Путь продолжается. Ночь под охраной бурунов. Откуда ты взялась, Берта? Вот и Совиная голова. Неужели это Эдягу-Чайдах?
После дождя уровень воды в Мае поднялся, но не настолько, чтобы облегчить наш путь. Наоборот, течение прибавилось и сильнее взбунтовались перекаты. Но поднимись вода ещё на метр, — тогда бы мы без приключений добрались до Эдягу-Чайдаха.
Бесшумно, медленно плот выходит на струю, разворачивается и, покачиваясь, плывёт вниз. Здесь уже вечер, на поворотах нас сторожит зарождающийся туман. А наверху ещё день. Ярким светом политы поднебесные грани скал, убранные зелёной чащей.
Плот набирает скорость, скользит меж острогрудых обломков, проскакивает скальные ворота.
На корме Трофим. Как только его руки касаются весла, с лица слетает беспечность. Он становится холодным и безмолвным, как камень. Нет, его не пугают вздыбленные над нами скалы, не тревожат крутые повороты и бешеный бег реки, но он весь вмиг перерождается, как только до слуха долетает рёв потока. Его глаза дичают от напряжения, лицо багровеет, весь он уносится вперёд, к опасности. Острой болью засел в душе упрёк Василия Николаевича насчёт погибшей лодки, и теперь не дай бог промазать или ошибиться!…
За скальными воротами река теряет свой бег и тёмной вечерней синевою расплёскивается по дну ущелья. Ни единой морщины на её холодной поверхности. Потускневшая гладь воды подчёркивает глубину. А нависающие скалы грозятся сверху. Они склоняются, высовываются вперёд, чтобы проследить за нами.
Всеобъемлющая тишина. Беспомощно повисли вёсла. И странной кажется под нами утомлённая Мая. Василий Николаевич выжимает штаны и что-то ворчит себе под нос. Плот несёт медленно, почти незаметно. Неожиданно впереди, у края глади, кто-то сильно шлёпнул по воде, подняв столб брызг. Водоём всколыхнуло большими кругами. Это таймень на вечерней кормёжке гоняет рыбу.
— Здоровущий, сатана, вишь, как бьёт! — И Василий Николаевич переводит взгляд на меня.
Где же тут удержаться от соблазна, не попытать счастья со спиннингом?
— Попробуем? — спрашиваю я.
— Не плохо бы ушицу сладить. Снасти возим, а не мочим, без рыбы живём на такой реке! — бормочет Василий Николаевич, набивая самодельную трубку табаком.
— Тогда причаливаем к берегу. Только не надолго — минут на двадцать, — бросает Трофим, явно обеспокоенный задержкой. — Надо успеть к лесу добраться, а кто знает, где тут есть он.
Подталкиваем плот шестами к правому берегу. Собак привязываем, чтобы не убежали. Достаю спиннинг. Наконец-то до него дошла очередь! Пока налаживаю снасть — спутники насыпают на край плота горку гальки и на ней разжигают костёр. Уже пристраивают таган, собираясь варить уху. А рыба ещё в воде.
Делаю первый заброс. Звук разматываемой катушки приятно ласкает слух. Сознаюсь, к рыболовному спорту я неравнодушен. А сегодня тем более приятно порыбачить — передышка для нервов.
Медленно передвигаюсь по узкой полоске береговой гальки. Катушка поёт. Блесна послушно обшаривает дно водоёма. Сквозь прозрачную воду я вижу, как она соблазнительно вьётся, мигая то серебристой спинкой, то ярко-красным брюшком. И вдруг какая-то тяжесть навалилась на шнур. Не задел ли за корягу? Подсекаю. Нет, что-то живое рванулось, затрепетало, потянуло. Подсекаю энергичней. Слышу — по гальке бегут ко мне Трофим и Василий Николаевич.
Рыба на поводу упрямится, рвётся, тянет в глубину. Осторожно, с трудом подтягиваю её к отмели… Это ленок.
— Стоило из-за такой мелочи время терять! — слышу упрёк Трофима.
А я ещё надеюсь на успех. Снова и снова бросаю блесну. И вот ясно вижу, два таймешонка сопровождают блесну, словно адъютанты: один справа, другой слева, и какая-то длинная тень выползает вслед за ними из тёмной глубины, быстро надвинулась к приманке. Таймешат как не бывало. Это тупомордый таймень. Но блесна уже у берега. Экая досада!
— Бросайте, темнеет, — напоминает Трофим.
— Последний раз! — отбиваюсь я.
Не торопясь кручу катушку. В прозрачной воде серебрится «байкал». И вдруг сильно стукнуло сердце: из тёмной глубины ямы выползает длинная тень. Таймень! Он виден весь. Важный, морда сытая, как у откормленного борова, плывёт спокойно, словно на поводу. Как легко и привычно он скользит в прозрачной воде! В рысиных глазах алчность. Но странно: приманка почти у самого носа тайменя извивается, как живая, блестит чешуёй, дразнит, но хищник челюстей не разжимает.
— Не голодный, бестия, бросайте!… — шепчет Василий Николаевич.
Нет, теперь не уйти мне от заводи. По ловкости и силе таймень — что подводный тигр. Велик соблазн обмануть его. И я продолжаю бросать блесну, стараюсь не слышать уговоров спутников, что надо плыть.
В конце концов благоразумие берёт верх. Делаю последний заброс, и тут только возвращается ко мне рыбацкое счастье. Чувствую решительный рывок и — шнур запел…
Взнузданный таймень вынырнул на поверхность, угрожающе потряс головой и, падая набок, взбил столб искристых брызг.
— Держите, не пускайте в глубину! — кричит Трофим и торопится ко мне на помощь.
Таймень ищет спасения в глубине, мечется по заводи, как волк в ловушке. С трудом сдерживаю эту чертовскую силу, взбудораженную смертельной опасностью. Но рывки слабеют, тяжесть становится послушнее. Хищник тянется на поводу, буравит воду нарочито растопыренными плавниками. Вот он уже в семи метрах от нас, выворачивается белым брюхом, широко раскрывает губастую пасть. Малюсенькие глаза вдруг обнаруживают нас, и таймень рвётся в глубину. Сильный рывок, треск, и в руках моих остаётся всего лишь обломок удилища с оборванным шнуром на катушке. Трофим бросается за уплывающим концом, но разве догонишь!…
За скалами меркнет день.
До чего же обидно! Бросаю остатки удилища в воду.
Теперь надо торопиться. Мы отталкиваем плот, выводим его на струю.
Леса не видно, только бесцветный камень ершится по берегам, да где-то впереди перекат бросает в ночь тревожный шум потока. Кормовщик всматривается в сумрак.
Мы с Василием Николаевичем у переднего весла ждём команды.
Минуем слив. За ним внезапно вырастает гряда валунов.
— Бейте влево! — и кормовщик шлёпает длинным веслом по налетающим белякам.
Плот швыряет в сторону. В поисках прохода он скользит по валунам, ныряет в провалы, заплёскивается и, наконец, у самого края переката, садится на подводный камень.
Мы помогаем течению развернуть плот, шатаем его из стороны в сторону, пытаемся шестами сдвинуть с места, но не тут то было, как прилип!
Нас быстро накрывает ночь. В густую тьму уплывают грозные утёсы. Всё исчезает: и ложбины, и нависающие стены прохода, и пугающая глубина. Остаётся только бледная полоска неба над нами, вправленная в курчавую грань верхних скал, да плот на камне, окружённый сторожевыми беляками.
— Лучшего места не мог выбрать для ночёвки, — ворчит Василий Николаевич, пронизывая строгим взглядом Трофима.
— Можно было выше посадить, на тот большой камень, да промазал, — отшучивается кормовщик.
— Ладно, ребята, ничего не случится, если и переночуем на шивере. Переждём до утра. Места хватит для всех, дрова есть, уху сварим и спать, -успокоил я спутников.
Плот сидит крепко. Собираем в одну кучу рассыпанную между брёвен гальку, разжигаем на ней небольшой костерок. На воде холодно и очень сыро. Хочется есть. Мы с Трофимом набрасываем на плечи телогрейки, подсаживаемся к огоньку и молча наблюдаем, как Василий Николаевич «ладит ушицу».
Ночная тьма окончательно заполняет ущелье. Пламя костра вдруг вспыхнет на миг, высветит под нами бирюзовую глубину переката, скользнёт по чёрным горбам волн или заденет краем шальной беляк, набегающий с шумом на плот. И тогда кажется, будто мы окружены какими-то фантастическими чудовищами.
Василий Николаевич снимает с углей котелок, выкладывает на бересту куски ленка, подсаливает их. Уху посыпает зелёным луком, добавляет чёрного перца, кипятит. Но прежде чем разделить уху по чашкам, отламывает кусок горячей лепёшки, прикладывает его к носу и втягивает в себя хлебный аромат.
— Ты, Василий, брось разыгрывать нас, тут и без комедии невтерпёж. Разливай уху! — говорит Трофим, пожирая глазами повара.
— Ну и пахнет, братцы! — не унимается тот. — Бог даст, вернёмся домой, первый заказ будет Надюшке — состряпать лепёшки. Есть буду непременно с мёдом, а ещё лучше со сметаной. Вот этак подденешь копну и в рот, а она там тает, плывёт по губам…
— Так уж и плывёт… — перебивает Трофим, и в его горле хлюпает тяжёлый глоток.
После ужина мои спутники уснули. Я дежурю один у тлеющего огонька, окружённый дикими волнами. Рядом мирно дремлет Кучум, изредка награждая меня сочувственным взглядом. Плот дрожит как в лихорадке. Он то вдруг наклонится и черпнёт дырявым краем мокрую темноту, то со старческим стоном снова повиснет на камне. А то вдруг почудится, будто плот, подхваченный беляками, летит в бездонную пропасть.
Я не сплю, и не спит маленький костерок, вместе караулим утро. Где-то высоко слева продырявилось небо, и оттуда нежными струями льётся бледный свет. Уже политы им остроглавые вершины откосов. Он медленно стекает по уступам вниз, струится по щелям, трепетно замирает на листьях багульника, по карнизам. Доступнее кажется остывшее небо.
Вижу, из-за курчавых отрогов бочком выплывает луна. Под её чудесным светом суровый мир становится сказочным видением. Всё преображается, старые утёсы, нагие скалы теряют свой грозный облик, украшают своими строгими контурами волшебный замок, возникший на моих глазах.
Свет проникает в самую глубину ущелья, пронизывает прозрачную толщу воды, и на дне реки разжигает костры из разноцветных камней.
Но что это? Волны? Нет, добрые феи. Вот они поднимаются из холодной глубины переката, обливают упругие груди текучим серебром, плещутся, ныряют, сплетая косы бурунами. А левее, там, где только что растаял туман, с высокой стены низвергается двумя струями водопад, залитый густым лунным светом, будто лежат косы двух сестёр, что тайком поднялись на уступ.
Вздрагиваю от холода, и фантастический мир исчезает. Я прислоняюсь бочком к Кучуму, натягиваю на голову телогрейку, сжимаюсь в комочек — так теплее. Засыпает костёр. За ним и я медленно погружаюсь в пустоту.
— Самолёт!… — слышу сквозь сон крик Трофима. Все вскакиваем. Давно утро. В вышине за молочной мутью тумана гудят моторы. Это Л-2 летит над Маей. Теперь ясно — нас ищут, а мы сидим в западне. И надо же было собраться такому туману в это утро!
— Наделали хлопот… Чего доброго, дома узнают, а у Надюшки сердечко слабое, того и гляди… — Василий Николаевич обрывает фразу, точно испугавшись последнего слова.
По туману плыть опасно. Сидим у огонька и пьём чай, скучаем по земле.
Появление самолёта здорово подбодрило нас. Я переглядываюсь с Василием Николаевичем и Трофимом, и мы все улыбаемся. Усталые глаза спутников светятся мальчишеским задором, точно им действительно тут хорошо на камне: тепло и уютно. И мне от их ласкового взгляда становится веселее. На миг смешным кажется уныние. Теперь скоро должно стать лучше: снимемся с шиверы, причалим к берегу, разведём огромный костёр, высушим штаны, рубашки, попьём чаю с горячими лепёшками. А тем временем нас увидят с самолёта, догадаются, что мы потерпели аварию, помогут. Мечты, мечты!…
Через полчаса снова из невидимой высоты доносится гул моторов — самолёт возвращается своим маршрутом. Звук не торопясь уплывает на юг и там глохнет вместе с нашей надеждой. К нам возвращаются мрачные мысли.
Дотлевают последние головешки. Наступает третий, пожалуй, самый безрадостный день нашего путешествия. Как будто и немного времени прошло, а всё заметно изменилось. Василий Николаевич грустный, чем-то озабочен. Лицо вспухло -- недосыпает. Трубка прилипла к губам, теперь она его тайный советчик в раздумьях. А Трофим разве был когда-нибудь таким грустным? Какое предчувствие пробралось в его душу? О чём он думает, провожая уставшими глазами беляки?
— Может быть, зря я потревожил Нину? — вырывается у него, и он смотрит на меня долгим, немигающим взглядом.
— Почему зто вдруг у тебя такие мысли?
— Боюсь за неё. Вдруг не выберемся, что она будет делать здесь, на Дальнем Востоке, одна с Трошкой? И место непривычное, и люди незнакомые.
— Как это не выберемся — зря говоришь, — вмешивается в разговор Василий Николаевич. — Не так страшен чёрт, как его малюют. Снимемся с камня, и всё пройдёт. Видно, тут место такое проклятущее. У меня тоже на душе ржавчина, но терплю.
— Не о себе беспокоюсь, что всем, то и мне, а вот Нина…
— Что Нина? Пока будем добираться до устья Маи, она появится в Зее, мы вызовем её к себе, пусть походит с нами по тайге, ей это будет интересно, да и мы в походе скорее сроднимся.
Трофим косит на него вдруг посветлевшие глаза.
— А Трошку куда денем?
— Не твоя забота, может и у Надюшки моей оставить.
— Вот и договорились, — заканчиваю я.
Трофим рубит на мелкие куски запасной шест, и мы поддерживаем свой костёр. Кажется, именно огня и не хватало, чтобы наши мысли повеселели.
Туман недвижимо лежит на дне холодного ущелья, оседает малюсенькими капельками на скалах, на обломках, на одежде. Но вот воздух стал словно легче. Волны звучнее бьются о камни. Подул ветер, и, будто вспугнутая им, пара гоголей налетела на нас из серой мглы. Туман закачался, пополз, раздвигая нагие утёсы. Пора и нам сползать с этого проклятого обломка!
За ночь уровень воды в Мае упал сантиметров на десять. Плот лежал брюхом на плоском валуне, и снять его при помощи шестов нам не удалось. Пришлось мне и Василию Николаевичу лезть в воду. Какая же это неприятная процедура! Вода в Мае никогда не прогревается солнцем и даже в конце лета буквально ледяная. Вот и попробуй, окунись, да ещё при таком бешеном течении.
Мы приподняли один край, плот скрипя, неохотно сполз с камня и, подхваченный течением, вместе с нами понёсся от шиверы.
Снова сказочная глушь обнимает нас со всех сторон. В быстром беге оставляем позади гранитные утёсы, кривуны, таежки. За каждым поворотом новый пейзаж, новый ансамбль скал. Мы постепенно свыкаемся с рекою, с тем, как бесцеремонно она обращается с плотом, и нас уже не так пугает её злобный нрав. Мы даже испытываем некоторое удовольствие, когда проносимся по шивере, захваченные бурунами.
Мая выпрямляет сутулую спину, усмиряя бег, течёт спокойно по гладкому руслу. Вёслам передышка. Василий Николаевич чистит трубку, заряжает свежим табачком. Трофим, склонившись на весло, безучастно смотрит в небо, затянутое серыми облаками. День холодный, неприветливый.
Я не налюбуюсь сказочной дикостью ущелья. Нежнейший жёлтый мрамор с тёмными прожилками нависает зубчатым бордюром над тенистыми провалами, вдоль которых стекают в подземелье живительные лучи солнца. Скалы необозримы, недоступны. В их хаотическом беспорядке есть какая-то стройность. И каждая в отдельности кажется величайшим творением природы. Но для кого всё это в глубине земли?
В этот день в дневнике я записал:
«Мы во власти Маи, и я легко отдаюсь думам, навеянным холодным ущельем и стремительным бегом воды. Тут я сильнее, нежели в других местах, ощущаю вечность скал, реки, неба. А что твоя жизнь, смертный человек? Мгновенье! Тогда зачем ты здесь, в лишениях и риске, расточаешь краткие сроки земного пребывания? О, нет! Пусть будет меньше прожито, пусть твои годы пройдут вдали от цивилизованного мира, но в буре, в стремлении покорить себе реки, горы, небеса…
Нас несёт дикая река. Мы как заклятые враги. Она на каждом повороте напоминает нам, что смертны мы, а она вечна. Да, мы умрём, а река уйдёт в века, но власть над нею, над скалами и небом будет наша и наших правнуков.
Ты, человек, сильнее самого бессмертия!
Во имя этого мы здесь и не жалеем, что рискуем жизнью».
Ширина реки метров полтораста. Плот идёт левой стороною. Я вижу, на правом берегу что-то серое вынырнуло из чащи и, не замечая нас, направляется вверх.
— Волк! — срывается у меня, и я хватаюсь за карабин.
— Не торопитесь, — предупреждает Василий Николаевич.
Я кладу на груз ружьё. Припадаю к ложу. Всполошившихся собак унимает Трофим. Волк ленивой рысцой продвигается вперёд, всё ещё не видит нас. Плот сильно качает. С трудом подвожу мушку под хищника, и звонкий выстрел потрясает ущелье.
Пуля взрывает под волком гальку и точно подбрасывает его высоко. Но в следующую секунду хищник поворачивается к нам. Я тороплюсь подать в ствол второй патрон. Вижу, волк бросается в воду, гребёт лапами, явно пытается догнать нас.
— Не бешеный ли, сам просится на пулю, — говорит Трофим.
Пока волк проплывает край тиховодины, нас подхватывает течением, несёт быстрее. Но зверь ещё пытается догнать нас. Я не стреляю. Ждём, что будет дальше.
— Да ведь это собака! — кричит Василий Николаевич.
— Верно, собака, видите, уши сломлены, — замечает Трофим. — Неужели близко люди?
— Ты думаешь, на свете ещё есть такие чудаки, как мы! — не без иронии говорит Василий Николаевич.
Мы хватаемся за шесты, тормозим плот. Видим, животное напрягает последние силы, захлёбывается в волнах, и из его рта всё чаще вырывается стон. В нём и жалоба, и тревога, и боязнь потерять нас. Да, это собака. Она уже близко, её подносит к плоту, вот она поднимает лапы, карабкается на бревно, но нет сил удержаться, падает в воду, снова карабкается.
— Берта! — кричу я, узнав собаку.
Она, кажется, догадывается, что попала к своим, обнюхивает меня, узнаёт собак и вдруг дико воет, подняв к небу разъеденную мошкой морду. Эхо в скалах повторяет вой, отбрасывает назад к нам скорбным стоном.
Берта принялась лизать собак, нашу одежду и, наконец, свалилась. Вид собаки плачевный-плачевный, видимо, она немало пережила: худущая — кости под полуоблезшей шкурой. Хвост по-волчьи повис обрубком, уши сломились.
— Берточка, милая собака, да как же ты сюда попала? — спрашивает растроганно Трофим, ощупывая руками живой скелет. — Да у тебя даже нет сил стряхнуть с шерсти воду!
— Где же ты была, куда шла, зачем? — спрашиваю я.
Берта смотрит мне в глаза долгим взглядом и продолжает тихо стонать. Жаль, что собака не умеет говорить! Как много она рассказала бы нам из того, что пережила, потеряв в этих пустырях хозяина!
За шиверой тиховодина. Судно лениво покачивается на текучей зыби.
— Смотрите, бамбук! — И кормовщик показал на заводь.
Действительно, на воде я увидел конец моего удилища от спиннинга, сломанного тайменем. Он удерживался на одном месте, словно за что-то зацепился. И вдруг быстро поплыл против течения, огибая плот. Когда конец был близко от плота, мне удалось схватить его. И тотчас я почувствовал сильный рывок и знакомый всплеск.
— Держи! — кричит Трофим, бросаясь мне на помощь.
Таймень ожесточённо сопротивляется. Выпрыгивает из воды, трясёт головой в воздухе, бросается в стороны. Реже и реже становятся всплески, слабеет шнур. И вот таймень лежит на плоту, толстый, длинный, облитый серебром, с позолоченными плавниками. И тут он не хочет сдаваться без боя, молотит хвостом по мокрым брёвнам, гнёт дугою хребет, угрожающе хватает воздух страшной пастью
Справа светлеет. Скалы делаются ниже. С вершин к руслу сбегает лес. Боковая долина,раздвинув горы,уходит далеко на запад. Нас несёт присмиревшая река. Настроение хорошее. Жаль, что небо затянуто тучами и мы лишены солнца. Да ветер озлобился, хлещет в лицо.
— Не Совиная ли это Голова? – кричит Трофим, показывая рукой вперёд.
За кривуном широкая лента реки , убегающая на юг. На её зеркальной поверхности, почти на середине, мы увидели округлую скалу-останец, обточенную со всех сторон водою. Это, несомненно, Совиная Голова, про которую говорил Улукиткан. Значит со счёта долой добрую половину пути до Эдягу-Чайдаха!
Причаливаем к берегу. Представляю радость мореплавателей, когда они после долгих скитаний по океану высаживаются на землю. Мы свободны в своих движениях, в своих желаниях. А сколько радости принесла эта остановка собакам! Им тоже надоело безделье. Ишь, как они носятся по гальке, падают, прыгают, пробуют свои голоса! Только Берта не сошла на берег. Грустными глазами она наблюдает за Бойкой и Кучумом.
Трофим с Василием Николаевичем хлопочут у костра — готовят обед. Мне не терпится узнать, что это за прорыв в горах справа, что за река протекает по дну широкой боковой долины.
Звериная тропа, проложенная сокжоями по мягкому тёмно-зелёному мху,обильно краплённому бархатным ягелем,приводит на пригорок. Отсюда виден далёкий горизонт, обставленный рядами плоских отрогов. Что-то знакомое кажется мне и в прямолинейном контуре долины, и в еловых лоскутах, прикрывающих реку, и в очертаниях гор.
— Да ведь это Большой Чайдах! — вырывается у меня радостный крик.
Там, в глубине долины, затянутой синевой старой гари, прошлой весной ослеп Улукиткан. Оттуда слепой проводник вёл меня к своим на устье Джегормы… Нет, этого нельзя забыть! Воспоминания о тех днях живут со мной неразлучно, как родимое пятно на теле: свежи, как сегодняшний день, и остры, как боль растревоженной раны. Вот тогда, в большом несчастье, я познал этого старого эвенка, человека чудесной души, железной воли…
Перед глазами поплыли вереницей картины тех печальных дней борьбы за жизнь. Вспомнился умирающий старик под корягой у Купуринского переката, кусок лепёшки, тайком подложенный Улукитканом в мою сумку. Я увидел себя, своё лицо, отображённое в озерце, из которого пил воду раненный медведь… Разве мог я тогда подумать, что Улукиткан останется жив, ему вернут зрение и он ещё много лет будет водить меня по тайге? Видимо, смерть и та может уважать сильных духом!
Когда я вернулся, обед уже был готов.
— С чего это ты, Василий, сегодня рсщедрился? Давно так не перчил уху, — говорит Трофим, подставляя миску для добавки.
— Ешьте, не жалко.
Повар подаёт на «стол» отваренную тайменью голову. Ну до чего же вкусно она пахнет!
Солнце так и не показалось. Тучи низко плывут с юга, и оттуда, словно дыхание разгневанного неба, дует холодный ветер, гонит навстречу нам волны.
Прощаемся с Совиной Головой
Через три километра проплываем устье Большого Чайдаха. Пополневшая Мая набирает силу. Уходит вправо просторное небо. Ближе к руслу жмутся отроги. Появляются утёсы — безмолвные сторожа у врат таинственных застенков Маи. Река мечется из стороны в сторону, бросается на каменные стены, взрывает глубины перекатов. А скалы всё выше поднимаются над ней, нависают уступами, стискивают русло. Знакомая картина.
Мелкие перекаты, воскресающие только в малую воду, молча пропускают нас мимо.
Дождь обманул наши надежды, ушёл стороною к Джугдыру. А как он нужен нам! Ведь по большой воде на плоту плыть легче, нежели в такое мелководье.
За поворотом справа поднимается уступами грандиозная скала причудливой формы. Она из белого мрамора и облицована бурым поливом. На ней незажившими ранами видны следы недавних разрушений. «Не надгробье ли это? Не под ним ли земля сохранила свои драгоценности?» — думал я, любуясь чудом природы
Мы причаливаем к левому берегу. Наконец-то закончился сегодняшний путь. Слышим, как знакомо шумит еловая тайга, тёмным лоскутом прижавшаяся к берегу, как хрустит галька под ногами и как далеко за сливом ревут буруны.О!… Жизнь всё-таки прекрасна!
Василий Николаевич устраивает ночёвку, а мы с Трофимом стучим топорами. Надо вырубить сухую ель для запасного весла, шеста, берёзовые комельки для ронжи. Мы ни на минуту не забываем, что надо держать своё судёнышко в исправности.
Рано утром плот был готов пуститься в путь, но реку перекрыл туман. Вероятно, туман — явление постоянное для Маи, он сопровождает нас по утрам, отнимает дорогое время.
Василий Николаевич второй раз навешивает чайник. Уже давно день. Нотуман и не думает редеть.
И вдруг к нам сквозь серую завесу прорывается гул мотора. Он доносится издалека, усиливается, наплывает, проходит над нами
— Чёртов туман! Опять не заметили! Теперь могут и поминки справлять, — в сердцах говорит Трофим
День обещает быть солнечным. Решаем задержаться: может вернётся самолёт. А я воспользуюсь днёвкой, выйду на хребет, чтобы взглянуть на местность, — это входит в наш план обследования и позволит решить главные вопросы: как далеко будут удалены пункты от реки, какие надо будет строить знаки и позволит ли расположение главных вершин гор создать хорошую конфигурацию ряда.
Со мной идут Василий Николаевич, Бойка и Кучум. Трофим с Бертой остаётся сторожить самолёт.
Идём напрямик к отрогам сквозь густую высокоствольную тайгу. Лес полон жизни. Всюду шныряют бурундуки с набитыми защёчными мешками: у них пора заготовок. Мы не обращаем внимания на выводки рябчиков, с звонким треском поднимающихся перед нами, на белок, смело прыгающих по пням и веткам, цокающих над нашими головами. Даже свежие следы крупных зверей не тревожат нас — мы заранее договорились не стрелять зверей.
За утёсом узкий вход в боковое ущелье. Сворачиваем в него и сразу попадаем на звериную тропу.
— это сокжои вытоптали.Вот обрадуются нашему появлению! — И Василий Николаевич прибавляет шаг.
Тотчас слева донёсся грохот камней. Из лощины вывернулась чёрная глыба и замерла, подняв высоко рогастую голову. Сохатый ошеломлён неожиданностью нашего появления. Зверя вдруг охватывает панический страх. Он лёгким прыжком отбрасывает тяжёлый корпус в сторону и, откинув на спину лопастые рога, бросается к отрогу. Мы долго смотрим,как в быстром беге плавно качается его чёрная спина по зелени стлаников. Так он, не задерживаясь, ни разу не оглянувшись, поднялся на каменистый гребень, пробежал по нему вверх и скрылся за изломом. Всюду видны следы недавней кормёжки сокжоев, их свежие лёжки, помёт. И как-то невольно напрягаешся — где-то тут близко звери.
Вот они выкатываются из лощины, гремят по камням и замирают все разом, прикрыв россыпь плотным серым войлоком. Огромное стадо. Тут самки, молодняк и среди них один старый самец.
Стадо растекается по склону, начинает пастись, Но самец настороже. Стоит на пригорке с приподнятой головой, весь поглощён ожиданием. Вдруг снизу, над землёю, шевеля нежные макушки ягеля, пронёсся ветерок, и сокжои все разом в одно мгновение, точно опавшие листья, подхваченные ураганом, срываются с места несутся беспорядочными толпами вверх.
Взбираемся дальше по отрогу. Минуем границу стланников. Впереди серые безмолвные россыпи. Под ногами баранья тропа. Она, чуть заметная, ползёт между камней, уводит нас в высоту. Ветер здесь чист и прохладен, как клбчевая вода в знойный день. Даже с этой высоты не просматривается ущелье Маи — так глубоко река пропилила горы. Вот и вершина, окружённая пепельно-серыми отрогами и синеющими вдали хребтами.
На запад хорошо виден Джугдыр, чуть сгорбленный, точно уснувшее чудовище после сытной трапезы. На нём хорошо видны пологие вершины, некоторые из них можно будет использовать под геодезические знаки. На восток же от нас всё загромождено высокими гребнями . С них-то наверняка откроется далёкий горизонт — то, что нужно геодезистам.
Отдыхая, мы с Василием Николаевичем долго лежим на вершине. Оба молчим. Дуновение ветерка кажется лаской.
Крик беркута поднимает нас.
С запада к морю прорвались грозовые тучи. Мы спешим вниз. Ветер дует в лицо, забирается в рукава, студит тело. «Придётся ли ещё побывать в горах, увидеть дали, подышать свежим воздухом?» — подумал я, вспомнив про Маю.
Вечер быстро накрывает ущелье. Нас опережает большой гурт белых куропаток. За ними молча летят разрозненные стайки кедровок. Бурундуки торопятся укрыться в своих убежищах. Ветер полощет стланики, воет диким зверем в вышине. Мы заражаемся общим смятением, тоже спешим, и уже на тропе нас накрывает дождь. Он льётся непрерывным потоком, точно из прорехи в тучах. Мы мокрые, под ногами скользкая подстилка, бежать опасно, а до леса ещё добрых полчаса хода.
После дня, проведённого в горах,после стольких впечатлений, начавшихся со встречи с сохатым и закончившихся проливным дождём, наступающая ночь встречает нас у входа в тайгу густым холодным мраком. Темень страшная. Внезапно молния обливает нестерпимым блеском тайгу и землю потрясает сильный разряд грома. Через минуту опять блеск, почти кровавый, и теперь удар совсем рядом. Кучум бросается вперёд, тянет за поводок, я безропотно бегу за ним, прикрывая ладонью лицо. Бойка где-то впереди.
Гневное небо пронизывает лес огненными стрелами, выхватывая из тьмы стволы деревьев, их вершины и края угрожающих туч. Но уже слышен рёв реки: где-то близко палатка, тепло…
Скозь мрак мигает огонёк.
— Не пришибло? — кричит обрадованный Трофим, выглядывая из палатки.
— Давеча за малым не угодило, — отвечает Василий Николаевич. — Покукарекал бы ты тут без нас на Мае!
— Что и говорить! Всяко, брат, передумал, жутко одному в грозу.
Мы надеваем сухое бельё, забираемся в меховые спальные мешки, и через минуту наступает настоящее блаженство. Ради этого уже стоило промокнуть и промёрзнуть.
— Вот и чай, сахар кладите сами! — И Трофим ставит перед нами объёмистые кружки.
Дождь перестал, тучи разбежались. Притихла мокрая тайга. Бледный свет луны упал на палатку.
Утром по ущелью разгулялся недобрый ветер. Ждать нечего. Сварачиваем лагерь, запасаемся дровами, чтобы не делать остановок. После ночного дождя река вздулась, налилась чёрной кровью. С бешеной высоты скал падает живая бахрома воды, обливая посвежевшие бока откосов. Уже залиты галечные берега, затоплены мелкие перекаты. Путь открыт. Только голые утёсы караулят нас по-прежнему.
На поворотах не осталось перекатов Плот несёт легко и быстро по матовой глади. Вместе с нами уплывают от родных берегов смытые половодьев деревья. Отбросив далеко вперёд изломанные вершины, они хватаются корнями за шероховатое дно реки, за уступы, вонзают обломки сучьев в стены.Мы сторонимся такого соседства. Это опаснее шиверы. Слышатся непрерывные глухие удары, то стучат на дне камни, гонимые потрком вниз. Каждый поворот в этом бесшабашном беге кажется последним.
Из-за ельника, будто из засады, бросается нам навстречу широкогрудая скала. Лицо кормовщика каменеет, глаза вот-вот выкатятся из орбит. Сатанинская сила толкает плот в буруны. Ничего не видно за гигантскими взмахами волн. Мы налегаем на вёсла. Изо всех сил стараемся смягчить удары. Плот не повинуется на быстрине и через секунду грохот удара о скалу глушит рёв потока.
Судно перекосилось, и пока разворачивалось, его накрыла вершиной лиственница, оно окунулось в воду. Буруны хлещут через нас. Впереди опять скала. Ну тут и конец!…
— Топор! — слышу я крик кормовщика.
На ощупь в воде нахожу топор, воткнутый в бревно, и подаю Трофиму. Лиственница вздрагивает от ударов. Летят брызги, щепки. Подрубленная вершина с оглушительным треском ломается, уходит от нас. Плот подхватывает стремнина и, точно детский кораблик, несёт дальше. Мелькают гривы водяных отбоев, дикие взлёты ельника.
До хруста гнём спины. Сходим с главной струи. Спасаемся бегством…
Прибиваемся к осыпи, сильно подточенной половодьем. Выбираемся на берег. Тут только почувствовали, что все мы мокрые до ниточки и безмерно устали.
Пока сушатся одежда и вещи, мы отогреваемся горячим чаем. Починяем плот. Настроение у всех неважное. Правда, оно довольно быстро приходит в норму. До вечера ещё далеко. Река присмирела. Оставляя кант из лесного мусора, она неохотно отступает от берегов. На мелях оседает наносник. В ельниках глохнут обессилившие ключи.
— Пора! — говорит Трофим, и мы занимаем свои места
Снова вместе с рекой уплываем за кривун. Как черепаха, плот тяжело переваливается на текучих увалах, послушно скользит рядом с потемневшими камнями, не задевая их. Так бы вот и плыть без тревог, без опасности. Но мы всё время чувствуем,что стоим лицом к лицу с титанической силой, перед которой наша жизнь — игрушка.
И вдруг впереди, вспахивая потемневшую гладь реки, поднимается стая тяжёлых гусей. Широко и звонко раздаётся их гортанный крик.
— Гуси! Гуси! – обрадованно кричит Трофим. — Не иначе где-то близко открытые места или озёра.
— А может, Эдягу-Чайдах? — И я с замиранием сердца смотрю вперёд.
Птицы набирают высоту спокойными взмахами крыльев и, срезая кривуны тянут напрямик к югу.
Прочь сомнения, впереди Эдягу-Чайдах!
А горы распахиваются шире и шире.Раздвинулись, отошли от берегов. В просветах золотистая даль.Несёт нас быстро. Нет так спокойно ещё не было на душе. И это не слепое предчувствие. Ведь гуси-то действительно летели над широкой долиной, что справа от реки.
— Может, Улукиткан уже здесь? — И Трофим пристально всматривается, отбросив весло.
Я вскакиваю на груз. В лицо дует слабый ветер. Лес, горы слились, всё окуталось густым сумраком.
— Огня не видно, не приехали ещё.
— Тогда остановка. Утром разберёмся, — командует кормовщик.
Место для ночёвки неудачное, голый камень,ни деревца, ни травинки, никаму не нравится. И дров нет. Я бегу вниз узнать, что там за шум. Тороплюсь — вот-вот стемнеет.
Подбегаю к неведомой реке. Она скользит по дну боковой долины и делает свой последний прыжок, чтобы соединиться с Маей. С трудом различаю на противоположной стороне таёжку, рядом сухую протоку и за ней что-то чёрное, кажется наносник, про который говорил Улукиткан
— Да, это Эдягу-Чайдах!
Я возвращаюсь к своим с радостной вестью, и мы на шестах спускаем плот за устье речки, пристаём к пологому берегу, усеянному крупными голышами. Наконец-то достигли заветного места!
На ночёвку располагаемся у наносника. Дрова и вода рядом. Зажигаю спичку и не могу удержать крик радости: песок, на котором я стою, весь взбит копытами оленей, всюду свежий помёт. Нет сомнения, где-то близко наши проводники. Хватаю карабин и разрываю тишину громовым раскатом выстрела.
Долго бранятся разбуженные скалы. В недрах уснувшей тайги смолкает эхо. И опять тишина.
— Видно, патрон с осечкой попался Улукиткану, не может воспалить, — говорит Трофим.
Ждём ответа. Ждём долго…
— Не уснули ли старики?
Снова выстрел тревожит тишину.
— Может с ними нет ружья? — говорю, сам не веря этому, я.
— Что вы! — возражает Василий Николаевич. — Улукиткан без берданы не может, она приросла к нему навеки.
— Тогда почему же не отвечают?
— Завтра узнаем, а сейчас давайте устраиваться. Ты,Василий, берись за ужин, а об остальном подумаем мы с Трофимом.
— А вы хорошо смотрели, оленьи ли следы под наносником? — вдруг вспомнил Василий Николаевич.
— Я тоже об этом только вот сейчас подумал: не сокжои ли тут были?
— Давайте сейчас сходим, чтобы не гадать? — И Василий Николаевич, приставив на ребро к огню допекать последнюю лепёшку, встал, соскрёб ножом с ладони засохшее тесто.
Я нашёл кусок берёзовой коры, вправил его в расщеплённый конец палки, зажёг, и мы с факелом отправились на другую сторону наносника.
— Это не наши олени, дикие, — заявил твёрдо Василий Николаевич. — Смотрите, вот след телёнка, а у наших нет молодняка. К тому же тут и давнишний помёт. Это сокжои под наносником отдыхают в жаркий день. Зря порадовались!
— Выходит, так, — соглашаюсь я.
Разочарованные возвращаемся к мигаю щему огню костра. Спит окутанная мраком тайга и только Мая никак не угомонится.
Я забираюсь в спальный мешок и тут только ощущаю небывалую физическую усталость, кажется, никакие блага, никакая опасность не заставят меня сейчас покинуть постель. Закрываю глаза, зарываюсь поглубже в мешок, но немогу освободится от дум.
Наконец мы на Эдягу-Чайдахе, но всё ещё далеко от своих и от цели. Я пытаюсь восстновить в памяти оставшийся позади путь. Там было много случайностей, но были и серьёзные предупреждения. Следует ли рисковать дальше? Может пора отблагодарить судьбу, дождаться проводников, переложить груз на оленей и пробираться пешком через Чагарский хребет на Уду, к своим? Так будет надёжнее. А как же с обследованием Маи? Согласиться с эвенками, что река недоступна? Так ли уж недоступна?
Пропадает сон.
Надо идти по Мае, иначе никогда в жизни себе не простишь. А как быть с Василием и Трофимом, с этими безропотными спутниками? Опять подвергать их новым опасностям? Нет! Пора остепениться. Хватит! Пойдём через Чагарский хребет. Скажут, отступили? Пусть!
Так я и уснул с решением идти через Чагар.