Лицом к лицу – лица не увидать: что происходило в ту ночь на самом деле, догадка забрезжила только год спустя.
Вот она, эта догадка, слушайте.
Все поступки, внешние обстоятельства, мысли, эмоции и даже намерения
оставляют в нас отпечатки-самскары. Много всего набирается за одну
жизнь, а если предположить, что мы проживаем не одну, а много жизней?
Положите, например, золотой сосуд в заводь реки; что останется от его
блеска через год? Понятно, что. Может быть, и наш золотой блеск тоже
скрывается со временем под напластованием всяких самскар. Сосуд можно,
конечно, очистить от налипшей грязи, потереть его руками, поставить его
под звонкий поток чистой льющейся воды. А как быть с нами, с людьми?
Тут я как раз и предположила, что аяуасковый напиток вкупе с песней-икаро
и был таким потоком чистейшей воды, возвращающим золотому кувшину
его изначальный блеск и славу. От него, в смысле, от напитка, начиналась
перенастройка всего тела - или, точнее, не тела, а тел: физического и тонкого
- на другую частоту. Но дорога домой, к источнику и к изначальному узору,
была неблизкой, а кроме того, отнюдь не напоминала необременительную
прогулку на пленэре. Если оставаться в рамках анакондовского мифа, то
можно сказать, что в ходе церемонии тонкое тело, а за ним уже и физическое
тело синхронизировались с изначальным ритмом, заложенным змеей-
творцом в основу всего нашего существования, и что песня-икаро вплетала
меня в созданный ей космический узор.
Этот процесс сам по себе был непростым, а тут на него повлияли еще и
дополнительные факторы: и концентрированный напиток, и его чрезмерная
доза, и сильное поле Вилсона. Наверное, всего этого можно было избежать,
обрати я вовремя внимание и на его муравейник, и на мою осу, и на другие
вещи - вроде бы и незначительные, хотя именно из них и складывается
синхронистическое описание нашей реальности.
А если бы даже вовремя и обратила бы внимание на явившиеся
синхронистичности, то кто знает, какие другие варианты реальности
всплыли бы тогда на ее поверхность... поэтому произошло то, что и
произошло.
Шел шестой час церемонии. Уже и Вилсон, несмотря на принятую аяуаску,
утомился петь, уже и двое остальных участников пробега спали завидно
здоровым и крепким сном, а во мне по-прежнему бурлила аяуаска и
продолжались вызванные ей землетрясения... мелкую дрожь сменила дрожь
крупная, но желанные улучшения не наступали никак.
К этому времени нас охватила первозданная тишина ночи. За стенами дома в
нее иногда врывались крики обезьян, а внутри дома в нее время от времени
вплеталась очередная склока летучих мышей. Пот перестал лить с меня
ручьями, и я стала мерзнуть: ну кто бы мог подумал, что летом в
тропических джунглях будет так холодно?
Надо бы переодеться в сухую одежду, - подумала я, но путь до рюкзака с
запасной одеждой казался таким же бесконечным, как до другой галактики...
матрас у противоположной стены, на который можно было прилечь, был так
же недостижим, как Ойкумена. Пару раз я посветила фонариком, чтобы
прикинуть расстояние, но от света фонарика становилось еще хуже, и я его
немедленно выключала. Жалко, конечно, потому что боковым зрением я
успевала заметить, как луч света разделялся на изумительно красивые, ярко
светящиеся и вращающиеся шары. Хоть их и порождал свет фонарика, но
они тут же обретали независимое от фонарика существование и начинали
стремительно перемещаться по комнате, вызывая в памяти анимационную
версию броуновского движения.
Вот я и сидела в темноте да в экзистенциальном одиночестве. А через какое-
то время уже и переодеваться не надо было: брюки и футболка чудным
образом высохли росто сами по себе, но запах аяуаски в ту ночь въелся в
них прочно и надолго – они потом прошли через много стирок, но но этот
запах так и не выветрился и не выстирался. Вообще-то я против него совсем
не возражала, потому что, в отличие от всяких там синтезированных
ароматов духов и дезодорантов, он был простым, искренним и природно-
чистым.
Тут Вилсон озаботился ситуацией, которая никак не менялась к лучшему,
встрепенулся и решил принять очередные решительные меры. Он сел
передо мной на корточки и долго из последних сил пел икаро, хлопал
давешним веером по затылку и по макушке, и обдувал со всех сторон дымом
мапачо - их горький дым застывал в ночном воздухе густым и недвижным
облаком. Но все было бесполезно – похоже, внутренний процесс шел своим
чередом: ни Вилсон, ни я повлиять на него извне не могли, и нам оставалось
только ждать, когда он завершится сам по себе, и я выйду из состояния
каменного истукана. Через некоторое время Вилсон утомился уже
окончательно и оставил меня в покое – вот я и сидела и слушала звуки
ночной сельвы.
Прошло какое-то время, он снова проснулся, подошел ко мне и сказал, что
сейчас польет мне на голову холодную воду. Я не стала возражать. Если
выбирать между поливанием водой и окуриванием дымом, как он делал
раньше – то предпочтение однозначно отдавалось воде.
И впрямь – то ли потому, что процесс уже подходил к своему логическому
завершению, то ли потому, что холодная вода обладала целительной силы,
но от нее сразу стало легче, и тут же началось перемещение в привычный
для меня мир.
Параллельно при этом я подумала, что, тут, может быть, не столько сама
вода как Н2О, сколько две мои ориша из Кандомбле пришли мне на помощь:
они обе воплощали энергию водных стихий; одна – морской, другая –
речной и что это как раз они затушили огнедышащие вулканы, после чего
жидкая лава под ногами стала постепенно преобразовываться в привычную
твердую почву под ногами.
Позже мне довелось прочитать статью одного из адептов аяуаски, где
описывался его опыт, похожий на мой собственный и тоже вулканического
характера - правда, с одной существенной разницей: ощущения пережитого
на уровне органов чувств оказалось у нас с ним прямо противоположными.
Во время церемонии, - говорилось в его статье, - я чувствовал, как каждая
клеточка тела была завернута во всепроникающую целебную вибрацию, и
что сам воздух вокруг меня вибрировал в акустическом резонансе с песней-
икаро, которую пел шаман.
Здорово ему, видно, было при этом. Может быть, потому, что некоторым
настройку на мировой узор приходится начинать издалека да изглубока, de
profundis да через вулканы?... а вот некоторым - автору вышеупомянутой
статьи, например, - песня-икаро уже изначально несет не грохочущую
перестройку, а гармонию и мир.
Еще через какое-то время после поливания водой я уже смогла
пошевелиться, и тогда поднесла руку с часами к глазам. Было около трех
утра: это означало, в реальном мире с начала церемонии прошло уже около
семи часов.
Дальше я поняла, до чего же мне хотелось спать, и тогда я с вожделением
посмотрела на мягкий матрас, положенный под приветливую белую
москитную сетку, на покрывающее его чистое голубое одеяло. Но подняться
с лавки и постоять, не говоря о том, чтобы пройти несколько шагов к
матрасу – до таких свершений все-таки еще было далеко. Так что, посмотрев
на спящих – а действительно ли они спят? - я по возможности элегантно
пересекла комнату от деревянной лавки к далекому матрасу на четвереньках
и быстро нырнула под москитную сетку. Опять пробудившийся Вилсон
принес свечку, зажег ее и поставил неподалеку от матраса.
Свет от нее уже был мягкий и ровный; он не распадался на фракции, не
метался по комнате и не жил отдельной от своего источника жизнью. Со
светом горящей рядом свечи стало хорошо и по-домашнему уютно, и вскоре
я забылась легким сном и слышала, как вверху по-прежнему копошились
летучие мыши, и время от времени, после резкой команды авторитетного
руководителя, они дружно и синхронно сбрасывали что-то тяжелое вниз, и
оно плюхалось к подножью моей москитной сетки, но вопрос: что же
именно они могли сбрасывать? - меня уже не волновал никак.
Проваливаясь уже глубже в сон, я подумала, что все-таки смогла переплыть
эту загадочную хрустально-сепиевую реку, и темная ночь осталась позади. И
что теперь я стояла на другом берегу реки, с интересом оглядываясь по
сторонам.
Здесь раскинулся громадный сад, сплошь заросший деревьями, травами да
цветами. Корнями все они уходили в землю; она их держала и питала.
Пчелы над ними гудели, оплодотворяди их и собирали мед. Птицы пели и
радовали душу. Цветы пьянили своим ароматом. Вот он тут тебе, живой
Абсолют, из которого все исходит, и тут же тебе и привязанная к нему
относительность с ее причинно-следственными связями. Все упорядочено,
все находится в симбиозе, во всепроникающем взаимодействии.
Как потом выяснилось, на этом новом берегу и цветы были ярче, и пение
птиц слаще, и желания исполнялись быстрее. И я невольно задумалась: не
отсюда ли именно все мои синхронистичности, пробившиеся в день сегодняший, и стартовали?
28. УТРО. ВОЗВРАЩАЯСЬ В ТАМШИЯКУ - 1
Еще не было и шести утра, а Вилсон уже принялся опять мести пол в
комнате, готовясь к уходу. Я от его деятельности проснулась, но молча
лежала, не двигаясь, и смотрела на него через полупрозрачную москитную
сетку, сопровождая взглядом каждое его движение... что это за страсть у
него такая к подметанию полов... потом выползла из-под сетки и осторожно
выпрямилась. Ноги казались не особо связанными с самим телом, а пол подо
мной слегка накренился вбок.
- Вода из ручья поможет, - посоветовал размахивающий веником Вилсон,
который понял мое состояние, даже не глядя на меня. – Утром, после приема
аяуаски первым делом нужно облиться холодной водой из ручья.
Я с сомнением посмотрела на высоченную приставную лестницу, потом
слегка пошевелила ватной ногой, опробуя ее на деле. Дядечка благородно
пришел на помощь: не зря, оказывается, я в нем вчера заприметила
офицерские мотивы. Он прочно обхватил мою правую руку выше запястья, а
левой рукой я как клешней зацепилась за перекладину на лестнице. На
середине лестницы вера в свои силы вернулась, и дальше уже все было
просто. Я пересекла поляну, добралась до знакомого бревна, перешла по
нему ручей, разделась и стала обливаться свежей водой из хрустального
ручья.
Утренние водные обливания действительно оказались живительными, и
подорванные ночным бдением силы, как и обещано, возвращались
незамедлительно. Я оглядела свое тело. Тут, в сельве, я провела почти всю
ночь без москитной сетки. И где же были те комары, которых я так
панически боялась еще с самой Панамы? Хоть бы один за ночь укусил!
Я бросила прощальный взгляд на дом, на речку, на лужайку, где во
вчерашнем вечере остался хрустально-сепиевый столб, на непролазную
чащу, которая резко начиналась в том месте, где просека заканчивалась... я
знала, что сюда никогда больше не вернусь. И от этой мысли становилось
грустно.
Ранним утром мы снова вошли в сельву. От одного воспоминания об осе
начинало морозить. Вилсон выдал мне свои запасные носки – я их одела, и
пусть защита была условной, но вот чувство защищенности – оно как раз
было настоящим.
Когда мы зашли чуть глубже в сельву, я обратила внимание на странное
освещение. Сегодня я видела, что там было вроде бы и не светло, но в то же
время и не сумеречно. Несмотря на то, что уже рассвело, свет с неба к нам
просачивался слабо, потому что деревья были высокие, стояли близко, и их
вершины перекрывали друг друга. Так что было не совсем ясно, откуда
появлялся свет. Но как только мои глаза немного привыкли к меньшей
интенсивности света, чем на полянке с домом, я с удивлением заметила, что
призрачный свет исходил от самих деревьев. Вокруг их стволов висело
мягкое и нежное свечение – надо было только к нему приглядеться. Оно
выходило за пределы ствола на сантиметров двадцать, не больше, и было
прозрачное, салатно-перламутровое.
Сказать: увидела – будет не совсем точно. Потому что я и видела этот
эфемерный свет, и чувствовала его одновременно. И без того, чтобы
чувствовать, я бы его, наверное, и не видела. Все это было как-то странно.
То ли мой угол зрения изменился, то ли диапазон восприятия расширился...
неужели так вот сразу из-за аяуаски? А если не из-за аяуаски, то почему
раньше такое не замечала?
Свечение вокруг каждого дерева было едва заметным, но совместное
свечение, исходящее от многих деревьев, наполняло джунгли изнутри
легким светом. Их коллективный свет был совсем не такой, как солнечный
или лунный: в нем был объем и прозрачная глубина, он был призрачный и
каким-то образом делал все вокруг себя эфемерно-волшебным. Он
гипнотизировал, зачаровывал, околдовывал... а потом опутывал своими
волшебными лианами... как будто сам Сача Руна, верховный дух растений-
учителей, стоял за всем этим таинством, шелестел в листьях и ветвях и
говорил: остановись... оглянись вокруг... теперь ты – моя дочь, а сельва -
твой дом... и этот мир – он весь теперь твой... не уходи... ведь даже если
сегодня уйдешь – ты все равно ко мне непременно вернешься...
Тропа была узкая, и мы опять шли по ней гуськом. Я следовала в фарватере
сразу за Вилсоном. Он оглянулся назад, убедился, что я на предназначенном
мне месте, и продолжил свою просветительскую миссию.
- Еще девять дней после приема аяуаски будет продолжаться ее действие.
Поэтому в течение девяти дней надо соблюдать диету – не есть свинину, не
есть жареного, не есть...
Список того, что нельзя, грозил быть длинным.
- Ты лучше скажи, что можно есть, - предложила я. – проще будет. И
быстрее. - По логике, чем длиннее список «нельзя», тем короче должен быть
список «можно». А то ведь мясо и жареные продукты я и так не ела.
- Фрукты, соки – это употреблять лучше всего. Но рыбу и курицу тоже
можно. А вот секс – нельзя.
Дался ему этот секс, опять он про него, уже не в первый раз, кстати. Видимо,
перестройка сознания ему непросто давалась. Но Вилсон эту тему развивать
дальше не стал, а перешел к моим видениям. Он еще раньше пару раз
спросил меня, были ли у меня накануне видения.
– Нет, не было, - неизменно отвечала я.
Вилсону в это было почему-то трудно поверить, и он решил переспросить
меня, в последний, контрольный раз, очевидно, в надежде, что я показания
изменю. Но я твердо стояла на своем. Нет, - говорила я, - нет как нет. Не
было.
Хотя если бы я не упорствовала в своем отрицании, была вероятность, что
он прямо тогда поведал бы мне что-то внятное о том немногом, что мне
удалось-таки увидеть — а так пришлось до всего своим умом доходить, да
еще столько времени на это ушло. А молчала я про них потому, что видения
лиц и водной глади были такими для меня неожиданными, что требовалось
какое-то время, чтобы сжиться с ними и внести их в категорию видений
полноправных. Значит, на данный момент получалось, что видений-таки не
было.
– Но все равно, - сказал он, - даже если видений не было - при этом он не
удержался, и не замедляя шага, повернулся и снова посмотрел на меня
пристально и с недоверием - все равно положительный эффект налицо.
Произошло глубокое соматическое очищение. Очищение помогает лечению.
Соматическое... надо же, какие слова знает, - с уважением подумала я.
- Лечению чего? – глядя ему в спину, спросила я.
- Она излечивает головную боль, депрессию, мышечные боли,– эти все она
может. Помогает в случае психологических травм. Однако аяуаска лечит
далеко не все. СПИД, например, она не лечит. – Тут он тихо засмеялся. -
Некоторые шаманы обещаютт, что смогут СПИД вылечить аяуаской. Не-е-е-
т... неправда. Ее действие заключается в том, что она просто помогает
организму сбалансироваться... собрать свои внутренние силы...
настроиться...
И правда, ноги от затяжной семичасовой(!) и полной падмасаны не болели, и
в последующих переездах, даже когда я ехала в автобусе по пятнадцать
часов, мышечные боли – мой неизменный бич-мучитель – больше ни разу не
проявили себя.
- А чтобы организм был постоянно сбалансированным, аяуаску нужно
принимать каждые шесть месяцев. Три раза – и делать два дня перерыва
между приемами, – добавил он.
Тут мы как раз выбрались на пятый километр трассы. Смахнули пот со лбов,
присели на поваленный ствол дерева, и стали ждать мотокар. Но понятно,
что на трассе, находящейся в стадии незавершенного строительства, в семь
утра, да еще в воскресенье, шансы на магическую материализацию
транспортного средства пусть даже в присутствии курандеро, находящегося
в близкой дружбе с могущественными духами сельвы, все равно были
невысоки.
А между тем, с каждой уходящей минутой солнце набирало силу, и к
половине восьмого стало по-настоящему жарко. Было ясно, что в восемь
будет еще жарче, чем в полвосьмого. А в девять - жарче, чем в восемь. Ну и
так далее, вплоть до шести вечера. И также становилось ясно, окончательно
и бесповоротно, что обратный путь предстоит проделать пешком: по
красной глиняной дороге, которую, как механический исполин, регулярно
трамбовала машина-каталка и которую после каждого ливневого дождя
также регулярно разбивали многотонные грузовики. Когда мы вчера ехали в
сельву, я разглядывала впечатанные в землю художественные композиции из
глиняных слепков цвета охры, тщательно снятых с автомобильных шин
разной степени истертости – их узоры были широчайшего спектра: от
полуслепых до новейших, рельефно-выпуклых.
- Вот, - думала я. – грузовики уже давно проехали и уехали. А следы их прошлого присутствия до сих пор здесь. И так каждый раз... и так до нового дождя и последующего обновления... и мы точно также движемся по колее своей жизни.
Мы с Вилсоном, даже не сговариваясь, решили идти – а те двое остались на пятом километре ждать чуда.
29. УТРО. ДОРОГА В ТАМШИЯКУ — 2
От пятого километра трассы до моей гостиницы было километров семь или
восемь, и предполагалось, что мы их преодолеем часа за два. А жара между
тем набирала силу. Свои силы можно было или беречь, или расходовать на
беседу, тем самым визуально делая дорогу короче. Мы сделали ставку на
последнее.
Наша дорожная беседа была сродни неприхотливым журнальным рубрикам
из серии «Со всего света» или «Обо всем понемногу». Он делился со мной
своим мнением о политике и политиках, об Алане Гарсии, который был
тогда президентом Перу, не мог не вспомнить, как несколько месяцев назад
правительство Гарсии (просвещенный, однако, человек: преподавал
экономику в парижском университете) жестоко подавило восстание
крестьян-кампесинос из сельвы. Он сказал:
- Сельва — это такая часть Перу, что... когда сельва возмущена, Перу
сотрясается.
И рассказал, что совсем недавно жители сельвы поднялись в защиту
принадлежащей им земли, которую правительство хотело ппод шумок
прихватизировать – прихватить и национализировать. Что на стороне
крестьян были и убитые. Не обошел он стороной и близкую ему
экологическую тематику и защиту джунглей от разного рода
«разработчиков». Но лучше всего я запомнила, понятное дело, две истории,
где речь шла про аяуаску. Одна история была о банко, а вторая - о белой
жидкости.
- Banco? – повторила я. Он уже второй раз произносил это слово. Ни одно из
значений слова banco, которые я знала – банк, лавка, отмель – явно не
подходило; и из контекста значение слова тоже не реконструировалось.
Тогда он объяснил смысл слова на живом примере:
- Чтобы стать banco, нужно несколько лет провести в сельве, диетировать и
учиться у духов растений.
Вилсону очень хотелось стать банко. Он считал, что для этого ему нужно
было провести в сельве еще один год- вдобавок к тому времени, что он там
уже провел. Или, как он сказал: не просто год, а год и еще один день. И
уточнил:
- А если пробыть там только год, а один день при этом недопровести, то все
насмарку пойдет.
Один год плюс один день... может быть, потому что один самый последний
день, прожитый в джунглях вдобавок к длинному-предлинному году и
кажется самым длинным, являясь напряженнейшей кульминацией
внутреннего преодоления? В русских сказках тоже все про один год да один
день толкуют.
В период ученичества жить полагается в одиночестве, в полумраке джунглей
— это для того, чтобы солнце не уносило энергию находящегося на
обучении. Нельзя и под дождь попадать – по той же причине. А следует
соблюдать ограничения в еде и кроме этого, dietar con la planta —
употреблять в еду растение, у которого хочешь пройти курс обучения.
Диетировать - наверное, так это будет правильно на русский перевести. Я
просто про такие реалии в жизни русских знахарей не слышала, потому и
соответствующего слова в нашем языке нет.
- И когда ты там живешь, тебя всему учат сами растения – завершил он свой
кратенький обзор пути становления банко.
- А как же растения могут обучать? – с пионерским энтузиазмом спросила я.
Он даже повернулся ко мне, видимо, чтобы убедиться, что действительно,
есть же еще на свете люди, погрязшие в таком неуместном
материалистическом невежестве. «А то кто же будет с тобой возиться и
чему-то обучать?» – искреннее удивление было написано на его лице. Потом
это мимолетное проявление чувств исчезло, он снова устремил свой взгляд
вперед и сказал своим обычным монотонным голосом:
- Духи растений – они и обучают. Сача Руна, например. Когда удаляешься в
сельву, диетируешь с растением и соблюдаешь целибат – к тебе приходит
дух растения.
- Ааа...- протянула я вдумчиво. – Понятно... понятно. Ааа... а каким образом
приходит?
- Появляется во сне, но чаще всего наяву... он или она. – Вилсон, видно,
моим расспросам решил больше не удивляться, и вместо этого, как
настоящий лектор, стал размеренно рассказывать дальше.
– Когда дух к тебе приходит наяву, то явиться он может как индеец. Даже
одет будет так же, как индеец. Подойдет к тебе и спросит: почему
находишься в сельве? С каким намерением? Тогда ты ему отвечаешь, что,
мол, хочу выучиться всему, хочу стать banco. А то еще можно сразу
попросить его насчет силы. Чтобы он свою силу и власть тебе передал. Ну
вот... если ты ему понравишься, тогда он возьмется за твое обучение.
Говорит, например: вначале возьми кору моего дерева и кури ее. И скажет,
сколько времени ее надо курить, потому что для каждого растения оно
разное. Например, может сказать: три месяца, и ни днем больше... а еще
расскажет, какую диету надо все это время соблюдать, что можно есть, что
нельзя. Диета – это очень важно... Пройдет три месяца, пока ты куришь его
кору, а потом он будет приходить и учить всему, что знает и умеет. Когда ты
всему у него выучишься, придет к тебе дух другого растения, и тоже начнет
учить. И так за год многие духи передадут тебе свои знания и свою силу.
Иногда даже могут научить летать, – добавил он задумчиво и мечтательно.
Ничего сложного или необычного в таком обучении непосредственно у
духов растений джунглей, на взгляд Вилсона, не было. Требовались только
личная решимость, ну и денежные средства для содержания семьи в его
отсутствие. Хорошо было то, что, в отличие от ранее встретившегося мне в
Икитоса Карлоса, который деловито занимался маркетинговым
продвижением «своего» шамана, Вильсон не спрашивал меня, верю ли я
тому, что слышу. Он сам в это верил, это было для него непреложным
фактом и одновременно жизненной целью – и этого лично для него было
вполне достаточно: моя вера или безверие для него никакого значения не
имели.
Я попыталась представить себе год. Один год. Целый год. В одиночестве. В
джунглях Амазонки. Но у меня это плохо получалось. Вместо этого я
подумала: если побыть в первичной сельве в одиночестве хотя бы несколько
дней, то даже за это непродолжительное время призрачный мир успеет
усыпить и плотно спутать гладкими и нежными, и в то же время
прочнейшими лианами а потом и вовсе затянет все глубже и глубже в свои
непролазные зеленые чащи, и оставит там, чтобы в тебя перетек их
мерцающий свет.
А если из чащи все-таки выберешься, потребуется немало времени на
адаптацию к нашей нормальной, то есть, к обыденной жизни, где нет ни
этого внеземного свечения и запредельной радости. Чтобы от лиан
избавиться и про их свет позабыть – потому что как в таком состоянии
может человек показаться, скажем, в своем кьюбикле на работе? Как он в
этот кьюбикл в офисе вообще тогда может вписаться? Так это если всего
несколько дней в лоне сельвы проведешь. А что будет, если там на целый год
зависнешь, да еще ведешь при этом специфический образ жизни, который
меняет биохимию мозга? А дух ведь является лишь после того, как
проведешь много дней в одиночестве, в диете и в целибате: наверное, к тому
времени, когда явится дух растения, ты уже сам по себе, независимо от
вновь прибывшего, так загрузился в магическую реальность, что сон
становится просто неотделим от яви.
- Не могу пока я это сделать – сокрушенно сказал он. - Нет финансовых
возможностей... есть семейные обязательства... жена... дети... не могу сейчас
уйти в сельву. Не могу оставить их одних на целый год.
В его словах чувствовалась такая тоска и одержимость, словно повседневная
жизнь захлопнула его в ловушку, а он все равно всеми силами стремился
выбраться из нее, чтобы попать на безграничные просторы существования.
Видно было, что мечта о банко жила в нем давно. И что вся его настоящая
жизнь – только прелюдия к ее осуществлению.
Позже я узнала, что banco – это типа как у нас PhD – самый высокий ранг в
сфере его целительско-шаманской деятельности.
30. УТРО. ДОРОГА В ТАМШИЯКУ — 3
Говорил он негромко, немного монотонно, без особых модуляций голоса,
что отчасти напоминало мне григорианские песнопения. Его манера
говорить находилось в большом контрасте с тем, как говорят здесь все
остальные. Если слушать остальных, и закрыть при этом глаза, и
абстрагироваться от самих слов, а обращать внимание только на саму
интонацию, то лично меня постоянно охватывало странное наваждение:
– Ну точно москвич говорит! Не иначе, как он... и как только его сюда в
сельву занесло? А если не его сюда занесло, то с чего бы вдруг я оказалась в
Москве?
Особенно в говоре сельвы меня поражали дополнительные местные
наработки. Меня потрясали их интонационная глубина, разнообразие и
насыщенность модуляций голоса, которые, как оказывается, можно втиснуть
в одно-единственное слово, состоящее всего из трех слогов. Жителям
сельвы в этом не было равных. Вот, например, здесь часто любят говорить:
manana - в смысле «завтра» - в Латинской Америке это вообще очень
ходовое слово, особенно когда латиносу предлагается напрячься и что-либо
сделать прямо сегодня. Причем сказать это слово «manana» они ухитряются
таким вот образом. Первый слог звучит ровно, как безбрежная равнина
Амазонки - видно, этот слог служит камертоном и устанавливает точку
отсчета в системе жизненных координат. Но уже второй слог резко падает,
как лыжник, несущийся вниз по головокружительно крутой горе. Не успел
он съехать в долину и передать свою эстафету, как третий слог ракетой
взмывает вверх – только в отличие от ракеты траектория у него на старте не
прямая, а параболическая. Вот - одно коротенькое слово, а какое богатство
жизненных впечатлений! Но Вилсон, в отличие от всех, всегда
интонационно ограничился пребыванием на безграничной равнине
тропических лесов.
Вторая его история была связана с мапачо.
Их он курил постоянно. Правда, сегодня утром не курил – а до этого так
постоянно. Почему он курит? И так много? А ведь говорил, что мапачо не
вызывает привыкания. Но выяснилось, что расхождения слов и дел здесь не
было, а мое удивление являлось прямым продуктом моего неведения.
Потому что курил он не ради собственного удовольствия. Курил он для
поддержания флегмы. Что такое флегма?
- Это такая магическая субстанция, - сообщил он мне. - Именно флегма дает
силу, именно в ней заключается все могущество шамана. Точнее сказать, не
в простой флегме, а во флегме очищенной. А очищенная флегма - это
марири. Она защищает шамана от магических атак, от магических дротиков.
Но не только. Еще она защищает его от болезней, которые он высасывает из
тел пациентов, и вообще, она делает шамана бесстрашным.
В ходе его рассказа выяснилось, что с этой флегмой не рождаются, ее по
ходу жизни приобретают. Есть два варианта. В первом случае ее получаешь
в дар от растения во время затворничества и ученичества в джунглях. Во
втором - ее получаешь в дар от учителя самым традиционным и нехитрым
способом: изо рта в рот. Вилсон говорит, что флегма, полученная напрямую
у растения, гораздо сильнее, чем флегма, полученная от учителя.
Каким бы образом она новому шаману ни досталась, флегма поселяется у
него в груди. Однако, оказывается, получить ее – этого еще не все. Дальше
шаман должен о ней заботиться. Он должен ее растить. Он должен ее
подкармливать – и дым мапачо как раз то, что ей требуется. Когда он курит
мапачо, флегма поднимается из грудной клетки к горлу, и там
превращается... во что бы Вы думали? Жидкость трансформируется в
воздух. Ага.... теперь понятно... когда Вилсон лечил ту женщину у себя дома,
сначала у него что-то клокотало в горле, словно там было много жидкости, а
потом она куда-то исчезала, и выдыхал он ей в макушку только воздух.
Но все равно было ничего непонятно. Понятно только то, что у меня тогда
был не обман зрения и не игра воображения. Уже хорошо. Что клокочущая и
выдыхаемая субстанция называется флегмой/марири. Что с ее помощью он
извлекал из пациентки болезнь. Назвали явление – уже легче. Появляется
впечатление, что если назвали – то значит, и поняли. А что поделаешь:
такова магия слов.
Еще стало понятно, что наличие флегмы – это знак шамана продвинутого
уровня. Что своему обладателю она дарит защиту и вселяет в него смелость.
Смелость, как говорят, не простую, а ту, что превращает сердце в сталь.
Смелость на грани бесстрашия. Так может быть, он был вовсе не
безразличный, как мне казалось раньше, а беспредельно бесстрашный?
Все остальное, как и прежде, было непонятно.
31. ДОРОГА В ТАМШИЯКУ — 4
Я и сейчас вижу, как мы с Вилсоном вдвоем бредем по охряно-красной и
пыльной дороге. Как только завидим кусочек тени, падающей от дерева,
пусть даже на противоположной стороне дороги, сразу туда переходим:
пусть хоть на несколько секунд, но она нас защитит от палящего солнца. Я
смотрю на него. Мне-то хорошо, у меня-то рюкзак нетяжелый, а вот он
закинул себе за спину мешок объемный и тяжеленный– туда он упаковал
всякие предметы вчерашнего мероприятия. Они включали, но не
ограничивались москитной сеткой, голубым одеялом, agua de florecimento,
бутылкой с аяуаской, трехлитровой бутылкой с питьевой водой. Несколько
неожиданным предметом, каким-то образом затесавшимся в мешок, была
бутылочка с одеколоном «Boss» – он им себя обильно полил перед началом
церемонии. Ну и много еще чего-то другого.
Я вспомнила его дом в Тамишьяку. Дом у него большой; из всего дома я
видела, правда, только одну гостиную, но думаю, что общая стилистическая
направленность дизайна выдерживалась и в остальных частях тоже.
Меблирована гостиная была гамаком неопределенного от времени и от
многочисленных стирок цвета; стоявшей вдоль стены длинной лавкой в
крапинку - крапинки получились, когда краска местами облупилась – и
раскладным креслом для пациентов, тоже, как и лавка, деревянным. В
центре комнаты стоял один стул и табурет. Тоже один. Под ногами - годами
утоптанный земляной пол, над головой - голая лампочка под наклонной
пальмовой крышей. Из предметов роскоши – телевизор, он транслировал
передачи всего в трех цветах, но зато таких же интенсивных, как у
анилиновых красителей. А еще там был гудящий, как небольшое скопление
шмелей, холодильник.
Я вспоминаю его жену, которая вполне могла бы сойти за фотомодель, живи
она другой жизнью и в другом мире, не будь так затерта до дыр бесконечной
работой. Она и дом убирает, и еду готовит - на дровах, и белье стирает - а
воду еще надо принести с реки, и годовалый ребенок не слезает с рук, и
двухгодовалая заводная дочка-кнопка требует неотступного внимания. Не
говоря уже про Вилсона, который и сам похож на большого ребенка. А когда
все постирано, приготовлено, убрано – это при тропической-то жаре! – она
приступает к изготовления прохладительных напитков и уходит в центр
городка продавать их, чтобы заработать несколько монет-солей для семьи.
Я еще вспомнила, как, вчера, не подумав, попросила у него дома воды
напиться. Вилсон принес мне стакан, доверху наполненный прозрачной
водой. С опозданием я поняла, что просьба была крайне неосмотрительная.
Лучше было бы сначала воссоздать всю технологическую цепочку. А
цепочка выстраивалась такая: водопровода в доме нет. Воду надо откуда-то
принести. Издалека и по жаре. Прокипятить ее надо на дровах. Дрова надо
сходить куда-то собрать... тоже далеко и тоже по жаре. Да... стакан чистой
кипяченой воды на столе – может быть предметом роскоши и
свидетельством радушия.
Мы с Вилсоном между тем подошли к кладбищу, что предвещало близость к
городу и к жизни, миновали сию обитель покоя, и вскоре вошли в город. А
там уже и до центра было недалеко. На улице, на низеньком каменном
бордюрчике, который разделял тротуар и проезжую часть дороги, уже
сидела его жена с детьми и продавала холодные фруктовые напитки. Завидев
Вилсона, к нему сразу метнулась, как выстреленная из катапульты, дочка,
прилипла к его ногам – он ее обнял, погладил по голове, но на жену даже не
глянул. Вот они, сложности подготовки к пути банко... Несмотря на мои
протесты, Вилсон, прицепив к себе малышку-скрепку, пошел проводить
меня до гостиницы – до нее, слава богу, было недалеко.
Потом он ушел – впереди у него был долгий день, заполненный
ежедневными семейными заботами. Я же вошла в свой крохотный и жаркий
номер и рухнула на постель.
32. ТРИ ДНЯ В ТАМШИЯКУ
А дальше я вроде бы забылась сном. Наверное, да, забылась, потому что
потом, когда я попыталась открыть рот, он оказался чем-то накрепко
склеенным снаружи – словно скотчем или клеем «Момент». Ладно,
нестрашно,- решила я. - Рот откроем попозже. Кушать я не собиралась, а
разговаривать все равно было не с кем. Дальше на очереди были глаза. Их я
тоже попыталась открыть – вот незадача! И это оказалось мне не под силу.
Тогда я решила еще немного полежать, набраться сил и со временем
повторить попытку. Все равно сейчас в комнате смотреть было не на что. А
кроме того, задачу можно было технически упростить: открывать глаза не
параллельно, а последовательно: сначала один, а второй уже потом.
На подготовку к открытию первого глаза ушло минут двадцать. Думаю, я бы
и дольше готовилась, но тут окончательно набрала силу физиологическая
доминанта. Жажда. Благодаря ей я открыла заодно и второй глаз, потом
поднялась с кровати, вышла на улицу и поплелась по узкой улочке к
ближайшему магазину – он был расположен прямо на углу. Было два часа
дня – самая жара; магазин, само собой, оказался закрыт на сиесту. Но по
дороге в магазин я предусмотрительно заприметила, что у соседей в
ближайшем к моей гостинице доме на цементном полу небольшим
холмиком были сложены ананасы. На обратном пути я выбрала себе самый
большой ананас, колючий и коричнево-желтый – как раз из тех, что мы
сегодня видели, возвращаясь из сельвы. В гостинице я порезала его на
треугольные ломтики и жадно вгрызалась в его желтую и сладкую мякоть –
каким же он оказался вкусным! Сок тек по рукам, медленно капал на пол.
Насытившись, я опять легла под вентилятор, и вскоре дело пошло на
поправку. К вечеру и магазин открылся - жизнь налаживалась. Так прошло
воскресенье.
Понедельник прошел еще даже лучше, чем воскресенье: я уже твердо стояла
на ногах. Вечером в центре городка мое внимание привлекли запеченные на
древесных углях овощи. У меня просто голова закружилась, до чего они
были вкусные – казалось, я заново открывала для себя вкус еды.
Весь понедельник я или лежала, распластавшись, под вентилятором в
комнате, либо же в перерывах висела в коридоре, мерно раскачиваясь в
гамаке под расплавленным белесым небом. Да... – лениво думала я. –
похоже, что наконец-то я достигла состояния, когда у меня нет больше
вопросов. Ни к кому и ни по какому поводу. Все было предельно ясно и
просто. Жизненная программа погружения в ананду и заключается именно в
том, чтобы вот так просто висеть в гамаке – что я и делала – и это уже было
равнозначно свершившемуся счастью. А если при этом на меня еще дул
ветерок – то простое человеческое счастье естественным и
непротивленческим образом перетекало в состояние блаженства неземного.
И никаких тебе больше жизненных проблем или насущных забот. И никуда
больше идти не надо, ни о чем больше не надо думать и беспокоиться
ровным счетом больше не о чем. Меня забросило в состояние «здесь и
сейчас», и оно было настолько полным, что даже опасение - как бы из него
не выпасть? - просто не имело шансов прорваться ни внутрь, ни наружу.
Когда я таким умиротворенным червяком висела в гамаке, взгляд у меня
был, наверное, все-таки отчасти осмысленным, потому что со мной
заговорила женщина. Она тоже тут проживала в гостинице. Хотя гостиница
– это громко сказано.
- Гостиниц у нас в Тамишьяку нет, есть просто hospedaje – но зато самое
лучшее у нас в городке. Алькальду принадлежит, мэру, то есть,– так с
гордостью сказал местный житель, который мне ее порекомендовал. – И
отдельная комната у вас там будет, и собственная ванная тоже. Горячей воды,
конечно, нет – продолжил он, - но кому она нужна в такую жару.
Местный житель во всем оказался прав на все сто. А особенно прав он был
насчет жары.
Заговорившей со мной женщине было лет сорок. Вместе с тремя коллегами
она выполняла здесь какую-то государственную работу по статистическому
учету. Я видела, как они сидят по вечерам в коридоре, где чуть прохладнее,
чем в комнате, и заполняют бесконечные бело-розовые формы. Она с
любопытством спросила, что же я тут делаю, в таком маленьком и
заброшенном городке. Да еще к тому же одна.
- Аяуаску пью, - флегматично и кратко ответила я. К развернутым ответам
жара не располагала. Но на всякий случай задала ей встречный вопрос:
- А Вы когда-нибудь ее тоже принимали?
- Один раз в жизни и давно, - ответила она.
- Ну и как? - сразу заинтересовалась я. - Что-нибудь видели? Да? Что?
- Своих родителей... – неожиданно ответила она. - Я как раз и хотела с ними
повидаться.
- И говорили с ними тоже? – я оживилась, несмотря на жару.
- Нет... поговорить у меня не получилось, хотя те, кто были со мной на этой
церемонии, мои друзья, они разговаривали...
К вечеру, что в комнате под вентилятором, что в коридоре под открытым
небом, становилось нестерпимо душно. Я выбралась посидеть снаружи
гостиницы. Около входа в гостиницу уже сидел ночной гостиничный
смотритель, я молча забралась в свободное колченогое кресло, стоявшее
рядом с ним. Ему было скучно, и молчание продлилось недолго.
- А с кем ты аяуаску принимала? – полюбопытствовал он.
- С Вилсоном, - по-прежнему кратко ответила я, потому что было по-
прежнему жарко.
- Ну и как?
- Да так... – уклончиво ответствовала я.
Смотритель на деталях моей истории не настаивал: ему явно хотелось
поделиться своей.
- Аяуаску я принимал только один раз в жизни – начал он свой немудреный
рассказ. - Как только выпил ее, вскоре змея появилась – громадная такая,
пасть раскрыта, зубы острющие, а глаза ее в мои прямо так и уставились.
Стало мне страшно, и я принялся от нее отбиваться. А как отбился – так на
всю жизнь аяуаску и зарекся принимать.
Да, понятно. Кратко, образно и доходчиво: экспозиция, кульминация, итог.
Все уместилось в четыре коротких строки. Но он не первый мне про змей
говорил. Про них мне еще раньше жена Вилсона рассказывала: у нее в
видениях тоже были змеи. Еще в пятницу, накануне моего похода в сельву,
она пошла проводить меня из своего дома в гостиницу и по дороге говорит:
- Аяуаску у нас в основном мужчины принимают, женщины не хотят.
- Не хотят?
- Нет. Потому что боятся.
- А ты принимала?
- Однажды. Звери появились, змеи, – она легко повела изящной рукой от
себя, словно отгоняя память о пугающих видениях, а заодно отгораживаясь
и от самого растения. Чувствовалось, что никакого смысла в этих видениях
она тогда не увидела, не видит его и сейчас. И что моя завтрашняя
церемония – затея, мягко говоря, не совсем разумная, но раз уж мне так
хочется, то отговаривать она меня не станет.
Когда смотритель закончил свой достоверный рассказ очевидца, разговор
иссяк, и мы продолжали сидеть в черной тишине, в которую местами
вкраплялся тусклый свет высоких уличных фонарей. Но опять просидели в
тишине недолго. Вскоре около нас притормозил проходящий мимо мужчина
средних лет – его интересовало, сколько в этой гостинице-оспедахе стоит
комната, а то в другом оспедахе, где он остановился, ему не понравилось.
Потому что мыло там не дают. Как же без мыла-то... непорядок. Смотритель
сказал, сколько стоит. А потом, как водится в сельве, завязался разговор на
бытовые темы.
- А что Вы тут делаете? – традиционно спросил меня вновь прибывший. –
Да еще и одна?
- Аяуаску пью, - флегматично ответила я, окончательно сморенная жарой.
И тут случилось неожиданное. С мужчиной на моих глазах произошла такая
метаморфоза, что и никакому бы Овидию и не приснилась. Он – мужчина, то
есть – почему-то так обрадовался услышанному, что плечи его мгновенно
расправились, и он стал даже вроде бы немного выше ростом. Глаза его
вспыхнули, словно мои слова про аяуаску напомнили о чем-то близком его
сердцу и родном. Мы со смотрителем были заинтригованы и собирались, в
свою очередь, спросить: а в чем, собственно, дело? Но мужчина и так прочел
изобразившийся на наших лицах вопрос, и не стал томить нас понапрасну.
- Когда мне было 17 лет, – сказал он, - мы вместе с дядей возили по реке в
Колумбию на продажу шкурки ящериц (piel de lagartijas). -- Но однажды у
нас с продажами не сложилось -- нас подвел покупатель, и мы надолго
застряли в небольшой деревушке в сельве.
Этот рассказ за сегодняшний день был уже третий и, скорее всего,
последний. Я изготовилась внимательно слушать.
В той деревне, где им пришлось остановиться, жил шаман, стал он
рассказывать, и так получилось, что он зазвал юношу на прием аяуаски.
- Ну, я и пошел – сказал он как о чем-то неизбежном.
- И что было дальше? – во мне, несмотря на тормозящее действие жары,
пробудился интерес.
- А дальше было здорово. Потому что, когда принимаешь аяуаску, можешь
увидеть все, что ни попросишь. Попросишь, например, родителей своих
увидеть – сразу их и видишь. Но я тогда был влюблен, и понятное дело,
больше всего хотел видеть не родителей, а любимую девушку.
- И получалось?
- Еще как! Я же говорю: что ни попросишь, те видения и появляются.
Можешь видеть все!
Слово «все» у него вышло как-то так решительно, что в воздухе ненадолго
повисла драматическая пауза.
- И Вы это «все» так и успели за этот один-единственный визит к шаману
увидеть? – после отзвеневшей паузы, не удержавшись, спросила я.
- Что Вы... нет, конечно... я с шаманом принимал аяуаску двенадцать раз. Все
время, пока мы находились в деревушке – а были мы там больше месяца - я
ходил по ночам к шаману. Место, где он жил, было пустынное, тихое... как
раз подходящее для аяуаски... и икарос он всегда мне пел. Ведь Вы,
наверное, знаете, что без икарос настоящей церемонии в перуанской
Амазонке не бывает.
Видно было, что он был рад этой неожиданной возможности вытащить
воспоминания из дальних подвалов своей памяти и поделиться ими с
заинтересованной аудиторией.
- Вскоре эти песни я тоже узнал.
- Узнали? Это как? – удивилась я.
Тут мужчина слегка вздрогнул и резко поднес палец к левому уху, словно
неожиданно что-то в нем услышал, а потом стал молча прислушиваться к
чему-то внутри себя. К чему бы? – подумала я. – неужели к песням-икарос?
Но, кроме краткого всплеска мелодии, резко прозвучавшего у него в голове -
отчего он и поднес палец к уху – ничего больше не последовало. После
недолгой паузы он печально ответил:
- Аяуаска сама и научила. Когда она учит, ее песни внутри себя слышишь.
Многим песням она меня научила... да вот сейчас даже и названий их не
вспомню...
До этого он все время смотрел мне прямо в глаза, но теперь его взгляд
рассредоточился, словно затерявшись в каких-то внутренних коридорах
памяти. Может быть, там и затерялись его песни? Но, видно, то, что он
искал, ему опять найти не удалось, и у него около губ вдруг обозначились
легкие бороздки печали. Неужели из-за забытых песен? Или из-за
закрывшихся и потерянных дорог?
Он снова замолчал, в этот раз надолго, видимо, вглядываясь в то далекое
время, когда все ему было по плечу, и когда его мир был полон радости и
надежд. Мы молча ждали продолжения. Он чуть заметно покивал самому
себе головой, словно в ответ на какие-то свои мысли, вздохнул, потом слегка
развел руками и сказал:
- Но она может научить не только этому. Как, например, завоевать девушку,
или как лечить болезни – все это она тоже может рассказать. Но однажды... -
тут он на мгновение остановился и с тихим торжеством посмотрел сначала
на меня, потом на смотрителя - однажды я саму аяуаску увидел!
Поворот у его рассказа был настолько неожиданный, что мы со смотрителем
просто опешили. Рассказчик снова посмотрел на нас и с удовлетворением
отметил, что полученный эффект явно произошел все ожидания. Еще бы.
Одно дело рассказ Вилсона, из которого я узнала, что, оказывается, можно
встретиться с духом растения – так это как бы теория была, а тут опыт –
личный и живой!
- Она была вот такая маленькая, - он огляделся вокруг и увидел девочку лет
четырех-пяти. Показал на нее. – Да, вот такого росточка она и была. А
дальше он совершенно неожиданно добавил: - И очень волосатая.
Вот тебе на... наверное, я ослышалась. Для верности я переспросила:
– Peluda? Como..? De verdad? Как волосатая? Действительно?
- Да, да, - он энергично закивал головой. – Волосатая... волосы повсюду – на
руках, на ногах... такие густые, черные... Так вот, когда она меня увидела,
стала руками махать, мол, давай, иди сюда, иди скорее ко мне! Я и пошел...
да... а потом она и песням стала меня учить.
Было вот что удивительно: за столько лет его впечатления нисколько не
потускнели, и он был так ими захвачен, что его воодушевление передавалось
и нам. Казалось, давний аяуасковый опыт вновь оживал перед
незамутнившимся зеркалом его памяти. Я даже приподнялась в кресле,
чтобы лучше разглядеть лицо и глаза рассказчика, но он замолчал, видно,
опять занырнув в свое далекое прошлое. Его рассказ поступал к нам
порциями, видно, в полном соответствии с накатывающими на него волнами
памяти.
- Этот шаман хотел научить меня всему, что сам знал... да только чтобы
шаманом стать – этому не только учиться надо, еще и диету целый год надо
соблюдать... все это, чтобы получить доступ в мир духов,- сказал он, словно
оглядываясь на решение, принятое много лет тому назад. – Соль нельзя есть,
и сахар тоже. – Чтобы было доходчивее, он пояснил на конкретном примере:
- Если рыбу кушаешь, то без соли, если вареный банан к этой рыбе – так
тоже без соли. - Все без соли. Через год такой диеты и от толстых людей
килограммов сорок остается. Да... учиться на шамана... непростое это дело,
– вздохнул он.
Я подумала, что он и про секс тоже скажет – потому что на будущего
шамана, проходящего курс обучения, не только гастрономические, но и
сексуальные ограничения накладываются. Ученичество будущего шамана
стоит на трех китах: первый – самоизоляция в джунглях. Второй –
соблюдение диеты с растением, у которого ты собираешься учиться и
получить силу. А третий – полный отказ от секса, в любых его проявлениях.
Вилсон мне говорил, как трудно в латинской культуре, где по-прежнему
господствует мачизм, придерживаться целибата, и именно из-за третьего
ограничения многие отказываются от пути, на который им предлагает
вступить сама аяуаска. Но дядечка этот вопрос обошел молчанием. Он
только сказал:
- Эх... да тогда мне было всего-то семнадцать лет!
Мы предложили ему присесть. Что он все перед нами стоит – жарко все-
таки. И ему стоять, и нам вверх на него смотреть.
- Может быть, у Вас так все удачно складывалось, потому что связь с
аяуаской у вас в роду?
- Вполне вероятно. Мои тетя и дядя были целителями. Многому от аяуаски
научились... ее в народе так и называют: planta-maestra, растение, которое
учит.
- А как растения-учителя учат? – хотелось расширить спектр услышанного
ранее ответа на тот же вопрос.
- Индейские шаманы говорят об этом в прямом смысле, потому что через
аяуаску можно получить знания о других растениях. Хотя, знаете, связь
бывает не только с аяуаской. В сельве много растений, которые обладают
силой и могут стать учителями. Это и травы, и лианы, и деревья... Шаманы
так и называются по растениям, с духами которых они работают: аяуаскеро,
или табакеро, или тоэро... Но только аяуаска – самая главная. Через нее
можно учиться у всех остальных. И самая лучшая. Другие растения учат
тебя во сне – а она всему учит наяву. Только вот диету надо соблюдать, -
снова завздыхал он. - А без диеты – занятие бесполезное и пустая трата
времени.
И это правда. Все источники говорят про соблюдение диеты как важнейшего
условия получения знаний от аяуаски. А еще они называют работу с духами
растений вегетализмом. И говорят, что переход от одного курса обучения к
другому, от растения к растению – процесс долгий и непростой, но тут на
помощь аяуаска приходит. Как заботливый куратор, она помогает наладить
конструктивную связь между обучающимся шаманом и обучающим
растением. Для этого она наделяет своего подопечного бесценным даром:
умением слушать другие растения. Даже когда он научится этим даром
управлять, аяуаска все равно будет рядом, всегда готовая прийти на помощь.
33. Flashback: ЯЛТА
Прошло три дня. Всего три дня. Сегодня вторник, то есть третий день после
церемонии – а болезненный аспект перипетий субботней ночи почему-то
уже размылся в памяти, каким-то образом полустерся, полузабылся. Вернее,
факты как раз были на месте, и никуда они не делись: я обо всем помнила, и
еще как хорошо. Так что странная, однако, амнезия наблюдалась. Здесь
помню, а здесь... да, тоже помню... хотя знаю, что происходило не так, как
помню, а помню совсем не так, как знаю... тут не то что двойной, нет, прямо
тройной стандарт налицо.
Думаю, объяснялся он тем, что самым решительным образом изменились
эмоциональные составляющие этого фона. Фон был кем-то, не мной! -
отредактирован, словно взмахом некоей магической кисти с объективных
воспоминаний о достаточно тяжелой переправе смахнули за ненадобностью
все перипетии пройденного пути. Тот, кто взмахивал кистью, заодно
обернулся и мыслью: путь пройден – и слава богу. В пути всегда есть
временные неудобства, а что же Вы хотели? Но то он и путь.
И верно: пришло состояние блаженства и покоя – по свежести и глубине
сравнимыми разве что с безмятежностью и беззаботностью утраченного
детства. Я очень хорошо помню, как такое же чувство безмысленной
эйфории как-то накрыло меня в послеполуденный день счастливых летних
каникул на берегу Черного моря.
В этот раз я не прячусь от солнца, как то подобает истинному ялтинскому
жителю – а вместо этого лежу прямо под солнцем, в полосатом бело-синем
шезлонге. Вокруг пустынно, потому что пляж санаторный, закрытый, а
немногие отдыхающие, бывшие там днем, уже отбыли на обед. Вокруг меня
тает послеполудененное марево; я смотрю в иссиня-чистое небо: в нем
замерла белоснежная чайка. Того и гляди, дематериализуется и в этом
мареве просто исчезнет. И реальность как-то сдвигается вбок, и я уже не
уверена, то ли я тело, лежащее в шезлонге, то ли чайка, застывшая в полете
и впечатавшаяся в голубое и глубокое небо и готовая раствориться в том
небытии, которое изначально есть все.
Сегодня, как и в те далекие голубые дни, исчезли все страхи, как явные, так
и подспудные, ушла внутренняя тревога, которая неустанно принимается
цеплять сердце своим хищным и зазубренным когтем с того самого дня, как
мы покидаем волшебный сад детства. Тело стало легким и гибким,
морщины на челе – и те разошлись, уступив место безмятежной улыбке
ребенка.
Однако был еще один неожиданный побочный эффект, который проявился
чуть позже. Он не мог меня не радовать. И не только меня. Думаю, моих
друзей тоже. Я постепенно стала обращать внимание на то, как изменился
процесс принятия решений. Лично для меня это высвободило массу
свободного времени, потому что когда путешествуешь, траекторию
движения в незнакомом воздушном пространстве каждый день приходится
прокладывать заново. Раньше ведь как было? До наступления эпохи
Аяуаски, принятие любого мало-мальски значимого решения было для меня
событием эпохальным, а, следовательно, делом ответственным и, вследствие
этого, разумеется, затяжным. И вот почему.
Я предполагала, что какие-то из решений, принятых в ходе номадических
перемещений по миру, могли в корне изменить ход событий и вынести меня
на новую линию жизни. Но какие именно? И хочу ли я на эту новую линию
попасть? И что это за линия? И вообще, зачем куда-то перемещаться, может
быть, здесь тоже неплохо? Поэтому я долго разглядывала и взвешивала всю
имеющуюся в наличности информацию – и не то, что бы ее было мало –
просто она была на редкость обрывочной; изучала со всех доступных сторон
все возможные варианты и ходы решений, экстраполируя как сами
последствия каждого потенциального решения, так и последствия
последствий.
Что и говорить, в свете такого глобального подхода процесс принятия
решений становился делом непростым. Не говоря про то, что временами –
просто мучительным из-за того, что я застревала между вариантами
многомерной реальности. Мучительным не только для меня – для моих
друзей тоже, ибо они, как говорится, всевышней волею Зевеса тоже
оказывались втянутыми в этот процесс. Так что мы все вместе не могли не
нарадоваться произошедшим переменам. Как это происходит теперь? Теперь
стоило мне только задать себе вопрос - и ко мне сразу приходит ответ.
Разумный, убедительный и окончательный в своей целостности. Это
постепенно стало очевидно даже для меня самой. Поэтому я безо всякого
сожаления оторвалась от разглядывания бесконечных туннелей
вероятностей с их многократно отражающими зеркалами, которые так и
норовили предательски заманить меня в непролазные дебри. Не зря все-таки
говорят: Overanalysis leads to paralysis. По-русски в рифму не скажешь, но
без рифмы, я думаю, это выразить как «паралич анализа». Есть такой
парадокс выбора в теории принятия решений.
34. ШАМАНЫ И КУРАНДЕРОС
Еще в Панаме я читала рассказ одной аргентинки, принимавшей аяуаску.
Она писала, что «её» шаман во время церемонии попадал в ее видения и
видел то же самое, что видела и она. Я тогда еще подумала: с одной
стороны, конечно, прискорбно: никакой тебе privacy, никакой тебе личной
жизни. А с другой, обрадовалась: вот бы и мне так! Если он будет в курсе
происходящего со мной, так потом сможет мне прояснить то, что из
увиденного будет непонятно. Но, увы, ни один из моих курандерос
способностями проникать в мои видения не обладал. Оглядываясь назад, я
вижу, что, пожалуй, это было единственное, что их объединяло. Во всем
остальном Хуан и Вилсон были разными.
Первый был индейцем из племени Шипибо. Заботливый, внимательный. И
не побоюсь этого слова – нежный. А что, такое бывает?- скажете Вы... Ну,
наверное, бывает. Если дистанцироваться и наблюдать со стороны. И
ограничить наблюдение по времени. Но даже в свете этих всем понятных
ограничений дон Хуан мне показался уникальным. Кроме того, были в нем
спокойствие и уверенность – но не просто в себе, а в чем-то другом, более
основополагающем, что выходило за пределы его индивидуальной
личности. Думаю, дело в том, что он был частью большой пирамиды, в
которой он как шаман занимал высокую ступеньку, хоть там ступенек, по
правде сказать, раз, два и обчелся. Но важнее тут не количество ступенек, а
наличие самой пирамиды. Ее существование обеспечивалась коллективной
реальностью племени – реальностью общей для всех, потому что она
базировалась на общей религии (то есть всем доступным, понятным и
конкретным методикам связи с Высшим), общих культурных ориентирах и
традициях. Так что в принципе шаманические способности были едины для
всех, также как и аяуасковые знания; принципиальная разница между
шаманами и не-шаманами заключалась, скорее, в уровне этих способностей
и знаний. Но все участники пирамиды настраивались на звук одного и того
же камертона: их камертоном была аяуаска.
Для Вилсона все складывалось по-другому. Он был целитель-местисо. Он
был носителем знания, но знания индивидуализированного, потому что жил
и работал вне поля мифологизированной реальности индейского племени.
Если деятельность шамана была направлена -хоть бы отчасти - на
благосостояние племени, то центром забот Вилсона была его частная
практика. Целительство было его работой. Страстью, конечно, тоже, но
работой в первую очередь. Я рискну выразить это так: что для дона Хуана
было священнодействием, то для Вилсона было повседневным
профессиональным трудом специалиста. А еще мне показалось, что Вилсон
был из тех подвижников духа, кого больше интересовали не люди, а сами
знания в чистом виде. Пациенты же были хороши тем, что на них
приобретенные знания всегда можно было опробовать на деле.
Из рассказа Вилсона я узнала, что большую роль в том, что он стал
целителем, сыграла его болезнь. В детстве он сильно болел. Чем именно –
никто не мог понять, и врачи поставили на нем крест. Но ему хотелось, как и
его сверстникам, бегать по улице, играть в футбол, прыгать с деревьев в
Амазонку. Лет с двенадцати он стал уходить глубоко в сельву. Там он
оставался один по несколько дней кряду, знакомясь с растениями, и там же
он проходил свои университеты – рос такой себе Ломоносов джунглей.
Потом в течение года он принимал аяуаску, три раза в неделю, и –
благодарение аяуаске! - излечение свершилось. Силы к нему вернулись, а
болезнь непонятной этиологии отступила.
- Но она навсегда оставила на мне свою печать. Силы, утраченные в
детстве, уже было не вернуть, и высоким я так и не вырос, - от огорчения он
развел руками в стороны – и в таком виде стал похож на коренастый
равносторонний крест.
Вилсон говорил, что многие местные жители и сегодня видят в аяуаске
прежде всего medicina, лекарство, возможность излечения от различных
недугов, и к ней часто обращаются в тех случаях, когда традиционная
медицина, обессилев, поднимает руки вверх и капитулирует. Это не могло не
напомнить мне Кандомбле. Один из участников высшего звена как-то сказал
в приватной беседе, что по доброй воле люди в Кандомбле не приходят. Их
туда приводит нужда, иными словами, болезнь.
Но думаю, что нужда может выступать в разной форме. Не только в форме
болезней, но и в форме drive?a, например. Когда чувствуешь насущную
потребность в чем-то разобраться, и она тебе никак покоя не дает. А зачем –
вначале и сам внятно сформулировать не можешь. Потом, когда сможешь,
начинает смущать, что сформулированные цели и ориентиры несколько,
мягко говоря, оторваны от той продуктивной жизни, которая измеряется
прежде всего глубиной и широтой банковского счета. Значит, тогда самое
время, отступив на шаг назад, сделать reality check и задать себе
контрольный вопрос: а в чем заключается утилитарность драйва? И как он
соотносится с продуктивной жизнью?
Видя разрыв, и немалый, страстно хочется верить, что расхождение это
больше поверхностное. То есть одна часть меня знает что, да,
действительно, поверхностное, а другая часть, как всегда, не преминет ее
саботировать. Вот так они и движутся: одна часть подтягивает за собой
другую, потом они меняются местами, переходя попеременно от
утверждения к отрицанию, и обратно к утверждению. И я двигаюсь вместе с
ними. Хочется верить, что не по кругу, а по спирали – вверх.
Вверх и вперед, к той точке на спирали, где меня поджидает некий древний
и мудрый меднокожий индеец со спокойными глазами и глубокими
морщинами, избороздившими его высокое чело. И тогда по-отечески мудро
он мне скажет: дитя мое, весь этот мир, который ты воспринимаешь – как
органами чувств, так и вне их – все это только части большого мира, на
разных уровнях которого мы все одновременно сосуществуем. Пусть твое
сердце станет широким, а знание зазвенит на частоте твоего сердца. Смотри
вверх, смотри вглубь себя, и тогда в тусклой гальке, разбросанной по берегу
озера, тебе откроется яркий блеск драгоценных каменьев. Их красота – это
моя улыбка. Никогда не забывай, что их роскошь, блеск и свет – в самой
тебе. Доверься реке жизни, которая безостановочно несет нас к далекому
горизонту, к безмолвию тайны и мудрости пустоты.
Однако такой мудрый и достойный доверия индеец мне пока не встретился,
а те, что встретились на моем аяуасковом пути, подобных сентенций не
произносили, так же как они не занимались анализом, синтезом или
теоретизированием. Этим профессионально занимаются антропологи,
изучающие индейцев, правда, их знание хоть и ценно, но уже вторично.
Но все равно, я определенно знаю, что готова к новой встрече с аяуаской.
Нужно только найти, кто будет моим третьим проводником. Как сказал этот
прохожий-несостоявшийся шаман:
- Результат – то есть: видения во время приема аяуаски, твое самочувствие
во время церемонии и после нее, – все это, главным образом, зависит от
шамана, ведущего церемонию.
Я долгое время отказывалась признать, что один шаман может существенно
отличаться от другого. Особенно если упростить ситуацию и свести аяуаску
к алкалоидам, воздействующим на головной мозг. Алкалоид в рамках
ньютоново-картезианской парадигмы – он и в перуанской сельве алкалоид.
А шаман в этой парадигме - так вообще сбоку-припеку оказывается. Однако
делать было нечего – пришлось произвести корректировку на местности. Во
мне постепенно произошел, как это принято теперь называть,
парадигматический сдвиг, и я поверила, наконец, не только в то, что
слышала от других. Произошло и самое сложное. Я поверила в то, что
подспудно знала и сама, и знала то ли давно, то ли всегда.
Однако признать это подспудное знание было непросто, ибо оно указывало
на иной строй мироздания. Это было все равно что оставить позади
предположительно прочный и – совершенно однозначно – привычный берег
- в чем, собственно, его главное достоинство и заключается - и отправиться в
утлом челне в плавание за три моря... без опытного штурмана, без
навигационных приборов, и даже без руля. Поверила не только умом, но
была готова применить уточненную парадигму на практике – и положиться
на волю ветра и волн, солнца и луны, в надежде попасть в новые края. По их
воле и благости.
35. ШПАЛЫ, РЕЛЬСЫ И ГОРИЗОНТ
Путешествие длиной в один год по Индии и юго-восточной Азии заканчивалось; как дамоклов меч надо мной висело возвращение в Канаду.
Пограничные состояния – переход от одного образа жизни к принципиально другому - часто сопровождаются повышенной тревожностью. По приезде в Торонто многое нужно было сделать быстро и правильно, и при этом мало
что находилось в моей власти. Найти работу, найти жилье... и еще много
всего другого. Пару недель каждый вечер перед сном я просила, чтобы мне
послали сон, который бы указал, что мне делать дальше: может быть, и
вообще в Канаду не стоило возвращаться – нетрудно попросить же, чтобы
сон послали... Однако все было безрезультатно. Но... но в последнюю ночь,
как раз накануне моего утреннего рейса в Торонто – хотите верьте-хотите
нет – я действительно увидела сон. Необычный: яркий, в красках, с
мельчайшими деталями – а кроме этого, он весь светился радостью. Таким я
помню его и сегодня, пять лет спустя.
Передо мной уходят вдаль отполированные до блеска рельсы – их стальной
и гладкий блеск говорит о том, что железнодорожная колея на редкость
востребованная, хотя в данный момент никаких поездов не видно, даже
косвенных признаков их наличия – и тех нет. Никаких там мазутных пятен
или выброшенных в окон пластиковых пакетов – рельсы и шпалы стерильно
чистые и новые. Они легкого серого цвета, отчего все вокруг них и над ними
тоже кажется легким, чистым и очень дружелюбным – а кроме этого,
свободным. Вообще, вокруг много воздуха и света; никаких перистых или
кучеватых облаков на небе, только вот само небо - неожиданно беловатого
цвета, оно как бы укутано мягкой тканью. Но если сказать про ткань, то
может возникнуть ощущение чего-то неживого, а небо, за исключением его
цвета, совсем обычное. Хотя, если обратить внимание, в нем можно
заметить и другую странность – в этом небе почему-то нет солнца, хотя
время приближается к полудню. Но и облаков, за которым оно могло бы
спрятаться, ведь их тоже нет... это, конечно, странно.
Я нахожусь внутри сна и сначала смотрю на горизонт, а потом что-то
происходит, и я уже лечу над рельсами - невысоко и небыстро – туда, где
сверкающие рельсы и беловатое небо сходятся. Материального тела,
наверное, нет, по крайней мере, я его не вижу и не ощущаю, зато откуда-то
точно знаю, что такой полет – это состояние, присущее мне изначально.
Горизонт, кажется, находится совсем недалеко, а вместе с тем он
оказывается недосягаем: словно кто-то в невидимом пространстве,
расположившимся за чертой горизонта, безустанно разматывает и
разматывает передо мной бесконечный рулон этой необычной ковровой
дорожки, которая сложена из блестящих рельс. Так мы синхронно движемся
вперед, в будущее: отсвечивающие в свете дня рельсы, а вслед за ними и я.
Скорость полета можно отследить, если посмотреть вправо: там, далеко
внизу, простираются бесконечные джунгли – у них нет начала, у них нет
конца. Глядя вниз, я вижу плотную зелень деревьев – это прямо-таки
многотомный рекламный каталог с нескончаемыми вариантами зеленого
цвета и их оттенков, все они к тому же разной плотности, гладкости и
глубины. Разной высоты и деревья подо мной – из-за этого джунгли сверху
кажутся толстым и пушистым ковром.
Чтобы увидеть джунгли именно в этом ракурсе, надо было оказаться над
ними в воздухе, но сам рельсовый путь в воздухе не висел, а проходил по
узкой полоске земли-насыпи, которая естественным (по крайней мере,
казалось, что естественным) образом обрывалась по обеим сторонам рельс в
ничто: там были только прозрачный воздух и пространство. Ни рельсы
впереди меня, ни джунгли справа не кончались, и казалось, что полет будет
длиться всегда. Вечно.
Проснувшись на следующий день утром, я подумала, что, похоже, меня
услышали. Задумываться над вопросом «кто?» было бесполезно. Более
перспективным был вопрос: как этот сон можно использовать в качестве
практического руководства к действию? Если в просмотренном сне
фигурировали джунгли, то что логично предположить? Что как раз надо в
джунгли и двигать. Ну ничего себе... не помню даже, чтобы я джунгли вот
так на картинке видела – так это все от меня было далеко и вообще никаким
боком не заходило в сферу моих интересов. Может быть, я в Канаду особо и
не хочу возвращаться, но что я джунглях-то забыла? Я была совершенно
озадачена этим сном.
Можно было применить и расширенное толкование – правда, оно подспудно
сложилось позже, только к сегодняшнему дню. Пять лет назад я вообще в
нулевой фазе находилась: про аяуаску не слышала нигде и никогда.
В расширенном толковании было два варианта. Оба начинались с того, что
двигать в джунгли все-таки придется, но в первом варианте «двигать»
говорилось в том смысле, что от меня требуются целенаправленные
действия – именно они и приведут меня в сельву. Второй вариант был с
уклоном в laisse faire – в смысле, что делать вообще ничего не надо. Потому
как сон с таким же успехом мог вещать, что все уже подсчитано, размерено,
взвешено, и как бы я там ни трепыхалась, все равно попаду к аяуаске в
гости. Типа как принудительное ориентирование на местности для тех, кто
полагает, что безграничная свобода выбора и впрямь существует. Если
существует, то ведь для нее нужна независимая система координат – а где
она? Кто ее видел?
Раньше в книге примерно в этом же месте была глава про осу – ту, что меня
укусила в джунглях во время нашего пешего перехода к лесному домика
Вилсона – и в связи с этой осой – про синхронистичности, но мы ее при
редактировании убрали, чтобы не задерживать ход повествования. Для
интересующихся могу сделать ее кратенькое изложение.
Итак... Ни у кого не вызывает сомнений, что в нашем мире прочно
прописалась причинно-следственная связь, так ведь? Но откуда она берется?
Где ее источник? Из какой первопричины она вырастает? Вот ведь вопрос...
получается, что ПСС (это я так для быстроты причинно-следственные связи
называю) – это только часть картины, потому что, кроме нее, должна
действовать еще какая-то другая могущественная сила. (Вы скажете, что, да,
и, знаете ли, даже не она одна действует... Согласна. Но обратите внимание
на то, что я предлагаю к рассмотрению модель, а модель по определению –
позволю себе напомнить – предполагает упрощение сложной реальности с
тем, чтобы было проще отследить основные черты этой реальности. Итак,
продолжу... ).
С ПСС эта сила, вроде бы, и не связана и живет своей как бы параллельной
жизнью. А почему мы говорим об этой силе? Потому что замечаем ее. Не
можем не замечать. Задумываемся даже – как вообще совпадения-
синхронистичности возможны? Какая их статистическая вероятность? Даже
и без расчетов видно: она близка к нулю. Но придумать вразумительное
объяснение вне рамок метафизического контекста сложно. И потом, когда
слишком много случайных совпадений, случайности сами становятся
законом. Но каким?
Если мысль не поленится и совершит еще один рывок, то появится
предположение о наличии некоего Генерального Плана. По-английски он
называется очень конкретно и четко: Master Plan, если перевести буквально,
то выходит: план мастера, план хозяина. Вот... вот... план – это что? Это ведь
прежде всего организованная и структурированная информация. Кто же ее
организовал? Кто план составил? И какая роль в нем отводится каждому
индивидууму? Вам и мне, например?
А те, кто не задумывается - они пусть новую Люси и связующее звено в
эволюционном процессе продолжают искать. Это я про то звено, которое
научно докажет всем желающим, что человек прямоходящий
эволюционировал от обезьяны, которая до этого передвигалась на четырех
конечностях. На этих четырех обезьяне удобно передвигаться, а на двух –
нет. Но она почему-то взяла и стала ходить так, чтобы ей было именно
мучительно неудобно...
Но возвращаясь ко сну: наверняка были и другие возможные его толкование
– кто бы спорил – только эти два мне были ближе всего. Хочу заметить, что
за прошедшие пять лет я об этом сне вроде бы и забыла, потому что было не
вполне понятно, какие из него сделать выводы в практическом плане.
Но вот... месяц тому назад я стала читать одну книгу. «Ананасная вода для
прекрасной дамы» называется – если Вам интересно, что это за книга. В ней
говорилось – в метафорическом плане, конечно – про поезд, про машиниста,
про рельсы и шпалы. И тут ба-бах! Вздрогнув, я вспомнила про сон
пятилетней давности. И снова: ба-бах! Дальше я вспомнила про видение во
время второй церемонии аяуаски. Потом полыхнуло ярким светом короткое
замыкание - сон и видение спаялись в двуединую картину. Такая себе
картина-диптих получилась. Если обе ее части сложить вместе, лицевой
стороной наружу, то через получившуюся рамку можно посмотреть на свет
и увидеть общие черты.
Что их скрепляет? Движение. Полет – не просто полет – а физическое,
совершенно явственное ощущение полета вслед за отступающим
горизонтом и разворачивающимся пространством. А еще - невероятная
легкость бытия, возникающая из легкости полета... Кроме этого, при
желании в этом диптихе можно даже ведическую формулу усмотреть: сат-
чит-ананда... в ней - бесконечное устремление человека к вечности-знанию-
блаженству. Вот она, ананда, из-за которой и состоялась моя встреча с
аяуаской.
Про свой сон я все эти годы не забывала, но в то же время и не помнила про
него активно; он вроде бы постоянно и присутствовал, но был скрыт какой-
то непрозрачной завесой. Как такое может быть? Однако хотя я его вроде бы
особенно и не помнила, но в путешествиях по Латинской Америке, или
когда смотрела фильмы про джунгли, меня что-то встряхивало изнутри, и
тогда – а на всякий случай – я принималась тщательно вглядываться в
пейзажи – не мелькнет ли где картина из моего сна? Туда, значит, и ехать
надо...
Часто бывает, что post hoc, когда связь между событиями установлена, она
кажется очевидной. Как сейчас, например. Похоже, что на самом деле я не
туда смотрела. Надо было искать не пейзаж за окном автобуса или в кадрах
кинофильмов - нет, если это путешествие внутреннее - о чем я и говорила в
начале книги - то и сон, скорее всего, будет относиться не столько ко
внешним ориентирам, сколько к тонкому измерению реальности.
Конечно, любое из истолкований держится на ощущении – какое вообще
может быть объективное доказательство истинности ощущения и сна? Разве
только в свете синхронистичностей... но все равно возникнет вопрос:
ощущение-инсайт приходит извне или же его природа исключительно
биохимическая? Если задуматься над вторым вопросом дальше, то
непременно захочется спросить: а эту биохимическую реакцию генерирует
что? У Вас на это есть готовый ответ?
36. STRAWBERRY FIELDS FOREVER
Олдос Хаксли - английский писатель, блестящий стилист и мистический
мыслитель прошлого века - прогуливаясь как-то по просторным
мескалиновым полям, задался вопросом: какая пейзажная живопись
оказывает на нас самое сильное эмоциональное воздействие? И сам же
ответил, исходя из многочисленных впечатлений, как личных, так и чужих:
пейзажи, в которых объекты или максимально отдалены, или максимально
приближены. На ранней стадии развития искусства иной мир, - говорит он, -
когда его рассматривают с ближней перспективы, передается узорами. И
дальше объясняет, что это неслучайно: такие узоры напоминают нам о
живой геометрии мира запредельного.
Я тоже хочу вернуться к узорам. И к тому, что за ними стоит.
Если Вы не забыли, я говорила раньше, еще в одной из начальных глав
книги, что, когда шаман-шипибо поет икаро – песня латает прорехи в
энергетическом паттерне, на которое надето физическое тело человека. Что
когда шаман поет – его икаро по гармоничному узору звуков
восстанавливает нарушенный баланс в энергетической структуре
физического тела.
Но это еще не все. Тогда я умолчала (правда, только временно) еще об одном
уникальном свойстве икаро. Свойство, как его описывают антропологи,
следующего характера. С песней шамана узор звуков перетекает в тело
пациента не только на время церемонии - этот узор будет храниться в его
информационном поле до конца жизни. Но и это не предел. Потому что, как
говорят, даже когда физическое тело истлеет – узор все равно останется.
Что из этого следует со всей очевидностью? Следуют два вопроса: так
шаман только латает прорехи или же он устанавливает новую для пациента
программу? Потому что если речь идет об установке новой программы, то
каков мой шаман - такую программу жизни, настоящей и будущей, он в меня
и установит. По своему усмотрению и в меру раскрытости своего сознания.
В связи с чем к выбору надо отнестись ответственно. (Ответственно? Да? ...
а это как? Механизм для этого какой есть? А то без него – сплошная
популистская предвыборная демагогия выходит...)
Так вот – еще я хочу вернуться к юбке-трансформеру и к тунике курандеро-
шипибо. Помните о геометрическом узоре, который вышит на них?
Одеваются в такую одежду не просто так. Шипибо считают, что
геометрический узор, вышитый или нарисованный на них, выходит за
пределы материальной плоскости, на которой он изображен. Он
пронизывает все близлежайшее пространство, преображая его в
пространство, которое, за неимением лучших слов применительно к
индейско-аяуасковому контексту, можно назвать магическим. Может быть,
эти узоры и являются картой к синхронистичной картине мира? И карт
таких, наверняка, в нашем мире разбросано немало...
Еще я вспоминаю сейчас об узоре икаро и узоре туники потому, что в мире
Шипибо они – не более чем разные аспекты одного и того же явления.
Говорят, что при прямом содействии аяуаски некоторым шаманам является
этот геометрический узор и что они видят его своим внутренним взором.
Именно этот светящийся узор они превращают в звуки – а из них рождается
путеводная песня-икаро.
Этот узор интерпретируют – причем одновременно – по крайней мере, два
наших органа восприятия. У этого явления есть даже научное название –
синестезия. Вот и получается, что узор можно услышать и спеть, а можно
увидеть и нарисовать -?? на сосуде, например, или вышить на тунике. Или,
что еще интереснее: услышать и нарисовать. Правда, действие его, похоже,
строго однонаправленное: оттуда – к нам, сюда, и никак не наоборот. Но
происходят узоры, видимые и слышимые, так же как и сами явления,
которые эти узоры описывают, из одного источника. И в этом источнике
раздела между видимым и слышимым нет. Как нет там раздела между
временем и пространством. Между частицей и волной. Из этого источника
выходят и все сны, видения и синхронистичности, вплетающиеся в
реальность наших будней.
37. ГЛАВА ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ И КОРОТЕНЬКАЯ
Основную часть этой книги я написала за три дня – и даже не на
компьютере. Его, как Вы помните, я оставила на хранение в гостинице,
прежде чем пустилась в опрометчивое плавание, рассчитывая попасть в
свою сюрреалистическую Пангвану – ту, которая совмещала сон и явь,
желаемое и вероятное. Сюрреалистическую – потому что той Пангваны,
куда я стремилась попасть, на самом деле не существовало. Вместо нее
существовали Пангваны конкретные, реальные и номерные.
Нет, написала я ее самым традиционным способом: ручкой в дорожном
блокноте, лежа под вяло вращающимся и пронзительно скрипящим
вентилятором в гостиничной комнатухе в Тамшияку. По горячим следам
второй сессии аяуаски. Как только смогла расклеить оба глаза, так сразу же
взялась за перо.
В январе, заканчивая работу над этой книгой, я жила в Пуно – городке, что
расположен на перуанском берегу озера Титикака, на высоте около четырех
тысяч метров над уровнем моря. Днем здесь было тепло; в зеленой
хэбэшной футболке с сувенирным запахом аяуаски, легких льняных черных
брюках и черных шлепках, которые расшили разноцветным и блестящим
бисером в далеком Таиланде, я любила сидеть в послеобеденное время на
центральной площади городка, смотреть на коренастый католический собор,
сложенный из резных каменных плит, и, лениво закрыв глаза, греться вместе
с голубями на мягком и ласковом солнышке. Но наступала ночь, тогда для
тепла приходилось натягивать на себя выданные мне четыре одеяла,
изготовленные из шерсти ламы. Пригревшись под тяжелой горой
наложенных на себя одеял, я перечитывала те части книги, где шла речь о
жаре джунглей, и у тогда в меня закрадывались невольные сомнения: а не
сгустила ли я тут краски? И только в феврале, переместившись в самый
разгар бразильского лета, в штат Баию, что на северо-востоке страны, я
воочию убедилась, что как раз по части жары в книге все стоит на своих
местах. Поэтому если и у Вас возникают естественные для думающего ума
сомнения в достоверности деталей, то могу посоветовать Вам перечитать
книгу, когда Вы поедете отдыхать летом, скажем, в Таиланд. А для
воссоздания атмосферы, приближенной к романной, лучше всего будет на
все десять дней кондиционер в номере отключить. А как отключили, так
можно приступать к отслеживанию эффекта достоверности.
В общем, написала ядро книги за три дня, но не давало мне покоя вот что.
Все время я считала, что мой первый аяуасковый опыт, с точки зрения
доступа к типическим видениям, не вполне удался. Нет, after effect от первой
сессии по части включения в социум был скорым и очевидным. Это
несомненно. Не говоря о том эстетическом восторге, который я испытала в
ходе видений. Что меня смущало – так это сам предмет видений.
Вопрос реальности видений я предлагаю оставить в стороне. Когда
испытаешь такое на себе, говорить о них как о чистой воды галлюцинациях
становится сложно, потому как эмпирический опыт – вещь упрямая. А если
на себе не испытаешь – тогда нет самого предмета для обсуждений. Потому
лучше перейти непосредственно к самим видениям. Хочу только отметить,
что на самом деле вопрос: галлюцинация или видение?- сводится к
мировоззрению реципиента. Да, верно, это будет чистой воды
галлюцинация, если мы ограничиваем понимание нашего существования
рамками мира грубо-материального. А если мы верим, что наше
существование простирается и за его пределами – то, очевидно, через
распахнувшиеся перед нами двери восприятия приплывают к нам видения,
отражающие внематериальные реалии мира, где горизонт совсем другой. К
нему течет река жизни; это так, но какой он: достижимый или вечно
удаляющийся? Тут на вопрос только вопросом можно ответить: а какое
сознание стоит за ними?
Попадая в мир аяуаски, ее адепты просматривают видения, которые, даже
при наличии некоторых отклонений-девиаций, поражают устойчивостью
своей тематики и мало зависят от культурной, социальной и половой
принадлежности просматривающего. Все, с кем я разговаривала, и многие
из тех, о ком читала, или художники, чьими картинами восхищалась, видели
змей, ягуаров. Ну птиц, в крайнем случае. Я же почему-то видела дворцы.
Ну при чем тут дворцы? При чем тут стиль мудехар и дух Высокого
Возрождения? А дворцы Раджпутов? Какое они имели отношение к сельве в
целом? А к аяуаске в частности? Вот именно... и на мой взгляд, тоже
никакого.
Но однажды ближе к вечеру я зашла в интернет уточнить одну деталь в моем
рассказе и натолкнулась на одну статью про аяуаску. Случайно, конечно. Я
быстро пробежала глазами первый абзац... второй... просто так, на всякий
случай. И тогда... тогда...
Есть такая метафора: вернуться домой. О чем она – понятно. Когда я дошла
до конца второго абзаца моя правая рука неконтролируемо сжалась в кулак,
дернулась вниз, а я завопила на всю комнату: yes!!!, чем вспугнула на
соседней крыше стайку голубей, устроившихся там в уютной дреме. Меня
охватила радость, как и любого человека, который после долгого отсутствия
вернулся домой, открыл ключом знакомую входную дверь и оказался в
родной гостиной, где он когда-то раньше провел немало лет, и где каждая
вещица знакома и любима.
Потому что я теперь тоже вернулась домой, и в нем обнаружила нежданный
дар. От аяуаски. Прощальный подарок, скорее всего. Мой перуанский
период подходил к концу, и через неделю мой путь лежал дальше: в
дружественную Бразилию через недружелюбную Боливию.
Статья, написанная неким израильским PhD, специализирующимся по
когнитивной психологии, была посвящена исследованию видений,
вызываемых действием аяуаски. И там говорилось, что, действительно,
самыми типичными видениями являются змеи и всякие животные из
семейства кошачьих: ягуары, тигры и пумы – но не львы. Но после змей и
кошачьих – там ясно было написано, черным по белому: дворцы! Я
вернулась к началу абзаца и перечитала его еще раз, на всякий случай, чтобы
он не исчез. Так вот они, мои дворцы!
И я все увидела в новом свете. Во-первых, кто сказал, что это прощальный
дар? Не прощальный сувенир на комод, а ценный дорожный указатель...
можно даже сказать: стрелка на карте. Говорил он о том, что я вовсе нигде не
заблудилась, а стою на самом что ни есть проторенном пути. Во-вторых, это
значило, что аяуаска все время была рядом со мной. Это она привела меня в
свой мир, это она по своей милости подарила мне красивые видения.
Почему именно дворцы – это я пока не знаю, но зато знаю, что все они: и
дворцы, и змеи, и реки, и сияющая точка на горизонте – все они происходят
из мира, где правят законы, отличные от нашего, где все подчиняется воле
могущественной и благосклонной девочки-аяуаски. А насчет моих
программ... не то чтобы она мои личные пожелания не брала в расчет.
Просто требуется время на их воплощение. Сначала посылаешь письмо,
потом ждешь, когда придет ответ... все происходит вместе с потоком
времени.
А параллельно с этим я себя почувствовала как абитуриент, прошедший по
конкурсу в престижный университет, хотя сам он считал, что провалился. А
все потому что его фамилию поместили не в основной список, а в
дополнительный, и список этот вывесили не на центральной стене, а на
боковой. Вот он и решил, что все пропало.
... но тогда получается, что и дон Хуан сказал мне правду. А то я сначала не
очень-то ему поверила. Это когда он сказал, что во мне живут растения и
травы и что аяуаска подружилась со мной. Я же, наоборот, тогда подумала,
до чего он все-таки вежливый и любезный.
А как же насчет видений во время второй церемонии? – скажете Вы.
Тут, конечно, я сплоховала – в смысле, прошло почти пять лет со дня моего
тайского сна и больше года со дня второй церемонии, пока я разобралась с
ними. А как разобралась – все показалось совершенно очевидным.
Увиденные мной во время церемонии индейцы и являются теми самыми
духами растений, о которых говорил Вилсон, рассказывая о банко. И знаете,
в тот момент, когда я это поняла, во мне тут же тысячеваттной радугой
вспыхнула радость. Это как если бы долго решать математическую
проблему, сложную и затяжную; решал-решал, в итоге получил некий ответ,
но не знаешь: правильно ли? Но как хорошо, что в конце учебника автор
поместил все ответы. Посмотрел туда – ура! все сходится! Помните такое
чувство? В моем случае, понятно, учебника нет, но все равно кто-то решил
эту задачу уже давно, но получить решение можно только в форме инсайта:
только так осознание телепортируется в наш мир форм и имен. Возникшее
во мне чувство радости, да еще такого свекающегося накала – это, пожалуй,
единственное, что может быть подтвердить истинность найденного ответа.
Сертификатов с красными печатями о подлинности инсайтов на пути
духовного поиска пока не выдает никто.
Да... с ответом, похоже, разобрались. Теперь, когда связь между событиями
установлена и решение найдено, он кажется самоочевидным и простым.
Остается только узнать, когда духи растений готовы взяться за мое
обучение... заодно и спросить, почему они явились ко мне не в сельве, а на
просторах летящей и скользящей водной глади. Что мне принесет в будущем
перенастройка на изначальный узор – про это я спрашивать не собираюсь,
потому что это как раз надеюсь увидеть сама.
А кроме того, все это значит, что день только начинается, и столько разных
событий и историй еще впереди. Сейчас, прохладным рассветным утром я
стою на пороге своего дома. Круглое солнце, поднимающееся из-за легкой
дымки облаков, дробится в каплях росы на миллион вспыхивающих огней,
пахнет ночной землей, а в моем саду, растущим вокруг дома, на деревьях на
каждой ветке расселись разноцветные птицы. Так бывает, когда, развешивая
новогодние украшения, кто-то расстарается без меры. В их неумолчном хоре
можно просто заблудиться. Вот она, симфония жизни. В ней и звонкое пение
птиц, и капли росы, бриллиантами осевшие на траве, и дорога, ведущая к
заветной реке... синкопы, диссонансы, легато и, конечно, каденции –
импровизированные, виртуозные... Все эти травы и цветы, свежесть
деревьев и разноцветье птиц – все это я заберу с собой. А дом - его я снова
закрою на ключ, и ключ повешу на загнутый гвоздик, вбитый в деревянную
стену прямо над дверью – чтобы всегда можно было в него вернуться. Вот и
все мои приготовления. Я снова готова в путь...
И правда, эта только начало истории о том, как обычные люди в обычной
жизни встречаются с другими мирами.
Теперь я точно знаю, что сделаю в следующий раз, чтобы найти моего
шамана и, зачарованной, надолго остаться в мире джунглей, в зеленых
владениях учительницы и владычицы аяуаски. И тогда, если она будет ко
мне по-прежнему благосклонна, то укажет мне путь к горизонту, где
скрываются истоки серебристой реки. И я, наконец, узнаю, как попасть туда,
где тело и ум становятся едиными с анандой.
Кстати, я уже все разведала, и у меня даже и маршрут намечен.
От Юримагвас, небольшого городка в сельве, стоящего на берегах рек
Паранапура и Шануси, пару раз в неделю отходит лодка класса «Титаник» -
типа «дровяной сарай». Идет она по реке четыре дня, пока не причалит у
одного индейского поселения, название которого я пока Вам говорить не
буду. В этом поселении я останусь на месяц. А еще лучше – сразу на
несколько. И электричества там нет, и комаров там много. Все как положено
для приобретения настоящего и аутентичного опыта. Но это не страшно.
Москитную сетку я непременно купилю. А гамак – так он уже всегда при
мне.
Но самое интересное для меня во всей этой истории: как мы приходим к тем
событиям, которые с нами происходят? Из каких глубоких пластов самскар
они к нам выплывают? Полагаю, что и это тоже покажет время, когда смоет
налипшую в веках глину с крутых боков золотого сосуда.
Значит, Вы со мной? Тогда быстрей запрыгивайте в лодку!
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
