Прозрачным, свежим утром 23 мая мы спустились с хребта Крыжина на Кизир. В результате работы на вершине Надпорожного белка поднялась шестиметровая пирамида. Она видна отовсюду и словно маяк возвышается над волнистой поверхностью угрюмых гор. Под пирамидой в монолитную скалу крошечной площадки мы впаяли чугунную марку, а над ней вылили бетонный тур для установки на нем высокоточных инструментов.
Спустившись к реке, сразу же начали свертывать лагерь. Нужно было торопиться с выполнением программы работ – лето в Восточном Саяне короткое. Снега тают поздно. В конце мая самый большой паводок. Это время, пожалуй, и самый трудный период для экспедиции. Ключи, речки становятся недоступными для брода, перевалы же и хребты еще завалены снегом. Но не успеет он растаять, как закружатся над горами холодные ветры, и в конце августа свежий снег посеребрит вершины.
Экспедиция разделилась на две группы. Трофим Васильевич с Бурмакиным и еще четырьмя товарищами должны были вернуться на устье Таски и затем с лошадьми пробираться до Чебулака, чтобы закончить там начатые мною геодезические работы; я же намеревался обследовать долину Нички и Шиндинский хребет.
В двенадцать часов дня мы расстались. Двое рабочих повели по тропе лошадей, а Трофим Васильевич с остальными товарищами уселся в лодку. Вместе с ними отплывал и Левка. Он уже стоял на носу и хитро поглядывал на Черню, точно хотел сказать: «Вот, смотри, без меня не могут обойтись, а тебя тут оставляют».
Мы долго стояли на берегу. Кизир, мутный и недоступный, бежал вспугнутым зверем, точно спасаясь от кого-то. Лодку несло к черной скале, туда, где в тумане дико грохотал перекат. Долбленка то исчезала за пенистым хвостом отяжелевших волн, то дыбилась, пытаясь выскользнуть из зыби. Так она и исчезла в глубине темного леса.
День был солнечный, и ничто, казалось, не должно было омрачать путь отплывшим людям. Мы условились встретиться через две недели под Фигуристыми белками, близ устья истоков Паркиной речки.
Товарищи начали переправлять имущество на правый берег Кизира. Мошков после операции чувствовал себя хорошо. Опухоль на руке спала, рана затягивалась.
Пока перебрасывали груз, Самбуев пригнал лошадей. Все они поправились. Но Бурка и Дикарка совсем одичали, и нам долго пришлось бегать по лесу, прежде чем удалось их поймать.
Переправа лошадей заняла несколько часов, причем не обошлось без неприятностей. Коня по кличке Сокол отнесло течением ниже переправы. Не найдя там пологого берега, он вернулся и, выбираясь из реки уже ниже устья Белой, распорол себе живот. Рана была большая и глубокая. Но пристрелить лошадь было жалко. Мы свалили Сокола на землю, зашили рану шелковой леской и, сняв узду, оставили его на произвол судьбы. Конь метался по берегу и так жалобно ржал, что сердце сжималось от сострадания.
Тайга, подошедшая с севера к Кизиру, встретила нас непролазной чащей. На неширокой береговой полоске, казалось, столкнулись в борьбе за каждый вершок почвы почти все породы леса, растущего в Восточном Саяне. Тут и кедры, и ели, и пихты, а между ними тополь, береза, ольха, черемуха, рябина. Это еще сравнительно молодой лес, пришедший на смену давно погибшей от пожаров тайге. Огромные деревья, когда-то украшавшие береговую полосу Кизира, завалили проходы, и нам пришлось взяться за топоры.
Когда чаща осталась позади, взору открылась слегка всхолмленная низина, ограниченная с востока и запада высокими, сглаженными к реке отрогами. Редкие кедры, покрывающие низину, низкорослы и чахлы. Это оттого, что растут они на сильно увлажненной, а местами даже на заболоченной почве. В глубине ложбин и по берегам ручейков виднелись ели. На всех деревьях лежал отпечаток сурового климата и холодных ветров, гуляющих зимой по низине.
Выбравшись из чащи, мы пошли быстрее и скоро увидели озеро.
К счастью, озеро оказалось богатым рыбой, больше всего окунем. Отсюда и названо оно Окуневым.
Отдав распоряжения по устройству стоянки, я свернул к ближайшей возвышенности, чтобы наметить путь на завтра. Черня сопровождал меня.
С возвышенности была хорошо видна неширокая низина. Нигде на Восточном Саяне нам не приходилось встречать столь пониженный рельеф в междуречьях, как в районе Окуневого озера между Кизиром и Ничкой. Перевал почти незаметный. Видимо, когда-то эта низина являлась продолжением долины Нички.
Я долго стоял на возвышенности, осматривал утопающие в вечерних сумерках долины. Вдруг Черня, лежавший возле меня, вскочил и, сделав прыжок, замер, напряженно всматриваясь в даль…
Кругом было тихо, но Черня, вытянув морду, жадно вдыхал воздух и прислушивался. Затем он сделал еще два прыжка, на миг задержался и стремительно бросился вперед по редколесью. Сомнений не было, собаку взбудоражил находившийся где-то неподалеку зверь. Я подождал немного и стал спускаться к своим.
Лебедев и Козлов небольшой сеткой поймали около полусотни крупных окуней. В нашем меню давно не было рыбы, и можно представить, как все были довольны ужином!
Черня в этот вечер не вернулся. Не было слышно и его лая.
После ужина недолго играла гармонь, и все угомонилось, только колокольчик на шее лошади тревожил лесную тишину. Медленно затухал костер. Молчаливая ночь повисла над нами.
Укладываясь спать, я взглянул на Павла Назаровича, почему-то решившего заняться хозяйством. Он стащил в одну кучу вьюки, сверху положил седло и все это покрыл палаткой, затем стал прибирать разбросанные вещи.
– Чего не спишь, Павел Назарович? – спросил я старика.
– Как бы утром не было дождя – вишь, потянуло с реки. Не к добру это.
Небо было чистое, звездное. Только легкий ветерок, прорвавшись от Кизира, лениво шумел по вершинам деревьев. Казалось, он не предвещал дождя.
«Напрасно беспокоится», – подумал я.
А Павел Назарович все еще возился под елью. Он сделал заслон от ветра, развел маленький костер и долго пил чай.
Выступление было назначено на ранний час. С рассветом все были на ногах.
Погода действительно изменилась. День начался без зари. Солнце всходило за тучами. Пока одевались, появился туман. Он то заволакивал отроги, то спускался в долины и, наконец, закрыл серыми шапками вершины гор. Пошел дождь.
Нам ничего не оставалось, как переждать непогоду. За чаем разговорились с Павлом Назаровичем о прогнозе.
– А тут дело нехитрое. Так оно получается: ежели в ясную ночь подует ветер снизу, будь это на реке или в ключе, добра не жди, непременно погода изменится, и обязательно к дождю. Скажем, ежели туман кверху лезет, по вершинам хребтов кучится – тоже к дождю, тут без ошибки. К непогоде и тайга шумит по-иному, глухо, птицы поют вяло; даже эхо в лесу не откликается… Погоди-ка, кто это там бежит? – оборвал он рассказ, всматриваясь в мутное от дождя пространство.
К лагерю нашим следом бежал Черня, а за ним Левка. «Откуда же Левка появился? Ведь его взял с собой Трофим Васильевич. Неужели случилось что-нибудь?» – с тревогой подумал я. Еще более загадочным было – другое: каким образом его разыскал Черня?
Пока мы стояли в раздумье, вопросительно посматривая друг на друга, Черня стряхнул с себя влагу, обнюхал всех и, подойдя ко мне, завилял хвостом. Затем он уселся рядом и умными глазами посмотрел на меня в упор, как бы силясь передать этим взглядом что-то важное. А Левка ни к кому не подошел: видно было, что он напроказил.
– Иди сюда! – крикнул повелительно Прокопий.
Левка посмотрел на него вскользь и улегся под стоящей рядом молодой елью. Но стоило только Прокопию встать, как сейчас же поднялся и он.
– Иди сюда! – уже более мягко позвал Прокопий. Собака, поджав под себя хвост и семеня ногами, перешла под другую ель.
– Умный пес, ведь понимает, что нельзя было удирать от Трофима Васильевича, вот и стыдится, – говорил повар Алексей.
– Нет, тут что-то другое, – возразил Прокопий. – Я-то его знаю!..
Каких только предположений не было высказано по поводу внезапного появления в лагере Левки! Он принес с собой неразрешимую загадку: что же в действительности случилось с нашими товарищами? Неужели их постигло несчастье?
А дождь шел все гуще и холоднее. Все намокло, набухло, повисло. Кочковатая земля грязнилась лужами. В такую погоду дремлет зверь, забившись в чащу или спрятавшись в скалах, спит притихшая птица в густых хвойных кронах, мокнут лошади, согнув спины. Непогода умиротворила суету в лагере, люди притихли, кто спал, кто занимался починкой. Гасло пламя забытого всеми костра.
Прокопий сидел задумчивый, изредка посматривая на собак. Потом встал, ощупал у Левки живот, осмотрел на спине шерсть, заглянул несколько раз в уши, что-то доставал оттуда и удивленно качал головой. Затем он так же внимательно осмотрел Черню.
Не отрываясь от работы, я изредка поглядывал на собак. Они были мокрые и казались усталыми, вот все, что я мог заметить. Но Прокопий и на этот раз нашел ключ к разгадке. Усаживаясь у огня, он спросил:
– Левка был привязан к лодке? Павел Назарович заверил, что, отплывая, Трофим Васильевич собаку не привязывал.
– Тогда с нашими ничего не случилось, все понятно, – сказал Прокопий. – Ух ты, негодный пес, я до тебя доберусь! Все сало ищешь! – крикнул он на Левку.
Тот будто понял, что секрет открыт, виновато посмотрел на нас и поплелся под соседний кедр к Алексею.
Прокопий подсел к нам и, раскрыв ладонь, показал бурую шерстинку. Мы смотрели на его находку, ничего не понимая.
– Да ты толком расскажи, в чем дело. Может, зря ругаешь собаку, – ворчал Павел Назарович.
– Тут и без рассказа ясно. Задушил медвежонка-пестуна, – и Прокопий передал Павлу Назаровичу шерстинку. Тот долго осматривал ее, а потом сказал:
– Что она от медведя – согласен, но почему именно от задушенного – ей-богу, не понимаю.
Прокопий рассмеялся.
– Ну, тогда слушайте. Когда вы были на сопке, – обратился он ко мне, – Левка, видимо, где-то держал медведя и на его-то лай убежал Черня. А что действительно был медведь, тому доказательство – шерстинка. Лева не был привязан, поэтому можно предположить, что медведя он увидел где-нибудь на Кизире, увидел и спрыгнул с лодки. Пусть теперь Трофим Васильевич поищет его, будет знать, как непривязанных собак возить. Но это был действительно пестун, большого медведя им ни за что не задушить бы. Теперь понятно? – спросил Прокопий.
Павел Назарович молчал.
– Ну, откуда ты взял, что именно собаки задушили зверя? – спросил я следопыта.
– Вот это, – сказал он, показывая каплю запекшейся крови, – я достал у Левки из уха. В брюшину мордой он лазил, сало доставал… Да и по морде видно – вся замазанная, даже дождем не смыло.
– Могло быть и так… – с расстановкой произнес Павел Назарович.
Тучи продолжали мутить небо. Не было, казалось, никакой надежды, что дождь сегодня перестанет и мы продолжим свой путь.
Вдруг из дальнего угла озера послышался слабый крик кряковой утки. Ей ответила синица. Легкий ветерок, сбивая с хвои влагу, пронесся по низине.
– Наверное, перестанет, – сказал Павел Назарович, осматриваясь кругом.
Над озером опять поплыл туман. Он густел, рос и скоро упрятал под собою и озеро и нас. А дождь все шел и шел.
– Посмотрите-ка, муравьи поползли, – заметил оживленно Павел Назарович.
– Ну и что же? – поинтересовался я.
– Значит, действительно перестанет; не зря они зашевелились.
Только теперь, внимательно прислушиваясь, я заметил оживление в природе. На небе появились проталины, выглянуло солнце. Какой-то необыкновенно нежный свет разлился по лесу. И тотчас же на склонах гор ожил туман. Послышались робкие звуки птичьих песен. «Выходит, не зря кричала кряква»… – подумал я.
Через полчаса разъяснилось.
Пока свертывали лагерь и седлали лошадей, я осмотрел озеро. Щетинистые берега были щедро политы дождем, напоившим до отказа почти голую землю. Тень от нависших елей падала на светло-зеленоватую воду, прикрывая корявые стволы деревьев, свалившихся на дно озера. Густая водяная растительность переплеталась с сучьями и корнями этих деревьев. Всюду с веточек, с жестких ростков, со стеблей водяных лилий свисали гирлянды каких-то, неизвестных мне, ожерелий. Все это украшало дно водоема фантастическим узором. Ощущение чего-то таинственного овевало озеро, и если бы из него вдруг выглянуло неизвестное до сих пор чудовище, это не показалось бы вовсе странным, наоборот, появление его вполне соответствовало бы тому, что окружало водоем.
Меня разобрало любопытство узнать, что за ожерелья свисают с сучьев растений? Я достал из воды одно, в виде тонкой нити, длиною сантиметров тридцать, и стал рассматривать. Она состояла из прозрачной массы, напоминающей студень, с красноватыми бусинками в средине, расположенными рядом одна возле другой. Мне бы не догадаться, что это такое, но когда я увидел проплывающих близ берега парочками окуней, понял, что это их икра. В отличие от других рыб, населяющих воды Восточного Саяна (тайменя, ленка, хариуса и налима), окунь мечет икру, выбрасывает ее не отдельными икринками, а именно нитями.
Обилие окуня в озере помогло нам пропитаться сутки рыбой и даже взять килограммов десять с собою в дорогу. Мошков и повар Алексей остались на биваке делать запасы на будущее, а мы тронулись дальше по направлению к Ничке.
От озера, по еле заметному скату, шла звериная тропа, но свежих следов на ней не было. Видимо, в летнюю пору ею пользуются сохатые и маралы, прибегающие на озеро купаться. Это обычно бывает в период, когда в тайге властвует гнус. Мы видели на тропе и помет диких оленей. Эти животные здесь проходят осенью и весною, кочуя с летних пастбищ на зимние и обратно.
Отряд продвигался быстро по низине, покрытой редколесьем. День так и не разгулялся. Солнце то появлялось, то исчезало, и к вечеру снова пошел дождь, но мы уже были на Ничке.
Для ночевки выбрали маленькую поляну за старой протокой. У самого берега Нички. Когда-то это был остров, но река изменила русло, и протока, отделявшая его от берега, высохла. Как только вышли на поляну, все дружно принялись за устройство лагеря: ставили палатки, таскали дрова, расседлывали и отпускали на корм лошадей. Вспыхнул костер, и все стали сушиться. Я вышел на берег.
Река, сжатая с обеих сторон неприступной стеною леса, пенилась, вздымая валы, и стремительно скользила мимо. В мутном потоке уплывали от родных берегов смытые водою гигантские деревья. Сопротивляясь течению, они вспахивали корнями русло, прудили реку и обваливали берега. От черных туч вдруг потемнело. Сдвинулись утесы, и в долине стало тесно. Ветер глотал и уносил в ночь шум не в меру разыгравшейся Нички. Молчаливые тучи вдруг распахнулись голубой бездной, на миг осветив далекие горы, макушки елей, холодную зыбь реки, и мы впервые в этом году услышали раскаты грома.
Забившись в палатку, при свете свечи наскоро поужинали и легли спать… Больше сгустился мрак. Ветер, злой и холодный, гнал ливень. Давилась ревом Ничка. Падали подмытые водой ели-великаны, бросая в ночное пространство пугающий предсмертный вопль. Молния в клочья рвала черный свод неба, непрерывно грохотал гром. Ущелье мучительно стенало. Под вой разыгравшейся непогоды крепко спали люди, и никто не заметил, как подкралась беда.
– Поднимайтесь, потоп! – разорвал сон чей-то голос.
Мы вскочили. С реки доносился треск и шум, тоскливо выл Черня, тревожно кричали кулички. Мы с Прокопием выскочили из палатки. Дождя не было. Красной бровью занималась заря. Приютивший нас остров исчезал под водою разгулявшейся Нички. Вместе с деревьями обваливались подточенные берега. По пересохшей протоке, отделявшей остров от материка, хлынула грязной волною река. Отступать было некуда. Поднялась суматоха. Спросонок люди хватали вещи и, не зная, куда бежать, топтались на месте. Самбуев бросился искать лошадей и вернулся, – всюду вода и вода. Она уже обошла со всех сторон поляну и зловеще надвигалась на палатки.
Мы видели, как остервеневшая река набрасывалась на изголовье острова. Вздрогнули старые ели, поредели их вершины, и деревья, защищавшие от воды сотни лет этот небольшой клочок земли, вдруг раздвинулись и с треском стали валиться в реку, безнадежно пытаясь удержаться корнями за подмытую почву. Масса воды давила на нас. Где-то за протокой тревожно ржали растерявшиеся лошади.
Нужно было немедленно что-то предпринять, вода угрожала смыть вместе с островом и нас. По совету Павла Назаровича мы срочно приступили к сооружению плотов, без которых невозможно выбраться из ловушки. Работали два с лишним часа, не зная передышки. Никто не ожидал команды. Но беспокойный старик то и дело покрикивал:
– Торопитесь, ребята, иначе снесет.
И люди с новой силой принимались таскать вещи; дружнее стучали топоры. А вода все яростнее прибывала и уже затопляла край поляны.
Плоты, наконец, были готовы. Не теряя ни одной секунды, мы разместили на них все наше имущество и собак. Оказалось, что плоты едва могут выдержать этот груз. А ведь нужно было поместить еще восемь человек!
Пришлось дополнительно довязать несколько бревен. Скоро вода ринулась через остров.
– На плоты! – повелительно крикнул Днепровский.
Все бросились к плотам. Я схватился руками за крайнее бревно, а рядом держался за сучок Самбуев. На плоту оказались Лебедев и Павел Назарович, а мы должны были следовать за ними вплавь, так как «судно» и без того было перегружено.
Не успели отплыть и двадцати метров, как заднюю часть нашего плота накрыл вершиной упавший кедр. Плот завертелся, накренился. Послышался отчаянный крик. Тонул, придавленный сучьями, Самбуев. Лебедев бросился к нему на помощь. Ловким ударом топора он отсек вершину кедра, а Павел Назарович успел толкнуть шестом плот вперед. Мы увидели выплывшего на поверхность Самбуева.
– Где моя буденновка? – кричал он, отфыркиваясь и смахивая кровь с исцарапанного лица.
Лебедев сильным рывком выбросил его на плот, а Павел Назарович, заметив, что перегруженный плот начал тонуть, спрыгнул в воду. Он, так же как и я, схватился руками за связанные бревна, и, подхваченные течением, мы понеслись вниз по реке.
Лебедев, широко расставив ноги и упираясь ими в бревна, забрасывал шест далеко вперед и, наваливаясь на него всем корпусом, пытался подтолкнуть плот к берегу. От чрезмерного напряжения лицо его налилось кровью. Я совсем застыл в холодной воде, все болело, словно сотни острых иголок впились в тело. У Павла Назаровича судорогой свело руки и ноги, лицо исказилось от боли. Он стал захлебываться и тонуть. Это было вблизи берега. Лебедев бросился на помощь, взвалил Павла Назаровича к себе на плечи и, шагая по грудь в воде, вынес его на берег.
Мы с Самбуевым задержали плот, привязали его к дереву и вышли на берег. Второй плот причалил несколько выше. Тотчас прибежал со спичками Прокопий.
Мы, сняв мокрую одежду, отогревались у костра.
Буря миновала, но вода в реке продолжала прибывать. Размывая берега, она все больше пухла и пузырилась.
Остров проглотила река. Вырванные деревья, беспомощно раскинувшие ветви, уносило течение в неведомую даль. И только один самый старый кедр еще долго единоборствовал с рекою. Но вот и он качнулся, хрустнул под ним корень; еще качнулся, и, словно в испуге, задрожала его курчавая вершина.
Мы видели, как этот великан, сопротивляясь, все больше клонился к воде, как выворачивались из-под него огромные пласты размокшей земли. И, наконец, он рухнул в муть объявшего его потока и печально застонал, еще пытаясь удержаться корнями за пни срубленных нами деревьев.
Берег осветило выглянувшее солнце. От костра в застывшую лазурь неба струился сиреневый дымок. Проснулся разбуженный весенним утром пернатый мир. Только что пробившаяся зелень расправляла нежные ростки, примятые дождем. В лучах света горели волшебными фонариками капли влаги, не сбитые ветром с хвои. Словно очумелый, проносился шмель, перекликались трясогузки, собирая на проплывающем наноснике букашек. Все снова ожило, порхало, казалось, никто и не заметил исчезновения острова. Только Ничка, набирая силы, все еще теснила берега.
Никто из нас уже не вспоминал о пережитых минутах смертельной опасности, рассказывали только смешные эпизоды, происшедшие во время утренней суматохи.
Курсинов, например, прыгая на плот, зацепился штанами за сучок под водою, упал и чуть не захлебнулся. Плот-то он догнал, а штаны и один сапог оставил на сучке. Не до них было! Левка, пользуясь всеобщим замешательством, вылакал котел ухи, приготовленной еще с вечера для завтрака.
В полдень наконец вода достигла максимального уровня и через два часа стала медленно отступать от берегов, оставив на отмелях золотистый кант из принесенной хвои.
Самбуев пригнал лошадей. Они еще до наводнения перешли протоку и провели эту ужасную ночь в береговом лесу.
Так неудачно закончилась наша вторая встреча с Ничкой. Случай на острове послужил нам серьезным предупреждением, и мы надолго запомнили, как опасно в непогоду ночевать на берегу горной речки, а тем более на острове.
Просушив одежду, груз, седла, мы решили продвинуться вперед. Вода оставила много хлама, наносника в пониженных местах долины и так напоила и размочила почву, что продвигаться по ней оказалось нелегко. Лошади вязли по брюхо в грязи, заваливались, не смолкал крик погонщиков. Так нам и не удалось пробраться вдоль берега. Пришлось свернуть к отрогу, но и там не повезло – натолкнулись на завал погибшего пихтового леса. Застучали топоры, раздвигая сушник, пробудилось эхо, завилял караван по узкому проходу. Мы то возвращались назад, то останавливались, чтобы передохнуть и разведать путь.
До вечера с трудом прошли всего лишь километра три. Заночевали на первой поляне, совсем недавно освободившейся от снега и еще не одетой в зелень.
Пока устраивали бивак, я решил выйти на вершину ближнего отрога, хотелось увидеть завтрашний путь, и втайне намеревался поискать на вчерашней кормежке зверя.
На террасах, по карнизам, на крошечных полянках, примостившихся между скал, я видел совсем свежие следы маралов. В это время они охотно посещают открытые солнцепеки отрогов в поисках зелени.
С отрога было хорошо видно верховье Нички с безымянными ключами да оставшийся позади путь, прикрытый серыми латками мертвого леса. Высоко надо мною парили два черных коршуна. Они поднимались все выше и выше, изредка роняя на землю прощальные звуки. В безмятежную даль уплывала река, пронизывая холодным жалом клочья нависшего тумана. Гасли дали. Кажется, никогда с такой ясностью не замечаешь покоя в природе, как в первый вечер после бури.
Надвинувшийся сумрак заставил меня вернуться на бивак. Не торопясь я спустился по отрогу, изредка осматривая глубину ущелья да открытые склоны, все еще надеясь увидеть зверя. Неожиданно на снежном поле, между скал, мелькнуло что-то большое, черное. Я замер. «Сохатый! И движется прямо на меня. Откуда этакое счастье!»
Ремень ружья неловко зацепился за сук кедра, и я замешкался. А сохатый уже несся к гребню. Остается еще два-три прыжка… Наконец я освободил штуцер, но не успел поймать зверя на мушку, как он исчез. Я бросился вперед и, споткнувшись о корни, распластался на земле.
Снизу доносился треск падающего сухостоя. Сначала громко, затем реже и тише. Над головою нежно засвистел рябчик.
– Ты еще тут! – крикнул я с досадой.
Да и как было не злиться. Зверь ушел. Сколько мяса упустил! Нам хватило бы его дней на десять. Невольно вспомнил про холодец из сохатиной губы, про печенку, жаренную на вертеле. Было о чем пожалеть… А рябчик продолжал насвистывать свою беззаботную песенку. Я спустился в долину ночью. Шел неохотно, словно провинившись. Товарищи, поджидая меня, не ужинали.
– Жаль, ой, как хочется мяса, ведь без него мы Кубарь не одолеем… – говорил Курсинов, опечаленный больше меня неудачей.
В семь часов утра мы уже пробирались через мертвую тайгу.
На пути лежал непроходимый бурелом. Мы выбивались из сил. Голодные лошади неохотно шли вперед к черным, еще не отогретым солнцем мысам. А лес не сдавался. Мы остановились, не зная, что делать. Нечего было и думать пробиться по Ничке до следующего распадка.
– А ты не помнишь, как вчера сохатый спустился в долину, шагом или махом [7] ? – вдруг спросил меня Прокопий и предложил пойти разыскивать след зверя.
Я согласился из любопытства, чтобы узнать, какие выводы сделает Прокопий, когда мы определим, как именно пошел зверь от оврага.
Скоро на снегу, покрывавшем северный склон отрога, мы увидели следы зверя. Он спустился в долину крупными прыжками и пошел завалом. Прокопий медленно шагал, внимательно рассматривая крупные отпечатки копыт на земле. Через двести метров следопыт остановился.
– Здесь вот он стоял, видимо, прислушивался, не преследуют ли его. А вот старый след, значит, тут он раньше проходил, – и на лице Прокопия появилась радостная улыбка.
– Хорошо, что ты не убил его: он поможет нам пройти завал, – говорил Прокопий, пробираясь между сваленными друг на друга сучковатыми стволами.
Неспроста этого зверя зовут «лесным бродягой». Он ловко пробирается по завалам, перешагивает через любой колодник, умело выискивает проход через бурелом или топи.
Прокопий по пути сламывал сучья и изредка делал на деревьях затесы. Но странно, след сохатого все настойчивее поворачивался к реке, и чем ближе мы подходили к ней, тем мрачнее становилось лицо моего спутника.
– Наверное, ушел через Ничку. – Лучше бы убил ты его, – бормотал Прокопий.
На берегу след пропал. Зверь прыгнул в реку.
Прокопий попросил меня подождать, а сам решил пройти берегом вверх.
– Напрасно, – сказал я ему, – не пройти нам тут, нужно скорее переправляться на другую сторону или идти в обход по отрогам.
Но он не послушался, ушел.
А солнце, поднявшись высоко над горами, заливало радостным светом этот безжизненный уголок долины.
Я долго сидел на берегу и, скучая, всматривался в печальный пейзаж погибшей тайги, окруженной могильной тишиной. Какая неповторимая печаль лежала на сучковатых обломках упавших стволов. Вдруг издали послышался свист, а затем и крик. Я, не задумываясь, полез по завалу к Прокопию. Он стоял на крутом берегу.
– Вот где зверь вышел, – сказал Прокопий, показывая ясный отпечаток копыт на разрыхленной сырой земле.
Оказывается, сохатый обошел неприступный бурелом рекою. Метров триста он брел по воде, затем вылез на берег и ушел вверх. Это открытие было для нас как нельзя более кстати. Теперь и я поверил, что след зверя поможет нам добраться до зеленой тайги.
– Хорошо, что ты не убил его, – повторил Прокопий и рассмеялся.
Мы возвратились к своим и вместе с караваном, добравшись до отрога, свернули по звериному следу. Дружный стук топоров да крик погонщиков не смолкали. Отряд настойчиво пробирался вперед. Без устали работали люди.
– А зачем тебе нужно было знать, шагом пошел зверь от отрога или махом? – спросил я Прокопия.
– Если зверь напуган, он пойдет напролом, по любой трущобе. Тогда его следом лучше не ходи. А вот когда он идет спокойным шагом, то зря никуда не полезет. И если он тут когда-нибудь раньше проходил, все равно дорогу помнит, особенно сохатый. Он ведь любитель бродить по завалам.
Мертвая тайга постепенно редела. Все чаще попадались зеленые кедры. Несмотря на недостаточный завтрак, все шли бодро. Удачный маршрут через бурелом к зеленому лесу поднял у нас настроение.
В полдень мы сделали привал на маленькой поляне, протянувшейся вдоль берега реки. Тут еще местами лежал снег. О весне напоминал только южный ласковый ветерок.
Короткий отдых восстановил силы. Мы тронулись дальше с намерением добраться к вечеру до поворота на Шиндинский хребет.
Звериная тропа, попавшаяся нам, становилась все более заметной. На ней чаще встречались свежие следы. Весной этой тропой пользуются главным образом маралы, чтобы попасть с северных склонов Манского белогорья в долину Кизира.
Не лишне сказать несколько слов о марале. Когда вспоминаешь этого гордого, грациозного оленя, невольно перед тобой встает картина поднебесных гор, с зазубренными вершинами, с травянистыми мысами, с бурными речками, с затяжными осенними туманами, с брачной песнью марала. Вспомнится все это, и горькой тоской защемит сердце. Снова и снова захочется увидеть наяву знакомые горы, прикрытые волнистой шубой кедровых лесов, и звериные тропы, убегающие к далеким белогорьям…
Марал – подвид благородного оленя, обитает по всему Восточному Саяну и далеко за его пределами, на восток, юг и запад. Это крупный парнокопытный зверь. В зрелом возрасте самец нередко достигает в высоту 160 сантиметров, а его живой вес, в период максимальной упитанности (начало сентября), доходит до 300 килограммов.
Самка меньше и легче. Летом марал имеет рыжую окраску, но к осени она постепенно светлеет и к зиме становится серой. Вокруг хвоста он носит светложелтое зеркало, довольно широкое и далеко заметное.
В марте на комолой голове самца появляются черные вздутия. Они растут, пухнут, раздваиваются и постепенно принимают форму будущих рогов. В период роста эти мягкие, нежные и болезненно чувствительные вздутия называются пантами, из которых изготовляют медицинский препарат – пантокрин. Со второй половины июля вздутия постепенно костенеют, с них сваливается бархатистая кожа, и незадолго до брачной поры [8] голова марала украшается красивыми симметричными рогами, способными принять бой, отразить нападение соперника. В осеннюю пору осторожный, слишком недоверчивый и пугливый марал становится злым, раздражительным, в каждом самце видит соперника и врага. Тогда-то безмолвие тайги и оглашается его зычным ревом.
Зимою у оленя рога отпадают. Создается впечатление, будто они нужны ему лишь для короткого периода спаривания, когда зверю приходится в смертельных схватках с соперником отбивать или защищать самку. Рога действительно у оленей развились под влиянием полового подбора – пока самец сходится с самкой, происходит ежегодная смена рогов. В глубокой же старости прекращается их рост, они теряют симметричность, торчат как пеньки, без отростков.
Как только весеннее солнце обогреет тайгу, маралы покинут места зимовок и еще по снегу начнут пробиваться к вершинам гор, поближе к альпийским лугам. Там, под сводами мрачных скал, в золотистой кашкаре [9] или в береговых зарослях ледниковых озер матки маралов родят своих пятнистых телят. Взрослые же самцы поднимутся на жировку выше, к границе леса. В жаркие дни и в период гнуса маралов можно встретить на белогорьях и в холодных цирках, где они обычно отдыхают под тенью скал.
В начале сентября взрослые самцы покинут посеребренные снегом белогорья, спустятся к маткам в тайгу. Там они проведут брачный месяц в беготне, в жарких схватках, нередко со смертельным исходом. А за это время покроется тайга цветными лоскутами, лягут туманы по ущельям, по вершинам загуляет холодный буран. Печально станет в природе. Неохота маралу покидать места летних кочевий, но неумолимая зима уже прикрыла подножный корм, завалила снегом тропы, и зверь вынужден отступать далеко в глубь тайги в более низкие места, где мельче снег. Долгой покажется ему скупая холодная зима. С нетерпением он ждет теплых весенних ветров, чтобы снова и снова подняться к родным белогорьям.