В начале августа сравнительный порядок был восстановлен в Тянцзине и его окрестностях. Китайские беженцы начали возвращаться с иностранных концессий в свой китайский город. Они топтались на пепелищах, среди развалин, пытаясь что-то восстановить, что-то построить. Армия Спасения выдавала все меньше риса. Поезда приходили в Тянцзин и отбывали оттуда. Начала работать и почта. В районе города появлялось все больше и больше японцев. Строились укрепления и аэродромы. Как лавина, откуда-то надвигались огромные количества японской военной амуниции. С характерным для них топотом японские войска маршировали куда-то в южную сторону, оставляя город.

Только четыре японца вернулись в пансион №11. Они кланялись, улыбались и спрашивали всех о здоровье. О пятом не было сказано ни слова. Они все вчетвером увели куда-то старую японскую леди, которая едва двигала ногами, но все же тоже кланялась. Только три японца вернулись затем, чтобы жить в доме. Они еще раз спросили — все разом — о здоровье и, в благодарность за заботы о старой леди, подарили Бабушке большую коробку бисквитов Меijii и шелковый носовой платок. И на коробке и на платке была изображена прекрасная Fudji-Yama.

Семья Кана на черном дворе убавилась до четырех. Мистер Сун сделался безработным, потому что китайский университет, где он читал лекции, был разрушен японцами.

За счет трех японских джентльменов в доме было установлено радио. Оно внесло поток звуков. Domei-dispatch ежедневно заявлял о блестящих японских победах. Гремела странная музыка и какое-то нечеловеческое гортанное пение хором. Кто пел и по какому поводу? Была ли это радость победы или похоронное пение? Как оно было загадочно и странно для европейского уха! Гремели речи от новых японских правительственных органов; голоса негодования и воззвание о помощи — «ко всем!» — от раненого Китая. Слышно было Гитлера, глас сверхчеловека из Берлина, и восхитительная музыка из Сгаnd Орега и Lа Sсаlа. И все это говорило о том, что нет единения в человечестве, что различны интересы классов и наций, что больше и больше дробилась прежними веками выкованная христианская и нехристианская мораль и что нет выхода, нет никому оправдания и всем грозит гибель.

И пока наслаждались японцы своим новым радио, ужасалась Бабушка: без радио она не знала, как страшен стал внешний мир.

С ревом радио в доме, с шумом аэропланов, почему-то тренировавших своих пилотов над самым городом, миссис Парриш легко теряла душевное равновесие — и сама подымала не меньший шум. Теперь Бабушка с утра до вечера находилась в комнате миссис Парриш. Бабушка "придумала хитрость. Она играла с миссис Парриш в карты. Когда выигрывала Бабушка, она получала чашечку кофе. Когда выигрывала миссис Парриш, она получала немножко виски. И то и другое было заперто в шкафу миссис Парриш, и только у Бабушки были ключи. В обоих случаях Бабушка старалась растянуть приготовления: то кофе медленно варился на спиртовке, то надо было сначала причесать миссис Парриш и вымыть стаканчик, а потом уже наливать виски. Если миссис Парриш отказывалась причесываться или умываться, Бабушка уговаривала ее, как ребенка. Она имела опыт, воспитав два поколения послушных и милых детей. Вечерком они немножко гуляли около дома. Лима и Собака, шагая за ними, оберегали их безопасность. Уложим миссис Парриш в постель, Бабушка придумала начать ей рассказывать о своей жизни с самого начала. Это была долгая жизнь. Была ли Бабушка хорошим рассказчиком, была ли жизнь ее так занимательна, только миссис Парриш глубоко заинтересовалась с самою первою вечера. Чем дальше развивалась история Бабушкиной жизни, тем глубже был интерес миссис Парриш. Бабушка же повествовала только о фактах, не добавляя ни выводов, ни поучений. История шла, начинаясь в прекрасном доме обширного имения, под безоблачным родным небом, затем перемещалась в столицу, путешествовала по заграницам и, вдруг оставшись без крова, ютилась в тюрьме, в товарном вагоне, в китайской фанзе. Долог, долог был путь от имения «Услада» до пансиона № 11! Иногда, слушая рассказ, миссис Парриш внезапно засыпала. Проснувшись, она повторяла последнее слово, сказанное Бабушкой, испрашивала: «Что дальше?»

Если Бабушки уже не было в комнате, она выбегала в коридор и, свесившись с лестницы, кричала:

— Хо-хо! Бабушка! А когда он сказал: «Готовьтесь!» — что дальше?

И мягкий голос Бабушки отвечал откуда-то снизу:

— Когда он сказал: «Готовьтесь!» — я начала молиться. Но в волнении я забывала слова и только повторяла «Отче наш, Отче наш».

И Бабушка появлялась на лестнице. Медленно всходя по ступеням, она продолжала рассказ.

То были тяжелые дни для миссис Парриш. Доктор Айзик оставил город на целый месяц. Он уехал в район разрушения бесплатно лечить китайцев. Бабушка одна присматривала за миссис Парриш.

— Что вы тут шьете по целым дням? — спросила как-то миссис Парриш.

— Я починяю ваше белье, миссис Парриш.

— С какой стати! Для этого есть амы. [Ама — прислужница.] Я позвоню в католический монастырь, и они нам пошлют аму. Бросьте эту работу!

Ама пришла на следующее утро. Это была приземистая женщина крестьянского типа. Лицо ее носило выражение настороженности и критического отношения к жизни. Шила она прекрасно. Бабушка хотела использовать немножко для себя опыт Амы. Обе они шили, сидя на площадке лестницы, напротив комнаты миссис Парриш. Дверь в эту комнату была открыта, и Бабушка держала, таким образом, свою пациентку под неослабным наблюдением. Работая, она вела разговор с Амой.

— Скажите, Ама, вы довольны тем, что вы — христианка?

Ама бросила исподлобья быстрый взгляд на Бабушку.

— Нет, я недовольна.

Это был неожиданный ответ.

— Почему?

Ама помолчала немного.

— Что бы мне ни понравилось, чего бы мне ни захотелось — все это грех. А Бог наказывает за грех. И он все видит. Невозможно спрятаться. Мне это не нравится.

— Но вы молитесь?

— Мне нельзя не молиться. Иначе не будут держать в монастыре.

— Но вы, значит, не любите молиться.

— Я не люблю молиться? Наоборот, я очень люблю молиться. На это время не дают работы. Очень спокойно и хорошо.

— Кому вы молитесь?

— Я молюсь Божьей Матери.

— Не Иисусу Христу?

— Редко. Есть вещи, которые не скажешь мужчине.

И это было неожиданно. Бабушка прекратила вопросы, и некоторое время она работала молча. Миссис Парриш появилась на пороге:

— Скажите, Ама, вы уже монахиня?

— Нет. Мать игуменья говорит, что я не 'гожусь. У меня грешные мысли. «Ты лучше выходи замуж, — так она мне говорит, — может, твои дети будут хорошими католиками». И еще она находит, что я говорю много: «У разговорчивой женщины меньше шансов сделаться святой».

— Если так, то почему же вы живете в монастыре?

— Мне нравится. Спокойно. Поработаешь и помолишься. Опять поработаешь и помолишься. И это все.

— Но молиться можно везде.

— Как-то лучше выходит в большой компании. Монахини — славный народ. Хорошая компания.

— А как случилось, что вы пришли в монастырь?

— Я не шла, меня монахини на руках несли. Мои родители продали меня за два доллара. Я была еще очень маленькая, больше двух долларов и не стоила. Был голод. Почтенным родителям надо было купить буйвола, чтобы пахать землю. Они продали меня и моих сестер.

— И у вас нет в сердце обиды?

— Я очень счастлива, что родителям от меня была польза. Они ведь купили быка.

— А вас купили монахини?

— Нет, это не так было. Очень плохие люди скупали девочек. Монахини тогда сказали: «Лучше мы купим». Дали дороже и купили.

— Бабушка, — звала миссис Парриш, — идите! Пора играть в карты!

— Извините меня на сегодня, — просила Бабушка, — мне нужно закончить платье для Лиды.

— Но я хочу играть в карты!

— Я позову дочь Таню. Она поиграет с вами.

— А она хорошо играет?

— Нет, я думаю, плохо. Без практики.

— Ну, тогда я согласна. Дайте сюда ключи от шкафа. Я буду получать награду.

— Вспомните уговор, миссис Парриш. Ключи всегда у меня. Когда вы выиграете, кликните меня. Я приду и выдам награду.

За два часа Бабушка выдавала награду пять раз. Пришлось посадить Мать за работу над Лидиным платьем, а Бабушка пошла играть в карты. Миссис Парриш не сразу согласилась. Ей нравился новый партнер.

Теперь Ама говорила уже Матери:

— Да, у меня грешные мысли. Но что тут делать! Хороший тон в монастыре — это молиться о других. А этих других очень много. Некогда думать о себе. И вот получается 'так: другие живут в свое удовольствие, а как только Бог захочет их наказать, тут я должна молиться, чтоб Он их простил. И так иногда зло берет на этих других. Вот и теперь я в душе говорю Богу: «Ты видишь, что делают японцы? Смотри, хорошо смотри. Не забудь ничего из того, что Ты видишь. Начнешь наказывать — хорошо их накажи». Пока что не вижу, чтоб Он начал наказывать. Вы знаете, у Него к грешникам много терпенья. А вот к тем, кто уже христиане, терпенья меньше.

— Да, Ама, вы странно рассуждаете о Боге.

— Я уже сказала, что у меня грешные мысли. В монастыре всем это давно известно. Мать игуменья даже хотела наложить на меня обет молчания. А потом махнула рукой. Слов не будет, мысли останутся. К тому же я хожу шить. А как шить без разговора?

— Кто научил тебя так хорошо шить? — спросила Мать, чтобы переменить тему.

— Монашки научили. И говорить по-английски научили. Немножко писать и читать то, что я написала. Я еще умею вязать. Когда сравниваю себя с другими, вижу, что я — образованная девушка.

— А книги вы не читаете?

— Пробовали меня учить, но это подымает мои грешные мысли. В монастыре читают только книги о святых. Мне очень нравится. Но когда я потом рассказываю, что я поняла, монахини сердятся и разбегаются от меня. Мать игуменья раз даже топала на меня: «Не прикасайся к книгам. У тебя грешные мысли». Мне даже запретили задавать вопросы, если я не понимаю того, что нам читают вслух. А много интересного!

— И вы сожалеете, что вам не дают читать?

— Нет, не очень. Больше читаешь, больше знаешь. Меньше знаешь — легче. Согрешишь и не знаешь, что грех. Не надо каяться. Удобно.

И голоса замолкли надолго.

«Что это Тани не слышно? — думала Бабушка. — Где она?»

Она вышла из комнаты миссис Парриш. Мать стояла в какой-то странной неподвижности у окна и сосредоточенно смотрела на что-то находящееся внизу.

Бабушка подошла к ней, но Мать не слыхала ее шагов. Она все стояла и смотрела в окно, выходившее в чужой, соседний сад. Этот сад был полон прекрасных цветов. Как неподвижное розовое облако, склонялась над домом мимоза. В ее тени молодая женщина полулежала на кресле. У ее ног, на траве, сидел господин и обмахивал ее для прохлады круглым прозрачным веером. Неподалеку стоял маленький изящный столик с чайным прибором. Китаец-слуга, весь в белом, разливал чай. От всего этого веяло счастьем.

— Посмотрите! — сказала Мать, задыхаясь от " слез. — Почему мне не дано этого? Как хороша жизнь, если видеть ее оттуда!

— Не говори этого, Таня! — Бабушка положила ей руку на плечо. — Кто знает, что скрыто за этим видимым счастьем! Твоя же тяжелая жизнь — узкая тропинка к небесам. Научись любить ее.