Как только Гурьяныч с Кудряшкой и Жуликом скрылись из виду, стало скучно. Нет солнца, нет птичьих песен в бору, и небо хмурое. Хорошо, что костёр весело трещит и не даёт унывать.

А ветер не на шутку разгулялся над бором. Косматый тяжёлый туман, как снежная лавина, ползёт низом по всему лесному пространству, обшаривая мари, лога, пытаясь взобраться на верх гребней, но ветер прижимает его к земле, гонит дальше…

Кладу на огонь последние два кряжа — сноп искристых брызг взметнулся по ветру.

Пашка, положив под голову чурбак, ложится на хвою и, прикрывшись телогрейкой, быстро засыпает. Не пробуждаясь, он поворачивает к огню то спину, то грудь — это уже привычка таёжника.

Я почистил браунинг и Пашкину «ижевку». Сходил за дровами. Не знаю, чем ещё занять себя. Страшно медленно тянется время. Вдруг ветер стих, будто разбившись о стену. Застыл разлохмаченный бор. Туман, редея, ползёт вверх, сливаясь с быстро несущимися тучами.

С мутного неба падает пушистый снег.

Чудны, непостижимы дела твои, великая Природа! Только что было солнечное утро, пели птицы, весело шумели ручейки — и вот снег! Чего доброго, вернётся зима.

Снежинки падают на раскрасневшееся от костра сонное лицо Пашки, жалят его капельками холода. Пашка отмахивается от них, как от мошки, и просыпается.

— Снег! — кричит он, вскакивая и осматриваясь.

В бору тихо — только шорох падающего снега. Он сыплется сильнее, гуще. Уже не тает на охлаждённой земле, покрывает её пушистой белизною… Снег заслоняет мир, прячет под собой только что народившуюся зелень и редкие цветы, разбуженные первым обманчивым дыханием весны.

И всё-таки зиме уже не заглушить пробудившейся жизни, нет в ней той силы, что чувствуется в осенних снегопадах.

В три часа посветлело. Снег прекратился. На небе появились голубые проталины. Стукнул дятел. Защебетали птицы. Природа осторожно сбрасывала с себя оцепенение.

— Значит, договорились, Пашка: убьём, вечером по глухарю — и домой.

Парнишка поводит плечами — не согласен. Поднимает хитрющие глаза, смотрит на меня заискивающе.

— Вечером, знаете, как разыграются мошники: только успевай подскакивать да стрелять.

— Ты не дури, нечего жадничать, добудем двух — вот и бабушке обутки.

Пашка не знает как возразить. С напряжением думает. Хочется ему своего добиться.

— Как пофартит, может, и одного не убьём — птица напуганная, — лукавит он. — Дедушка всегда говорит: «Ты, Пашка, не учись наперёд загадывать, вначале надо убить, а потом теребить».

— Правильно учит дедушка. Но мы говорим о другом. Только посмей ослушаться, тогда запомни: нашей дружбе конец!

Пашка киснет.

— Ладно, будет по-вашему, — выжимает он из себя. Но я не уверен, что это серьёзно. С ним действительно надо держать ухо востро.

Налетает холодный ветер. Он шумно проносится по вершинам сосен и стихает где-то за бором, оставляя позади себя всеобщее смятение. Потом снова прорывается, раздувает огонь, рвёт и мечет огненные лоскуты.

Надвигается буран. Он зародился где-то в тревожных просторах холодного Ледовитого океана и, налетая на материк, обжигает его ледяным дыханием. И в этом буйстве разгневанного ветра, в упрямстве леса есть непримиримость великанов.

«Ну зачем остался?» — начинаю я терзать себя. Не очень-то приятно так вот, один на один, встретиться в тайге со снежным ураганом.

Густой сумрак непогоды уже окутывает землю. Ветер усиливается, врывается в бор могучим прибоем.

Пашка сидит мрачный, не сводит глаз с надвигающихся чёрных, разлохмаченных туч, точно в их грозных контурах он угадывает какое-то знамение. Рушатся все его планы.

— Что, Пашка, не нравится? — не выдерживаю я. Он встаёт, запихивает в огонь последние головешки, подходит к сосне, прислоняется спиною к стволу и подставляет буре лицо. Ветер стегает его снежной пылью, давит тяжким воем, то, вдруг, стихая, тянет к себе, дразнит и набрасывается с новой злобной силой…

— Ух, сатанюка, разыгралась! —цедит сквозь зубы Пашка и заметно вздрагивает от озноба.

— Зря мы с тобой не послушались дедушку: надо было домой идти, — говорю я. — Какому глухарю взбредёт в голову высунуться с песней в этакую погоду?

Он не отвечает.

Заполошный ветер переходит в ураган: ничего не видно вокруг, всё сливается в общем вое неба и тайги, в стоне падающих деревьев. Мир взбунтовался. Резко похолодало. Настоящая зима.

Парнишка продолжает стоять, прижавшись спиною к сосне, обхватив откинутыми назад руками ствол. Весь собранный как перед поединком. На лице — упрямство. Не могу понять, что с ним.

— Пашка, иди погрейся!

Пашка пропускает мимо ушей мои слова. Он захвачен ревущим ураганом.

Я поднимаюсь, подхожу к нему, беру его за руку, усаживаю к огню.

— Вы боитесь пурги? — спрашивает он, хмуря брови.

— Как сказать?.. — уклоняюсь я от прямого ответа.

— А мне хоть бы что! Страсть люблю в бурю ходить по лесу. — И в его заблестевших глазах вспыхивает и долго не гаснет азарт.

— Значит, не боишься бури?

— Нет! Чего бояться! Чем пуще ревёт, тем больше хочется схватиться с ней.

— С кем?.. Что ты болтаешь!

— С бурей! — И парнишка угрожающе сжимает кулаки. — Человек сильнее. Главное, не трусить, — упрямо возражает он.

— Ишь ты, храбрец!

Он весь напружинивается, смотрит испытующим взглядом:

— Хотите, пойду сейчас?

— Куда?

Пашка кивает головою в ревущее пространство.

— Зачем?

— Схватиться с ней...

— Ещё новости! Не дури.

— А с вами такого не бывало?

Его вопрос всколыхнул воспоминания. Рёв урагана перенёс меня в детство, такое же беспокойное, как у Пашки, с вечной жаждой приключений. И мне становится понятной брошенная им фраза: «Схватиться с ней…»

— Бывало и со мной в твоём возрасте, Пашка. Я страшно любил проводить дни и ночи на берегу моря во время шторма. Ты не представляешь, какое бывает море, когда на него налетит вот такой же ураганный ветер. С какой яростью и с каким рёвом схватываются волны со скалами — жутко смотреть! Горы чёрной воды разбиваются в пыль о гранитные уступы. В шторме, Пашка, действительно есть что-то берущее тебя за душу. Да, ты прав, хочется побороться с ним… И вот однажды, когда был особенно сильный шторм, я не выдержал, решился…

— Правда? — воскликнул Пашка.

— Да, попробовал свои силы. — И я вспоминаю все подробности своей схватки с морем. — Чтобы прорваться в открытое море, надо было осилить первые две-три волны, иначе мне бы не выдержать поединка. Но каждый раз волны обрушивались на меня всей страшной тяжестью и отшвыривали далеко назад, на холодный галечный берег. Однако безрассудный азарт подстрекал, я снова и снова лез на горбы волн, пока не прорвался…

— А потом? — И парнишка нервно ёрзает на валежине.

— Потом?.. Потом я повзрослел и уж не делал таких глупостей. — Я не стал говорить, что меня едва спасли. — А штормующее море по-прежнему люблю. Оно всегда дразнит меня, заманивает, но теперь я не поддаюсь.

— Значит, боитесь?

— Это не то слово, Паша. Просто во мне не осталось детской безрассудности, которой ещё болен ты.

— Я бы не отступился, — ершится парнишка.

— В твоём возрасте все мы храбрые. Пошли-ка лучше за дровами, погреемся и будем собираться домой. Нечего нам тут больше делать.

Он согласно кивает головою и, уходя, бурчит что-то себе под нос.

Мы расходимся по лесу в поисках сушняка. Ветер налетает шквалом. Бор неистово гудит, точно о его стволы разбиваются волны бушующего океана. Становится всё холоднее.

…Я подновляю костёр. Присаживаюсь к теплу. Пашки ещё нет.

Достаю хлеб, кусок шпика, оставленный нам Гурьянычем, разрезаю его пополам, поджариваю на углях.

Едкий дым от пригоревшего шпика, брошенный ветром в лицо, отрывает меня от дум. Пашки всё нет. Начинаю волноваться. Где же он с дровами? И вдруг страшная мысль: не ушёл ли в буран? Наверняка ушёл. Надо же было мне рассказать про шторм!

Я вскакиваю, кричу сколько есть сил:

— Пашка!.. Пашка!.. — Но голос глушит буря.

Нигде никого. Только сосны упрямо качаются перед глазами да тучи, подвластные ветру, несутся мимо.

Бросаю в огонь остатки сушняка. Быстро съедаю хлеб со шпиком, укладываю котомку, беру ружья и покидаю стоянку. С чёрного неба на бор сходит густой, тревожный сумрак. Острое чувство тревоги овладевает мною.

Где найти Пашку?

Иду, тороплюсь. Бешеным морем гудит бор.

Вот след парнишки. Видно, что он не шёл, а бежал, оставляя в настывшем снегу глубокие вмятины. Бежал наперекор ветру неровной, пьяной стёжкой…

Я в глубине души спокоен за него. С ним ничего не должно случиться: в тайге он как дома, ночь его не страшит, спички у него за пазухой — костёр разведёт в любую погоду. Пусть уймёт свой мятежный дух, поспорит с ураганом. Пусть закаляется. В жизни всё это пригодится.

Настоящая зима окутала землю. Ни глухарей, ни гусиного крика в небе, ни пташки живой. Только я, как, есть один, бреду по омертвевшему пространству, шагаю среди качающихся стволов.

Снова повалил снег. В тучах гаснут остатки дневного света. Синеют и совсем пропадают просветы в бору. Вот и ночь. В темноте исчезает след парнишки — теперь не догнать.

Эх, Пашка, Пашка!..

Куда идти? Вспоминаю слова Гурьяныча: «Когда с посёлка на ток едем, закатное солнце держу на затылке». Значит, обратно мне идти на закат. Достаю буссоль, ориентируюсь.

Враждебно встаёт предо мною незнакомая тайга. Бреду между чуть заметных стволов сосен навстречу буре. Чувствую, что тело спереди замерзает, немеет, и мне всё чаще приходится поворачиваться спиною, идти пятясь или отдыхать, прислонившись к сосне с подветренной стороны. Как что-то безвозвратно далёкое вспоминаю костёр, брошенный на стоянке.

Новый порыв ветра слепит глаза снегом, перехватывает дыхание. Рёв бора вырывается из шума урагана. Я нагибаю голову, прячу лицо, иду через силу, не зная куда. Становится всё труднее перешагивать валежник. Устал. А ночь, кажется, завладела землёй навечно, и ветер не утихает. Решаюсь развести костёр, отогреться и тогда продолжать путь.

Сбрасываю ружья и котомку. Забираюсь под ель. Руки окончательно закоченели, не повинуются. Кое-как набираю сухих веток. Складываю их горкой на очищенной от снега земле, подсовываю под топливо виток берёзовой коры, хранившейся за пазухой, и уже предвкушаю тепло. Какое великое счастье — огонь! Что делал бы я без него?

С трудом запускаю кисть правой руки в карман брюк. Не чувствую, а скорее слышу, как пальцы касаются спичечной коробки, с трудом вытаскиваю её и опять дую на пальцы, растираю их, думаю о том, что нельзя человеку одному в такую непогоду ходить по тайге.

С помощью зубов освобождаю коробку из резиновой упаковки. Пальцы, как грабли, беспомощны. Ничего не могу с ними поделать. Натираю кисти рук снегом, засовываю их глубоко под телогрейку, бегаю вокруг ели. Теперь и ноги не очень-то слушаются. Неужели не согреться? И тут вдруг начинаю ясно сознавать, как далеко я от посёлка, что поблизости никого нет и что в такую бурю нехитро и погибнуть.

Со страхом вспоминаю Пашку. А что, если он обессилеет в этой безумной схватке с бураном, не сможет развести костёр и замёрзнет? Что будет с Гурьянычем?.. Меня всего трясёт от этих мыслей. А сам бегаю вокруг ели. Движения всё же расшевелили кровь. Припадаю к сушнику. Пальцы стали послушнее. Чиркаю спичкой по коробке. Огонь!.. Жадно глотаю горячий воздух.

И вдруг сквозь вой бурана слышу гудок локомотива. Где-то недалеко посёлок! И точно гора холода сваливается с моих плеч. Тут уж не до костра. Хватаю рюкзак, ружья, застёгиваю телогрейку, спешу на звук. А гудок почему-то не смолкает, гудит долго, наполняя тревогой беснующееся пространство.

Как будто потеплело. Откуда и сила взялась! Отмахиваю метровыми шагами по лесу. И теперь уже не замечаю под собою ни валежника, ни пней, ни рытвин. Даже буран, кажется, послабел.

А гудок ни на минуту не смолкает, Что бы это значило? Не случилась ли беда, не пожар ли в посёлке?! Всё может быть в такую погоду.

Вот и край бора. Немного посветлело. Выбегаю на поляну. Яростный ветер обжигает лицо. Нахожу дорогу, занесённую снегом. Перехожу мостик. Сквозь ночной сумрак меня встречают огоньки в избах взбудораженного гудком посёлка.

Где же Пашка? Надо же было случиться такому! Снова упрекаю себя за недосмотр.

Пробегаю глухие переулки посёлка. Вот и домик, где я квартирую. Но что это? На лавочке у калитки сидит Пашка! Он с радостью бросается ко мне, ощупывает руками, точно желая убедиться, что это именно я, а не привидение, и исчезает в темноте.

— Пашка! Вернись! Но его и след простыл.

Хозяйка Акимовна, обеспокоенная сообщением Пашки, встречает меня с упрёком.

— Как можно в этакую погоду ходить по тайге, да ещё ночью?

— Знаю, нельзя, но так уж получилось. Пашка давно пришёл?

— Давненько.

— Пожар, что ли, в посёлке — гудок не смолкает?

— Какой там пожар, это Пашка решил, что вы заблудились, уговорил механика электростанции сигнал подать. Кажись, перестал, а то ведь, считай, почти два часа гудел. Ну и Пашка! Да что это я вас всё разговорами угощаю? Раздевайтесь, чаю горячего выпейте — враз согреетесь…

Переодеваюсь. Тепло смягчает остроту пережитого. Позади истерзанная бурей тайга, страх за Пашку, тщетная попытка развести костёр…

Каким волшебным напитком кажется крепкий чай!

А вот и Пашка. Он широко распахивает входную дверь, и его вносит в комнату холодная струя воздуха. Радостный, довольный, будто выиграл решающий в жизни бой.

— Я ночую у вас? — И, не дожидаясь ответа, снимает сапоги, раздевается.

Акимовна усаживает его за стол, наливает чаю, долго не сводит с него ласкового, доброго взгляда.

— Проклятая буря! — Пашка виновато заглядывает мне в глаза.

— Видать, и тебя прижала?

— Как бы не так! Пусть того пуще разыгралась бы!

— Так недолго и до беды.

— Я ведь немного в лесу побегал, вернулся на стоянку, а вас не оказалось. Погрелся и домой. Прибежал сюда, и тут вас нет. Подумал, что заблудились. Я — на электростанцию. Они и давай гудеть…

— Гудок здорово помог мне. Вот за это спасибо!. Пашка доволен, шмыгает носом, потеет от чая и, уставший от волнения трудного дня, от необычайных впечатлений, быстро засыпает.

А я долго не могу уснуть. Нет, никогда не забыть мне этого путешествия по тайге с Гурьянычем и Пашкой! Я словно вижу оголённую землю, усеянную бесчисленными пнями, табуны отлетающих птиц, вспугнутых выстрелом, слышу одинокий крик чибиса… Грустно от всех этих картин, грустно потому, что ещё не все люди научились беречь природу, понимать и любить её, как Гурьяныч и Пашка.

Как много открыл я для себя, как много понял за эти несколько дней.