ПРАЗДНИК

Степан Твердиславич горевал молча, без слез и воздыханий, без слов, загоняя горе вглубь, где оно невозбранно терзало душу. Видно, потому и пережил могучий посадник свою дочь только на пять лет. А пока не прошло и седьмицы, как Дарья Пантелеевна, неслышно, словно к тяжелобольному, войдя в горницу, сказала нерешительно:

- Тут к тебе, Твердиславич, немецкого двора староста господин Филипп Штаден пожаловал.

Посадник помолчал, словно прислушиваясь к чему-то, и, неожиданно усмехнувшись, тряхнул поседевшей головой, коротко бросил:

- Проси.

Филипп Штаден, видно еще загодя сбросивший шубу и шапку, вошел кланяясь, облаченный в щегольскую темно-синюю длинную котту, перепоясанную расшитым поясом, с тяжелой золотой нагрудной цепью, вошел со скорбным выражением лица и приоткрыл было рот, но Степан Твердиславич только отмахнулся и сказал строго:

- Дело говори.

Филипп Штаден с недоумением посмотрел на посадника, даже воздел руки, но смирился и произнес вкрадчиво:

- Господин посадник! Как мы догофорились, хлеб и иное обилие для фашего феликого города будут к фам доставлены. Однако цена, фы сами понимает, не малая. Фот только не знаю, как фы до наших карафанов продержаться будете.

- Не тужи, гость дорогой, - спокойно ответил Степан Твердиславич, - авось не пропадем. А насчет цены на хлеб еще потолкуем.

Тут он положил свою властную руку на плечо старосты, подвел его к окну и распахнул затянутую цветной слюдой раму.

Бесконечной вереницей тянулись к городу тяжело груженные скрипящие сани. Передние уже переехали по мосту через Волхов, и все новые и новые выныривали из морозной пыли. Громоздкий груз на санях был прикрыт рогожами и холстиной, аккуратно зашпилен, но и так ясно было, что везут.

- O mein Gott! - воскликнул Филипп Штаден, на этот раз с непритворным чувством воздевая руки кверху. - Das ist unmoglich!..

- Почему же унмеглихь? Меглихь, меглихь! Когда тысяцкий наш, Никита Петрилович, разослал по весям и погостам биричей и тиунов исполчать людей и возводить тверди и засеки, то по указу моему велел он не мешкая собирать и подвозить к Новгороду хлебные обозы. Вот сейчас первые и подошли. Да и остальные не задержатся. Ведь орда отступила уже из новгородской земли.

Филипп Штаден сжал аккуратные, словно вырезанные, губы, машинально провел рукой по подстриженной клинышком бородке и пробормотал:

- Ну, конешно, насчет цены на хлеб мы будем догофориться. Счастлиф есть слафный Новгород, что у него есть такой голофа…

***

Новгородцы готовились отметить чудесное спасение от злого ворога, от бесчисленных орд Батыя. Многоголосый колокольный звон радостно оповещал об этом.

Когда князь Ярослав появился около Софийского собора в окружении дружинников и бояр-любимчиков, среди них шел и Федор Ярунович, опустив низко голову. Площадь была полна народа. Ярослав опирался, как всегда, на посох с костяным навершием в виде головы птицы с крючковатым большим клювом. Он видел прижавшихся друг к другу людей, как семена мака в коробочке, которые он так любил в свою бытность киевским князем. Но вот кто-то первый его заметил, возвышающегося над толпой на целую голову, и невольно приглушенно вскрикнул:

- Ярослав пришел!! Великий князь!

Немедленно, как волна, гонимая ветром, по толпе покатился ропот, передаваясь из уст в уста. Люди стали оборачиваться и расступаться, пропуская князя. Шедшие за ним дружинники старались ступать тихо, придерживая ножны, чтобы не звякали.

Ярослав вошел в собор, и его обволокло теплом человеческого дыхания, десятков зажженных свечей, воткнутых в паникадила, смолистым запахом ладана, сопровождающим человека в те времена и в горе и в радости. Дымок и пар, колеблясь, вздымались вверх к высоким сводам собора.

Князь остановился за архиепископом Спиридоном и посмотрел прямо перед собой на открытую алтарную часть, украшенную синей и зеленой мозаикой по белому фону, на иконы у столбов в богатых серебряных окладах тончайшей работы. Таких больших по размеру икон он не видел нигде, кроме Новгорода, - до двух саженей высоты и ширины. Но Ярослав стал всматриваться, не отрываясь, только в лик апостола Павла. Ему кощунственно чудилось, что у него есть с ним какое-то сходство - большие глаза, длинный нос с горбинкой, даже борода похожа, а сходством высокого лба и лысины князь прямо-таки гордился. Его раздражало только, что на этой старинной иконе, где Петр и Павел стоят как живые, будто живописец видел их собственными глазами, прекрасный лик апостола Петра с голубыми глазами, густыми, слегка вьющимися светлыми волосами и короткой бородкой чем-то напоминал князю Степана Михалкова, которого он, прямо сказать, не жаловал, ревнуя к той любви и уважению, которыми посадник пользовался у новгородцев, позволявших ему часто идти наперекор князю. Вот и сейчас Степан спокойно и уверенно стоит около него по правую руку, только чуть посторонился, когда он подошел. Ярослав скосил глаза на посадника и заметил, что тот осунулся и постарел. Потерять единственную дочь - не шутка, да еще такую красавицу… Князь перевел задумчивый взор в другую сторону от амвона и увидел сына. Голова Александра была опущена, по лицу текли слезы, видно, не думал, что за ним кто-нибудь наблюдает. «Женить, женить надо его быстрее…» - вздохнул великий князь.

Пели все, но чистые детские голоса, казалось, достигают высоких сводов собора раньше, чем мужские, заполняя все пространство и уносясь ввысь к небу, как бы проникая сквозь эти тяжелые своды.

Время от времени Ярослав тоже подпевал. Спиридон обернулся, взял кадило и крест и, благословляя собравшихся, пошел из собора. За ним двинулись остальные священники с иконами и хоругвями для крестного хода, который должен был обойти все стены кремля.

Только князь Ярослав и Степан Твердиславич знали больше, чем другие новгородцы, об истинных причинах неожиданного ухода Батыя. Но каждый из них предпочитал молчать об этом. Спиридон же искренне считал, что остановила поганых не вооруженная мощь Новгорода, его городов и пригородов, не длительное и героическое сопротивление Торжка, а только чудо, ниспосланное Господом за его и других попов и монахов моления. Так записал и летописец.

Новгородцам же, избежавшим великого бедствия, оставшимся в живых, было теперь все равно, что заставило отступить Батыя. Они в домах, на улицах и площадях пировали на радостях и веселились, казалось забыв обо всем, обо всех бедах, о разорении новгородской и других русских земель.

Но это только казалось…

В глубине души многие понимали, что не так-то легко будет им и дальше отстаивать свою свободу, свои с таким трудом завоеванные вольности. Тем более что лютые вороги наступали на землю новгородскую с юга, с севера и запада, да и будут среди них не одни только иноземцы.