Был октябрь. Наша палатка стояла рядом с озером, у подножья одного из многочисленных отрогов Восточного Саяна. Всё вокруг нас покрылось снежной белизной, и только не застывшее ещё озеро было тёмнобирюзового цвета, да густая кедровая тайга, окаймлявшая его со всех сторон, стояла в потемневшем осеннем наряде. Два высоченных хребта, обнимающие с двух сторон этот водоём, образуют в его изголовье гигантский цирк, пугающий человека постоянной тишиной, крутыми откосами и глубиной. В нём ничто не растёт, всё завалено обломками скал — россыпью, и только летом, в знойные дни, когда под тенью кедров не остаётся прохлады, заходят в это мрачное убежище звери, чтобы спастись там от гнуса.

С вечера шёл крупными хлопьями снег. Порывы холодного ветра качали развесистый кедр, прикрывший своей густой кроной нашу палатку.

Когда я проснулся, мой спутник, Василий Николаевич Мищенко — известный саянский соболятник, много лет работавший со мной в геодезической экспедиции, — уже затопил печку и, подсев поближе к теплу, наслаждался трубкой. Не спал и Черня — наша любимая лайка; предчувствуя охоту, он нервно зевал, потягивался и умными глазами смотрел то на меня, то на моего товарища, как бы поторапливая нас.

Василий Николаевич был жителем Агинского колхоза Саянского района и знал свою родную тайгу вдоль и поперёк. Я часто удивлялся его выносливости, смекалке, умению читать следы зверей. Он был как бы рождён для тайги — плотный, коренастый и «лёгкий» на ногу. Его чёрные глаза, казалось, никогда не были спокойны. Он знал повадки всех зверей, и это тянуло меня к нему.

— Пороша сегодня, поднимайся, чайку попьём да и в поход, — говорил Василий Николаевич, принимаясь за приготовление завтрака.

Мы торопливо закусили и стали собираться. В свою котомку я положил продукты, котелок и полотнище брезента, а мой спутник завернул в плащ обмёт да разную мелочь промышленника, и всё это, вместе с топором, привязал к поняжке. Затушив в печке огонь и захватив Черню, мы покинули палатку.

Тёмная ночь окутывала горы. По долине тихо шумел ослабевший ветерок. Снег перестал. Будто спугнутые кем-то, за чуть заметным контуром хребта прятались облака.

Небо над нами было усыпано звёздным блеском, отражая их, миллиарды блестящих крупинок светились на только что выпавшем снегу. Над тайгою властвовала ночь, и ничто ещё не предвещало утра. Было морозно и тихо, но иногда от озера доносился шёпот последней волны, да изредка, будто под тяжестью снежных гирлянд, стонала старая лесина. Всё вокруг нас было объято непробудным сном. И только мы одни, готовясь к охоте на соболя, нарушали общий покой.

— Да ведь это зарница! — вдруг радостно воскликнул Василий Николаевич, показывая рукой на звезду, только что появившуюся над зубчатым гребнем хребта.

Мы надели лыжи и покинули свой ночлег.

Впереди, горячась, шёл Черня. Сколько гордости и уверенности было в его походке! Кобель изредка останавливался и, приподнимая морду, медленно, будто с наслаждением, втягивал воздух. Среди многочисленных запахов, доносившихся до него, он искал тот, который с необъяснимой силой будоражил его и тянул вперёд. Ни запах, оставленный в предутренней прогулке белкой, ни следы горностая и колонка так не тревожили Черню, как запах соболя. Его-то, жадно принюхиваясь, он и старался уловить.

Мы шли, не торопясь, ожидая наступления утра. Уже заметно посветлело. Одна за другой стали меркнуть в небе звёзды. Прячась в складках гор, исчезала темнота, и только озеро не в силах было сорвать с себя ночной покой, да старая тайга стояла не шевелясь, будто зачарованная свежестью наступающего утра. Наконец, в полуовале хребтов, словно зарево далёкого пожара, загорелся восток.

Озеро, вдоль которого мы пробирались, представляло собой обычный горный водоём, с трёх сторон увенчанный скалистыми хребтами. Оно питается прозрачной, как алмаз, водою, скатывающейся к нему по крутым, ещё не промёрзшим ложкам, но цирк, что расположен в изголовье озера, давно перестал платить ему эту дань — вытекающий из-под его отвесных скал ручей уже был скован крепким льдом, а прикрывающая его россыпь да упавшие в глубину цирка обломки скал были покрыты толстым слоем снега. Густая кедровая тайга, что растянулась вдоль озера, оберегает его от снежных обвалов. Между отрогами хребтов, узкими перелесками, тайга ушла далеко вверх и там растерялась в бесконечных котловинах. Ещё выше, за зоной леса и скал, раскинулось белогорье, теперь покрытое безукоризненной снежной белизной. Всю эту, окружающую нас, картину прикрывало, совсем посветлевшее от наступившего утра, небо.

Мы идём, внимательно всматриваясь в бугроватую поверхность снега. Нигде ни единого следа: ни птица, ни зверь ещё не дотронулись до его девственного покрова, словно в этой долине, кроме нас, никого не было. Но Черня, принюхиваясь, отмечал в воздухе подозрительные запахи. Он то останавливался и, внимательно прислушиваясь, разбирался в звуках, неуловимых для человека, то на ходу обнюхивал веточку, выступ скалы или упавший с кедра комочек снега. Для нас долина казалась безжизненной, а для Черни она была переполнена самыми разнообразными звуками и запахами, которые он улавливал своим замечательным слухом и поразительным чутьём.

Вот мы миновали первый ключик и только вошли в кедровую заросль, как Черня, охваченный непонятной тревогой, внезапно остановился и, подняв голову, влажным носом стал втягивать воздух. И вдруг — прыжок, второй… и он снова замер.

— Звери!.. — сдерживая собаку, шепнул таинственно Василий Николаевич.

Я прислушался. Вокруг было тихо. Напрасно я шарил глазами по лесу и всматривался в заснеженный берег, — нигде — ни единого живого существа. А взбудораженный Черня выходил из себя и, бросаясь вперёд, молча натягивал поводок.

— Где-то тут близко, — продолжал шептать промышленник. И, действительно, вскоре мы увидели стадо диких оленей. Животные, не замечая нас, пересекли редколесье и, спустившись в ложок, исчезли.

Этой встречи мы больше всего боялись, почему и вели Черню на своре. У него было две страсти: крупные звери и соболи. Если ему попадался первым след марала или кабарги, он уходил на весь день и возвращался только ночью. Так и с соболем. Попадись раньше его след, так уж ни лоси, ни дикие олени не могут заглушить в нём страсть к этому зверьку. Черня не отступится от него, будет гонять сутками, разве только голод заставит вернуться к палатке.

Сдерживая кобеля, мы продолжали свой путь и, всматриваясь в заснеженное поле, искали на нём соболиный след.

Вдруг… Ф-р-р-р… и лёгкий свист крыльев прорезал тишину. Это небольшая стайка белокурых куропаток поднялась впереди нас и с шумом скрылась в кедровой чаще…

Идём дальше, пробираясь под густой кроной столетних кедров. Предательские ветки! Не успеешь дотронуться до них, как гора снега валится на тебя. Он сыплется за воротник и страшным холодом обжигает тело. Подбираемся ближе к отрогу. Лес поредел, итти стало легче да и глазу — шире кругозор.

Черня с необъяснимым азартом натягивал до хрипоты поводок, рвался и тянул к озеру.

Идём не более ста метров. Собака вывела нас на небольшую поляну; там-то мы и увидели взбитый снег. Черня с ходу ткнул морду в снежную лунку, отфыркнулся и, взвизгивая, нетерпеливо завертелся возле товарища. Нужно было видеть в эту минуту нашего кобеля, как он смотрел на Василия Николаевича! Тот, наконец, не выдержал и отпустил Черню. В одно мгновение собака пересекла поляну, задержалась у кромки леса, понюхала воздух, прислушалась и исчезла в чаще.

— Не мы ли спугнули соболя, он ведь только что пробежал? — указывая на след, проговорил Василий Николаевич.

Мы перешли поляну. След привёл нас к высокому кедру и там оборвался, но метров через тридцать он снова появился на снегу. Зверёк, спустившись на землю, крупными прыжками пробежал ещё метров пятьдесят и снова поднялся на дерево. Видимо, он кого-то гнал по кедрам. Мы не успели ещё разобраться в следах, как из глубины леса донёсся лай собаки.

Трудно, да, пожалуй, и невозможно описать то чувство, которое овладевает охотником в эти минуты. Как будто какая-то неведомая сила подхватывает и бросает тебя вперёд; бежишь и удивляешься той ловкости, с которой перепрыгиваешь через колоды, той быстроте, с которой проносишься по чаще, по россыпи, — словом, не узнаёшь себя. И надо отдать справедливость, эти минуты доставляют охотнику много полезного: встряхнётся весь организм и освежатся мысли. Охота, пожалуй, самый полезный и увлекательный спорт: он помогает выращивать физически выносливых людей, смелые и сильные натуры.

Мы перебежали небольшую россыпь, спускающуюся узкой полоской от отрога до озера, пересекли ручей и, прибавив ходу, снова стали пробираться сквозь чащу леса, а лай всё громче разносился по долине. Наконец, впереди, в просвете между деревьями, показался Черня. Он вертелся на одном месте и, отбрасывая ногами снег и куски смёрзшейся земли, пытался проникнуть в пустоту толстого валежника, который и был предметом его ревностной работы. Но отверстие было слишком мало, и кобель, не жалея зубов, грыз и отбрасывал куски полусгнившей древесины.

Мы подбежали к нему и, сбросив котомки, стали осматривать валежник. Соболь, негодуя, злобно, как кошка, ворчал, это ещё больше раздражало собаку. Мы уже радовались, что так легко могла достаться нам добыча.

— На всякий случай, придётся обметать колоду, а то, чего доброго, уйдёт, зверишка хитрый, — произнёс Василий Николаевич, снимая телогрейку и затыкая ею отверстие. Затем он отвязал топор и, с присущей ему поспешностью, побежал вырубать тычки, а мне повелительным тоном приказал готовить обмёт. Черня неистовствовал, а из колоды ему злобно отвечал соболь.

Я развязал поняжку, и, как только в моих руках заиграли бубенчики обмёта, из-под колоды вдруг вырвался чёрный шарик и, высоко подпрыгивая, покатился по снежному полю. Следом за ним уже мчался Черня. Слева из-за кедра выскочил Василий Николаевич и стремительно бросился им наперерез. Но Черня и соболь скоро скрылись в чаще, оставив после себя взбитый снег да ошелом ленного случившимся промышленника. Горю Василия Николаевича не было предела. Он охал, вздыхал и ругал себя за непоправимую ошибку, что не осмотрел, как следует, колодник.

— Какого «казака» упустили! — говорил он, усаживаясь рядом со мной и закуривая трубку.

— Такой зверёк редко попадается здесь, в Заозёрном. Ну, как не обидно, ведь это не белка и не колонок, — отвечал он на мой уговор — не отчаиваться. — Добудь его, вот и оправдался бы: Гошке, старшему-то сыну, сапоги праздничные купил бы, ведь парню уже 15 лет, да, правду сказать, и жене Надюше пальто присмотрел в Заготпушнине. А бобрик там какой лежал на прилавке! Отродясь не видел! Словно бархат блестит!.. Фу, что же это я разболтался! — вдруг спохватился промышленник. — Не поймал, а уже шкурку продаю…

Из-за ближайшего хребта медленно поднималось солнце. Мы его ещё не видели, но стало совсем светло. Прошло ещё немного времени, и над зубчатыми вершинами; гор засияло яркое ослепительное солнце.

Оно заглянуло в глубину долины и, оторвавшись от горизонта, стало медленно подниматься по голубому своду. День начался.

— Что же это мы сидим? — спохватился Василий Николаевич. Он выбил о сучок трубку и торопливо стал; увязывать поняжку. Я надел котомку, и был готов отправиться вдогонку за соболем, Мищенко вдруг задержался и, нагнувшись, стал рассматривать снег. Я подошёл к нему.

Его внимание привлекла неглубокая бороздка в снегу, которая шла к самому валежнику, где прятался соболь. Присматриваясь, я только теперь заметил в ней полоски и капли застывшей крови.

— Кого это он тут тащил? — разговаривал сам с собою промышленник. И мы, не снимая котомок, пошли по бороздке. Она привела нас к толстому кедру и под ним оборвалась окровавленной лункой, присматриваясь к которой, не трудно было угадать, что там произошла какая-то лесная трагедия.

Рядом с лункой мы увидели два следа белки. Она, видимо, спрыгнула с дерева и, не успев добраться до соседнего ствола, была накрыта соболем. И невольно хотелось спросить: почему же она не ушла от него верхом, ведь ветки соседних деревьев были совсем близко и вполне доступны для её прыжка?

Многие полагают, что соболь, преследуя белку, гоняет её до тех пор, пока она не выбьется из сил и не потеряет способность передвигаться по веткам деревьев. В тайге нет равного ей зверька по той ловкости и смелости, по той быстроте, с какой она может итти по верху деревьев. Используй она это преимущество, и соболь никогда не лакомился бы её мясом. Белку губит другое — при малейшей опасности она теряется и забывает про свои способности. Не поддайся она при виде соболя, совы или филина паническому ужасу, и мы бы не были тогда свидетелями трагической развязки.

Соболь, заметив белку, не скрадывает её, а, наоборот, бросается шумно преследовать, стараясь как можно скорее вызвать у неё страх. Произойдёт ли это в редколесье или в густой тайге, где она пытается удирать от врага верхом, во всех случаях кончается тем, что белка забирается на самую вершину или на край ветки и там замирает, охваченная паническим страхом. Она теряет равновесие, лапки скользят по коре, и она вот-вот упадёт. А соболь и не пытается поймать её именно там, на вершине. Он злобно ворчит, крутится близко, и белка, вместо того, чтобы перепрыгнуть на соседнюю веточку, теряется и прыгает на землю. Это-то и нужно хищнику. Одно мгновение — и он там; два-три прыжка — и белка в его цепких лапах.

Так же берут белку и пернатые хищники. Они стараются согнать зверька на землю и ловят его или на лету, или на «полу».

Удовлетворив любопытство, мы вышли на след Черни и, не теряя его из виду, налегли на лыжи. Удирая от со баки, соболь шёл «полом» вдоль озера, но километра через два он внезапно свернул влево и повёл Черню вверх по крутому распадку, сплошь заваленному россыпью. У верхней границы леса, куда мы добрались через час, он задержался и, потоптавшись немного на месте, бросился по откосу на верх отрога. Как только мы вышли туда, до слуха долетел лай Черни. Василий Николаевич, опередив меня, свернул на звук и, глубоко бороздя лыжами снег, ринулся вниз. Я еле поспевал за ним.

Через несколько минут мы уже были на дне соседнего ложка и, спустившись ниже, увидели Черню. Он неистовствовал возле развесистого кедра, прыгал, злился и до хрипоты надорвал голос. Мы не добежали ещё метров пятьдесят до кедра, как соболь, сорвавшись с места, пошёл верхом. Сбивая с веток снег, он с удивительной быстротой уходил всё ниже и ниже в долину, а Черня бежал под ним и, задирая кверху морду, спотыкался, падал, но сейчас же вскакивал и мчался дальше. Мы отстали. Лай, не умолкая, доносился всё тише и тише. Валежник и россыпи не позволяли нам скатываться на лыжах.

Кроме того, от такой гонки всё на нас отяжелело, телогрейки казались ненужными, котомки — слишком загруженными. Наша одежда была мокрой от тех усилий, которые пришлось приложить, переваливая отрог. Ниже нам чаще стали попадаться крупные обломки скал, скатившиеся с боковых отрогов в глубину распадка, а упавшие деревья так переплели между ними проход, что мы с большим трудом продвигались сквозь эти нагромождения. Но дальше распадок становился круче, всё опаснее казался спуск и, наконец, он оборвался. Небольшие скалы, ступеньками спадающие в долину, были совершенно недоступны для нас.

Мы остановились в раздумье: что делать? Вдруг где-то внизу, под скалами, снова залаял Черня. Соболь, видимо, дал большой круг и вернулся к распадку. Тут уж некогда было размышлять. Василий Николаевич бросил мне свои лыжи, крикнул, чтобы я не торопился, а сам свернул вправо и стал карабкаться на верх отрога, намереваясь через него спуститься в долину. Я видел, как он, взбираясь по россыпи, падал, скатывался вниз и снова карабкался. Из-под ног у него срывались камни, они по пути сбивали другие и все вместе с грохотом летели вниз. Мне пришлось итти его следом, Только человек, захваченный страстью охоты, способен преодолевать те препятствия, которые природа нагромоздила на его пути. Я и теперь, спустя много лет, со страхом вспоминаю, как мы не свалились с крутых скользких скал, что спадают в глубину распадка. В другое время, пожалуй, посчитал бы свой поступок безумным.

Когда я спустился в долину, мой спутник уже суетился возле кедра, растущего у самого входа в распадок. Это было толстое дерево, полузасохшее, видимо, уже отжившее свои годы. Не одно столетие простояло оно там на пригорке, обнимая цепкими корнями россыпь, и если бы не этот случай, приведший нас к нему, кедр простоял бы ещё много лет.

Солнце уже миновало полдень. По долине разгулялся ветерок, и от его шума всё всполошилось.

Я снял котомку и на минуту присел отдохнуть, а Мищенко принялся топором выстукивать кедр. Ударит обушком и прислушается; затем ударит с другой стороны — выше, ниже — и опять послушает, — ответа не было. Тогда он стал выстукивать корни, и после первого же удара засевший там соболь пришёл в ярость. Он сердито заворчал и завозился у самого основания дерева.

Скоро вокруг кедра кольцом замкнулся обмёт, и порывы ветра чуть слышно играли бубенчиками. Я стал готовить обед, а Василий Николаевич рубил корни, откуда всё громче и злобнее доносилось ворчание соболя. Черня ни на минуту не отходил от кедра. Он стоял против отверстия застывший, как изваяние, и только уши от нервного напряжения чуть заметно дрожали, да играли блеском глаза. Малейший шорох внутри — и он подступал ближе, готовый рвануться туда или поймать зверька на лету.

Наконец, всё обрублено, и, казалось, вот-вот из пустоты выскочит чёрный клубок и сейчас же победным звуком заиграют бубенчики обмёта.

— Ну, чего ты жмёшься, выскакивай, — уговаривал притаившегося зверька промышленник и, обратившись ко мне, добавил: — Не вздумай хватать его рукой, он ведь скользкий, хуже налима; как попадёт под обмёт, им его и накрывай.

Но этого не случилось. Соболь умолк, будто исчез куда-то. Мищенко забеспокоился. Он усердно выстукал ещё уцелевшие корни, внимательно осмотрел за обмётом россыпь, но нигде никаких признаков, ни звука, ни следа.

На огне уже давно бушевал котелок с чаем. Садясь, обедать, промышленник, как бы с досады, всадил остриё топора в кедр, и вдруг неожиданно изнутри его долетело глухое ворчание. Соболь прогрыз отверстие в дупло кедра и теперь отвечал нам почти со средины дерева. Тут уже было не до обеда. Василий Николаевич внимательно осмотрел ствол и неодобрительно покачал головой.

— Вишь, дятел сколько дыр наделал, дымом его тут не возьмёшь, — сказал он, продолжая осматривать дерево.

Мы решили свалить кедр. Пока я разводил концы обмёта, освобождая место для кедра-великана, Василии Николаевич уже стучал топором. Стенки этого дупляного дерева оказались нетолстыми. Когда оно было подрублено и могло вот-вот свалиться, мы ещё раз прислушались. Соболь продолжал ворчать далеко вверху. Ещё один удар топора, небольшое усилие рук, и старый кедр качнулся и, ломая соседние вершины деревьев, упал на россыпь. Он с грохотом ударился о камни и лопнул пополам. Я растерялся, не зная, какую дыру затыкать: у комля или у перелома? В это время Черня прорвался вперёд и завозился около вершины, туда же бросился и Василий Николаевич. Произошло неожиданное замешательство, кто-то пикнул, затем взвизгнула собака, и мы снова увидели, как чёрный шарик покатился по снежному полю. Следом за ним, стелясь низко над землёю, мчался Черня.

С минуту мы стояли молча, как бы не веря случившемуся.

— Вот он, соболиный промысел, — сказал Мищенко, махнув безнадёжно рукой. — Попадётся такой отбойный, не захочешь и бобрика.

Он присел к костру, и из его груди вырвался глубокий вздох. Действительно, мы изрядно измотали свои силы, а конца промысла не было видно.

Двух жирных кусочков отварного мяса дикого оленя и кружки сладкого чая было для нас достаточно, чтобы с новой силой продолжать охоту. Мы надеялись на Черню. Неудачи ещё больше обозлили кобеля, теперь он ни за что не расстанется с соболем. Но одно обстоятельство омрачало наши надежды — навстречу солнцу с запада надвигались мутные облака, вестники непогоды. Заметно усилился ветер, холодом повеяло от цирка. Всё это могло усложнить наш промысел.

Пока Мищенко докуривал трубку, неизменную спутницу промышленника, разделяющую с ним минуты радости и тревоги, я, вскинув на плечи котомку, прощальным взглядом смотрел на сваленный кедр. Так закончил свою жизнь этот седой великан. Сколько лет, сто, а может быть, и больше, он служил приютом для соболей. Сколько тайн похоронил он с собою? Он был свидетелем неписаной истории долины, а теперь лежал перед нами весь изломанный, раздробленный, и только пень ещё долго будет стоять на пригорке, напоминая об умершем старом кедре. Возможно, когда-нибудь сюда, так же, как и мы, забредут промышленники, увидят на пне следы топора, остановятся на минуту, заглянут в пустоту, у перелома, догадаются и улыбнутся нашей неудаче.

— Пошли, — вдруг, обрывая мои думы, сказал Василий Николаевич. Мы покинули пригорок. Солнце скатившись низко к горам, потускнело, и скоро вокруг него образовался оранжевый круг. Будто предчувствуя непогоду, всё вокруг нас заметно приуныло. Под напором ветра, разгулявшегося по долине, застонала тайга, от озера, не умолкая, доносился плеск волн.

Соболь шёл вверх по долине. Можно было наверняка сказать, что «казак», возбуждённый непрерывным преследованием, пойдёт далеко. А тут, как на грех, ожидался снегопад, и нам нужно было непременно засветло его догнать, иначе в непогоду он может сбить со следа собаку и уйти.

Впереди шёл Мищенко. Он часто оглядывался, как бы поторапливая меня, и не выпускал из вида след соболя. А погода всё больше свирепела. В тёмных облаках, медленно надвигающихся на долину, исчезло солнце, и по вершинам гор заиграла снежная пыль — готовился буран. Стало ещё холоднее.

Ветер дул нам вслед, поэтому мы не могли рассчитывать скоро услышать лай Черни, да и трудно было уловить его голос в шуме ветра. Идём час, второй, позади осталось озеро, а впереди, совсем близко, утопал в вечерних сумерках скалистый цирк.

Мы выбились из сил, но продолжали торопиться, хотелось обогнать ночь, которая вот-вот должна была спуститься в долину.

Вход в цирк прикрывали два отрога боковых хребтов, близко подошедших друг к другу. Образовавшаяся между ними узкая щель является как бы продолжением долины, а сам цирк — это мрачное убежище скал — считается родиной её. По щели в цирк проник кедровый лес, но не распространился по нему, а так остановился у входа. Жалкий вид имеют эти деревья. Они низки, корявы, с полузасохшими вершинами — всё это оттого, что к ним почти никогда не заглядывает солнце.

Щель, по которой мы пробирались, идя следом соболя, была завалена обломками пород и свалившимся лесом. Много усилий нам пришлось положить, пробираясь по этим завалам, но мы были сторицей вознаграждены, когда, поднявшись в цирк, снова услышали лай Черни и, забыв про усталость, бросились на долгожданный звук.

Соболь засел в россыпи, ёлочкой спускающейся в глубину цирка. Она была прикрыта толстым слоем снега и только один камень был виден на его поверхности, под ним-то и скрылся «казак». Видимо, много лет он служит ему убежищем, под ним он прятался от дневного света, непогоды и в минуты довольства, когда желудок переполнен пищей; теперь же он торопился сюда, чтобы спастись от преследования назойливой лайки.

Промышленник, не доходя до Черни, остановился и прислушался. Сквозь ветер, что со свистом проносился мимо, доносилось всё то же ворчание, выражающее протест и злобу. Василий Николаевич подал мне знак разбрасывать обмёт.

— Налаживай выше камня, да аккуратнее, не шуми и близко не подходи, в россыпи соболь чуткой, — произнёс он шёпотом и, сбросив поняжку, побежал собирать тычки.

Разложив обмёт, я бесшумно протоптал по кругу след, а затем, уже вместе с товарищем, подвесил его верхнюю тетиву с бубенчиками, где на тычки, где на кусты. Мы ещё раз проверили, нет ли где лазейки под обмётом, и немедленно приступили к устройству ночлега. Мокрая от пота одежда теперь застыла и огрубела, а ветер, проникая под неё, ледяной струёй окатывал тело. Руки отказывались работать, зубы стучали, словно в лихорадке.

К нашему счастью, близко от обмёта мы нашли два засохших кедра. Пока рубили их да таскали, немного согрелись. Но, прежде чем развести огонь, нам пришлось много потрудиться, чтобы сделать себе на ночь приют. Мы должны были расположиться в ушах обмёта, которые, как правило, делаются в верхней части россыпи, если, конечно, местность представляет собой какой-то склон. Соболь, выскочив из своего укрытия, обычно бросается вниз, а там уж всегда промышленник более тщательно подвесит обмёт. Пришлось нарубить гору хвои и ею обложить с трудом натянутый брезент. Ветер стал проникать к нам меньше, хотя всё вокруг ревело.

В такую ночь нужно было очень много дров, а мы не могли сделать большие запасы и решили коротать время у надьи.

Правда, около неё не скоро высушишься, надья не горит пламенем, а только тлеет, и нам пришлось вначале воспользоваться костром, благо дрова были сухие, и мы скоро почувствовали на себе его живительное тепло.

Всё это отняло у нас более часа времени, но мы ни на минуту не забывали о «казаке» и не раз, когда налетевший ветер вдруг заигрывал бубенчиками, бросались к обмёту, в спешке спотыкались и падали, купаясь в снегу. Только неутомимый Черня оставался всё там же под камнем, его голос смешивался с воем ветра и вместе с ним уносился в потемневшую бездну цирка.

Когда мы несколько освоились с обстановкой, обсушились и, признаться, воспрянули духом (так велика сила костра!) — ветер вдруг начал слабеть, и на огонь стали падать хлопья снега. Василий Николаевич ещё раз осмотрел обмёт, затем стесал кору с двух кедров, чтобы соболь не мог взобраться на них, и привёл к огню Черню. Мы стали ужинать.

Будто под тяжестью падающего снега, ветер почти совсем затих, и только иногда, откуда-то сверху, доносились его последние порывы. Непроглядная тьма окутывала цирк. Надья горела вяло, и снова холод стал проникать под нашу одежду.

Предстояла неприятная ночь.

Мы разделили ночь пополам. Я должен был караулить обмёт с вечера, а мой соболятник на это время — уснуть. Но что это за сон без постели, на таком холоде да ещё к тому же в снегопад. Он беспрерывно вертелся, обогревал то один бок, то другой, а когда холод начинал овладевать им, он вскакивал, закуривал трубку; проходила минута — другая, и трубка падала изо рта, а вслед за нею валился на хвою и сам охотник, но спал не долге, снова вскакивал и, прижавшись к надье, отогревал руки, грудь, спину и подолгу искал затерявшуюся трубку.

Я сидел близко у надьи. Усталость брала своё, тепло нагоняло сон, хотелось свернуться клубком и отдаться блаженным минутам отдыха, но мысль, что можно прозевать «казака», не на шутку тревожила меня, и я то тихо пел, то вставал и начинал выбивать ногами дробь, а когда и это не помогало, брал горсть снега и натирал им лицо.

Измотал свои силы и Черня. Чтобы быстрее соболь выскочил из россыпи, Василий Николаевич привязал собаку к пню, находящемуся рядом с надьёй, и она, положив морду на вытянутые лапы, казалось, дремала. Присмотревшись же внимательно, я убедился, что она отдыхала, ни на минуту не забывая ту обстановку, которая окружала нас. Её глаза изредка приоткрывались и внимательно всматривались в темноту, влажный нос, не переставая, втягивал воздух. Но больше всего у Черни работал слух. Казалось, природа нарочно создала у лайки слишком подвижные уши; они всё время были настороже, поворачивались в одну, в другую сторону, то подвигались вперёд и замирали, то вдруг становились, и казалось, их острые концы вот-вот соприкоснутся. Черня не надеялся ни на нас, ни на обмёт, он верил в свой слух, в своё замечательное чутьё и в силу своих ног. Это непревзойдённое качество сибирской лайки и сделало её лучшим другом человека в тайге.

В полночь снегопад ослабел. Мищенко проснулся, и, пока отогревался у огня да прочищал трубку, я осмотрел обмёт.

— Не ушёл ли, что-то никаких признаков? — возвратившись к огню, спросил я промышленника.

— Кто его знает. Я и сам подумываю, нет ли у него под россыпью другого хода. По времени ему пора показаться, ведь голодный же, бестия, — ответил спокойно Василий Николаевич, не глядя на меня.

Пришла моя очередь отдохнуть. Я ещё несколько минут был в состоянии мыслить, говорить, но усталость окончательно овладевала мною, и стоило только прилечь, как я немедленно уснул. Это не были минуты сладостного отдыха — холод неотступно напоминал о себе, и я так же, как и мой товарищ, не просыпаясь, вертелся и всё ближе подвигался к надье, пока не загорелась телогрейка.

Вначале, сквозь сон, я почувствовал приятное тепло, которое скоро перешло в физическую боль. Огонь быстро проник сквозь всю одежду и немилосердно обжигал тело. До моего сознания дошло, что где-то пожар, что я уже горю, но пробудиться не было сил, и только когда Василий Николаевич почувствовал запах горящей ваты и стал засыпать прогоревшую дыру снегом, я проснулся.

Прогорела телогрейка, гимнастёрка и бельё. Хорошо что мы всегда носили с собой сумочку с нитками, иголками, дратвой и прочим. Мне пришлось немедленно заняться починкой.

Всё вокруг нас от выпавшего снега повисло, отяжелело, под ним упрятались и наши вечерние следы. Ночь попрежнему была тёмной, и казалось, ей не будет конца, а снег всё шёл и шёл. Я пришивал заплаты к телогрейке, а Мищенко о чём-то рассказывал. Вдруг будто пушечный выстрел разорвал нависшую тишину; вздрогнули скалы цирка, посыпался с хвои снег.

Мы вскочили. Поднялся и Черня. Шум усиливался и с нарастающей быстротой надвигался на нас.

— Обвал! — произнёс промышленник, и в его голосе прозвучал не то испуг, не то растерянность.

Весь цирк вдруг заполнился невероятными звуками. Всё грохотало, трещал лес, словно грозовые разряды, слышались удары скатывающихся по крутым откосам цирка каменных глыб.

Мы стояли в оцепенении, не зная, что делать. Звуки, смешиваясь между собою, стали постепенно замирать, и вскоре глухая тишина окутала цирк.

Закончив починку, я снова уснул.

Не помню, сколько времени я находился в забытьи, но, пробудившись, я не нашёл возле себя надьи: она успела истлеть. Нашу стоянку освещал небольшой костёр, в котором догорали остатки дров. На востоке нарождалось утро; чуть заметный рассвет уже оконтуривал рубцы нависших над нами скал. Как привидение, один за другим, появлялись перед нами кедры, и скоро стали заметны заиндевевшие нитки обмёта.

Промышленник, уронив голову на грудь, похрапывал. Я встал. Черня сидел на задних ногах, напряжённо всматриваясь в глубину обмёта, несомненно, там что-то привлекало его внимание. Только теперь я заметил, что Василий Николаевич привязал Черню к своей ноге. Ну, как тут было не прийти в восторг от нашей лайки! Она должна гонять соболя, облаивать его, караулить, да ещё и будить промышленника! Растроганный этой картиной, я уже готов был броситься к нему, обнять и излить свои чувства, как вдруг всполошились и загремели бубенчики. Черня изо всей силы рванулся вперёд. Василий Николаевич упал и, разметав руки, потащился по снегу за Черней. А бубенчики, захлёбываясь, играли тревогу.

Я подбежал к чёрному шарику, вертевшемуся в обмёте, и стал накрывать его. Подполз и промышленник с привязанным к ноге Черней. Ещё минута, вторая — и «казак» пойман…

Нет у промышленника радостнее этих минут! С лица слетела усталость, не осталось и следа от бессонной ночи. А сколько торжества было в поведении Черни! Его я отвязал, и теперь он, добираясь до зверька, без устали лаял, заполняя пространство радостными звуками. Даже хмурое утро, казалось, посветлело.

Василий Николаевич стоял зачарованный исключительной красотой «казака». Он держал его перед собою вытянутым во всю длину, зажав в кисти левой руки шею с передними лапками, а в правой — задние ножки с хвостом. Утренний ветерок нежным прикосновением играл седыми остьями, украшавшими тёмную шерсть соболя, отчего вся его шубка переливалась блёстками. Природа щедро наградила его, одев в такой наряд.

Мищенко, не отрываясь, продолжал смотреть на дорогую добычу.

Мне казалось, что он уже видит себя на приёмном пункте Заготпушнины; видит, как восхищаются его добычей приёмщики, как раскатывается бобрик по прилавку, как откладываются сапоги Гошке и пальто — жене… Но вот что-то вдруг пробудило промышленника от дум. Он осмотрелся и, размахнув соболем, хотел было ударить его головкой о дерево, стоявшее рядом с нами. И тут случилось неожиданное: «казак» выскользнул из правой руки, перелетел обмёт и был таков!..

Промышленник бросился за ним, но тут же упал, запутавшись в обмёте.

— Что же это мне, дурню, в голову взбрело соболя о дерево бить?! Отродясь этого не было… — ругал себя Василий Николаевич.

Бедный Черня! Он уже мчался по следу и скоро скрылся в редколесье.

Сколько горестных минут принёс промышленнику этот необдуманный поступок. Он долго, пока мы увязывали котомки, ругал себя за оплошность. Нам ничего не оставалось как снова пуститься вдогонку.

Соболь не пошёл своим следом; чтобы попасть снова в долину, где у него, видимо, было бесчисленное количество убежищ, он решил перевалить отрог, замыкающий цирк с правой стороны. Когда мы подошли к подъёму, то увидели на широкой полосе взбитый снег, — это Черня, взбираясь на отрог, падал, сползал и снова лез, пока всё же не преодолел препятствие. Мы и думать не могли подняться по надуву, которым обрывался отрог к цирку; пришлось вернуться на свой вчерашний след и им спускаться в долину.

Мы шли медленно, прислушиваясь к тишине, царившей вокруг нас, и вдруг совсем близко, в первом ложке, услышали голос Черни. Василий Николаевич сейчас же свернул вправо и, налегая на лыжи, пошёл полным ходом.

На этот раз «казак» засел в дупле тонкого кедра, куда попал он по пустотелому корню. Промышленник долго осматривал дерево.

— Будто нет отверстий, попробую выкурить его, — говорил он, выстукивая ствол и прислушиваясь к ворчанию соболя.

Прежде всего мы заткнули мохом и забили снегом входное отверстие в корнях; затем, на высоте меньше метра, прорубили небольшое окно в дупло, такое, чтобы свободно пролезала внутрь рука, и от этого отверстия до основания дерева всю пустоту тоже забили снегом. Окончив с подготовкой, Василий Николаевич достал кисет с самосадом, закурил и передал его мне.

— Твоё дело только подсыпать табачку в трубку, а с остальным я управлюсь и сам, — говорил он, надевая на левую руку лосёвую рукавицу и просовывая её через прорубленное отверстие внутрь дерева.

Я с любопытством наблюдал за промышленником. Усевшись поудобнее, он стал жадно сосать трубку, пуская дым в дупло. Соболь сразу завозился и разразился страшным гневом. Он бросился выше, но именно туда и шёл дым, заполняя вначале верхнюю часть пустоты, тогда «казак» стал спускаться ниже, а промышленник всё продолжал дымить, и я еле поспевал подсыпать в трубку самосад. Мы хорошо слышали, как соболь всё ближе и ближе спускался к отверстию и скоро Василий Николаевич заулыбался — это «казак» коснулся лапкой рукавицы. Трубка сделала последний вздох и выпала изо рта. Ещё секунда — и «казак» забился в руке промышленника.

Он вытащил его из дупла и, держа левой рукой за загривок, достал нож. Одного удара обушка ножа по переносице оказалось достаточно, чтобы оборвалась жизнь «казака».

В полдень мы вернулись к палатке. День был мрачный, по долине гулял ветер, и серые облака окутывали горы. Но на душе было легко и радостно…