Разрешением бывать у Елизаветы Петровны Дивов воспользовался уже на следующий день. Сообразуясь с целью визита и собственным настроением, а также красками ранней архангельской осени, Федор облачился в узкие казимировые панталоны желтого цвета, пикейный жилет и короткий цвета ночи редингот, застегивающийся до самого верха, благо было разрешено иметь с собой статскую одежду. Шею он повязал английским шелковым платком, а на голову надел эластическую шляпу с низкой тульей и узкими полями. В таком платье «а-ля Вертер», мятежного и в то же время романтического страдальца, Федор и решил предстать перед широко раскрытыми очами Елизаветы Петровны. Конечно, шляпу и палевые лайковые перчатки он оставил в передней, но ведь одеяние, в коем вы находитесь, воздействует определенным образом не только на окружающих людей, но и на вас самих, а посему образ одновременно непреклонного борца и несчастной жертвы передался и внутреннему состоянию самого Дивова. Вышагивал он гордо, говорил мало и с достоинством, смотрел с затаенной печалью и то и дело грустно вздыхал. Сам Мочалов, верно, позавидовал бы столь высокому дарованию притворства, что в лицедейской среде зовется актерским талантом.

Единственно, что не вписывалось в составленную Федором диспозицию сегодняшнего визита, было присутствие в гостиной баталионного адъютанта поручика Леонида Викентьевича Браузе, чувствовавшего себя здесь вполне вольготно и претендующего, верно, на титул друга дома. А сие значило одно: в борьбе за претендентство на особое расположение молодой хозяйки дома, поручик является ему, Федору, самым опасным соперником из всех воздыхателей Елизаветы Петровны. Успокаивало одно: насколько Дивов успел заметить, Лизанька хоть и была расположена к Браузе, отличая его среди других своих угодников, но расположение это было не более чем дружеским, без всякого намека на присутствие более сильных чувств. Когда же в гостиную вошел Федор, Лиза искренне обрадовалась так, как радуются гостю, которого поджидают давно и с нетерпением. Холодно поздоровавшись с прибывшим гостем, адъютант принялся рассказывать Елизавете о чем-то из своей службы, но она слушала вполуха, из-под ресниц поглядывая на молчаливого Дивова и словно прислушиваясь к тому, что происходило внутри нее. Так бывает, когда вами овладевает инфлюэнца, и вы отмечаете про себя, что у вас першит в горле, заложен нос и вот-вот повысится температура.

— А вы в самом деле просидели целый год в Петропавловской крепости? — вдруг спросила она Дивова, прервав поручика на полуслове.

— Да, сударыня, — поднял взор Федор. — Только не год, а семь месяцев, пока велось следствие.

— Вам было страшно? — участливо спросила Лиза, не замечая досады на лице Браузе.

— Пожалуй, нет, — после короткого молчания, призванного подчеркнуть искренность слов, ответил Дивов. — Угнетала лишь неопределенность моего положения, но и она прошла, когда мне была зачитана конфирмация государя императора.

— И вы ни о чем не сожалеете? — в странном волнении потрогала она перламутровую пуговицу своей полупрозрачной шемизетки, должной прикрывать декольте, но вместо этого лишь провоцирующей желание чаще смотреть на то, что под ней сокрыто.

— Нет, — твердо ответил Федор, раздув крылья носа и показывая, что с трудом сдерживает волнение. — И если бы мне представилась возможность вернуться на год назад, я бы ничего не стал менять и сделал то же самое.

— А вы опасный субъект, — отозвался из кресел замолкший было Леонид Викентьевич. — Большинство ваших товарищей раскаялось в содеянном, а вы, я вижу, ничуть.

— Что ж, барон, теперь у вас есть возможность рассказать об этом его превосходительству баталионному командиру, — холодно произнес Дивов, не удостоив Браузе даже короткого взгляда. — К тому же у вас, — Федор учтиво повернулся в сторону Лизы, — имеется свидетель…

— Господин Дивов, — резко поднялся с кресел адъютант, — хочу заметить вам, что я никогда не состоял в наушниках ни у его превосходительства, ни у кого бы то ни было, и впредь прошу вас…

— Господа, господа, не надо ссориться, — улыбнулась обоим мужчинам Елизавета Петровна и, дабы изменить ставшую напряженной атмосферу визита, предложила:

— Федор Васильевич, вы нам сыграете?

— Знаете, я сегодня что-то…

— Не отказывайте мне. — Лизавета положила руку, затянутую в перчатку, на рукав Федора. — Вы же обещали, помните?

— Только ради вас, — тихо промолвил Дивов и улыбнулся.

У него для сего случая был уже выбран романс Глинки на стихи кумира нынешней молодежи поэта Боратынского, великолепно вписывающийся в стратегический план любовной атаки на бастионы Елизаветы, и, не будь рядом поручика, он непременно исполнил бы его. Теперь же Федор был вынужден вспоминать что-нибудь попроще и менее значительное, однако на память ничего не приходило, кроме миленькой, но пустой вещицы Берса, написанной на слова Кобозева. Галантно наклонив в знак согласия голову и сняв ладонь Лизы со своей руки, не преминув, однако, легонько пожать ее, Дивов прошел к фортепьяно и взял первые аккорды. А затем запел, задумчиво глядя впереди себя:

Сыграв последний аккорд романса, Федор убрал руки с клавиш и посмотрел на Лизу. Заметив, что его игра и пение увлекло ее, он спросил, придав голосу как можно более бархатистой нежности:

— Хотите еще?

— О да, — ответила Елизавета и чуть задумчиво улыбнулась.

Улыбка ее была мягкой и излучала доброту, так что Дивову вдруг показалось, будто его ласково, как в детстве, погладили по голове.

— Пожалуйста, — добавила она.

Федор ответил улыбкой и взял новые аккорды…

— Мне, пожалуй, пора, — поднялся с кресел поручик, ожидая, верно, что Елизавета Петровна примется тот час его удерживать, говорить, что «еще слишком рано» и просить остаться, но ничего подобного не произошло. Молодая барышня лишь вежливо кивнула в ответ, чуть повернув голову в его сторону, но продолжала смотреть на Дивова, чуть приоткрыв маленький прелестный ротик. Бросив испепеляющий взгляд на закончившего куплет соперника, Браузе едко и с плохо скрываемой обидой заметил:

— Разрешите удалиться, Елизавета Петровна. Уверен, с господином Дивовым вам не будет скучно, — и вышел из гостиной, не удостоившись даже обычной прощальной улыбки.

Федор замолчал и опустил голову, краем глаза все же успев приметить обращенный на него задумчивый взор. Еще один бастион пал? Так скоро? Может, следует форсировать события и, закрепляя успех, взять еще одну линию обороны? Скажем, намекнуть на нежные чувства к ней? Слегка. Как бы нечаянно проговорившись. Проследить, как она к этому отнесется. И ежели не обидится, не оттолкнет, то… Нет. Пожалуй, рановато. Барышня, конечно, чудо как мила, однако настолько невинна, что излишний натиск с его стороны может вызвать потерю завоеванных позиций. Да и куда, собственно, торопиться?

— Благодарю вас, — с чувством произнесла Елизавета Петровна и отвела от Дивова повлажневший взор. — Вы доставили мне истинное удовольствие.

— Это я должен благодарить вас, что вы так благосклонны в оценках моего дилетантского музицирования, — с легким поклоном головы ответил Федор Васильевич. — Это вы доставили мне настоящее наслаждение, что позволили…

Федор вдруг запнулся и сорвавшимся голосом, что у него с трудом, но все же получилось, добавил, с болью и неизбывной нежностью взглянув Лизе в глаза:

— Простите, но я не достоин счастия более бывать у вас.

— Отчего же? — едва не воскликнула Лизавета.

— Мне… Я… Мне пора, — произнес печально Дивов, наклоняясь над ручкой барышни. — Скоро вечерняя поверка, и мне надлежит быть в казармах.

Одним мгновением более, чем диктовалось приличиями, Федор прикоснулся губами к тыльной стороне ладони девушки и вдруг почувствовал, что вот сейчас ее другая рука опуститься на ею голову и станет нежно перебирать волосы. Он даже напрягся, ожидая этого прикосновения. Однако случилось нечто не менее приятное. Тихо, почти шепотом, Лизанька произнесла:

— Обещайте, что вы будете бывать у нас.

Федор молчал.

— Нет. Обещайте, что вы завтра же будете у нас, — уже совсем еле слышно прошептала Лиза. — Прошу вас…

Ничего не оставалось, как сказать «обещаю». Тоже шепотом. Что ж, похоже, еще один бастион пал. Сам по себе. Видит Бог, Федор не желал этого. По крайней мере, сегодня. И Лизанька, он был почти уверен в этом, влюбилась в него.

А он?