Первыми нас обнаруживают комары. Вначале появляются дозорные, за ними батальоны, полки, целые армии. Мы таимся, стараемся не шелохнуться. Изображаем собою пни. А комары злобятся, наседают.

По болоту плывут маленькие обрывки бледно-пунцовых облаков. Тени становятся всё гуще и всё менее прозрачными. Мы не шевелимся — оба во власти загадочной тишины...

День уходит. Ещё воркуют влюблённые горлинки, ещё поёт конёк вечернюю молитву и посвистывает дрозд, а козодой — большеротый ночной крылатый хищник — уже овладевает лесом, наполняет окрестности болот однотонными, как журчанье ручейка, звуками и носится чёрной бесшумной тенью по перелеску.

Стучат дятлы, над болотами кружится пара ястребов, гудит комар… Но всё это лишь жалкая попытка удержать день. Ему на смену с гор уже сползает прохладная весенняя ночь.

Пашка облегчённо вздыхает, подкладывает под себя хвою. Ещё несколько минут — и густой сумрак окутает тихие болота.

Неожиданно в перелеске зародился и смолк непонятный звук. Мы оба обрадованно насторожились: то ли кто-то, сожалея о минувшем дне, вздохнул, то ли это был один из необъяснимых звуков засыпающей природы.

В тишине отчётливее и ближе гремит речка. За болотом в перелеске перекликаются пеночки, карауля покой земли.

И вдруг какая-то длинная тень прошмыгнула мимо скрадка, прилипла к кочке, замерла.

— Кто это? — спрашивает шёпотом Пашка.

— Колонок.

Я прикладываю к глазам бинокль. Да, это он, рыжий бесстрашный хищник, вышел на охоту. Наверное, считает тихие болота своей вотчиной. Мы радуемся появлению живого существа и уже не выпускаем его из поля зрения.

Колонок вытянулся всем длинным тельцем из-за осоки, явно почуяв добычу. На кочке, у самого болота, сидит кряковая. Утка не чует опасности, занимается нарядом, клювом взбивает перья на спине, на груди и изредка прерывает своё занятие, чтобы посмотреть на беспокойное семейство сородичей, плавающее там же, возле бережка. Какая беспечность!

А колонок уже близко. Его соблазняет утиный запах. Бесшумной тенью пробирается он сквозь осоку — ближе, ближе к добыче. Вот он становится на задние лапы и замирает рыжим пенёчком. Перед ним весь утиный табунчик. Но какое-то досадное препятствие заставляет хищника повернуть назад. Он изгибается, ползёт змеёй, в его шерсти глохнет шелест травы. Отползает метра полтора. Снова поворачивается усатой мордой к утке… Подбирается к ней слева… Добыча уже близко от него. Он пропускает задние ноги далеко вперёд, пружинит спину, готовясь к прыжку…

— Да оглянись же, дура! — шепчет Пашка. Я толкаю его в бок, заставляю замолчать.

А утка продолжает прихорашиваться, кокетливо вытягивает то одно, то другое крыло, роется красным носом в хвосте и, видимо, от удовольствия что-то шепчет на своём утином языке. Но в самый последний момент она всё же обнаруживает опасность. С оглушительным шумом отрывается от кочки. Хищник чуточку запаздывает, виснет на крыле и срывается в воду с пучком перьев в зубах. Поодаль падает и кряковая.

Утиный крик, хлопанье крыльев по воде, панический взлёт!

Колонок видит упавшую кряковую и снова бросается к ней. Тут мы становимся свидетелями трогательного зрелища. Видимо, где-то близко утиное гнездо, и, защищая его, утка ведёт себя героически, она беспомощно бьёт по воде «сломанным» крылом, и этим ей удаётся отвлечь внимание врага на себя. Обрадованный колонок налетает на утку. Та успевает увильнуть. Это его злит, он бросается вдогонку. Всё повторяется снова. Утка уводит его всё дальше и наконец улетает. Колонок, видно, теперь только догадывается, что обманут старой кряквой, и поворачивает назад…

В густом лиловом сумраке растворились за болотом купы деревьев. Слух ловит тревожный шорох стеблей троелиста, всплеск воды: колонок выбирается на берег, стряхивает со своей полуоблезлой шубы воду, и слышно, как он торопливо идёт по осоке.

Совсем темнеет синее небо в белых барашках. Всё как будто успокаивается, не слышно и колонка. Только осока будто шепчет, предупреждает всех — не верьте тишине!

Ещё какая-то тень появляется возле скрадка и исчезает. Присматриваюсь: это лиса. Она, вероятно, слышала крик уток, догадалась, что это разбойничает колонок, и решила проучить своего конкурента, напомнить ему, кому принадлежат тихие болота.

Лиса идёт следом колонка, подкрадывается к воде. Вот она затаилась. Долго ждёт. Знает, хитрая бестия, что конкуренту может повезти в его ночных похождениях.

Вдруг хруст яйца, ещё и ещё. Слышно, как колонок от удовольствия сладко чмокает… И тут колонка накрывает лиса.

Писк, драка, возня, короткая погоня…

Колонок позорно бежал. Но не смирился с потерей добычи. В наступившей тишине слышно, как острые лисьи зубы дробят яичную скорлупу и как в бессильной злобе фыркает на неё маленький разбойник.

Опять всё стихает.

В весенней тишине болот живёт только едва уловимое эхо ночной жизни. Пробудившиеся бесчисленные корешки трав, цветов, деревьев и днём и ночью всеми своими мочками жадно сосут влагу из земли. Миллионы ночных жучков, пауков, букашек, оживших после зимней спячки, торопятся насладиться короткой жизнью. Они кормятся, преследуют друг друга, торопятся заполнить мир своим потомством. Но от всей этой ночной жизни доносится лишь слабый отзвук, уловимый только напряжённым слухом.

Появляются летучие мыши. Они вылетают из дупла лиственницы, под которой мы сидим, и бесшумно исчезают в густеющем сумраке. Потом начинают беспрерывно носиться над болотами, звонко перекликаться. Оживают ночные крылатые хищники. Их много. Они наполняют шорохом таинственный мир болот. Суматошно мотается по редколесью в погоне за насекомыми козодой. Следом за ветерком прошмыгнула сова, вторая, третья. Пробил их час. Тысячи светлячков, больших и малых, блуждают по болотам, точно жонглёры вдалеке играют факелами. Раздаётся звонкий всплеск, шелест прошлогодней травы, и вдруг пронзительный крик кряковой у разорённого гнезда.

А вот кто-то невидимой рукою тронул ртуть болот, растревожил осоку, качнул вершины деревьев и как будто на минуту утихомирил этот враждующий ночной мир. В ласковом дуновении ветерка — покой…

Я передвигаю онемевшие ноги, сбрасываю с головы накомарник. Становится легче дышать. Из-за перелеска сквозь сучья деревьев поднимается в небо луна. И только сейчас я замечаю, как темна и черна эта ночь.

Пашка не выдерживает, засыпает, уронив свою безвольную голову мне на колени. Чувствую, и мне не устоять, не выдержать испытание ночи. Вдруг наваливается неодолимая усталость, я как-то сразу проваливаюсь в пустоту, и тихие болота исчезают, как видение...

Шум, точно взрыв, будит нас. Кто-то громадный с треском заваливается в соседнее болото. Мы не сразу понимаем, где находимся и что за шум разбудил нас.

«Шлёп… шлёп… шлёп…» — слышатся тяжёлые шаги по воде.

— Сохатый! — наконец шепчет взволнованный Пашка. Вмиг слетел сон. Казалось, всё замерло. Исчезли летучие мыши, убрался козодой, даже речка притихла. Всё-всё смолкло. И только сердце в груди стучит тревожно, громко.

Встреча с сохатым на болоте — наша с Пашкой сокровенная мечта этой ночи. Я делаю парнишке знак, чтобы не шевелился, легонько даю тумака в бок.

Кладу ружьё поудобнее, чтобы в случае надобности можно было бесшумно приложить его к плечу. Но это по привычке: стрелять в сохатого я не собираюсь.

«Шлёп… шлёп… шлёп…» Зверь близко. Слышу, как глубоко грузнут его ноги в тине и как он, с силой вырывая их, не спеша идёт к нам…

Вижу, как в полосу горизонта, где сливается лохматый край осоки с небом, впаивается тёмный силуэт рогатого зверя. Теперь даже шёпот может выдать нас.

Сохатый долго стоит вполоборота, испытывая наше терпение. Мне всё время приходится одёргивать Пашку: того и гляди, сорвётся и побежит к нему, не зная зачем.

Уткам, видно, привычна близость зверя. Они полощутся, ныряют, то и дело встряхивают перья.

Низину накрывает волна тёплого воздуха. Земля начинает потеть, и лёгкий туман заволакивает болото вместе с плавучими островками, хлопотливыми утками, рогатым зверем. Густея, туман подступает к скрадку, заслоняет от нас последние метры пространства. Какая досада! Надо же было появиться ему в то самое время, когда лось совсем близко!

Сидим, терпеливо ждём — не появится ли ветерок. Ухо ловит в предутренней тишине знакомый журчащий звук. Он зародился в вышине и, падая на землю, делается похожим на нежное блеяние. Через две минуты звук повторяется ещё и ещё. Это бекас.

Вдруг резкий крик чирка, торопливый взлёт, и удаляющийся шёпот крыльев. Кто вспугнул уток? Что это значило?

Туман качнулся, оторвался от влажной земли, приподнялся и повис плотным, непроницаемым сводом на метровой высоте. Какое великолепное зрелище открылось в этой свободной от тумана узкой полоске! Болото лежит в тяжёлой, свинцовой синеве, впаянное в зелень. А окружающие его кочки похожи на маленьких гномов, охраняющих богатство сказочного водоёма. Кажется, вот сейчас из воды появится добрая фея, раскроет белые кувшинки на воде и начнётся сказка…

В просвете появляется что-то живое, но это не добрая фея, а какое-то длинное, несуразное существо, напоминающее крупную птицу с откинутыми кверху крыльями. Да ведь это наш сохатый! Его огромная туша скрыта под водой, видна только рогастая голова, да иногда всплывает тёмная полоска спины. Кто бы мог поверить, что это грузное на суше животное так ловко и быстро плавает в воде. Как легко шныряет он по зелёным закоулкам болота, срывая припотевшую листву. Ни разу не прислушался, не осмотрелся, будто купается под охраной надёжных сторожей.

Боюсь, Пашка выйдет из повиновения и спугнёт лося. Всё, что досталось ценою почти бессонной ночи, пропадёт. Молча охватываю его обеими руками, прижимаю к себе, и мы вместе не сводим глаз со зверя. Он всё ближе подплывает к нам.

Где-то над болотами луна, но под туманом сырой сумрак. Сохатый обшаривает противоположную кромку болота и, когда его нога касается дна, поворачивает назад, к глубине. Вижу, как он пытается подняться на плавучий остров, подминает его под себя и неожиданно исчезает вместе с ним под водой. Заметна только едва движущаяся по поверхности полоска спины.

Не часто такое увидишь!

В воде сильно булькнуло, и на поверхности появилось множество пузырьков: это зверь сделал выдох под водой. Ещё несколько секунд, и вместе с островком всплывает голова сохатого с охапкой водорослей во рту. И даже теперь, когда шумно стекающая с головы вода выдаёт его присутствие, лось не осматривается, не прислушивается.

Он спокоен, видимо, тишина болота никогда его не подводила.

Застыв на одном месте, зверь долго жуёт, тихонько причмокивая толстыми губами. Хорошо ему ночью в прохладной воде, под плотным сводом тумана...

Но вот ветерок налетел на болото с нашей стороны. И мгновенно сохатый насторожился, почуяв присутствие человека. Его охватывает страх. Он гребёт изо всей силы всеми четырьмя ногами к противоположному берегу, шумно дышит. Пашка вскакивает, валит скрадок, бросается к болоту, но тут я ловлю его за штанину, удерживая, подминаю под себя.

Между тем какая-то неудержимая сила выносит зверя на твёрдый берег, и он ныряет в туман. В узком просвете между землёй и туманом мы видим только мелькающие ноги.

И тут всё живое вдруг ополчается против нас. Кряковые, чирки, гуси, кулики поднимают протестующий крик — кто посмел нарушить покой тихих болот?!

Пашка освобождается из моих объятий, смотрит на меня исподлобья, хитро улыбается.

— Куда тебя понесло, зачем к болоту рванулся? — спрашиваю я, усаживаясь на своё место.

— Эх, оседлать бы его в воде! Вот прокатился бы!

— Да ты что, в своём уме? На нём, парень, в беге не удержаться — ветром сдунет!

— Так уж и сдунет? Только бы оседлать… А чего вы не стреляли?

— У меня нет разрешения на отстрел. Да и зачем он тебе мёртвый? И без стрельбы чего только не насмотрелись. Спасибо, Пашка, что притащил меня сюда.

Уходит тьма. Ветерок прорвался в перелесок, ласково коснулся лица. Туман закачался, тронулся, словно ледоход.

В разводьях заголубело чистое небо.

В зеркале болота потухают звёзды. За горами властно нарождается день, а с ним пробуждается природа. Свет гонит с земли ночную истому и всё больше озаряет мир, наполняет его суетою, криками обрадованных птиц, запахом хвои, цветов, влажной земли.

Над нами, встречая восход, кружится чёрный коршун, изредка роняя на землю своё грозное: «Кью-ю-ю… Кью-ю-ю…» Лесной ветерок доносит из-за болот стон кроншнепа: "Ку-у-лик... Ку-у-лик..."

По самому краю бережка, хватая на бегу букашек, шныряют трясогузки, важничают турухтанчики. У скрадка танцуют две рыжие бабочки. С каждой минутой воздух наполняется новыми голосами, жужжаньем, писком, дракой, шелестом травы — утро входит в свои права.

Туман редеет, клочьями ложится на болото, жмётся к осоке.

Пора и нам возвращаться на стоянку.

— На обратном пути ещё сюда… — Пашка не договаривает, хватает меня за плечо, косит удивлёнными глазами куда-то вправо.

Осторожно поворачиваю туда голову и тоже немею: на кромке болота, в прозрачном клочке тумана вырисовывается силуэт рыжего козла. Он весь насторожен, в страхе пялит на нас свои огромные чёрные глаза, готовый вмиг броситься наутёк.

— Да это Борька. Боренька! Боря! — протяжно кричит Пашка, выходя из-за лиственницы и протягивая руки.

Козёл удивлённо вскидывает голову, на миг замирает, затем крутит рогастой головой, нюхает ветерок, налетающий от нас, и наконец осторожно вышагивает вперёд.

Вот так встреча!

Козёл узнаёт Пашку, прибавляет шаг, налетает на него, тычет влажной от росы мордой то в один, то в другой карман. Парнишка выворачивает их и, приседая, шепчет ему на ухо:

— Знал бы, что встретимся, принёс бы что-нибудь тебя попотчевать.

Но Борька подвергает Пашку более тщательному обыску: засовывает свой нос под телогрейку, сбивает шапку, облизывает лицо. Потом, точно за какую-то провинность, бьёт изо всей силы лбом в бок. Пашка податливо валится на землю, хохочет во весь рот…

Я подхожу ближе. Мне тоже хочется, чтобы Борька толкнул меня, хочется тоже упасть и хохотать вместе с Пашкой…

На болото падает первый луч восхода. Борьку охватывает беспокойство: он долго щурится на выглянувший край солнца, будто что-то вспоминает, и внезапно покидает нас.

Пашка вскакивает. Мы смотрим Борьке вслед. Огромными прыжками несётся козёл по мелким болотам, подбрасывая высоко зад с белым фартучком и поднимая столб брызг.

Всё дальше и дальше уходит он в синеву тихих болот и там, за лесом, исчезает.

Далеко он заходит в своих ночных прогулках!

— Домой спешит, — улыбаясь, говорит Пашка, — не хочется ему виниться перед тёткой Марфой да перед Петькой.

— Сколько же километров до Марфиного зимовья? Пашка пропускает мимо ушей мой вопрос: у него свои думки.

— Мне бы Борькины ноги…

— Что бы ты делал?

— Всю землю обежал…

— Так без остановки и обежал?

Он с серьёзным видом поворачивается ко мне.

— В Индии бы задержался. — Глаза его сияют несбыточной мечтой.

— Почему обязательно в Индии?

— Из-за слонов, — живо поясняет он. — Недавно идём мы с дедушкой по джунглям. Лес густющий, обезьян видимо-невидимо. Гляжу, выбегает слон — и на дедушку. Схватил я его за хвост, а он всё прёт. Я и потянул изо всех сил: шкура с хвостом в руках осталась, а слон убежал.

— Ну и фантазёр же ты, Пашка!

— Да ведь это во сне! Ей-богу, во сне. А то как-то львов видел…

— Ну как-нибудь расскажешь потом. А теперь пошли на стоянку. День начался, а мы ещё на болотах…

Гурьяныч за утро хорошо поработал: срубил лиственницы на крыше избушки, заколотил в ней окна, двери, подпёр двумя столбами покосившуюся стену, убрал мусор. «Вот это настоящий хозяин пришёл в тайгу», — подумал я с гордостью за старика.

Увидев нас, не спеша снял котелок, стал раскладывать по чашкам гусятину. Мы с Пашкой набросились на еду. Старик дождался, когда у нас прошёл первый приступ голода, спросил:

— Приходил зверь?

— Здоровущий!.. — отвечает парнишка, запихивая в рот кусок хлеба.

— Значит, пофартило. Какой-то сохатый тут ещё живёт.

— И Борьку видели.

Старик пронизывает внука недоверчивым взглядом.

— Неужто, шельмец, сюда прибегал? А впрочем, до Марфиного зимовья, ежли напрямик срезать, не так уж далеко. Узнал?

— Как же, узнал, сразу начал по карманам шарить.

— Ишь ты, баловник, — душевно отозвался Гурьяныч. — Даром что зверь, а умственно понимает человеческую ласку. Не шкодили бы мы в тайге, уняли бы свою жадность, смотри, как звери расплодились бы. Приволье им тут какое! И корма сколько хошь. Вот об чем тебе, Пашка, думать надо.