Уйти по воде

Федорова Нина

Нина Федорова

Уйти по воде

 

 

…Не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья; и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник – Христос. Больший из вас да будет вам слуга: ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится.

Мф. 23:8-12

Мы, православные, в каком-то смысле родом из Средневековья. Да, Средневековье создало свою дивную культуру. Но в этой культуре не было места для ребенка.

А. Кураев

 

Часть перваяЖитие святых

 

С нами Бог

 

І

Осенью стало немного легче.

После того как она сожгла акварель с тремя лилиями.

Конечно, это был полный бред – решить, что рисунок просто заговорила Арина Георгиевна, чтобы Кате было плохо, и вот теперь ей плохо и все никак не проходит: эта жизнь не своей жизнью, или как там еще это назвать, в общем, какая-то помешанность, одержимость, Бог знает что.

Но рисунок она порвала на мелкие кусочки и сожгла в старой пепельнице, которую специально отыскала на антресолях (папа раньше курил), и даже, смеясь про себя, развеяла с балкона пепел, и после этого обряда ее действительно стало отпускать.

Мама, конечно, не раз говорила, что на людей, которые регулярно причащаются, сглазы и заговоры не действуют, но у мамы слова расходились с делами: ее страха перед Ариной Георгиевной, великого и необъяснимого, не замечать было нельзя.

Катя, хоть еще и совсем маленькая, чувствовала, как напрягались мама и бабушка, когда она проходила мимо забора Арины Георгиевны, как зорко они следили за Катей, сразу одергивали ее, и от этого становилось еще интересней пройти мимо, совсем близко, чтобы даже дотронуться до увитой плющом заборной сетки и сразу услышать нервно-напряженный окрик: «Катя, иди сюда!» И дальше, уже тише: «Не ходи там, поняла?»

Но на вопросы – почему? – никто не хотел отвечать.

Однажды мама уехала в Москву, а Катя осталась на даче с бабушкой, они сидели на диване и читали книжку. Бабушка вдруг поднялась и стала выглядывать в окно, прячась за занавеску, чтобы ее с улицы не было видно, и крепко держала возле себя Катю за руку, не давая ей вскарабкаться на подоконник, посмотреть – что там.

А там, на улице, возле калитки, стояла Арина Георгиевна и разбрасывала какие-то желуди, время от времени посматривая на окна и шевеля губами. Бабушка велела протянуть вместе с ней руки к окну и, сжимая и разжимая кулаки, повторять: «Черное тело, твое дело: что желаешь нам – возьми себе!»

Катя стояла рядом с бабушкой, повторяя за ней странный стишок, бабушка потом объяснила, что это не стишок, а заклинание, ему ее научила женщина, которая отдыхала вместе с ней прошлым летом в санатории, и заклинание нужно повторять и делать так руками, когда кто-то хочет навредить.

Когда Арина Георгиевна ушла, бабушка подавила ногой все разбросанные у калитки желуди и велела Кате тоже наступить. Катя потом взахлеб рассказывала об этом маме, как они делали руками, и про «черное тело», и про желуди, но мама ее не слушала, все вопросы пропускала мимо ушей, только на один – почему Арина Георгиевна хочет нам навредить? – ответила коротко:

– Она не любит женщин.

Арина Георгиевна кое-что «умела», так объяснила бабушка, уже вечером, перед сном, и когда Катя спросила: «Она колдунья, да?», бабушка ответила, что не совсем, но навредить может. Особенно девочкам.

И больше она ничего не хотела говорить.

Много лет Катю мучили эти вопросы, и даже потом, когда она узнала, в чем дело, и когда они были уже православными, когда бабушка уже не ездила на дачу, когда Арина Георгиевна перестала вредить, даже вроде бы «покаялась» и помирилась с мамой, всё равно было немного жутко.

Потому что странности не исчезали.

Мама вообще боялась что-либо брать от Арины Георгиевны, хотя та всегда щедро делилась – то помидорами из парника, то солеными грибами, то клубникой, но эту еду детям не давали, родители ели сами, перекрестив и прочитав «Да воскреснет Бог…». А в дачном иконостасе появилась маленькая икона святых Киприана и Устинии, на обратной стороне которой была молитва от колдовства.

А однажды случилось совсем странное. Было очень жарко, мама с Ильей и Аней ушли в лес, Катя осталась дома одна. Она любила в такую жару читать или рисовать в прохладной комнате, единственное, что ее вынуждало выходить из укрытия, – желание добыть конфет. Конфеты мама прятала в летнем сарае, в большой жестяной коробке из-под чая, тайник Катя обнаружила быстро – пока мама не догадалась и не перепрятала, можно было пользоваться.

Во время очередной вылазки за конфетами ее подозвала через забор Арина Георгиевна, спросила, почему так тихо. Катя подошла, ответила, что все ушли, она сейчас одна.

– Мама твоя говорит, что ты хорошо рисуешь, покажешь мне что-нибудь?

Показывать было нечего – все свои рисунки Катя недавно отвезла в Москву, когда ездили в храм на Петра и Павла, нашлась только маленькая акварель с тремя лилиями – еще неоконченная. Арина Георгиевна взяла рисунок и стала водить по нему пальцем. Она что-то спрашивала, давно ли Катя рисует, где училась и сложно ли рисовать акварелью. Катя отвечала, что рисовать любит с детства, даже одно время ходила заниматься в студию (про иконопись она сказать не решилась), но Арина Георгиевна не слушала – шевелила губами, водила по рисунку пальцем, Катя смотрела с недоумением: всё это было как-то странно.

Рисунок так и остался почему-то незаконченным и почти шесть лет пролежал у Кати в шкафу, время от времени попадаясь ей на глаза при очередной генеральной уборке.

А потом, через несколько лет, не зная уже, что думать, не понимая, почему так все сложилось в ее жизни, от отчаяния и безысходности она нашла его и сожгла в пепельнице, смеясь над собой.

 

II

Православная христианка должна любить православную жизнь. Но Катя православную жизнь не любила, хотя никогда не признавалась в этом даже самой себе. Она не любила ужасно – службы, молитвы, исповедоваться отцу Митрофану, бороться со страстями и вообще идти тернистым путем.

Страстей по большому счету Катя в себе обнаруживала две – к чтению и сладкому. И та и другая владели ею безраздельно и постоянно заставляли согрешать, потому что и книги, и сладкое она чаще брала без разрешения и тайком. Таким образом, пагубные страсти ввергали ее еще и в непослушание, ложь и тайноядение. Она знала, что на самом деле все грехи связаны между собой и непременно один грех влечет за собой другой: у нее под прозрачным стеклом на письменном столе даже лежала назидательная картинка на эту тему. На картинке был нарисован блестящий серый змей (по-православному «змий»), свернувшийся в кольцо и схвативший себя пастью за хвост, а по всему туловищу змия были равномерно расположены рамочки с восемью смертными грехами. От рамочек шли стрелочки с подписями, как из смертного греха вытекает другой, поменьше, и среди них было много интересного, например, мшелоимство или окамененное нечувствие, которое, кстати, проистекало от гордости и лени. Лень тоже была Катиной страстью, даже пороком – отдельно на картинке была нарисована схема, на которой наглядно было показано, как прилог развивается в помысел, помысел в поступок, поступок в порок, а порок в страсть. Часто, отвлекаясь от уроков, Катя разглядывала картинку со змием и размышляла, какие грехи она уже совершила, а какие пока нет, где у нее страсть и порок, а где только пока помысел или поступок. Картинка была неоценимым подспорьем при подготовке к исповеди, к которой Катя всегда готовилась тщательно: исповедоваться было очень страшно, ведь ее духовником был сам отец Митрофан.

Отца Митрофана она ужасно боялась. Впрочем, его боялись все – и старший брат Митя, и мама, и папа, и вообще, кажется, все прихожане. Отец Митрофан был огромен и могуч, с черной, разбойничьей какой-то, всегда чуть всклокоченной бородой и густыми длинными усами, из-под которых показывались в быстрой улыбке белоснежные зубы («людоедские» – моментально пробегала у Кати кощунственная мысль и тут же с ужасом изгонялась). У отца Митрофана был мощный и удивительно красивый голос, пронизывающий взгляд больших черных глаз, богатырские плечи и крепкие кулаки. Возле него даже рослые мужчины почему-то выглядели хилыми, и остальные батюшки по сравнению с ним производили какое-то несолидное впечатление, а любое помещение казалось слишком маленьким для него – только в просторном храме он и смотрелся в самый раз. Когда он возглашал в алтаре, даже стены храма как будто дрожали от мощного голоса. Катя рядом с ним всегда чувствовала себя крохотной песчинкой перед черной скалой, и все ее мысли и чувства начинали казаться ей мелкими, ничтожными да еще и почему-то постыдными, и сразу вполне реальными становились слова из псалма «язык мой прильпе к гортани моему».

Когда Катина семья пришла к Богу, жизнь сразу и резко изменилась. Чтобы стать настоящими православными христианами, нужно было отвергнуть все прежнее – светское и греховное, покаяться и начать новую жизнь. Тем более что прежняя привычная жизнь все равно рухнула вместе с безбожным СССР, оставалось искать спасения только в Боге, иначе в начинающемся безумии было не выжить. Сначала продали телевизор – «бесовский ящик», праздное и ненужное развлечение. Лучше в свободное время в тишине подумать о душе и почитать душеполезные книги. Газеты перестали выписывать по той же причине – зачем их читать, узнавать сплети и суетные новости. К тому же в газетах и телевизоре стало появляться много гадости, всюду был разврат, пошлость, грех. Мама раздарила большую часть библиотеки, которую всю жизнь собирала, оставила только нескольких негреховных писателей. Теперь она сняла серьги и все остальные украшения, кроме обручального кольца, перестала краситься, купила длинную юбку в пол и решила отпускать волосы, как и полагается православной женщине. Папа бросил курить и смотреть футбол, стал растить бороду и читать Святых Отцов. Все атрибуты прежней жизни были отправлены на антресоли – и украшения, и косметика, и мамины брюки, и пепельница, и даже некоторые книги – тоже греховные, но мама с ними почему-то не могла совсем расстаться, просто спрятала. Катю забрали с хореографии, потому что Святые Отцы писали «где пляска, там и дьявол». Мите тоже запретили дзюдо – не нужны эти восточные единоборства православному мальчику.

Каждые выходные теперь ходили в храм: вечером в субботу – на всенощную, утром в воскресенье – на литургию. Каждый день утром и вечером молились: читали утреннее и вечернее правило. Стали поститься – среду, четверг, пятницу и субботу, потому что среда и пятница всегда были постными днями, а четверг и суббота входили в те три постных дня, которые полагается соблюдать перед причастием. Кроме того, стали соблюдать и все четыре православных поста. Перед сном мама вместо светских книжек читала теперь Мите и Кате «Житие преподобного Сергия Радонежского» и грустную книжку «Сын Человеческий» (переложение Евангелия, которое написал отец Александр Мень).

Родители перестали общаться с неправославными друзьями, зато появилось много православных знакомых. С тетей Зиной и тетей Наташей мама подружилась на конференции. Еще до того как окончательно стать православной, мама постоянно ездила на какие-то полуподпольные конференции, привозила оттуда фотографии расстрелянной царской семьи, взорванного храма Христа Спасителя, а еще толстые стопки листов с черной широкой каймой с одной стороны – отксеренные самиздатовские книги. Папа обрезал черную кайму широким ножом, сшивал листы, делал коленкоровые переплеты, снимая обложки со своих старых институтских тетрадей. Катя заглядывала маме через плечо в плохо пропечатанный текст на как будто грязных, запачканных черной пылью страницах – такие «ненастоящие» книги ей не нравились, она любила цветные картинки и красивые обложки.

После очередной конференции мама стала много рассказывать про новую знакомую, тетю Зину, восхищалась – тетя Зина ходила в храм давно, была воцерковлена с детства, писала иконы, муж ее был первым помощником старосты, у нее даже был духовник, какой-то отец Маврикий, и своя община. Однажды мама даже туда поехала вместе с Катей – в совсем маленький старый храм. Служба уже кончилась, мама приложила Катю к иконе Богородицы, которая называлась чудотворной, а потом они пошли гулять в парк вместе с тетей Зиной, Дашей и Лешей.

Тетя Зина была худая, строгая и степенная, в черной длинной юбке, сером широком свитере и темно-синем платке, который она не сняла, когда из храма вышли на улицу, а только приспустила с головы, так что стало немного видно гладко зачесанные и собранные в пучок волосы. Ее дети – Даша и Леша – были на нее похожи, особенно Даша: тоже в длинной юбке и платке, тоненькая и строгая. Леша был немножко другой – хотя тоже худой, с длинными постриженными в кружок волосами и обвязанной вокруг головы тонкой узорчатой ленточкой он был похож на какого-то древнерусского мальчика, но все-таки он бегал и скакал, и пока мама с тетей Зиной сидели на лавочке и разговаривали, все время подбивал Катю то залезть на дерево, то отковырять мозаичные камешки из неработающего фонтана. Катя бы непременно соблазнилась, но немного робела перед Дашей, потому что Даша гуляла степенно и баловством не интересовалась, только чуть-чуть порисовала с Катей мелками на асфальте. Потом Даша похвасталась, что скоро будет петь на клиросе, уже ходит в младшую группу общинного кружка по церковному пению, а еще она иногда помогает подавать запивочку в храме.

В тете Зине, Леше и Даше была какая-то другая жизнь. Катя еще не знала ни про клирос, ни про запивочку, и уж тем более не подозревала, что совсем скоро у нее тоже появится свой храм и духовник.

Но духовник появился – через другую мамину знакомую по конференции, тетю Наташу. Она была маленькая, веселая и только воцерковлялась, а ее муж – строгий, высокий, с худым суровым лицом – уже десять лет ходил в храм, к отцу Митрофану, своему духовнику. Позвал и Катиных родителей – отцу Митрофану только что дали восстанавливать храм, бывший при советской власти складом, можно было пойти поработать, помочь, а заодно и приглядеться.

Вскоре, когда полы были отмыты, сооружен фанерный иконостас и проведено электричество, в храме совершили малый чин освящения. На стенах зияли дыры от отвалившейся штукатурки, под ногами скрипели и перекатывались камешки от разбитых плит; икон и подсвечников почти не было, Царские врата пока заменяла натянутая на веревке шторка, а вместо паникадила с потолка свешивалась одинокая лампочка на длинном шнуре. Но народу пришло так много, что Катя вместе с другими детьми стояла на сбитых ступенях солеи, и огромный, мощный и полный сил отец Митрофан, довольно улыбаясь, вышел на выщербленный амвон говорить первую в этом храме проповедь.

 

III

На Рождество в гимназии устроили первый приходской концерт. Папы помогли соорудить в самом большом классе сцену, притащили стулья для зрителей, мамы украсили стены мишурой и гирляндами. Где-то добыли большую, под потолок, настоящую елку и нарядили ее принесенными из дома игрушками.

В соседнем классе Лидия Петровна с кучей бумаг в руках давала последние указания ученикам – они должны были петь колядки и читать стихи. Кате и Соне поручили вместе рассказывать стихотворение «Рождественская звезда», правда, только до середины, оно большое. Катя учила его две недели и выучила хорошо, но Лидия Петровна велела повторять, и они отошли к окну, повторяли, почти не глядя в отпечатанный на машинке бледный текст на тонких листочках. Катя время от времени выглядывала в коридор – пришел ли отец Митрофан? Тогда бы сразу же начался концерт… Но отец Митрофан почему-то опаздывал. Зашла мама, поправила Кате белые банты в косичках, перекрестила ее и ушла в «зал». Катя снова выглянула в коридор.

– Восста-а-а-а-ни-те-е-е-е! – вдруг загремело на всю школу.

Все вздрогнули, замерли. По коридору, воздев руки, стремительно шел отец Митрофан, рукава его рясы развевались и летели за ним, как черные крылья. И тут уже все выдохнули, облегченно засмеялись – наш батюшка такой, может и пошутить!

Он улыбался, довольный, подмигнул – Кате? Или еще кому-то? Она испуганно спряталась обратно за дверь.

– Ро-жде-ство Тво-е, Хри-сте Бо-о-же-е на-аш… – затянул мощный голос, как будто начал мерно и гулко бить огромный колокол, и все подхватили, разом поднявшись.

Лидия Петровна быстро всех построила, напомнила, кто в каком порядке выступает. Зрители уже расселись – на почетном месте возвышался отец Митрофан, возле него, почтительно соблюдая дистанцию в два пустых стула с каждой стороны, разместились все остальные, ближе – директор и учителя, дальше – родители.

Катя с Соней поднялись на сцену, держась за руки для храбрости, Катя старалась не смотреть в зал. Но все равно пришлось поднять голову – Лидия Петровна строго-настрого запретила бубнить, глядя в пол.

– Борис Леонидович Пастернак. «Рождественская звезда», – объявила откуда-то Лидия Петровна.

– Стояла зима. Дул ветер из степи, – начала Катя в наступившей вдруг тишине, собственный голос теперь казался почему-то незнакомым и неприятно дрожал. – И холодно было Младенцу в вертепе на склоне холма…

Она увидела вдруг, что прямо на нее смотрит отец Митрофан. Дыхание перехватило. И тут он опять подмигнул. Или показалось? Хорошо, что дальше вступала Соня:

– Его согревало дыханье вола. Домашние звери стояли в пещере…

Хлопали им громко и радостно, все улыбались, а отец Митрофан хлопал широко, необычно – разводил руки, как будто лепил снежок и собирался кинуть его на сцену.

Домой они с мамой шли по свежему похрустывающему снегу – весь вечер мело, а потом снег прекратился и сильно похолодало. Морозный воздух заклеивал нос, Катя терла его варежкой. В другой руке она несла подарок в блестящем пакете – пряник в виде елочки и маленькую бумажную икону Рождества.

– Чудо Божие! – говорила мама. – Какое же счастье, что ты не в этом «обезьяньем питомнике»! Сколько же нам Бог всего посылает! Сейчас придем, лампадку зажжем, помолимся, Бога поблагодарим.

«Обезьяньим питомником» отец Митрофан называл обычную школу, всегда говорил в проповедях, что детей там калечат, поэтому первым делом было решено создать свою гимназию, пока только начальные классы, но все равно – оазис в этом развратном мире, который катился в ад: здесь учились только приходские дети, а учили их приходские учителя. Для благого дела нашлось и помещение – храму вернули одно из отнятых после революции зданий, в котором при советской власти был детский сад. Утром все классы собирались в холле, где висели иконы (иконы, впрочем, были и в каждом классе, но в холле стоял еще аналой и подсвечник). Там все вместе пели «Царю Небесный», а после уроков собирались, чтобы пропеть благодарственное «Достойно есть». Закон Божий вел сам отец Митрофан: всех детей собирали в самом большом классе, рассаживали в кружок, а он садился в середину, разъяснял библейские сюжеты и евангельские притчи, интересно рассказывал, как устроен храм, из чего состоит священническое облачение, какие бывают церковные праздники, что такое чины ангельские, как причисляют к лику святых.

Но вскоре оказалось, что милость Божию – учебу в такой школе – еще надо заслужить.

Началось все с дачи. Там у Кати были подруги – Аля и Маша. На даче Катя в первый же день, как приехала, собрала своих подруг в секретном шалаше и рассказала страшную тайну про Антихриста.

Они дружили с самого раннего детства, все лето играли, катались на велосипедах, выясняли отношения с мальчишками с соседней улицы. За Алю Катя один раз серьезно подралась с главарем врагов – отбила из плена, Маша как-то отмывала Катю под пожарным краном, когда мальчишки столкнули ее в канаву и запихнули строительной глины за шиворот. Катя убегала от них через забор и порвала шорты, а у Маши были точно такие же, и она отдала Кате свои, чтобы бабушка ее не ругала.

Поэтому лучших друзей необходимо было предупредить – что Антихрист придет совсем скоро, что уже упала звезда Полынь – Чернобыль – и отравила воду, и скоро всем будут ставить печати на лоб и на правую руку, но принимать их нельзя!

Надо потерпеть всего три года, и тогда точно будешь в Царствии Небесном.

Но уже в тот же день, после обеда, мама не дала Кате сразу убежать к друзьям, а позвала в комнату – нужно было поговорить. Оказалось, что на последнем родительском собрании в школе предупредили: детей надо ограждать от мира, потому что оазис создан не для того, чтобы превращать его в притон. С мирскими детьми общаться нельзя. Катя ужасно расстроилась и даже собралась плакать, но мама утешила – ладно, этим летом еще можно играть, но меньше и не в пост – нельзя все время проводить жизнь в праздности и развлечениях. Надо думать и о душе.

Так дача стала больным местом в деле спасения.

Раньше все соседи дружили. Если кто-то затевал пироги, то обязательно делился со всеми, по вечерам взрослые собирались вместе у кого-нибудь смотреть телевизор, пили чай, смеялись и разговаривали на веранде, разрешая детям бегать и играть допоздна. Иногда Катю отпускали с Алиными родителями на пикник или на озеро, а Машины родители затевали целые «вечера»: дядя Лева был физик, ученый, кажется, знал все на свете, интересно рассказывал всякие истории, показывал опыты и задавал мудреные задачки, а тетя Света читала вслух интересные книги, и все пили чай, сидя за круглым столом под большим уютным абажуром с кистями.

Теперь же Катины родители перестали печь пироги и ходить в гости – смотреть «бесовский ящик» и проводить время в праздных разговорах. В Петров пост Катя больше не ходила на «вечера», потому что к чаю подавали конфеты и пирожные, а их в пост нельзя, и не участвовала в спектаклях, которые устраивали дети под руководством Алиной бабушки для всех соседских родителей, потому что театр – это лицедейство и грех. Соседи из-за этого, конечно, обижались, но что было делать! В Геенну Огненную Катя никак не хотела.

Про Геенну она в первый раз всерьез задумалась на одной из проповедей отца Митрофана. Проповеди ей нравились: во время них можно было сидеть – на солее или на корточках, можно было запасти заранее воска с подсвечника или набрать бумажек со стола, где пишут записки, из воска что-нибудь лепить, а из бумажек – мастерить. Один раз Катя попробовала притащить в храм карандаши, чтобы даже порисовать, но мама карандаши забрала и рисовать на проповедях не разрешила – баловство. Хотя Катя же не просто так сидела и баловалась, она еще и внимательно слушала.

Отец Митрофан обычно говорил о том, как далеки все от спасения, как все ужасны и грешны. Слушать это было грустно. Раньше Катя утешала себя тем, что это всё – для взрослых, но именно на этой проповеди услышала страшное.

– Смерть приходит внезапно, – сказал отец Митрофан. – Заберет Господь душу, вот прямо сегодня, когда вернемся со службы, когда сытно так пообедаем, расслабимся, на диванчике растянемся с удовольствием. А тут – перед Господом предстать. А мы готовы?

Дома после обеда Катя на всякий случай решила никуда не ложиться и не расслабляться и поэтому села за стол с «Искрой Божией», книжкой «для девочек, девиц и жен», родительским подарком на именины. Книжка раскрылась на маленьком рассказе о детях, которые гуляли по кладбищу и видели маленькие могилки. Дети ведь тоже умирают – так было сказано им, легкомысленно веселящимся и проводящим время в праздности.

Да, знак был очевиден, ей тоже уже пора было спасаться, а не только праздно сидеть на солее и надеяться, что всё это она исполнит, «когда вырастет», – она могла и не успеть вырасти. Вдруг Бог решит, что она бесплодная смоковница? Все-таки уже три года ходит в храм.

Но избежать Геенны было не так-то просто. Нужно было не грешить, но при этом сам отец Митрофан говорил, что все люди грешны по своей природе, что грехам нашим несть числа, как песку морскому, что бес не дремлет и всегда нас искушает. Катя со вздохом соглашалась – да, это так. Человек грешен по своей природе – это истинная правда, потому что ее природа просто не могла без конфет, никак. Двух к чаю ей было мало, гортанобесие одолевало ее, она лезла тайком в буфет, хватала целую горсть и (жадность!) еще и вторую, прислушиваясь, не идет ли по коридору мама, а потом было тайноядение в комнате, но тайное становится явным – мама обнаруживала под диваном забытый фантик, ругала, прятала конфеты в хитрые места, но Катя всегда их находила. Сколько ни пыталась она, покаявшись в непослушании, в ссорах и даже драках с Митей, исправиться – ничего у нее не выходило, она согрешала вновь и вновь, вела себя плохо, в постные дни веселилась, помыслы – хулиганить, брать что-нибудь без разрешения – приходили к ней постоянно. Более того – все эти грехи составляли ее жизнь, как бы она жила, если бы была безгрешной? Наверное, как-то совсем грустно.

Впрочем, и постоянная борьба с грехами тоже ничего не гарантировала. Отец Митрофан всегда повторял, что можно двадцать пять лет ходить в храм, а все равно не спастись. Уверенность в своем спасении – едва ли не самый тяжкий грех, ведь даже святые говорили: «все спасутся, один я погибну».

Катя приходила в уныние. Получается, всю жизнь надо страдать и идти тернистым путем, а потом еще и неизвестно, где окажешься, может быть, в аду, с теми, кто всю жизнь грешил и радовался. В «Законе Божием» даже была такая картинка: узким путем, сквозь тернии пробирались в рай скорбные ликом праведники, несущие на спинах кресты, а по широкой удобной дороге шли, с гитарой, с бокалом вина, веселые улыбающиеся грешники – в ад. От этой картинки Кате становилось совсем грустно. Она даже едва ли не мыслила кощунственно, что лучше бы она не знала православной веры. Ведь сказано: «тот, кто не знал и делал, бит будет меньше», если бы Катя была неправославной девочкой с неверующими родителями, может, Бог бы ее на Страшном суде простил. Но она была православной, и грешить ей было никак нельзя.

Единственным реальным выходом ей казалось мученичество. Про мучеников она внимательно читала в житиях и поражалась – как они терпели всякие костры, крючья и колесования и не отрекались? Но главное, тут не нужно никаких долгих молитв и постов, борьбы с грехами – помучился немного, и венец, то есть пропуск в Царствие Небесное, уже точно есть. Ради этого можно было и потерпеть, может, если повезет, даже и мучить долго не будут, сразу отрубят голову (и такое ведь бывало, не всегда же крючья). Например, один из Севастийских мучеников – уверовавший в последний момент стражник – почти не мучился, а венец все равно получил, ему повезло. Тем более, каждый человек должен подражать своему небесному покровителю, а Катина святая была прославленной мученицей. Катя даже молилась, надеясь уснуть и, как святая Екатерина, проснуться с перстнем избранной невесты Христовой. Хотя ей больше нравилось быть не невестой – она мечтала быть воином Христовым с щитом и мечом, воином непобедимым и неустрашимым, потому что «разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог». Кто победит тебя, если ты Божий? Даже если победят твое тело, растерзают крючьями, сожгут на костре, дух твой будет непобедим, невидимый щит и меч отразят нападки врага, самого сатаны – с нами Бог!

Оставалось только найти, где помучиться. Впрочем, вскоре ей предстояло узнать, так ли уж легок и прост этот путь.

 

IV

Сначала – и совершенно внезапно – отпал Митя. Он вдруг неожиданно и навсегда отказался поститься и молиться, ходить на службы и на исповедь к отцу Митрофану и вроде как начал «делать карьеру». По крайней мере так он это называл. Начал с торговли газетами возле метро, пошел учиться на вечерку в какой-то институт «ради корочки», занимался «темными делами», жил греховной, светской жизнью, время от времени не приходил ночевать домой: оставался у друзей и, возможно, даже предавался блуду.

Было много слез и скандалов, Митю лишали денег, с ним не разговаривали, но он был непреклонным блудным сыном и стоял на своем, несмотря на бойкоты, уговоры и мамины слезы. К тому же деньги у него были, возможно, и побольше, чем у родителей: он-то зарабатывал, а папе не платили зарплату, мама не работала, сидела с недавно родившимися двойняшками Аней и Ильей, так что перебивались кое-как, папа после работы «бомбил» на купленной еще до девяносто первого года машине, занимали денег, где только можно, ели серые, пахнущие жучком макароны и кабачковую икру с черным хлебом.

Митя так жить не хотел, он смотрел по сторонам – родители большинства его одноклассников вовремя успели подсуетиться, каким-то таинственным образом разбогатели, деньги делались прямо из воздуха. Митя тоже хотел так, хотел новые кроссовки, жвачку, импортный футбольный мяч – теперь все можно было купить, были бы деньги! Но родители не хотели суеты – они жили новой жизнью, «подсуетиться» означало для них отречение от правильного пути, снова вступление в мирские дрязги, в погоню за временным и материальным.

Мама говорила – это у него переходный возраст, самое опасное время, многие как раз отпадают от Церкви, плакала и жаловалась по телефону тете Наташе, та утешала: «Может быть, когда-нибудь потом Бог вразумит». Но у тети Наташи все как раз было в порядке – старший сын, Митин ровесник, в храм ходил исправно, средний – на год младше Кати – тоже, к тому же недавно родилась еще младшая девочка, ровесница Ане и Илье: тете Наташе все казалось преодолимым. Зато ее опытный в духовной жизни муж сказал печально, что тот, кто ходил в храм в детстве, а после отошел, вряд ли вернется обратно.

Теперь – неотвратимо, неотвратимо! – наступал и Катин черед, ее «переходный возраст», которого она ужасного боялась. В воображении ей рисовались страшные картины, как она вдруг, неожиданно, перестанет быть собой, отречется от Христа, подобно Мите, «соблазнит одного из малых сих» (даже не одного ведь, а двух – своих младших брата и сестру), и тогда лучше, как известно, получить мельничный жернов на шею и быть брошенным в море.

Однако перемен было не избежать.

Они возвращались с мамой с великопостной всенощной, и Катя, уставшая от долгого стояния, радостно прыгала через темные лужи с отражавшимися в них редкими фонарями. На всенощной проповеди отец Митрофан рассказывал про восьмиголового дракона, каждая голова которого – смертный грех, а дракон этот живет внутри всякого человека, время от времени высовывая наружу одну из голов. Перемахнув через очередную лужу, Катя весело заявила, что вот блудом никогда не согрешала, не выросла в ней что-то эта голова!

– Зато все остальные выросли, – ответила мама. – Особенно гордыня – вот такая голова торчит. Самая большая.

И сказала еще, что блуд – это не только поступки, но и помыслы. Одна послушница, например, была юной, чистой и праведной, и когда она неожиданно умерла, все думали, что она в Царствии Небесном. Но настоятельнице открылось, что эта девушка горит в аду, потому что при жизни постоянно смотрела с клироса на прекрасного юношу, приходившего в монастырь на службы, любовалась его лицом и мечтала о нем.

Вскоре после этого Катя поняла, что и восьмая голова дракона начала наклевываться в ней. Вполне логично, потому что змий на настольной картинке неспроста же держал себя пастью за хвост – это был символ того, что смертные грехи тесно связаны друг с другом, и один непременно влечет за собой другой. Так что цепь замкнулась, и последний смертный грех пустил свои корни в Катиной душе.

Теперь Катя полюбила читать про любовь. В свободное от чтения время она мечтала и еще все время влюблялась – согрешала блудом, как та послушница. Для этого у нее была заведена специальная секретная тетрадочка для мыслей об очередном мальчике – из школы или из храма. В тетрадочку также она писала рассказы и стихи и рисовала к ним картинки. Теперь все рассказы были обязательно про любовь, Катя сочиняла их постоянно – на улице, дома, даже в храме, и никто бы, глядя на эту благочестивую отроковицу в длинной юбке и белом платочке, не догадался, что на самом деле в голове у нее не молитвы, не служба, а… блуд.

Было ли это действительно блудом и нужно ли это исповедовать, Катя для себя так и не решила, хотя время от времени все же каялась самой себе, писала в той же тетрадочке про свой блуд и давала зарок все это прекратить. Но грех был сладок, и теперь, отвлекаясь от уроков, она уже не отодвигала учебник, чтобы созерцать заключенного под стеклом змия, а лезла в ящик стола, где помимо тетрадочки теперь лежало еще и зеркальце, добытое из маминой старой косметички, сосланной на антресоли после прихода в Церковь.

Девяностые годы были в самом разгаре. Катю со всех сторон обступил греховный, пугающий мир, он весь был против нее – маленького, дрожащего воина Христова, едва державшего щит и меч в неуверенных руках. У метро всегда орала бесовская музыка, разъезжали страшные тонированные машины, ходили ярко раскрашенные девицы, молодежь пила на улице пиво, на лавочках бесстыдно обнимались парочки, возле палаток разгуливали кавказцы в спортивных штанах и кожаных куртках. Мир стал пестрым от рекламы, кричащим, зазывающим, призывал к греху, блуду, разврату, воспевал деньги и удовольствия – он был самым настоящим новым Вавилоном.

Катя всегда бежала со всех ног, не оглядываясь, как можно быстрее, перепрыгивала на спасительные островки: храм – дом – школа. Мир лежал во зле, мир мог осквернить, уничтожить, сожрать, всё катилось в ад, только Катя да еще немногие, «малое стадо», старались спастись, жить в Боге, идти правильным путем.

В самом деле, переходный возраст оказался даже хуже, чем она думала.

Хуже блудной страсти, наверное, было только то, что теперь Катя – разве она могла раньше даже представить такое! – стеснялась быть православной, стеснялась, что в этом ее уличат другие, «неправославные», страшные, до парализующего ужаса пугающие ее люди – нецерковные ровесники. Сам ее внешний вид говорил о том, кто она такая есть. Православная девочка не должна быть модной, носить брюки и джинсы, у нее должны быть длинные волосы, но ни в коем случае не распущенные, а заплетенные в косу. Православная девочка не должна заниматься украшением себя – отрезать всякие там челки, делать прически даже из длинных волос, носить украшения. Православная девочка в идеале должна всегда носить на голове платок.

От соблюдения этих правил Катя ужасно страдала. Чем старше она становилась, тем мучительнее ей было выходить на улицу в таком вот виде. Ведь там всюду были мальчики! Неправославные мальчики, а сейчас, томимая своим блудным мечтательством, она хотела не просто нравиться мальчикам, она хотела сражать их наповал, чтобы они тут же умирали и укладывались в штабеля. Все! И те, которые играли в футбол во дворе, и те, которых она встречала на улице и в метро, и даже маленький невзрачный сосед с пятого этажа – чтобы он, заходя с ней в лифт, замирал бы от восхищения и забывал бы, на какую кнопку нажимать.

Она выдвигала ящик стола, доставала зеркальце, недовольно разглядывала свое отражение – на нее смотрели большие серые глаза, глаза вроде ничего, и ресницы темные и длинные, это хорошо, что не надо красить, ведь макияж – грех, потому что краситься – значит лгать, носить не свое, а нарисованное лицо. Но больше ничего хорошего – гладко зачесанные назад темные волосы, щеки из-за этого кажутся какими-то глупыми, голова яйцевидная как будто… Она вертела зеркальце, поворачивалась в профиль, косила глазом – а уши? Уши вообще, кажется, торчат!

Как-то раз тетя, мамина сестра, приехала в гости, попросила «отдать ей девочку», чтобы привести в «божеский вид». В какой «божеский вид» могла привести Катю неправославная тетя, было совершенно ясно – тетя красилась, коротко стриглась, носила юбки выше колена, курила и делала маникюр. В начале 90-х она сумела вовремя «подсуетиться» и устроиться в иностранную фирму, потому что хорошо знала английский, и теперь ездила регулярно за границу.

Но Катя устояла в вере и отвергла соблазн. Вот оно, мученичество! Вот где нужно показать свою веру. Не в «божеский» вид привела бы ее тетя, а в совершенно противоположный – бесовский. Надеть джинсы и постричься было предательством веры, отречением от Христа, она вспоминала мучеников (и крючья), нет, все же длинная юбка куда проще и ее можно пережить.

Но Катя даже не подозревала, какое еще ей уготовано испытание. Возле соседнего подъезда, мимо которого она обычно проходила, возвращаясь из школы, каждый день стала собираться компания. Это были почти ее ровесники или чуть старше, кажется, металлисты или панки, она что-то слышала такое, но точно не знала, – в узких джинсах, в кожаных куртках-«косухах» (совершенно сатанинское одеяние!) со множеством каких-то железяк, в черных футболках с нарисованными жуткими рожами, они сидели возле подъезда, болтали, смеялись, ближе к вечеру начинали петь под гитару.

Столкновение с ними повергло Катю в страх и трепет. Во-первых, потому что они были воплощением «неправославности» – неправославнее было бы сложно придумать, если даже сами «обычные неправославные» их, кажется, побаивались. Во-вторых, потому что они были самыми что ни на есть врагами: возможно – тут Катя даже замирала от какого-то сверхъестественного ужаса – они даже были сатанистами, эти металлисты, она где-то слышала про них, про всю эту музыку, как от нее сходят с ума, становятся безумными, поклоняются сатане.

Но больше всего Катя страдала от того, что хотела сразить их и уложить в штабеля – именно их, ладно уж, Бог с ними, с остальными мальчиками. Ей нравились их таинственные железяки, и гитары, и кожаные куртки, придающие им такой мужественный вид, а особенно то, что они не боялись быть «другими» и непохожими на всех – они это могли, а Катя нет. Это было хуже всего – ей нравились враги христианства. Воина Христова из нее что-то не получалось.

Нет, одного только текста явно было мало. Если бы можно было самостоятельно снимать кино! Но Кате пришлось довольствоваться только рисунками. Рука сама начинала чертить в секретной тетрадочке: вот крупным планом лицо девушки, конечно, она очень хороша собой, хотя и очень скромна, но в глазах у нее такая твердость и сила, что всякий, взглянув на нее, останется очарованным и потрясенным. Пририсуем ей приспущенный с головы белый платочек, из-под него выбивается непослушная вьющаяся прядка волос. Справа пусть будет узкая извилистая тропинка, ведущая к храму вдалеке, слева – слева будет «он», конечно, красавец и мечта, но неправославный и грешный. Пусть смотрит потрясенно на нашу героиню, одарившую его суровым, спокойным взглядом, так что всегдашняя его насмешливая улыбка исчезает, замирает рука на гитарном грифе – он удивлен и восхищен: таких девушек он еще не встречал! Вот рядом его друзья в сатанинских одеяниях – «косухах» с железяками, гитары, смех, все соблазны этого грешного мира, этого города, такого страшного в середине 90-х, чужого, злобного, мирского. Что она выберет – свет или тьму? Отречется от Христа или от своей грешной любви? Как велик соблазн!

Наверное, спасти бы ее мог только ангел.

 

Ангел-хранитель

 

1

Первосентябрьский молебен, как обычно, служил отец Митрофан. Скучая, разглядывая повзрослевших за лето одноклассников, Катя рассеяно думала, в кого бы в этом году влюбиться. И девочки, и мальчики сильно изменились – еще бы, все-таки уже девятый класс! Она насчитала три штуки самых симпатичных: Денис Ковалев (не самый благонадежный, правда), Глеб Сергеев и Олег Благовольский, сын отца Владимира, еще одного приходского батюшки. Катя чувствовала приятное волнение и предвкушала, что напишет в новую секретную тетрадочку, которая уже была для этого дела заготовлена и ждала дома в тайнике.

Когда прозвенел звонок, она уселась за парту и уже открыла учебник, как неожиданно в дверях началось движение: в Катин класс загнали еще два старших класса и сообщили, что урока не будет, зато сейчас к ним придет «поговорить» батюшка, то есть отец Митрофан. Краткий и нервный ужас, кажется, охватил всех – вновь прибывшие пытались как-то разместиться, подсаживались за парты, жались в проходе. Катю задвинули к самой стене, и она втайне радовалась, что сидит в таком укромном уголке.

Наконец в коридоре раздались тяжелые шаги, от которых начал позвякивать шкаф у стены. Отец Митрофан стремительно вошел, и ветер, поднятый развевающимися широкими рукавами рясы, перелистнул страницу открытого Катей учебника.

Отец Митрофан велел всем сесть и сообщил, что пришел поговорить на серьезную тему. Потом он сел и сам – на жалобно скрипнувший и исчезнувший под складками черной рясы стул, и, поглаживая правой рукой непокорную бороду, шумно вздохнул.

Все замерли и устремили глаза на батюшку.

Отец Митрофан поздравил гимназистов с началом учебного года и сказал, что теперь они наконец стали совсем взрослыми. А это взросление неизбежно повлечет за собой новые искушения и соблазны, в частности, соблазн влюбиться и начать «гулять». При этих словах черные глаза внимательно и испытующе оглядели каждого, и Катя опустила голову, с ужасом думая, что он все видит, видит, все знает уже, может быть, даже заметил, как она разглядывала мальчиков на молебне, какой стыд… Однажды у нее так было уже. Она оставалась после уроков на кружок по рисованию, а он заканчивался поздно, школа уже опустела. Они с Соней вылетели из класса, неслись по лестнице, хохоча и крича какую-то глупую ерунду. И вдруг в конце лестницы оказался… отец Митрофан! Он стоял, огромный и спокойный, и молча смотрел, как они летят, хохочут и кричат. Катя как будто врезалась на полном ходу в стену: покраснев до слез и онемев от ужаса, она тут же пошла на цыпочках, зажмурившись, взяла благословение и, кажется, так же, зажмурившись и на цыпочках, шла до самого дома.

Но даже если он не видел, как она смотрела на мальчиков (он ведь все-таки служил молебен и не отвлекался), то все равно, он знает: все говорят, что отец Митрофан прозорливый и три метра под всеми видит, а под Катей особенно – ведь она его духовное чадо.

А отец Митрофан говорил дальше – о том, что влюбляться в таком возрасте грех, потому что такая влюбленность ни к чему не приведет, только к растрачиванию души. Пусть это будут только прогулки, вроде бы ничего серьезного, но в этом-то и кроется опасность. Потому что, начиная отношения сейчас, нельзя рассчитывать на то, что они продлятся долго. Зато потом, когда придет время для серьезной, настоящей любви, окажется, что душа уже растрачена по мелочам, по коротким влюбленностям, и нечего подарить своему суженому.

– Вот будет вам лет двадцать, тогда и будете влюбляться, – сказал отец Митрофан напоследок и встал.

Вновь от рясы поднялся ветер, на учительском столе от его шагов подпрыгнула ручка – он ушел.

Все тут же облегченно выдохнули и радостно загалдели, с грохотом сдвигая стулья и выбираясь на свободу.

Жизнь продолжалась.

 

II

Начав со старшеклассниками разговор о любви и «гуляньях», отец Митрофан, как всегда, смотрел в самый корень.

«Гулянья» начались, вопреки отцу Митрофану и статусу православной гимназии. Предвестье «гуляний» обнаружилось в туалете: там – неслыханное дело! – появилось на двери нарисованное красным маркером сердечко с чьими-то инициалами внутри. Завхоз Иван Савельич неоднократно замазывал его краской по приказу завуча, но сердечко на следующий же день, как заколдованное, появлялось снова.

Казалось, что все старшие классы сошли с ума. Конечно, и до этого всегда были неблагонадежные – то есть те, у кого родители были недостаточно воцерковлены, их так и не исключили из школы, хотя все время грозились, но все-таки пожалели, оставили. Через них, конечно, все время проникала мирская зараза – нецерковные увлечения, неправославные словечки и привычки, потому что «Устав гимназии», запрещающий слушать плеер, смотреть телевизор и гулять с мирскими, они всё равно нарушали.

Теперь же даже самые благонадежные стали нарушать «Устав»: быть православным и благочестивым стало как будто стыдно. Несмотря на то что все должны были носить одинаковую форму, девочки надевали тайком украшения, а многие приходили в школу в брюках и переодевались в юбки в туалете. В класс стали приносить запрещенный плеер с разной греховной музыкой, и самым большим шиком считалось слушать его на уроке, пряча наушник в рукаве. У мальчиков появилась разболтанная походка и ножи-«выкидухи», которые изымались завучем со строгим выговором. Физкультура стала любимым уроком, потому что добрейшему физруку Юрь Юричу не удавалось следить за дисциплиной: на физкультуре можно было рисоваться и красоваться, кокетничать и играть, и там все время разыгрывались мелодрамы, драмы и даже трагедии.

В Катиной душе с сентября шла борьба. С одной стороны, ей безумно хотелось участвовать во всей этой неимоверно притягательной жизни – шептаться, кидать записочки, хихикать, серьезно влюбиться, наконец, тем более что Ковалев смотрел на нее как-то загадочно (но он ко многим девочкам приставал), а Ваня Петровичев, хотя и не самый симпатичный, совершенно точно уже был в нее влюблен.

С другой стороны, она помнила наставление отца Митрофана о растрачивании души, да и не хотелось ей, чтобы ее считали «неблагонадежной». Но главное, она понимала – все это суета и тлен, нет, даже проще, все это – грех. Грех – это жизнь, удаленная от Бога, так говорил в проповедях отец Митрофан. Все эти хихиканья, влюбленности, модная музыка, украшение себя ведут прочь от Бога, прочь от главного, осознание которого есть внутри у каждого человека.

Она стала задумываться, какой суетной и греховной жизнью живет. В голове ее были сплошные мальчики, писала и думала она исключительно про любовь, в храме скучала и томилась, отцу Митрофану внимала плохо, все время ей хотелось каких-то страстей, хотелось нравиться, кокетничать, все время влюбляться.

Особенно это было заметно при общении с Дашей, дочкой тети Зины. С Дашей Катя подружилась. После того как родители стали ходить к отцу Митрофану, мама сошлась с тетей Зиной ближе. Иногда Катя ходила вместе с мамой к ней в гости и каждый раз поражалась, как много в их квартире икон, причем самых разных – больших и маленьких, бумажных, деревянных, в больших киотах и в железных «ризах». Они висели на стенах в каждой комнате, стояли на старом черном пианино вплотную друг к другу, одна большая икона Спасителя висела над входной дверью. Ниже возле двери была приколота к стене бумажка с молитвой «при выходе из дома». Молитву мама тут же себе переписала, чтобы дома повесить такую же. Среди икон были и совсем старинные, темные, на которых едва различались лики, были и новые – их писала сама тетя Зина. Мама все время восхищалась, расспрашивала, рассматривала иконы и однажды попросила взять Катю в иконописный кружок: кружок был при приходе отца Маврикия, и вела его сама тетя Зина. Катя получила благословение отца Митрофана и занялась иконописью.

У отца Маврикия все было как-то по-другому, иначе, чем в Катином приходе – это она почувствовала сразу, как только там оказалось. Как будто в самом воздухе разливалась странная, почти монашеская строгость. Все в приходе знали друг друга по именам, людей было мало, зато существовала строгая иерархия. Так объяснила Даша. Было несколько «кругов» – самый ближний круг, давние духовные чада, к которым, конечно, относилась и тетя Зина; чуть подальше – менее близкие, круги расходились дальше и дальше, на периферии болтались «новички»: продвижение вглубь им было необходимо как-то заслужить. У отца Маврикия Катя все время чувствовала себя таким «новичком», хотя приходила в этот храм раз в неделю на занятия, дружила с Дашей и хулиганистым ее братом Лешей, знала всю их семью, в которой родились еще погодки Миша и Лиза, семью, такую, казалось бы, «приближенную», привилегированную. Но дружба эта никакого значения не имела, все равно для отца Маврикия и его прихожан Катя оставалась чужой.

Дети в иконописном кружке оказались совсем другими, не такими, как в гимназии. Здесь не было неблагонадежных – совсем, и на их фоне Катя сама себе казалась недостаточно благонадежной. Все девочки в приходе отца Маврикия были в платках, даже на уроке и на переменах, у отца Маврикия вообще все женщины ходили в платках вне храма. Даша часто носила платок даже дома, впрочем, она объясняла это простой привычкой – к ним в гости регулярно приходили батюшки, некоторые приезжали из других городов и монастырей, жили у них дома по несколько дней.

Внутри у Даши был как будто железный стержень. Как только Катя при ней грешила – говорила про кого-нибудь «дурак» или угощала жвачками, которые дарил иногда Митя, – Даша опускала глаза и очень твердо отказывалась от греха. Кате тут же становилось стыдно, она сразу тушевалась: так сильно на фоне Дашиного благочестия проявлялась ее греховная сущность.

Когда Катя вступила в возраст «разброда и шатанья», Дашин железный стержень стал еще заметнее. Ее не интересовали мальчики, книжки про любовь и прочий блуд. Вообще блудное мечтательство с ней было несовместимо. Один раз, когда очень хотелось рассказать про очередного мальчика, Катя спросила ее: «А ты когда-нибудь влюблялась?» Даша ответила, что влюбилась один раз, но покаялась отцу Маврикию, а отец Маврикий ей сказал: сейчас влюбляться грех, вот когда вырастешь и у тебя появится жених, тогда и будешь его любить.

В Даше было главное – цельность. Она не была раздвоенной, как Катя, она была целомудренной, а именно в отсутствии целомудрия – «целостного мудрования», целостности мыслей и дел – была Катина проблема, вот отчего ей было так тяжело. Ведь эта нецеломудренность и двуличность неизбежно всплывали на исповеди – и все труднее и труднее становилось приходить к отцу Митрофану.

Отец Митрофан казался ей не вполне человеком. То есть умом она понимала, что он, конечно, человек. Но душа ее трепетала. Ведь он был духовником! Проводником Воли Божией. Отец Митрофан один мог подсказать, направить, даже приказать, потому что он знал, как истинно и правильно думать и поступать. Он был пастырем, пасущим врученных ему Богом овец. Без духовника было никак нельзя: кругом соблазны, искушения, без помощи наставника человек мог забрести не туда, начать заблуждаться, впасть в прелесть.

Родители советовались с отцом Митрофаном по любому поводу, все решения в семье принимались только после одобрения батюшки, только по его благословению. Даже Илью и Аню так назвали, потому что отец Митрофан так благословил, хотя мама хотела назвать Андреем и Ольгой. Но на семейном совете постановили, что нужно называть детей не по собственному почину, как светские люди, а как принято в православии. После вечерней службы папа подошел к отцу Митрофану и спросил, как назвать детей. А отец Митрофан взял церковный календарь, посмотрел по святцам и благословил назвать Илией и Агнией.

Самым частым выражением в Катиной семье было «батюшка сказал». Его проповеди пересказывали за обедом после литургии и за ужином после всенощной, бережно «слагали в сердце своем» крупицы мудрости. Из-за бесконечных «батюшка сказал» случались даже ссоры с дедушкой, когда он приходил в гости. Дедушка отца Митрофана и его авторитет не воспринимал, пересказанным проповедям не внимал, нарочно называл батюшку «ваш бандит», чтобы подразнить маму, а мама принимала это близко к сердцу, пыталась образумить дедушку и объяснить ему, что Бог может покарать за кощунство. Но дедушка не ведал, что творил. Говорил все время: «с этой церковью вы все сошли с ума», «перестань морить голодом детей, сами поститесь, как хотите, а детей кормите нормально, они же растут!», в храм, правда, один раз заглянул, но даже не перекрестился – постоял и ушел. Мама молилась за него, чтобы Бог его простил, пыталась просветить Светом Христовым, привести к отцу Митрофану. Отец Митрофан, однако, сказал, что дедушку в храм тащить не стоит, активно просвещать тоже не надо, говорить о вере, только если сам спросит. И Катины родители послушались духовника, все-таки послушание выше поста и молитвы.

А для Кати выше всего была исповедь.

Она ненавидела больше всего – стоять в этой плотной толпе, к которой примыкали все новые исповедники, чувствовать растущее общее напряжение, смотреть на пустующее пока кресло-трон, ждать, когда скрипнет боковая дверь алтаря, упадет на солею огромная тень и, ловко шнуруя поручи, спустится вниз отец Митрофан, чтобы начать исповедь.

«Царствие Небесное нудится». Катя жаловалась маме, что ей страшно, тяжело, но мама говорила – и мне тяжело, но что делать? Страшно, потому что стыдно, потому что рассказываешь, какая ты плохая. Все мы, люди, любим только хвастаться, а тут приходится говорить о себе неприятную правду.

Всем тяжело, но ведь в духовной жизни легко не бывает.

Действительно, отца Митрофана многие побаивались, не только Катя: он всегда был суров, иногда даже груб, часто говорил неприятные вещи, надо было знать, как и что ему говорить – а то можно было и «схлопотать». Нет, он, конечно, никого не бил (битье однозначно привело бы к летальному исходу, в этом Катя была уверена, и тогда бы отца Митрофана извергли из сана), но иногда лучше бы бил, чем ругал.

Катя видела, как даже взрослые люди, исповедуясь ему, нервно хрустят пальцами, стискивают кулаки, а от исповеди отходят взмокшими, красными, а то и в слезах. Она иногда тоже плакала, но не прямо в храме (это был бы позор, ведь все увидят!): обычно после исповеди выбегала в сквер напротив храма и приходила в себя на лавочке. Думала: ну разве дело только в стыде? Исповедоваться другим батюшкам гораздо легче, хотя и там рассказываешь про грехи. Но дело было, конечно, в искушении. Все эти страхи – от беса, который специально вкладывает такие мысли в голову, чтобы человек оставил духовного отца, бес всегда хочет совратить человека, увести с пути истинного, поэтому такие искушения – верный признак того, что идешь правильным путем, злишь бесов. К тому же лучшего пастыря, чем отец Митрофан, просто не найти, другие люди вымаливают у Бога таких духовников, а Кате он достался практически даром. И, в конце концов, духовный отец не должен быть ласковым! Почти все люди ждут таких отношений, когда батюшка заменяет близкого друга, как писали об этом в православных книжках. Это батюшки-«ласкатели», они идут не той дорогой и не той дорогой ведут духовных чад, поэтому отец Митрофан вполне справедливо суров, и пусть даже может довести до слез – значит, на пользу, он-то знает.

Но чем старше Катя становилась, тем было ей сложнее. Уже прошли те времена, когда круглыми старательными буквами она выводила на чистом тетрадном листочке: «Батюшка! Я согрешила: тайноядением, непослушанием, дралась». Невозможно было больше тарабанить один и тот же список грехов – с ним это не проходило, а как по-другому исповедоваться – она не знала, пришлось бы копать слишком глубоко. Нет, конечно, она хорошо знала правила – что говорить, чтобы не «схлопотать». Никогда не оправдывалась, не жаловалась, всегда винила себя. Отец Митрофан никогда серьезно не ругал. Иногда вообще «проносило» и исповедь проходила легко. Иногда он что-то говорил. Но чаще она встречала его взгляд – проникающий внутрь, насмешливый как будто, и тогда делалось невыносимо стыдно – едва приложившись к Кресту и Евангелию, Катя пулей вылетала из храма, сидела на лавочке в сквере, переводила дух.

Что-то очень болезненное было в этом вечном понуждении себя (ради Царствия Небесного, да-да). В том, что самые тайные движения ее души знал человек, которого она боялась больше всех на свете. Кое-что о себе она даже лучшему другу бы не сказала, а ему приходилось говорить, и не один раз. Всегда это было мучительно тяжело – писать на бумажке или обдумывать перед устной исповедью грехи. Как только она не изощрялась! Тщательно продумывала исповедь, искала удобные формулировки, чтобы все выглядело «пристойно»…

Она знала, что утаивать ничего нельзя, это сугубый грех – утаить на исповеди, пойти к причастию с нераскаянным грехом, поэтому рассказывала все.

Но как бы она ни изворачивалась, все время получалось, что согрешала она одним и тем же и не исправлялась. Внешне все исполняла, а душой была не с Богом. Верила ли она в Бога вообще? Отец Митрофан заглядывал ей в глаза, как будто сразу видел всю ее душу, всю греховную суть, и она краснела от стыда за свою грешную жизнь, понимала, что идет куда-то не туда, что пытается скакать «по верхам».

И вновь и вновь она с тоской ждала выходных, снова стояла, дрожа, в толпе, пытаясь унять прыгающее в горле сердце, вновь осознавала, что не живет духовной жизнью, что нет в ней серьезного отношения к своей душе, только рассеянность, растерянность и суета.

Она была «расслабленной», как в Евангелии.

Но в конце концов стало понятно: время пришло, пора «встать и ходить».

 

III

Началось все с размолвки с Соней.

В класс приносили книги про любовь, девочки ими обменивались, обсуждали, Кате тоже дали как-то роман «Трое из навигацкой школы», по которому были сняты «Гардемарины», – конечно, неблагонадежная Ксюша смотрела дома, а еще и Соню подбила посмотреть, у нее была видеокассета.

Катя, само собой, фильм не смотрела, но книгу все-таки взяла. Она читала, читала и вдруг поняла с ужасом – да это же блуд! С этими словами она вернула книгу Соне.

– Почему блуд? – спросила Соня.

– Ну, вот смотри, тут они упали и вместе лежали.

– Ну и что? Он же был одет девочкой, ну, подрались, подумаешь, упали.

– Это все равно блуд! Какая разница, как одет, – девочкой, мальчиком! Лежали, понимаешь? Как можно вместе лежать неженатым? А вот здесь вообще совершенно явно: «Это будет ночь нашего венчания». Ты понимаешь, о чем это? Что это за «ночь венчания», если они не венчались?

Соня была не согласна, подумаешь, «ночь венчания», просто красивый образ – вдвоем ночью на реке, нормально. Но Катя испугалась. «Лежали» – это все-таки уже было на грани. А «ночь венчания» – за гранью. Еще чуть-чуть – и бес блуда окончательно бы завладел ее душой.

Пора уже было делать выбор, с кем она – с блудными одноклассниками или с Богом? Она христианка или кто? Ей припомнились жития святых (как быстро их сменили светские книги, увы!): мучениц терзали железными крючьями и колесовали, подвижницы носили власяницы и питались акридами, святые монахини непрестанно молились, и все они стяжали Царствие Небесное, заработали венцы, так как искали себе сокровища не на земле, где ржа съедает и воры подкапывают и крадут, а на небе. Земное умрет, небесное останется, к небесному и надо было стремиться, отринув все земное, суетное и временное.

Отец Митрофан часто говорил, что Бог не требует от нас многого (крючьев или власяниц, думала Катя), он просит только, чтобы мы хоть в чем-то отказали себе ради Него, показали свою любовь к Нему. Про любовь Катя не очень понимала, вообще-то не было у нее любви к Богу, хоть она и не смела даже себе самой сказать об этом честно (ведь христианка должна в первую очередь любить Бога, об этом писали во всех православных книжках, на которых Катя возрастала и таки возросла). Но разве не могла она потерпеть не крючья, нет, и не непрестанную молитву, а хотя бы малое – хотя бы отречение от этой суетной жизни, от всего того, что мешало ей идти правильным путем.

Она призналась и покаялась самой себе в главной своей страсти, уводящей от Бога, – страсти к блудному мечтательству, в первую очередь мешающей ее духовной жизни, и со слезами уничтожила все тетрадочки с романами и рассказами, и даже дневник, где уже было немного про мальчиков. Она унесла в родительский шкаф любимые книжки, а в свой поставила Святых Отцов, спрятала зеркальце назад в косметичку на антресоли и решила с этого дня вести настоящую духовную жизнь – строго и внимательно читать полное правило (нужно бы еще и акафист великомученице Екатерине каждый день), не есть конфет без меры, не мечтать, книги – только по школьной программе, святые отцы на ночь вместо тетрадочки.

Но оказалось, что блудную страсть не так-то легко победить. Сколько не внушала Катя себе, что нужно быть крепкой в вере, она все равно все время искушалась. Во-первых, обнаружилась неожиданная пустота: когда Катя делала уроки, она автоматически тянулась к ящику стола, но тут же вспоминала, что тетрадочка была разорвана на мелкие клочки и спущена в унитаз, а за зеркальцем надо лезть на антресоли. От этого становилось тоскливо, и сразу вспоминались слова из Евангелия о том, что возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад неблагонадежен для Царствия Божия. А во-вторых, трудно было оставаться безучастным зрителем, когда на сцене бушевали такие страсти. В одно ухо ей то жаловалась, то хвасталась Соня, влюбленная в Глеба Сергеева, в другое – рассказывала о своих дворовых похождениях Ксюша; Ваня Петровичев переметнулся к девочке на класс младше, красавец Ковалев закрутил отчаянный, вызывающий роман со старшеклассницей.

Святые Отцы писали: из двух зол выбирай меньшее; понимая, что избежать греха в такой ситуации никак не получится, Катя решила выбрать меньшее зло – влюбиться в Благовольского.

Благовольский ни с кем не гулял и суетной жизнью не жил. Конечно, в него сразу все стали влюбляться, это было вполне предсказуемо – все-таки он был очень хорош собой, а за лето вырос и смотрелся уже не мальчишкой, а прямо-таки юношей. Но постепенно девочки от него отступались – становилось неинтересно. Он не реагировал. «Гулянья» его совершенно не интересовали, подброшенные записки он игнорировал, кокетства не замечал. Девочкам становилось скучно, все усилия пропадали втуне. Тем более что вокруг были жаждущие «гуляний» мальчики, живые, понятные, готовые ко всему – играть в «сокс», «провожаться», даже ревновать и страдать.

Олег не выбегал, как одержимый, из класса, едва звенел звонок, не носился с мальчишками по школе, он или оставался за партой и читал книгу, или выходил спокойно, садился на подоконник в коридоре – тоже читал, а иногда задумчиво смотрел в окно, перебирая худыми нервными пальцами черные бусины небольших четок.

С Олегом не могло быть никаких «гуляний». Может быть, он даже мог бы помочь в духовной жизни. «С преподобным – преподобен будеши, со строптивым – развратишися».

«Конечно, это промыслительно», – писала Катя в новую тетрадочку, как-то незаметно сменившую авву Дорофея. Бог специально послал Олега ей, так жаждущей влюбиться, чтобы она не впала в грех, не начала «гулять», не ступила на широкий путь, ведущий в ад веселящихся грешников. Она оставит теперь свои прежние глупые влюбленности, исцелит поврежденную грехом блуда душу и начнет достойную, правильную жизнь православной христианки.

 

IV

Какое-то чудесное спокойствие на нее снизошло. Больше не было никаких искушений, никаких метаний и страданий. Как будто плотным пушистым уютным покрывалом она была укутана от всего мира – «блажен муж, иже не иде на совет нечестивых», воистину!

Просто теперь она поверила, убедилась – Бог правда есть.

Это было уже какое-то иное знание – не наивное и детское, а взрослое, серьезное. Бог был здесь, Он все время был рядом – она вдруг стала чувствовать это всей душой и даже всем телом. Бог ждал ее движений, шагов, ждал, когда она захочет стать Его послушным чадом. И стоило только начать, двинуться в ту сторону, просто попытаться найти смысл во всем этом, как оказалось, что воистину – имела она очи, и не видела, имела уши и не слышала, но теперь она видела и слышала всё.

Она неожиданно полюбила молиться. Раньше утреннее и вечернее правило всегда было для нее тяжким подвигом. Мама говорила: «Надо молиться ногами», то есть просто стоять и вычитывать, пусть ты не молишься от сердца, но для Бога уже ценен твой подвиг – что ты стоишь и читаешь. Так положено христианке, и не читать правило – грех. Едва окончив утренние молитвы, Катя с тоской думала, что впереди ее ждут вечерние, и так день за днем и год за годом без выходных! От этого становилось особенно печально и безысходно, так что все это грозило перелиться в смертный грех уныния, от которого, в сочетании с ленью, непослушанием и тайноядением, возможно, произросло бы и загадочное мшелоимство, а то и что похуже, впрочем, справиться об этом можно было у подстекольного змия. А ведь в конце каждой недели было еще «Последование ко святому Причащению»: три канона (хотя бы укороченных, объединенных в один) и долгие, долгие, бесконечные, непонятные молитвы, на несколько страниц каждая…

Но с «Последованием» еще ладно, а какой смысл в этих утренних и вечерних молитвах – она не понимала в принципе.

Молитва – это разговор с Богом, говорил в проповедях отец Митрофан. Допустим, она часто обращалась с просьбами к Нему, но это были именно просьбы, своими словами. А о чем было «говорить» каждый день, утром и вечером? Зачем нужен этот «разговор», если молитвы читаются одни и те же?

Но теперь в этом «вычитывании», за которое она взялась рьяно, хотя по-прежнему не видела в нем смысла, было какое-то удивительное успокоение, похожее на то, которое бывает от честно сделанных уроков. Тихая и спокойная радость от того, что все теперь «правильно» и при этом «правильно» без особых каких-то усилий, – вот что радовало Катю. Наконец-то она была не просто грешной сладкоежкой, драчуньей и лентяйкой, которая все время мечтала валяться с книжкой на диване, теперь она была правильной православной христианкой. Теперь родители были довольны ее благочестивым поведением, тем, что она взялась наконец за ум, теперь можно было не так бояться отца Митрофана и его пронизывающих взглядов на исповеди в ответ на привычное «не молилась утром и вечером», теперь она была его настоящей духовной дочерью, исповедующейся серьезно и вдумчиво, и ей казалось, что и он рад, что Катя – верное чадо, не то что большинство гимназистов.

Она могла только радоваться и удивляться тому, как легко все вдруг разрешилось. И даже особых мук не потребовалось, даже отказываться от любимого занятия не нужно – она влюблена в Олега, но эта влюбленность не прежняя, блудная и грешная, а тоже правильная и православная. Ведь и он, со своими четками и серьезным взглядом, был полон благочестия, желания жить по-христиански, жить правильно, православно. Он точно так же стоял благоговейно на службах, как теперь стояла Катя (украдкой поглядывая на него из-за колонны), пока остальные гимназисты или отсыпались дома, или, зевая и томясь, дремали у стенки.

Службы тоже всегда оставались Кате непонятны и неинтересны, за исключением – иногда – литургии. Всенощная казалась долгой, томительной, ужасающе скучной, обычно было ужасно жалко тратить на нее субботний вечер, тем более когда на улице хорошая погода. Литургию она еще более-менее воспринимала. Во-первых, потому что литургия – короткая служба, и все тексты были в богослужебной книжке, да еще и с переводом, по книжке можно было следить, и все становилось понятно. А во-вторых, еще лет в девять она прочитала рассказ Никифорова-Волгина «Тайнодействие» и прониклась. После этого рассказа она стала понимать, что смысл всей литургии в Таинстве, совершающемся в алтаре, и причастность к этому Таинству наполняла ее одновременно благоговейным ужасом и радостью. После «Верую», в особенно четкой после общего пения тишине, начиналось это – закрывались Врата, задергивалась даже шторка над ними, строго и торжественно пел хор, погружая Катю в жутковатое трепетное состояние: Таинство совершалось – хлеб и вино становились Телом и Кровью, и голос отца Митрофана начинал странно волнительно дрожать, когда он читал в алтаре (тихо не мог, все равно его слышали) те особые молитвы, которые даже «вси вернии» не должны были слышать. Звенел колокольчик трижды, как трижды было провозглашено «Аминь!» в ответ на троекратное прошение, и Катя зажмуривалась – вот сейчас, сейчас, сию минуту происходит Чудо, здесь, за деревянным алтарем и тоненькой шторкой, всего-то ничего от Кати, Сам Святой Дух сходит на Дары, освящая Их.

Но и на литургии не всегда входила она в молитвенный и трепетный настрой, чаще, невыспавшаяся, сонная и недовольная, она дремала стоя, думая всю службу о чем-то постороннем, и Евхаристия означала для нее скорый конец службы и – наконец-то! – непостный обед дома.

Отец Митрофан как-то сказал в проповеди, что Царство Небесное – это вечная литургия. Катя тогда тихо ужаснулась: всегда будет длиться эта томительная, скучная служба, которую она выносила только потому, что хорошо знала ее ход, знала, когда она закончится, и радовалась про себя, когда уже наконец пели «Отче наш». Мало того, что ради Царствия Небесного приходится отказываться от всего, страдать и идти тернистым путем, так еще и само Царствие Небесное оказалось… гм… впрочем, это были уже какие-то кощунственные мысли, и Катя поспешно гнала их прочь.

Но теперь она не просто «делала все правильно» и получала от этого заслуженную радость, теперь в храме был Олег, и «правильное дело» становилось вдвойне радостней. Теперь Катя не хотела пропускать ни одного воскресения, ни одного праздника, еще накануне ее охватывало радостное волнение – встреча, завтра! Утром она вставала уже не так, как обычно – через силу, с трудом, а радостно вскакивала, читала утренние молитвы, умывалась, собиралась, легко бегая из комнаты в ванную и обратно, и, наверное, удивляла маму.

Воля Божия была ей совершенно очевидна. Это Бог послал ей такого ангела-хранителя, ведь отец Митрофан всегда говорил, что спасение приходит через людей.

Кажется, кончился страшный период – переходный возраст, она пережила это страшное время без потерь, не ушла из храма, не отреклась от Христа, не соблазнила Аню и Илью, а выбрала правильный путь и начала подлинную духовную жизнь.

 

Туман

 

І

Тетка эта слишком уж пристально ее разглядывала: Катя время от времени поднимала голову от книги, бросала украдкой взгляд на лавочку напротив – смотрит. Ну, пусть смотрит. Наверное, ее удивляют книги – их слишком много, к тому же старых, подклеенных, библиотечных, с самодельными обложками, прежние давно уже истрепались: по этим книгам учились еще преподаватели, во всяком случае так рассказывали в библиотеке на собрании для первого курса. Им тогда всё подробно объясняли – как пользоваться каталогом, как выписывать шифр, что где находится в читальном зале.

Сегодня была удача – по требованиям принесли всё, хотя Катя и не надеялась, выписала кучу книг с запасом, чтобы взять хоть что-нибудь, но уже издалека увидела, что сонная и вечно недовольная девушка несет, придерживая подбородком, огромную стопку, ура! Куда девать все эти книги, она думала уже потом, когда распихивала свой улов в гардеробе – в и без того набитую учебниками сумку и в пакет с физкультурной формой. Пакет топорщился, уголки книг пропороли его в трех местах, сумка не закрывалась, две книги вообще не влезали уже никуда, она решила понести их в руках, ничего. Только бы в метро удалось сесть! На «Университете» иногда бывало местечко. Сесть удалось, она утвердила в ногах пакет, взяла первую из никуда не поместившихся книг – Еврипид, хорошо, начнем читать: по античке огромный список. И тут, случайно подняв голову, встретила этот странный взгляд тетки с лавочки напротив.

Катя перевернула страницу, пытаясь вникнуть в диалог Ифигении с Орестом. Сосед слева заглянул ей через плечо, потом покосился на Катю, она краем глаза уловила этот удивленный взгляд и улыбнулась про себя – никто такие книги в метро не читает, только студенты-филологи. Восторг от того, что она теперь студентка филфака, еще не прошел, иногда в библиотечной очереди, на лекции, в столовой или в холле, поймав свое отражение в высоком зеркале, она изумленно думала – студентка? Я? Не верилось, что это правда, но все было по-настоящему – и серый студенческий билет с серебристым контуром главного здания МГУ на обложке, и длинные коридоры с темным вытертым скрипящим паркетом, и расписание возле учебной части, студенческая жизнь, и в этой жизни – она, Катя.

Филфак она выбрала сознательно, давно, любимая учительница литературы Анна Александровна предложила рискнуть, Катя, конечно, согласилась: с ее любовью к чтению и нелюбовью к точным наукам идти можно было только туда. Она решила идти на русское отделение, хотя когда-то хотела быть переводчиком, но заниматься зарубежной литературой было страшно – она греховная, иностранная, чего стоит хотя бы французская литература, о которой даже отец Артемий вроде бы говорил как-то по «Радонежу» как о дурной, а уж отец Артемий сам филолог, он знает! К тому же Катя боялась, что отец Митрофан не благословит ее на филфак, тем более в МГУ, где «золотая молодежь», поэтому, придя к нему за благословением, она особенно напирала на то, что идет на русское отделение, а там Достоевский, там Шмелев, там не страшно и, может быть, даже душеполезно. Некоторые приходские знакомые отговаривали и Катю, и ее родителей от филфака, тем более от МГУ, – там, говорили, с утра пахнет «травкой», там все ездят на таких машинах, там вообще моральное разложение, шла бы Катя лучше в православный вуз. Но отец Митрофан ее неожиданно благословил, и Катя начала готовиться к поступлению в университет со страхом и трепетом.

Конечно, она очень боялась. В университете она осталась бы совсем одна – одиноким воином Христовым среди университетских язычников. Одно дело пробегать мимо них на улице, а каково сидеть с ними за одной партой, вместе учиться? Из-за этого она иногда малодушно думала, что лучше было бы пойти в православный вуз. Останавливало только то, что в православном вузе параллельно с основной специальностью нужно было еще в обязательном порядке учиться богословским наукам, а богословие никогда ее не привлекало, она любила светские книги, и учиться у Анны Александровны ей нравилось, тем более теперь, углубленно, не по школьной программе. Эйхенбаум, Лотман, Мочульский, Гуковский, Тынянов – они как будто указывали ей на то тайное знание, которое могло открыться, стоило только стать на этот путь, захотеть приобщиться к нему. Там, где жило это тайное знание, люди как будто уже не делились на православных и мирских, там это было неважно, там все было немного «неотмирным», другим, слишком высокими были материи, чтобы скатываться до выяснений «свой – чужой», казалось, это уже точно – для всех. Бесплотность этого тайного знания сделалась Кате очевидна, хотя она пока касалась его всего лишь кончиками пальцев, но уже вдохновлялась – оставался ей шанс выжить среди неправославных, получить светское образование.

К тому же девяностые кончились. Почему-то, едва девятки сменились на нули, стало как-то легче дышать – как будто в самом деле можно было начать все с нуля, как будто не только последние десять лет, но и все десять веков были сброшены со счетов, и третье тысячелетие, казалось, сладостно манило обещанием какой-то новой светлой жизни. Темные, страшные, голодные годы ушли в прошлое, папа смог устроиться на нормальную работу, уже можно было что-то купить, и мама тоже пошла работать на полставки – Аня и Илья уже ходили в школу, и первая половина дня у мамы освободилась.

Прежняя строгость православной жизни тоже постепенно куда-то уходила. Уже трудно было поверить, что существовали когда-то маленькие полуподпольные общины, что раньше всех «записывали» перед крещением. В Москве не осталось уже ни одной церкви без креста – теперь храмы восстановили, народ лился в них бесконечным потоком, рукополагали молодых батюшек, о Церкви стали больше говорить, и не только в желтых газетах, как раньше, а уже серьезно и как будто даже заинтересованно. Даже на телевидение кто-то пытался пробиться, вроде бы появилась даже какая-то православная передача, издавали все больше православных журналов и газет и, само собой, книг, причем не только репринтных, с ерами и ятями, а новых. Стали печатать разных батюшек, и, конечно, Кураева, издавали проповеди на кассетах, говорили о насущных церковных проблемах. Всё больше стали говорить о неофитстве, которым заболевают многие новички в церковной жизни, и о православном воспитании детей, которых не стоит заставлять ходить в храм и молиться, потому что веру нельзя воспитать насилием. А еще писали (пока осторожно), что брюки тоже могут быть женской одеждой и носить их не грех. Волосы женщинам тоже можно стричь, а телевизор можно смотреть – конечно, в разумных пределах, помня о душе.

Родители понемногу оставляли сугубую строгость в вере: разрешили Кате остричь косу и носить джинсы, а младшим детям даже купили видеомагнитофон, чтобы смотреть хорошие фильмы.

Все-таки было немного страшно, кто-то из маминых знакомых рассказывал, что стриженых женщин Богородица не сможет вытащить из ада: будешь падать в ад, Богородица протянет руку, чтобы ухватить за косу, а косы-то нет. И про женщин в брюках одна старица говорила, что при Антихристе они все будут призваны в армию. Но Катя все равно радовалась этим послаблениям – теперь она могла быть не такой уж «другой» и не сильно отличаться от мирских. Конечно, это было малодушно, ведь где-то в глубине души она понимала, что православная христианка должна нести свой крест до конца и терпеть надругательства врагов, «блажени есте, егда поносят вам», но, в конце концов, разные батюшки писали же в книжках, что греха и отречения в мирской внешности нет, а отец Митрофан ничего по этому поводу не говорил. Катя, впрочем, на всякий случай не уточняла.

Однако, несмотря на джинсы и отсутствие косы, она все равно чувствовала себя другой. Катя была островитянином, попавшим на большую землю, и поражалась всему. Она впервые вблизи увидела, как девочки курят и пьют пиво прямо из горлышка. Как говорят «хрен знает» и совершенно этого не стесняются. Некоторые – правда, совсем уж хулиганки и двоечницы – даже матерились! Все эти неправославные не читали утром и вечером молитв, зато смотрели сколько угодно телевизор, не придавая этому особого значения, спали до обеда по воскресеньям и спокойно ели в пятницу купленную в ларьке пиццу с колбасой. Катя смотрела на все это с каким-то ненормальным жадным любопытством – ей хотелось буквально все потрогать, пощупать, понять законы «их» мира, почувствовать эту «неправославность» как можно ближе. Как это, например, утром накрасить глаза и губы, поехать в университет, а вечером пойти в клуб танцевать с друзьями? Как это – пить пиво или даже водку (как рассказывали некоторые) на всяких тусовках? И как себя ведут те, кто живет такой жизнью, о чем они думают, как себя ощущают? Ей казалось, что если она подойдет как можно ближе, пощупает, понюхает, надкусит эту жизнь, то сможет понять «их», всегда таких загадочных для нее и страшных. Ей надо было их понять, чтобы перестать так бояться.

«Они», казалось, ничего особенно не замечали, может быть, Катя хорошо маскировалась, хотя, например, вообще не красилась, и, конечно, сразу обозначила свою позицию – что она не пьет, не курит и матом не ругается. Все-таки надо быть воином Христовым, несмотря на внешние уступки, об этом и писали в книжках – нужно хранить внутреннее, а не внешнее, вот Катя и хранила. Может быть, «они» и догадывались, но, кажется, «их» это не особенно волновало.

Они не делали никаких попыток ни унизить ее, ни обличить, более того, они даже ходили с ней после пар поболтать и прогуляться, обсуждали вполне буднично все университетские дела. Катя даже как-то сошлась с неправославной, конечно, Варей из своей группы, впрочем, Варя носила крестик и вроде как не чуралась Церкви, хотя воцерковленной, разумеется, не была.

«Тайное знание» действительно не делало различий и требовало жертв от всех – все одинаково страдали в читальном зале, стояли в библиотечных очередях, заучивали артикуляционные профили по фонетике, все одинаково боялись первой сессии как окончательного экзамена на «настоящего студента», таскали полные сумки книг, читали в метро античку – Катя слилась с этой толпой первокурсников, плыла по течению, не думая пока ни о чем, кроме насущных забот: сдать, достать, сделать, выучить, прочитать.

«Ифигению в Тавриде» она дочитать не успела, сейчас пересадка, а на другой ветке вряд ли удастся сесть, вздохнула с сожалением – придется дочитывать дома, а дома еще столько дел! Встала, надела на плечо ремень сумки, от которой сразу заныла спина, взялась за свой неподъемный пакет и стала протискиваться к выходу. Толпа вынесла ее из дверей, закружила, Катя пробилась к колонне, чтобы остановиться, может, удастся все же впихнуть две не поместившиеся никуда книги, они очень мешали, и вдруг опять увидела прямо перед собой ту тетку, с лавочки напротив. Тетка смотрела ей в лицо, казалось, что с какой-то даже жалостью, и вблизи стало ясно, что это не тетка, нет, это уже старушка, очень старая, все лицо в морщинах, но глаза светлые, прозрачные почти что, а взгляд ясный, даже юный, вот она и кажется моложе. Странная бабушка взяла вдруг ее за руку, Катя опешила, ничего не успела сделать, ни сказать, ни отпрянуть даже, как бабушка, глядя прямо ей в глаза, сказала ласково, сочувственно, неожиданно певучим голосом:

– Порчена ты, девка. Сглазил кто-то.

Ее уже не было, исчезла, растворилась в толпе, Катя стояла, глядя ей вслед, – это было или не было вообще? Может, от напряженной учебы в голове помутилось? Но рука как будто зудела от прикосновения теплой сухой ладони, и Катя машинально потерла ее о джинсы. Ее толкали, она перехватила поудобнее пакет: вот-вот порвется, доехать бы скорей до дома.

Порчена! Сглазил! Девка! Бред какой-то. В метро полно сумасшедших.

 

II

Напряженное лето со вступительными экзаменами, начало учебы и первая сессия отодвинули на задний план всё остальное, как будто сделали душу менее восприимчивой к волнениям, мечтаниям и страстям. Но едва только Кате удалось освоиться немного в новой роли, едва только она почувствовала себя уверенней и поставила по ветру свой маленький парус в бурном море университетской жизни, как спасительная анестезия кончилась: в душе прочно прописалась болезненная острая тоска.

Было как будто две Кати – одна, внешняя, исправно тянулась, училась, общалась, жила жизнью обыкновенной студентки: сидела с девочками на «сачке» под лестницей, стояла в библиотечных очередях, перебрасывалась записочками на лекциях, радовалась стипендии, делила один на всю группу доширак в полутемном закутке у тети Цинны, который все называли почему-то «карманом»; там всегда в перерывах между парами выстраивались гигантские очереди, зато в «окно» можно было спокойно сесть в уголке, тащить расползающиеся во все стороны пластмассовые макароны, обсуждать перлы очередного препода или делать вместе старослав.

А вторая, внутренняя Катя, тосковала. Мир ее рушился, твердая земля под ногами вдруг стала разъезжаться в разные стороны, и все вокруг как будто тонуло в непроглядном, плотном, вязком тумане. Ей казалось, что университетская суета затягивает ее, что она скатывается постепенно, отходит от Бога, все меньше у нее получается быть правильной христианкой. Она только сейчас стала понимать, как наивно решила, что устоит в вере, сохранит внутреннее, уступая во внешнем. Внутреннее таяло, внутреннее ускользало, растворялось в зыбкости и неустойчивости, которые теперь были повсюду в ее жизни. Она корила себя – за обрезанную косу, джинсы, из которых теперь не вылезала, – ведь все получалось по Евангелию, «неверный в малом неверен и во многом». Получалось, что «многое», главное, держалось на этих мелочах, держалось просто на прежнем укладе жизни, а сейчас, здесь, в другом мире, она уже не могла быть прежней – правильной православной христианкой.

Все три последних школьных года Катя жила праведной жизнью. Исправно молилась, исповедовалась у отца Митрофана, ходила в храм, не участвовала ни в «гуляньях», ни в «посиделках», которые иногда устраивали одноклассники у кого-нибудь на квартире. Одни «посиделки» кончились плохо – пили вино, курили, были приглашены мирские, со двора, Ковалев вообще напился, об этом узнали в гимназии, кто-то из своих рассказал, но кто именно – так и не выяснили, и все обвиняли друг друга в стукачестве. Из-за этого было даже общегимназическое собрание, на котором «посиделки» запретили раз и навсегда и поставили вопрос об исключении Ковалева из школы, а отец Митрофан долго рассказывал, сколько на гимназистов было потрачено сил – и физических, и душевных, и что теперь со стороны учеников учителя и родители видят только черную неблагодарность.

Но Катя была далека от всех этих дел и тревог, она не ходила на совет нечестивых. У нее был единственный друг, благочестивый – Олег Благовольский. Конечно, никакие «гуляния» с ним были невозможны, да она и не хотела ничего такого, но Олегу тоже надо было сдавать на вступительных историю, так что они стали вместе дополнительно заниматься у историка Александра Григорьевича после уроков, а значит, иногда вместе ходить до метро и даже созваниваться по телефону.

Олег стал ее замечать и, кажется, выделял среди нечестивых одноклассников как более-менее приблизившуюся к высотам – ведь она всегда с трепетом внимала его умным речам, не перебивала, не совалась со своим мнением, признавая его безоговорочный авторитет. В одиннадцатом классе он стал выглядеть еще строже, чем раньше, – надел очки в тонкой оправе, которые делали его значительно старше и серьезнее. Четки по-прежнему прятались в рукаве – никто их не видел, но Катя об их существовании знала, поэтому замечала иногда выглядывающий из-под манжета черный крестик. К тому же теперь Олега взяли в алтарники – и тогда, в первый раз увидев его в стихаре, она впервые же ощутила острый укол несоответствия и собственной недостойности, как будто теперь он стоял выше Кати не на метр, отделявший солею от храмового пола, а вознесся в небеса, как будто из мальчика (пусть серьезного и благочестивого) стал вдруг ангелом.

Именно теперь ей вдруг стало понятно: кто он, а кто она. Он, сын священника, благочестивый, любящий Бога юноша, прекрасный, чистый и цельный. А она… Даже определений себе давать не хотелось, и так все понятно – с растраченной уже на влюбленности душой, любительница сладкого и светских книжек, невоздержанная в словах и поступках, в прошлом вообще драчунья (хорошо, что он хоть об этом не знает), склонная всегда к хулиганствам и авантюрам, но такая далекая от благочестивой степенности, служб и молитв. Но ведь с преподобным – преподобным будеши, с ангелом она должна была стать ангелом, и разве это не было бы угодно Богу?

Он и в самом деле был похож на ангела – особенно в неземной этой одежде, такой строгий и красивый, с одухотворенным и сосредоточенным лицом. Стоял на помазании рядом со своим папой, отцом Владимиром, держал в тонких пальцах блюдечко с елеем, Катя подходила помазываться, украдкой взглядывала на него, но он был замкнут и сосредоточен, молился? Глаза его были опущены вниз, а между чуть нахмуренных бровей лежала строгая вертикальная морщинка. Катя, отойдя на свое обычное место, растирая елейный крестик на лбу, благоговейно вздыхала.

До Олега нужно было дорасти, дотянуться, созреть, чтобы он ее принял. Он явно считал ее слишком легкомысленной, слишком несерьезной – это нужно было срочно исправлять. Однажды Олег увидел у нее на парте «Подростка», который в школьную программу не входил, и сказал, что Достоевский будит в человеке низменное, вызывает к жизни темные начала в душе каждого. Катя была удивлена – это ведь Толстой был еретик и предан анафеме, а Достоевский вроде как всегда считался христианским, но промолчала, и теперь оставляла на парте невзначай «Лествицу»: пусть Олег увидит, что она не светские книги читает, а растет духовно! Очередная светская книжка тем временем была надежно укрыта в сумке тетрадями – принести в жертву свое любимое занятие Катя пока была не в силах.

Но она все равно постоянно его не догоняла.

Чем больше она узнавала о нем, чем больше касалась его жизни, тем сильнее точил ее червячок собственной недостойности. «Куда ты, Катя?!» – говорил иногда внутренний голос, даже не говорил, а отчаянно кричал. Сколько бы она ни тянулась, было понятно – ей никогда до него не достать. Она знала прекрасно, что там, у «них», у тех, кто предстоит перед Престолом, неземных, особенных людей, свои порядки, они блюдут породу, тем более Олег был из семьи потомственных священников, прадед его был расстрелян на Бутовском полигоне. За Олегом были десятилетия служб, молитв, духовных подвигов, за ним стояли священники, целый сонм духоносных предков, традиция не прерывалась, за Катей – духовная пустота, одна только полуграмотная прабабушка ходила в церковь, но разве это было настоящее исповедничество, когда она прятала иконы в шкафу?

В начале первого курса Катя еще верила, что можно сохранить прежнюю жизнь, прежний уклад, в университете она теперь жила от выходных до выходных, всю неделю она носила светскую личину, но приходила долгожданная пятница и, возвращаясь вечером домой, Катя уже думала с замиранием сердца – завтра, завтра! Чтоб только слышать ваши речи, вам слово молвить, а потом – все думать, думать об одном… Теперь ей приходилось утешаться только тем, что она могла видеть его на службах в алтаре – пролетающего неземного прекрасного ангела, и даже «привет» не всегда удавалось ему сказать, хотя она специально поджидала его после службы, пыталась попасться ему на глаза, каждый раз ощущая острую боль – разочарования и собственной недостойности.

Но эти редкие встречи, эти краткие возвращения к прежней сладкой и уютной праведной жизни, ничего не давали ей, ничем не могли помочь. Было понятно – прежнее не вернется. Тем более что в марте, в начале второго семестра, Олег вдруг исчез.

Отцу Владимиру Благовольскому дали настоятельство в другом приходе, на дальнем конце Москвы, в новом микрорайоне – там даже метро не было, сорок минут на автобусе от конечной остановки. Был еще слух, странный, непонятно откуда взявшийся, что отец Владимир в чем-то не сошелся с отцом Митрофаном и потому так поспешно ушел. Что как будто бы тут замешан отец Ферапонт, старший брат отца Владимира, и, скорее, это отец Ферапонт в чем-то не сошелся с отцом Митрофаном. Про отца Ферапонта Благовольского Катя слышала давно – очень известный батюшка с большим приходом, потомственный священник, мудрый пастырь. Про него она в первый раз узнала от мамы, потом от Даши. На именинах у Даши Катя познакомилась с Машей из прихода отца Ферапонта, с его приходом был дружен приход отца Маврикия, какие-то у них были совместные проекты – общая гимназия, общий детский летний лагерь, общая певческая школа. Самого отца Ферапонта Катя видела несколько раз – он приезжал к отцу Митрофану, сослуживал ему, вроде бы они были дружны. А теперь?

Сначала в ней еще жило какое-то ожидание, казалось, случится что-то, и все изменится, может быть, даже завтра, но вдруг, словно вынырнув из сна, она понимала – не на что надеяться, ничего не будет, ты теперь живешь на другой планете – навсегда. Пять лет все будет одинаково: серый корпус Первого гума, черная решетка ограды, такая унылая на фоне грязно-белых сугробов, коричневое слякотное месиво, в котором она увязала ногами, так же точно увязали в ней мысли – серые, беспросветные, как эти скучные дни, совсем не похожие на весну.

Она стала много плакать, от какой-то безысходности и бессмыслицы. Однажды в гости приехала тетя, и, озадачившись Катиной слезливостью, посоветовала отправить ее к психологу. Но мама даже засмеялась – какой психолог для православных людей? Вечно ты со своими западными штучками! Отец Митрофан говорит, что психология – это лженаука, православному человеку помогает молитва, исповедь и причастие, да и вообще – отец Митрофан лучший психолог, к нему надо идти, он все сразу объяснит, а лучше, если настучит по голове – чтобы выбить всякую дурь.

Катя попыталась «выбить дурь» – рассказать на исповеди отцу Митрофану, что ей вот плохо как-то без причины, он ответил: «Причина твоя – вот тут», и легонько постучал ей пальцем в районе ключиц. Причина была тут – в душе, в сердце. Она это и сама знала, но что с этим делать – так и не поняла.

 

III

Проповедь закончилась, все начали потихоньку расходиться, в полутемном храме Юлия Львовна, учительница младших классов в гимназии, а на службах отвечающая за свечи, уже принялась орудовать возле подсвечников: гасила огарки и скидывала их в пластмассовое ведерко. Горела только лампочка в левом приделе, где был сделан скромный гардероб – отгороженная ширмой задняя стена, там на вбитых в стену крючках громоздились навешанные гигантскими гроздьями шубы и пальто. К гардеробу уже выстроился небольшой хвост очереди, но Катя туда не собиралась: куртку она не снимала, хотя в храме было даже жарко – просто иначе не скроешь джинсы.

Конечно, в джинсах (даже прикрытых до середины курткой) она в свой храм никогда не приходила, и в этот раз на всенощную зашла, в общем-то, случайно.

Возвращаясь из фундаменталки, она решила не садиться на «Охотном ряду», как обычно, а пройтись вверх по Тверской, заглянуть в книжный. По Тверской, как всегда, брели толпы народу, но в этот раз не сумрачного, укутанного, зимнего, больше было веселых, расслабленных, праздничных парочек – улыбающиеся довольные девушки бросали сочувственные и чуточку торжествующие взгляды на обгоняющих их угрюмых «одиночек», юноши смотрели немного смущенно и выглядели как-то пьяно: почти у всех расстегнутые куртки, сбитые на затылок шапки. Несмотря на мороз, все парочки шли без перчаток, чтобы держаться за руки, обнимались на ходу, несли розовые шарики-сердечки, цветы, оставляя после себя на грязной мостовой опавшие лепестки, обрывки потерянных «валентинок» и бумажных лент. Это был День святого Валентина, 14 февраля. Катя к нему относилась с легким презрением – какая-то глупая романтика – праздник ее не касался, но сейчас она жалела, что пошла по Тверской, ей почему-то стало не по себе посреди этого пьяно-влюбленного уличного шествия. И тут она увидела трех девочек: длинные юбки в пол, из-под которых выглядывали грубые ботинки с шерстяными носками, строго повязанные платки, за плечами у каждой рюкзак. Девочки шли спокойно, не обращая внимания ни на кого, говорили о своем – серьезные лица, чистый спокойный взгляд.

«Наши» – отметила Катя, и вдруг поняла, что она-то про них может подумать «наши», «свои», «православные», а вот они про нее – нет. Они бы Катю никогда не признали «своей». Она даже не сразу нашла свое отражение в зеркальной витрине – ничем не отличимая от толпы – джинсы, куртка, шапка, шарф, сумка, полная, как обычно, книг. Она не хотела выделяться, она малодушно хотела быть «своей» для мирских – а они, эти девочки, не сливались, они исповедовали веру, они были настоящими христианками.

Совершенно незаметно она стала такой: свой среди чужих, чужой среди своих, где-то всё время между, на двух стульях, в зыбком, неуравновешенном пространстве, и ведь прошло всего-то ничего времени, второй год в университете, но система ее уже перемалывала – равнодушно и привычно, как перемолола, перекроила до нее еще тысячи студентов, так не сама ли она хотела приобщиться к «тайному знанию»?

В университете везде была жесткость и взрослость, во всем: в какой-то нарочитой безжалостности преподавателей, говоривших со вчерашними школьниками как будто на равных, в этом официальном «вы», в отсутствии свободного времени, в постоянном недосыпе, в том, что не было никому поблажек – тянись, тянись изо всех сил, сиди до закрытия в библиотеке и лингафонном кабинете, учи, слушай, записывай, ищи в толковых словарях незнакомые слова – войди в сень к небожителям или умри. Умирать она не хотела, вот и тянулась. Ей казалось, что у нее буквально хрустят кости и вытягиваются жилы, что она стремительно обрастает новыми привычками, инстинктами, уменьями, необходимыми для выживания здесь, новой какой-то, иной плотью. Здесь были уже не приходские учителя, а преподаватели, которых студенты называли по фамилии, а не по имени-отчеству – и они были разными, со своими странностями, со своими привычками, со своими взглядами, но все они, утратившие ореол безусловного учительского авторитета, тем не менее влияли на нее очень сильно, учили ее главному – open-minded. Open-minded – именно так, без перевода, отражало ее новое состояние наиболее точно: горизонты ширились, прежнее, закрепощенное какое-то мышление вдруг сломалось, границы его развалились под гнетом всего, что нужно было вместить.

Оказалось, например, что жития святых – это литература. Что чудеса в житиях, как и «особенное» детство святого – дань жанру, то есть, получалось, преподобный Сергий на самом деле мог и не отказываться в среду и пятницу от грудного молока? Что это, возможно, было выдумано, как и «обязательные» посмертные чудеса? Евангельские тексты вдруг становились «пучками аористов» и «ошибками писца», и их читали не стоя, благоговейно склонив голову, а на семинарах, буднично, зевая, томясь, поглядывая на часы, смеясь, иногда даже со стебом. Слава Богу, она хотя бы училась на русском отделении, а не на ромгерме, где еще и Библию преподавали, она уже примерно могла себе представить – как, и внутренне вздрагивала.

Святая Русь вдруг перестала быть Святой Русью, с тем православием, к которому нужно было стремиться, которое надо было возродить, с поголовно глубоко верующими людьми – Кате быстро стало понятно, что это просто сказка. Христианство так и не пустило в народе глубоких корней, смешалось с язычеством, вера народная вовсе не была той верой, «которую мы потеряли», и прекрасным доказательством тому являлся фольклор – все эти заговоры и заклинания, где Бог и святые выступали зачастую в роли оберегов, божеств, к которым нужно обращаться с ритуальными мольбами. Оказалось, что русская литература в целом не так нравственна, как хотелось бы, что Пушкин вообще читал порнографического Баркова, как и все его современники-мужчины, зато зарубежная литература оказалась вовсе не такой греховной, как раньше ей говорили, – там обнаружился, например, вполне христианский Диккенс, да и вся викторианская литература представлялась очень даже высоконравственной, с непременным торжеством добродетели и осуждением порока. Она привыкла думать, усвоила с детства, что революция 1917 года разрушила все – нравственность, веру, идеалы, монархию – основу православия, а тут вдруг оказалось, что и до семнадцатого года, даже и в монархические времена, все было вовсе не так идеально. Куда двигалась интеллигенция в начале двадцатого века? Не ко Христу, в большинстве своем. Семнадцатый год – она поняла это вдруг – не мог наступить сам собой, следствием одних лишь козней врагов православной России, нет, все вполне закономерно. Аргументы сыпались на нее, и нельзя было уже им сопротивляться, отметать их как происки «врагов православия»: Катя чувствовала правоту «светских», всех этих профессоров и докторов, и заблуждения «своих». Ведь именно «в православии» учили ее по-другому: православие – смысл, центр, точка, с которой все начиналось и в которую все возвращалось. Все хорошее было от православия, а все плохое рождалось от сопротивления ему. В православии – поняла она неожиданно – просто была идеология! На каждое явление уже был выработан правильный, нужный взгляд, другого мнения быть не может. И вдруг это оказалось неправдой. Причем очевидной. Думать так, как она думала раньше, оказалось не то что ненаучно – даже смешно, ей раньше казалось – так считает образованное большинство, а вот нет! Она-то с таким образом мыслей и оказалась в меньшинстве. А в большинстве оказались не какие-то там грешные и глупые язычники, а серьезные, образованные, воспитанные, интеллигентные люди, преподаватели университета, и при этом – неправославные! История, литература, культура, да и сама жизнь оказались вдруг намного глубже, разнообразнее, сложнее и неоднозначнее, чем она себе представляла, живя в своем приходском мире. Перестройка на open-minded проходила болезненно, но быстро.

Еще вдруг оказалось, что она всю свою прежнюю жизнь прожила в вакууме. Она ничего не знала об этой жизни, в которую теперь окунулась, она не разбиралась ни в музыке, ни в кино, ни даже в живописи, хотя к живописи ее всегда тянуло, не знала никаких всем известных имен и людей, и теперь страшно мучилась. В школе, дома и в храме ее учили высокому, отец Митрофан даже так и говорил – зачем знать все это светское, наносное, к чему? Тешить гордыню своей образованностью? К чему вам, например, знать имена античных богов? Зачем вам это язычество? Что толку тратить время на эти глупости, когда нужно заниматься спасением души? Катя, пожалуй, могла растолковать любое место из Евангелия на выбор, знала наизусть утреннее и вечернее правило, а вот перечислить имена известных художников или музыкантов могла с трудом. Все ее воспитание было направлено на то, чтобы вырастить гражданина Неба, а не этой грешной земли, а она попала на землю – и надо было как-то выживать теперь и подстраиваться.

Иногда, вернувшись из университета домой, она садилась за письменный стол, сжав руками полную жужжащих мыслей голову, и ей неожиданно становилось страшно. Она как будто открыла калитку церковной ограды и сделала шаг вперед, кругом был туман, впереди ничего не видно, этот липкий густой туман лишал ее воли, она вступала в него маленькими шажочками, отходя от спасительной четко очерченной границы, от понятного, догматичного мира. Катя пыталась сопротивляться. Она оглядывалась на калитку в тумане – близка ли, тянулась и трогала ее рукой. Она говорила себе строго: ты вообще православная христианка или кто? Как ты пойдешь в храм после сорвавшегося слова «блин» или – Боже мой, неужели, Катя! – «хрен»? Что, если бы отец Митрофан увидел Катю здесь, на «сачке», под лестницей, в компании курящих подруг? Девочки иногда делились историями о мальчиках, с которыми некоторые уже спали, и всё это было при Кате, некурящей (пока что!), но уже молча слушающей, молча и покорно, как слушают соблазнителя, змия на древе. Само древо познания уже окутывало ее ароматом своих яблок, пьянило, в тумане все было непонятно, размыто и искажено, казалось, вот-вот она откроет рот, откусит кусочек, а может, уже откусила, коснулась губами, выпила отравляющего сока? Ужасно было и то, что при этом Катя не пыталась отгородиться и спрятаться – она стеснялась открыто проповедовать свою веру, слишком радостно показывала «терпимость», слишком легко оправдывала «их», как будто из воина Христова превратилась в дипломата, пыталась договориться; нет, и дипломата из нее не получилось – она была дезертиром, сложила оружие и уходила с поля боя, поддавшись на щедрые посулы врагов, боясь пыток и мучений, языцы не разумели и не покорялись – это Катя покорялась им. Ей вдруг захотелось дружбы с «ними», мирскими, с этими девочками, которые ей нравились, ведь друзей-то по большому счету у нее давно не было. Все-таки правильно говорили приходские знакомые, что нечего делать в светском вузе православной девочке, которая хочет прожить жизнь в чистоте. Тем более такой девочке, как Катя, – плоду от зерна, упавшего на камень, ростку без корня, нетвердой и некрепкой в вере.

Обо всем этом она обычно старалась не думать, но всегда болезненно остро вспоминала свое отступничество, когда встречала таких вот девочек – настоящих православных. Наверняка они шли на службу, например, в университетский храм мученицы Татьяны – сегодня же не только глупый мирской праздник, сегодня еще и всенощная под Сретенье, а на всенощной Катя не была уже сто лет.

На всенощные она перестала ходить постепенно – по субботам у нее тоже была учеба, и Катя ходила только по большим праздникам, но потом и праздники стала пропускать, и никто ей ничего не говорил. Родители сами всё больше оставляли строгость в вере. Всё меньше мама читала духовную литературу, «Добротолюбие» и Иоанн Златоуст пылились в шкафу, мама перешла на более легкое чтение: читала Кураева, но еще больше – светские книжки, даже детективы, а папа потихоньку стал смотреть футбол. Сначала только самые важные матчи, потом все матчи, которые показывали, а потом Катя с удивлением увидела, как он смотрит новости – и вроде как это тоже уже было «можно». А как раньше Катя в глубине души презирала тех приходских знакомых, кто смотрел телевизор! Неблагонадежными, помнится, считала. И вот надо же – родители тоже начали, да и она сама иногда смотрела с ними.

В храм еще ездили каждое воскресенье и праздники, но иногда не в свой приход, а шли в ближний возле дома храм, всего в пяти минутах ходьбы. Раньше Катя слегка презирала тех, кто ездил в приходской храм не каждое воскресенье, считала их не вполне «благонадежными», теперь же и они с родителями так же низко пали. Храм возле дома Катя считала не совсем «настоящим», службы в таком храме как будто «не засчитывались» за полноценные, они пролетали быстрее, были облегченным вариантом, один-два раза сходить можно, но постоянно?

Мама где-то вычитала, что к духовнику не обязательно ходить на исповедь каждую неделю, можно исповедоваться раз в месяц, и Катя была этому очень рада – потому что с исповедью становилось все сложнее. Жизнь между двух миров раздирала ее пополам, а отсутствие прежней благочестивой радостной твердости наполняло унынием. На то, чтобы всерьез копаться в себе, отслеживать помыслы и прилоги, каяться мгновенно в каждом совершенном грехе, нужны были силы, но их у нее становилось все меньше и меньше, да и забот было так много, что на это просто не находилось времени. Поэтому оставалось только укорять себя, смирять, обличать – это единственное, что она могла еще совершать из серьезного «духовного делания», так что даже Варя один раз спросила:

– Почему ты все время так плохо о себе говоришь, дурой называешь, идиоткой? Ты же не такая.

Варя не знала ничего про самоукорение, навыки которого Катя в себе старалась развивать все тщательнее – раз уж не получалось исполнять ничего другого. Но и на это уже не оставалось сил, в душе была какая-то невыносимая пустота, и редкие исповеди отцу Митрофану не приносили ничего, кроме слез, – в скверике, как обычно.

Проводив православных девочек взглядом, Катя резко развернулась и пошла к метро. Она еще не успела додумать эту мысль о всенощной, не оценила толком – терять целый вечер, когда все свободное время расписано почти по минутам! – но ноги сами вынесли ее на нужной станции, потом понесли по знакомому маршруту – мимо детского сада, через заснеженный сквер; она очнулась только, когда поняла, что тянет на себя тяжелую дубовую дверь – дверь всегда поддавалась не сразу. Всенощная уже шла вовсю, Катя встала в уголочке, на своем привычном месте, расстегнула куртку, стащила со взмокшей шеи колючий жаркий шарф, но шапку оставила: шапка заменяла платок.

Пел хор, было светло и душно, она прижалась спиной к стене, расслабилась, даже прикрыла глаза, как будто впала в легкий транс. Как много стало в храме народу! Даже на всенощных, на которых обычно людей меньше. Как все изменилось и как продолжало меняться – буквально с каждым годом. Приходили новые и новые люди, и, наверное, от этого размывалась такая точная граница между «своими» и «чужими». «Неблагонадежность» в целом стала нормой – стриженные, «светски» одетые женщины, мужчины без бород и длинных волос, они приводили и своих детей – совсем не похожих на православных гимназистов, впрочем, и в гимназию теперь учеников отбирали не так строго. Прошло каких-то десять лет, но как же сильно отличалась эта пышная служба, переполненный храм, залитый электрическим светом алтарь, в котором теснились целых пять (уже!) батюшек, от тех давних тихих всенощных, когда отцу Митрофану помогал только алтарник – муж Юлии Львовны, даже дьякона тогда еще не было. Проповедь после всенощной казалась тогда какой-то семейной беседой после ужина: только отец Митрофан и верные чада, все придвигались ближе к солее, как будто собирались за столом на кухне.

Вспомнив про те тихие дни, Катя решила даже остаться на проповедь, хотя было поздно, и французский на завтра не был сделан, но вдруг захотелось снова испытать это семейное, теплое чувство единения – с теми, кто не сдался, кто отстоял службу до конца, кто смог вместе выполнить это тяжкое дело и остался, чтобы послушать своего батюшку, – как верные, «претерпевые до конца» чада.

Отец Митрофан поздравил всех с праздником и заговорил о дне святого Валентина – о том, как Россию растлевает Запад, как ведутся люди на эти западные уловки, выдуманные специальными агентами, чтобы развалить страну. Вот и День святого Валентина внедрили специально, чтобы людям хотелось отношений без ответственности, только романтики и легкости. Молодежь и так уже не думает о семье и хочет удовольствий, а не подвига: а ведь семья – это крест, семья должна быть многодетной, но люди не хотят много детей, а хотят радости, комфорта, «пожить для себя». И мужей, и жен выбирают по глупости.

– Одна ко мне пришла, говорит: «Я его люблю, он так на гитаре хорошо играет!» Ты о чем думаешь вообще? Или приходит разрисованная – здесь подмажет, там подмажет, здесь черным, тут красным, наискосок фиолетовым… Хочется ей покрасивее быть. Быть привлекательной. Хочет привлекать. Привлекать кого? И для чего? А ты подумай, что вот завтра будешь в гробу лежать – и кто тогда захочет тебя по-цу-ло-вать?

«По-цу-ло-вать» он произнес издевательски, по слогам, брезгливо скривившись.

Катя почему-то толком не могла сосредоточиться и смотрела на отца Митрофана как-то отстраненно. Она думала о том, как он изменился. С ним, казалось, тоже что-то происходило в последнее время, он как будто тоже уходил куда-то в туман, зыбкость, неопределенность. Мощные плечи горбились словно под непосильной тяжестью, в черной бороде появились седые волосы, усы обвисли, взгляд стал тусклым и каким-то безразличным. В последнее время он и в храме стал появляться реже, служил не всегда – был в разъездах, занимался какими-то делами, говорили еще, что он часто ездит на Афон – каждый год, «восстанавливается». Но мощь его все равно уходила. Может быть, просто теперь, когда приход так разросся, ему стало тяжелее – плотная стена людей, все время теснящихся вокруг него, как будто высасывала из него силу.

Теплое чувство единения так и не пришло – то ли тема проповеди к тому не располагала, то ли усталость мешала сосредоточиться. Когда все стали расходиться, Катя выскользнула из храма, стараясь не попасться на глаза никому из знакомых (все-таки в джинсах пришла!), перекрестилась, вышла за калитку, пошла по хрусткому новому снегу – намело, пока она была на всенощной.

Не получится, думала она, и мысли шли не плавно, а рубились на две четверти, под ритм шагов, под четкое снежное «хруст-хруст». Быть прежней просто не получится.

Она уже не могла слушать отца Митрофана так, как раньше, – безусловно все принимая, всему доверяя. Теперь она не могла не замечать, что проповеди его стали повторяться, что они все время об одном и том же: о том, как греховно хотеть комфорта и счастья, о том, что нужно всегда думать о смерти и вечной жизни, не собирать себе богатств на земле – не только материальных, но и душевных. К тому же теперь, со своим open-minded, Катя уже просто не верила ему – ее теперешняя жизнь была намного полнее, шире, ярче, сложнее, чем этот черно-белый мир, в котором зло непременно идет из бездуховной Америки, молодежь только и делает что развращается, а вся планета катится в ад. Набившая оскомину тягомотина – как будто здесь, в этом мире, все еще проходили букварь, в котором мама вечно мыла раму, в то время как Катя давно уже могла читать по-латыни и даже по-древнегречески.

Было сложно понять – в самом ли деле все так поменялось или только так кажется? И здесь ее снова настигал туман.

Когда-то давно она раз и навсегда уяснила, что думать самой – нельзя. Есть или влияние ангелов, или влияние бесов, сам человек ничего придумать не может и либо слушает Святых Отцов (мнение которых является мнением Церкви), либо попадает под влияние дьявола. Если начинаешь думать и анализировать сам, то не заметишь, как впадешь в прелесть, а за ней и в ересь, потому что гордыня сильна в каждом человеке, и ее нужно смирять. «Я не знаю другого падения монаху, кроме того, когда он верит своему сердцу», – так писал авва Дорофей в «Поучении о том, что не должно полагаться на свой разум». «Видел ли ты падшего, – знай, что он последовал самому себе».

Но в последнее время даже в храме стало появляться больше книг, в которых призывали именно думать, рассуждать самостоятельно, задумываться о сути веры, а не о ее форме Из этих новых книг Катя узнала, например, что любимое ею «тайноядение» – это монашеских грех вкушения еды не на общей трапезе, а загадочное «мшелоимство» – греховная страсть к приобретению ненужных вещей Раньше всевозможные поверья и обычаи шли от приходских знакомых, которые, в свою очередь, откуда-то их узнавали: держать собаку в доме грех, а если квартира освященная, то из-за собаки освящение само собой снимается. День рождения праздновать грешно, надо отмечать день Ангела, а детей надо называть только по святцам, даже если имя тебе не нравится. На усекновение главы Иоанна Предтечи нельзя есть ничего круглого, то есть похожего на голову. Нельзя уходить из храма, не приложившись к кресту, – тогда посещение храма и причастие «не засчитывается», а если кого-то после причастия поцеловать, то благодать заберешь Но теперь оказалось, что это – суеверия, и получалось, что почти все, что раньше структурировало жизнь, вдруг стало неважным или неправильным, и Катя терялась, не могла даже самой себе ответить теперь, в чем же суть ее веры – в том ли только, чтобы ходить раз в неделю на литургию, вычитывать утреннее и вечернее правило и постоянно рассказывать на исповеди о том, как она грешна и уныла? Она боялась думать, но не думать уже не могла, процесс шел уже помимо ее воли: все более зыбкими становились ее четкие убеждения, все сильнее размывались границы Туман был во всем – эта нечеткость, неясность границ сбивала с толку. Никто не говорил – как, никто не давал ясных указаний, черное и белое смешалось в серый, самый невнятный цвет, цвет тумана, цвет пустоты

«Non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere» («Не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать»), – почему-то повторяла она шепотом под бодрый снежный хруст, пока быстрым шагом шла от храма к метро. И эта латинская фраза, раздробленная шагами на отрывистые, четкие слоги, звучала, как молитва: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».

Sed intelligere.

Вот что стало теперь ее молитвой

IV

Осенью, в начале третьего курса, она встретила Олега в метро.

Он промелькнул в толпе, пошел к эскалатору, Катя задохнулась, побежала за ним, не успев подумать даже – зачем, собственно, его догонять?

Он, как всегда, шел быстро, практически летел, она побежала быстрее, подвернула ногу, хрустнул и отлетел каблук, она упала прямо в толпе, так что ее пнул кто-то из торопливо бегущих – случайно, конечно, но все равно больно и грубо. Она сидела, как контуженная, оглушенная унизительностью своего положения, потом какая-то женщина ее подняла и даже отряхнула, вглядываясь тревожно ей в лицо и что-то спрашивая.

Домой она вернулась, волоча подвернутую ногу: оказалось, что заработала растяжение связок. Мама перебинтовала ей щиколотку эластичным бинтом, уложила на диван, подсунув под спину подушки, принесла в комнату чай и даже сгоняла Илью в магазин за шоколадным пирожным – «в утешение болящей».

Катя пила чай и ела пирожное, полная мрачной торжественной решимости.

В последнее время она сама себя не узнавала Липкий туман, окутавший ее жизнь, сгущался все сильнее, заполняя душу острой мутной тоской, от которой не было спасения, – тоска все чаще прорывалась слезами, тихими одинокими ночными истериками, которые, однако, не приносили облегчения Конечно, она знала, что быть счастливой все равно не получится – когда ты счастлив, это дурной знак, значит, Бог отвернулся, раз не посылает скорбей «Счастья на земле захотели? – всегда издевательски спрашивал в проповедях отец Митрофан. – Его вам никто не обещал!» Счастья она и не хотела, она просто хотела хоть немного унять эту больную, истеричную тоску, но тоска не унималась

У православных людей не бывает депрессий, Катя это твердо знала – нужно чаще исповедоваться и причащаться, но после исповеди и причастия ей становилось почему-то еще хуже, душа как будто сильнее истончалась, как будто теряла последние лоскутки кожи

Ей все время хотелось жить полнее, ярче, интереснее, хотелось разнообразить свой вечный маршрут: дом – университет – библиотека – храм Хотелось страстей, сильных чувств, впечатлений, хотелось, в сущности, всего того, что так осуждалось в православных книжках для девочек, всего, что было греховно, – быть привлекательной, нравиться, влюбляться и влюблять в себя В конце концов, хотелось любви – настоящей, всамделишной, взрослой Девочки-однокурсницы встречались с мальчиками, гуляли, где-то бывали по выходным, а Катя сидела дома. Иногда подруги вытаскивали ее на выставку, на концерт, в театр, но Катя большую часть жизни жила затворницей, она слишком боялась «мира», даже и сейчас, когда почти к нему привыкла; к тому же в университете много задавали, поэтому она все выходные сидела дома за уроками, читала или играла с Аней и Ильей. Какие тут могли быть знакомства? Да и могли ли они быть вообще?

Завязывать серьезные отношения можно было только с православным, но православных женихов-то и не было как будто. Почти все выросшие мальчики почему-то перестали ходить в храм, да и многие выросшие девочки тоже Оставшиеся же были в основном странными Эти, как правило, нервические юноши ввергали ее в особенное уныние – перспектива выйти замуж за какого-нибудь такого болезного отрока Катю удручала. В храме, тем не менее, женились – в основном пока Митины ровесники, старше Кати на пять-семь лет, и, видя, как нарасхват идут даже самые завалящие женихи, она вздыхала Про неправославных и речи не шло – это было предательством, отречением! Одна не особо благонадежная девочка из школы вышла как раз за невера, но она вообще перестала ходить в храм и даже вроде забеременела до свадьбы; вторая, хотя и благонадежная, познакомилась с будущим мужем по Интернету, конечно, с неправославным, и это долго обсуждалось приходскими знакомыми – как же так, как же! Хотя потом он стал ходить в храм и они даже обвенчались, все равно ощущение совершившегося беззакония у Кати осталось – как можно уйти в чужой лагерь, как можно смешиваться с ними, с другими? Он ведь все равно неблагонадежный.

Во всех православных книжках для девочек и девиц писали, что главное – это твой внутренний мир, что девушка не должна стараться нравиться и привлекать к себе внимание «плетением волос» Суженый разглядит тебя и под семью покрывалами: настоящему, «правильному» суженому вся внешняя красота не важна – оставь ее для пустых, блудных девиц.

Не разглядит! – вот в чем была горькая правда Катя неожиданно поняла – девушка, пренебрегающая этим самым презренным «плетением волос», привлекает соответствующих юношей – а ей такие болезные отроки никак не нравились Бесполые существа нравятся таким же бесполым существам. Но могла ли она конкурировать здесь со светскими девушками? Она же с давних пор старательно вытравливала из себя все женское, потому что приукрашивать себя, наряжаться – это грех, так стоит ли теперь удивляться, что мальчики обращают внимание не на нее, а на других?

К тому же оказалось, что со внутренним миром у большинства светских девушек тоже все было в порядке, – в них была личность, стержень, твердость, которые Катя всегда считала гордыней Она долгие годы вытраливала из себя не только женское, но и суть свою, и личность, стараясь все время стать смиренной, послушной, благочестивой, «правильной», методично убивая в себе себя – живую, веселую, прежнюю хулиганку. Не смела никогда возражать, иметь собственное мнение, спокойно позволила бы и унизить себя, – и была уверена, что это правильно, по-христиански Она всегда думала, что это-то «благочестие» и нужно для семейной жизни (так ее учили!). Может быть, у православных мужчин это и ценилось, но тем, с которыми она сталкивалась сейчас, наплевать было и на смирение, и на скромность Им была важна личность, ее настоящая суть, которой у Кати уже не осталось – слишком глубоко она ее похоронила. Не было у нее того самого прекрасного внутреннего мира, вот в чем дело! Она имела все шансы быть правильной православной невестой, выросшей для правильного православного жениха, но именно православные женихи ее и не привлекали А как общаться с мирскими – она не знала

Мама как-то принесла книжку для молодежи – о любви и православной семье, Катя эту книжку тут же утащила к себе Батюшка-автор писал довольно бойко и интересно. Главная его мысль заключалась в том, что выйти замуж по любви невозможно. Он очень аргументированно объяснял, почему: любовь не возникает с первого взгляда, любовь надо терпеливо взращивать, поэтому замуж нужно выходить не по глупой влюбленности, а по «духовному расчету» – подбирать подходящего кандидата, с которым удобно растить любовь А еще лучше выбирать не мужа себе, а отца своим детям. Катя вспомнила сразу же Дашу и отца Маврикия («Вот будет у тебя жених, будешь его любить»), от книжки незнакомого батюшки ее передернуло так же, как тогда от слов Дашиного духовника. Духовник, батюшка – вот в чем еще была проблема православного замужества, жених не просто должен был быть православным, его обязательно должен был одобрить духовник Тех, кто выходил замуж без благословения, потом Бог наказывал: рождались дети-уроды, или муж начинал пить и изменять, или просто жизнь в браке не складывалась.

Получалось, что и здесь тоже был туман, проклятая раздвоенность – влюбляться, как мирские, она не могла, а выходить замуж «православно» – не хотела Любви, да, любви Катя хотела, страстей, встреч, расставаний, sine te, Julie, vivere non potest (без тебя, юлия; жить невозможно (лат.)) – так было выведено огромными белыми буквами на стене Первого гума, эту надпись она всегда видела утром, когда шла в университет, и каждый раз мечтала – вот бы и ей хоть раз так же повезло, как этой неведомой Юлии! Но замужество казалось Кате скучнейшим болотом, к тому же всегда и везде ей толковали о кресте супружества, о том, что семейная жизнь – это тяжкий, почти невыносимый подвиг. При слове «православная семья» (а другой у нее быть не могло) ей рисовался какой-то неведомый, заросший по глаза бородой муж, куча чумазых детишек, выстроенных по росту для вычитывания утреннего правила, «Домострой» на ночь, бесконечные пеленки и кастрюли…

Конечно, неземной прекрасный ангел только выигрывал от такого сравнения Именно поэтому в минуты острой тоски ей так нравилось грезить об Олеге, бесконечно тянуть эту успокоительную жвачку – такая «любовь» была вроде бы не греховной, но при этом скрашивала серые будни, давала душе хоть какую-то пищу. «Несчастная любовь» – это ведь гораздо лучше, чем никакая

Сейчас, за чаем и пирожным, уложив на подушку забинтованную ногу, она вдруг разозлилась на себя

Дело ведь не только в этой глупейшей попытке догнать Олега, дело в том, что нужно наконец признаться себе честно – так больше жить нельзя Она выросла из этой истории, как из детской одежды, та девочка, которая оставляла на парте «Лествицу» и благоговейно вздыхала после помазания, поглядывая на сурового юного алтарника, больше не вернется. Ангел-хранитель был нужен ей, а не нынешней Кате – нынешняя слишком ясно видела, что с ангелом не может быть ничего земного: ни страстей, ни простой человеческой любви, да и ангел-то на самом деле был типичным «болезным юношей», странноватым, нервным, сложным – герой какого-то чужого романа, но просто привычный, знакомый, вот она и принимала его за своего

Дело было и не в этой детской истории вовсе, просто она боялась жить, боялась выходить на свет, открыть наконец глаза, начать что-то менять. Как будто леший водил ее кругами по заколдованному лесу, а она не могла и не хотела вынырнуть из этого дурного сна: «Порчена ты, девка», как сказала та странная бабушка в метро.

Это было, конечно, смешно – верить во всю эту чушь про Арину Георгиевну, соседку по даче, старую больную полусумасшедшую женщину, уже, кстати, давно умершую, верить, что она что-то «могла», что она хотела навредить, потому что когда-то давно дедушка на ней не женился, и вот теперь она мстит всем женщинам рода – какое-то язычество, но ведь тогда она шептала что-то над этой акварелью с тремя лилиями, так и не оконченной, кстати, но почему-то не растворившейся за столько лет, не сгинувшей, как прочие вещи Конечно, бред, конечно, человеку разумному и верующему нельзя этого допускать, но как еще объяснить эту липкую тоску, эту нервозность, эту постоянную боль в груди, это блуждание в тумане – как не сглазом, порчей, местью?

Да и пусть, пусть это будет всего лишь сглаз, нашептывание, чья-то злая воля, потому что тогда все просто, тогда понятно – как лечить, что делать, как прекратить этот кошмар, тогда хотя бы виден исход – магия в ответ на магию, сжечь и развеять пепел, плюнуть через плечо и растереть, что там еще делают? Только убедить себя, что это и в самом деле может помочь.

Что-то внутри нее вдруг твердо сказало – хватит.

Пора просыпаться.

И тогда она сожгла рисунок, а пепел развеяла с балкона.

Пасха

І

Шла Страстная седмица.

Катя никогда не любила Великий пост вообще, а Страстную седмицу особенно Страстная седмица, такая важная, такая значимая для православной христианки, Катю тяготила.

Она не любила этот дальний разбег – четырехнедельную подготовку к посту, это напоминание о грядущей повинности, все эти Недели о блудном сыне, мытаре и фарисее и так далее Она не любила долгие, грустные службы, темные одежды, всеобщее покаяние, разговоры о грехе и его преодолении Она не любила скудную постную пищу – вроде гречки или макарон, которые ждали ее после этих самых служб Она не любила коленопреклонения, обязательную – утром и вечером – молитву Ефрема Сирина, и, в отличие от мамы, не находила никакой красоты ни в «Каноне Андрея Критского», ни в литургии Прежде-освященных Даров Она не любила Прощеное воскресенье, потому что ей было неловко просить прощения у полузнакомых прихожан, и стыдно было, что у нее тоже просят прощения какие-то люди, с которыми она даже ни разу не разговаривала.

Страстную седмицу Катя не любила особенно – потому что службы, долгие и мрачные, шли каждый день. Великий четверг, Великая пятница, Великая суббота – дни эти были полны скорби, какой-то ужасной тоски и безысходности, но эта скорбь казалась Кате показной, наигранной, все так делают, потому что в эти дни так «положено», и она радовалась, когда после этих служб возвращалась домой, к обычной жизни, сбрасывала маску, снова становилась собой.

Тем не менее ходить на службы она была обязана Не то чтобы ее кто-то прямо заставлял, как когда-то заставляли Митю (с неофитскими перегибами с тех пор вроде бы покончили), но Катя знала, как расстроится мама, с каким лицом она скажет «делай, как хочешь», и к тому же – «Царствие Небесное нудится» Как можно не пойти на службу? Это означало перестать быть христианкой, стать на путь отступления

В гимназии ходить на службы в Страстную седмицу требовалось обязательно – для этого всех учеников специально отпускали с занятий, устраивая им такие великопостные каникулы Потом, уже учась в университете, Катя имела законное право пропускать службы – ведь у нее шли занятия, и она этому несказанно радовалась Родители ехали на службу, Катя радостно отправлялась в университет, и Страстная седмица пролетала быстро, а потом наступала Пасха – и все, конец поста

На третьем курсе, несмотря на две важные пары в университете, Катя встала рано утром, взяла темный «великопостный» платок и сказала родителям, что едет с ними в храм

II

Еще осенью, после доморощенной психотерапии с ритуальным сожжением «заговоренного» рисунка, ей стало легче

Конечно, ее отпустило не сразу, но все-таки острая тоска уходила – понемногу, как в песочных часах перетекает по песчинке песок. Постепенно, незаметно просачивалось и вытекало из сердца все это – больное, горячечное, истеричное – вытекало, ничего, к счастью, не нарушив и не повредив

Туман как будто стал прозрачнее, стало легче дышать, и хотя Катя пока не знала, в какую сторону двигаться, у нее, во всяком случае, появилась решимость – не сидеть на месте, не грезить и не спать, а действовать

Она решила еще больше загрузить себя учебой и пошла вместе с Варей на курсы новогреческого языка при классической кафедре, а еще возобновила свои поездки в Дашин храм к чудотворной иконе. Она и раньше заглядывала туда иногда, выкраивая в вечной своей суете время, чтобы в прохладной полутьме храма прижаться губами к стеклу киота и почувствовать, как на несколько мгновений успокаивается душа, охлаждается пылающий лоб, утихают мысли Но все же это бывало редко – раз в несколько месяцев, мимоходом Теперь же она положила за правило ездить каждую неделю, теперь она как будто не губами и не лбом, а всей своей больной душой прикладывалась к иконе и потом, глядя вверх, Ей, Богородице, в глаза, просила бессвязно – как-то помочь, направить, исцелить, защитить, даровать покой и утешение

В один из таких дней случилось небольшое чудо: наконец выпал снег. О снеге Катя, конечно, не молилась, но как-то в глубине души на него уповала, хотела его поскорей – ей казалось, если выпадет снег, то перестанет быть так темно, неприютно и голо – и в душе, и вообще вокруг И вдруг непроизнесенная и даже неосознанная молитва была услышана – Катя вышла из храма, а кругом уже мело, мело основательно, серьезно, снег падал крупными пушистыми хлопьями, по-зимнему, по-хозяйски Она даже не стала снимать платок, чтобы не намокнуть, пошла, улыбаясь – то ли снегу, то ли ответу на свои бессвязные мольбы сделать хоть что-нибудь. Вот тебе хоть что-нибудь Маленькая такая милость – снег, маленькая, а все равно в той власти, хотя такой, казалось бы, пустяк Тебя там все-таки слышат, тебя там любят – вот тебе снежок, как ты хотела Не плачь

– Катя! – вдруг крикнули сзади. – Это ты?

Она обернулась, за ней бежала Даша Даша была все та же, хотя они давно не виделись, как-то вдруг перестали общаться после того, как Катя ушла из иконописного кружка, – поступала в университет, было не до иконописи Все та же длинная юбка, платок на голове, Катя робко переступила ногами в джинсах, как будто могла их спрятать – джинсы Даша не одобряла Ей вдруг стало стыдно – отступница, утратившая чистоту, встретилась с той, кто чистоту сохранил, кто соблюдал всё от и до, а не то что Катя – вечно на двух стульях, вечно компромиссы, джинсы вот, потому что стесняется в длинной юбке

– Я из университета заехала, – Катя как будто пыталась оправдать свои штаны, хотя какое могло быть этому оправдание. – К иконе.

Даша уже вовсю разглядывала ее с ног до головы, как будто специально смущала Впрочем, разглядывала недолго, предложила зайти в гости – ведь недалеко, всего несколько остановок на троллейбусе от храма, все-таки давно не виделись, если, конечно, Катя подождет пять минут, а то нужно сбегать с поручением в дом причта Пока Даша бегала, Катя позвонила с мобильного маме, предупредила, что задержится, потом стала читать длинную и смешную смс-ку от томящейся в библиотеке Вари. За этим занятием ее застала возвратившаяся Даша

– Что – и у тебя этот телефон?

В голосе у нее звучала неподдельная тревога Катя стушевалась, она понимала – что это за тревога и откуда взялась, но все-таки сказала:

– Мне Митя на день рождения подарил. А что такого? Батюшки вот тоже мобильными пользуются.

– Так это батюшки! Им можно. У них духовный уровень какой!

– Но что там страшного? – Кате уже было не по себе от этой Дашиной убежденности А что если и правда что-то ужасное? С другой стороны, мама телефон одобряла, удобно…

– В этих телефонах есть всякие игрушки, к которым люди привыкают и сходят потом с ума!

– Но в игрушки можно и не играть Можно просто звонить…

Было понятно, что Дашу все равно не переубедить, впрочем, Катя и не пыталась, она просто оправдывалась. Даша на эту тему, слава Богу, разговаривать больше не стала В конце концов, и так было о чем поговорить после долгой разлуки

Оказалось, что тетя Зина с младшими детьми и мужем уехала в Оптину на три дня. Дверь девочкам открыл Леша – долговязый, нескладный, Катя его тоже давно не видела, он сильно изменился, вырос и возмужал Одно осталось прежним – длинные волосы и узорчатая ленточка вокруг головы, правда волосы были уже благочестиво собраны в хвост, что придавало ему вид типичного прихрамового юноши

Леша чистил картошку: в постоянных походах с институтскими друзьями он научился ее как-то особенно вкусно готовить, поэтому обещал накормить обедом, и вот они сидели втроем на кухне, так уютно сидели – за окном падал рождественский как будто снег. «Второе чудо, – думала Катя, – второе маленькое чудо и утешение – этот неожиданный вечер с особенно вкусной картошкой, с веселой болтовней, такой вот тебе подарок, Катя, не плачь». Леша сбегал в магазин за вафельным тортиком, хотя была пятница, Даша покачала головой, но согласилась – ради гостя можно, ладно Когда торт был съеден, а чай пили уже по десятому разу, разговор сам собой зашел о Церкви

– Все так изменилось, – сказала Даша грустно.

Катя даже вздрогнула – как, значит, ощущение тумана в Церкви не только ее, личное?

– Все стало как-то мельче, приземленней… Раньше было больше… не знаю, благодати, что ли. Раньше мы жили общиной Почти подпольной, крестик нельзя было показывать. А теперь все можно, все храмы открыты, но что-то ушло. Все друг другу чужие как будто…

– Кстати, говорят, наши батьки давно в разладе, – сказал вдруг Леша.

Катя увидела, как Даша бросила на него сердитый взгляд, но все-таки спросила:

– То есть?

– Ну, отец Маврикий с отцом Митрофаном, говорят, вроде повздорили что-то С отца Ферапонта все началось.

Вот оно! Значит, не слух?

– А в чем там было дело, из-за чего? – Она вся напряглась, чувствуя здесь какую-то тайну, но Леша ничего не знал.

– Разошлись в каких-то взглядах, подробностей не знаю

– Это все слухи! – сказала Даша сердито. – И не надо их повторять

– Не обращай внимания, Катерина, Дашка в последнее время у нас очень нервная.

– Почему? – спросила Катя, улыбаясь и не подозревая даже, о чем на самом деле идет речь.

– Сказать, Даш?

Даша опять сердито посмотрела на брата и молча начала убирать со стола.

– Ну, думаю, она лучше потом сама тебе все расскажет.

«Сплошные секреты, сплошные тайны, – думала Катя, глядя в окно на снег, который летел и летел с неба… – Ну и пусть. Все равно было хорошо!»

Хорошо было и потом, когда они сумерничали в комнате, рассматривали Лешины фотографии из походов и экспедиций с институтскими и приходскими друзьями, на некоторых оказалась и Даша – на приходском чаепитии, например. У Кати защемило сердце, захотелось вдруг тоже – какой-то вот такой праведной и одновременно веселой жизни, приходских вечеринок, смеха, друзей, радости без вечного укоренил себя за «обмирщение». Она даже робко спросила у Даши – можно ли тоже как-нибудь прийти на такой приходской вечер, Даша замялась: благословит ли отец Маврикий? Сначала надо бы все-таки к нему… Катя и сама знала про строгость и закрытость их прихода, она и не надеялась особо, но тут выручил Леша:

– У нас в следующее воскресенье после службы будет открытая беседа для молодежи, вроде бы отец Ферапонт обещал быть, ты приходи, а там посмотрим

Все так же основательно мело, все кругом стало белым, пушистым и мягким Катя ждала троллейбуса на остановке, смотрела на деревья – сказочные, рождественские уже, заснеженные, на белые мохнатые провода, думала: вот и пришла зима.

Где там моя длинная юбка, далеко ли?

Кажется, можно попробовать начать все сначала.

III

В коридоре перед залом для собраний она робко жалась в дверях, ждала Дашу Даша сказала: «Подожди здесь», сама ушла куда-то, не было и Леши нигде – один раз мелькнула вдалеке голова, обвязанная узорчатой ленточкой, но пока Катя вглядывалась, голова пропалаПо коридору время от времени пробегали сосредоточенные женщины в платках, кто с чайником, кто с тяжелыми клиросными книгами и нотами, их длинные широкие юбки хлопали, развеваясь от быстрой ходьбы. Отчетливо пахло борщом с первого этажа, где находилась трапезная, оттуда же доносился смех, звякала посуда Прогуливались, приспустив с головы платки, девочки, явно пришедшие на беседу, несколько мальчиков стояли у окна, смеялись, две девицы проявляли к ним явный интерес – ходили кругами и хихикали, но мальчики не обращали внимания на эти заигрывания

Здесь была община. Это неуловимо витало в воздухе: закрытая община, куда посторонним вход воспрещен. Катя как раз была такой вот посторонней и чувствовала себя неуютно

Даша наконец вернулась с какой-то девочкой – Катя ее тут же узнала, это была Маша, духовное чадо отца Ферапонта, с которой они познакомились как-то на Дашиных именинах. Даша с Машей что-то бурно обсуждали – какое-то собрание, которое будет завтра, какую-то Сашу Цветкову, которая, видимо, что-то натворила Но тут уже всех позвали в зал – пришли отец Маврикий и отец Ферапонт.

Беседа была о любви и влюбленности. Первым заговорил отец Ферапонт, он долго и довольно нудно разбирал, когда влюбленность грех, а когда нет, приводил примеры из русской литературы девятнадцатого века и заключил, что влюбляться, конечно, нужно один раз – в своего мужа или жену. Потом вступил отец Маврикий:

– Знаю случаи, – начал он голосом тягучим, тихим, но в то же время каким-то страшным, так что Кате стало не по себе, – когда это чувство становилось греховной страстью, когда оно вытесняло и веру, и любовь к родителям, и доверие к духовнику.

По залу прокатился легкий шепот, как ветерок, но тут же все смолкло, только Маша шепнула:

– Цветкова.

Катя проследила за Машиным взглядом – она смотрела на худенькую девушку у окна, которая сидела в обманчиво спокойной позе, глядя в пол, только рука ее напряженно сжимала длинный конец платка, приспущенного с головы, и Кате стало ее жалко – что же она натворила такого ужасного? Вспомнились сразу школьные «собрания», когда отец Митрофан при всех ругал провинившегося, Кате даже страшные сны снились после таких собраний – как ее вдруг выводят перед всеми, а отец Митрофан обличает ее во всех грехах

– Ведь может православный человек влюбиться и в человека нецерковного, – продолжал тем временем отец Маврикий таким же страшно-спокойным голосом, – влюбленность неразборчива, ее предметом может стать мерзавец и негодяй Ужасно, когда человек влюбляется не в того, кто ему предназначен Богом, а ведь как может быть предназначен Богом человек, который не разделяет с тобой твою веру?

Вердикт отца Маврикия был однозначен – о малейшей сердечной склонности нужно сообщать духовнику, потому что чувство может оказаться греховным, а вот духовник сразу скажет, есть ли воля Божия, а если нет воли Божией, то поможет преодолеть это

Заканчивал собрание отец Ферапонт, напоследок он предостерег девушек от кокетства и украшения себя (потому что кокетство и попытки понравиться привлекают только плохих юношей), а молодым людям посоветовал не оказывать девушкам знаков внимания, чтобы не вселять напрасных надежд

Когда батюшки ушли, все потянулись к выходу, Даша опять попросила Катю подождать в коридоре Катя встала у окна, глядя на заснеженную улицу С тоской подумала о борще – он был бы сейчас весьма кстати, но трапезную уже закрыли, да и как-то неловко было бы напрашиваться. Придется потерпеть до дома

– Цветкова-то какая сидела – видели? – раздался рядом чей-то голос.

Она обернулась – возле нее стояли три девушки, слишком увлеченные беседой, чтобы заметить чье-то постороннее присутствие

– Да, завтра ее конкретно пропесочат.

– А Пашка куда делся, я не поняла?

– Не знаю, может, не пустили… Ладно, пошли к Серафиме, а то она уйдет и кабинет закроет

На улице, когда Даша вместе с Машей и еще двумя другими девочками стали обсуждать какие-то свои приходские дела, Катя прибавила шаг и догнала Лешу, который шел чуть впереди

– Леш, а что натворила эта Саша Цветкова, почему про нее все говорят?

– Ну, у нас Паша есть, алтарник. А Сашка в певческом учится и в хоре поет И вроде как у них любовь, сначала вроде ничего, а потом они целовались, ну и отец Маврикий узнал. Кто-то видел, рассказал, наверное. Или сама подругам сболтнула, а там уже кто-нибудь на исповеди: «Я, батюшка, испытала такое смущение от Цветковой…» И пошло-поехало Хотя Цветкова должна была бы рассказать все на исповеди сама Народ еще шутит, что Пашку отец Маврикий хотел со своей дочкой свести, а тот, типа, заупрямился, но точно-то никто не знает… По-любому с Цветковой это вины не снимает. Завтра, в общем, собрание будет, из хора ее исключат, из певческого тоже, думаю Так уже было – когда одна девчонка в нецерковного влюбилась и не захотела расстаться, ее тоже исключили Ну, из прихода она сама уйдет, скорее всего. Потому что Пашка уже ушел – его из алтарных выгнали А встречаться они все равно продолжают.

– А целоваться прямо совсем нельзя?

Леша посмотрел на нее как на умалишенную:

– Конечно, нет Первый раз целуются после венчания, как положено У нас вообще до помолвки нельзя встречаться, только когда отец Маврикий официально после службы объявит пару, можно гулять вдвоем. Ну, многие нарушают, конечно, потихоньку, но вообще с этим строго.

Ей показалось – это все-таки слишком Как-то много строгости было у отца Маврикия, а вот душевности, теплоты и общения, которых ей так хотелось, – не было совсем Катя побывала еще на нескольких «беседах», но они оказались какими-то нудными, скучными, отец Маврикий повторял прописные истины о служении ближнему, послушании и любви, звал на социальную работу. Чаепития и неформальное общение существовали для своих, а стать «своей» здесь было очень трудно. В конце концов Даша призналась честно: если хочешь войти к «избранным», должна ходить в приход отца Маврикия и стать его духовным чадом

– Понимаешь, Кать, – сказала Даша, отводя глаза, – это просто неудобно Вот мы часто просто идем после службы куда-нибудь гулять всей компанией А ты в это время из своего храма после службы выходишь, как мы тебя позовем? Если бы ты ходила к отцу Маврикию, то другое дело

Но Катя не могла сменить приход и духовника. Она даже оскорбилась Не нужны мне ваши чаепития, я никуда не уйду от своего батюшки! Вот еще – бросаться таким батюшкой, как отец Митрофан, ради каких-то ваших тусовок. Тем более что и «тусовка» была совсем не такой, как ей хотелось: она с грустью поняла, что изменилась настолько, что общество Даши и ей подобных благочестивых девочек ей не близко – она сама уже слишком другая. Да и смириться с такими порядками, с этой закрытостью прихода, с этой общинной жизнью, где все у всех на виду и за поцелуй могут изгнать из храма, просто невозможно. А необходимость тут же сообщать о малейшей сердечной склонности? Какие-то совершенно невыполнимые условия

Катины хождения в Дашин приход сами собой сошли на нет.

Она опять стала растерянной, потерянной, несобранной. Медленно приближалась весна, и мокрый, тоскливый и холодный март с неизбежной слякотью, грязным снегом и слепящим беспощадным солнцем приводил Катю в уныние. А дополнительно углублял это уныние Великий пост.

Страстная седмица началась незаметно – как всегда, куча дел, учеба, учеба. Катя сидела за переводом, слушая, как в соседней комнате мама делает с младшими уроки, когда вдруг забежала Аня и попросила ее достать словарь Даля: что-то такое задали в школе.

Даль стоял на самой верхней полке шкафа, Катя влезла на кресло, сняла нужный том, отдала Ане, а сама осталась стоять – удивленно наблюдала Комната сверху выглядела непривычно, но зато так точно отражала ее жизнь: стол завален учебниками и тетрадями, книги громоздятся возле кровати, на стуле брошена одежда, в кресле – рисунки Крошечным православным островком выглядит маленький иконостас на стене, давным-давно не зажигавшаяся лампадка, молитвослов на полке – как редко она теперь его открывала, ограничивалась обычно «Серафимовым правилом». А где же Евангелие? Она провела рукой по верху шкафа: какие-то свечные огарки, засохшие вербочки, бумажки, а вот и оно – пыльное-пыльное, прямо стыдно, если уж не читаешь, хоть протирала бы иногда Да и держать его здесь, среди мусора, нехорошо Она смахнула пыль, открыла наугад – да, грешно, нельзя гадать по Евангелию, искушать Бога, но взгляд уже упал на страницу, и буквы тут же сложились в слова: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».

Она так стремительно спрыгнула с кресла, что ударилась о ножку стола. Села, зажала рукой занывшую щиколотку

Все просто. Ее ошибка была в том, что она хотела тусовок, общения, встреч Она хотела любви и дружбы Но как-то забыла о главном, забыла о том, что уже приходило к ней тогда, давно. Надо искать не дружбы и любви, не тусовок и общения – надо искать то, что никто и никогда у тебя не отнимет, – Бога «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия» – а именно на сынов человеческих она всегда уповала, но дом ее был построен на песке, а не на камне, а Камень же известен – во главу угла – Христос. Камень, с которого и надо было начинать, а не как она все время – с человеческого, греховного, немощного

Как бы далеко ты ни забрел, всегда можно вернуться, вот даже и повод есть – завтра Великая среда, скоро конец поста, который был временем покаяния, она, конечно, не успела начать свое покаяние с самого начала, но притчу-то о работниках она знала хорошо. Пришедшие в одиннадцатом часу получат ту же награду, что и пришедшие в первом. Богу не важно, когда ты придешь, главное, чтобы ты пришел

И она решилась.

IV

Как неожиданно, как чудесно это было.

Это – она даже не знала, как и назвать. Она и не предполагала, что все так просто – только сделай шаг, только попробуй, только начни движение навстречу.

Бог неизреченно тебя любит, Он только ждет, когда же ты пойдешь к Нему, когда же ты решишься, когда ты откроешь свое сердце

Она стояла с богослужебной книжкой в руках (чтобы следить за ходом службы), чувствуя себя совершенно растерянной и потрясенной Чудо случилось Случилось чудо Какое-то озарение на нее спустилось – внезапно она поняла, в чем вообще смысл

Она поняла, что это не просто обряд, не просто принятый «день скорби», нет, это все происходило реально Как будто Москва превратилась в древнюю Иудею, как будто и не было двух тысяч лет между ней и теми страшными днями, так близко все оказалось, так понятно.

Бог умер, Бога положили во гроб, Бога и одновременно Человека, лучшего из людей, и вот все тут собрались – те, кто скорбит, те, кто пришел отдать Ему последний долг, попрощаться с Ним, никто не притворяется, все это – правда

Каждое слово читаемого текста или спетого песнопения стало ей понятно и близко, ложилось на сердце – она скорбела вместе со всеми, как скорбят по умершим близким, она тоже была рядом с Ним в эти трудные дни, как Его ученица, наравне со всеми

Мама, наверное, тихо изумлялась – откуда у дочери вдруг взялось такое благочестивое рвение, но Катя об этом не думала Она забыла про родителей. Она забыла про учебу. Она забыла вообще про всю свою жизнь. Душой, телом, духом она была там, с Ним, со своим Богом, погребенным, но воскресшим

Да, Бог воскрес Враги торжествовали, ученики скорбели, но Он воскрес, Он победил все это зло, которое на Него ополчилось, Он вновь вернулся, Он дал надежду.

Пасха – великое чудо, теперь она это осознала, теперь она поняла, в чем дело, почему Праздников Праздник и Торжество из Торжеств, опять на каждую строчку Пасхального канона, каждое песнопение отзывалась душа – все именно так, все правильно, все это про меня

Пасха была кульминацией, логичным продолжением этого чуда, которое с ней происходило: «смертию смерть поправ», Он воскрес, Он проливал Свою неизреченную милость на всех, ликование, слепящий свет, в котором растворялось все, душа Катина просто не могла вынести этой радости.

«Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа?»

Как понятно сразу все стало, как легко было, как светло сделалось в ее жизни

Она ходила теперь на службы каждый день, забыв про университет, она ходила на всенощную и литургию, и просто не понимала – как? Почему? Почему она раньше не понимала главного смысла?

Не нужно молиться о чем-то, молитва – это благодарение, это славословие, это обращение к Богу не с просьбой, а с благодарностью, с желанием славить Его. Просто так, от избытка любви, от переполненного сердца, из которого льется через край Бесконечное «люблю», имя, заключенное в сердечки, – вот что такое молитва.

«Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков!» – возглашал в алтаре служивший по расписанию батюшка, Царские врата были открыты, свет лился из высокого решетчатого окна, красная с золотом риза сияла в лучах весеннего солнца, и Катина душа отзывалась на каждое слово службы «Аминь!» – пела она с хором, молилась со всеми, какое же счастье, какая радость, какое удивительное чудо! Христос воскресе!

Она не хотела уходить, она стояла до тех пор, пока никого уже не оставалось в храме, а уборщицы сдвигали подсвечники на середину и начинали мыть пол, но все равно Царские врата оставались открытыми – в этом было обещание нового чуда, уже сегодняшнего: в пять часов вечера она снова будет тут, снова будет смотреть в алтарь и молиться со всеми

«Христос Воскресе!» – хотелось ей кричать на улице, когда она бежала к метро. Она была готова обнять каждого прохожего, каждого встречного, дарить каждому радость, переполнявшую ее, чтобы не осталось в мире печали, скорби и зла, чтобы больше никто не страдал: зло распалось бы от этого слепящего света, который бился в ней – пусть в той мере, в которой она могла вместить. Кате хотелось обнять весь мир, наполнить и согреть его любовью и в ответ услышать – Воистину Воскресе! Воистину, и я это чувствую тоже, и я тоже радуюсь, воистину совершилось чудо, велик и славен Господь наш и Бог наш!

Единственное, что расстраивало ее, – это была ее плоть. Она искренне не понимала, зачем ей плоть вообще, зачем она хочет есть и пить и спать, и совершать прочие плотские дела. После еды было тяжело, после сна тоже, она была готова есть только просфоры и пить святую воду, но что сказала бы на это мама?

Ей было тяжело сидеть со всеми за столом и болтать о пустяках, она больше молчала, но это нужно было делать так, чтобы никто не догадался, почему она молчит, почему не смотрит телевизор вместе со всеми От праздных разговоров – она чувствовала – уходит по капельке великая эта радость, поэтому Катя быстрей бежала в свою комнату и закрывала дверь, чтобы остаться одной со своей радостью, чтобы радость эта не пролилась зря.

Теперь она искренне не понимала, зачем читать книги, зачем увлекаться этим вымыслом, придуманными мирами и людьми, когда есть Бог? Зачем вкусно есть, долго спать, смотреть телевизор, ходить в университет, получать образование, когда это все так отвлекает от главного?

Она молилась:

– Господи, дай мне сейчас умереть! Я хочу остаться в таком состоянии навсегда, я не хочу ничего больше, мне ничего не нужно, кроме Тебя и этой огромной Твоей любви! Я теперь понимаю, что такое «вечная литургия», это такое счастье – если литургия будет длиться всегда, если можно славить Тебя вечно, никуда не уходить от этой радости

Она слышала где-то (может, отец Митрофан говорил), что Бог забирает человека в лучший момент его жизни, его развития, когда видно, что человек уже не сможет стать лучше, тогда Бог забирает его душу Разве могло ей быть лучше? Почему Бог не забирал ее?

Так хотелось, чтобы осталась только душа, чтобы мешающее ей, ненужное тело умерло, и освобожденная душа взлетела к Богу, Которого она будет славить вечно.

Но Бог не забирал ее душу, несмотря на молитвы Она должна была жить, есть, спать, ходить в университет, болтать о чем-то незначительном, слушать лекции, чувствовать запах сигарет, вариться в кипящем котле университетской жизни, недоумевая – зачем это все? Почему Ты не заберешь меня, Господи?

И, замирая, ждала ответа – может быть, все-таки, прямо сейчас?

V

Она очнулась в каком-то кошмаре, почему-то тут же вспомнила рассказы о возвращении души в тело – об отвращении, тяжести и тошноте, которые испытывали при этом люди. Ей было плохо, как-то мутно, Катя не помнила даже, что случилось – в коридоре она упала вроде бы, дальше все терялось, даже какой сейчас день недели, она вспомнила с трудом Мама сказала, что это тяжелое отравление или кишечный грипп, по крайней мере похоже на то, а вообще ничего не понятно, лучше лежать и поправляться.

Она лежала Ей было очень плохо физически, грубая плоть взяла свое, как будто мстила за забвение и пренебрежение, теперь Катя была раба плоти, теперь душа ее подчинялась и – молчала.

Радость куда-то ушла Нет, отголоски ее еще жили в душе, но она просачивалась, протекала, Катя не могла это остановить – не было сил, в отчаянии она наблюдала, как сдувается понемногу полная счастья душа, превращается в клочок, маленькую сморщенную тряпочку, лопнувший воздушный шарик.

Она пыталась молиться, но молиться получалось плохо, плоть, которой она так пренебрегала, оказалась тоже важна – было плохо плоти, было плохо и душе, легкости, каких-то воздушных пузырьков, которые наполняли ее всю Светлую неделю, больше не осталось.

Катя проболела почти три недели, лежа без мыслей, без эмоций, в тумане и бреду. Несколько раз поднималась высокая температура, которую никак нельзя было сбить, мама растирала ее спиртом: оказалось, что у нее еще и непонятно откуда взявшееся воспаление легких.

Когда ей разрешили выходить на улицу, она первым делом пошла в храм на всенощную Она еще надеялась что-то вернуть: раз молитвы не помогали, надо прийти туда, на место Встречи Но, как и с молитвой, – ничего не вышло Царские врата были уже закрыты – как будто захлопнулись двери в рай, и только подсвеченные, как обычно, до Вознесения, красные буквы X. В. еще горели, как горькое напоминание о том, что было и не вернется.

Душу, с треском лопнувшую, уже нельзя было починить. Радость не приходила Всенощная, долгая, с длинным чтением канона, с песнопениями, с помазанием, была привычной и снова скучной. Не получалось вновь славословить от полноты души – Катя автоматически повторяла знакомые слова молитв, но ничего не отзывалось в ней, все было мертво.

Она вспомнила рассказ о преподобном Серафиме и Мотовилове, о том, как Мотовилов был наказан, нет – сам просто не вынес испытания Благодатью, которой не заслуживал, Катя, видимо, тоже не вынесла, грешная плоть предала ее, Бог послал ей эту болезнь, потому что она не заслужила радости, не смогла ее сохранить Пусть так получилось само собой, но она недостаточно защищалась, она жила в суете, недостаточно, видимо, блюла себя, чтобы не повредить плоду, – произошел выкидыш, душа лопнула, и она потеряла все

Чем дальше отходила она от Пасхи, тем непонятней и болезненней ей казалось все, что с ней тогда произошло Оно было чем-то нереальным, эфемерным и даже неправильным: слишком много эмоций, восторгов и слез, слишком все было тонко, напряженно, даже болезненно Восторги, умиления – разве это правильно? Во всех православных книжках писали, что это дурной знак, когда испытываешь какие-то «состояния». Что если это не Благодать была, а выдуманный ею экстаз? Бог вовремя отрезвил ее, послал ей болезнь, чтобы она не возносилась, не впала в духовную прелесть Да и вообще стало ясно – выкидыш в любом случае был бы неизбежен, невозможно было долго жить так, как она жила, невозможно было выжить в мире с беременной душой, такое просто не выживает здесь, в этом мире, в этом воздухе. Нельзя не есть, не пить, ни с кем не общаться, на земле надо жить – приходится жить, а жизнь груба, конкретна, материальна, и все эти «состояния» – не для земли, а для неба.

Она чувствовала безмерную усталость и какое-то невнятное отчаяние. Ей вдруг стало все равно Смысла теперь уже не было ни в чем – и этот путь тоже был пройден, он кончился тупиком.

Катя смотрела по сторонам – а как тогда остальные, как они со всем этим живут? Как они могут совмещать – все эти люди, огромная толпа, те, кто приходят в храм каждое воскресенье: семейные, пенсионеры, холостые, молодые, зрелые? Не задаются этими вопросами? Не чувствуют, что беременная душа тут не выживает? Исполняют букву закона и мучаются, утешая себя тем, что идут по правильному пути?

Вот родители, например: службы, молитвы, им вроде и не тяжело, им как будто нравится и в то же время они могут жить этой жизнью, обычной, мирской, с телевизором, книгами, праздными разговорами. Как им это удавалось?

Катя могла бы жить так же, как родители, но перспектива снова читать два раза в день молитвы, стоять на службах, исповедоваться, «нудить» Царство Небесное – теперь уже без пламенеющей души, без любви к Богу – вгоняла ее в тоску, к тому же ей казалось, что бессмысленно так жить, даже кощунственно, ради чего это всё? Только чтобы исполнить то, что «нужно», «положено» для спасения? Из страха оказаться не в Царствии Небесном? А какой смысл тогда оказаться там, какой смысл в «спасении», если оно станет тяготить, если вечная литургия не в радость, если так и не научишься славословить и будет тянуть в праздность, осуждение, пороки?

Она чувствовала себя страшно разбитой и усталой. Она старалась задвинуть подальше все эти мучительные вопросы, не решать их, забыть о них, тянуть опять кое-как привычную лямку со службами и молитвами – сейчас у нее, измотанной и опутошенной, не осталось сил разбираться в чем-то сложном, но впрягаться в знакомые до ужаса, привычные «обязанности христианки» было чуть ли не физически больно. Да, она знала, конечно, что всегда так – сначала «призывающая Благодать» и радость, а потом работа – молитвы и посты, Бог поддерживает поначалу, а потом отпускает в самостоятельное плаванье, но она так устала за десять лет от этого плаванья, от этих вечных понуждений, что возвращение в прежнее состояние казалось кошмаром

Она немного отвлеклась на сессию, надо было срочно все догонять, много пропустила из-за болезни, но надвигающееся лето пугало ее – праздностью, которая неизбежно позволит вылезти наружу всем мучительным мыслям, прятавшимся в глубине ее души

«Что мне делать?» – спрашивала Катя куда-то в никуда, но ответ не приходил

Неделя о Фоме

І

Они вернулись с юга в пыльную августовскую Москву, с поезда их встречал один из приходских друзей, и Катя, сидя в чужой машине и глядя в окно, с непривычки поражалась – какая же Москва гигантская! После жизни в маленьком городке у моря, где они отдыхали до середины августа, она успела отвыкнуть от широких улиц и высоких домов, но радости возвращения не чувствовала – ей не хотелось уезжать оттуда, из затерянного между горами и морем мира. Там было так хорошо и спокойно, и уже на вокзале, куда по горной опасной дороге доставил их усатый мрачный таксист, она знала, что прощается не только с узкими улочками, маленькими домами и морским ветром, она прощалась как будто со всей своей прошлой жизнью Никогда уже не будет так, как прежде, – вот что она чувствовала, вспомнив вдруг Наташу Ростову и Николая, возвращавшихся домой после святочных гуляний, тогда Наташа тоже сказала брату – никогда не будет уже так, как прежде, – потому что предчувствовала беду

Это чувство прощания не покидало ее все три коротеньких, быстрых летних недели, которые она прожила с родителями, Аней и Ильей на юге, она жила, наслаждаясь каждым днем, ценя каждое мгновение, и осознавала уже тогда – никогда. Никогда больше не будет утренних купаний, вечерней партии в шахматы с папой, акунинских детективов, которые они с родителями вырывали друг у друга и читали по очереди; не будет скрипучих неудобных кроватей, болтовни с Аней и Ильей перед сном, теплых южных ночей и низкого звездного неба, сочности бархатных персиков, сладости винограда… Не будет той радости, которую она испытывала на равных с младшими от конной прогулки по горам, от купания в солнечной дорожке, от соленого ветра и высоких волн Не будет больше никогда той смеси детства и взрослости, той чистоты и простоты, которые были с ней в маленьком южном городе, куда из Москвы не долетали вести и где она была полностью оторвана от своего привычного мира, как будто пожила недолго жизнью совсем другой девочки – очень, кстати, счастливой.

Но жизнь эта кончилась, и Катя все никак не могла загнать себя обратно, в привычные рамки обыденной своей жизни: впереди маячил московский август, потом университет, страшно было даже думать – четвертый курс уже, впереди ждали еще перемены – это она тоже чувствовала, потому что иначе быть не могло, перемены назрели в ней уже давно

Вернувшись в Москву, она чувствовала, что ее болезненно раздражает буквально все – привычный вид из окна на серый двор и играющих в футбол мальчишек, духота четырех стен, пыль на книжных полках, сваленные в кучу на столе тетради, чахлая черемуха под окном, необходимость входить опять в колею, что-то решать, что-то делать, как-то дальше жить привычной, набившей уже оскомину жизнью, в которой будет ли теперь Бог?

Ее не покидало ощущение, что мир вокруг рушится, хотя он оставался, разумеется, неизменным, даже надоедливо статичным, ей было душно и плохо в этих рамках, и невозможность больше жить так, как прежде, отзывалась в ней сильной болью, почти физической, невыносимой.

Как теперь она будет жить, для чего и зачем? Радости больше не было, смысла тоже Как ходить в храм, когда она уже знала, как бывает по-настоящему (и по-настоящему ли это было?), как стать прежней, после всего, что она испытала: это же неизбежная ложь самой себе?

Родители засобирались на дачу, хотели, как обычно, прожить там весь оставшийся август, но сейчас Катю дача ужасала – эту размеренную жизнь, которая всегда так ей нравилась и казалась такой уютной раньше, теперь она бы не смогла вынести. Напряжение между Катей и родителями росло со дня приезда в Москву: конечно, они почувствовали ее протест и внутреннее раздражение, и это, в свою очередь, их раздражало. Они начали спорить из-за ерунды и придираться друг к другу, поэтому, чтобы не поссориться окончательно, Катя придумала, что ей нужно пройти практику в университете и на дачу она поехать не сможет

Отчасти это было правдой, она собиралась съездить в университет, узнать, что за практика ей полагается после третьего курса, но прежняя Катя попросила бы дать ей задание на дом и поехала бы на дачу, набивать на компьютере тексты, сидеть по вечерам с родителями у костра, разглядывая звезды, кормить ежика, который прибегал на летнюю кухню, смешно фукал, при малейшем шорохе сворачивался клубком, а однажды попался в мышеловку и от страха никак не давал себя освободить.

Теперь все это умиротворение только раздражало, ей хотелось остаться одной, хотелось, чтобы все ушли и никто ее не трогал, не загонял в рамки, не требовал, не нудел над ухом, что нужно разобрать шкаф и прочитать список по литературе – ее это злило, не маленькая все же, четвертый курс, сама решу, что читать и что выкидывать, но когда родители уехали, она, выйдя помахать им с балкона, почувствовала неожиданную пустоту и даже заплакала, глядя вслед уезжающей машине

II

Накопившееся глухое раздражение и боль должны были как-то прорваться и прорвались На следующий день ей позвонила Варвара, предложила сходить в кино на «Ночной дозор», все тогда говорили «удивительное кино», писали, что это что-то небывалое, такого в России еще не снимали Они встретились с Варей, болтали, смеялись, опоздали в кино, пришли не к началу и ничего не поняли – обе были настроены как-то истерически, смеялись без причины и решили, что фильм – фигня и вообще какой-то наркоманский Расставаться не хотелось, они пошли в «Макдональдс», Катя рассказывала, как жила на юге, Варя – о том, как училась в автошколе и как на нее орал инструктор, который ждал от нее взятки, а она не понимала, как ее давать, ужасно смущалась и не знала, куда деваться от стыда

Было уже поздно, Кате не хотелось домой, в пустую квартиру, и Варе не хотелось – у нее родители тоже были на даче, тогда они решили поехать к Варе ночевать, к ней было ближе.

По дороге они купили пива и сигарет Варе захотелось выпить, у Кати от смеха и болтовни слегка кружилась голова, все было как-то легко и отчаянно: предложение выпить ей неожиданно понравилось.

Было немного страшно, ведь она совершала преступление, это был грех, совершенно явный, но ее будоражило ощущение совершающегося беззакония – сейчас они будут выпивать, а может, даже курить, она, Катя, православная девочка, с детства в храме, из воцерковленной семьи, духовное чадо отца Митрофана, будет пить пиво и курить сигареты.

«Что сказал бы на это Олег Благовольский?» – вспомнила она свою старинную присказку и разразилась – как ей показалось – развратным хохотом. Она почувствовала неожиданную легкость, ей захотелось назло себе, назло всем, сделать это – напиться первый раз в жизни, закурить, стать «падшей женщиной». Если у нее не получилось быть «хорошей», раз это так сложно, невозможно просто – ладно, она станет тогда плохой! Немедленно, немедленно стать другой, противоположностью себе прежней, ведь все равно рушится мир – так пусть до конца, надо разрушить его самой, разорвать руками, выпустить наружу мятущуюся душу

Они сидели на полу у Варвары в комнате, горела только настольная лампа, и полумрак совершающегося Катиного падения был уютным и ласковым Пили пиво, Кате казалось, что хуже ей уже быть не может, и от этого было очень весело Они выпили много – целая батарея пивных банок выстроилась от стола до дивана, курили на балконе – у Вари был четырнадцатый этаж, поэтому Катю, с легкой и звенящей от выпитого головой, не покидало ощущение, что она парит между небом и землей

Окурки летели вниз падучими звездами, Катя следила за красненькими огоньками, как они гаснут, не достигнув земли, где-то в районе восьмого этажа, роняя иногда веселые искорки; было прохладно и моросил дождь, Варя принесла куртки с капюшонами, обе пьяно смеялись: похожи на ночной дозор.

Варя рассказывала, что встречается с мужчиной, ему уже за тридцать, конечно, продолжения быть не может, но пусть хоть так, так проще – и так странно она смотрелась в этом надвинутом на лоб капюшоне с мрачно горящими глазами, в самом деле – ночной дозор.

В голове у Кати был туман, она долго не могла найти даже дверь в ванную, и отчаяние куда-то ушло, единственное, что беспокоило – кончилось пиво Впрочем, пора было спать, а не идти за пивом: часы показывали уже половину пятого утра, а Варя вдруг вспомнила, что на следующий день запланированы какие-то неотложные дела.

Они уснули, привалившись друг к другу, на незастеленном диване, и Катя с пьяной слезой, прежде чем провалиться в хмельной сон, подумала – мне плевать на все, на всю свою жизнь, на все из прежнего. Просто наплевать

III

После той пьяной ночи с Варей стало понятно, что инициация совершилась. Наутро у Кати, конечно, болела голова и горло саднило от сигарет, но появившееся отчаяние придало ей вдруг необыкновенную легкость. Ей показалось тогда, что больше нечего терять, и, раз весь ее мир летел в тартарары, она смело могла лететь туда тоже.

Неизвестно, сколько бы было таких пьяных ночей, если бы Варя не встречалась со своим мужчиной и не переехала бы жить к нему.

Катя осталась одна

Впрочем, наверное, это было к лучшему

Ей хотелось как-то выразить бунт, переполнявший ее, и одновременно изжить боль, сигарет и пива было мало, душа требовала чего-то большего, она даже полезла на не раз выручавшие ее антресоли, достала коробку с Митиными вещами – страшную коробку с атрибутами неправославной Митиной жизни, которую мама собрала и спрятала, когда он окончательно ушел из семьи. Среди книг, тетрадей и прочих вещей были кассеты – музыка, страшная, иностранная, бесовская, тяжелый рок. Катя даже включила, дрожа, ожидая, что сейчас случится страшное, она сойдет с ума, послушала немного, а потом выключила – все-таки она еще не могла переступить, это было бы слишком Она вставляла другие кассеты – это уже был русский рок, «Алиса», Цой, Бутусов, они пели по-русски, можно было точно понять – сатанизм или нет, но музыка резала ухо, была слишком громкой, слишком вызывающей, пусть говорили, что Кинчев вроде как покаялся потом, стал православным, но у Кати-то были ранние записи, ничего христианского в них не нашлось – она послушала и отложила

Дни стояли теплые, даже душные, не в силах вынести ограниченность стен, Катя обувала разношенные кроссовки, бежала из дома и бродила по городу в поисках каких-то неведомых приключений Сильно исхудавшая, похожая на мальчика-подростка, она металась, не зная, куда деться, как излечить душу, как успокоить боль

Казалось, она была одна в этом огромном полупустом городе: еще не все вернулись из отпусков, еще не приехали с дач школьники, еще было вроде бы лето, но угасающее уже, с холодными ночами, и Катя бегала по пыльным улицам с растрескавшимся асфальтом, по пустынным дворам, где налетающий внезапно, уже по-осеннему, ветер гонял облетающие потихоньку желтые листья и скопившийся за лето мусор, – бегала без цели, лишенная покоя, как будто хотела убежать от самой себя.

За эти дни она весь центр Москвы обегала пешком, возвращалась домой к вечеру и, наскоро попив чаю, засыпала, мыслей в голове не было, глаза слипались – думать просто не оставалось сил.

Во время этих метаний она встретила на Арбате старых своих знакомых, так пугавших и восхищавших ее всегда, – неформалов, они сидели возле «стены Цоя», лениво перебирали гитарные струны, курили, и она вдруг подумала – вот если бы ей так! Если бы ей другую судьбу, если бы можно было стать уличным мальчишкой, хулиганом, панком или металлистом, выбрить полголовы, носить «косуху», перчатки с шипами, ругаться матом, пить водку и слушать рок, торчать у подъезда и орать под гитару похабные песни!

Ей вдруг захотелось куда-то в страшную компанию, ей хотелось стать такой же, как они – отверженной и свободной; все эти неформалы с их прическами, музыкой, одеждой давно очаровывали ее, притягивали к себе, в них была свобода, которой ей так хотелось и которой у нее никогда не было Она с детства уже привыкла измерять все понятием грех, оценивать каждый свой шаг как правильный и неправильный в глазах Бога Она не умела быть такой, как они, для этого нужно было вырасти на улице, а не в церковной ограде; поэтому компании и сомнительные знакомства притягивали ее, но приблизиться она никогда бы не решилась – она не умела говорить на их языке, и они в миг разглядели бы в ней православную девочку, которая даже ни разу не целовалась, да что там – только в восемнадцать лет (спасибо университету!) узнала, что матерные слова обозначают неприличные вещи: раньше она думала, что это абстрактный набор грубых звуков и произносить их неприлично именно из-за грубости звучания

Восхищаясь сомнительными компаниями издалека, Катя упала бы в обморок, если бы кто-нибудь из этих людей вдруг заговорил с ней – она бунтовала, да, но все же с оглядкой, немного понарошку, потому что в глубине души знала, что все-таки будет в конце расплата, она придет к отцу Митрофану и все расскажет, она опять начнет это все – храм, молитвы, исповедь, ведь она же не отказывалась от Бога и веры (нет-нет, она даже трясла головой при мысли об этом), она пока еще была на этом берегу и не собиралась переходить черту Она ведь так и не послушала самое «сатанинское» – иностранную музыку, только один раз включила и тут же выключила – нельзя, нельзя, ведь потом надо будет каяться, потом, потом, может быть, даже осенью, а сейчас у нее «каникулы», сейчас еще можно

IV

Родители вернулись с дачи, и их молчаливое противостояние с дочерью продолжалось – они были такие земные, конкретные и шумные: разгрузи сумки, помой посуду, почисть яблоки – будем варить варенье, разбери вещи, развесь белье, двигайся быстрее А Катя еле сдерживалась, еле терпела – так ее раздражала вся эта суета, громыхающие кастрюли, топот, ритуальное какое-то омовение Ани и Ильи перед школой, запах отглаженной формы, агрессивно-пышных дачных астр и новых школьных тетрадей; все постоянно носились туда-сюда, казалось, что в квартире человек десять, Кате же хотелось накрыться с головой одеялом и перестать для всех существовать.

Сентябрь начался с дождей, не обещая бабьего лета, сразу стало холодно и уныло. Катя уже не бегала никуда, не металась – она впала в апатию, сникла: отчаяние, которое поначалу было легким и будоражило, стало тяжким и мрачным. По вечерам она все больше сидела или лежала на полу в своей комнате, слушая, как соседи сверху бесконечно гоняют на полную громкость одну и ту же песню:

– Девушка Прасковья! Из Подмосковья! С грустью и тоскою снова одна!

Под этот заунывный мотив она бездумно чертила карандашом, бесконечно старательно штриховала, рисовала странные рисунки, причудливые фигуры без всякого смысла. Бессмысленное рисование ее отвлекало хоть немного Тяжелые мысли о том, как дальше жить, что делать с душой и верой, когда идти к отцу Митрофану и рассказывать всё, стали мучить ее беспрестанно, она как будто сбрасывала их на бумагу, но это удавалось всё хуже

Желание «пасть» вдруг стало сильнее – ей по-настоящему захотелось как-то покончить с этой жизнью, поставить на ней крест, махнуть на себя рукой, может быть, чтобы окончательно отрезать пути назад? «Пусть все идет, как идет!» – говорила она себе, запрещая вспоминать слова отца Митрофана о том, что в духовной жизни не бывает середины: либо карабкаешься вверх, либо неизбежно катишься вниз – посередине зависнуть нельзя.

В середине сентября неожиданно приехал Митя: он решил пожить пока у родителей, но пожил недолго – познакомился с какой-то девушкой и переехал к ней. После Мити остались сигареты и Интернет – и то, и другое Катя тайком приватизировала, тем более что перед отъездом Митя научил ее, как подключаться и использовать карточки для модема

Интернет тоже был злом, примерно как сигареты и выпивка, поэтому Катя подступалась к нему с внутренним страхом и радостью – ее желание пасть он вполне мог удовлетворить. Где, как не здесь, она могла познакомиться с ними, неправославными мальчиками, ощутить себя падшей, как та девочка из прихода, которая знакомилась в Интернете и вышла замуж за невера?

Ее привлекало это «полупадение» – ведь все-таки в любой момент можно было все выключить, убежать, зачураться, и поэтому здесь было так удобно ходить по краю, балансировать на грани, вечно недосовершать шаг.

Постоянно Катя пыталась усидеть на двух стульях, здесь это в полной мере удавалось – ощущение зависания между совершением греха и отказом от него будоражило: можно было чувствовать себя «падшей», но все-таки еще как будто нет, понарошку, виртуально – и путь назад не отрезан

Ночью, когда все ложились спать, наступало Катино время. Она целый день жила в предвкушении – когда же. Когда на квартиру опустится тишина, и она, включив компьютер, пройдет на цыпочках на кухню, нальет себе чаю в большую кружку, чтобы хватило надолго, вернется, сядет, освещенная неверным синеватым светом экрана, и несколькими движениями пальцев совершит простое чудо Запоет скрипучую песню старенький модем, посылая загадочные, закодированные звуки куда-то в неизвестность, но придет молчаливый ответ, и в наступившей заговорщицкой тишине волшебная надпись «соединение подключено» как будто улыбнется ей, подмигнет – вперед

Она просиживала до рассвета, пока не начинали болеть глаза, но уходила спать умиротворенная, даже как будто счастливая – выход в очередной раз был найден, по крайней мере было на что отвлечься, где спрятаться от преследующих вопросов, куда убежать от тоски

Любовь точка ру

І

Виртуальность действительно была ее стихией Она большую часть своей жизни прожила в придуманном мире, она это умела мастерски – играть в несуществующее, поэтому здесь чувствовала себя уверенно Здесь легко было прятаться за маски, а ей, напуганной заранее, это было нужно – скрываться, может быть, даже от самой себя Бродя по просторам Интернета, она писала – то тут, то там, заглядывала на всевозможные сайты, в чаты и форумы, она смешалась с толпой масок, уверенно чувствуя себя среди этой разноликой и одновременно безликой толпы

Она создала милый виртуальный образ девушки, придумала себе героиню, наделив ее всеми чертами, которые ей нравились, сочинила ей трагическое загадочное прошлое, о котором полагалось намекать вскользь, так же как и о красоте (фотографию Катя, разумеется, никому бы никогда не показала), и сама поверила в эту личину, надевая ее каждый вечер, как только все ложились спать, а скрип модема звучал третьим звонком к ее виртуальному спектаклю.

Героиня нравилась всем, она была убедительна. Кате стали много писать – мальчики! Ей, так долго жившей без мужского внимания на филфаке, ей, Кате, писали, ею заинтересовались, кто-то признавался, что она просто очаровательна, неповторимый шарм какой-то у нее, необъяснимое обаяние – и всё это писали мальчики Много мальчиков Неправославных!

Она определенно становилась падшей женщиной Играя словами, остроумно и находчиво (благо, было время подумать, пока пишешь) она отвечала им всем, чувствуя приятное возбуждение. У Кати никогда раньше не было столько знакомых, столько общения, а то, что большинство новых знакомых именно мальчики – делало ее как будто уникальной, единственной женщиной в мире, вокруг которой собрались все эти мужчины: восхищенные, очарованные, жаждущие – ее слова, взгляда, внимания

Постепенно стали поступать предложения встретиться. Катя их ловко отклоняла (она же не собиралась настолько пасть, чтобы с кем-то встречаться, она просто играла), и ухажеры постепенно уходили, на их место приходили новые и тоже сходили на нет. Впрочем, Катя не особо жалела о них, потому что у нее давно наметился фаворит, который, кстати, и написал ей самым первым.

Он сразу ей понравился за то, как пишет, остальные писали по-разному – безграмотно, слишком умно, фамильярно, занудно, глупо или слишком игриво, а Костик писал так, что она читала его, как любимую книгу, – все совпадало, все попадало в цель, абсолютно все ей нравилось. Больше и больше

Сначала они перебрасывались короткими письмами-мостиками, боясь, что беседа увязнет, растворится в виртуальном мельтешении лиц и имен и они потеряют друг друга из виду, поэтому как будто протягивали по очереди друг другу руки – если что, закончил беседу не я, я свое сказал, скажи и ты, если хочешь

Постепенно дружба стала крепче. Костик уже знал, что Катя учится на четвертом курсе филфака, любит книги и рисование, Катя уже знала, что он заканчивает в этом году институт и сейчас пишет диплом, что он очень любит читать и… – о ужас! – в свободное время играет на бас-гитаре в своей любительской рок-группе с институтскими друзьями

Он был самым настоящим металлистом Или панком? Какая разница, впрочем – Катя все равно в этом не разбиралась. Возможно, у него была даже «косуха» и всякие страшные сатанинские железяки.

Катя была в ужасе – кажется, она накликала себе беду Нравились тебе эти неформалы всегда, да, Катя? Пожалуйста, получи Добегалась Допадалась – «падшая женщина», доигралась Разве могла она представить, что такой положительный во всех отношениях мальчик, который ей так понравился и с которым так интересно, любит бесовскую музыку и даже сам ее творит?

В то же время невозможно было поверить – она, Катя, православная, так запросто беседовала с одним из «них», страшных, апофеозом неправославности, она с ним говорила, и он оказался вовсе не инфернальным существом, а обычным человеком! Он говорил не на инопланетном языке, а вполне на Катином, у них были общие темы и даже общие интересы! Он мог говорить нормально, а не только матом и о сатане! Интернет воистину творил чудеса Или это она уже достаточно пала, чтобы ее приняли за свою?

Она заметалась – долг христианки (все-таки еще христианки!) вынуждал немедленно порвать эти греховные отношения, она даже спросила Костика строго – не сатанист ли он случайно? Он как будто немного обиженно ответил, что случайно нет

Христианская часть Катиной души требовала – немедленно восстать ото сна, одуматься, стряхнуть с себя пелену греха «Не знак ли, – вопрошала христианская часть души, – не знак ли это тебе, Катя, что слишком далеко ты зашла в своих играх? Не пора ли пойти к отцу Митрофану и рассказать, наконец, всё?»

Но другая часть души, земная и грешная, противилась, уговаривала: ведь ничего страшного нет, ну и что, что музыка, он сам сказал, что не сатанист, он так хорошо тебе пишет, что-то такое исходит от него, даже через экран, спокойное, доброе. Да и по-христиански ли, спрашивала коварно эта грешная, нетвердая в добродетели часть души, по-христиански ли оставлять человека с его заблуждениями, откреститься, убежать сразу, не попытавшись просветить светом веры истинной?

Не по-христиански, согласилась Катя с легкостью, рассудив – и здесь можно найти компромисс.

Костик, не понимая ее испуга, начал рассказывать ей об этой музыке: она бывает разной, есть вообще группы, которые пишут песни только на социальные темы, к тому же он металл только слушает, да и не только металл и рок, он просто любит музыку, а играет скорее мелодичный панк, они с ребятами разные стили пробуют, так что какой еще сатанизм! Но Катя быстро свернула этот разговор, ей было слишком страшно – она почти предавала Христа. Костик, впрочем, не обиделся – они снова стали болтать о разном, темы находились всегда, «опасную» же обходили стороной.

Осень выдалась дождливой и холодной Катя возвращалась поздно вечером из университета, прятала замерзающий нос в шарф, грела в карманах руки, оскальзывалась на мокрых листьях, бежала от метро домой, торопясь, мысленно уже проживая все приятное, – скинуть сапоги, бросить полную книг и влажную от дождя сумку у стола, наскоро поесть, налить себе чаю, скорее включить компьютер и открыть заветное письмо, которое ждало ее каждый вечер – волшебное письмо, от которого она сразу согреется и начнет улыбаться

Она не заметила, как привыкла к этим письмам, как стала ждать их, сначала с любопытством, потом с надеждой, потом с какой-то теплой уверенной радостью. Теплая уверенная радость исходила от него – от Костика, виртуального, незнакомого, но живого Он где-то жил, что-то делал, любил кого-то – незнакомых ей людей, гораздо более близких, чем она: друзей, родителей, но часть его была для Кати – в письмах, в словах. Лично для нее одной

Он всегда подробно расспрашивал о ее делах: как прошел день, что нового сегодня – было даже странно, что все это важно какому-то полузнакомому мальчику, но он спрашивал, ему как будто было интересно, и она старалась рассказывать так, чтобы было нескучно об этом читать.

Он уже знал про любимую Марию Владимировну, преподавательницу французского, которая за ошибки грозила «удушать экзерсисами» и задавала переводить Бальзака, а в прошлом году Гюго, но Гюго-то мой любимый писатель, «Девяносто третий год», ты читал? Нет, надо будет почитать, раз советуешь, я только «Человека, который смеется» и «Собор» читал, а ты не волнуйся, я тебе сейчас кину ссылку на перевод, если не успеваешь сама перевести. Ура, можно распечатать, спасибо, Костик, а то в библиотеке «Кузину Бетту» не дали, а в Интернете я не умею толком искать Спасибо!

Она рассказывала ему про Кавафиса, который ей так полюбился за время изучения новогреческого и по которому она хотела писать диплом, рассказывала об особенностях поэтического перевода – им она собиралась всерьез заниматься, и это тоже Костику почему-то оказалось интересно, он тоже любил стихи и признался, что иногда пытается перевести на русский тексты любимых групп. При этом в нем не было никакой издерганности и надломленности, так свойственной творческим мальчикам, нет, он был простой, понятный, без всякой рисовки, но его неожиданные наблюдения поражали Катю иногда – свежестью и точностью мысли, взглядом с какой-то другой стороны Взглядом не филолога, но того, кто тоже чувствовал слово. Или душу?

Катя могла ему пожаловаться, он всегда ее утешал, всегда так легко шутил, что она сразу отогревалась, начинала улыбаться (глупо, наверное, выглядело со стороны, когда она так в одиночестве улыбалась в монитор), ей становилось тепло и радостно, и за тепло и радость она была благодарна своему виртуальному другу

Они просиживали за разговорами глубоко за полночь, Кате не хотелось уходить, но, засыпая под утро, она думала, что снова наступит вечер, снова полетят в виртуальность неведомые сигналы, и потянется опять эта нить из букв, слов, предложений, потечет из кончиков пальцев, из рук в руки, невидимый, тонкий, хрупкий, но живой ручеек.

II

Была уже середина октября, но в доме почему-то еще не топили. Катя мерзла, сидела по ночам в шерстяных носках и двух кофтах, пальцы леденели и не слушались, сбивались, ляпали опечатки Она грела руки о чашку с чаем, терла утомленные глаза, поднимала голову – в доме напротив горели только два окна, – думала: где-то там, в этом огромном городе, так же горит окно, так же сидит в ночи он – Костик, одновременно знакомый и незнакомый, близкий и чужой

В ночной тишине гудел компьютер, из приоткрытой двери соседней комнаты слышалось сопение: шумное, размеренное – Ильи, частое и быстрое – Ани, Катя прислушивалась к звукам, не открывается ли родительская дверь, не идет ли мама. Родители догадались о ее ночных бдениях, ругали – в три часа ночи она еще не спала, мама была в ужасе, теперь специально вставала по ночам, чтобы гнать Катю спать, они с папой даже шнур от модема уносили к себе на ночь, так что Катя немедленно пришла в отчаяние Но заехавший как-то в гости Митя ей подсказал выход – точно такой же шнур есть в телефоне, можно воспользоваться им. Теперь Катя разработала хитрый план: хлопнуть дверью своей комнаты так, чтобы мама поверила, будто она уже ушла спать, потом без скрипа снова открыть дверь, пройти, не дыша, по коридору, вытащить шнур из телефона, так же на цыпочках вернуться, набрать заветный пароль, послушать райскую музыку – скрипучее пение модема, и наконец написать: «Я пришла!»

Она не могла поверить, что он тоже ждет ее писем так же, как и она, – ведь что она могла ему дать, кроме своей болтовни, кроме плетения кружев из слов, кроме этой игры? Или ему тоже нравилась игра?

Она как будто снова писала книгу, впрочем, в уме она всегда что-то писала такое, всю свою жизнь, а теперь появился еще один автор, который писал вместе с ней – это сразу раскрасило книгу в яркие живые цвета, виртуальность засверкала красками, расцвела и отлично заменила жизнь

Переходить в реальность Катя панически боялась. К этому она была не готова, она хотела только играть, чтобы ничего окончательного, чтобы не переступить черту: встретиться – это слишком серьезно. К тому же она очень хорошо видела разницу между собой настоящей и той милой героиней, в которую Костик уже, несомненно, влюбился. Она сама, Катя, скрывалась за маской, она была другая, она была недостойна, она не могла соответствовать – нет, все-таки проще остаться вечным режиссером театра теней, вечно очаровывать своего единственного зрителя, показывать ему картинки в волшебном фонаре, надежно пряча себя, обычную, простую, земную, лишенную всякого волшебства

Но ощущение теплой и уверенной радости постепенно стало приходить не только во время разговоров Иногда ее накрывало где-то по дороге в университет, или даже на «сачке» или в столовой – Катя начинала думать о своем, улыбаться своим мыслям, не слышать, что ей говорят, она задумывалась на парах, выводя вдруг на полях заглавную «К» и тут же, спохватившись и смутившись, ее заштриховывала Она внезапно, вздрогнув, понимала – да, ей хочется большего. Ей хочется, чтобы все стало реально. У нее тут же подпрыгивало сердце – реально? Она рисовала себе картины, как они с Костиком идут по улице, например, в кино, или гуляют в парке – и тут же одергивала себя, смотрела в педагогических целях в зеркало: нет, кто ты вообще такая? Разве может такое случится с тобой? Очень тут помогал навык самоукорения, спасибо отцу Митрофану.

У подруг тоже что-то происходило с мальчиками, кто-то с кем-то встречался, расставался, выяснял отношения, и Катя вдруг поняла, что ей хочется самого обычного мальчика, не божественного Олега Благовольского, почти святого и недосягаемого, а обычного, как Костик, и даже… неправославного Ей вдруг страшно захотелось, чтобы было как у всех, как у «них», неправославных – писать друг другу смс-ки, звонить, гулять по городу и даже прогуливать пары, ходить на свидания, получать в подарок цветы С православным мальчиком это было бы невозможно – ему бы потребовалось разрешение духовника (это Катя тут сорвалась с цепи и вела себя Бог знает как, а правильный православный мальчик сразу бы посоветовался с батюшкой), с православным мальчиком вряд ли можно было бы ходить за руку, а если вдруг – Катя замирала – поцеловаться? Потом непременно последовала бы исповедь, запреты, нет – у «них» все намного интереснее, живее, от этого захватывало дух

К тому же могла ли Катя, уже такая падшая, предложить себя православному мальчику? Разве допустил бы ее, например, отец Ферапонт до кого-нибудь из своих духовных чад? Он и раньше бы ее не допустил, до «падений», а теперь она уже стала совсем как «они», она уже коснулась этого мира, откусила от яблока с древа познания, и – самое ужасное – вкус ей понравился.

Да, самое ужасное – она не хотела обратно

В минуты метаний и раздумий о неподобающем общении с врагом христианства в лице Костика Катя даже залезла на православный сайт знакомств «Сделаю, что должно, и будь, что будет!» – говорила она себе, утешая гневающуюся христианскую часть души, которая постоянно требовала немедленно одуматься и встать на путь истинный. Получится что-то – так получится: она покается, забудет Костика и заживет православно, как верная супруга и добродетельная мать.

Катя создала анкету благочестивой девушки (которой и являлась до своего падения в августе) и стала ждать Православные знакомства заводились быстро – в основном писали мужчины под сорок, как правило, разведенные и имеющие детей, но почему-то желающие исключительно «смиренномудрую девственницу без высшего образования, готовую родить не менее семерых детей и воспитать их в воле Божией» Катя им даже не отвечала, но они обижались, требовали ответа, Катя пыталась отвечать вежливо, что ей хочется познакомиться с ровесником, они обижались еще сильнее и строчили длинные письма о «коротком бабьем веке» и о том, что «по-православному» муж должен быть старше жены лет на пятнадцать. Катя еще больше убеждалась в том, что заметила давно, – как мало холостых православных мужчин, а уж адекватных так вообще единицы.

Один раз ей все-таки написал ровесник, его звали Сережа, прислал фотографию – красивые черты лица, серьезный взгляд, чем-то он был похож на Олега Благовольского, а когда выяснилось, что он еще и алтарник, Катя даже засмеялась Он писал ей так, как будто вставлял куски из диссертации – чинно, важно, как-то академически, но при этом Катя ясно видела сквозь текст, как чист он душой и искренен – он не играл, как Катя, он правда был таким.

Через несколько писем он предложил встретиться – в воскресенье вместе отстоять литургию, а потом куда-нибудь сходить: «Надеюсь, что Вы, Катя, обдумаете мое предложение Помощи Божией!»

Пожеланием помощи Божией он вообще заканчивал каждое письмо.

Катя не стала отвечать.

Она сразу хотела прекратить всю эту бессмысленную переписку, но не знала как: как ему было объяснить все? Как его не обидеть? Он был само целомудрие, а она уже отравлена, он был весь хрустально-прозрачный, а она уже потеряла эту звонкую чистоту, он был холоден и чист, а ей хотелось теплоты, той веселой земной уверенности, которая так ее грела при общении с Костиком В конце концов, Сережа говорил ей чопорное «Вы», а Костик – дружеское «ты»! С Костиком сразу возникла эта тонкая и живая ниточка, теплая симпатия, а с Сережей не возникло ничего – несколько писем вежливости и предложение встретиться. И вот на службу вместе с ним Кате – увы! – совсем не хотелось Ей было это скучно, это уже было не «ее», пришлось бы вновь играть роль благочестивой правильной девочки, а она не хотела. Она слишком уже наигралась с этим вечным дотягиванием себя до православных идеалов, ей не хотелось больше быть «правильной», хватит! И Сережу ей стало жалко – зачем зря только мучить его, понятно, что ничего не выйдет

Выбор был сделан – в пользу Костика, неправославного, грешного, земного, да еще и металлиста (а может, и сатаниста все-таки?!), но такого близкого и живого Разве мог сравниться какой-то там Сережа, пусть красивый, серьезный и благочестивый – с Костиком, с таким «ее», Катиным, однозначно? Он был с ней одной крови как будто, одной плоти, одной породы, и Катя старалась не вспоминать слова разных умных батюшек из православных книжек о притягательном образе зла Зло всегда кажется более романтичным, всегда очаровывает, писали они Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья.

Да, вот Катя и попала в его плен, уловленная мировой виртуальной сетью лукавого, и православный сайт знакомств вместе с благочестивым и правильным Сережей был окончательно забыт

III

Однажды вечером раздался неожиданный звонок – еще до того как Катя успела включить компьютер, и слава Богу, потому что модем никому не оставлял никаких шансов дозвониться Но тут как будто прорвался вестник из другого мира – на другом конце провода была Даша

Даша каким-то незнакомым, новым голосом сообщила, что приглашает Катю на свадьбу, венчание будет после службы в следующее воскресенье

Как, что, почему? И самое главное – кто он? Почему ты молчала?

Дашин голос немного дрогнул, потеплел, они проболтали почти час – Даша рассказывала, как все начиналось постепенно, что отец Маврикий благословил им «присмотреться», что она два года думала – в монастырь все-таки или замуж, но решила, что, наверное, замуж, молилась перед иконой и поняла – да, замуж, что ее Гриша доучивается сейчас на пастырском факультете, будет батюшкой, все решено, помолвка была два месяца назад

Катя старалась никак и ничем не выдать свое ощущение ужаса от этих «присмотреться» и «два года думала». Неожиданно все сложилось у нее в голове – вот от чего Даша была все это время такой нервной, такой напряженной: она думала! Не встречаясь, не общаясь толком с человеком, которого ей прочили в мужья, она пыталась принять правильное решение Да, Дашу действительно проще было представить в монастыре. Даша и «замуж» не укладывались в Катиной голове. Но прийти на свадьбу она, конечно, обещала

Теперь, после бунтарского конца лета, после пьянки с Варей, после Костика, после всего, что уже было с ней, она смотрела на все другими глазами Одновременно ей было страшно, что ее сейчас вычислят, что отец Маврикий выгонит ее со свадьбы благочестивой Даши, что ее, нечестивую, попросят с совета праведников С другой стороны, она видела все уже так, как будто была не с ними, и втайне радовалась этому – это не про меня, со мной такого не будет!

На венчании она стояла рядом с Машей – той самой, из прихода отца Ферапонта. Маша иногда комментировала процесс, а когда после венчания отец Маврикий предложил молодым поцеловаться, по храму прокатился легкий шелест – все вытянули головы

«Мне Дашка говорила, что она очень волнуется – придется поцеловаться перед всеми, а это ведь первый поцелуй!» – прошептала Маша

Катю слегка передернуло. В ее забитой книгами про любовь голове не укладывалось, как можно такое интимное действие, как первый поцелуй, совершать на глазах у доброй сотни людей Впрочем, наверное, это было по-православному, по канону полагалось первый раз поцеловаться под венцом. Но она все-таки радовалась, что у нее такого не будет

На самом деле ничего ужасного, конечно, не происходило, но Катю, хлебнувшую светских вольностей, все пугало. И то, что мальчики и девочки были рассажены за разные столы, и то, как фальшиво звучала «история знакомства» Даши и Гриши, которые якобы сами нашли друг друга на социальной работе в приходе, хотя Катя знала, что отец Маврикий им посоветовал «присмотреться», точнее, просто предложил Грише, будущему батюшке, выбрать себе невесту, а Дашу уже поставил перед фактом.

Катю, полную «духа немирна», точнее – духа мирского, испугали и слезы одной некрасивой девочки – Дашиной подруги, которая вышла вперед, чтобы спеть для Даши дуэтом с другой девочкой, и вдруг отвернулась, зарыдала и выбежала из зала. Девочка была не из «ближнего круга» и вряд ли могла когда-нибудь рассчитывать на замужество: самостоятельные попытки знакомиться с противоположным полом здесь были объявлены вне закона, и если о ней не позаботится духовник, то заезжий семинарист вряд ли ее выберет. Слишком много тут девочек, причем куда более симпатичных

Но больше всего Катю поражала фальшь Какое-то непрекращающееся вранье, притворство, лицемерие Как тщательно выхолащивалось все в угоду благочестию, казалось, здесь даже дышат с оглядкой на цензуру. И Катю подташнивало от этого вранья. Даже любимую Дашину песню, казацкую «Не для меня придет весна», благочестиво видоизменили. Вместо куплета «Не для меня придет Пасха» спели, конечно, «Л для меня придет Пасха» (ведь как же православные могут спеть, что Пасха придет не для них?), а куплет про кусок свинца вообще был выкинут. Смысл песни потерялся

Застолье было строго расписано по часам Никакого «молодежного продолжения», посиделок с друзьями, не предвиделось – ровно через два с половиной часа после начала отец Маврикий поднялся, призвал всех спеть «Достойно есть» и двинулся к выходу

Пока Даша на улице бросала букет невесты всем жаждущим скоро выйти замуж, Катя, мысленно пожелав той некрасивой девочке, которая расплакалась во время пения, его поймать, забежала в туалет и быстро сменила длинную юбку на джинсы Ускользнула она через заднюю калитку, пока в воротах толпился народ – жаль только, с Дашей попрощаться не удалось. Впрочем, Даша весь день была немного не в себе, нервно улыбалась и смотрела сквозь людей, как будто никого не узнавала Здесь уже не до разговоров. Лучше будет с ней поговорить потом по телефону, когда она вернется из свадебного путешествия в Пицунду

Катя бежала к метро, чувствуя себя свободной и счастливой

«Не для меня!» – пела она мысленно всю дорогу, смеясь и прыгая через ступеньки на эскалаторе.

Семинаристы, будущие батюшки, первый поцелуй под венцом и урезанные в угоду благочестию песни ей не угрожали. Она была уже не там. Но и тут еще не была, и ей это нравилось

Зато дома ее ждал Костик – если поторопиться, она еще успеет к нему на виртуальное свидание.

IV

Она плела и плела словесные кружева, боясь, что тонкая нить оборвется, что иссякнут слова: Катя, можно сказать, держала на кончиках пальцев всю свою жизнь – от букв зависело все; сердце ее разрывалось «Только бы не снова! – повторяла она, как молитву. – Только не надо мне больше несчастной любви».

Все как-то зашло слишком далеко Опять, опять – Катя, Катя! – она попала в плен, опять она не жила, как прежде, реальной жизнью, опять сокровище ее ушло к другому человеку и сердце ее было с ним

Катя бежала из метро домой по слякотному ноябрьскому снегу, бережно сжимая в кармане купленную по пути карточку для модема – на нее были потрачены последние деньги, на эти триста минут, «триста единиц», как они назывались на языке посвященных, Харонова мзда, проезд в царство мертвых, в царство грез, снов, в таинственное Зазеркалье. Триста единиц другой жизни. Тетки в ларьках равнодушно отдавали ей в обмен на простые земные деньги волшебный маленький пластмассовый прямоугольник, запечатанный в целлофан Под тонкой защитной пленкой был код доступа к тому, что стало теперь ее жизнью, только не повредить неосторожным движением, не стереть один из знаков пароля в волшебный мир; она закусывала губу, не дыша, аккуратно, как сапер, высвобождала заветные буквы и цифры, торопясь, вводила их и выдыхала – пусть не надолго, путь на триста единиц только, но она могла жить.

Она была уже совершенно и безоговорочно влюблена в Костика, в то, что происходило между ними: эфемерное, невидимое, рожденное торопливым бегом пальцев – ночное безумие, но невероятное, потрясающее, небывалое, неизвестное ей прежде. Все эти разговоры по душам, откровенные разговоры людей под масками, как много прелести было в этой свободе – говорить обо всем, писать то, что ты хочешь, и не бояться!

Но теперь Катя боялась.

Больше всего она боялась опять оказаться недостойной Костик был таким, как она мечтала, как только могла придумать, да нет, и придумывать было не надо Он просто совпал Как ключ с замком, как два кусочка пазла: своего мужчину она в нем чувствовала, героя – теперь уж точно своего! – романа. В этом виртуальном романе, в откровенных разговорах под масками, открывалась самая суть, улавливаемая не умом даже, а душой. Но при этом он был не персонажем, он не жил по ее авторской воле – он был полноправным соавтором этой книги, равным Кате, реальным, а не выдуманным, его наконец можно было по-настоящему любить.

Но можно ли было любить ее, Катю? Совпала ли она? Ведь, по сути-то, она всю дорогу врала Она же только создала героиню, в которую все влюблялись, она соткала из слов сеть, она поймала в нее Костика, но без этих словесных кружев, которые так легко плести, будучи невидимой, в реальной жизни, когда видно тебя всю, без прикрас, – могла ли она быть такой же храброй, такой же безрассудной, как здесь, в придуманном мире? Мог ли показаться на свет автор, выйти из тени, отброшенной героями, явить лицо зрителям – одному зрителю, самому важному, даже не зрителю уже – судье, от которого зависело – жить ей или не жить?

Единственное, что она могла и умела, – это плести слова, говорить-говорить-говорить, убаюкать его, удержать тонкими этими нитями, опутать, околдовать: так она готова была провести всю свою жизнь, оставаясь для него сказочницей-волшебницей, верной Шахерезадой, вечно развлекать – того, к кому уже ушло ее сердце

Без этих слов, без этой книги, которую она так вдохновенно писала и которую он с любопытством читал – могла ли она надеяться на что-то?

Все шло к личной встрече, которой она все больше желала и боялась, доводя себя метаниями до головой боли – другого выхода не было, встреча неизбежна, отказаться – означает все прекратить, прекратить она уже не могла. Нет, об этом не могло быть и речи, как она могла сейчас отказаться от этого счастья, от тепла и нежности своего виртуального друга, в ней просыпалось мужество – надо решить раз и навсегда, и тут же шли какие-то бессвязные испуганные молитвы: Господи, помоги, я не знаю, Господи!.

Она сдавала зимнюю сессию, точнее пыталась сдавать, Костик сказал: как сдашь, пойдем с тобой гулять, сердце ее оборвалось, когда она прочитала эти строчки, кажется, даже перестало биться, заледенели руки – что теперь?

Он давно прислал ей свою фотографию, едва на нее взглянув, Катя поняла, что пропала окончательно Костик сидел в кресле, за столом перед компьютером – наверное, кто-то встал на пороге с фотоаппаратом, сказал «ку-ку!». Он обернулся – веселые серые глаза, открытая улыбка, русые волосы чуть длиннее, чем обычно носят мальчики, но немного вьются, поэтому смотрятся хорошо, как-то в меру Над правой бровью небольшой шрам, упал с дядиного мотоцикла, хотел покататься, еще давно, в детстве: об этом он рассказывал, кажется, в начале октября, тогда они почему-то вспоминали детство. Рука лежит на подлокотнике кресла, какая у него красивая кисть, сильные, стройные пальцы – музыкант же! Катя вглядывалась в это улыбающееся лицо с какой-то странной жадностью – мальчик, мужчина… Чужой, незнакомый, другой, из иного мира, какой ты, кто ты на самом деле?

Свою фотографию она долго не решалась слать, она так боялась разрушить хрупкое равновесие виртуального мира, пусть лучше все останется как есть, лучше так, чем конец – конца своей маленькой вселенной она бы не пережила, и хотя этот конец уже близился, его хотелось оттягивать как можно дольше

Вдруг Костик даже не захочет с ней общаться, если она ему не понравится? Каких пленительных образов он уже себе напридумывал, пока Катя тут плела виртуальные словеса? Не слишком ли искусно она рисовала – не себя, а несуществующую девушку, в которой он тут же разочаруется?

Дрожащими руками Катя отправила ему фотографию, потому что он настаивал, отказывать дальше было нехорошо – отправила и ждала приговора, но ее оправдали. Пока только условно – решила она, потому что фотография была самая удачная, а еще предстояла реальная встреча

Сессия худо-бедно продвигалась, несмотря на то что Катя едва была способна учиться. Мария Владимировна, выводя ей в зачетке «хор» (какой мог быть «отл», когда она еле-еле ходила на занятия и вообще-то едва ли заслуживала «уд»), спросила проницательно:

– Вы, Катя, никак, влюбились?

Да, она влюбилась.

Распечатав на цветном принтере фотографию Костика, Катя носила ее с собой везде, прятала среди листов в блоке, в учебниках, открывала на парах, смотрела и не могла насмотреться Теперь Катя «залипала» все больше, не слышала лекций, отвечала невпопад, не понимала, о чем ее спрашивают, как-то раз даже чуть не попала под машину: очнулась перед капотом и долго не могла понять, как вообще очутилась на дороге. Она почти не спала – готовилась к зачетам и экзаменам и при этом постоянно переписывалась с Костиком, хотя он сказал, что не будет ее отвлекать от учебы, но при этом помогал – находил в Интернете нужные для учебы материалы, потому что Катя была совершенно не продвинутым пользователем и очень многое не умела

Ей вдруг все стали говорить, что она похорошела, – хотя она почти не спала и мало ела. Родители были недовольны, они видели, что с ней что-то происходит, пугались: она перестала быть привычной Катей, у нее сияли глаза, на щеках горел лихорадочный румянец, она все время сидела за компьютером и глупо улыбалась в монитор, не доносила ложку до рта, невпопад отвечала на вопросы, все время находилась где-то не здесь

Желая это как-то прекратить или хотя бы взять под контроль, родители унесли в свою комнату на ночь уже не шнур от модема (Митя, что ли, рассказал про ее хитрость с телефоном?), а один из компьютерных кабелей. Катя не смогла включить ночью компьютер и проплакала почти до утра, утром кабель выдали – теперь можешь заниматься – и Костик, прождавший ее полночи на виртуальном свидании, оставил свой номер мобильного, чтобы Катя звонила, если вдруг что Он все-таки испугался – отметила Катя с ликованием, – испугался, что она исчезнет навсегда, больше никогда не придет!

Но сессию Катя уже практически сдала, оставался последний легкий экзамен, за ним наступал Новый год, а на первые числа января уже была назначена встреча.

Леденцы и власяницы

І

Последний Новый год запомнился хорошо. С папой и Митей они пришли к дедушке и бабушке, которые накрыли «рыбный стол» Не было знаменитого дедушкиного холодца, не было салатов с майонезом, не было и торта, потому что шел Рождественский пост; на самом деле и рыба уже попадала под запрет, потому что с первого по шестое января начинается строгая постная предрождественская неделя

Но дедушка и бабушка очень просили прийти хоть ненадолго, вдвоем встречать Новый год им было грустно, они еще не могли так сразу к этому привыкнуть, и мама отпустила папу, Митю и Катю – посидеть до двенадцати и сразу обратно, а сама осталась с малышами дома

Катя жевала мармеладку, стараясь не смотреть в «бесовский ящик»; на мармелад было специально получено мамино благословение (дедушка долго убеждал ее, что это же варенье, только застывшее, а варенье – только фрукты и сахар, все постное), где-то он достал мармелад специально к празднику в эти безумные времена, когда нечего было есть, так же как и рыбу, которую запекал в фольге без майонеза и прочих «непостностей».

Именно с Нового года и началась тогда новая жизнь, потому что это было последнее отступление от строгости, которое она помнила. С последнего Нового года – потому что больше в Катиной семье его не встречали никогда.

Зачем вообще встречать Новый год, этот праздник пьянства и блуда? Мало того что идет пост, так еще и первого числа совершается память мученика Вонифатия, которому молятся об избавлении от греха винопития, и как будто в насмешку тогда же все напиваются – не очевиден ли знак, что праздник этот грешен? Есть же нормальный, правильный праздник – Рождество, его и нужно праздновать: отстоять ночную службу, потом поспать и благочестиво сесть за трапезу днем.

С отсутствием Нового года Кате почему-то оказалось сложнее всего смириться. Да, конечно, на Рождество была и елка, и подарки – но это было не то Да, она не спала ночь, но эта ночь была отдана храму Эта ночь была тягостной ночью молитвы и службы, в ней не было таинственного ожидания праздника, той сплоченности семьи за одним столом, того ощущения волшебства – пробьют куранты, и сменится год, и в первые же минуты – новенькие, чистые – так легко загадывать себе новую жизнь, так легко мечтать, что все будет хорошо, обязательно хорошо в этом году, в этом – точно!

Но Нового года больше не было никогда Не было этой радостной смены старого на новое, обновления, – нет Наступило глобальное Обновление – изгнание ветхого человека навсегда. А новый год нужен только слабому и ветхому человеку. Новый же человек обновляется по-другому, без этих глупых ритуалов Теперь окончательно наступила другая, новая жизнь – без перемен.

Теперь были храм, молитвы, гимназия, православные книги, борьба со страстями, отец Митрофан, исповедь каждое воскресенье, пост и, самое главное, понятие «грех». Вся жизнь разделилась на «грех» – «не грех», пожалуй, можно было бы даже играть в такую игру, как в «съедобное – несъедобное», если бы это не было кощунственно

Катя запрещала себе даже вспоминать прошлую жизнь, неправильную, ветхую жизнь, не озаренную светом истины, но отсечь совсем и возненавидеть ее так и не смогла – она просто задвинула эту жизнь подальше, спрятала в дальний уголок памяти: маленькая Катя, та, «ветхая», не смогла совсем умереть, но легла в хрустальный гроб, как спящая царевна, и уснула там со своими греховными книжками и развлечениями, со своими неправильным миром, уснула на долгие годы, и даже помыслить не могла, что когда-нибудь сон кончится, гроб разобьется и две Кати – маленькая и большая – протянут друг другу руки

Чтобы, наконец, все стало на свои места

II

Она сидела на жесткой и скользкой скамейке в метро, держа в руках бесполезную книжку, которую все равно не в состоянии была читать, но книжка придавала мужества, как будто книжка была единственным другом, который ее незримо ободрял, книжка осталась бы с ней – несмотря ни на что, как была с ней всю ее жизнь. Там, на лавочке, под раскачивающейся на сквозняке табличкой «Переход закрывается в час ночи», Катя ждала первой встречи с Костиком – что будет, как он посмотрит, сможет ли она понять сразу «да» или «нет», чтобы тут же вежливо попрощаться и уйти навсегда При малейшем сомнении она тут же убежала бы, такими глупыми теперь ей казались ее виртуальные игры, сейчас щеки ее пламенели – предстояло встретиться лицом к лицу с тем, кто все это читал Автору всегда страшно встретить своего читателя.

«Нам с вами нужно говорить – мы мужественны будем», – повторяла она про себя бестолково, глядя между строк в открытую книгу, она бы уже давно убежала, если бы ноги ее слушались, – но они не слушались, как будто приросли, вот она и сидела там – специально сидела, так они и договорились.

«Я не смогу к тебе подойти, у меня просто ноги откажутся двигаться», – написала она Костику Он предложил – ты тогда приезжай пораньше и садись на лавочку, я сам к тебе подойду.

«Я тебя боюсь, ты же неформал, а я их всегда боялась, как мы вообще с тобой будем?» – писала она дрожащими руками утром перед встречей. Костик ответил: «Ну да, я неформал, сатанист, сморкаюсь в рукав и разговариваю исключительно матом! Кать, ты же видела мои фотки – у меня ни бороды, ни ирокеза, да и хаер у меня несерьезный, и вообще, я боюсь не меньше тебя, правда»

Сейчас это было смешно – ее страх, дрожащие руки, горящие лихорадочным румянцем щеки, книжка как щит, за которым все равно нельзя спрятаться. Костик подошел внезапно, откуда-то сбоку, откуда она совсем не ждала, куда не смотрела, – как будто всплыл. Неожиданно ей стало страшно так, что она, кажется, перестала видеть, только смутно различала фигуру, все сливалось. Она пыталась собрать все свое мужество, еще чуть-чуть – и сердце бы выскочило из горла, выпрыгнуло бы на грязные мраморные плиты, но тут раздалось веселое:

– Открой рот, закрой глаза!

Обомлев, Катя даже не поняла, о чем именно он просит, краем сознания ухватила только, что эти слова не отсюда, не к месту, абсурдные, бредовые, может, она сошла с ума? Еще откуда-то пришла мысль – вот, значит, какой у него голос, мягкий, приятный, но додумать она не успела: он чем-то быстро зашуршал и вдруг всунул ей в руку палочку с круглым, красным и веселым чупа-чупсом

Этот леденец в руке был таким смешным, задорным, простым и детским, что она вдруг засмеялась, наверное, немного нервно, но моментально все упростилось, и растворились тут же все страхи, сомнения, смятение, неуверенность Она подняла голову, и ей вдруг стало совершенно ясно: отныне и навсегда все в ее жизни будет хорошо

В пустынный и ветреный январский день, когда все люди еще радовались новогодним каникулам и сидели в тепле своих квартир – берегли уют, валялись на диване, лениво переключая каналы, доедали салаты с праздничного стола, – они с Костиком брели по безлюдной улице в синеватых зимних сумерках, встречая только пьяных, которые были совершенно довольны жизнью, да редких торопливых прохожих, бегущих, не глядя по сторонам, в свой уют, в свое тепло, в свой краткий праздник, передышку между бесконечными однообразными буднями

Совсем он не был похож на неформала с виду – выглядел обычно, может, специально не хотел ее пугать, притворялся? Ни ирокеза, ни косухи, ничего ужасного не было. Да и вообще он вел себя обычно, совершенно нормальный мальчик, таких она видела толпы в метро – один из «них», неправославных, других К «их» девочкам она уже привыкла на филфаке, а к мальчикам пока нет. «Предстояло ли привыкать?» – думала она с внутренней дрожью и ликованием Кажется, предстояло

Костик держал Катю за руку – так само собой получилось, помогая ей перелезть через сугроб, подал руку и больше не отпустил Рука у него была теплой, даже через перчатку Катя чувствовала эту теплоту – в первый раз она «гуляла», в первый раз шла не «до метро» вдвоем с мальчиком, шла не как попутчик, шла, потому что они так оба захотели, да еще и за руку, и не хотелось думать, грех это или не грех. Думать в этот момент она вообще едва ли была способна, только чувствовать могла – радость и обещание чего-то необыкновенного, праздничного, небывалого, что приоткрылось ей пока только чуть-чуть, но что еще ей предстояло узнать и понять.

Сами собой отпали сомнения в «да» или «нет» – вопрос казался глупым: в реальности, которой она так боялась, они с Костиком совпали не хуже, чем в виртуальности – даже лучше, потому что все здесь было полнее, ярче, все было по-настоящему. С каждой встречей Катя убеждалась в этом, с каждым телефонным разговором, который затягивался далеко за полночь, и виртуальность уже была не нужна – Катя больше не сидела в Интернете по ночам Правда, теперь ее никогда не было дома по выходным: несмотря на мороз, она бежала на свидания, возвращалась поздно, принося с собой иногда цветы и всегда – счастливую улыбку.

III

Родители не могли не заметить всех этих перемен, потребовали объяснений – Катя все честно рассказала и про Интернет, и про встречи, родители, кажется, были рады, хотя и настороженно немного расспрашивали, где Костик учится и чем занимается; впрочем, что они думали на самом деле, Катя точно не знала: сейчас она плохо воспринимала действительность, плохо соображала, не замечала никого и ничего, ни родителей, ни брата и сестру, ни подруг, ни учебу – потому что Костик поил ее любовью.

Она просто не верила, что все это возможно – чтобы ее вот так любили, чтобы ее – ее! – называли самой красивой, самой умной, самой лучшей на свете, и это ведь было совершенно искренне, она это ясно видела – он правда так считал! Он держал ее за руку, он дарил ей цветы и шоколадки, он как-то необыкновенно ласково звал ее Катюхой, он смотрел на нее так, что внутри все обрывалось, и казалось – сон, просто сон, и в то же время ликующее сердце подкатывало к горлу – нет, это правда, правда, правда!

Они гуляли по парку, бродили без цели по заснеженным улицам, отогревались потом в уютном подвальном кафе, отпивая маленькими глотками ароматный глинтвейн, смеялись над чем-то до слез, вечером Костик провожал Катю на метро домой, грел почему-то всегда теплыми руками ее замерзшие руки, уверенно подхватывал ее, когда она теряла равновесие в качающемся вагоне, возле ее подъезда они прощались – чтобы потом еще два раза поговорить по телефону: первый раз быстро – когда Костик позвонит сказать, что добрался до дома, и второй раз уже долго и основательно – перед сном.

Внутри у Костика как будто работала солнечная батарейка – он буквально излучал тепло, оно, казалось, наполняло все пространство возле него, странное, необъяснимое тепло – никогда раньше Катя такого не ощущала Только возле него она стала понимать, что раньше всегда жила на взводе, всегда нервно напряжена, хотя внешне этого не было заметно – но возле Костика вечное ее напряжение отпускало, она смотрела на него с восхищением и обожанием, просто не веря, что все это – ей

Она не успевала, торопилась пробовать все это, совершенно новое для нее, о чем раньше читала только в книгах, и понимала – ни одна книга, по крайней мере из тех, которые она когда-либо читала, не могла передать ей, той, прежней Кате, что такое – по-настоящему чувствовать любовь.

Оказалось, что любовь – это не сон, не морок, не вечное страдание, лишающее сил, напротив – любовь дает жизнь, и силы, и свободу; она смеясь вспоминала Олега – да ведь он был картонный, ненастоящий, он ведь нарисованный был, она же сама его и раскрасила, как бумажную куклу, которой в детстве рисовала платья, и как можно было это принимать за любовь?

Как можно было столько лет жить в нарисованном мире, и довольствоваться им, и бояться шагнуть в настоящий мир, считать себя недостойной и только представлять себе это все, сочинять в воображении романы и населять их героями, когда оно – все это счастье – может быть на самом деле, может принадлежать ей, может быть вот с ней, а вовсе не с какой-то идеальной девушкой, красавицей и героиней, а с ней, обычной, земной, неидеальной, ее, оказывается, тоже могут любить, да не как в книгах, а в сотню, в миллион раз лучше, чудесней, прекрасней, чем в самой замечательной книге.

Ночью, если не удавалось заснуть от переполняющего ее счастья, она лежала без сна до рассвета, думая: «Я его люблю», – улыбаясь этим мыслям, и когда ей приходило в голову, сколько еще всего радостного и прекрасного впереди, чего они еще не успели и что ждет их за горизонтом, она даже не могла оставаться в постели, вскакивала, бежала к окну, смотрела вверх, в бесконечность неба, прижимаясь лбом к холодному стеклу, думала: ни с чем не сравнимое это чудо и счастье – любовь

IV

На Светлой седмице Катя опять пошла туда, на последний – это она уже чувствовала – разговор

Разговор был неизбежен, он назрел давно: Катя не была у отца Митрофана почти год – с лета На службы она еще иногда ходила – не каждое воскресенье и только в храм возле дома, но все это было, скорее, для мамы, чтобы не возникало вопросов, чтобы мама не поняла ее кризиса, опустошения, чтобы хотя бы внешне все оставалось, как прежде

С января она в храме не была вообще – все выходные проводила с Костиком, Святки, Масленица, Великий пост пролетели для нее незаметно, в один миг, она жила бы так и дальше, больше всего она мечтала, чтобы всегда все оставалось так, как есть, но внутри ее грызло болезненное чувство вины: она вела себя неправильно, грешно, вместо служб – гуляла, тем более гуляла с нецерковным и даже хуже – с некрещеным мальчиком.

Родители тоже стали проявлять все больше беспокойства, они всё чаще расспрашивали про Костика, интересовались, как продвигается дело с его воцерковлением Катя что-то мямлила в ответ, уходила от прямого разговора, потому что дело с воцерковлением вообще-то никак не продвигалось. Конечно, она понимала: надо как-то узаконить то, что с ней происходит, поэтому рассказывала Костику по чуть-чуть, что ходит в храм, верит в Бога – он отнесся к этому спокойно, и батюшки раздражения у него, в отличие от многих нецерковных людей, не вызывали. Но зачем нужна Церковь – он не понимал, Катя делала попытки объяснить, но быстро умолкала: в собственных словах ей начинали слышаться фальшивые нотки И она боялась признаться себе в самом страшном – на самом деле ей вовсе не хотелось, чтобы Костик становился православным. Ей казалось, что приход в Церковь неизбежно его изменит, она больше всего не хотела, чтобы он менялся, становился «православным мальчиком», она слишком хорошо помнила, как меняет людей неофитство, а Костик так нравился ей таким, каким он был, – веселым, свободным, легким И тут он вдруг тоже начнет вычитывать правила, ходить на исповедь, читать Святых Отцов, уличать Катю в мелких грешках и отступлениях, поучать и занудствовать, отрастит бороду и соберет волосы в сальный тощий хвостик? При всей фантастичности этой картины перспектива таких перемен Катю совсем не вдохновляла Нет уж, пусть лучше все остается, как есть

Но оставить все, как есть, не получалось Постоянно, каждую минуту она думала о том, что не давало спокойно дышать, висело, как камень на шее, – надо пойти к отцу Митрофану Дело зашло слишком далеко, так что действительно пора уже рассказывать всё – это всё становилось больше и страшнее и стремительно росло как снежный ком Она слишком заигралась в свое бунтарство, это «понарошку» вдруг стало реальностью, и теперь Катя почти ушла из Церкви и сейчас стояла у последней черты.

Но идти к отцу Митрофану было слишком страшно, она понимала, чувствовала – приговор отца Митрофана будет суровым, а если он попросит привести Костика на беседу? К тому же сразу начались бы пересуды приходских знакомых, она даже мысленно видела уже вездесущую Юлию Львовну, которая, поджав губы, оглядывает ее и Костика – вот, и Катя невера привела, кто бы мог подумать, из такой хорошей семьи девочка, а туда же, может, вообще забеременела уже, а то были случаи, знаем мы их, нецерковных Кроме Юлии Львовны была еще Лидия Петровна, и тетя Наташа, впрочем, тетя Наташа уже была в курсе, что Катя встречается с «невером» – мама, конечно, рассказала; были еще и другие приходские, всем им было дело до Кати, как, впрочем, и до остальной выросшей на их глазах «молодежи». Больше всего ей не хотелось этих взглядов и расспросов, не хотелось, чтобы это чувствовал Костик, чтобы он видел весь этот ее специфический мир, да и как вообще можно было примирить два совершенно разных мира – Костика и приход? Нет, она не хотела сейчас в этом разбираться, не хотела никаких разговоров с отцом Митрофаном, она просто хотела сейчас пить, и пить, и пить любовь, и чтобы на это время все от нее отстали – Ή γη μέλαινα πίνει (и черная земля пьет, древнегр.). В конце концов, на водопое даже дикие звери не нападают друг на друга, есть вообще такой неписаный закон.

Но неожиданно ей стало понятно, что дольше тянуть нельзя

Наступила Страстная седмица С прошлой Пасхи Катя смутно надеялась в глубине души, что, возможно, повторится чудо, Страстная стала поводом прийти опять, как работник одиннадцатого часа, прийти хотя бы в эту самую важную неделю, снова попытаться найти Бога Страстную – словно какой-то последний рубеж – нельзя было пропустить, какое-то предательство было в том, чтобы в эти дни не пойти в храм. Катя опять ходила на службы, но мысли ее все время витали далеко, в мыслях ее постоянно жила любовь, между службами они с Костиком встречались, и в храме она была рассеяна, не могла настроиться на нужную волну, не могла в полной мере пропускать через себя строгость и торжественность этих дней – слишком много радости было в ней, но, увы, не небесной, а земной

От этого разлада впервые за несколько счастливых месяцев она почувствовала тоску и беспокойство, ее начала мучить раздвоенность, земля как будто разъезжалась под ногами, и она все никак не могла выбрать, на какую сторону встать, и пыталась удержаться на обеих

Все прорвалось в Страстную пятницу

После выноса Плащаницы они встретились в парке возле Катиного дома, стояли на мостике над прудом Утки подплывали, надеясь получить хлеба, и проплывали дальше ни с чем – кормить их было нечем, а Катя смотрела на них, едва сдерживая слезы, вся на взводе Утром мама опять спрашивала, ходила ли Катя к отцу Митрофану поговорить про Костика, потом была служба, на которой она никак не могла сосредоточиться, у нее постоянно ныло в груди, торчало занозой – нет, это же абсолютно ясно: невозможно, совершенно невозможно сочетать православную жизнь и Костика Для него это обычная пятница, за которой придут обычные выходные, возможно, сегодня он даже ел мясо, он был, как обычно, такой земной, веселый, он смеялся и шутил (в такой день!), от него буквально пахло другим миром: нецерковным, безразличным к тому, что было сегодня в храме, что происходило в эти дни в Церкви, а Катя была только после службы, вся еще там душой, от нее, вероятно, тоже веяло совсем другим миром, непонятным и чуждым Костику Разговор как-то не клеился, все шло неправильно.

– Ну, чего ты сегодня такая бука? – спросил наконец Костик, развернул Катю к себе и поцеловал ее в нос

– Давай сегодня без поцелуев, хорошо? Сегодня Страстная пятница

Она сама понимала, что фраза прозвучала слишком раздраженно, но не могла же она объяснить, что просто изо всех сил старается не разрыдаться!

– Хорошо, – ответил Костик слегка удивленно, – без поцелуев

В его тоне не было никакой издевки, но именно его покладистость Катю добила, если бы он стал спорить, если хотя бы попросил разъяснений, было бы легче, но он не стал Слезы предательски вытекли, она, всхлипывая, утираясь рукавом, искала по карманам платок, говорила бессвязно – что она так мучается, и Костик зря ее выбрал, она православная, а православные не могут смешиваться с мирскими, что она, конечно, виновата во всем сама, одна она виновата, что не сказала раньше – она так хотела любви, кинулась в нее безоглядно, а он, Костик, некрещеный, он еще и пива с друзьями может выпить, и матом, наверное, ругается, он к тому же слушает эту бесовскую музыку, а там кощунства сплошные, да еще и играет в группе тоже, наверное, кощунства

Слезы все текли и текли, платок промок насквозь, Костик хотел что-то сказать, но она подняла руку – нет, подожди; и договорила, хотя было слишком больно произносить это вслух: что не хочет тащить Костика в храм насильно, что понимает и уважает его взгляды, но не знает, не знает, что теперь делать, как жить, как? Потому что теперь не избежать выбора: либо он придет в храм, либо они расстанутся. Нет, был еще и третий путь – если Катя уйдет из храма, но она прерывающимся от слез голосом, шмыгая носом, сообщила, что никогда не предаст Бога, никогда не оставит храм Потому что это смерть для души.

Костик был задумчив и ничего не сказал, они попрощались у подъезда, не поцеловавшись, от этого осталось ощущение, как будто уже наметился разрыв, как будто повеяло холодком, сердце сжалось. Хотя это же она сама запретила поцелуи сегодня – вот он и не поцеловал, а вовсе не потому что обиделся, но это ее мало утешало. В субботу встретиться не договаривались – Катя сказала, что пойдет на службу

Полночи она плакала, на утренней службе мысли ее блуждали далеко, она думала – как он там, что думает и что теперь будет? После службы сидела на лавочке возле храма, ждала родителей, держа в руке мобильный, все время проверяла: не пришла ли смс-ка, не было ли звонка – телефон молчал. Во дворе храма освящали куличи, возле длинных деревянных столов, покрытых разномастными клеенками, суетились женщины, ставили плетеные корзины, раскладывали покрасивее разноцветные яйца с пестрыми наклейками, криво втыкали в куличи тонкие красные пасхальные свечки, свечки тут же тухли на ветру, женщины, ломая спички, торопливо зажигали их вновь, прикрывая маленькое пламя ладонью, выглядывали: скоро ли подойдет батюшка со святой водой Вдоль ограды стояли в гигантской нетерпеливой очереди «захожане», раньше немного Катей презираемые – только и ходят, что за святой водой на Крещение и за куличами в Великую субботу, – но сейчас она смотрела на них и думала о Костике – наверное, и его родители вот так же, с авоськами и бидонами, стоят в очереди два раза в год, плохо понимая, зачем все это нужно. Впрочем, кажется, родители у него были совершенные атеисты – иначе почему они его не крестили?

На ночной службе ей вдруг пришла длинная смс-ка. Костик писал, что по-прежнему ее любит и относится к ней серьезно, но решение только за Катей; он мог бы все объяснить про музыку, но она же сама не хочет слушать, а пиво он пьет редко, просто сидят с друзьями иногда, но он лично никогда не напивается Матом иногда бывает, но не при женщинах и детях, и вообще, раз ей не нравится, он постарается без мата. Хотя, конечно, для Кати он всего лишь металлюга и алкоголик, он ее недостоин, весь ее мир такой правильный, такой неземной и сама она слишком хорошая, слишком правильная – наверное, никогда ему не дорасти до нее, и она будет права, если его бросит

Отец Митрофан во всю мощь своего голоса гремел с солеи: «Христос воскресе!»; «Воистину воскресе!» – рокотал в ответ переполненный храм, но Катя была уже не с ними – продравшись через толпу, она выбежала на улицу без куртки и, ежась под прохладным, сладко пахнущим ночным апрельским ветром, торопливо писала Костику в ответ, что она его любит и никогда не бросит, никогда, никогда, никогда!

После этого прятаться дальше от самой себя было невозможно, стало окончательно ясно, что тянуть больше нельзя – надо идти к отцу Митрофану. Настало время собирать так легкомысленно и необдуманно разбросанные камни.

V

Кресло-трон пустовало – отец Митрофан в красной пасхальной епитрахили в этот раз почему-то исповедовал стоя

Вблизи Катя видела, что он заметно постарел: борода сильно с проседью, нет уже прежней смоляной черноты, и от этого ее вечная разбойничья всклокоченность казалась более приглаженной и смирной Да и весь он ссутулился, сгорбился, осел – скала словно покрылась мхом, хотя и сохранила прежнее величие

Именно здесь, в двух шагах от исповедального коврика, на нее накатил парализующий страх, именно сейчас она осознала, как низко пала, как далеко зашла, может быть, вообще на нее надо наложить епитимью за все это, если не отлучить от храма – слишком все не сочеталось, ее внутреннее устроение и то, прежнее, в котором она бывала здесь.

Она пришла сюда уже новая, уже напитанная любовью, уже сильная – вовсе не та, которая, бывало, стояла здесь прежде, но именно эта новизна и выдавала ее: конечно, отец Митрофан не мог этого не заметить, да и вообще – он, наверное, все уже знал, он же прозорливый, сейчас под пронизывающим его взглядом вскроется вся Катина внутренняя греховность, ее падение, сейчас он увидит, как она влюблена, что она даже целовалась уже, а летом вообще пила и курила с Варей, да и в храме не была – страшно сказать сколько месяцев

Стараясь унять внутреннюю дрожь, она думала – пропасть все шире, и если не сейчас, то никогда, еще есть попытка стянуть края, хотя, скорее всего, ничего не выйдет, слишком все разное – ее новый мир с Костиком и (еще тоже пока ее) православный старый, их немыслимо связать вместе, но она хотела хоть попробовать, потому что еще боялась окончательно выбрать, на какой она стороне, и, закрывая глаза на очевидное, еще надеялась рискнуть и выиграть, примирить два разных мира.

Сейчас она узнает волю Божию, сейчас решится ее судьба Она читала или слышала где-то, что если, помолясь, подойти к духовнику и спросить, то Бог через него откроет Свою волю Перед тем, как пойти в храм, она молилась, молилась и сейчас, правда как-то бессвязно уже, автоматически, лихорадочно, все время убегая мыслями не туда: ей было слишком страшно. Тут, на привычном для нее месте, где когда-то каждую неделю ждала она обычной экзекуции, вернулось знакомое полузабытое ощущение песчинки перед черной скалой, «язык мой прильпе к гортани моему», руки взмокли, и ей стало совсем уже плохо, когда она шагнула к нему на коврик, чувствуя, что вместо голоса у нее какой-то невнятный лепет и язык заплетается, как у пьяной, и, злясь на себя, больно сжала себе пальцы – «да говори же!»

Она изложила сначала грехи, а потом все про Костика, и что она его любит, и он ее, и что он замечательный, но неверующий и даже некрещеный, правда, Бога он не отрицает уж совсем так категорично, но зато очень-очень хороший, и насчет блуда тоже все нормально, хотя неправославные же, как говорят, сразу сожительство предлагают, а он нет, он все понимает и согласен, и вообще с ним все серьезно, но непонятно, как привести его в храм, но ведь надо, он не понимает смысла, зачем вообще нужна Церковь, может, рассказать ему про Таинства, про Евхаристию, про…

– Нет, про Таинства некрещеным рассказывать нельзя «Не бо врагом Твоим тайну повем».

Лепет ее сразу же оборвался, она никогда не могла говорить с ним, отвечать внятно – даже и теперь, когда была уже новой, уже почти не той, что прежде, но именно что «почти»: сразу застряли все слова, а голос отца Митрофана, казалось, прозвучал грубо, как будто враждебно, словно ударил, сбил с ног

– Нельзя? – зачем-то глупо переспросила она, растерянно посмотрев вверх, встретила строгий и одновременно насмешливый как будто взгляд:

– Нельзя.

Это было сказано твердо и вместе с тем как будто с тайным смешком. Как будто он даже ее передразнивал, ее голос, интонацию, но все же говорил серьезно – и даже головой покачал: «нет».

Она тут же обмерла, смогла только выдавить из себя какое-то неопределенное «а как же…», услышала это будто со стороны, и еще почему-то непонятные слезы застряли в горле (Господи, да почему же возле него всегда так страшно – до слез?!), но, разозлившись на себя, больно хрустнув сплетенными за спиной пальцами, она все-таки сказала:

– Помолитесь, пожалуйста, чтобы у нас все… получилось… чтобы… хорошо…

Он вздохнул – очень шумно и тяжело, как старый слон в зоопарке Катя вдруг почувствовала исходящую от него непомерную усталость и еще неизбывную вселенскую грусть, и прямо перед своим лицом увидела черную с сильной проседью бороду, взметнулась епитрахиль, накрывая привычной, такой успокаивающей всегда темнотой, и перед самой темнотой она услышала:

– А ты уверена, что тебе это нужно?

Темнота закрыла, давая как будто передышку, чтобы все осмыслить, и тут же заработал в голове телеграф, полетело, молниеносно отбивая из мысли в мысль – то есть как «уверена»? то есть как «нужно»? то есть, это значит?.. то есть, он хотел сказать?. то есть, то есть, то есть…

Эти все панические «то есть» даже почти выпрыгнули из нее, чтобы немедленно, немедленно разрешить все непонятное до конца, чтобы конкретно уже, точно знать (подсудимый, вам ясен приговор?), но огромная рука в красном с золотом поруче, ложась на ее две, автоматически уже скрещенные для принятия благословения, закрыла эти «то есть», а сверху, с вершины скалы, напоследок донеслось:

– Молиться нужно, Катя

– Так я молюсь… – прошептала она сквозь опять набежавшие глупые слезы, но уже как будто самой себе.

Было понятно, что дальше ничего не будет: автоматически она уже шла к аналою, целовать Крест и Евангелие, как-то она поняла, что больше вопросов задавать не стоит, он всегда так умел ей сказать – без слов. Черная скала замкнулась, она еще раз встретила этот взгляд – насмешливый и вместе с тем странно грустный, всепонимающий, проникающий до печенок, до самой страшной, греховной Катиной сути По взгляду было понятно – всё, иди; впрочем, взгляд уже терялся в тумане. В том тумане, который от испуга стоял у нее перед глазами, но ведь вершины скал всегда окружены туманом, а если долго смотреть вверх, закружится голова.

Из храма она выбежала, стараясь сдержать все те же злые и ненужные, непонятно откуда и почему взявшиеся слезы, побежала прямо в сквер, где часто сидела раньше после исповеди, чтобы прийти в себя, и сейчас упала на скамейку, почти ничего не соображая, ничего не видя вокруг.

Внутри нее билась и клокотала странная злость.

«Не бо врагом Твоим тайну повем…» Так, значит? Это Костик-то – враг? Самый лучший в мире Костик – враг?! Да он в сто раз лучше вас всех, вместе взятых! «Православные», «любовь к ближнему», а Костик, значит, – враг? Нельзя рассказать про Таинства? Ах так, ну и не надо! И без вас проживем! Ну и пожалуйста! Ну и отлично! Отлично!

Она храбрилась, она кричала внутри, ругалась, чтобы заглушить отчаяние, которое было гораздо сильнее и глубже, чем эта поверхностная детская злость

Катя слишком давно привыкла к тому, что нужно вслушиваться в тон отца Митрофана, что нужно искать тайные смыслы в простых словах, тон ей был очевиден – неодобрительный, даже грубый. Не захотел, не вникнул, не принял. «Не бо врагом Твоим тайну повем» – но как рассказывать о Церкви, если самое главное говорить нельзя? Как привести к Богу, если нельзя говорить о том, что она испытала, во что верила, но тогда о чем? Нет, он просто не захотел принять Костика, сразу ударил – щеки ее горели, как будто пощечина была реальной. Но еще сильнее болело от другого: раз он так ответил, раз он не сказал четкого «да», значит – ничего и не выйдет? Вспомнились сразу рассказы о тех, кто ослушался духовника, – родятся дети-уроды, муж будет изменять, несчастный брак… Дело ведь не в его личном неприятии, конечно: этот словесный удар, эта нарочитая грубость была для вразумления, это «нельзя» было ответом на главный вопрос – можно ли это всё

Ведь на самом деле она пришла спрашивать не про Костика Она пришла спрашивать про новую жизнь, которая у нее началась – новую жизнь без молитв и служб, новую жизнь, полную мирской, земной радости Она же сама – сама! – не хотела, чтобы Костик становился «истинным православным», впрягался в «обязанности христианина», во все эти ограничения и самокопания. Если она и хотела, чтобы он верил – то не так. Но как? Она и сама не знала Она же сама тяготилась уже этим приходом, этими знакомыми лицами, этой надоевшей уже «православной жизнью», в которой она не видела смысла, она встала на путь отступления, на широкую дорогу, и чего она хотела – чтобы отец Митрофан это благословил? На что вообще надеялась? И что теперь злиться – он просто не стал поддерживать ее игру в прятки от себя самой, он просто ткнул ее носом в неприглядную правду.

Он спросил: «Ты уверена, что тебе это нужно?» – тоном, не оставляющим сомнений, что ничего из ее затеи не выйдет Он сказал это так, как будто уже все знал – как она любит и кого, хотя из ее сбивчивого невнятного лепетания вряд ли можно было что-то сразу понять Ему ничего не нужно было спрашивать и выяснять – он и так все знал Он не пригласил Костика на разговор, вообще ничего не спросил о нем, не задал ни единого вопроса. Потому что в этом не было никакого смысла. Он и так знал, что Катя вовсе не собирается просвещать Костика, приводить его в Церковь, что она, наоборот, – сама поглядывает на страну далече. Он просто все это сразу понял и сказал то, что должен был сказать как священник, как духовник, как пастырь заблудшей овцы – нельзя.

Она, почему-то покраснев, мысленно поставила рядом две картинки – отец Митрофан и она с Костиком Раздолбанные кеды, рваные джинсы, прогулки по паркам, постоянный праздный смех, поцелуи – ужас! – в каких-то – дважды ужас! – подворотнях, цветы, леденец на палочке в форме сердечка с надписью «Love», Костик где-то раздобыл и принес: «Помнишь, в „Девчатах”, маленькие любят сладкое? Я же знаю, что ты любишь больше меня, – конфеты», вся эта их глупая подростковая романтика (а ведь обоим уже давно не шестнадцать и даже не восемнадцать!), полудетская дурашливость и… отец Митрофан! «Я его люблю, он так хорошо играет на гитаре» – вспомнилось ей из давней проповеди под Сретенье, в День святого Валентина – о-о-о, как в воду глядел! Как он клеймил всегда эту глупую влюбленность, эту жажду романтики, страстей, «по-цу-ло-вать». И вот теперь и Катя туда же… такая серьезная, благочестивая девушка, из такой воцерковленной семьи, преданное духовное чадо – и такой удар для отца Митрофана. Как быстро она забыла всё! Как легко увлеклась мирским, ярким, интересным Немыслимо, немыслимо просто, сразу видна вся ее глупость, легкомыслие, вся греховность, суетность, погоня за удовольствиями, за какой-то земной любовью… Как это мелко казалось сейчас! И как далека от этого была духовная жизнь!

Но ведь просто невозможно отказаться от всего этого! От Костика, от любви, от новой жизни! В конце концов, отец Митрофан, вы же сами разрешили влюбляться в двадцать! Невозможно, просто невозможно вернуться в тот мир, в котором она так долго жила, – в выхолощенный, аскетичный и пустой мир, где надо было вечно осознавать себя худшим из грешников, «держать ум во аде и не отчаиваться» Не могла она уже вернуться в ледяную пустыню с умерщвлением плоти, с изгнанием всякой душевности, с вечным парением духа, еще тогда, после той Пасхи она поняла – все это подходит для смерти, а сейчас ей хотелось любви и жизни.

Да и как вообще сейчас расстаться с Костиком, – заговорила ее земная, грешная и коварная часть души, которая всегда и везде искала оправдания, – нельзя же его вот так вдруг бросить! Что за мнение о Церкви у него сложится – я с тобой не встречаюсь, потому что меня батюшка не благословил, ты некрещеный и иди отсюда, я тебе даже объяснять ничего не буду, потому что ты враг, ты металлюга и алкоголик, а мы тут все святые и вам, грешным, места среди нас нет Как у отца Маврикия, что ли, будем? Впрочем, будь ее духовником отец Маврикий, Кати бы, наверное, уже не было в живых после такого разговора. Воображение в ужасе отказывалось рисовать, что бы сделал с ней отец Маврикий. Отлучил от причастия на год? Или сразу на все десять лет? Назначил бы «Канон покаянный» и по сорок поклонов каждый день до конца жизни? Наверное, это было бы самым легким наказанием за все эти прогулки, поцелуи и леденцы на палочке Отец Маврикий ей бы прописал леденцы! И чупа-чупсы заодно.

«Знаю случаи, – заговорил вдруг вызванный из небытия отец Маврикий, – когда это чувство становилось греховной страстью, когда оно вытесняло и веру, и любовь к родителям, и доверие к духовнику. Ведь может православный человек влюбиться и в человека нецерковного, ужасно, когда человек влюбляется не в того, кто ему предназначен Богом, ведь как может быть предназначен Богом человек, который не разделяет с тобой твою веру?»

Разум ей говорил именно это, повторял отца Маврикия на все лады, но сердце, сердце твердило совсем о другом. Впрочем, можно ли слушать сердце в таком случае? «Я не знаю другого падения монаху, кроме того, когда он верит своему сердцу».

С каким-то внутренним болезненным стыдливым смешком она вспомнила вдруг картинку, которую с таким удовольствием рисовала когда-то – благочестивая девушка в платочке и демонический неформал: ах, Катя, Катя, если бы ты знала, что мечты иногда сбываются, а нарисованные герои обретают плоть! Так хотелось тебе подвигов и трагедий, так легко тогда казалось выйти победителем, так просто было выбрать горький, но праведный путь – только в жизни-то все куда больнее и сложнее, чем в книгах и в мечтах. В жизни все по-настоящему и навсегда – и по выбранному пути идти придется не нарисованному герою, а тебе. Вот теперь и ты стоишь на перепутье, как и хотела – в белом платочке, справа – храм, Бог, отец Митрофан, духовная жизнь, слева – твой неверующий и некрещеный «металлюга и алкоголик», жизнь, полная удовольствий, а не подвига

Не малодушничай, не придумывай отговорок, ты все слышала, ты все знаешь. Есть право и есть лево, есть неудобный, тернистый путь подвига и веры, путь встречи с Богом, а есть путь страстей, путь яркий, легкий, удобный, веселый. Только если Бог на другом пути, то подумай, кого тогда ты встретишь на этой удобной дороге?

Сквозь голые ветки деревьев сиял золотом купол, и луч весеннего неверного солнца ласково гладил ее по щеке. Она посмотрела на крест на куполе Я не буду об этом думать Я не буду – пусть все идет так, как идет, пусть. Я просто не буду об этом думать!

Новый год

I

Наступило лето.

Мама с Аней и Ильей уехали на дачу, на дачу скоро собирался и папа – за счет накопившихся отгулов и переработок ему дали большой отпуск, почти два месяца Катя как раз сдала сессию, но на дачу не собиралась – какая дача, когда у нее тут Костик?

Из-за этого по всей квартире невидимыми нитями были натянуты недовольство и отчуждение, о которые все постоянно спотыкались: Катя не могла оторваться от своей любви и не хотела замечать ничего вокруг, родители же просто боялись «на всякий случай», боялись всего – и того, что дочка вроде бы выросла и хочет жить самостоятельно, и того, что она в первый раз в жизни не едет на дачу, и грязного соблазнения со стороны Костика боялись, и, конечно же, внезапной беременности.

Катя уже приводила Костика в гости, и вроде бы он понравился родителям, но потом, через несколько недель после очередного разговора о его воцерковлении, когда стало понятно, что в храм он не идет, а Катя и не настаивает, состоялся серьезный «разговор». Родители даже слегка вышли из себя Они кричали, что Катя охладела к храму, что она скатывается вниз, что отец Митрофан не благословил, что Катя сломает себе жизнь, все неверующие изменяют своим женам, никакой жизни с ним у Кати не будет, надо немедленно это прекратить, пока она окончательно не скатилась в блуд!

Она плакала, слова родителей били по больному, заставляли вспоминать то, о чем она решила не думать, что заталкивала глубоко внутрь, и после этого скандала Катя решила твердо – больше они не узнают ничего. Из-за этого опять же были скандалы, отношения портились, но, сжав зубы, она оберегала свое сокровище – любовь – от дурного слова, недоброго взгляда и мучилась, что все больше и сильнее разрыв между ней и родителями, которых она по-прежнему очень сильно любила.

За утешением она бежала к нему – к Костику, возле него укрывалась от домашних скандалов, от всех своих страхов, от неуверенности, только возле него ей было тепло, уютно, понятно, он так легко разрешал ее трагедии одной только улыбкой, одной шуткой: она всегда парила где-то высоко, он же уверенно стоял на земле Она приходила заплаканная, а он ей советовал съесть банан

– Почему банан? – удивлялась Катя, слезы тут же высыхали, как у ребенка, которого отвлекли от плача интересной игрушкой

– Ну, он желтый такой, веселый Пойдем, купим?

Она говорила – господи, Костик, вечно ты придумаешь: «желтый, веселый», но уже смеялась, тут же забывала про свои беды, а он ей объяснял про серотонин, гормон счастья, который как раз есть в бананах и шоколаде Хотя самый мощный гормон счастья вырабатывался тут и передавался через прикосновение – через его руку, Катя это точно знала. Она все время вспоминала, как Костик написал ей еще давно, в Интернете: «Дайте мне руку, нынче не просто ходить на мысочках по чистому воздуху в метре от прокаженной земли», она тогда спросила – откуда это? Оказалось, из песни Павла Кашина Костик точно угадал про нее и теперь крепко держал за руку. С ним ей легко было идти по воздуху. На прокаженную землю она вообще редко ступала

Катя с удивлением и восхищением понимала – он не боялся и любил жить Она-то всегда и всего боялась, везде видела врагов, слишком много «нельзя» было в ее жизни, слишком много внутренних запретов и барьеров, слишком строго она всегда судила себя и всех остальных, слишком трагически все воспринимала, слишком серьезно относилась ко всему Жизнь была для нее борьбой, путем на Голгофу, унылой чередой отказов от желанного греха и неизбежных падений, в которых надо было каяться и, преодолевая себя, вновь ползти тернистой узкой дорогой к не вполне понятной цели «Так надо» – было единственным объяснением для всех этих страданий, радости же были греховны, и свернуть с этой узкой тернистой полной слез дороги означало для Кати страшную немедленную смерть души, за которой последуют лютые кары

Костик был совсем другим Он ничему не учил Катю специально, он просто так жил, просто не умел по-другому и даже, наверное, не знал, что это «по-другому» вообще существует. Он ничего не боялся. Или просто его никогда не пугали? Он бесстрашно подошел к дрожащему, сжавшемуся маленькому воину, улыбнувшись, вынул из его стиснутых рук меч, забрал его щит, снял с него шлем и дал ему конфетку – и воин оказался вдруг испуганной и растерянной девушкой, расплакался, кинулся ему на шею и поклялся в верности до конца своих дней.

Пустота квартиры, которая раньше так тревожила Катю и даже пугала настолько, что она в отсутствие родителей часто предпочитала ночевать у дедушки, вдруг стала радовать Вдруг оказалось, что впереди целое лето, шумное, жаркое, счастливое, полное удивительных открытий – лето без запретов, без страхов и упреков, целое лето безраздельного, упоительного счастья

Москва плавилась от зноя, есть не хотелось совершенно, только пить – Катя даже притащила графин с водой в комнату, чтобы не бегать каждый раз на кухню, пила прямо из горлышка. На кухне плесневела в хлебнице последняя горбушка хлеба, в холодильнике валялись сморщенная половинка луковицы и вздувшийся пакет кефира, над мойкой даже выросла небольшая аккуратная паутина, но Кате было некогда, ее никогда не было дома Весь день они с Костиком гуляли, бродили по городу, прямо птичка Божия не знает ни заботы, ни труда, вспоминала Катя, возвращаясь домой. Она, находясь еще мысленно с Костиком, который провожал ее – как обычно – до подъезда, улыбаясь, открывала дверь, входила в темноту, шарила рукой в поисках выключателя, вдыхала запах дома – летнего, пустого, как будто осиротевшего без хозяев, скидывала босоножки с усталых ног, с наслаждением шла босиком по прохладному паркету, пила воду из графина, валилась с книжкой на диван, чтобы дождаться телефонного звонка, а потом упасть в яркий, карусельный сон, полный запахов, звуков, обрывков пестрых впечатлений, которые принес ей очередной долгий и прекрасный летний день.

Как хорошо оказалось жить! Просто жить и быть на свете Она не могла даже усидеть на месте толком, все время хотелось прыгать, бегать, куда-то лететь. «Скакаше, играя». «Веселыми ногами».

Однажды, дожидаясь Костика, от нечего делать опираясь руками на стол в большой комнате и подпрыгивая «веселыми ногами», Катя заметила на столе давнишний, еще весенний «Приходской листокъ», который выпускался в ее храме каждый месяц, – расписание служб, краткий перечень приходских новостей и проповедь отца Митрофана «Смысл человеческой жизни – в страдании, – прыгнули ей в глаза черные буковки на серой бумаге. – Мы все ищем в жизни комфорта, радости, удобства Хотим быть счастливыми. Страдать никто не хочет. А счастья нам Господь не обещал, потому что христианство – это страдание, жизнь христианина должна окончиться Голгофой, и только в этом единственная правда».

Катя засмеялась, подпрыгнула с листочком в руке, подкинула его к потолку, подбив снизу кулаком, так что выбила даже небольшое облачко пыли

– Бедный, бедный отец Митрофан! – закричала она. – Неужели вы никогда никого не любили? Или просто очень давно никто не дарил вам леденцы? А очень хорошо было бы! – Она подкинула листочек еще раз. – Чтобы хоть кто-то! Хоть иногда! Совал вам в руку чупа-чупс! Когда вы! Рассуждаете о страдании! Как о единственной! Правде! Очень, знаете ли! Приземляет! Получишь конфетку – и сразу перестаешь рассуждать о высоком.

Она запыхалась, положила немного помявшийся листок обратно на стол

Слова отца Митрофана показались ей каким-то вымученным бредом, фальшью, неправдой. Неужто она раньше воспринимала это всерьез? Как это теперь было далеко! Смутно припомнились духота, тяжесть в ногах, свет паникадила, заливающий обращенные к алтарю лица, отец Митрофан на амвоне, неспешно рассказывающий об ужасах и грехах – всегда только об ужасах и грехах! Да уж, давно не слышала его проповедей – и вот результат: включился собственный разум.

И в самом деле – почему страдание, почему Голгофа? Почему обязательно жизнь человеческая должна быть мукой, если Бог есть любовь? Разве родители хотят, чтобы их дети страдали? А Бог разве хуже обычных земных родителей, разве меньше любит людей?

Обычно в проповедях отец Митрофан говорил, что в счастье человек забывает Бога, поэтому Бог напоминает о Себе, посылая человеку страдания. А если уже и страданий не посылает – то значит, Бог отвернулся. Так всегда объяснялось и отсутствие скорбей у неверующих людей. Все нецерковные люди либо несчастны – значит, Бог завет их к себе, либо счастливы – но только потому, что находятся в когтях дьявола и Бог их оставил. Но почему так? Что за странная логика? А если у человека все хорошо, но и про Бога он не забывает? Неужто так не бывает? Разве не радуется мама, когда ребенок послушный, разве не дарит ему игрушки, не балует его? Только садистка-мать будет напоминать о себе ребенку битьем, отбиранием игрушек и прочими наказаниями Родителям всегда радостно, когда ребенок счастлив, это же нормально – радоваться, когда хорошо тому, кого ты любишь.

Почему отец Митрофан всегда так осуждал комфорт, так презирал и уничижал тех, кто пытался преодолеть неудобства? Страдание было для него наивысшей христианской добродетелью, именно страдание он почитал превыше всего, «жизнь христианина должна окончиться Голгофой» Но откуда он это взял?

Все это было теперь совершенно необъяснимо – все эти сознательные тяготы, лишения, страдания, которые нужно на себя навлекать, унижая свою плоть, понуждать душу не радоваться простым радостям «Теперь я точно знаю, что вы – неправы!» – хотелось крикнуть Кате. Потому что теперь Катя познавала, что такое именно земная радость

Она удивлялась, как раньше она презирала плоть и все плотское, даже, помнится, с досадой думала – зачем она, эта плоть, хотела, чтобы ее не было, потому что она только лишняя и мешает душе, а сейчас понимала – именно здесь – счастье

Она всегда жила, глядя внутрь, и никогда – по сторонам, только под ноги, только опустив голову от осознания своей грешности и недостойности, позволяя себе лишь уткнуться в книжку, в вымышленный мир, чтобы спрятаться от вечных своих страхов, от вечной боли и вины, от страданий, которые она навлекала на себя сама, но теперь ей как будто легко приподняли голову за подбородок, повернули к солнцу: ты просто хотя бы посмотри, какая она – жизнь.

Жизнь была во вкусе еды, в прогулках, в закатах и рассветах, в теплых лучах солнца, в нежданно пролившемся дожде, во всем этом прекрасном и огромном мире, которого она не видела раньше, не чувствовала, не осязала, а теперь впитывала всеми органами чувств, осознавая, что именно чувственное – и есть жизнь, чувственное, которое раньше казалось ей греховным, скверным, почему-то еще и блудным, именно это чувственное – прекрасно, ярко и полно, и ведь его тоже создал Бог!

Почему должно быть какое-то «умерщвление плоти», когда это такая радость – плоть, она даже не знала, как это прекрасно – чувствовать, ощущать, испытывать каждой клеточкой тела, удивляясь и радуясь новизне Простое понятное счастье, самый простой и ясный смысл жизни в том, что все это ей дано, что все это она может, что она – просто-напросто – живет!

Везде, кругом было утверждение – любви и жизни. Вовсю цвели цветы в палисаднике под окном, благоухая на все лады, и оказалось вдруг, что они такие разные и такие красивые – желтые, красные, синие, розовые, с короткими или длинными лепестками, с колючками или листиками – целый сказочный сад! Дворник Хасан поливал их из шланга прямо из распахнутого окна своей полуподвальной дворницкой, где шипело и шкворчало на плите какое-то ароматное восточное блюдо – это готовила обед его жена, приветливо улыбаясь уходившей со двора Кате, Катя улыбалась в ответ – до свиданья, до вечера, вы же знаете, пропаду на целый день.

Летел по всему городу тополиный пух, они по очереди спрыгивали с трамвая, сначала Костик, потом – прямо ему в руки – Катя, ее юбка на мгновение надувалась, как парус, теплый ветерок охватывал ноги, трамвай, гремя, уносился прочь в белом пуховом облаке, и они с Костиком шли дальше – как в детстве, навстречу неведомым приключениям Сквозь густую темную зелень незнакомого двора летели летние запахи и звуки – из форточки первого этажа бодро тараторили радиоведущие, чья-то мама кричала из окна «Саша, обедать!», кошка кралась по балконным перилам, задевая напряженным дрожащим хвостом только что вывешенное белье, пахнущее свежестью и почему-то морем, бритоголовый огромный парень, голый по пояс, пил пиво из бутылки, свесив бессильно с подоконника тяжелую страшную руку, со вздувшимися от жары жилами и синими татуировками, поглядывал на улицу и проходящих мимо с презрительным безразличием

Они, как два сказочных героя, куда глаза глядят, шли – мимо бабушки в цветастом халате и колготках, сползающих складками по ее худым дрожащим старческим ногам, шаркающим в байковых тапочках через детскую площадку, мимо теток в шлепанцах и соломенных шляпах, тащивших тяжелые сумки по тенистой стороне улицы, мимо мужчины с портфелем, в рубашке с коротким рукавом, заправленной в светлые офисные брюки, который, отдуваясь и вытирая носовым платком красную распаренную шею, спешил из метро. И мальчишки, пролетающие, гремя и звеня, на великах, быстрые, как птицы, галдящие на своем же, птичьем, только им понятном языке, бешено крутя педали расцарапанными загорелыми ногами, проносились мимо и обдавали на мгновение запахом детского беззаботного лета – как будто посылали весточку двум героям, заблудившимся в сказочном мире

Нет, ничего особенного не происходило вроде бы, никаких чудес, но она никак не могла понять – почему раньше, почему до этого лета не видела никогда, не замечала ничего вокруг? Почему только сейчас в нее втекал как будто весь этот мир кругом, все эти мальчишки, бабушки, тетки, алкаши у подъезда, дети в колясках, она вдруг стала чувствовать их чувствами, видеть сразу множеством глаз и слышать множеством ушей, ощутила неожиданно, страстно, полно – жизнь, такой, какая она есть, ощутила и полюбила мгновенно, только не понимала – как же раньше-то она вообще жила?

Но почему-то именно сейчас, осознав неожиданно всю полноту жизни, она в первый раз испугалась смерти. Раньше она не боялась, «Хорошо жить с мыслию о смерти» – так даже называлась какая-то книжка, православные христиане вообще должны все время помнить о смерти, надо ложиться в постель, как в гроб, Катя это слышала как-то по «Радонежу» от одного батюшки Он еще советовал и руки скрещивать, как покойник, и так засыпать, Катя один раз так и сделала, но мама велела немедленно это прекратить и выбросить из головы Смерть являлась освобождением от страдания, в котором нужно жить до конца своих дней, смерти надо было ждать, надо было радоваться, ведь после нее – выстраданная награда. Поэтому она о смерти никогда не думала всерьез, никогда не ощущала хрупкости мира, только его греховную тленность.

Но теперь оказалось, что жизнь и смерть сплетены тесно и неразрывно, еще на занятиях по рисованию ее учили, что самая густая тень лежит возле самого яркого света, и получается, если есть любовь и жизнь, то есть и страх и смерть, вот она и познала ее близко, ощутимо – ее неотвратимость и окончательность, и в бессвязной и бессознательной молитве Катя обращалась к Богу: Господи, но почему?

Ей казалось, пусть как угодно будет прекрасно на небе, сто раз она слышала сравнение: жизнь на земле – как жизнь в утробе матери, а после смерти и начнется настоящее, – но теперь, теперь она была убеждена: и на небе, и в Царствии Небесном нельзя будет не скучать по земле. Разве не жаль станет вот этого всего – города, полного зелени и тополиного пуха, полного людей, пусть грешных и тленных, но таких понятных и живых, ощущения руки в твоей руке, теплого ветра в лицо, пахнущего бесконечным ласковым летом?

Невозможно будет не скучать по этому миру, просто невозможно забыть его – пусть тленный, пусть грешный, ветхий и слабый, но этот мир все равно прекрасен Она не верила больше, не могла принять, что в жизни этой – мы только странники, что мы граждане неба, что все мы идем туда, вверх – нет, она выбрала землю, она стала земной, она вдруг полюбила – раз и навсегда – эту обычную грешную жизнь.

II

Внутренне она как бы позволила себе все. Отпустила вечно натянутые вожжи, махнув рукой на прежнюю жизнь, да и некогда ей было думать – слишком огромное чудо с ней сейчас происходило, чтобы думать о чем-то еще, все то новое, что она узнавала, наполняло ее такой радостью и счастьем, что и мыслей не было о выборе, который она отложила на «потом»

Костик уже приводил ее в гости, познакомил со своими родителями, Катя, кажется, им понравилась, во всяком случае они приняли ее тепло, они показались чем-то похожими на ее родителей – она даже поймала себя на неожиданной мысли: наверное, ее мама и папа были бы сейчас такими, если бы тогда, в девяностые, не стали православными.

Катя в первый раз очутилась у Костика в комнате – все ее удивляло, всего она касалась с умилением: здесь он жил, всё здесь было его, всё рассказывало о его жизни – книги, диски, гитары – акустическая и электро, усилитель, музыкальный центр, компьютер. Даже раритетные пластинки у него были – хотя пластиночных проигрывателей уже давным-давно не выпускали

– Закрой глаза и не оборачивайся, – сказал вдруг Костик, подойдя к ней сзади, когда она стояла возле шкафа с пластинкой в руках

Что-то тяжелое опустилось ей на плечи, руки утонули в длинных рукавах, и одновременно с командой «Открывай!» она с ужасом увидела, что на ней черная кожаная куртка – Костик надел на нее свою «косуху», страшное, «сатанинское одеяние», так пугавшее и восхищавшее ее всегда Она дернулась от неожиданности и какого-то суеверного страха, но от куртки пахло его запахом, таким родным уже, теплым, своим, и она тут же успокоилась, с любопытством потрогала блестящие молнии и заклепки, жесткую кожу, значки Костиковых любимых групп на лацкане, забавный вышитый скелетик на рукаве Даже, запахнув куртку на груди, кокетливо склонила голову на бок, как будто позируя Костик объяснил, что это его старая «косуха», раньше носил часто, а теперь надевает изредка только на концерты, по настроению.

– Тебе, кстати, идет. Ну, перестала теперь бояться?

Да, кажется, она перестала.

Не сразу, не до конца, но она перестала – точнее, постепенно переставала бояться. Она, наверное, в первый раз встретила человека, который показал ей, как можно смотреть на мир совсем с другой стороны Прямо как в мультфильме про «того, кто сидит в пруду» – расхожая истина о том, что нужно улыбаться миру, чтобы в ответ получить улыбку, вдруг материализовалась в наглядных примерах.

До нее это дошло в первый раз, когда Костик не испугался алкаша Катя-то их страшно не любила – запах, ужасный запах перегара шел от них, их бессвязное лепетание, мутные глаза – все отталкивало, отвращало, она всегда брезгливо морщилась, встречая пьяных, отворачивалась, торопилась скорее пробежать мимо, задержав дыхание. Тем более если они начинали что-то спрашивать, для Кати это значило одно: пристают с известными намерениями, ведь они изначально злы, агрессивны, мерзки.

А Костик не испугался Они шли через очередной двор, Катя пыталась скорее съесть мороженое из стаканчика, которое слишком быстро таяло на жаре и от того опасно кренилось набок, норовя шлепнуться самым лакомым куском под ноги, поэтому отвлеклась и не заметила, как к ним подгреб какой-то пьяный – невнятно что-то говорил, и даже – ужас! – тянул к Костику свою руку, грязную, дрожащую, отвратительную Катя увидела это в последний момент, вздрогнула, так что все-таки уронила мороженое… И вдруг увидела, что Костик улыбается и нисколько не выказывает отвращения.

Алкаш хотел узнать, который час, Костик ответил ему, тот все не хотел отвязываться, лепетал что-то, и тогда Костик ласково потрепал его по плечу:

– Давай, держись!

Тот не успокоился, еще и пожал Костику руку, лепеча уже что-то одобрительное, а потом удовлетворенно кивнул и пошел своей дорогой

– Ты что так испугалась?

Она стояла растерянная и испуганная, держа в руке размякший липкий стаканчик, из которого выпало все мороженое, и тут ей стало ужасно стыдно.

Ужасно стыдно было потому, что он, неправославный и некрещеный Костик, видел в этом пьянице человека, а она, православная девочка из воцерковленной семьи, даже не подумала, что вот это существо, которое одним своим видом портит прекрасный солнечный день, тоже человек, не хуже тебя, Катя, он тоже человек, а не какая-то грязь и мерзость, мимо которой нужно бежать, не дыша, чтобы не запачкаться А Костик, Костик даже похлопал его по плечу, даже руку ему пожал, даже приободрил его, потерявшего человеческий облик, потому что он видел этот облик, а Катя – нет, не видела она ничего. Она умела только видеть врагов, здесь она была виртуозом А любить – это такие высоты, извините, нам до них расти и расти, сначала надо соблюсти устав, ходить в правильной юбке и правильном платке, искоренить все грехи, стяжать непрестанную молитву, достичь смирения, а уже потом, потом мы будем говорить о любви. Как учил отец Митрофан? Сначала научитесь соблюдать хотя бы заповеди Ветхого Завета, а потом уже будете замахиваться на Новый. Сначала не блуди, не укради, почитай отца и мать. И только потом возлюби ближнего своего?. Так что о любви поговорим потом, может быть. И осторожно Общо Прописными истинами Чтобы не дай Бог никакой отсебятины! Потому что это такое эфемерное понятие – любовь, что сразу отдает какими-то протестантами, баптистами или как их там? Как бы в ересь не впасть. Нет, нет, нам – аскеза, нам – чем суровее, тем лучше, батюшка не должен быть ласковым, улыбаются всем только американцы и сектанты, хотят привлечь, а мы с суровыми лицами, но зато правильные, зато на верном пути – мы никого не привлекаем, нам это не надо, у нас трудно и тяжко, пусть знают наших! Мы – истинные христиане. Наша вера – правая, так что сам придешь, если Бог приведет, зачем все эти сопли, улыбки, сироп? Царствие Небесное нудится Постами, правилом, хождением в храм и самоуничижением на исповеди, постоянным повторением «я, грешный и недостойный», искоренением в себе ростков инакомыслия, ереси, своеволия Страданием, в конце концов! Кто тут забыл о главном – о страдании? Какие улыбки вы еще хотите увидеть?

И до любви ли тут, извините?

А еще тут вроде кто-то кого-то собирался просвещать светом Истины…

Ну-ну.

III

Вернувшиеся с дачи родители не обнаружили ни внезапной беременности, ни следов грязного соблазнения, но страхи их никуда не делись: дома они увидели совсем другую Катю и не знали уже, что думать. За каких-то два месяца она изменилась, она неожиданно и очень сильно выросла внутренне, и не заметить этого было нельзя

Она изменилась и внешне Из зеркала на нее стала смотреть незнакомая, веселая, счастливая и даже… красивая девушка: так сияли ее глаза, такой свет пробивался изнутри, что она просто не могла себя узнать.

«Я не жил прежде!» – смело могла сказать Катя вслед за Болконским, вспоминалось про старый дуб, который еще мог расцвести, но тут, скорее, подходил другой образ – Костик пришел и разбудил спящую царевну, разбил хрустальный гроб, коснулся теплыми губами бескровных уст, вливал настойчиво, по капельке, жизнь в это бесчувственное тело – и она ожила, она проснулась, открыла глаза, потянулась и поняла: в ней бушует нешуточная сила, и эта сила сейчас прорвется наружу и сметет все на своем пути

Как же все-таки чудесно – свобода Как это упоительно – свобода

Она теперь прямо смаковала это удовольствие – когда просыпалась рано утром в воскресенье от шума в коридоре, слушала, как все собираются в храм, как сонные и недовольные ходят из комнаты в ванную и обратно ее брат и сестра, как прикрикивает на них и сердится из-за медленных сборов мама, а она, Катя, лежит тут в тепле, под одеялом, на уютно и удобно подмятой под голову подушке, и сейчас она будет спать дальше, а потом они с Костиком пойдут гулять. Она вспоминала сквозь приятную дрему то, что уже было не с ней, – как невыспавшаяся, разбитая, томящаяся всем телом она вот так же вставала по утрам, чувствуя легкую тошноту от недосыпа, брела в ванную, чистила зубы, слушала, как ее сердито подгоняет мама – ванная нужна всем, ты тут не одна в квартире, давай быстрее; как готова была всю жизнь ехать на метро или на машине, лишь бы только не приезжать, лишь бы только не стоять, томясь, не переживать кошмар исповеди; как ждала конца службы, а потом, после всего ехала домой, где последний выходной – воскресный день – неумолимо шел к концу, потраченный на скучное и утомительное занятие, которое нужно было считать радостью и счастьем

Но теперь, лежа, уютно завернувшись в одеяло, Катя думала со счастливой улыбкой – это больше не про меня. Этого больше не будет никогда, никто и никогда больше не заставит ее делать то, чего она не хочет В груди радостно и сладко замирало от этого и, потянувшись, она засыпала снова, чтобы проснуться часов в десять, не спеша приготовить себе завтрак, попить кофе и начать прихорашиваться перед свиданьем.

Поначалу мама не могла с этим смириться Она заходила к Кате в комнату, будила ее: «Ты поедешь с нами в храм?» По привычке еще Катя не могла сказать резкое «нет», что-то сонно мямлила, мама настаивала, Катя говорила, что пойдет в храм возле дома. Мама не верила, шла на хитрость – засовывала Кате в сапог карандаш, чтобы потом проверить – ходила она или нет: если бы надевала сапоги, то карандаш бы вынула; Катю одновременно и смешили, и возмущали эти детские шпионские игры, когда мама торжествующе приносила сапог с карандашом как доказательство «прогула». Но в одно прекрасное утро Катя сказала твердо: «Нет, в храм я не пойду», мама чуть не плакала: «Если не ради себя, то ради Ани и Ильи, ты их соблазняешь!», но Кате уже было все равно, она открыла для себя это новое счастье – больше не ходить в храм, она позволила наконец себе признаться в этом – я не хочу

Она сказала маме твердо, что она, в конце концов, не виновата, что родилась старшей, и что имеет право прожить жизнь так, как хочет. Мама еще что-то говорила о том, что Бог сделал Катю старшей, Бог дал ей такую обязанность – отвечать за брата и сестру, что Бог послал ей духовника, отца Митрофана, послал ей с детства возможность стать православной, и Катя идет против Бога, против Бога идет сейчас!

Но остановить ее уже было нельзя Слушать она ничего не хотела. Да и не могла

В двадцать один год с ней случился «переходный возраст», тот самый, которым так пугали ее когда-то родители, выбор пути, неожиданное для самой себя отречение – а она-то, как и родители, думала, что все позади, что все пройдено давным-давно, и разве могли они ожидать, что удар будет нанесен так внезапно, воистину – «блюдите убо, како опасно ходите». Плохо они блюли

В какой-то момент Катя отчетливо поняла – выбора, который она откладывала на неопределенное «потом», не будет Выбор уже был сделан – там, на скамейке, в сквере возле храма, после разговора с отцом Митрофаном, или он был сделан еще раньше – в том году на Пасху. Когда она поняла – есть смерть, небо, дух, но я все-таки выбираю жизнь, землю, плоть Нельзя зависнуть посередине, как она всегда хотела, нельзя сидеть на двух стульях, удобной и пригодной для этого горизонтали нет – есть только неустойчивая вертикаль, можно только вверх, с усилием, преодолевая силу тяжести, тернистым путем, или вниз – радостно, легко, широкой дорогой, к грешникам с гитарой, весельем и вином – и чем дальше вниз, тем легче. Да, она падала вниз, но каким упоительным был этот полет!

Мама жаловалась по телефону тете Наташе, что Катя как будто в прелести, ничего не хочет слушать, достучаться невозможно, вздыхая, цитировала Евангелие: «Дочь моя жестоко беснуется», тетя Наташа утешала своим обычным «Бог вразумит» Но ей-то, как обычно, легко было утешать, у нее дети не отпали, так же прилежно ходили в храм, старший сын женился на воцерковленной православной девушке, средний хорошо учился, младшая дочь, правда, любила наряжаться, но в храм ходила исправно и пока ничего ужасного не натворила. Мама вздыхала, говорила – у всех дети как дети, у меня только такие, может, хоть Аня и Илья не отпадут; отныне Катино имя было внесено в молитву о заблудших, которую читали за отпавшего Митю, но Катю было уже не остановить.

Мама решилась на последний разговор, пыталась воззвать к разуму и сердцу дочери, показать, как она заблуждается, какая она эгоистка, как она разбивает сердце родителям, совращает Аню и Илью (малых сих!), но Катя сказала твердо то, о чем думала уже несколько дней, поэтому фраза получилась готовой и четкой: «Мама, даже если я ошибаюсь, разреши мне совершать собственные ошибки Даже Бог позволяет людям согрешать, не тащит к Себе силой, позволь и ты мне – жить так, как я хочу».

IV

Наверное, она совершала непоправимое, наверное, согрешала страшным и непростительным грехом, хуже отречения, хуже предательства, но иначе она не могла Нельзя было рассказывать такое, тем более далекому от Церкви человеку, но ее вдруг прорвало, молчать стало невыносимо – и она стала рассказывать Костику все. Она рассказывала ему про воцерковление, про отца Митрофана, про исповедь, про молитвы, про вечный свой внутренний ужас, про страх быть счастливой, про жизнь с вечно опущенной головой, опущенной вниз, в грязь, в мерзость своей греховности, которую нужно было ежеминутно осознавать, – Костик слушал молча и внимательно, только когда в голосе ее начинали дрожать слезы, крепко обнимал, гладил по голове и говорил твердо и ласково:

– Успокойся. Больше я тебя туда не отпущу

Сквозь слезы она улыбалась радостно, хотела, чтобы он повторял без конца – он не отпустит, он ее не отдаст, все это уже не про нее, больше никогда с ней не будет такого, никогда Еще пытаясь как-то оправдаться в своем предательстве, она говорила – нет, ты не думай, это не вся Церковь такая, это не все православие, православие – это совсем другое, но речь в защиту была неубедительной: она сама едва ли верила в то, о чем говорила – где-то, возможно, и существовало другое, «правильное», идеальное православие – но ведь Катя его никогда не видела.

Для счастья, как оказалось, нужно совсем немного Просто не читать правило утром и вечером. Спать в воскресенье сколько угодно Забыть слово «исповедь». Забыть слово «грех» Разрешить себе жить и радоваться и перестать себя винить за эту радость, позволить себе удовольствия, позволить себе быть счастливой.

Это оказалось просто и даже смешно Чтобы быть счастливой, нужно всего-то ничего: порвать бумажный мир и выйти наружу, просто пробить рукой бумагу (даже кулака не расшибешь), и уже поехал вкривь и вкось этот устрашающий плакат с намалеванной жуткой картинкой, которая – на самом деле-то – смешная! И пугает исключительно детей, и стыдно, что она не поняла этого раньше и (такая взрослая!) так долго сидела за этой бумажной стеной, отделяющей ее от настоящего мира, и тряслась, и тосковала, и всё не решалась – порвать Стоило только попробовать – и даже усилий никаких не надо, ведь самое страшное было – решиться, но она решилась – и получила свободу

Казалось, что стены крепости из черного камня поднимаются до небес и она одна в этой крепости до конца дней, но вдруг стало ясно, что крепость – из пляжного песка, крепость построил вокруг себя ребенок, и закрылся в этой крепости один, и испугался, стал плакать, но она не заметила, как выросла, и крепость не доходит уже и до колена, и это так просто – разбить стены, сбить засовы и вывести испуганного ребенка за руку наружу: посмотри, солнце, пляж, море, дети плещутся и визжат, беги и ты тоже!

И еще не веря, еще только пробуя ногой теплый песок, еще оглядываясь на остатки крепости, которая казалась раньше такой неодолимой, а теперь выглядела игрушечной и нестрашной, испуганный ребенок – душа – уже радостно смеялся в предвкушении и чувствовал, вот оно, рядом – море, целое море настоящей, подлинной свободы, и можно бежать, купаться, нырять, плыть во всю мочь – все равно не переплывешь!

Под этим напором дрогнула даже последняя твердыня – отец Митрофан Черная скала как будто хрустнула где-то у основания, заскрипела и стала осыпаться. Ее огромные камни сыпались вниз со страшной силой, но стоило переждать один ужасающий камнепад, потом второй, как становилось ясно – скала неумолимо уменьшается, а камнепады не слишком страшны и сильны.

Катя так давно не видела и не слышала отца Митрофана, как будто она засунула его на антресоли, как обычно поступали в ее семье со старыми вещами, которые все-таки не решались пока выбросить окончательно. И чем дальше Катя отходила от него, тем сильнее он уменьшался в размерах, тем больше он терял свою силу и власть над ее душой Вечное, давившие изнутри, «надо все-таки пойти к отцу Митрофану», вдруг сменилось на «а вообще не надо никуда ходить», и от одной этой простой мысли уже хотелось смеяться.

Сначала слабо, а потом все сильнее и громче начал вдруг говорить в Кате новый какой-то голос, который ее пугал и радовал одновременно. Голос взывал к разуму, голос приводил доказательства, голос был убедителен, и Катя все больше доверяла ему, а не тому крошечному червячку ужаса, от которого иногда сосало под ложечкой, заставляя вздрагивать: куда ты дойдешь своим умом? Вспомни авву Дорофея! Вспомни святителя Игнатия Брянчанинова! Ведь ты же грешный человек! Ты же впадешь в прелесть! В ересь! Что ты делаешь? Этот новый голос – слева, бесовский голос, это же очевидно, Катя!

Она трясла головой, загоняла червячка глубже, слушала голос, чем больше слушала, тем больше убеждалась – а ведь он прав.

В конце-то концов – кто вообще такой этот отец Митрофан? – говорил этот самый голос. – Чего ты его так боишься? Что он может тебе сделать? Почему ему нужно беспрекословно подчиняться? Он что – Бог? Да он просто человек, пусть и облеченный саном! Человек, такой же, как и все!

Просто – высокий, большой такой дядя с черной бородой, теперь уже и наполовину седой, кстати, и не нужно его как пророка воспринимать, и бояться, и чуть ли не в обморок падать от одного его вида, что за чушь! Он, конечно, умный, у него есть опыт, возможно, он много чего видел и знает, но не больше, чем любой другой человек его возраста и профессии Да, вот так! Почему это, с чего это он вдруг прозорливый? Почему он сразу духовник? Ты его себе выбирала? Почему сразу «послан Богом»? Только потому что мама так внушала в детстве?

И в душе все замирало от таких слов – правда? Его слово – еще не приговор? Он – не духовник? Разве так можно?..

Можно, – кричал голос, – все можно! Что тебе вообще этот приход? Да пошли они все на фиг, у тебя совершенно другая жизнь, что тебе все эти убогие – из прихода и из школы, типа «наша дружная семья», где вообще маразм крепчает с каждым годом, где юбки и платки, и глупые запреты на плеер и джинсы, и на дружбу – ай-яй-яй – с неправославными. Боитесь запачкаться, да? Грешники вам не угодили? Да вы все – плоть от плоти этих грешников, такие же, как и они, чем вы отличаетесь от мирских, если только не своим крайним идиотизмом и твердолобостью? Чем отличаются ваши сплетни и злословие от мирских интриг, ведь вы точно так же пытаетесь уколоть другого, выискать недостатки, посмеяться над неудачниками – чем вы лучше-то, чем чище? А это гордое осознание, что «мир нас ненавидит, потому что мы Христовы» Да «мир» вас не любит, потому что вы упертые, злобные, зашоренные люди, готовые растерзать всякого, кто не «свой», вот поэтому вас не любят мирские, а вовсе не потому, что вы гонимы за правду и своей праведностью обличаете грешников Как Иоанн Креститель, ага

Да пошли вы все!

И опять замирала душа: прямо вот так – «да пошли!..», да?

Да! Да пошли – вы – все! Я сейчас еще уточню – куда, хотите?

Как они достали, эти ханжи и лицемеры, эти вруны, наглые вруны, которые всегда врали, что школа, приход, типа, единственный приют, что кругом враги и так далее, эти придурки и самодуры, которые не смогли или не захотели объяснить, что жизнь вовсе не страшна, а прекрасна, – да на фиг их, на фиг! Они все, не видящие в неправославных людей, уверенные почему-то, что никто, кроме них, не угоден Богу, – пусть строем идут в задницу!

Почему нужно жить в каких-то рамках, в каких-то узких мерках и мирках, жить в этой большой деревне – приходе, где все всё про всех знают, и прислушиваться к чьему-то там мнению, какой-нибудь Юлии Львовны или Лидии Петровны, все делать правильно, а то все будут охать и вздыхать, что «Катя-то отпала», «у Кати-то муж невер», «Катя-то к отцу Митрофану больше не ходит»!

Да какое вам дело вообще?!

Идите вы!.

Я больше никогда – слышите? – никогда не пойду в этот приход!

Я найду другой приход, точнее, не приход, а просто храм, и буду туда ходить, и никаких духовников больше, что за игры в монастырь, в самом деле, еще, может, откровение помыслов начнем?

Будет просто батюшка, просто грехи, и никакого больше страха песчинки перед скалой, просто батюшка – посредник, принимающий исповедь, которая, между прочим, предназначена Богу, а вовсе не этому конкретному человеку!

И решения я буду отныне принимать сама, и сама отвечать за последствия, и не хочу я больше этих пыток – благословит, не благословит, не хочу я быть безгласным скотом! Надоел этот мазохизм, в самом деле, – ходить к нему на исповедь и бояться до слез, и все эти мамины «так надо, это просто бес искушает» С какой стати я, взрослый и свободный человек, каждую неделю должна себя истязать? Кому это надо? Богу? Это же ненормально – каждый раз ломать себя, приходить и рассказывать сокровенное человеку, которого ты боишься! И надоел уже весь этот бред, что страх перед ним – от дьявола, «бесовское смущение», вообще все эти слова просто слышать невозможно уже, все эти «искушение», «благословение», «смирение», «послушание», «скорби», весь этот бред, блин, да почему нужно обязательно по-церковнославянски-то говорить?!

Надоели эти ваши универсальные отмазы, извините, что если тебе что-то не нравится, это, понимаете ли, «бес искушает», надо усилить пост и молитву, смиряться, отсечь своеволие, слушать батюшку, а никак не голос разума – голос разума объявлен бесовским! Какая прекрасная система оболванивания – все сомнения объявить грехом и карать за них, и пугать «прелестью», «ересью», худшим из грехов. Конечно, это худший грех, если человек вдруг включит собственные мозги: ведь тогда он перестанет быть скотом, стадом, перестанет вас слушать, а вы этого допустить не можете никак!

Вы не можете допустить мысли, что девочки и мальчики вдруг начнут любить друг друга без вашего ведома и вашего благословения, что вдруг кто-то – Боже мой! – поцелуется и не скажет об этом на исповеди, да еще и вдвоем пойдут гулять не помолвленные, да еще с некрещеным или из другого прихода, какой ужас, какой кошмар! Они же тут же впадут в блуд! Они согрешат!

А вам-то какое дело?

Вы-то сами, дорогие отцы, разве никогда не жили? Не влюблялись? Никогда не были молодыми? Вы никогда не чувствовали разве, как бьется внутри вас живое человеческое сердце, созданное, чтобы замирать, обмирать, трепетать, биться, колотиться, наполнять жаром каждую клеточку тела, наливать теплой нежностью руки, раскрывать для поцелуя губы, сердце, созданное любить – страстно, по-земному, по-человечески, ведь это наше естество, ведь мы люди, такими создал нас Бог, как можно это ненавидеть?

Почему вы придумываете всегда какую-то противоестественную ересь, запреты и ограничения, почему вы все нормальное и живое называете грехом, почему живого человека вы пытаетесь запихнуть в мертвые рамки, лишить его всех жизненных соков, умертвить, заставить жить так, как никто никогда не жил, – и вы сами-то, ха-ха, тоже так никогда не жили!

Кто дал вам право держать всех за идиотов, лучше Бога знать, что всех надо принудительно загнать в рай, ведь вы так боитесь, что эти овцы что-то начнут решать сами – нет, вы просто запихнете их в специальный стерильный загончик, вы просто отнимете у них саму призрачную возможность совершить грех, саму возможность иметь выбор вы искорените своим неусыпным контролем, да еще и верите, что это благо, – вы, властолюбцы, отцы маврикии, ферапонты и митрофаны! Вам так нравится, когда все вас боятся, когда боготворят, когда метут перед вами пол платками и бородами, да? Когда лепечут – «как батюшка благословит», «как вы скажете, батюшка», «батюшка велел, значит, это не обсуждается», «а батюшка считает так!» (убийственный аргумент, после него вопросов уже не бывает). Как, наверное, это ласкает ваш слух! Как сладка эта власть над живым человеком, над живой душой, готовой по взмаху вашей руки делать с собой страшные вещи, терзать себя на части, ломать свою жизнь, отказываться от себя, и вы уже не можете остановиться, вам хочется больше, больше, больше, опускать руки в эти податливые души, купаться в сладком наркотике их обожания, трепета и послушания, «будем же как боги» – и вы даже не замечаете, как постепенно это становится вашей жизнью, смыслом ее, целью! В какие чудесные психологические игры вы играете, как это разнообразит, должно быть, вашу скучную жизнь, лишенную мирских развлечений вроде телевизора и светских книг (впрочем, и телик вы смотрите, конечно, и книжки читаете не самые духовные), да никакая компьютерная игрушка не сравнится с тем, что вы затеваете в своих приходах, что вы творите вообще, искренне считая себя пастырями добрыми, которые души полагают за овец!

От таких страшных, еретических монологов прорезавшегося нового голоса праведный червячок сначала метался в ужасе, молил о пощаде, но голос набирал силу, голос уже гремел, бил как колокол, и червячок сдался: все сильнее сжимался обреченно, съеживался, превращался в крошечную крупинку и в конце концов впал в анабиоз – притворился мертвым и перестал беспокоить.

V

Первый Новый год за пятнадцать лет

Она чувствовала счастливую дрожь обретенной свободы и одновременно злость – пятнадцать лет!

Пятнадцать лет она не могла делать того, что ей хотелось, а именно почему-то Нового года ей всегда хотелось больше всего, пусть и банально, глупо, пошло, но хотелось, и было стыдно Кате, такой уже взрослой, в этом признаться, когда они ехали с Костиком к его друзьям, – встречать Новый год.

Она все волновалась, будет ли похоже на ее, из детства, и чувствовала себя опять семилетней прямо, но все было как нужно, как было у нее раньше, и как ей хотелось все эти пятнадцать лет. Елка, накрытый стол, ожидание курантов, шампанское, только президент был другой, ну, это она в общем-то могла пережить

Она сама над собой смеялась – пора завершить гештальт. Все лето и всю осень она этот самый гештальт и завершала – как только Костик разбудил спящую царевну, проснулась та самая маленькая Катя, которая легла когда-то в хрустальный гроб, спрятав на самую дальнюю полку сознания прежнюю свою греховную жизнь. Все в этой жизни остановилось, все замерло – покрылось пылью, затянулось паутиной, Катя осторожно трогала рукой, боясь повредить и сломать хрупкий забытый мир, но в то же время радуясь и узнавая Здесь были диафильмы в круглых коробочках, журнал «Колобок» с тоненькими голубенькими пластинками внутри, здесь были фильмы и книжки, «китайские платья» к празднику, огромный торт с кремом на дне рождения у Али Сомовой, рассказы дяди Левы, дачные пикники. Здесь покачивалась натянутая между стульев «резиночка» и лежали сложенные в коробочку камешки, оставшиеся от игры «в геологов», а на стене висела карта мира, и самая большая страна на этой карте все еще называлась СССР. Катя осторожно брала в руки книжки, игрушки, сдувала пыль, разглядывала, гладила нежно пальцем, улыбалась Она как будто начала сначала, с тех своих семи-восьми лет, когда насильно и грубо было отобрано все, что тогда было ей дорого: оборвано, названо грехом, неправдой, запрещено, проклято, убито. Костик как будто сказал ей – можно, это не грех, у меня было такое же детство, и Катя смотрела на него и думала – вот такой бы, наверное, сейчас была бы и она, если бы ее детство не кончилось раньше времени, не сгорело в печи неофитства Если бы были фильмы, которые хотелось смотреть, книжки, которые хотелось читать, дачные друзья, друзья во дворе, если бы не было вечного ощущения себя полной греха и недостойности, если бы не было бессмысленных и необъяснимых «нельзя» на каждом шагу Но Костик, как будто разлученный с ней в детстве брат-близнец, прожил эту жизнь за нее, прожил так, как надо, и теперь все сошлось

Для полного счастья не хватало только Нового года. Пора уже, давно пора было поставить точку в этой истории, перевернуть страницу, пора начать новую жизнь: и Новый год как нельзя кстати

Она смеялась, пила и ела со всеми, нисколько уже не боясь, не оглядываясь внутрь, не прислушиваясь (не ожил ли червячок?), она и так понимала, знала – не ожил, умер, все Молчал Молчал, несмотря на мясо и шампанское, несмотря на намазанный сливочным маслом белый хлеб, майонез в оливье, торт с кремом (все строго по гештальту, ритуальная почти что снедь), несмотря на телевизор, смех, шутки, молчал. А она еще и еще добивала, она еще воздвигала на его могиле пудовый памятник, чтобы уже точно, чтобы окончательно, бетонный саркофаг она воздвигала, чтобы навсегда.

В конце концов за столом сидеть надоело, и всем захотелось на улицу Костиков лучший друг Паша обещал порадовать всех необычным салютом. Салют никак не запускался, и он все бегал вокруг заложенных петард, а друзья его не пускали – на фиг, Пашка, подорвешься, уйди оттуда, а вокруг все гремело и грохотало, и Катя, чуточку захмелев от шампанского, держа для устойчивости Костикову руку обеими руками, говорила себе торжественно: да, точка поставлена Отныне и навсегда она будет сама принимать решения и сама отвечать за свои поступки. Отныне и навсегда она будет делать только то, что кажется разумным именно ей Отныне и навсегда она будет жить своей собственной жизнью, жить так, как хочется, как правильно – именно для нее правильно, по ее, Катиному, мнению Отныне и навсегда она и только она в ответе за собственную жизнь.

Отныне и навсегда В переводе на тот язык – ныне и присно

Аминь

Часть третья

Свиные Рожцы

Alison hell (Ад Алисы, англ.)

I

Все выбирались из душного конференц-зала, сбивались в группки, разговаривали, смеялись, размахивая красными пакетами с надписью «Филологический факультет МГУ», шли на улицу, где было так же душно и к тому же пасмурно – без солнца.

В фирменных филфаковских пакетах лежали только что врученные дипломы, и выпускники были праздничные и грустные слегка, потому что всё – студенчество кончилось и впереди взрослая жизнь, правда, у многих еще аспирантура, но все равно, это уже не то!

Они шли знакомой дорогой от серого неприглядного корпуса к метро, дорогой, которой ходили пять лет, где с одной стороны – яблони, а с другой – черная решетка ограды, и хотя Катя отвечала своим подругам вполне осмысленно, мысли ее обрывались и падали, как будто внутри нее была пропасть без дна, в которой все исчезает бесследно, поглощается черной ненасытной пустотой.

В метро спускаться не хотелось: трястись на одной ветке, потом пересаживаться в толчее и еще полчаса ехать в другую сторону, Катя решила добраться на автобусе. Расставшись с девочками, она купила сигарет, разменяв очередную сотню: надо бы начинать экономить – лето, ученики разъехались по дачам, денег не будет, на что тогда жить? Но очень хотелось курить, несмотря на духоту и то, что от сигарет ей всегда становилось нехорошо.

Автобус стоял в пробке, она сидела у окна, чья-то сумка болталась у нее перед лицом и била по голове иногда – что поделать, час пик, – и за окном было то же самое: серость, серость, серость, какая-то неживая, страшная, как в «Сайлент Хилле», который они с Варей ходили смотреть в кино перед защитой диплома, разве что пепел не падал Впрочем, пепел был бы весьма кстати.

Когда это началось? Откуда пришло? Неизвестно Впрочем, когда началось – она смутно догадывалась. В тот самый день, когда она поставила точку на прежнем, когда все выжгла, уничтожила, казалось бы, стерла с лица земли, начался обратный отсчет, – постепенно, незаметно, как происходит солнцеворот. Ничего не изменилось вроде бы, и лето по-прежнему лето, и много солнца и света, но незаметно день все короче, ночь все длиннее, и потом наступает неотвратимо зима.

Потух огонь. Кончилась, иссякла понемногу та сила, которой в ней было так – казалось! – много. Незаметно, крошечными шажками, но с того самого Нового года действительно началась новая жизнь, хотя и вовсе не та, о которой она думала. Душа как будто перестала жить, перестала получать необходимый для ее жизни жар и остывала, остывала понемножку, как уголек, еле теплясь, и от того, что она остывала, – становилась чужой вся жизнь

Окончательно это стало ясно, когда уехал Костик. Взял отпуск за свой счет и поехал с родителями к бабушке – Бог знает куда, под Екатеринбург: бабушка, которая в детстве с ним сидела каждое лето в деревне, теперь, оторванная от корней, вывезенная из своей развалившейся деревеньки, умирала на руках у своей старшей дочери. Не поехать было нельзя.

Взять с собой Катю было невозможно Она ждала вручения диплома, к тому же к умирающей бабушке не повезешь свою девушку – не самый лучший момент для знакомства с родней Да и вообще – как так вдруг ехать с его родителями на поезде, жить там у его родственников? Не к месту и не ко времени. Катя это понимала, но вдруг ей стало казаться, что Костику она-то никто, у него есть семья, а она… Что она? Непонятно Расставаясь с ним, она плакала, а он только гладил ее по голове и обещал скоро вернуться.

Все-таки они еще ни разу не расставались так надолго.

Катя осталась одна – с заваленным тетрадями и книгами столом, в опустевшей квартире – родители с младшими были на даче, – и в этой пустоте и одиночестве уже чувствовались первые страшные звоночки. Но все-таки она еще жила – так, как привыкла жить, – и тело и душа тоже жили в привычном ритме, и можно было бы подумать, что все по-прежнему, и не пугаться, и не признаваться самой себе, что близится конец, какой может быть конец – когда все как всегда?

Можно было еще цепляться за привычное: университет, какие-то справки, долги, учебная часть, библиотека. Некогда думать и незачем, главное – сдать, главное – успеть, чтобы все документы в порядке, чтобы дали диплом, чтобы все получилось, удалось, утряслось. И конец ее как будто ждал в сторонке, говорил – ну, поиграй еще в жизнь, поиграй, я тебя подожду, все равно не денешься никуда.

Душа остыла окончательно как раз сейчас, когда закончилась университетская жизнь. Продолжения у нее быть не могло, в аспирантуру Катя не поступала, так что нельзя было занять себя подготовкой к аспирантским экзаменам, беготней с документами, практикой, какими-то неотложными делами, нельзя было больше никак имитировать жизнь, нечем подогревать себя больше, пытаться раздуть жар остывающего уголька

Раньше еще можно было греть остывающую душу в сигаретном дыме «сачка», в шутках, сплетнях, в том философском и несколько расслабленном взгляде на жизнь, в глубокомысленном трепе, который так легко усвоить, потому что ты – студент, потому что ты живешь по известным уже тебе законам и умеешь по ним жить, и думаешь спокойно – там, где-то, все по-другому, и пусть. Я-то здесь!

Все это была «как бы жизнь», и ей было просто в этой «как бы жизни», она к ней привыкла, тогда можно было не думать – что пусто, ничего нет в душе уже, только оболочка осталась, впрочем, на «сачке»-то философски рассуждая, что вообще наша жизнь? Дым сигаретный, фикция и мираж!

Но теперь «как бы жизнь» кончилась, не стало ни «сачка», ни привычного города-университета, в котором было у нее свое место, ни забот, ни волнений, ни переживаний, ни радостей, и диплом лежал уже – новенький, красивый – в красном филфаковском пакете, как только что выданное ей надгробие, и, перебрав по привычке в уме – что еще нужно сделать? – она увидела только пустоту и поняла с совершенной холодной четкостью и трезвостью – да, конец, конец дождался ее и пришел, конец, жуткий и неотвратимый, как Вий – вот он, вот он!

II

Она не могла понять, что происходит. Кто-нибудь сказал бы, наверное, – депрессия, но слово «депрессия» Кате казалось затасканным, втыкаемое к месту и не к месту, оно превратилось в ничего не значащую гламурную присказку

Нет, понятно, год был тяжелый – диплом, потом гос, можно было бы попытаться найти объективные причины, обычные, земные, но в глубине души она знала – это просто конец. Где-то когда-то она промахнулась, ошиблась, сделала что-то не то. Не в отдыхе дело, не в дипломе, не в экзаменах, нет, – остыла душа просто, остыла, потому что больше в ней не было жизни и больше никто ее не грел, ничто ее не грело.

В тот самый день, когда Катя вернулась с вручения дипломов, она засунула красный филфаковский пакет на полку и легла на диван.

Ей не хотелось ничего

Есть, спать, разговаривать, думать… Жить.

Все-таки ужасно раздражало солнце, и лето, и шум и смех на улице

Она закрыла окно и задернула шторы, и завернулась в покрывало с головой – так казалось немножко легче, но в покрывале и с закрытым окном она стала задыхаться, и пришлось все-таки открыть окно, а с улицы неслись невыносимые звуки – кричали и носились по двору дети, смеялись люди, стучали каблучки по асфальту, из какой-то машины лилась разухабистая, чуть блатная попса девяностых, а в стену дома с веселым шлепаньем бился мяч, и каждое его шлепанье больно отдавалось в голове

Катя не подходила к телефону. Ей не хотелось никого видеть и слышать, ни с кем разговаривать, не хотелось никуда идти. Подружки звонили и писали смс: «Куда ты пропала?», но она не отвечала.

Была безысходность во всем.

Душа остыла.

Лежа на диване и глядя в потолок, она думала – что теперь? Что дальше? Что?

Куда-то ушло все прежнее, и между ней – той, обновленной, восторженной – и теперешней пролегла пропасть. Жизнь больше не казалась прекрасным и невозможным чудом, не было больше той жажды пропускать через себя, испытывать, ощущать, жить чувственно, она не могла больше так жить, потому что чувства как будто омертвели, и ни боль, ни ласка, ни тепло, ни свет не могли оживить их, заставить снова работать, ощущать, испытывать.

Больше ее не радовало, не грело ничего и из прежнего, из прекрасных картин, которые она раньше себе рисовала, ни одна больше не вдохновляла, не казалась шедевром – так, примитив, намазанные по трафарету аляповатые и безвкусные картинки!

Что полагается делать девушке после окончания университета?

Найти работу, выйти замуж, родить ребенка или двух (а в православном варианте – сколько угодно), растить детей, любить мужа, налаживать быт, выяснять отношения с родственниками, копить на квартиру, потихоньку стареть, ждать внуков, а потом, смирившись, – конца.

В православном варианте еще и ходить в храм, иметь духовника и исполнять обязанности православной христианки.

Точка.

Она не хотела так жить.

Это пресловутое «женское счастье», к которому по умолчанию положено стремиться каждой женщине, не было почему-то для нее счастьем. В какой-то момент в ней как будто что-то переклинило: само понятие «семья» теперь раздражало ее, она не могла видеть детей на руках у родителей в метро, фотографии в журналах или на рекламных плакатах, которые постоянно попадались ей на глаза, сама система «папа, мама, я» вызывала в ней почему-то раздражение Почему? Что за этим стояло? Кто мог дать ответ?

Понятно, что если рассуждать трезво, смотреть с точки зрения здравого смысла, то нужно скоро начинать раскручивать этот маховик, именуемый «нормальной жизнью», со всеми его атрибутами вроде мужа, детей и карьеры, и неумолимо близиться к конечной точке того короткого тире, которое стоит между годом рождения и годом смерти

Но она не могла так, она не хотела – так, все это – замужество, дети, быт, семья, работа, – стало казаться ей болотом, тоской в любом варианте – хоть светском, хоть православном.

В первом была пошлость, во втором – тоже пошлость плюс куча ограничений.

Пошлость, пошлость, пошлость…

Независимо от цвета – яркого мирского или скромного православного.

Она лежала на диване и до боли стучала кулаком по подлокотнику.

И иногда даже выкрикивала: «Не хочу!»

Но можно и не «как все» – таких тоже много.

Что можно придумать такого особенного?

Стать лесбиянкой, зоофилкой, педофилкой, некрофилкой?

Участвовать в групповых оргиях?

Сняться в реалити-шоу?

Начать колоться или пить всерьез?

Лазить по горам, прыгать с парашютом, заняться дайвингом, серфингом и космическим туризмом?

Какой же все это пошлый, какой тоскливый, какой беспросветный бред!

III

Всегда, каждый день всходило солнце, и раньше, просыпаясь, Катя всегда видела это слепящее солнце в проеме между двумя домами, картина была одна и та же, каждый день, пустынная и аскетичная, так что хотелось кричать и бежать куда-то от тоски

Но она не бежала и не кричала, она тогда задернула шторы – навсегда, и луч солнца, пробиваясь в щель между задвинутыми шторами, ложился на пол, все удлиняясь и удлиняясь, она уже знала, что в двенадцать луч дойдет до стола, а в пять – достанет до двери.

Она лежала на диване, смотрела в потолок и думала – солнце всходит всегда. И это совершенно правильно Оно подчиняется Богу – и всходит и заходит, и в Божьем мире все идет своим чередом, гармонично и правильно В Божьем мире потому так все хорошо, что все в нем подчиняется Богу И только человек может выбирать – жить ли ему в радости вместе с Божьим миром или проваливаться в черную дыру, падая, падая, падая, но никак не достигая дна.

Катя выбрала дыру.

Перед отъездом Костик сделал сюрприз: записал на диск несколько песен, которые нравились Кате Некоторые он спел сам – ей так нравилась песня Высоцкого про заколдованный лес, это ведь она прожила всю жизнь в лесу, а Костик пришел и увел Глупая, наивная девочка, открывшая – надо же, до тебя никто не открывал как будто – любовь! Разве она знала тогда, давно, что для нее есть совсем другая песня, совсем другая музыка, когда-то Катя осталась очарована ее надрывной прелестью, поэтому Костик и ее включил в сборник, единственную из реально «тяжелых», знал, что металл Катя не любит

И только теперь до нее дошло – о чем на самом деле эта песня

Песня про ребенка в темноте и одиночестве, про душу, загнанную в угол, которой уже никто не поможет. Даже не так – смысл-то не в словах, смысл в настроении, музыку надо воспринимать не через текст, как она обычно делала. Теперь она как будто научилась правильно слушать – все равно в хриплых невнятных выкриках нельзя было различить слова. Но музыка – то медленная и нежная, как бы издалека начинающая страшную повесть, то взрывающаяся гитарным соло и барабанной очередью от невыносимой муки, – эта выстроенная в странную, завораживающую и тревожную гармонию музыка, вся была криком об одном, вся была про Катю Про ад Она так и называлась – «Alison hell» «Ад Алисы» Или «Алиса в аду».

Разве не в аду она сейчас оказалась?

Она вдруг поняла совершенно банальную, очевидную вещь – как тоскливо жить душе без тела, так и телу невозможно жить без души, без ее жара и трепета. Но этот жар, этот трепет, этот ток жизни не берутся сами по себе из ниоткуда, их может вдохнуть только Тот, у Кого есть Дух Без Него все остывает, исчезает, замирает и умирает, без Него все будет пусто и темно, холодно и беспросветно, пропасть без дна, вечное, страшное, отчаянное, непрекращающееся падение – место без Бога называется адом

Как хорошо было бы очнуться сейчас совершенно неверующей и даже некрещеной девочкой! Как бы было чудесно сейчас – в лучших традициях миссионерских романов – из отчаяния, из мрака, «из глубины воззвах», обратиться к Богу, уверовать в Него, испытать все то, что испытывает радостный, светлый, сияющий новообращенный Принять крещение, пойти на исповедь в первый раз, скинуть тяжкое бремя греха, причаститься, начать полную света и радости жизнь.

Но Катя этого сделать не могла – для нее все было в прошлом. Она не могла уже испытать радость обретения веры – в Бога она верила и так. Она не могла идти к Нему, не могла просить Его, потому что уже там побывала и сама оттуда ушла В обычных романах все, как правило, заканчивается свадьбой, а в миссионерских – обретением Бога. Но самое сложное – это не найти, а удержать, самое сложное – всю жизнь потом прожить вместе, самое сложное быть внутри Церкви, а не только постучаться в дверь. И если о семье еще пишут книги, то о вере, о воцерковлении – не пишут ничего Об этом страшно писать, чуть-чуть отсебятины – и ты еретик, отступник, поэтому все молчат, как будто Церковь – мертва, как будто никто не живет там, внутри, никто не мучается и не страдает. Блудный сын возвращается, и Отец встречает его с распростертыми объятьями, но когда тучный телец съеден, когда начинается привычное – то, от чего он сбежал на страну далече, как ему быть, как?

Без возврата в Церковь – она знала твердо – Бог ее не примет, не простит Одной только веры в Бога мало, «и бесы веруют и трепещут», так писали в православных книгах «Кому Церковь не мать, тому Бог не Отец» Ересь все эти «Бог в душе», поиск Бога где-то на стороне, правильно – только православие, то православие, которое есть, та Церковь, которая есть, с теми законами, которые в ней существуют, нравится она тебе или нет, неважно, потому что все остальное – ересь, обновленчество, тебе ли не знать про тех, кто хуже всех грешников

Нет, Бог мог бы помочь ей сейчас, авансом, как помогает всегда неверующим и некрещеным, но потом все равно потребовал бы всего того, от чего Катя ушла, возможно, даже возвращения к отцу Митрофану. Иначе было бы нечестно Его просить Нечестно обращаться к Нему, если она не собиралась снова стать воцерковленной православной христианкой.

Самое же ужасное было в том, что она понимала, знала отлично – быть «воцерковленной православной» тоже не помогает, не уберегает от тоски и бессмыслицы. Не решает церковная жизнь никаких проблем! Вся эта «воцерковленность», по сути, ничего не меняла, ведь когда она была вполне себе правильной христианкой, она точно так же тосковала и мучилась, точно так же не видела смысла. Единственное отличие – она могла иметь призрачную надежду, что Бог не покарает, не накажет, не уничтожит, а еще, в самые отчаянные моменты, хотя бы могла Его просить

Неужели, чтобы иметь возможность обращаться к Богу, придется опять начинать все сначала, опять влезать в этот невыносимый замкнутый круг? Пост, правило утром и вечером, исповедь, самокопание, «яко свинья лежит в калу, тако и аз греху служу». Опять искать лазейки в твердых рамках классической воцерковленности, позволяя себе маленькие радости, чтобы не совсем зачахнуть от тоскливых ограничений, но при этом и не сильно согрешить Можно ли в пост морских гадов, батюшка? А то так трудно поститься… А я слышала – есть постный майонез! Да-да, и постная колбаса тоже. Благословите?

Все эти православные молодежные объединения, благочестивые балы а-ля девятнадцатый век, вечера, на которых пляшут в косоворотках и кокошниках, чаепития с беседами «о православной семье» из года в год с одними и теми же холостыми и незамужними участниками – а чем еще скрасить жизнь православной молодежи? «Православушки», обсуждающие разрешенную длину юбок и возможность загорать в купальниках и делать маникюр, батюшки, всерьез отвечающие на эти вопросы, православный жаргончик с «ангела за трапезой – невидимо предстоит», приходские гимназии, паломнические поездки, земелька со священных могилок, детки, читающие по слогам «Детскую Библию» и трогательно молящиеся в кроватках, мужчины с твердым желанием «убоять» жену, весь этот мейнстрим православной жизни, который она так хорошо знала, – был ли Бог во всем этом? Может, для кого-то и был, но для нее – нет. Для нее это был всего лишь определенный стиль жизни, субкультура – со своими словечками и привычками, особой одеждой и обрядами, субкультура, не выбранная сознательно, а навязанная ей и оттого не любимая Кому-то, возможно, и этого было достаточно, кому-то это нравилось, нравилось в этом и жить – и того довольно, но Катя знала: все это ее не приведет ни к чему, кроме уныния и перманентной внутренней истерики, надрыва.

Все эти службы, молитвы, самоукорения, вина, смирение, жаргончик, юбки-платки – никогда в жизни не были ей близки, ничего из этого, кроме Бога, кроме Христа, но Пасха, однажды бывшая, больше не повторится, а если и повторится – разве это не прелесть? Разве можно в это верить? В эти трепетания, в эти поиски Живого Бога, она знала – гнать нужно все эти экстазы, гнать, это прелесть. Ты грешный, недостойный человек, разве может тебя коснуться Благодать? Не смей даже думать об этом! Правило, исповедь, самоукорение, отсечение своеволия – вот истинная церковная жизнь.

Молиться, просить Бога она не смела, раз не слушалась Его, поэтому не молилась, просто мечтала только об одном – о небытии Здесь, на земле, по крайней мере, у тебя есть, пусть и бесчувственное, тело, и можно хотя бы сделать вид, убедить себя, что ты еще жив, что душа еще может чему-то порадоваться, чем-то там слегка вдохновиться, если налить чаю, или съесть шоколадку, или покурить. А там, впереди, за порогом смерти, будет такая же пустота, безысходность, мрак, только еще и не прикрытые ничем, голые, бесстыдно и нагло глядящие в глаза – укрыться некуда.

Если бы можно было исчезнуть совсем, без остатка, чтобы не было ни этих мыслей, ни памяти о прежнем, ни жуткого ощущения пустоты, чтобы не было души – тогда не было бы и ада

Но она уже была и обречена была быть. В этом мраке и в этом ужасе. В аду. Вечно. Всегда

Пожалуй, вот оно, самое ужасное.

IV

Невозможно было лежать и думать все эти мысли, и Катя, конечно, старалась не лежать и не думать, вскакивала с дивана, ходила по комнате, выбегала на балкон, курила, пыталась тупо смотреть телевизор, пыталась что-то готовить себе, развлечь хоть как-то душу через тело, согреть ее.

По телевизору (вроде бы четырнадцать каналов, есть из чего выбирать!) показывали бред, дебильноватые ток-шоу ни о чем, с подставными, бездарно играющими героями, или извивались, эротично оглаживая себя, полуголые тела на музыкальных каналах, или шли туповато-жизнерадостные американские фильмы, с непременным хэппи-эндом, с такой рекламной, образцово-глянцевой семьей: папа, мама, сын и дочь, где папа непременно брюнет, мама блондинка, сын похож на папу, а дочка, естественно, на маму, и все улыбаются, смеются, радуются, дружная, понимаете ли, семья.

Но самое главное, будь то хоть черно-белая наивность советского кино, хоть мягкая задушевность любимых народом мелодрам, хоть гениальность признанных во всем мире картин, – в этих фильмах все равно были люди, они говорили о своих чувствах, они что-то там переживали, они чего-то вообще хотели, теплые, страдающие, мучающиеся – живые

Но она была далека от них, она была мертвой, и их чувства, мысли, переживания, конфузы и радости оставались далеки, Катя их не чувствовала, и это было скучно и раздражало, как будто она заранее знала: все кончится тем же, чем кончилось и с ней, – пустотой.

То же самое происходило и с книгами, она заставляла себя читать, даже перечитывать, потому что с каждой книгой связывался определенный период жизни, еще той, радостной, и появлялась возможность вновь почувствовать себя той, прежней, но это не помогало, и в книгах, которые раньше так легко заражали ее своим настроением, даже в самых жизнеутверждающих книгах – все было одинаково: чувства, мысли, метания живых, она же была мертва

Как тяжко мертвецу среди людей живым и страстным притворяться – так вот, значит, о чем это!

Бессмысленно было курить и есть – мучить безжизненное тело, которое ничего не могло сделать для мертвой души, чувства исказились, еда не имела вкуса, и она ее не доедала, от сигарет болели горло и голова.

Катя металась, боролась, сопротивлялась, но потом уставала и как на плаху, обреченно шла на свой диван, иногда включала музыку. Не было больше сил, наступала апатия, и невыносимый ужас накрывал безысходностью пустоты, нельзя было шевельнуться, и она смотрела – лучи на полу ползут от стола до двери, потом дальше, солнце садится, звуки смолкают, наступает ночь

Она стала много-много спать, она не хотела просыпаться, и даже когда просыпалась, заставляла себя засыпать снова, спать долго-долго, и даже уже проснувшись, уверять себя – ничего страшного, это только снится, я сплю, сплю, сплю!

Но однажды, проспав почти сутки, она проснулась под вечер и вдруг с ужасом поняла – заснуть больше не удастся, придется провести вот так всю ночъ!

И тогда в ней что-то пискнуло, спасительно, отчаянно – пить!

Мозг что-то там рассуждал, что пить, тем более в таком состоянии, нельзя, что это не метод, многие так начинали… но уже одержимая спасительной идеей (как же раньше-то в голову не пришло!), она быстро оделась и побежала в магазин, думая по дороге – что же купить?

Водку было как-то страшно, никогда в жизни она не пила водки и сейчас почему-то не рискнула (неужто это прежняя православная девочка в тебе заговорила, Катя?) Пива нужно много, чтобы был эффект Коньяк слишком дорогой Дешевым вином, говорят, можно отравиться… Да какая уже разница, можно отравиться или нет!

Она купила крепленого вина, сразу три бутылки, и еще сигарет, и хлеба – на случай, если вдруг захочется есть, дома ничего съестного не было, она уже давно не ходила в магазин.

Хорошо все-таки, что родители с младшими были на даче, а Митя жил у своей девушки Катя осталась одна, и не нужно было соблюдать общепринятые нормы и правила – сейчас это оказалось бы очень тяжело.

На кухонном столе громоздились немытые тарелки: раньше она еще предавалась излишествам, даже что-то готовила. Как-то ей захотелось сарделек, и она их даже купила – две толстые и сочные сардельки, а еще жарила яичницу, и даже испекла пиццу Но не было аппетита, еда казалась невкусной, сочные сардельки – водянистыми, а пицца – резиновой, и Катя даже не смогла ничего доесть, а тарелки мыть не хотелось – плевать. Она уже дошла до парадного сервиза, а потом стало окончательно все равно, больше она не готовила, только изредка ела хлеб и пила молоко – прямо из пакета.

В кресле лежали ее рисунки, наброски, акварели – огромная куча, когда-то она их рисовала, что-то даже хотела сделать для Костика, а еще – «украшать их будущий дом». Идеи-то какие были! Восторженная, милая, живая, была бы хорошей женой, все думала о будущем, мечтала, хотела там чего-то… А теперь рисунки валялись неприкаянно, брошенно, сиротливо – что ж, понятно: хозяйка ваша умерла.

На полу тоже валялись бумаги – еще после госэкзамена она решила разобрать все свои записи, накопившиеся за пять лет университетской жизни, но так и не довела все это до логического конца, энергия кончилась, и она просто разобрала бумаги по стопкам, а теперь стопки рассыпались, листы перемешались и устилали пол, как ковер, а она ходила по ним и валялась на них, и иногда даже что-то лениво рассматривала: лекции, семинары, конспекты, старательно записанные девочкой по имени Катя.

С вином и сигаретами она устроилась прямо посреди своего бумажного бедлама, села по-турецки, подумала, что не взяла бокал, потом засмеялась про себя: зачем бокал? Тоже еще условности… Будем из горла, мы ж начинающие алкоголики.

Вино пилось легко, хоть и дешевое, но все равно почему-то вкусное, одна бутылка была уже почти выпита, стало сразу тепло внутри, даже азарт появился – мы еще повоюем!.. Нас, понимаете ли, голыми руками не взять!. Утвердительно качнулась люстра – да, повоюем, не взять… Книжки тоже подтвердили – аж подпрыгнули. Да, вот та-ак… Кни-жеч-ки у нас на по-лоч-ках… И под полочками тоже… Она легла на пол, точнее на свои бумаги, – тяжело как-то сидеть, и вообще, лежать лучше – наблюдала за люстрой с другого положения – приятно, обдувает ветерок, лежишь себе, куришь.

Балконная дверь была открыта, ночной ветер врывался, раздувая занавеску, шевелил бумаги, некоторые из них даже делали попытки летать по комнате. Лежа, Катя поймала одну и подожгла сигаретой: листок затлел, и она с пьяным удивлением наблюдала, как съеживаются, чернеют буковки: «строение стилистической системы языка…», и вдруг бумажка вспыхнула от очередного порыва ветра, чуть не опалила ей лицо, она испуганно отбросила ее, прямо на бумажную кучу, куча тоже вспыхнула, и Катя неожиданно отчетливо поняла: сейчас начнется пожар, и она ничего не сможет сделать.

Она сдернула с дивана покрывало, набросила на вспыхнувшие листы и долго их тушила, впопыхах попала по пустой бутылке ногой, бутылка отлетела к стене и разбилась

Все было кончено, она протрезвела окончательно, ее трясло от напряжения и страха, и стало видно всю чудную картину: посреди бумаг чернело прожженное пятно, пахло гарью и дешевым вином, у стены валялись осколки разбитой бутылки, на обоях остались красные брызги, и все это было так бесприютно и убого, что она легла на диван и стала тихо плакать, уткнувшись лицом в подушку и натянув на голову пахнувшее гарью покрывало.

Темнота

I

К приезду Костика Катя стала прибирать в квартире, к тому же скоро должны были вернуться и родители Уборка упорядочивала мысли, загружая голову конкретными и простыми задачами: она перемыла всю посуду, разобрала свои бумаги, вымыла везде полы.

Нельзя было назвать это выздоровлением, но все-таки так было легче, чем летом Стало понятно: бесконечного отчаяния не бывает – по крайней мере здесь, в этой земной жизни Душа как будто отупела от страданий и страхов, и острый ужас отступил, словно спрятался за занавес, Катя знала, конечно, – он там, он все равно там, но пока есть небольшая передышка.

Маленькими, крошечными шагами она стала выползать из мрака, постепенно обретая под ногами более-менее твердую почву И пусть из полного мрака она вышла не на свет, а в темноту, но темнота эта была какой-то тихой, не страшной. Домашней такой, ночной успокаивающей темнотой, которая была нужна ее душе, измучившейся за последние два года, как нужен покой больному, потерявшему много сил

Костик приехал, и сразу все стало немного проще – она поняла, как соскучилась, и еще поняла, что повзрослела: она теперь любила его как-то глубже, осмысленнее Теперь, когда ушли прежние восторги от всего нового, когда душа была как будто оголена, любовь проступила четче, стала весомей Не подростковая романтика с леденцами-сердечками и поцелуями в подворотнях, а что-то новое, взрослое, более сильное теперь было в ее душе

Она действительно как будто на много лет повзрослела за это лето, и ей стало понятно, что все закономерно После такой бури чувств, после беспрерывного, бесперебойного счастья, после постоянных восторгов вполне естественно было скатиться вниз, устать душевно, измучиться, оледенеть до некоторого бесчувствия. Но теперь все как будто возвращалось понемногу, и, очищаясь от лишней шелухи, чувства становились спокойней, глубже, взрослее, насыщенней Так она повторяла себе, заталкивая вглубь единственное неразрешенное и, наверное, неразрешимое – то, о чем она отказывалась говорить с собой, то, что могло вновь ее заставить упасть обратно во мрак, ужас, безысходность

С родителями отношения портились все больше и больше – уже не было скандалов, уже никто не засовывал Кате в сапоги карандаши, чтобы проверить, ходила ли она в храм, наступило отчуждение – как будто они жили на разных планетах Они даже не здоровались толком, впрочем, Катя старалась не попадаться им на глаза: было тяжело и больно чувствовать, как с каждым днем растет и крепнет между ними стена, она предпочитала просто не смотреть в ту сторону До этого она еще как-то пыталась наладить контакт, но все упиралось в одно – она оставила храм, оставила отца Митрофана, она не жила уже с родителями одной жизнью, одними интересами Они продолжали жить в той «системе», а она уже нет О чем было говорить? Вести светскую беседу о погоде?

«Мне страшно за тебя!» – сказала однажды мама с болью, и было понятно – ей и вправду страшно, она боится, боится всей душой за свою заблудшую дочь Но что Катя могла сказать в ответ? Она с трудом сдержалась, чтобы не закричать – мама, и мне страшно, мне безумно, ужасно страшно, мне некуда деться, некого спросить, никто мне не поможет, но что мне делать, если я просто не могу по-другому?

Она не закричала, конечно, она думала – ее все равно не услышат, как не услышала бы и она раньше, ведь все, отпавшие от церкви, а тем более – от отца Митрофана, были для нее отступниками, еретиками, возгордившимися грешниками, которые получат по заслугам, возможно, навлекут на себя страшную кару еще даже на этой земле Неудивительно, что мама переживала – ей не хотелось, чтобы Катя была наказана как отступник и предатель, как худший из грешников – еретик. Мама даже сказала: «Ты просто в прелести», но Катя неспроста же научилась затыкать уши и закрывать глаза. Пока ей это помогало

Из кокона после долгих мучений выпросталось какое-то вполне пригодное к жизни существо – иное, чем раньше, но зато способное выживать здесь и сейчас, в другом измерении, на другой планете – без неба и духа На стране далече ведь тоже живут люди, может быть, убого, серо, пусто, но как-то живут, даже радуются своим простым радостям Здесь не спросят, кто ты и откуда, где твоя родина и как болит твоя душа, здесь тебя встретят молча, здесь найдется место для всех, ты вольешься в эту жизнь незаметно и научишься готовить свиные рожцы – рецептов много Это просто жизнь, просто обычная человеческая жизнь, без метаний и страстей, без высот и взлетов, просто все люди так живут – серенько и средненько, кое-как, но терпимо

Наступившая осень принесла с собой дожди, серое небо постоянно хмурилось, так что лампы приходилось зажигать даже днем. Кате все время не хватало света – везде было темно, тускло, мрачно, она даже купила самые мощные лампочки, вкрутила в свою люстру, но и это не помогало. Видимо, внутренняя темнота мешала – было темно внутри, было темно и снаружи

Ее взяли на работу в одно издательство, где выпускали познавательный журнал для детей и подростков Она переводила и редактировала статьи, исправляла фактические ошибки, искала нужную информацию в Интернете, во всевозможных словарях и справочниках. Работу можно было брать на дом, постоянного присутствия на рабочем месте не требовалось, главное – сдавать все в срок, и теперь она все чаще сидела под лампой за стареньким подержанным компьютером, который купила на свою первую зарплату, куталась в старую кофту, бесконечно пила чай, не замечая, как серый сумрак осеннего полудня перетекает в темноту вечера, зажигаются фонари и опять начинает накрапывать дождь.

II

Скольжение над пропастью должно было кончиться падением, она это знала, но всячески оттягивала миг расплаты, хотя уже начались первые звоночки. Сначала в храм стала ходить одна ее университетская подруга, потом крестилась другая. Даже Варя начала вдруг читать Кураева, скачивать проповеди известных батюшек, ходила изредка в церковь возле своего дома

Все труднее было затыкать уши и закрывать глаза, ее все чаще обжигало ужасом и болью одновременно Ужасом от внутреннего голоса – куда ты катишься, Катя? И болью об утраченном, болью, пробивающейся горьким смешком, воистину, смешно, как все обернулось – на первом курсе она была единственной православной среди подруг, а теперь они все православные, а она – нет.

Она не могла слушать их восторги, видеть этот свет на лицах, рассказы о службах и батюшках, о том, как они зазывают в храм своих неверующих женихов, как пытаются жить духовной жизнью Они обрели целомудрие – целостное мудрование, целостность мысли, а она как раз его утратила, раскололась на множество кусочков Они – «веселыми ногами»! – шли туда, к свету, к радости, и даже не замечали, как она, сгорбившись, бредет – обратно во мрак.

А они еще и спрашивали, уточняли что-то про службы и каноны, «как принято по-православному», ведь ты же тоже православная, Кать, да? Мы же всегда знали!

Как будто ей втыкали нож прямо в сердце и поворачивали, поворачивали без конца, и она могла только одно – отвечать им на вопросы, кивать и улыбаться Ну в самом деле, разве не смешно было, что теперь, когда она училась жить в этой чужой стране, у нее здесь не осталось ни друзей, ни знакомых? И понесло же их всех в Церковь именно сейчас! Сейчас, когда она незаметно для себя стала говорить про всех светских людей – «мы», а про церковных – «они». Какой дьявольский выверт, какая насмешка судьбы, и так тяжело уже, невыносимо просто закрывать глаза, затыкать уши, хотя она старалась изо всех сил, кричала внутри – нет, нет, только не это! Но волна уже заливала ее доску, скользившую по самому краешку гребня, уже подминала под себя, вновь тянула на дно, в бездну, во мрак.

Она пряталась за Костика, даже физически – все чаще обнимала его, как-то судорожно, он даже спросил:

– Ну что ты?

Она могла только прошептать:

– Мне страшно…

Он гладил ее по голове, утешал, но мог ли он утешить теперь, когда мрак надвигался на нее так сильно, ведь он был всего лишь человек, человеческое тут не помогало: «В них же несть спасения».

Все шло к финалу, все неудержимо, отчаянно летело вперед, она не могла точно понять – куда же, но чувствовала, что конец неумолимо приближается, с каждым днем все стремительнее.

Ужас охватывал обычно поздно ночью, когда она не могла уснуть, когда никого не было рядом, когда ничто не могло этому ужасу помешать – ночь не давала отвлекаться, не оставляла никаких надежд на спасение. Катя вытягивала сигарету из спрятанной за книгами пачки, накидывала на плечи шерстяную кофту, выходила на балкон: смотрела в ночную сырость, курила, вдыхала острый и терпкий запах – дождя, опавших листьев, осени

Ну что, хорошо тебе? – спрашивал вкрадчиво тихий голос ужаса, начиная страшный диалог с ней, голос, который удавалось кое-как заглушать днем и от которого не было спасения в тишине ночи Тот самый червячок ужаса, которого она похоронила в прошлом году – казалось, что навсегда! – вдруг незаметно вырос в огромную змею, обвил душу кольцами и душил ее, душил, не давая вздохнуть.

Ты в прелести, говорил этот голос. Так считают все Так считают мама и папа, любой человек из прихода подтвердит их правоту, если только рассказать, в чем дело, кто угодно из православных, не говоря уж про отца Митрофана Даже твои университетские подруги, если бы они знали про тебя страшную правду. Ты решила жить своим умом Хорошо, пожила И к чему пришла? К тому, что больше не ходишь в храм Больше не молишься, не обращаешься к Богу Не причащаешься, не питаешь душу, не очищаешь ее исповедью Хорошо тебе? Плохо. Плохо, потому что ты боишься, хоть и стараешься об этом не думать Думаешь прожить кое-как, прожить, как они – мирские люди, не знающие Бога? Думаешь, что это у тебя получится? А о расплате ты не подумала? Знаешь, что Бог долго терпит, да больно бьет? Есть даже поговорка такая, народная мудрость. Не боишься, что Он отнимет у тебя все – все, чем ты дорожишь, – твою любовь, например. Страшно, да? А что Он может в любой момент отнять у тебя даже жизнь, ты не подумала? Отнять, потому что жизнь твоя совершенно бесполезна Ты же не идешь к спасению, ты грешишь и не каешься, хуже того – ты оправдываешь свой грех Ты прекрасно знаешь, где Истина, но к этой Истине ты не идешь Ты что, всерьез думаешь, что Бог одобряет то, что ты сейчас делаешь? Твое отступничество? Твою гордость? Твои робкие надежды, что ты когда-нибудь – да не ври хоть самой себе, Катя! – начнешь как-то «по-другому»? Что – «по-другому»? Другого православия не существует Есть только такое – неудобное, сложное, от которого ты бежишь, потому что хочешь счастья, конфет всё время, леденцов, – и в мирской жизни и в духовной Знаешь, кто ты, Катя?

Как это называется? Ты еретик. Ты предатель веры Помнишь, где еретики в аду помещаются, а? С детства тебе дали огромное богатство, а что ты с ним сделала? Превратила в пепел, в прах, развеяла по ветру Смеясь, швыряла горстями во все стороны, втаптывала в грязь, выплескивала, выкидывала из души все, накопленное за годы жизни – какой-никакой – духовной. Авву Дорофея, кстати, перечитай, историю про девочек, воспитанных блудницей и благочестивой женщиной. И цитатку про того, кто «бит будет меньше», припомни Ну и как тебе теперь?

Он умолкал, удовлетворенный, он, питавшийся ее страхом змей ужаса, ему не нужно было говорить больше, потому что остальное она могла додумать сама.

Она вдруг увидела, как на картине, наглядно, что никакой не бумажный мир ее окружал, а настоящий Не бумажный мир церковной жизни, через который она пробилась когда-то, как ей казалось, нет Это не церковный мир был иллюзией и мороком, это ее любовь и счастье были всего лишь прелестью, манящим миражом, дьявольским искушением, за которым она так легко и радостно пошла, а сейчас дьявол ее обманул, лопнула красивая картинка, и стало ясно – никуда она из страшной черной крепости не уходила Она просто нарисовала себе бумажный мир, завесила яркими рисунками страшные стены и сидит, играет в куклы на полу в огромной черной крепости, играет в любовь, в свободу, в счастье, а крепость вокруг – из векового камня, и тем страшнее будет очнуться и увидеть, что ты, Катенька, просто так придумала, играешь, а стены-то высокие, крепкие, и выхода-то нет! Тем более что рисунки твои слетают на пол один за другим, но ты все пытаешься дрожащими руками приладить их обратно, чтобы только не видеть правду, не знать, что происходит на самом деле, верить, верить изо всех сил, что ты не понесешь никакой кары, что все твои преступления – не так уж и страшны, что все будет хорошо Не будет, признайся себе в этом честно.

Она затягивалась глубоко, выдувала понемножку дым, дым улетал в ночь, горьковатый вкус сигарет почему-то успокаивал, спрашивала себя тихо: но ведь дальше так уже было нельзя, я же хорошо помню.

Вся система того православия, в котором Катя жила, была противоестественной и страшной, была похожа на бесконечное минное поле, по которому нужно идти в никуда, не имея даже примерного маршрута. Нельзя было шагу ступить, чтобы не подумать о грехе, каждое простое желание – съесть шоколадку, посмотреть кино, почитать книгу – оборачивалось искушением, зовом падшей человеческой природы, с которым надо бороться. Надо было делать все назло себе, назло своему грешному естеству, не разрешать себе идти на поводу у своих даже невинных, на первый взгляд, желаний.

Желание радости и счастья считалось грехом, любовь к себе – страшным пороком, который нужно искоренять, придумывая себе всяческие неудобства и лишения. Всегда, каждую минуту надо было внушать себе, что ты недостойный, мерзейший грешник, стоять на молитве надо так, как преступник стоит перед судьей – так писал святитель Игнатий Брянчанинов. При этом необходимо всегда себя преодолевать, совершать добрые поступки, но никогда себя не хвалить за них, а только ругать, потому что хвалить себя – значит превозноситься, впасть в гордость. Но и считая себя самой худшей дрянью, внушая себе это каждую секунду, нельзя было впадать в уныние, потому что унывать – тоже грех Уповать на милость Божью тоже было нельзя – иначе впадешь в грех излишнего упования, и любовь Божию нельзя было ощущать – ведь это признак прелести, потому что такой мерзкий грешник, как ты, не может ощущать Божественной любви Нельзя было задавать себе вопросы о вере, любые сомнения в существующей системе надо было отгонять, потому что все сомнения – от дьявола, разум надо было отключать, слушая только батюшку, только отцов Церкви, иначе опять впадешь в гордость. «В делах веры и спасения не философия требуется, а детское приятие Божественной истины Умишко надо ногами потоптать, вот как на картине Михаил Архангел топчет сатану Михаил Архангел – это ум, покорный истине Божией, а сатана – это ум возмутившийся, суемудренный, от которого все революции, и в семействах, и в Церкви…» – так писал святитель Феофан Затворник

Грех, всюду был грех или прелесть, твоя падшая природа всегда хочет зла, хочет отойти от Бога, впасть в грех, поэтому – только слушать Святых Отцов, только их, которые ответили давным-давно ответили на все вопросы и развеяли все сомнения, и если твой личный опыт говорит об обратном, если у тебя остались еще какие-то мысли или вопросы – то гони их прочь или получишь за них страшные кары. Если тебе плохо – значит, виноват ты, а не вся эта выстроенная четкая система, в ней не может быть неполадок, неполадки могут быть только в тебе, недостойный, полный зловонного греха человек.

Но именно умишко, недостаточно затоптанный, и начал всем этим возмущаться, и нельзя было с ним не считаться – не получалось. Катя называла обвившего ее душу змея – совестью, но всегда ли права совесть?

Может ли это быть не совесть, а просто вдолбленные в голову установки, вдолбленные так крепко, что нарушение их сразу видится грехом? Ведь и сердце, и здравый смысл уже давно подсказывали, что так нельзя, это путь разрушения, уныния, вечной депрессии. Каков был итог всех этих «аутотренингов»? Вечные слезы, вечное осуждение себя, вечная боль и вина, ведь она не могла жить нормальной жизнью, пока не прекратила эти самоистязания, самокопания, эту «православную жизнь» с постоянным взглядом внутрь себя, в мерзость своих грехов Так же просто невозможно жить!

Другой, робкий, еле слышный голос тихонечко шептал ей, оглядываясь испуганно на задремавшего змея, что так действительно нельзя, что это не духовная жизнь, и пусть не понятно пока – как нужно, но ясно – что не так, как прежде Этот робкий голос сбивчиво шептал ей про совсем другого Бога, который смотрел на нее не с гневом, а с жалостью и любовью Этот другой Бог Своей Рукой направлял ее разрушительные метания во благо, это Он послал ей любовь, когда она была готова наделать глупостей, это Он незримо гладил ее по голове, когда она плакала, отвечал неожиданными маленькими чудесами на ее бессвязные просьбы, это Он любил ее всегда, даже в те минуты, когда она сама себя ненавидела: оглядываясь на свою жизнь, Катя ясно видела Его невидимое присутствие, ведь Он точно был, точно! И разве Он хотел бы, чтобы она над собой все время издевалась, чтобы она не чувствовала Его любви, а только все время Его боялась, разве…

Оправдываешься? – распахивал внезапно глаза змей ужаса, так что робкий голосок, пискнув, тут же исчезал. С кем ты тут воюешь? Что ты выдумываешь? Какой «другой Бог»? Что за ересь?

Скажи честно – ты просто пытаешься извинить свой грех: отпадения, предательства, прелести Слабый, ничтожный «картонный герой» – со Святыми Отцами думаешь воевать? С отцом Митрофаном? С тысячелетним опытом Церкви? «Розового православия» захотела, как некоторые еретики? Грешить и не каяться? Надеяться, что Бог все простит? Что кары за твое отступничество не будет? Может, еще и Страшного суда не будет? То-то.

Она затягивалась в последний раз, тушила сигарету в припрятанной от мамы консервной банке, ежась, уходила с балкона, думала – меня растили, как компрачикосы ребенка, – в вазе, чтобы я приняла ее форму, но пусть эта ваза даже была и прекрасна, а я, к примеру, от природы – косая и кривая, я же все равно имела право вырасти такой, какая я есть, без переломанных, искусственно сросшихся костей души, которые теперь так трудно, невозможно просто разогнуть, вернуть в естественное положение.

Так что же это, кто это, этот страшный змей – совесть, глас Божий? Или просто боль неправильно сросшейся души, которую она теперь тщетно пытается расправить?

III

В октябре Варя предложила сходить на лекцию Зализняка. Он каждый год читал лекцию-отчет о берестяных грамотах, Катя уже бывала на таких лекциях несколько раз за время учебы в университете и с радостью согласилась сходить и теперь, хотя Варя именно в этот день заболела и прийти так и не смогла.

Катя попала в такую родную поточную аудиторию, битком набитую народом, сидевшим и стоявшим в проходе, облепившим «галерку» и огромные окна. Ей вдруг стало хорошо, спокойно, как всегда становилось спокойно от этой «филологичности», всех этих неотмирных и совершенно не прикладных наук, от этих игр со словами и смыслами, догадок, предположений. Уютно стучал мел по доске, воспроизводя текст берестяных грамот, и Зализняк весело вел диалог с аудиторией Два каких-то юноши ученого и слегка болезного вида задавали ему умные и заковыристые вопросы, он отвечал, шутил, все смеялись

– Какие будут предположения? – спрашивал он в очередной раз, и все напрягались, чувствовали себя – хоть немножко – исследователями, гадали, сомневались: так или нет? В точку? Самые смелые кричали с места, а он все тянул интригу, усложнял задачу, не давал так сразу узнать – как же правильно на самом деле?

Как было спокойно и хорошо сидеть, зажатой со всех сторон людьми, слушать эту веселую «угадайку», вместе со всеми смеяться, и так хотелось хоть ненадолго вернуться на какой-нибудь третий курс, читать зарубежку, выписывать на «требованиях» шифры книг, стоять в библиотечных очередях, сидеть в читалке, жить всей этой такой родной, увлекательной и, в сущности, такой бесполезной жизнью

Катя почти задремала в тепле и уюте, так что даже не заметила, что лекция кончилась и все уже толпятся в глухой пробке у выхода. Потолкавшись вместе со всеми, она пошла на лестницу, где все обычно курили, и вспомнила вдруг, что в зажигалке кончился газ – еще перед лекцией на улице ей пришлось просить огонька у прохожих Хорошо, что на лестнице курила, глядя в окно, какая-то девушка.

– Извините, пожалуйста, у вас… – вполне вежливо начала Катя и, когда девушка обернулась, вдруг уже совершенно невежливо выдала изумленное: – Ма… Маша?!

Сомнений не было Это была Маша – духовное чадо отца Ферапонта

– Катя?! – ответила Маша так же не слишком вежливо, и на несколько секунд повисла пауза: обе осмысляли происходящее

Как в анекдоте, мелькнуло у Кати в голове: «Маша? Ты куришь?!»

Маша не только курила Ее вообще было не узнать: коротко стриженные мелированные волосы, аккуратный маникюр, даже накрашенные губы – совершенно светская девушка. Вполне симпатичная – а раньше Кате так не казалось Как все-таки уродует людей эта православная подчеркнутая «немодность» – с юбкой более чем благочестивой длины, зачесанными назад волосами, бесформенными свитерами, разношенными кроссовками, в которые вдеты старые шерстяные носки… Теперь это была совсем другая Маша, даже удивительно, что удалось ее узнать

Они обе стояли потрясенные, стараясь не пялиться так уж неприлично, одновременно стыдясь, как два воришки, застукавшие друг друга, и все же уже чуточку радуясь – понимая уже, что обе они оттуда.

Впрочем, может, Машу и не мучило ничего?

Катя знала, что многие ее ровесники, выросшие в храме, уходили навсегда – как правило, именно в период того самого страшного «переходного возраста» Именно лет в пятнадцать они начинали одеваться «не по-православному», слушать музыку, вырываться погулять к «мирским», пропускали службы, оставляли исповедь, а потом уже начинался полный отрыв – институт, пьянки-гулянки, иногда вообще беременность, свадьба в лучшем случае Да у нее половина школы была такой Они-то уходили, потому что так и не поверили в Бога, так и не приняли веру родителей, не поняли смысла и, кажется, совсем не страдали. Даже приходили иногда – повенчаться, покрестить детей. Некоторые возвращались, ходили изредка в храм, хотя «благонадежности» в них по-прежнему не наблюдалось. Но те, кто счастливо переживал этот возраст, как Катя, как Маша, – они уже оставались навсегда, вовлекались в свою «тусовку» с бородами и косоворотками, балами и службами, миссионерскими походами, социальным служением. Тем более Маша – у нее же община, чаепития, лекции, семинаристы, и она не какая-то там с «периферии», вполне себе близкое духовное чадо – и пожалуйста. Стоит накрашенная, с маникюром, в джинсах, курит. Не может все тут быть просто. Так просто оттуда не уходят.

После коротких вопросов вежливости – а ты откуда здесь, а ты откуда, а я на лекцию Зализняка пришла, а я в аспирантуру поступила на славянскую кафедру, учусь теперь – плавно перешли к главному Сначала Катя спросила про Дашу, а Маша начала подробно о ней рассказывать, потом выкурили еще по одной, и вот они уже перешли на «сачок», под лестницу, купив по баночке пива в ларьке, который был все еще жив, соседствовал с «Лавкой филолога» на первом этаже, еще когда Катя училась, они с девочками называли его «Лавкой голодного филолога»: в одной книжки, в другой – пиво и сухарики.

– Две православные девушки, однако! – сказала Катя, смеясь немного нервно, когда они открыли пиво, коротко и вкусно пшикнувшее под продавленной крышкой.

– Православные, – усмехнулась Маша, отхлебнув из банки. – Да уж…

Она так серьезно смотрела перед собой невидящими глазами, и в ее голосе была такая понятная, такая знакомая Кате горечь, что стало ясно – она тоже Эта схожесть сближала, как будто они были с одной планеты, и вот нашли друг друга – когда-то чужие друг другу, только шапочно знакомые, а теперь вдруг близкие Как странно, для того, чтобы понять и приблизиться к человеку, пришлось уйти из православия, хотя оно-то, по идее, и должно сближать, ведь они же обе были – в Единой Церкви Святой, Соборной и Апостольской

Они помолчали обе, потом заговорили. Катя, хлебнув пива, решилась спросить прямо – почему ты ушла?

– Просто устала от этого вранья Поняла, что не могу больше

– Почему вранья?

– Понимаешь, у отца Ферапонта все так устроено в приходе… Я раньше не осознавала этого до конца, жила, не обращая как-то внимания особо, пока сама не столкнулась с очевидными фактами уже Он все время проповедует послушание, намекает, что он такой святой и потому слушаться его надо беспрекословно. Нет, он, конечно, не говорит прямо: я святой, но как-то так из его слов выходит, что прямо вот кто против его благословения пойдет, тому счастья не видать Что прямо без его воли вот ничего путного не выходит ни у кого, прямо, как вокруг Солнца, все вокруг него вращается – по крайней мере приход «со чадами» А чада его делятся на «лохов» и «умных», – она отпила пива и встретила недоуменный Катин взгляд. – Объясню. «Лохи» – это честные. Они все принимают всерьез – все его проповеди про аскезу, ограничения и послушание Рожают десять детей в коммуналке, потому что он не разрешает предохраняться и потому что надо «перерожать китайцев». Расстаются с любимыми, потому что этот мальчик «тебя недостоин, духовника у него нет и вообще он какой-то слишком светский» Не идут в светский вуз или вообще ни в какой вуз, потому что «ты не крепок в вере, тебе это недушеполезно». Женятся по благословению, а потом живут как брат с сестрой, потому что секс разрешен только ради рождения детей, а не можешь рожать, по болезни, например, – воздерживайся Социальная концепция как будто не для него писана… Ох, Катя, ты просто не представляешь, сколько я видела таких поломанных судеб! Девушек, оставшихся одинокими к сорока годам «по послушанию»… Молодых мужиков, ушедших из храма и из семьи, потому что он своими «воздержаниями» и пристрастными исповедями на эту тему довел их до нервного срыва, хорошо, если не до больницы. Женщин, совершенно истощенных физически и душевно, потому что не разрешал им разводиться с моральными уродами, которые способны только повторять жене «терпи и смиряйся, я твой глава» и не работать, при этом валяясь на диване или таскаясь по монастырям, а то и поколачивая жену… А она одна вертится с кучей детей – а как иначе, ведь ее «женское предназначение» – терпеть, смиряться, рожать без конца, жить с придурком, которого даже часто не она сама себе выбрала… Молодежь вся издергана этими вечными «грех, нельзя, запрещаю», дышать уже боятся или становятся зомби. Вот сейчас все говорят – «молодежь уходит из Церкви». Особенно мальчики А чего тут удивляться? Ты православных мальчиков видела? Это же кошмар в большинстве своем! Нормальные-то понятно почему уходят: мужчин сложнее подчинить, у них критичность высокая Поэтому остаются в основном те, кто способен к «послушаниям», только какие из них, на фиг, мужья? Это же инфантилы, не способные не только что-то решить, но даже банально с понравившейся девушкой завязать знакомство! А девушки так сплошь и рядом пришибленные всеми этими «терпи и смиряйся», главное твое занятие – жертвовать собой или рожать детей, больше ты ни на что не способна… Учеба, карьера – это чуть ли не преступление, это ж «феминизм» А самый прикол знаешь в чем? Что младостарчество сам же отец Ферапонт осуждает – ну да, конечно, ведь Патриарх публично это дело осудил. И он тоже подпевает – да-да, есть некие «младостарцы», какие-то полусумасшедшие старцы или старицы, к которым ездят такие же полусумасшедшие маргиналы, есть какие-то впавшие в прелесть молодые иеромонахи в каких-то дремучих монастырях, но это где-то там, далеко, где все почти язычники, где сидят при лучине и плетут лапти, где аномальные зоны, квадратные деревья и люди с песьими головами, короче, в каком-то таком месте, которое вроде существует, но которого никто никогда не видел И никому не приходит в голову, что самое-то страшное происходит не где-то там, в лесах и на горах, а здесь, в центре Москвы, на приходе у известного протоиерея, которого приглашают на телевидение, на радио, который дает интервью, который всех наставляет, которого все слушают… Слава Богу, что кому-то удается это понять и убежать раньше, но ведь не всем, не всем – вот в чем ужас! Слишком поздно они понимают, что к чему

– Ты хочешь сказать, что «умные» так не живут?

– Да! В том-то и дело, это-то меня и поражает больше всего – этот цинизм! Они формально – да, его чада, они вроде ходят к нему на исповедь, внимают его проповедям, всем и каждому расскажут, как прозорлив и свят их батюшка, ходят перед ним на цыпочках, сладко улыбаются ему, но при этом не выполняют ни-че-го!!! Более того, и его собственные дети тоже ничего не выполняют! Он постоянно твердил в гимназии о том, что надо быть «воином Христовым», не стыдиться своей веры, не поддаваться соблазнам, не мечтать о мобильном телефоне, о компьютере, о поездке заграницу, а в то же время у его детей есть все – и телефоны, и поездки, и лучшие женихи-невесты, и всевозможные развлечения – им можно, а «лохам» нельзя! «Лохам» – епитимьи за непослушание, «лохам» – самая тяжелая работа, фактически работа обслуги Чтобы было что спонсорам показать, чтобы деньги давали – как они за больными ухаживают, как волонтерами работают Социальная работа, работа в храме, обслуживание всяких приходских банкетов, свадеб «приближенных» И ему, отцу Ферапонту, – понимаешь, – на «лохов» вообще плевать! Бесплатная рабсила – и только! Им он внушает, что личная жизнь – это не главное, а главное – служение ближнему. Что нужно жертвовать собой ради других, такие высокие слова всегда: отвергни все земное, думай о небесном, зачем тебе семья, муж, дети? Служи ближнему, то есть – мне! Тут еще и на комплексах можно сыграть, на преданности и любви к святому батюшке – особенно у одиноких женщин это бывает Понимаешь, как система работает, да? Сначала запретить им выйти замуж, в комплексы вогнать, сделать себя единственным мужчиной в их жизни, на исповеди мозги промывать часами, а потом на этом наживаться – жизнь высасывать, силы, молодость, здоровье… Выгорание у волонтеров? Ну так это хорошо! Выжми себя до капли! Делай то, чего не хочется, и не делай того, к чему лежит душа, – и не погрешишь, по отцу Ферапонту Так вот и показал бы сам пример, да? Дочку бы свою на бескорыстное служение пристроил, сыночка бы куда-нибудь отправил Так ведь нет! Ты думаешь, кто-нибудь из его детей работает? Ни фига! Они все при храме пристроены – и живут припеваючи на деньги спонсоров и на горбу у «лохов» А то, что некоторые девушки из прихода уже здоровье угробили, а какие-то и в психушку попали – так сами виноваты Грешили, видать, и не каялись Отец Ферапонт, типа, ни при чем… И вообще ему по фиг на всех этих людишек, они для него грязь под ногами. «Лохи» – это же, как правило, не из приближенных, приближенные-то они все «умные»…

– Но ты ведь тоже из приближенных была, разве нет? Мне так казалось…

– Была… Самое смешное, что я по своей наивности всерьез хотела быть «лохом» Пока отец Ферапонт не запретил мне встречаться… Парень был из другого прихода просто и в вере был не с детства, так что не подходил, по его мнению Я, конечно, вся в слезах, говорю своей подруге, типа, так и так Она даже удивилась – не поняла, в чем проблема. Ты, говорит, уйди из храма, выйди замуж, а потом вернись – ну, покаешься там, все дела Нормально, да? Я говорю – но как же его ослушаться?! Оказывается, вот так можно… Я просто не понимаю даже – получается, они и на исповеди врут? Все кругом врут, все играют «в православие», а отец Ферапонт и рад – главное, чтобы его святым считали и всем вокруг об этом рассказывали! Даже не просто врут, тут другое… Они же вполне искренне считают, что все нормально, что так и надо, что это и есть православная жизнь, они под присягой тебе скажут, что всё выполняют, слушаются батюшку, они сами в это свое вранье верят – вот в чем ужас, понимаешь? Видимо, это такая защитная реакция – потому что или психушка и нервные срывы, или вот такое вот вранье, когда человек уже сам себя в нем убедил, сам поверил Шизофрения такая. И они еще возмущаются, когда прозревшие «лохи» уходят. Типа, ай-яй-яй, какие нехорошие, батюшка для них все делает, а эти неблагодарные еще и недовольны… А у меня как глаза открылись – я сразу стала все видеть, все замечать Только кругом – как будто зомби Им говоришь – слушайте, но вот батюшка то-то и то-то сделал, тому-то жизнь разрушил, того-то заставил, этого унизил, зачем вы его слушаете? И что в ответ, знаешь? Угадай с трех раз! «Батюшка все равно прав» Кать, он может матом ругаться, он может избить кого-нибудь, отобрать у тебя последние деньги, есть младенцев на завтрак, но всегда, понимаешь, всегда будут вот эти, блин, «чада», которые снисходительно и ласково, с состраданием к твоему «безумию» объяснят тебе, что батюшка просто юродствует, что батюшка просто смиряет, что все равно надо слушаться, потому что это батюшка!!! Что это ты, да, ты видишь не то, что видишь, и слышишь не то, что слышишь, что это у тебя проблемы с головой, а не у этого конкретного священника, который уже потерял всякий стыд и совесть! Что это у тебя просто не хватает смирения, терпения, послушания, что у тебя много гордыни и вообще ты еретик И эту стену не пробить ничем, понимаешь, ничем! Бес-по-лез-но! Я для моих друзей бывших – еретичка и грешница навсегда. Возгордилась, посчитала себя умнее всех, оскорбила батюшку, поставив под сомнение его святость… И ведь знаешь – болит до сих пор, ведь там была моя жизнь, все друзья там, вообще всё, а он многим запретил со мной общаться – и они меня так легко предали. Как будто и не было нашей дружбы с детства, как будто я теперь прокаженная… если батюшка запретил – всё. Ты для них умерла А тут мне вообще открыточку прислали…

– Письмо с призывом?

– Ага, типа того Активисты наши постарались Из тех «верных», которые настолько непробиваемы и преданы батюшке, что им дозволяется изливать на «еретичку» потоки обличений Правда, не больше – но остальным-то даже «привет» мне сказать нельзя Так вот, прислали открытку на именины – на Марию Египетскую. Текст, как ты понимаешь, примерно такой: Машенька, твоя святая была великой грешницей, но спаслась покаянием, ведь покаяние – единственное лекарство от гордыни. И Бог, и батюшка всегда готовы тебя простить и принять… Блин! Как я ненавижу этот тон елейный, эту снисходительность к тебе, грешному, – конечно, они же там, твою мать, все святые, а ты тут заблудший, который даже этого не понимает… Прости, что я так эмоционально Не могу спокойно об этом говорить

– И ты больше не ходила? В храм… ни разу? – спросила Катя осторожно.

Маша покачала головой.

– Нет Не могу пока.

– И я. Мне все время кажется, что сейчас опять возьмут в тиски, в рамки, наложат епитимью за отступничество, велят «топтать умишко», опять скажут – нельзя жить своим умом, слушайся батюшку… Не мудрствуй, не задавай вопросов, иначе – прелесть А все сомнения – от дьявола.

Маша согласно кивала.

– Но иногда так страшно, – Катя залпом допила свое пиво, и оно, такое, казалось бы, легкое, вдруг накрыло ее хмелем, видимо, от волнения, так, что в ушах зашумело, – иногда я сама себе это говорю, понимаешь? Я сама себе духовник, что ли… Сама себе отец Митрофан, сама себе капаю на мозги. И я не знаю, как правильно, что мне делать вообще? Понимаешь, когда я оставила храм, мне было очень хорошо, такая легкость появилась, такая радость А потом я поняла, что жить без Бога – это ад, но обратиться к Нему я не могу, ведь я не выполняю и не могу выполнять то, что Он заповедовал, не могу вернуться в Церковь А теперь вроде бы все как-то налаживается, живу потихонечку, все больше думаю – без Бога нельзя, да, но и так, как я раньше жила в Церкви, тоже нельзя И еще совсем уж еретические мысли – может быть, Бог есть и вне Церкви, вне той системы, в которой я жила… И от этого вроде бы и радость, но в то же время страх, и он гораздо сильней Я теперь все время боюсь. Боюсь, что я просто в когтях дьявола, что все эти мысли – от беса, и Бог отвернулся, не посылает больше скорбей, а дьявол не искушает – зачем, я же и так его жертва Если я начинаю верить, что Бог может быть вне Церкви, то я уже прямой дорогой иду в ад, и я боюсь до конца поверить в Бога-вне-Церкви, потому что поверить до конца – значит окончательно впасть в прелесть, назвать черное белым, а белое черным. Окончательно поддаться дьяволу. Но если посмотреть с другой стороны, если разум включить – то получается, наоборот: надо разорвать этот страх, надо начать окончательно выздоравливать, ведь я же точно знаю – так, как раньше я жила, больше жить нельзя. Если разорвать этот страх, если сказать окончательно – все, я буду верить только себе, то как будто шагаешь в пустоту, в неизвестность, вдруг это все дьявольские наветы, весь этот твой разум? И вот как, как понять – где черное, а где белое? Прав мой разум или права Церковь? Дьявол меня искушает или просто здравый смысл меня толкает к нормальной жизни? Жить, как прежде, – не могу, но окончательно признать, что эта жизнь была неправильной – мне страшно, вдруг Бог меня за это покарает? Я же ушла от Него… Знаешь, отец Митрофан всегда говорил, что когда человек хочет упасть в пропасть, Бог больно его встряхивает, чтобы он не упал, посылает страшные скорби… Ох, этот жаргончик православный – скорби, вразумления – невытравляемый… Но перед тем как послать страшные скорби, Бог сначала долго зовет к Себе Ну вот, и теперь я не могу понять – отчего я постоянно мучаюсь этим чувством вины? Это Бог зовет меня вернуться, снова ходить в храм, снова жить этой жизнью или мне просто так мозги хорошо промыли, что теперь я все время чувствую себя виноватой, грешной, за то, что хочу жить хорошо, счастливо, без этих вечных «смирений» и «укорений»? Потому что мне же действительно было хорошо без храма и без всего этого, такая свобода была, любовь, я прямо летала, пела все время, неужели это могло быть слева? С другой стороны, может ли отвращение к храму и духовнику быть хорошим знаком? Очевидно же, что нет. Не от Бога же…

– Просто подумай, что как раз страх может быть слева, – сказала Маша. – Я ничего не утверждаю, просто говорю Потому что страх и ужас всегда от него «По плодам их узнаете их». А любовь как раз от Бога… И любовь, и доброта не могут быть слева.

– Я тоже так думала иногда, что все промыслительно (опять словечко из этого лексикона!), мы с Костей – как близнецы, разлученные в детстве, – так все у нас совпадает, и перед иконой в Дашином храме я молилась именно о таком человеке. Я вижу в этом волю Божию – вот искренне, вижу! Но вдруг я просто в прелести? Ведь отец Митрофан всегда говорил, как дьявол коварен, как черное меняет на белое, он же виртуозно натренировался на человечестве, знает все наши слабости, наши обычные мысли, наши оправдания, и ты уже не можешь разобраться, где правда, а где ложь. Может, я в прелести своей считаю, что все правильно делаю, что все это мне Бог послал, потому что здесь любовь и радость, а на самом деле просто мне хочется грешить: не ходить на службы, не исповедоваться, не молиться… И вот я ухожу все дальше и дальше… Ведь я же отошла от Бога, я же не хожу больше в храм, разве это может быть сверху? Разве может быть воля Божия в том, чтобы я оставила храм? Получается, из-за Костика оставила… И разве может быть в таком случае он послан Богом? Помнишь, отец Маврикий говорил, я прямо наизусть помню: «А как может быть предназначен Богом человек, который не разделяет твою веру?»

Маша пожала плечами:

– Я сама не знаю… просто иногда я думаю, что у Бога все не так просто и понятно, как у отца Маврикия… «Дух дышит, где хочет» – помнишь? Он ведь может дышать не только в храме, об этом в Евангелии ни слова – что только в православном храме и есть Дух. Ведь неправославные – они такие же люди, как и мы, но у нас как-то об этом не говорят, не знаю даже, почему Они как будто другая раса, причем презренная. Мне просто иногда кажется, что Бог вообще в другом, не может быть Он только в этом… – она сразу не нашла слова, – «загончике» без любви Потому что там правда нет любви Там что угодно, но не любовь и не уважение к человеку. Батюшка почему-то решает за тебя – грешить тебе или нет, держит тебя в ежовых рукавицах. Знаешь еще эту теорию… «гетто», что ли, другого слова не найду. Чтобы подбирать детям только православных друзей, а то они веру потеряют в переходном возрасте Чтобы окружить подростка, занять его, не давать ему доступа ни к каким соблазнам. И у меня так было! И летний лагерь православный, и походы, и чаепития, и тусовка своя… Но что толку держать человека в стерильной колбе, раз у него нет крепкой веры? От этого вера не появится. Сколько я видела таких – которых «додержали». Даже женили по благословению, даже работать при храме устроили, а потом – раз! И сорвался человек где-то, и покатилось, и оказалось, что он вовсе не верующий, просто жил «как надо» И еще проклинает всех, что жизнь не сложилась, что жил не так, как хотел, а как ему говорили… И что толку тогда в этих «колбах»? Почему у нас так боятся всего? Боятся мирских, боятся испачкаться как будто Ведь кто тебя победит, если с тобой Бог? К тому же у мирских все куда цивилизованней, у них куда больше христианства зачастую У нас так много неуважения, даже хамства, но все считают, что это надо терпеть – ведь это «тебя смиряют». Батюшки на исповеди незнакомым «тыкают», отвечают грубо. И ведь сам не замечаешь потом, как сам так же хамишь – ведь от жизни в хамстве и в неуважении к тебе теряется и способность любить, уважать и понимать другого человека… Нельзя любить себя – у нас это всегда проповедуют, себя надо ненавидеть, всячески притеснять, но ведь помнишь заповедь – возлюби ближнего своего как самого себя! А как любить ближнего, когда у тебя нет точки, ориентира, каким образом его любить? Как себя? А ты себя ненавидишь. И если тебе ездят по мозгам всё время, что ты недостойный и грешный, что ты должен отключить разум и молчать в тряпочку, то и начинаешь на ближних отыгрываться – ведь от повторения этих «мантр» самоуничижительных не появляется ни смирения, ни кротости! Только загнанная внутрь злоба и депрессия… Невротизация страшная И вот мне кажется иногда – пусть это ересь, но я хочу сказать это вслух, – что Бог не хотел, чтобы я была в Церкви – именно так, как я там была. Он хотел, чтобы я поняла, что это неправильно, – так жить, и вся эта история в приходе со мной произошла не случайно Я верю, что Бог хотел, чтобы я выбралась, как будто все время посылал мне «знаки» А я отмахивалась, боялась, не хотела быть с собой честной. Ведь когда тебе плохо, надо что-то менять, а не барахтаться на одном месте. Но в голове как стена стоит: нельзя, опасно. Нельзя верить себе, своим мыслям, своему сердцу А мне все хуже и хуже. Ну, ты знаешь, у нас на все один ответ: плохо тебе, так больше молись, исповедуйся тщательнее, постись, это просто уныние, это искушение Причащайся Но Причастие в таком случае только истончает душу, не знаю, как это выразить Может, я кощунственные вещи говорю… Как это сказать? Мне кажется, это и есть – причащаться в осуждение. Когда все неправильно – твои молитвы, посты, хождения в храм, когда ты вся истеричная, то и Причастие неправильное, точнее, оно-то всегда правильно, просто по делам своим и получаешь И когда я оставила это дело, то постепенно душа как будто обросла кожей, стало чуточку проще. Может быть, и не стоит пока ходить в храм… Может быть, иногда и в этом воля Божия – выйти из этого загончика, прыгнуть за борт лодки, в которой ты так долго сидишь, и пойти самостоятельно, пусть даже и по воде. Мне так и брат говорит.

– А твой брат тоже ушел?

– Он ушел, да, но у него немного по-другому было. Он храм не оставлял, просто перестал ходить в наш приход. Он вообще сам священником хочет стать, учится сейчас. Говорит постоянно, что православие не заканчивается на том, что я видела и знаю, что оно гораздо глубже, больше, чем все эти загончики, правила, послушания, садо-мазо комплекс, как он это называет… Что надо следовать за Христом, видеть Его и Его любовь, опираться на Евангелие, что все, что происходило у нас в приходе, – это еще не все православие, даже не православие вовсе… Дневники Шмемана советовал читать. Я с ним спорила, что не вижу «другого православия», а читать ничего православного вообще не могу, меня сразу трясти начинает, он отвечает, всему свое время Поэтому и советует пока в храм не ходить, если не хочется Не знаю, может, утешает просто – меня или даже себя скорее А может, он и прав. Кто знает?

Маша усмехнулась, замолчала и стала пить пиво

Катя поставила пустую банку на пол, подперла щеки руками, глядя на снующие туда-сюда ноги, – из-под лестницы обычно можно было наблюдать именно их.

Как странно все-таки обернулась жизнь: когда-то, всего-то несколько лет назад, она сидела тут с неправославными подругами, которые пили пиво, смеялись, болтали, и она, православная Катя, тогда гордо отказывалась – пить, курить, говорить «блин».

А теперь они с Машей, две воцерковленные с детства девочки, бывшие духовные чада двух уважаемых батюшек, за пивом, предварительно покурив, утешают друг друга, оправдывая свое отступничество от православной веры

Можно ли тут сказать – неисповедимы пути Господни? Наверное, кощунственно, в подобном-то контексте.

IV

Разговор с Машей, конечно, не вселил в Катю уверенность в своей правоте, но теперь было чуточку проще противостоять ужасу, который все так же накатывал вечерами и ночами, брал за горло, раздваивал ее, ставил две половинки – палача и жертву – друг против друга Фраза «я не одна такая» стала как будто проблеском, тонким лучиком во тьме. Она повторяла ее, как заклинание, как молитву, вбивала себе в голову, связывала себя спасительной круговой порукой – не одна. Я не одна – вот что важно. Не одна еретичка, не одна грешница, кто-то тоже думает, как я, и с той же горячностью говорит – правду Правду с большой буквы, то есть Истину, или?. Но «или» она не додумывала, боясь, что опять проснется змей.

К тому же за нее всерьез взялся Костик. Он лечил, как умел, и единственный доступный и понятный ему способ лечения, который мог дать желаемый эффект, применял еще царь Давид, хотя в ту пору еще не царь, правда, а простой пастух Костик лечил ее музыкой Давно, когда они только начали встречаться, он все время соскакивал на «запретную» тему – музыку Катя потом поняла – ему было очень трудно не говорить с ней о том, что ему нравилось, о том, что он любил. А музыку он любил бесконечно Но поскольку еще тогда, давно, она испугалась «сатанизма», он замолчал, пока она сама не начала приставать – понемногу, узнавать, что же он слушает, что ему дорого и интересно Русский рок, кстати, еще как-то мог бы тогда примирить Катю с этой музыкой, ведь Кураев говорил именно про русский рок, что это не страшно Но вот Костик русский рок не любил, за исключением немногих старых песен известных групп, говорил, что музыки, именно музыки в нем мало, хотя и неплохо знал все имена, старые группы, их историю. Любил он – действительно любил и знал – зарубежный рок и металл. Он как-то умел слушать музыку и – слышать, выделяя в кажущейся какофонии партии, мотивы, мелодии, а еще какие-то «рифы» – кажется, так он их называл Для Кати все это было непонятно, но он никогда не ругал ее за «безграмотность», напротив, старался разъяснить и бывал счастлив, когда она сама спрашивала у него.

«Вот послушай, какое соло!» – говорил он, всовывая ей в уши наушники, она слушала, не понимая, там все грохотало и пугало ее, она вся сжималась – бесовщина! Но постепенно, когда отступил страх, когда она перестала зажиматься и пугаться, она начала понимать – да, действительно красиво, да, есть разница между тем и этим, да, вот гитарное соло, а тут барабаны, а здесь музыка прямо берет за душу – так полнокровно, так мощно, так прямо в сердце бьет, что можно слушать и слушать без конца Она только просила, чтобы не было кощунства, он уверял, что ничего кощунственного слушать ей не дает, да, и такая музыка есть, но здесь ничего плохого – специально лез в Интернет, искал перевод, показывал – действительно, ничего кощунственного, пусть многие тексты и были довольно агрессивны.

Теперь же, в черные эти дни, она просто не могла без музыки Теперь она черпала из нее силу – и пусть говорили, что от этого можно сойти с ума! Наверное, нормальный человек и мог бы, потому что действительно – была в этой музыке отчаянная злость, вечный крик, протест, гнев, может быть, кто-то и мог заразиться лишь агрессией, но Катя, с ее душой, истончившейся, истрепанной, лишенной сил, Катя нашла здесь силу, которой ей так не хватало Теперь во всей этой музыке вдруг стало проступать что-то очень родное, что-то созвучное – как будто эти песни писали люди, пережившие то же, что и она, столько отчаянья было в них, столько желания докричаться, доказать – кому? Неужто и у них были свои отцы митрофаны? Свои грозные стражи приходили к ним по ночам, the nightmares stalk for me at night I dread the long and lonely nights (И по ночам за мной кошмары по пятам идут,

И если ночью я один, она длиннее во стократ и страшно мне, англ, пенся Оззи Осборна). Ты не одна такая – вот что было важно, они как будто протягивали ей руки, помогали подняться, вселяли если не надежду, то хотя бы желание добыть эту надежду, вырвать ее зубами, отстоять, отбить.

Все-таки металл был для нее слишком сложен, она не могла слушать его много и долго, нравились только некоторые композиции, рок тоже подходил не весь, надрывно-депрессивной музыки она инстинктивно избегала, боясь поддаться этим сладким, но губительным сейчас для нее глубинам, а панк-рок, мелодичный панк, чуть разухабистый, чуть циничный как будто, «пофигистский», более легкий, более хулиганский даже, стал сейчас лучшим лекарством Отчаянья в нем не было вовсе, но вот хорошей, созидательной агрессии было много, была в нем и какая-то подростковая беспечность и легкость, музыка не давала лежать на диване, требовала стукнуть кулаком по столу, встать, действовать, куда-то бежать Выкрикнуть – пусть зло, сердито, но зато искренне – все, что болело и мешало жить, выбросить вон – то, что лишало сил Катя все равно слушала через текст – так было ей понятнее, поэтому к зарубежным добавились и два московских исполнителя – хотя и русскоязычных, но играющих вполне зарубежную по стилю музыку

В конце концов Костик уговорил Катю сходить на концерт Убедил: вживую – это совсем другое дело, чем слушать записи. Вживую обычно больше лажают, но зато удивительный драйв, да и накал эмоциональный просто зашкаливает.

Конечно, она отчаянно трусила, она же даже на дискотеке никогда не была, а тут сразу в клуб! Всколыхнулись вдруг все ее детские страхи о «них», этих страшных людях, которые сидели когда-то у соседнего подъезда и пели под гитару Обычные мальчишки-ровесники, просто нацепившие на себя «железяки», не стоило их так демонизировать – правда, той, вечно перепуганной Кате этого все равно нельзя было объяснить Но теперь вдруг ожил детских страх – Катя, куда ты идешь? Что ты делаешь вообще? Посмотри – до чего ты дошла! Она тряслась, даже когда уже были куплены билеты, даже когда уже ехала в метро, где они с Костиком договорились встретиться, чтобы потом дойти до клуба вместе. Но ей надо было победить этот страх, как глупо – бояться, когда ты уже такая взрослая, и она все-таки шла, слушая, как Костик ее увещевает: там самые обычные студенты, никаких демонов там нет, ты что!

Ей все представлялись какие-то оранжевые ирокезы, страшные размалеванные рожи с пирсингом и татуировками во всех местах, но Костик оказался прав – большинство людей на концерте оказались самыми обычными мальчиками и девочками, каких можно встретить на улице, в институте, в кафе А потом она вообще перестала смотреть по сторонам, потому что музыка, грохнувшая неожиданно, громко и мощно, заставила ее забыть обо всем на свете. Она оглохла и ослепла на мгновение, как будто потерялась, схватила Костика за руку – только бы удержаться на ногах! Казалось, невозможно играть так быстро и так громко, но барабаны справлялись, держали безумный ритм, глубинными ударами шла басовая партия, гитары вели мелодию, то взвывая, то затихая, а солист, длинный, с зачесанными вверх рыжими волосами, прыгал так, что казалось – от этого зависит его жизнь Волнами шла от него энергия, казалось, ее можно было видеть даже, трогать рукой, и не жаль ему было отдавать так много, ничего уже не оставляя себе, может быть, потому что тут же обратно мощным потоком шла энергия из скачущей толпы – к нему Костик потом объяснил ей – это называется «рубиться», а в центре зала несколько ребят даже устроили «слэм» – специально толкали друг друга по очереди, так что образовали целый круг, впрочем, толкали беззлобно, весело, как-то по-школьному, не сильно увлекаясь: упавших тут же поднимали.

– Кто они, чтобы учить тебя? – кричал, наклоняясь со сцены, солист, по его виску ручейком струился пот, стекал за ворот, но было понятно – ему все равно, сейчас главное – докричаться, как будто лично Кате хотел он это крикнуть, как будто хотел дать ей сил для борьбы – послушай меня, послушай, ты не одна такая!

Пусть кто-то снисходительно назвал бы это подростковым бунтом, но Кате, Кате, да, взрослой девушке, выпускнице с дипломом, больше всего нужны были сейчас силы для бунта. Подросткового, не подросткового – не важно, главное было – взять сил, начерпать как можно больше для предстоящих – она чувствовала, что дальше будет еще хуже и страшнее – одиноких ночей, когда снова и снова станет приходить к ней палач: она сама.

Она, кажется, скакала вместе со всеми и пела, нет, разве это пение – кричала Было так легко потерять голову и хотелось – ее потерять, потому что (как филологической девушке не вспомнить Бахтина?) во всем этом было такое карнавальное безумие, такой неожиданный исход и такой – как она сказала потом Костику – кайф! Музыка захлестывала, вибрировал пол, вибрировало все внутри, хотелось громче и быстрее, громче и быстрее, кругом – только этот грохот, но такой выстроенный, такой осмысленный, попадающий во все нужные точки Рок.

На нее вдруг как озарение снизошло, она на наглядном примере поняла – так вот в чем сила проповедей Проповедь имеет силу, только когда человек верит, только когда говорит правду. Прыгающий на сцене солист, уже весь мокрый от пота, был искренен в своем пении-крике, это шло у него из души, из сердца, из его глубокой убежденности в правде, о которой он пел. Он не жалел сил, он – отдавал: силу, убежденность, страсть, казалось, что и душу, и жизнь – потому что невозможно так петь, не выкладывая всего себя целиком Невозможно лгать самому себе, если ты так отдаешь На таких высотах и скоростях фальшь немыслима – или правда, или смерть. И мог ли тягаться с этой горячей убежденностью какой-нибудь отец Маврикий, повторяющий прописные истины, которые фактически никогда не применялись на практике? Что толку было говорить о любви абстрактно, «цитатно», когда ее не было – этой любви, когда была только фальшь, цензура, «как надо», «как благочестиво», как будто в людях нет жизни, как будто не течет в жилах жаркая кровь, как будто кругом мертвецы Как можно говорить с молодежью так, как будто перед тобой полуживые старики? Да что там с молодежью, с каждым, кто еще жив, каждому нужно это – искреннее, настоящее. Просто так нельзя с живыми – говорить мертво.

Они вышли из клуба в ночь, все еще полные этого веселого грохота Только что прошел дождь, и было так хорошо идти по осенней ночной Москве, слушая ее шум, вдыхая ее запах, который разносил налетающий порывами прохладный ночной ветер. Пролетали машины, шурша шинами по мокрому асфальту, пронося с собой запах бензина, особенно острый во влажном после дождя воздухе; в их мокрых блестящих боках неверно, искаженно отражался свет фонарей и витрин Из стеклянной, полной белого, почти дневного света, палатки, где торчал в белом колпаке и фартуке кавказец, несло масленым, тяжелым духом шаурмы и чебуреков, из круглосуточной кофейни прилетали ароматы более возвышенные – сладких женских духов, выпечки, яблок с корицей и кофе. Откуда-то издалека – из метро, вероятно, – шла теплая волна людских запахов, которые смешивались с амбре дешевых сигарет и пива – на троллейбусной остановке собралась веселая компания. Пахло мокрым асфальтом, уставшим за день городом, пахло ночной Москвой

Катя вдохнула этот воздух полной грудью

«Да ведь и ты-то сама, – сказала она вдруг себе то, что всегда боялась сказать, – ты сама тоже постоянно врала»

Всю свою жизнь она играла чужую роль – роль какой-то неведомой, несуществующей «правильной православной девочки», которая никогда не была ей близка Она всегда врала, потому что боялась – обличений отца Митрофана, огорчения родителей, вечных мук, Геенны, Божьего гнева. Она всегда – всю свою жизнь – была самой настоящей чистокровной фарисейкой Делала и говорила то, во что не верила, что не чувствовала, что не отзывалось – ни в сердце, ни в разуме Всю жизнь она боялась задавать такие простые и логичные вопросы, которые задавали вокруг все неверующие или «сомневающиеся» люди, нет, ни в коем случае, ведь я же «уже православная» – как можно сомневаться! Как можно допустить хоть какую-то «неблагонадежность»? Не зная ответов, она всегда гнала от себя сомнения как «дьявольское искушение», она не имела своего мнения ни по одному серьезному вопросу, она просто повторяла за батюшками и другими «православными авторитетами» их заштампованные, заученные слова, замыливающие Истину, затрепывающие Слово Божие, пустые слова, не пропущенные ни через одно сердце, жемчужины под ногами свиней.

Именно эта ложь, эта фальшь – поняла она вдруг – и мешала ей как-то объяснить Костику смысл жизни в Церкви Потому что она сама в нее не верила Потому что, когда мама говорила «объясни ему, что для тебя это важно», для нее это на самом деле вовсе не было важно. Отец Маврикий говорил: «Не может быть послан Богом человек, который не разделяет твою веру», ну так эта вера никогда не была ее верой! Какое может быть предательство веры, если ты ее никогда не выбирал? Веры во всю эту субкультуру у нее никогда не было, а веру во Христа они никогда и не предавала Это не Костик не разделял ее веру, это она разделяла его, Костикову, веру, вот в чем дело! Она всегда была похожа на него, на таких, как он, а не на «православную девочку», хоть и старалась убедить себя, что это не так Ей просто не мог бы понравиться «православный мальчик», потому что по-настоящему «православной девочкой» она никогда не была! Она была хулиганкой, драчуньей, любительницей сладкого и книг, она была панк-гёл, так в шутку звал ее Костик, так вот в чем дело, вот оно что!

Господи, ведь так и правда больше нельзя! Разве Богу нужна эта скользкая, склизкая ложь, эта липкая смазанная маска, под которой не видно истинного твоего лица, твоего, Человек, ведь ты задуман без этих фиговых листков и кожаных риз. Ведь каждый из нас – разный, и в разности этой – промысел Божий, откуда же, почему же берутся все эти ходульные персонажи, эти одинаковые застывшие маски древнегреческого театра? Эта фарисейская закваска, дрожжи лжи, на которых вера раздувается вдруг в идеологию, пузырясь так и не заданными вопросами, страхом оказаться еретиком, ужасом от «прелести» и «искушений», живая вера, рождающая теперь мертвых детей, – «правильных православных христиан» Нежизнеспособных, не выживающих, как не выжила «правильная православная девочка Катя». Мертворожденный конструкт, голем, чудовище Франкенштейна – плод неофитства девяностых, православного гетто, невежества, ревности не по разуму, молитв, постов и книг не по возрасту, духовных подвигов не по силам.

На улице почти не было прохожих, только разбившаяся на группки и пары публика расходилась после концерта, в основном все спешили в метро, не обращая внимания на выстроившиеся возле клуба такси – для студентов слишком большая роскошь

Костик предложил переждать, когда толпа в метро схлынет, они с Катей остановились, отошли к стене дома.

– Понравилось? – спросил он

Она активно закивала Хотела только добавить, что теперь болит горло, больно говорить, сорвала голос во время «подпевания» И ухо что-то плохо слышит.

Костик как раз хотел ей что-то сказать в это ухо, она замотала головой

– Что такое?

– На левое ухо оглохла

– Так бывает иногда, завтра пройдет, не волнуйся. Но я все равно скажу, в другое ухо тогда Я давно уже хотел, но что-то не решался, хотя это глупо, конечно… В общем… выходи за меня замуж!

V

«Ешь, пей, душа, веселись» – конечно, ей ли не помнить притчу о богаче? И вот он – конец твой, душа. Не успела ничего попробовать, не успела повеселиться толком, насладиться – Катя всегда так жалела этого богача из притчи Ну совсем же не попробовал ничего, ни денечка! А как предвкушал, наверное…

У нее хотя бы был этот денечек Целая счастливая ночь и утро – во время которых она все время с улыбкой вспоминала о том, что они с Костиком замыслили после новогодних праздников – прогуляться в ЗАГС, подать заявление.

Потому что потом пришел конец

На следующий день, когда она как следует отоспалась после концерта, когда ухо ее почти пришло в норму, и она, счастливая и довольная, отправилась на кухню завтракать (или уже обедать?), папа выловил ее в коридоре и прямо там же, в коридоре, сообщил несколько официально:

– Катя, отец Митрофан велел передать, что он ждет тебя к себе на разговор

У нее так внезапно и резко ослабели ноги, что она чуть не упала, оперлась о стену, глядя на папу тупо, спросила, неожиданно для себя, изменившимся голосом:

– А зачем?

Папа пожал плечами:

– Не знаю Сегодня подошел ко мне в храме и велел тебе передать.

– Так и сказал – прийти?

– Ты хочешь дословно? Сказал так: «Скажи Кате, что я ее к себе зову поговорить Ну, побегали – и хватит»

В голосе его слышалось хоть и тщательно скрываемое, но волнение И даже изумление некоторое Еще бы! Дочку вызывает отец Митрофан! Блудную духовную дочь…

Она прямо физически чувствовала, видела как будто, как за стеной, на кухне, застыла мама, прислушиваясь к их короткому разговору, как ей, маме, тоже страшно, ведь папа, конечно, ей тут же все рассказал, как только поговорил с отцом Митрофаном, еще и в машине по дороге домой, наверное, они это обсуждали и ужасались.

Катя кивнула. Пошла на все таких же ослабевших, негнущихся ногах к себе в комнату, упала на диван

«Конец, конец, конец!!!» – крутилось в голове все громче и громче.

Вот и ответ на вопрос – совесть ли тебя зовет. Вот и ясность – страшная, ужасающая ясность, от которой никуда не спрятаться уже. Последний знак, последняя попытка позвать Катю к Себе – через отца Митрофана. Последнее предостережение перед… перед чем?

Как еще иначе это все объяснить? Почему отец Митрофан позвал ее сегодня? Значит, он все-таки прав Не она, со своей слабой верой в другого Бога, а он, он прав, он, проповедующий Бога карающего, он пытается Катю остановить в последний момент – через него сейчас действует Бог. Он прозорливый, он все узнал, узнал, что Костик сделал предложение, узнал, что вчера она была на рок-концерте, прыгала и скакала (во время всенощной под Казанскую, кстати!), а потом так старательно оправдывала свое отступничество, находила такие убедительные аргументы. Он все узнал! Он увидел, как глубоко, как страшно она пала, в какой она прелести, он – все такой же всемогущий отец Митрофан – хочет ее спасти, остановить на самом краю, уберечь свою духовную дочь от последнего, разрывающего все прежние связи шага От шага в новую жизнь – без Церкви. Он, вновь огромная черная скала, которую она вроде бы когда-то победила (наивная, наивная дура!), он вернулся куда более страшным, куда более сильным В последний момент, когда она уже думала, что сбежала, что освободилась, когда начала выздоравливать, он – который никуда не уходил вовсе! – протянул руку, взял ее за шкирку и поставил на место И разом поднялся вихрь в ее маленьком мирке, разом слетели со стен все яркие декорации, которые она намалевала, играя в свободу и любовь, и в обнажившихся черных стенах, вздымающихся до неба, отражаясь от этих стен, грохоча и бесконечно повторяясь, громче самого громкого рока, гремело, гремело, гремело: «Ну, побегали – и хватит!»

Она уже знала, что не пойдет. Не потому что считала его неправым, нет – теперь-то в его правоте у нее не было ни малейших сомнений Но она не могла уже повернуть назад Она понимала прекрасно – после последнего предостережения наступит конец. Не от новой жизни хотел уберечь ее отец Митрофан – он хотел спасти ее от смерти Потому что дальше будет смерть Потому что бессмысленна жизнь человека, который не желает каяться, который закостенел в своем грехе и прелести Но с этим отказом прийти она как будто согласилась на бой, битву – последнюю? Бросила окончательный, оформившийся вызов – кому? Богу? Или Страху? Решилась убить этого страшного змея, которого назвала совестью?

Из всех известных ей книг и сказок она помнила, что для победы над липким, отравляющим сознание страхом нужно решиться, нужно выйти один на один, лицом к лицу, нужно крикнуть, вызвать на бой и покончить раз и навсегда с этим чудовищем, но все герои, бросавшиеся с пращой на Голиафа, с голыми руками на дикого зверя, с мечом на скалу, с копьем на ветряные мельницы, имели главное – веру в свою правоту А у нее не было такой веры. Многолетняя – с детства – привычка не верить, не верить себе, своему сердцу, не доверять чувствам, ужас перед прелестью, гордостью, самомнением, так плотно пустивший в ее душе корни, – вот что не давало ей подняться.

Жизнь сама выпихнула ее на ристалище, ее, закрывающую в ужасе глаза и уши, не желающую никаких сражений, никаких подвигов, отчаянно кричащую – нет-нет-нет, но ей швырнули ржавый меч, бросили дырявый щит, на котором не было девиза – за что сражаешься ты, герой? Бороться – твое право, только помни, что борешься ты с Богом

Да, было как будто два Бога – Бог Страха и Бог Любви За Богом Страха стояло все – вся ее прошлая жизнь, вся строго выстроенная система Церкви, известные ей Святые Отцы и традиции, приход, отец Митрофан, родители, весь опыт жизни там, внутри, все карающие громы и молнии, адские муки, страшные истории о прельстившихся грешниках и еретиках. Бог Страха торжествовал, втаптывал, убивал, надвигался страшной черной скалой, непоколебимой и неумолимой громадой. За Богом Любви не стояло ничего, никого, кроме ее робкой, тонкой, как ниточка, надежды, веры в Того Христа, Который открылся ей однажды на Пасху, простирая с креста раскинутые для объятия всему миру руки За Бога Любви против Бога Страха За Бога Любви, в Которого нельзя было верить. За Бога Любви, Которого ты себе выдумала За твоего еретического Бога Любви.

«Я не могу по-другому, – только и повторяла она, – просто по-другому я не могу».

Ей казалось, что она подписала себе смертный приговор. Страшный, темный ноябрь – без снега, снег всё не выпадал – мертвый месяц, голые ветки деревьев, скребущиеся в окно, темное небо без солнца, воющий заунывно ветер, смерть. Вот что ее ждало. Это ощущение конца, исхода, преследовавшее ее с начала осени, вдруг оформилось в четкое, законченное слово, седое, как пепел, скрипящее, как высохшее дерево на ветру, покосившийся крест, черный ворон тяжко взлетает в серое небо, надрывно каркая, – смерть

Исход поединка был предрешен Бесплодную смоковницу ждала Геенна – она уже слышала треск пожираемых огнем сучьев, жар неугасимого пламени опалял лицо, что там, внутри, за дверцей печи? Узнаешь, совсем скоро узнаешь. В конце декабря – перед Новым годом, который ты так любишь и который уже не увидишь

Катя почти перестала спать Просто не могла больше уснуть ночью, вообще Спала днем несколько часов, урывками, проваливаясь в кошмары. Всю ночь она жгла свет, и не ночник, а люстру – так пугала ее темнота. Но и свет уже не спасал, «желтой люстры безжизненный зной» – мертвость, мертвость везде и во всем.

Благословенное ремесло переводчика! Единственное, что ее спасало от страшных ночей, – перевод. Слабое утешение, но единственное – как обезболивающее для безнадежно больного, – помогало хоть чуть-чуть. Эта любимая ею «филологичность». Какое счастье, что именно сейчас ей предложили перевести книгу, толстую книгу, целых шестьсот страниц. Простых коротких статей было мало, а толстая книга – какая роскошь! Она все время трогала пальцем – сколько осталось, хватит ли? Хватит ли до…? Какой милой, какой успокаивающей была эта тяжесть страниц на руке, она ее взвешивала, гладила черные буковки-спасительницы Запутанные фразы, непонятно, где вообще предикат, собственно, – да благословен пусть будет заумный их автор! Нет ничего лучше, чем фраза, в которой все слова понятны, но смысла нет. Какое счастье – вертеть ее и так, и сяк, лазить в словарь без конца, выискивая иные смыслы, значения, как с этим предлогом, как с тем; лучшее занятие для сумасшедших – упорядочивать эту запутанность, отлаживать ее, понять вдруг – неожиданно остро – изреченную мысль, которая не ложь, не ложь вовсе! А потом так же долго, мучительно, облекать эту мысль в другие слова, в другой синтаксис, перерождать ее заново, но в другом измерении как будто Чтобы здешнему читателю она стала бы такой же понятной и близкой, как и читателю дальнему. Строительство – Вавилонской башни? Наперекор всему – научиться, как «они», и это «их» сделать своим, чтобы их понять, чтобы стать едиными, познав смысл, подчинив смыслу свои «языки». Поймите друг друга, услышьте Протянутая рука – оттуда сюда Перевод с – на. Тонкая ниточка, связывающая людей и почему-то не пускающая Катю за грань безумия. Тонкая ниточка, но крепкая, не оборвется.

Тридцать первого декабря не было снега, как, впрочем, и весь декабрь – изредка только падали с неба невнятные снежинки и тут же таяли, едва коснувшись земли Все так же голые черные ветки скреблись в стекло, все та же черная мертвая земля с пожухлой желтой травой, бесконечные дожди, природная аномалия – страшный мир.

На Новый год никакого большого праздника не намечалось: Костиковы друзья разъехались, Катины тоже отмечали в разных местах Костик предложил поехать к его родителям. Ей было безразлично Она собралась и поехала

Они успели немного посидеть за столом до двенадцати, выпили вина. Потом ей вдруг стало как-то нехорошо, закружилась голова, страшно захотелось лечь, глаза закрывались. Мама Костика все хлопотала – не расстелить ли постель? Может, таблеточку от головы? Что болит? Что случилось? Грелку? Компресс? Может, покушать надо, может, не ела весь день?

Катя действительно сегодня не ела весь день, более того – она два месяца уже практически не ела и не спала, но разве в этом было дело? Сегодня ее убьют Зачем ей еще один год, еще один шанс? Зачем ей жить, чего ждать? Ее и так ждали до конца, ждали покаяния до последнего, но она не хотела, она продолжала свое «нет». И если ты, Катя, погибла для жизни вечной, зачем тебя держать тут – в жизни земной? Так что не помогут таблетки и грелки, смешно Сегодня ты умрешь – в последний день старого года.

Ей было неловко из-за этих хлопот, что столько возни из-за нее, и не было сил отвечать на вопросы, она поблагодарила и просто попросила подушку и плед, и легла, как в последнее время спала днем – даже не расстилая постели

Костик выгнал маму, прикрыл дверь в комнату, сел возле Кати. Она взяла его левую руку обеими руками, погладила жесткие, шершавые – как у всех гитаристов – подушечки пальцев.

– Ну ты что, Кать, а? – спросил он встревожено

Она только покачала головой, ничего не могла ответить. У нее слезы подступили к горлу – так жаль ей было расставаться с ним, так жаль всего – всего, что было у них в эти два года, всех его слов, и смеха, и тепла его руки, которая всегда ей помогала, а теперь не могла уже больше помочь, вытянуть с того света. Никто не может помочь Напитать силой, дать совет, научить и подсказать – могут другие, но идти и бороться должен ты, главный герой своей собственной жизни. Одиссей, Одиссей, сказочный герой, Иванушка-дурачок, ты один должен плыть, идти, пройти, достигнуть, достать, никто не пойдет за тебя, ни волшебный помощник, ни бессмертные боги, ты должен сам, мимо сирен сладкоголосых, циклопов свирепых, волков и медведей, по далеким морям, синим горам, на утлой лодчонке под рваным парусом, через темный лес, за клубочком-поводырем, с мечом-кладенцом, с золотым руном, между Сциллой и Харибдой, кощеем и бабой-ягой… но я уже не могу, ведь это конец, ведь это очевидный конец.

Все шло к тому. К тому. Даже сцена, декорация как будто подготовлена – она лежит, держит Костика за руку Осталось только завещать ему свой древний компьютер и книги, раз мы не успели пожениться – пыталась она пошутить сама с собой, сглатывая слезы. Но и слезы вдруг пропали сами, как будто иссякли Все кончалось Казалось, больше нет ни слов, ни мыслей Полное бессилие, даже душа как будто застыла, словно повеяло другим, не земным, иным чем-то. Замер греческий хор в немом трепете, катарсис, разрешение, конец – пришел.

Неужели это смерть?

Господи, я так устала бояться, – всплыла внутри нее неожиданная, незваная, последняя молитва. – Я больше не хочу верить в Бога Страха. И хочу сказать Тебе это честно, наконец Мне ведь больше нечего терять и не на что надеяться. Я всю жизнь врала, но больше я не хочу врать – ни себе, ни Тебе Я всю жизнь верила в Тебя-Страх, но больше я так не могу Пусть я не права, пусть я сейчас умру, но я не хочу быть в таком месте, где есть Страх Я хочу быть там, где можно хотя бы верить в Любовь. Я хочу унести эту веру с собой, туда – как бы это место ни называлось. И если бы я была Тобой, да, Господи, Тобой, я бы не хотела, чтобы меня боялись. И не наказывала бы тех, кто не боится Я бы просто всех любила Потому что я хорошо знаю, что такое Страх, и хорошо теперь знаю, что такое Любовь Я знаю, что Любовь – это жизнь и бесконечность, а Страх – смерть и пустота И если даже я это понимаю, то как же Ты? Я не верю, что Ты можешь быть Страхом, раз Ты вдыхаешь во все жизнь и обещаешь любящим вечность. Я не верю, что Тебе это нужно от нас – маленьких, несмышленых, слабых, мы ведь и так всего боимся. Не верю, что Тебе нас не жаль, что Тебе нужно, чтобы мы боялись еще и Тебя. Не верю, что Тебе нужно, чтобы мы считали себя ничтожными и недостойными, унижали себя, втаптывали в грязь, любящий не хочет унижения любимых, Отец счастлив, когда счастливы дети. Я не верю в Тебя такого, в Тебя-тирана. Я буду верить в Тебя-Любовь, несмотря ни на что, что бы ни говорили, ни шептали, ни вливали бы мне ядом в душу эти змеи ужаса, эти слуги Страха, не Твои это слуги, нет Я буду верить в Тебя-Любовь, даже если Тебя-Любви на самом деле нет Даже если весь мир будет говорить мне, что я еретичка, что я в прелести, что попаду в ад за эту свою веру – пусть! Я лучше умру так и отправлюсь в ад, веря, что Ты – Любовь, чем буду жить в этом страхе и лжи. Ты – Любовь, а не Страх!

– Смотри, снег пошел, – сказал вдруг Костик.

Она посмотрела в окно – и правда. Сначала редкие, одиночные, крупные снежинки полетели с неба, потом они стали гуще, гуще, она завороженно смотрела на летящий снег Как будто вдруг выдохнула воздух, который когда-то давно вдохнула. Выдохнула и задышала ровнее. Чем больше смотрела она на снег, тем легче ей становилось – теплее, спокойнее, проще.

Белая пелена застилала окно, как будто задернули с той стороны штору, как-то уж слишком много снега, всё вообще в снегу, белое-белое всё, ничего не видно Послышался смех, папин как будто, как будто что-то сказала мама, и еще что-то хорошее прилетело, из детства, неуловимое – запахи, звуки? Мандарины, елка, шуршат гирлянды, пахнет шоколадом и типографской краской – это любимые «Мишки» так пахнут, если нюхать через обертку, колется мишура, колются иголки, хочется подвесить шарик самой, но нитка путается, из узкого горлышка шарика выпрыгивает неожиданно распорка-держалка, топорща жесткие проволочки, злая от того, что так долго заставляли ее сидеть смиренно в горлышке, вдруг больно бьет по пальцам, так что не удерживается в них шарик, выскальзывает, летит, разбивается на тысячу сверкающих осколков. Или снежинок?

Белая пелена снега, какая прекрасная белая пелена.

VI

Ее разбудил мягкий дневной свет, как будто кто-то нежно коснулся лица тончайшим крылом – говорят, что именно так может разбудить ангел-хранитель

Она с удовольствием потянулась, глядя в заснеженное окно, улыбаясь новому дню, тому, что у нее так много сил, бодрости, радости.

И вдруг вспомнила, поняла – случилось чудо.

В первый раз за два месяца она как следует выспалась – без кошмаров, в первый раз за это время нормально спала ночью и не включала свет. И в первый раз ей вдруг захотелось есть, поэтому она отправилась на кухню

В квартире было тихо и сонно. В спальню к родителям дверь была плотно закрыта, Костик спал в гостиной на диване – Катя осторожно прикрыла дверь и к нему, чтобы не разбудить.

Понятно, что все спят – на часах десять Кто же первого января бодрствует в такое время? Она выглянула в окно – там по белому-белому полю двора бегала собака, оставляя на чистом, нетронутом снегу цепочку следов, и брел по улице мужичок с бутылкой в руке – местный алкаш, проснулся, потому что, как и Катя, проспал весь Новый год.

Как хорошо было бездумно стоять, глядя в окно, в этой сонной кухне с горой немытых тарелок у раковины, с оплывшим на кружевной бумажной салфетке ополовиненным и растерявшим свой праздничный блеск тортом, с пустой бутылкой шампанского у ножки стола, со свисающими мандариновыми шкурками, со всеми этими бокалами и салатницами, пристроенными кое-как второпях, в темноте, когда в голове хмель, шум, когда ты весь еще – там, в комнате со всеми, а сюда только забежал на минутку.

Сейчас, в дневном свете, приглушенном как будто и смягченном пушистым новым снегом, все казалось таким милым, уютным и сонным.

Катя задумчиво покрутила проволочку на пробке от шампанского.

Неужели я и правда думала, что умру? Так всегда бывает во сне – веришь вдруг тому, чего нет и быть не может, проснешься – и даже смешно Кончилась страшная сказка, страшный сон, долгая темная ночь, и наступил белый день – Новый год, за ним и Рождество. Новая жизнь.

Как там пишут в книгах? «Кризис миновал»?

Дайте больному бульону и хересу – холодца и торта в нашем случае, ему требуется восстановить силы

Она включила чайник, полезла за чистой чашкой и услышала на улице крики

Это пьяный мужичок, размахивая бутылкой, кричал – то ли бегающей по двору собаке, то ли сонным окнам, то ли лично Кате: «С Новым годом!» А собака все петляла по двору, как будто хотела оставить целое послание из своих следов – тому, кто сумеет его прочитать.

Ιθάκη (Итака, греч.)

(эпилог)

В улицу Эрму она нырнула, как в иное измерение, тут же вынырнув в галдящем на разных языках, пыльном, жарком, безумном туристическом вавилоне. Все крутилось перед глазами – белые скатерти столиков кафе, торговцы кукурузой, витрины бутиков, понтийцы – продавцы шуб, моментально вычисляющие бывших соотечественников и пугающие внезапным вопросом на русском «Шубы недорогие хотите?»; два мальчишки с заунывно воющими бузукой и скрипкой, просящие денег прямо посреди дороги, синие маячки на полицейских мотоциклах, осторожно пробивающих себе дорогу в толпе, круглые ярко-красные бусины четок в чьей-то смуглой до черноты руке, смятые макдональдсовские стаканчики, обрывки бумаги на серых камнях мостовой и над всем этим – бесконечное, огромное, вечное солнце, которое заливает этот город уже больше трех тысяч лет

Из-под темных очков тек пот, она сняла их и тут же снова надела – солнце просто невыносимо слепит. Площадь Монастираки, грязные плиты, загаженные голубями, бесконечные гудки машин сзади, гвалт уличных кафе, набитых туристами, и вдруг слева внезапно выплыл Акрополь, как огромный корабль, высоко наверху, нереальный, необыкновенный – неужто не нарисован? Как будто врезан из другой реальности – высокий каменистый склон, поросший елями, взметнувшиеся ввысь колонны, и только какая-то строительная техника еще убеждала – нет, не снится, настоящий

Обливаясь потом, изнывая от жары, сглатывая судорожно сухим горлом, прихрамывая на уже стертую и саднящую при каждом шаге ногу, она отошла в сторонку, чтобы взглянуть на карту. Один путь был длинным, огибающим холм Акрополя с запада, она чувствовала, что сил на него уже нет Карта еще уверяла, что можно пойти налево, подняться с другой стороны, хотя слева, казалось, идут какие-то трущобы, но вдруг мелькнула полустертая табличка «Акрополис» со стрелкой – да, туда.

Подъем вверх, долгий, тяжкий, по широким ступеням она упорно ползла и ползла вперед, поражаясь удивительной тишине – маленькие домики, заросшие зеленью, листва бросает кружевные тени на мостовую, местами покосившиеся крыши, крошечные балконы, коты ревниво и настороженно наблюдают, примостившись на карнизе, и – никого, ни души. Плака – так называется этот маленький город, старинный квартал, точно! Еще один поворот – и чудо, мелькнули чьи-то ноги наверху, осталось немного, рывок, она вышла к краю какой-то зеленой решетки. Дальше дорога шла ровно, без подъемов – по ней опять брели толпы людей, и туда, и обратно До Акрополя рукой подать. Финишная прямая.

Теперь можно было немного отдышаться.

Безумием было тащиться по жаре в самый полдень в центр города, не успев прийти в себя после перелета, не разобрав чемодан, имея всего два часа свободного времени, но с того самого звонка Анны Александровны – «Вы не хотите съездить в Грецию?» – она уже знала: первые ее шаги по этой удивительной стране должны начаться с Акрополя, когда она пройдет через пропилеи, прикоснется своей рукой к мраморной вечности, как будто примет в себя часть этого удивительного, необъяснимого бессмертия.

Возле касс она в растерянности остановилась. Огромный, дергающийся во все стороны, изгибающийся хвост очереди – это куда, это на Акрополь?!

Весь холм был похож на военный лагерь Он гудел, как улей, шевелился, как муравейник Люди – стояли, сидели, лежали прямо на земле, обмахивались картами и путеводителями, пили непрестанно воду, галдели на всех возможных языках, из-под деревьев торчали руки – белые, желтые, смуглые, обожженно-красные, загорелые; ноги в кедах, шлепанцах, сандалиях, вьетнамках маршировали по отполированному разбитому мрамору дорожек. Полководцы-гиды носились туда-сюда с поднятой вверх рукой, в которой, как маленькое знамя, торчал зонтик, флажок или лента на палочке Их полки то строились, то снова растекались – разбивались на очереди в туалет, за водой и едой, к кассам, садились в изнеможении на каменистую сухую землю, ожидая своего часа, потом толпились у турникетов, пропускающих избранных за огороженную территорию – наверх, к вершине А новобранцы все прибывали и прибывали, бесконечным потоком текли из подъезжающих внизу автобусов, чтобы, выстроившись в маленькие разномастные полки, вновь и вновь восходить к Акрополю, который все равно никому не под силу взять

Она прошлась вдоль длинного хвоста очереди, потом посмотрела на часы – не успеть Но просто так уходить тоже не хотелось. Как же, как же, спешила, летела, дрожала и – прозаическая очередь, которую не отстоять ни за час, ни за два

Растерянно огляделась – рядом возвышался холм из сероватых огромных камней, наверху виднелись головы – там сидели люди. Перевернула карту – с обратной стороны был исторический центр, крупно, с пояснениями. Значит, если смотреть на кассы Акрополя, слева. Небольшой такой холмик, вот он. С трудом нашла нужную циферку… Ареопаг?

Каменные стершиеся ступени, кое-где они подновлены, восстановлены. Рядом заботливо сделана железная лестница, но она полезла по камням, вспоминая про себя: «И, став Павел среди ареопага, сказал…» Неужели он шел вот здесь, вот по этим камням, к сидящим там, наверху, афинянам? И – странное дело – они, античные афиняне, кажутся такими далекими и чужими, как мраморные статуи, а он, Павел, он рядом, он – живой, он и для нас, через две тысячи лет, близок и понятен. Он, написавший вечное «любовь никогда не перестает», не перестает и сам. Откуда эта вечность? От святости, интересно?

Последний рывок и – «ах!» Не только из-за ласкового ветра, вмиг принесшего облегчение, охладившего разгоряченное лицо, но из-за того, что впереди, внизу, кругом раскинулся великий город.

Казалось, он сверкает, искрится и переливается, как будто распахнулась шкатулка с бриллиантами: внизу – зелень Агоры и старина Плаки, дальше – сверкающие белоснежные дома, сколько хватает глаз, синее небо без единого облачка и горы, словно нарисованные вдалеке декорации, бесконечный, вечный, прекрасный город, только такой город, в сердце которого живет Парфенон, может быть так небрежен к архитектуре Все важное уже сказано, все совершенное – создано: так что пусть будут простые белые дома, одинаковые, легкие, с огромными балконами, а больше ничего не нужно, все остальное – лишнее

Ветер раздувал ее юбку и волосы, она, улыбаясь, прошлась немного по камням, удивляясь, что туристов тут значительно меньше, хотя здесь коротать время гораздо приятнее, чем внизу, в духоте, в толпе Светлые неровные камни были отполированы сотнями ног, скользкие, неудобные, на них лучше сидеть, а не стоять, но хотелось подставиться приятному охлаждающему ветерку. Она нашла более устойчивое место, оглянулась – сзади Акрополь! Высоко вверху, к пропилеям по белым широким ступеням упорно ползли и ползли крошечные человечки Не глядя, неловко переступила, нога скользнула по гладкому камню, она потеряла равновесие и съехала вниз, чуть не ткнувшись в чью-то широкую белую спину.

– Ох!. Извините, – от растерянности она сказала по-русски, хотя шанс наткнуться на соотечественника был не так уж и велик, и тут же добавила поспешно: – I'm sorry

Спина не обернулась и вообще никак не отреагировала.

Он.

Мысль эта упала, словно огромный камень, выбивая другие, взлетевшие, как пыль, мысли – здесь? В Греции? В Афинах? Ах да, он же ездил, ездил сюда, каждый год в отпуск на Афон… Или не в отпуск ездил? Да и где Афон, а где Афины, кажется, на Афон надо до Салоников лететь или… Господи, но тут! На Ареопаге!

Она как-то нелепо попятилась сидя, отползала вверх по камням, отталкиваясь ногами, как будто отбивалась.

Как можно было узнать его со спины, в этой толпе, в этой чужой стране, никак не ожидая подобной встречи?

Но что-то резко ударило в голову, какая-то четкая и непоколебимая уверенность, как будто кто-то громко сказал в ухо – отец Митрофан

Она зажмурилась, затрясла головой Может, это просто голову напекло? И нет никакого Ареопага, ни Акрополя сзади, ни вечного города впереди, просто она упала в обморок от жары, какой-то добрый человек ее положил в тенечке, и сейчас она откроет глаза и увидит над собой оливу, или пальму, или что тут у них еще растет?

Белая спина никуда не исчезла.

Отец Митрофан.

Она встала, отошла назад, к лестнице, там была сделана твердая, залитая бетоном дорожка Облокотилась о перила, пытаясь собраться с мыслями, унять вдруг поднявшуюся бурю в душе, которая никак не вязалась с этой разлитой в воздухе расслабленностью, разноязыким веселым гомоном, улыбающимися лицами отдыхающих людей.

Не так она себе представляла эту встречу, совсем не так

Столько лет прошло, но вопрос, зов, повисший в воздухе еще тогда, давно, всё оставался без ответа Звал же? Звал Хотелось спросить – и? Но чтобы спросить, надо было встретиться, а она не шла на встречу – сознательно, да Так много лет она тянула. Так много ей хотелось тогда сказать, что она захлебывалась этими словами, так много лет она всё проговаривала в голове бесконечные монологи, так долго спорила с ним, убеждала себя и его – я все-таки права И вдруг это стало неважно.

Появились первые, осторожные статьи, пробные камешки – можно ли? И заговорили вдруг, заговорили, конечно, в первую очередь, всем православным рунетом, полетели клочки по закоулочкам, по блогам и форумам – истории, факты, споры, мнения, комментарии, комментарии – без конца.

Стронулся, поехал огромный ком, вдруг все подняли головы, поняли, что-то не так Оказалось, что их, таких, очень много – просто никто не считал Никто не обращал внимания, что уходят люди, молча, не оглядываясь, не вспоминая Не просто не вспоминая, – стараясь забыть. Как уезжают в другую страну, в эмиграцию, бегут поспешно, схватив то, что успели, детей, собак, клетку с попугаем, впопыхах собранные чемоданы, бегут к чужим, потому что со своими невозможно.

Их оказалось много – тех, кто надорвался, кто не мог больше видеть собственную фальшь и ложь и фальшь и ложь тех, кто учил их жить Кто не вынес жизни в этой системе, кто не мог больше запихивать себя в мертвые схемы, обрубая для этого свою живую, страдающую плоть. Тех, кто в отчаянии прыгал за борт и уходил по воде Толпы покалеченных людей, о которых все забыли, о которых никому не хотелось думать – как много их оказалось! Даже родители не вынесли этого, даже они, отец Митрофан! Даже такие преданные чада не смогли больше тащить ваши неудобоносимые бремена, закрывая глаза на вашу настоящую жизнь, удивительно только, как они не замечали этого раньше – ведь это началось давно, еще с тех времен, когда вы рассорились с отцом Ферапонтом и отцом Маврикием, подумать только – из-за спонсора!

Ну что же, пойти и сказать ему всё? Сама судьба как будто этого хочет. Сказать, что в нынешнем году мы всей семьей отмечали двадцать лет с начала нашего воцерковления – где бы вы думали? За новогодним столом, отец Митрофан! С курицей и телевизором, да-да! Вспоминая всё – посты и молитвы, «отречения» и «прелести», самоукорения и самообличения, «смирения» и «послушания», исповеди и проповеди, все это «православное христианство», в котором не было ни Христа, ни любви! Все это, всплывшее сейчас, когда можно почитать дневники отца Александра Шмемана и проповеди митрополита Антония Сурожского, но почему мы не знали о них тогда? Почему никто не сказал нам, что можно верить по-другому, что можно верить в любящего Бога, а не только в Его кары и собственное ничтожество? Почему вся вера сводилась к вычитываниям и выстаиваниям, к страданиям и страхам, кого, кого мы должны благодарить за все пролитые слезы, за все ссоры и скандалы, за все годы, которые можно было прожить совсем по-другому? За потерянные двадцать лет, двадцать лет жизни одной семьи? Как вы думаете, отец Митрофан?!

Она резко развернулась

Да пойти и сказать! Действительно Сейчас, когда она давно уже не испуганная, слабая девочка, сейчас, когда она ничего и никого не боится. Она сама сейчас – скала, не меньше его, ну так биться с достойным соперником – это ведь интереснее, отец Митрофан Неспроста же мы тут встретились, в конце концов Кажется, вы хотели меня видеть? Ну так вы увидите!

Она так быстро и решительно пошла обратно, что чуть на кого-то не наступила: девушка едва успела выдернуть край юбки из-под ее ноги, парень прижал к себе свою подругу, оба смотрели на нее недоуменно и обиженно.

– Sorry, – бросила она им через плечо

Это командор идет за возмездием, ребята, не обижайтесь, вы тут ни при чем

Вот он.

Хотела сойти гордо, с достоинством, встать перед ним, как богиня судьбы. Но поторопилась, запнулась о камень и, потеряв равновесие, запуталась в собственных ногах.

– Здравствуйте… отец Митрофан, – с некоторым вызовом громко сообщила она, хотя получилось не так четко и ясно, как хотелось, а с запинкой, потому что она пыталась нормально встать на ноги

Он молчал, глядя вдаль, как будто спал с открытыми глазами.

Не услышал? – подумала она, злясь, потому что получалась какая-то глупость А вдруг это не он? Почему-то она не могла его толком разглядеть, от волнения глаза застилало пеленой, видела только, что седой, совсем седой – да может, это и не он, правда?

Но он вдруг повернул голову

– Как тебя зовут? – спросил он медленно, без улыбки

Словно эхо прежнего голоса, заставлявшего дрожать стены

– Катя, – ответила она, глядя на него все с тем же вызовом

Нет, ну в своем репертуаре, конечно. Что это за «как тебя зовут?». Неужто не узнал. Да не верю! Не так уж я изменилась за несколько лет Конечно, неожиданно встретиться здесь, в Греции, но было же у него несколько секунд на разглядывание Не узнал, так спроси: «Кто вы, прекрасная незнакомка?» А то как в песочнице – «как тебя зовут». Надо было ответить – Фатима Или вообще – Завикакий. Смутить его один раз! Знаете, отец Митрофан, я поменяла пол и к тому же стала зороастрийцем У нас, у зороастрийцев-трансвеститов, приняты такие имена…

– Катя, – повторил он, как будто совсем не удивился. – Катя… А я смотрю, ты все-таки или не ты Да садись нормально, что ты тут застряла, – добавил он вдруг деловито и даже подвинулся.

Она выбралась из камней и села рядом.

– Как ты живешь-то, Кать?

– Хорошо, – ответила она, с трудом подавляя желание посильнее себя ущипнуть или похлопать по щекам – да что это? Все шло как-то не так и не туда, может, все-таки это обморок, сон?

– Ты замуж-то вышла?

– Давно уже.

Любимый вопрос, который задают всем девушкам старше двадцати!

– Так ты здесь с мужем отдыхаешь?

– Нет, я одна, я ненадолго здесь, меня пригласили на филологическую конференцию, буду рассказывать о русских переводах Кавафиса. А вы, – надо было срочно обрести какую-то реальную почву под ногами, – вы на Афон?

– Я-то? Не-ет, – он засмеялся. – Я на дачу. Тут на Пелопоннесе дачу построил…

Они помолчали

– Хорошо здесь, правда? – сказал он вдруг, повернувшись к ней. – Так бы и просидел тут вечность…

Она только сейчас вдруг увидела, каким он стал

Это был не он Совершенно седой. Сутулый Определенно меньше – ростом, масштабом, мощью. Мощи не было вообще – сгорбленные слабые плечи, усталые исхудавшие руки безвольно лежат на коленях. И больше не черный Белоснежная рубашка, белые брюки и светлые туфли. Как будто старик Хоттабыч – а борода, борода совершенно белая, Господи! Какая она стала редкая, почти прозрачная, то ли от белизны, то ли раздергал ее всю на чужие желания, ах, сколько их было, этих желающих, как они все просили, умоляли, бесконечные толпы страждущих, не хватит ни одной самой густой черной бороды!

Но главное – взгляд, взгляд совершенно другой, не тот, испепеляющий, страшный, проникающий до печенок взгляд Взгляд прозорливца, духовника, почти святого Нет. Это взгляд старика – уставшего, растерянного, угасающего, потихоньку забывающего всё Потерянный странный взгляд Не видящий цели Не знающий ответов И даже уже не ищущий – больше незачем

Он отвернулся и снова стал смотреть вдаль – как будто опять погрузился в сон.

Ей вдруг стало стыдно – да какой же он соперник? Какая скала? Какой вообще с ним бой? Он больной старик, а она здоровая, сильная, счастливая, довольная жизнью, не потерявшая ни смысла, ни цели. Песчинка, выросшая в целую скалу Оказывается, все эти годы она росла, а он умалялся. Она напитывалась силой, а он силу терял Из него уходила жизнь. Ложь разъедает, фальшь, предательство самого себя – разрушит что угодно, даже мощные скалы

Она все эти годы пыталась что-то доказать, сражалась с призраком, фантомом, которого сама же и выдумала Она жадно вбирала жизненную силу, потому что хотела всей ее мощью однажды ударить, но по кому? Размахнулась и ударила в пустоту Скалы больше нет. Даже развалин уже нет Маленькие камешки, осколки Оказывается, если песчинка может вырасти в скалу, то и скала может расколоться на миллиарды песчинок, которые разметает ветер. Не с кем воевать, и только вдруг так жаль его – старого, выхолощенного, пустого Просто пожилого человека, только и всего

Она тоже смотрела вдаль, но видела не горы и не небо, не солнечную благословенную страну Она видела Москву, двадцать лет назад, глубокий мартовский снег, заколоченные автоматы с газировкой, молодая женщина – ей еще нет и сорока – ведет за руку девочку в коричневой «пехоре» и резиновых сапогах, мальчик в лыжной шапке со значком «Динамо» и черной болоньевой куртке с голубыми полосками прыгает следом, подгоняя ногой темную ледышку.

Они идут в храм.

В храме на иконах святые с нимбами, золотые нимбы похожи на короны, у батюшки тоже должен быть нимб Наверное, он хранит дома, никому не показывает, это – секрет. Она рисует нимбы – на завязочках, как шапки-ушанки: должны же они как-то держаться на голове.

После службы привезли кирпичи – целый грузовик, надо срочно разгружать, – все бегут во двор, отец Митрофан первым встает в цепочку. Руки покрываются ржавой пылью, пыль летит на новую мамину юбку – она вчера так радовалась обновке, хотела надеть в храм красивое. Туфли тоже уже в пыли, были черные – стали рыжие, она смотрит на туфли, и кирпич чуть не падает маме на ногу. Катя, отойди, уронишь на себя, но как можно уйти – ведь они восстанавливают свой храм.

В старой сторожке течет туалет, заворачивается угол вытертого до дыр линолеума в коридоре – об него все время кто-то спотыкается Из трапезной вкусно пахнет жареным луком, сегодня перловый суп, гречка и чай На соседнем столе в маленькой вазочке несколько шоколадных конфет манят боками в красивых цветных обертках Лиза, дай, пожалуйста, вон ту конфету, с того стола! Эту? Эти – нельзя, они для батюшек, это их стол. Лиза все уже знает, она старше и в храм ходит уже давно Стыд бьет в голову, заливает жаром уши, хочется залезть под стол, но все снова едят, никто на нее не смотрит, уже легче, хотя теперь страшно взять даже печенье из общей вазочки, придется пить пустой чай.

Утро такое прозрачное, весеннее, вкусно пахнущее, мама достает ей новый, красивый розовый платочек, но главная радость – в руке три прутика вербы, серые пушистые комочки, мышкины детки, их хочется трогать, гладить все время, вот если бы были живые! Их освящали вчера, но можно взять и сегодня в храм, а еще на обед будет пирог – рыбный, ведь праздник! Он дожидается на тарелке под полотенцем, мама испекла утром, специально встала раньше Молилась и пекла – было слышно сквозь сон, так делают в монастырях, и тогда еда получается вкуснее.

В храм идти от метро, мимо детского сада, по воскресеньям там тишина, валяются брошенные во дворе игрушки Перейти дорогу, здесь осторожно, машины, дальше сквер Шуршит под быстрыми шагами гравий, на лавочке сидит какой-то дедушка, опершись на палку, смотрит задумчиво вслед. Еще не звонили, хорошо прийти до звона – до звона приходят избранные, во время звона – званые, после звона – нерадивые

Вот и ограда, раньше у калитки всегда сидела нищенка – с синим носом, опухшая, но потом пропала. Калитка тяжко брякает, когда захлопывается за спиной. Двор, мощенный булыжником, а раньше, давным-давно, была земля, трава.

Она мысленно трогает тяжелую дубовую дверь, переступает порог Вдыхает этот забытый запах – свечей, ладана, своего храма Видит вновь иконостас, родные глазу иконы. Идет по знакомой плитке пола – по которой когда-то, сидя на корточках во время проповедей, любила водить пальцем, ронять расплавленный воск со свечного огарка, чтобы потом сколупывать застывшие желтые капли.

Воротиться сюда через двадцать лет, отыскать в песке босиком свой след…

Где же всё? Куда всё исчезло? Где вы, отец Митрофан?

Я пришла!

* * *

На досмотре, слава Богу, не надо было разуваться. Она положила в синий тазик сумку, поставила его на медленно ползущую ленту, прошла через рамку и подошла к невысокой женщине в прозрачных перчатках

Блестящие руки – как будто волшебные – легко и быстро оглаживали ее со всех сторон

Вроде ничего не нарушаешь, а все равно почему-то страшно

Словно отвечая этим мыслям, блестящая рука помедлила на мгновение на ее правом кармане, но делать ничего не стала. Ее пропустили.

Она подхватила сумку, выехавшую из черного зева, вышла в зал ожидания: до самолета еще куча времени, можно кофе попить, но хотелось присесть, собраться с мыслями.

Села на жесткое сиденье, бросив сумку на соседнее, и тут же что-то впилось ей в ногу.

Что-то в правом кармане.

И проверяющая тоже это заметила.

Что же это?

Чтобы достать, пришлось встать, глубоко засунуть руку, ухватив, наконец, помеху.

Она разжала кулак – на ладони лежал белый камешек, осколок – с неровными острыми краями Подобрала на память, тогда, на Ареопаге. Маленький осколок далекой скалы Маленький осколок жизни Память о целой эпохе. Двадцать лет – чем не эпоха?

Из полурасстегнутой молнии сумки на нее смотрел уголок книги. Кавафис, подаренный на конференции, русско-греческое издание, так и не открыла по дороге.

Она неловко вытащила книжку одной рукой, продолжая держать в другой осколок Ареопага, наугад разлепила хрустнувшие новенькие страницы

Кавафис, сын земли греческой и вечный ее изгнанник, скажи мне что-нибудь на прощанье!

Ιθάκη (Итака, греч.) – бросилось ей в глаза по-гречески, но она соскользнула взглядом в привычные русские слова, перевод на соседней странице:

Когда задумаешь отправиться к Итаке,

молись, чтоб долгим оказался путь,

путь приключений, путь чудес и знаний.

Гневливый Посейдон, циклопы, лестригоны

страшить тебя нисколько не должны,

они не встанут на твоей дороге,

когда душой и телом будешь верен

высоким помыслам и благородным чувствам

Свирепый Посейдон, циклопы, лестригоны

тебе не встретятся, когда ты сам

в душе с собою их не понесешь

и на пути собственноручно не поставишь.

Молись, чтоб долгим оказался путь

Пусть много-много раз тебе случится

с восторгом нетерпенья летним утром

в неведомые гавани входить;

у финикийцев добрых погости

и накупи у них товаров ценных —

черное дерево, кораллы, перламутр, янтарь

и всевозможных благовоний сладострастных,

как можно больше благовоний сладострастных;

потом объезди города Египта,

ученой мудрости внимая жадно

Пусть в помыслах твоих Итака будет

конечной целью длинного пути

И не старайся сократить его, напротив,

на много лет дорогу растяни,

чтоб к острову причалить старцем —

обогащенным тем, что приобрел в пути,

богатств не ожидая от Итаки

Какое плаванье она тебе дала!

Не будь Итаки, ты не двинулся бы в путь.

Других даров она уже не даст

И если ты найдешь ее убогой,

обманутым себя не почитай.

Теперь ты мудр, ты много повидал

и верно понял, что Итаки означают.

Я очень признательна всем своим друзьям, родителям и мужу за ценные советы, поддержку и участие, а также отдельно хочу выразить глубочайшую благодарность Майе Кучерской, без которой эта книга не только не увидела бы свет, но и, возможно, никогда не была бы написана.