На седловине нас встречает жалобным ржанием Кудряшка.

— Соскучилась, родимая, — кричит Гурьяныч, выбираясь из стланика.

Он подходит к лошади, чешет ей за ухом, хлопает ладонью по костлявой спине, а она так и стоит с высоко поднятой головою и настороженными ушами, будто кого-то ещё дожидаясь.

Мы не стали даже пить чай. Решили сразу спускаться в Кедровый ключ.

Проходим седловину. У края останавливаемся. Гурьянычу надо осмотреться, проверить себя. Нам хорошо виден пройденный путь и затонувшая в дымке молчаливая тайга под низким солнцем. Впереди же, там, куда идёт наш путь, вздымаются заснеженные вершины гор. До них километров сорок, но сквозь прозрачный воздух они кажутся рядом. Эти горы с одной стороны освещены солнцем, а с другой на них лежат густые тени. В таком освещении хребет обнажается всеми своими многочисленными изломами, выступами скал, извилистыми линиями отрогов, зияет чёрными отверстиями горных цирков. Несколько левее видны лесистые увалы, перевитые овражками, падями со сторожевыми маяками из белых мраморных утёсов. За ними снова тайга, С перевала она видна отчётливо: вырубки на ней лежат огромными заплатами. Видна и глубокая лощина — Кедровый ключ.

Наконец-то наш караван у цели! У спуска мы были приятно удивлены, увидев вдали, где сливались два верхних истока Кедрового ключа, одинокую струйку дыма. Это, несомненно, проводник из подразделения Макаровой. Я поднимаю ствол ружья, выстрелом предупреждаю проводника о нашем приближении.

Мы так рады, что забываем об усталости. Тропа бежит по косогору, падает в глубину боковых ложков, проводит нас сквозь густую чащу. Здесь в сырых местах попадаются на глаза следы медведя.

Идём на стук топора. Перебредаем мутный от тающего в горах снега ручей, выходим на поляну. В углу её, там, где видны остатки брошенного лагеря Макаровой, горит костёр. Рядом у берёзы стоят два нерасседланных оленя. Нас встречает эвенк лет пятидесяти, узкоплечий, небольшого роста, чуточку сгорбленный. На нём старенькая оленья дошка без шерсти, на ногах лосёвые олочи, аккуратно перевитые ремешками. Скуластое, обветренное коричневое лицо оживляют маленькие подвижные глаза. Он улыбается — рад нашему появлению, идёт навстречу лёгкими рысьими шагами. С первого взгляда угадывается следопыт-таёжник, человек лесных просторов, далёких кочевий. Он принёс с собой с вершин гор на изрядно поношенной одежонке запах рододендронов, через заросли которых он, наверно, долго шёл.

— Здорово! — приветствует он нас и подаёт всем поочерёдно свою маленькую жёсткую руку. — Хорошо, не опоздал, давай груз, и моя ходи!

— Куда же в ночь? Утром разъедемся.

— Что ты, тут близко олень корма нет, оставаться не могу, и Евдокия Ивановна шибко просила скоро вернуться.

— Скажи прежде, как звать тебя? — спрашивает Гурьяныч, развязывая верёвки на Кудряшке.

— Дулуу.

— Чудное имя.

— По-русски — пенёк.

— Слушай, Дулуу, чай пьём, разговариваем, потом. поедешь. Без этого, сам знаешь, в тайге нельзя. Хлебом деревенским угостим, — настаивает Гурьяныч.

Эвенк смотрит на него так ласково, точно увидел давно желанного друга, но не сдаётся.

— Задерживай не надо. Олень весь день не кушай, завтра голодный никуда не пойдёт, что скажу Евдокия Ивановна?

— Хорошо, Дулуу, решай, как тебе лучше, — говорю я. — Сейчас ты получишь груз. Жаль, конечно, что не можешь до утра побыть с нами.

Пока я с Гурьянычем развьючиваю Кудряшку, Пашка крутится возле оленей. Этих животных он впервые видит так близко. Его всё удивляет: и чёрные мягкие вздутия будущих рогов, и слишком широкие для небольшого роста северного оленя копыта, хорошо приспособленные для ходьбы по топким болотам, и чрезмерно длинная голова по сравнению с головой его собрата — благородного оленя. Парнишка то присядет, заглядывая на них снизу, то зайдёт спереди, то осторожно потрогает ещё не облинявший, в зимней шерсти зад. На его лице ненасытное любопытство. А в голове, конечно, уже зреют какие-то планы…

У нас для Макаровой небольшая посылка с конфетами и печеньем: в тайге женщинам всегда недостаёт сладостей.

Передаём эту ценность проводнику.

Дулуу бережно берёт посылку в руки.

— Тут паутина? — спрашивает он.

— Нет, это гостинец Евдокии Ивановне, а паутину сейчас дам. — И я достаю из кармана гимнастёрки бумажный свёрточек, передаю ему.

Проводник кладёт его на загрубевшую от сыромятных поводьев ладонь, на лице недоуменье: вот из-за этой паутины люди на гольце не могут работать и ему пришлось ехать так далеко за ней?

— Это всё? — спрашивает он и бережно прячет свёрток.

— Ещё отвези от нас привет Евдокии Ивановне и ребятам.

— Такой груз можно много бери, — шутит проводник.

Дулуу не нравится, что содержимое посылки плохо уложено, тарахтит. Он усаживается на землю, быстро распаковывает коробку. Мы наблюдаем за эвенком. Он кладёт себе в рот печенье и жуёт, не обращая на нас внимания. Затем берёт ещё два печенья, две самые большие конфеты и, запихнув это всё за пазуху, объясняет:

— Когда работа кончай, моя тоже вези гостинцы на стойбище, там есть старушка, есть сын, — говорит он, весело поблёскивая малюсенькими глазками.

Не зная обычаев эвенков, мы с Гурьянычем, вероятно, были бы смущены столь беззастенчивым хозяйничаньем проводника. Но мы и не думаем его упрекать. Всё это он делает, будучи убеждённым, что человек с человеком должны делить не только пищу, ночлег, но и горе и радость, он уверен, что имеет такое же право на печенье, как и Макарова — на добытое им мясо; что блага на земле должны распределяться поровну между всеми людьми. Всё это лежит в основе жизни эвенков — детей природы. Этим потомкам лесных кочевников чужды обман, воровство, хитрость. Вот почему мы не удивились, увидев, как Дулуу брал из посылки гостинцы для своей старушки и сына.

— Какой люди плохо паковал посылка, разве не знает, что вьюк не должен шуметь, зверь далеко слышит, пугается?..

Он аккуратно укладывает содержимое коробки, пустоту в ней заполняет мхом, тщательно утрясает.

— Дулуу, ты с какого стойбища? — спрашивает Гурьяныч.

— Селикан. — Марфу знаешь?

— Тёшкину бабу, что в Ясненском промышляет?

— Да, да. Хороший человек. Её сестра — моя старушка.

— Ну вот видишь, будто родственника встретил, — обрадовался Гурьяныч. — Как же не выпить с нами чаю! Что я скажу Марфе?

— Корм был бы — остался. — И проводник снова заторопился, стал укладывать потки (* Потка — вьючная оленья сумка).

Гурьяныч расстёгивает кожаные сумы и что-то ищет в них.

— Дядя Дулуу, — слышу вкрадчивый голос Пашки. — На олене можно верхом?

— Как же, постоянно ездим, — охотно отвечает проводник.

— А вы далеко ночевать будете?

— На перевале, однако, километров пять.

— Меня возьмёте?

— Пашка! — кричит Гурьяныч. — Чего затеваешь, не смей отлучаться.

— Дедушка, отпусти до утра: охота на олене покататься.

— Я те покатаюсь, баламут!

Пашка стихает и уже молча смотрит сухими, застывшими глазами, как Дулуу увязывает потки, перебрасывает их через седло вьючного оленя, перехватывает ремнём. Но что-то ещё задерживает проводника.

Он достаёт из-за пазухи трубку, вырезанную в виде пасти медведя из берёзового наплыва с прямым и длинным таволожным чубуком. Трубка наверняка побывала в руках хорошего мастера. С какой тщательностью вырезана голова хищника с характерным медвежьим прищуром глаз, с маленькими тупыми ушами, с пятачком! Видно, мастер хорошо владел резцом.

— Возьми, — обращается проводник к Гурьянычу, — скажи Марфе, что это Дулуу делай, теперь будет её.

— Спасибо, передам. А это тебе от нас домашнего хлеба и немного чая.

Эвенк растроган заботой старика. Ему тоже жаль, что он не может остаться с нами. Он развязал потку, вложил в неё подрумяненную буханку, а из другой потки достал с десяток ремней вяленой оленины;

— Моя тоже вас угощает, бери…

Мы прощаемся, и опять он подаёт нам поочерёдно свою маленькую, дочерна смуглую руку.

— Дедушка, я до лесу доеду и вернусь, — умасливает старика Пашка и, уже не ожидая ответа, взбирается на учага.

Сколько радости на его конопатом лице!

— Сняться бы так на карточку, а то ребята не поверят, — говорит Пашка, а сам сияет от торжества.

— Дулуу, — кричит вслед проводнику старик, — пугнёшь его с края поляны назад. Слышишь?

Мы с Гурьянычем долго смотрим, как торопливыми шагами уходит от стоянки проводник. Жаль, что наша встреча с ним оказалась такой короткой. Мы даже не успели расспросить о делах Макаровой.

У края поляны Дулуу ссаживает Пашку, садится верхом на оленя и скрывается в лесу.

Я подбрасываю в костёр дров.

И вдруг в тишину врывается протяжная, печальная песня. Это поёт эвенк. В его песне нет слов. Он складывает её, как варакушка, из того, о чём думает, что видят его глаза, что улавливает слух, Но почему же так печально звучит эта песня на закате дня? Вероятно, Дулуу поёт о том, что где-то далеко жена и сын и что слишком короткая жизнь на земле, что надо было остаться ночевать с нами, и о том, зачем нужна людям паутина…

Его песня, однообразная, грустная, уплывает в даль вечереющей тайги...

А через поляну на всех парусах мчится Пашка.

— Угадайте, что у меня в руках? — кричит он, подбегая ко мне, и тут же, торжествуя, выпаливает: — Шерсть с оленя!

— Какое богатство!

— Это же с живого оленя!

— И что ты с ней будешь делать?

— Как — что? Ребятам покажу, вот и поверят, что я на олене верхом ездил.

— Разве это доказательство? — говорю я. У него падает настроение.

— Успокойся. Вернёмся домой, я дам тебе настоящую справку: в ней будет написано и про оленей, и куда мы и зачем путешествовали.

— Да ну?! С печатью?

— Конечно, по всем правилам.

— Вот это да-а!..

Но парнишка всё же запихивает клочок шерсти в карман телогрейки.

Постепенно смолкает пернатое племя певцов. Синий сумрак неслышно ложится на землю. Появляются облака, подбитые снизу всеми цветами радуги. Они, как снежные корабли, плывут за скрывшимся солнцем. Тайга стоит онемевшая, вся в думах. Долга ли её жизнь на земле? Неужели и она исчезнет и от её таёжных богатств останутся лишь пни? Чутко сторожит лес шаги приближающегося человека, будто хочет угадать — друг это или враг?

Пашка таинственно манит меня от стоянки под густые кроны деревьев.

Тут уже ночь. С шумом падает прошлогодняя шишка.

Встрепенулась разбуженная птица. Кто-то вздохнул…

Мы долго стоим, слушаем лесные шорохи, пока густой мрак не окутывает всю землю.

В сплошной темноте возвращаемся к стоянке. Я доволен этой молчаливой встречей с лесом, с его ночной тишиной…

На стоянке полыхает огонь, обнимая концы лиственничных дров. Тихо качаются над костром тяжёлые лапы столетних елей. Безвольно стелется сизый дымок над поляной.

— Где вас носило? — встречает нас Гурьяныч.

— По лесу ходили. Ну и хорошо же там! — радостно отвечает Пашка.

— Лес, милый мой, — это школа жизни. С ним только подружись — всему тебя научит…

Мы усаживаемся у костра и начинаем расправляться с ужином. Вяленое оленье мясо — подарок Дулуу, — пахнущее дымом и солнцем, поджаренное прямо в огне костра, кажется необыкновенно вкусным.

Спасибо тебе, Дулуу! Где-то в лесу у огонька ты тоже, наверно, пьёшь сейчас крепкий чай с поджаренным на углях деревенским хлебом и вспоминаешь о нас…