Он так и не понял, что заставило его обернуться. Словно кто-то толкнул под локоть и приказал: оглянись. И он оглянулся. И встретился с ее взглядом, обжигающим и ласкающим одновременно. Так еще никто не смотрел на него; глаза этой девушки-актрисы и требовали, и обещали.

Дед нетерпеливо тянул его к выходу, но будь его воля, Нератов остался бы здесь, чтобы еще хоть раз взглянуть в глаза этой маленькой актрисы, такие черные и бездонные, с каким-то странным светом.

Значит, он еще придет сюда. Один.

Как же не похож этот мир, в котором он находился в течение последних двух часов, на тот, что его окружал все годы учебы. Как он занимателен и красочно ярок, в отличие от черно-белого мира в пансионе аббата Николя, в котором он провел столько лет! Даже удивительно, что в самом центре столицы, на Фонтанке возле Обухова моста, существует крохотный искусственный мирок, который он считал единственным и настоящим.

Как он ошибался!

Настоящий мир как раз за стенами пансиона, там, где длинной лентой тянется Невский проспект и возвышаются над Мойкой ажурные чугунные мосты; на постоялых дворах, пропавших запахом щей и подгорелой гречневой каши, и здесь, в Москве, с ее многочисленными церквами, княжескими дворцами, кривыми переулками, слободами и загородными гульбищами.

И театр! Это особый мир, волшебный, не обособленный, как мирок аббата Николя, но дополняющий большой, настоящий, который он только начал познавать. И люди в этом волшебном мире удивительные…

— Вижу, тебе понравилась эта актриска, — ухмыльнулся Гундоров, когда они садились в экипаж.

— Что? — Дмитрий не сразу понял, о чем говорит дед.

— В ней, и правда, есть что-то бесовское. Кто бы мог подумать, что у нее откроется такой актерский дар…

— Вы и правда знакомы с ней? — спросил Дмитрий.

— Виделись однажды в имении отставного прапорщика Есипова, — непринужденно ответил князь и сощурил крохотные глазки. — Она тогда была простой дворовой девкой, а теперь, поди ж ты, актри-иса… — протянул Гундоров. — Однако тебе не о девицах надобно думать, а о службе. Я говорил кое с кем. Графиня Салтыкова уже сказывала о тебе князю Александру Борисовичу Куракину, президенту Коллегии иностранных дел, и он обещал определить тебя в службу в архив Коллегии при первой же ваканции.

— Спасибо, grand-pére, — вскинул на Гундорова большие голубые глаза Дмитрий. — Но я бы хотел… остаться здесь, в Москве.

— А в Петербург тебя покуда никто и не зовет, — усмехнулся князь. — Там своих вельможных отпрысков хватает, девать некуда. Здесь, в Москве, пристроиться куда проще. Да и мест теплых покуда хватает…

Бывший вице-канцлер князь Куракин сдержал свое обещание. Как только в архиве иностранной Коллегии образовалась ваканция, деду пришло письмо за двумя сургучными печатями, короткое и ясное:

«Любезный князь!

Ваш внук господин Нератов определен в число юнкеров при Коллегии, положенных для службы в архиве и под начало управляющего господина действительного статского советника Бантыш-Каменского. Советую внуку Вашему приступить к исполнению своих обязанностей немедля, ибо мест оных в архиве мало, а желающих служить предостаточно».

— Поздравляю, ваше благородие, — заулыбался дед, протягивая внуку письмо князя Куракина. — Теперь ты чиновник четырнадцатого класса одного из самых привилегированных заведений Москвы.

В московском свете, на раутах и балах, архивные юноши уже давно заступили место екатерининских гвардейских сержантов.

В общем, работа была не трудная, особых усилий и затрат не требующая, правда, весьма нудная. Ну да так всегда бывает, когда каждый день повторяется одно и то же. Да и порядок на службе не отличался разнообразием. Дмитрий приходил в архив, младший член канцелярии приносил стопку древних рукописей с номерами и надписями об их содержании, а Дмитрий надписи переписывал в чистую тетрадь. В общей для всех комнате, несмотря на то что управляющий архивом был совершенно глух, стояла тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием перьев.

Но, когда время присутствия истекало, начиналась иная жизнь. Зимой не было и дня, чтобы кто-либо из знатных вельмож не давал бала, на большинство коих князь Гундоров получал приглашения для себя и внука. Ближней и дальней родни у Гундорова в Первопрестольной было много: князья Тюфякины, Всеволожские, Мещерские… С князьями Хилковыми и Гагариными он и вовсе был одного корня. А уж про рауты и званые обеды и говорить не приходится.

С Настей Нератов встречался уже две недели. Свидания происходили либо в театре, либо в беседке на Пресненских прудах, где по средам и воскресеньям звучала для публики роговая музыка.

Настенька отличала его среди многочисленных своих поклонников, соглашалась на встречи наедине, и это были самые счастливые минуты для него, он жил ими все дни до следующей встречи. Дышать с ней одним воздухом, смотреть в ее черные бездонные глаза, то задумчивые, то полные искорок смеха, готовых вот-вот брызнуть из ее глаз, — это ли было не счастье и высшее блаженство! А ее голос, негромкий, но полный каких-то загадочных, непонятных ему обертонов? Он проникал в самое сердце и оставлял в нем сладкую музыку, самую лучшую из всего, что он слышал. Конечно, просто сказать: не думай о ней. А вот как это исполнить, когда и мыслей-то других нет, кроме как о Настеньке. Да и какие иные мысли могут прийти здесь, под низкими сводами подвала мрачной храмины в глухом переулке за Покровкой, где помещался архив Коллегии иностранных дел. Ну не думать же, в самом деле, об этих кипах полуистлевших столбцов с мертвыми буквами, содержание коих надлежало переписывать в чистую тетрадь.

Ну как не думать о Настеньке под скрип гусиных перьев и нечастые брюзжания глухого старика-археографа, тем более что завтра они снова встретятся в беседке на Пресненских прудах!

Нет, это было невозможно.