I.

Мы покидаем Маю. Лагерь у трех елей. Эвенкийская сказка. Ночь в старой гари. «Одинокая, бродит гармонь».

С каждым днем все сильнее пригревает солнце. Но по ночам мороз сковывает коркой снег, глушит разбушевавшиеся ключи, обжигает холодом набухшие почки осин.

Вблизи лагеря олени выбили корм; их потянуло к открытым отрогам и свежему мягкому ягелю. Трудно стало каюрам разыскивать непокорных животных и пригонять их на стоянку.

— Мы тут много наследили, пора погасить очаг и кочевать на новое место, — сказал Улукиткан, грустным взглядом окинув стоянку. — Плохо долго задерживаться у одного костра: глаза устают смотреть на одно и то же, уши глохнут. Олень и тот не хочет оставаться на старой копанине. Уходить надо. В быстрой воде муть не держится.

Да и всем нам не хотелось задерживаться в этом скучном лагере. Ни гор отсюда не видно, ни ущелья, только кусочек реки да край неба. За два дня, проведенных здесь после возвращения со Станового хребта, мы отдохнули, вымылись в бане, выпекли хлеб. Решили завтра переезжать на новую стоянку и найти, наконец, Лебедева. По нашим предположениям, он должен закончить работу на гольце Сага и находиться где-то на южных отрогах Джугджура. Скорее всего, в районе той группы больших вершин, которые мы наблюдали со Станового. Двадцать девятого апреля утром Улукиткан провел наш караван сквозь левобережную тайгу, и мы вступили в широкую Долину Кунь-Манье. Утро было пасмурное, но теплое.

— Мод… мод… мод… — вяло покрикивали каюры на отстающих оленей.

Каюр Афанасий, уходя, затесал лиственницу и закрепил ерниковую веточку с закрученным на ее конце кольцом — условный знак: ушли далеко, но непременно вернемся.

Наш караван беспрепятственно продвигался в глубь просторной долины. Неширокие лиственничные перелески обмежевывали бугристые мари, разукрашенные лоскутками светло-желтого ягеля, ярко-зеленым стлаником. Снежный покров на солнечных склонах был порван, и уже, казалось, не залатать зиме этих прорех.

У крутого поворота реки, каменистого мыса, Улукиткан остановил караван. Он торопливо вытер рукавом потное лицо, и черные бусинки его пытливых глаз забегали по мысам, по склонам гор, по горбатым лиственницам, одиноко торчащим на мари. Затем, склонившись на посох, он долго приглядывался к ельнику, неширокой полосой спускавшемуся со склона к реке. Я подошел к нему:

— Что увидел?

Он растерянно улыбнулся и долго смотрел мне в лицо, о чем-то раздумывая.

— Когда я был молодой, мог догонять тугутку, таскать на себе дикого барана и ноги не знали, что такое усталость, тогда тут дымился мой чум, — заговорил он, показывая рукой на три толстые ели с сомкнутыми вверху кронами. — Однако, шестьдесят лет уже есть, а то и больше, как я кочевал отсюда. Эко долго ходил и вернулся. Птица тоже далеко летает, да старое гнездо не забывает.

— Неужели узнал места? — удивился я.

— Эко не узнать, если тут жил! Думаю, примета найду. Иди со мною, — сказал он, выпуская из рук вожжу и направляясь к лесу. — Жена тогда должна была принести в чум первого ребенка, обещала сына. Я ему много аю кабарожьих собрал. Но жена ошиблась. Она говорила, в родильном чуме было очень темно, не того поймала, кого хотела: оказалась дочь. Мы покинули эту стоянку — думали, не наше тут место. А чтобы обмануть харги, подменившего ребенка, я оставил тут под елью все аю — пусть, думаю, он караулит их, — а сами кочевали далеко на Учур. Сейчас искать буду, где клал.

— А чем плохо, если родится дочь? — спросил я.

— Опять не знаешь! Девка что делала прежде? Кожи мяла, унты, дошки шила, мясо варила, лепешки пекла, оленей пасла. Но раньше кому-то надо зверя убить, белки, колонков настрелять. Вот и считали: хорошо иметь первым сына, а второй — дочь, тогда шибко ладно в чуме.

Старик подвел меня к трем елям, осмотрел корни, недоуменно повел плечами, потом, кивнув в сторону толстого пня, стоявшего на краю леса, сказал радостно:

— Тогда это была самая лучшая ель! Теперь от нее только догачан остался. Я ее пережил.

Улукиткан разбросал возле пня ногою снег, содрал мох и, запустив под корни руку, долго шарил ею в пустоте.

К нам подошел Мищенко, а затем остальные.

— Кого это он копает? Бурундука, что ли? — спросил Геннадий, покосившись на Улукиткана.

— Еще в молодости где-то здесь спрятал бабки, а сейчас вспомнил, ищет, — ответил я.

Все сгрудились около старика, а он, приподнявшись, протянул мне на ладони три темные от времени косточки.

— Однако, тут кто-то жил после меня, аю мало осталось, — сказал он. — Значит, не зря собирал их: чужой сын все равно играл.

Мы стали рассматривать бабки. Это были совсем позеленевшие от времени маленькие косточки, действительно кабарожьи.

— Хорошо, что не все забрали, а то бы трудно поверить, что ты действительно узнал свои места, — ведь так давно все это было… — сказал я.

Старик вскинул на меня удивленные глаза, обида прозвучала в его словах:

— Зачем стрелять по убитому зверю?! Раз обманешь, а другой раз и правду скажешь, да никто не поверит. Люди, которые тут жили после меня, не могли забрать все, такого закона в тайге нет. Бери, сколько тебе нужно, но хозяину хотя бы маленько оставь, иначе вором посчитают. Понимаешь? Люди эти давно были: Смотри сюда. — И Улукиткан показал на старый затес, сделанный на ели. — Видишь, зарос он… поди, лет двадцать ему, тогда и взяли аю. — И, взглянув на солнце, Улукиткан добавил: — Однако, тут остановимся: корм оленям есть, место веселое.

Мы подтянули караван к трем елям и стали устраивать лагерь. Пробудился лес от ударов топора, людского говора и громыхания посуды. Оживилась марь с появлением на ней стада голодных оленей. Дым костра, поднимаясь высоко в небо, Расползался шатром над нашей стоянкой.

Каюрам придется здесь жить долго, пока мы не вернемся от Лебедева. Они ставят палатку капитально, на прочных растяжках, с наветренной стороны делают из еловых веток заслон. Печку внутри установили на камнях, борта палатки заваливают снегом. Упряжь, потки с продуктами, посуду развесили на колышки, вбитые в стволы деревьев. Нарты сложили горой, полозьями вверх.

Нам же предстояло провести здесь только ночь, поэтому устроились мы наскоро. И как только ночлег был готов, я поднялся на одну из сопок левобережного отрога. Хотелось определить местоположение гольца, который мы с Пресниковым видели со Станового в непогоду, и наметить более легкий к нему путь.

Передо мною открылся Джугджурский хребет, убранный хмурыми скалами, с многочисленными разветвлениями, с извилистыми долинами, сбегающими к реке Кунь-Манье. Ближние вершины громоздились каменными глыбами. За ними поднималась ввысь главная линия хребта с белоснежными башнями, минаретами. Справа сияла в лучах заходящего солнца группа мощных гольцов, затянутых снизу прозрачной дымкой. Среди них потерялась интересующая меня вершина: угадать ее трудно, до того все они схожи между собой.

Когда я вернулся в лагерь, на западе гасла вечерняя заря. Сумрачная синева окутала ближние горы. В долину пришла тишина. Рано затих костер, уснули собаки. Не угомонятся только бубенцы на пасущихся оленях.

Я забрался в палатку. В печке глухо потрескивают дрова, освещая все вокруг приятным полусветом. Никто не спит, но все молчат.

— Что это у нас так тихо? — спросил я, недоумевая. Василий Николаевич подал мне знак садиться.

— Улукиткан сказку обещал рассказать про богатыря и почему эвенки стали кочевать, да начало, говорит, потерял, не может вспомнить, — пояснил он шепотом, кивнув головою в дальний угол.

Старик сидел в своей привычной позе, с поджатыми под себя ногами, низко опустив голову. Я снял верхнюю одежду и, усевшись возле печки, приготовился слушать.

— Эко беда, годы съедают память, как огонь сухую траву, — произнес Улукиткан с досадой и сожалением.

И снова тишина. Кто-то громко потянул из кружки горячий чай. Кто-то вздохнул, пошевелился. Я подбросил в печку дров, ярко вспыхнуло пламя. Старик вдруг выпрямился, повернул к нам голову, и его голос зазвучал грустно и напевно:

— Никто из стариков не помнит, когда это было, но все знают, как случилось. Богата была раньше тайга разным зверем, птицей, рыбой, совсем не то, что теперь. Люди не кочевали, не делали ловушек, им не надо было пасти оленей. Только подумают о мясе, как у чума появляются жирные сохатые сокжои; глазами поведут — кругом в лесу глухари, рябчики — бери, что угодно, ешь, сколько живот просит. Все давала тайга и не беднела: человек одного зверя съест, а на его место из каждой косточки новые родятся.

Улукиткан хлебнул горячего чая, отодвинулся от накалившейся печки и, усевшись поудобнее, продолжал:

— Жил тогда богатырь Сакал, шибко сильный. Там, где ступит его нога, — озеро разольется, если вздохнет полной грудью — как от ветра, лес валится, бросит куда взгляд — будто молния сверкнет. Это он и устроил так жизнь, что эвенки горя и нужды не знали, враги в тайге появляться не смели. Но вот Сакал стариться начал, а жена никак не могла родить ему сына. В его чуме много лет шаманы били в бубны, призывали на помощь тени предков, молили духов. В жертвенниках не остывало сало, не высыхала оленья кровь. Ничто не могло умилостивить богов. И люди с горечью думали о том, что с ними будет, если Сакал умрет, не передав своей силы сыну. Звери выйдут из повиновения, разбредутся по тайге, оставив человеку лишь путаные следы; птицы разлетятся, где искать их будешь в чаще? Рыбы уйдут в глубину больших рек.

Решил богатырь Сакал подняться на самую высокую гору и еще раз просить милости у доброго духа гор.

— Ладно, — ответил ему хозяин гор. — Я пошлю тебе сына, но помни, Сакал-богатырь, он не должен знать женщин из чужого племени. Как только сын нарушит этот обет, великое бедствие постигнет твой народ.

Согласился богатырь Сакал, клятву дал за сына. С горы спустился, шкуры расстелил и крепко заснул. Во сне видит жену молодой, нарядной, красивой. Чум родильный себе ладит, а сама песни поет. Давно он не видел ее такой веселой.

Не день, не два, не месяц спал он, а когда проснулся, видит — мальчик рядом стоит. Хотел взять его на руки, попробовал поднять — силы не хватило, тяжелым показался. Потянул к себе, а тот ни с места. Понял старый Сакал, что это и есть сын его, к нему его сила перекочевала. Вывел Сакал сына из чума, посмотрел в лицо и удивился: такого красавца ему еще видеть не доводилось.

— Имя твое будет Гудей-Богачан, — сказал Сакал. — Ты родился, чтобы уберечь счастье своего народа, как это делали твои предки, твой отец.

На праздник собрались люди со всей тайги. Много мяса было и оленьего, и сохатиного, и кабарожьего, никто не помнил такого веселья, какое было тогда. Девушки пели песни, парни мерялись силой в борьбе, состязались в беге и меткости. Сын Сакала Гудей-Богачан во всем был первым. А старый богатырь головы не поднимал, брови нахмурив, молча сидел. Вспомнил он про клятву, что горному духу дал, и тяжело стало у него на сердце. Сможет ли сын сдержать эту клятву до конца своей жизни?

Словно тополь, быстро рос Гудей-Богачан, силой наливался. Настоящим богатырем стал, по тайге бродить начал. Где горы по-своему переставит, реку, куда ему нужно, направит, море берегами обложил. Все это для удобства людей делал Гудей-Богачан. Далеко за тайгу разлеталась слава про него, про то, как хорошо живут эвенки. Враги завидовать стали, думать начали, как отнять счастье у народа.

Однажды птицы перелетные весть недобрую принесли: идет на тайгу войско большое, злые пришельцы хотят убить Гудей-Богачана. Собрал молодой богатырь своих сверстников и с ними пошел навстречу врагу. Год бились, второй, третий… Все погибли, остались только Гудей-Богачан да Кара-Иргичи — черный волк из чужого войска. Схватились богатыри последний раз — пошатнулась земля, полетели скалы. Свалил врага Гудей-Богачан, придавил коленкой и думать стал, что с ним сделать.

— Не убивай меня, богатырь, — сказал Кара-Иргичи, — иначе некому будет рассказать людям другого племени о твоей храбрости, некому будет предупредить их, чтоб в тайгу твою не ходили…

Поверил Гудей-Богачан, отпустил черного волка. А Кара-Иргичи, как только в безопасности очутился, злобно пообещал:

— Мы еще встретимся! — и исчез.

Вернулся к себе Гудей-Богачан. Не сидится молодому богатырю. Надумал он заставить солнце светить зимою так же, как и летом, чтобы людям всегда было тепло. Решил прежде узнать, как к солнцу подступиться. Послал в разведку гуся, он не вернулся; послал соболя — бесследно пропал; отправил оленя — где-то затерялся. Понять богатырь не может, кто их там задерживает. Видит, ворон летит с юга. Уселась черная птица на дерево и говорит:

— Слыхали мы, что ты, храбрый Гудей-Богачан, собираешься заставить солнце светить зимою так же, как и летом, да не знаешь, как это сделать. Отправляйся сам на юг и иди до тех пор, пока не встретятся большие горы. Зимою ветры насыпают на них много снегу, они-то и заслоняют солнце. Разбросай горы — и будет всегда тепло, — сказал ворон и улетел обратно.

Гудей-Богачан стал просить отца отпустить его в этот путь Забеспокоился старый Сакал, опасаясь, что на чужой стороне молодой богатырь увидит красивую девушку и не устоит перед соблазном любви. Стал отговаривать сына, да разве удержишь в гнезде орленка, если у него отросли крылья и он однажды уже испытал их силу?!

— Иди, но помни: твои глаза не должны задерживаться на лицах чужих девушек, уши твои не должны слышать их голосов, ты не должен искать близости с женщиной в чужой стороне, иначе великое бедствие постигнет народ, — сказал на прощанье старый Сакал.

Прошел молодой богатырь всю тайгу, равнины, через реки большие и малые переправился, а гор все не видно. Возвращаться уже решил, но тут ворон невесть откуда появился. «Иди, — говорит, — за мною, горы уже близко».

Еще день шел Гудей-Богачан. Видит впереди зеленую падь, а в ней стойбище большое, вокруг которого войско стоит огромное и впереди войска богатырь Кара-Иргичи. Догадался Гудей-Богачан, что обманул его проклятый ворон и в стан врагов привел. Но Кара-Иргичи, как заметил Гудей-Богачана, видать, испугался и убежал из своего стойбища, а за ним и войско все кинулось.

Спустился молодой богатырь в падь. По стойбищу ходит, в чумы заглядывает, удивляется: ни женщин, ни детей, все добро брошено. Но вот видит он: на краю леса дымок вьется, к небу тянется, большой чум стоит, узоры в нем расшиты золотом. Зашел в него Гудей-Богачан, да так и онемел, с места сдвинуться не может, будто к земле прирос. Глазам своим не верит. Навстречу ему со шкур звериных поднялась невиданной красоты девица, в дорогом наряде, стройна, как березка в густом лесу, глаза горят ласкою. Подошла она к Гудей-Богачану, крепко обняла его за шею, жарко поцеловала. Грудью своей коснулась его груди.

— Давно я поджидаю тебя, мой любимый Гудей-Богачан, спас ты меня от злого богатыря Кара-Иргичи, — сказала красавица и, за руку взяв Гудей-Богачана, на шкуры мягкие его усадила.

Не верит молодой богатырь, что так легко досталась ему дорогая добыча, не может отвести глаз от нее.

— Веди меня в свой чум, женой твоей буду верной, сыновей-богатырей принесу, — говорит девица, а сама раздевает молодого богатыря, на подушки мягкие кладет его голову покорную.

Забыл Гудей-Богачан про наказ отца, не вспомнил про свой народ, остался в чуме. Утром проснулся — видит возле себя Кара-Иргичи. Хочет встать молодой богатырь, схватиться с ним, да не может он сдвинуться с места, поднять руки, — растворилась сила богатырская в ласках женщины.

— Говорил тебе, что мы встретимся! Не силой, а хитростью победил я тебя, — сказал Кара-Иргичи и занес над богатырем руку с ножом.

— Не тронь, брат мой, я сама убью его! — слышит Гудей-Богачан голос девицы и видит, как, взяв у черного волка нож, она склоняется над ним. — Слушай меня, молодой богатырь Гудей-Богачан, и терзайся позором. За одну ночь любви моей ты заплатил дорогой ценой — ценой счастья своего народа и своей жизни. Сейчас ты умрешь от моей руки…

Так и расстался с жизнью богатырь в чужой стороне, так поплатился он за любовь женщины чужого, враждебного племени.

Тот же ворон разнес повсюду недобрую весть о смерти молодого богатыря Гудей-Богачана. Умер от горя старик Сакал, разлетелись птицы кто куда, разбрелись звери по тайге, следом за ними ушли обездоленные эвенки. Не захотели они жить в неволе у Кара-Иргичи, с тех пор и стали кочевать…

Умолк старик, уронив на грудь седую голову.

— Чайку горячего выпей, — предложил Василий Николаевич.

— Чай хорошо, — оживился Улукиткан, — буду пить, да надо спать, поди, уже полночь.

Я вышел из палатки.

Над долиной глубокая ночь, щедро политая трепетным блеском лунного света. Вокруг так светло, что трудно угадать, близко ли утро или все еще продолжается вечер. Воздух неподвижен, тишина. Только скрипучие шаги оленей по затвердевшему снегу нарушают безмолвный покой да изредка доносится из-за леса глухой, отрывистый крик ночной совы. Вот она, северная ночь, нарядная, затянутая серебристой дымкой, с темно-голубыми тенями, с просветленным небом и необыкновенно тонким колоритом! В ней и грусть, и безмятежность, и нерушимый покой… Нет, невозможно описать всю прелесть северной ночи — до того она прекрасна в непосредственной близости, когда ощущаешь ее холодное дыхание и зримо представляешь сочетание тончайших красок.

Утром мы поторопились покинуть лагерь. С собой потащили две нарты. Наш груз состоит из палатки, печки, спальных мешков и двухнедельного запаса продовольствия. Пойдем втроем: Мищенко, Пресников и я. Так лучше: кто-нибудь из нас один будет постоянно находиться на стоянке, варить обед, выпекать лепешки, готовить дрова, а двое могут полностью заниматься поисками.

Нарты нагружены, увязаны. Василий Николаевич достал из своей потки пачку писем, захваченных им из штаба для лебедевского отряда, и бережно рассовал их по боковым карманам гимнастерки.

Перед тем как тронуться в путь, все молча собрались у костра. Так уже давно у нас заведено — минуту помолчать перед большим походом. Солнце еще не появилось, но восточный край неба все больше и больше светлеет. Ко мне подошел Улукиткан.

— Может, холод будет: восход нехорош. Хлеб клади обязательно за пазуху, не замерзнет, — сказал он ласково, передавая нам троим по теплой, недавно испеченной лепешке. — Кушать будешь на привале — вспомнишь, что Улукиткан правильно толмачил, — добавил старик, и добродушная улыбка озарила его лицо.

Все это было искренне и трогательно. Мы в радостном смущении даже спасибо старику сказать не догадались. Хотелось сделать что-то большое, достойное этого простого проявления души старого таежника. Ведь нужно же было ему после утомительного перехода провозиться в своей палатке до утра с выпечкой лепешек, и все для того, чтобы сделать нам приятное, хорошо проводить нас в путь!

Обычно сдержанный, Василий Николаевич схватил в свои объятия Улукиткана, закружился с ним возле костра, тяжело переставляя ноги. Вот он остановился, поставил Улукиткана против себя и спросил со всей серьезностью:

— А тебе, Улукиткан, делает кто-нибудь столько же приятного, как это можешь делать ты?

Старик не торопясь поправил сбитую на затылок ушанку и задумчиво поглядел на Василия Николаевича, видимо, подбирая нужные слова.

— Мать лижет телка — ему приятно и ей тоже. Если от моей заботы вам хорошо, то от этого мне еще лучше. Человеку дано две руки, чтобы они помогали друг другу.

Мы распрощались. Геннадий и каюр Николай пошли проводить нас до устья правобережного ручья.

Снова лямки обняли плечи, запели полозья унылую песню. Наш «караван» миновал бугристую марь и неожиданно попал в старый завал. Черные, обугленные от пожара стволы сучковатых елей давно свалились на землю, подняв кверху корневища. Завилял след в поисках прохода. Пустили в ход топоры, но пробиться не удалось. Свернули к реке, и там тоже не лучше. Подопревший лед на перекатах подкарауливал на каждом шагу, а берега были завалены наносником и крупными валунами, принесенными сюда рекой. С большим трудом преодолели препятствия и выбрались к сыролесью.

На высоком берегу реки Кунь-Манье мы остановились передохнуть. Надо было дать отойти плечам. Ноги у всех мокрые. Мы с тревогой посматриваем вперед, туда, где поредевшая лиственничная тайга перехвачена полосками кочковатых марей и зеленых стлаников. Навстречу солнцу торопливо бегут облака, все больше сгущаясь у горизонта. Дневной свет тускнеет. Неотогретый, заиндевелый лес шумит глухо и тревожно.

След каравана прижался к горам. Думалось, там легче будет идти, однако протащились с километр косогором и поняли, что дальше тащить нарты не под силу. Пришлось снова спуститься в долину.

В природе полное смятение. Зима вся в проталинах, доживает последние дни, а у весны оказалось так много хлопот, так много она всем наобещала, что сил не хватает, и ни одно начатое дело не может она довести до конца: в ложках пробудила ручьи, а берега не очистила от снега; на реке сдвинула лед, да так и бросила его, сжатый гармошкой у переката; вскрыла мари, но отвести воду забыла. А нам из-за этого все труднее идти. Россыпи, поднявшиеся из-под снега, завалы изматывают силы.

Решаем перебрести на левый берег Кунь-Манье, поближе к северным склонам отрога. Там снег оказался глубже и суше, до него еще не добралось солнце. Продвигаемся с большими усилиями, одно облегчение — меньше воды и проталин. Геннадий с Николаем прокладывают дорогу, за ними тянется караван. Нарты задевают края борозды, то и дело переворачиваются, цепляются за пни. А небо уже сплошь затянуто тучами. Встречный колючий ветер холодит лицо. Ни птиц, ни следа зверя — все живое, предчувствуя непогоду, спряталось, забилось по дуплам, в щели, в чащу.

К двум часам доходим до крутой излучины реки. Кунь-Манье уходит от нас вправо, теряясь за синеющими вдали мысами. Слева видно боковое ущелье, затянутое у входа ольховой чащей. Без слов и сговора сворачиваем в него. Всеми нами руководит одно желание — как можно скорее вырваться из этой неприветливой долины.

За чащей на первой проталине сбрасываем лямки, лыжи, в изнеможении валимся на снег. Пресников бросает через плечо суровый взгляд на пройденный путь, а его губы все еще сжаты от недавнего напряжения. Голод напоминает о себе. Первым поднимается Василий Николаевич. Он достает из багажа топор и, будто боясь разбудить нас, бесшумно идет за дровами Все провожают его завистливыми глазами. У этого человека даже и в критические минуты всегда находится драгоценная капля бодрости и неистощимой воли. Она-то сейчас и выводит нас из состояния минутного оцепенения. Поднимаемся. Товарищи помогают Василию Николаевичу. Я развязываю нарты, достаю посуду, продукты.

Вспыхнул огонь, обнимая красным пламенем котел. Мы усаживаемся возле костра. Кажется, нет у путешественника более верного спутника, нежели костер. Кому, как не ему, в поздний час ночи ты откроешь свои заветные думы и мечты? Кто порадует, обласкает тебя в минуты жестоких неудач? Отогреет закоченевшее от стужи тело? Кто оберегает твой сон и никогда тебе не надоедает?

После обеда прощаемся с Геннадием и Николаем. Они возвращаются на табор, а мы продолжаем свой путь. Идем глубоким снегом, выбирая путь по редколесью. Под деревьями уже образовались круги проталин. Дно ущелья, да и боковые склоны затянуты стлаником, ольхой, рябиной. Попадается и краснотал, но больше всего березки. Она так заплела своими корявыми ветками проходы, что местами без топора ни за что не пройти.

Время тянется страшно медленно. Мы потеряли понятие о расстоянии, передвигаемся черепашьим шагом и все чаще задерживаемся, чтобы передохнуть. Груз намок и отяжелел. Все труднее перетаскивать нарты через завалы и проталины. Бойка и Кучум тоже намаялись по глубокому снегу, плетутся нашим следом, волоча за собой мокрые хвосты. За поворотом из-за ближних отрогов показалась скалистая вершина гольца. До нее остается еще добрая половина пути, а день уже на исходе. Решаем дойти до первой проталины или площадки и там расположиться на ночь. До подножия нам сегодня явно не добраться.

Но за поворотом нас подкарауливала еще большая неприятность: нарта Василия Николаевича попала в щель, провисла и переломилась пополам.

— Тьфу ты, дьявольщина! Где тонко, там и рвется! — буркнул он с досадой, сбрасывая лямки и опускаясь на снег.

— Закуривай! — кричит издали Александр, и до нашего слуха доносится его густой, раскатистый смех.

— Ну и человек! Чего ржешь? — говорит серьезно Василий Николаевич, с трудом сдерживая раздражение.

Александр подтащил свою нарту к нам, достал кисет.

— С чего унывать, дядя Вася? Дрова рядом; воды сколько хошь, мясо есть, тут и остановимся, — ответил он успокаивающе мягко. — Но первым долгом надо покурить, — яснее будет, как и что делать…

Очевидно, что путь наш сегодня оборвался. У нас нет ни, гвоздей, ни проволоки, ни инструментов, чтобы починить пострадавшую нарту.

— Не везет тебе, Василий Николаевич, — начинает подшучивать неугомонный Александр, выпуская из широких ноздрей дым. — Завтра я пойду передом, так надежнее будет…

Он размял на ладони недокуренную цигарку, высыпал табак обратно в кисет, встал.

Поднялся и Василий Николаевич.

Мы отдохнули, перетащили груз и нарты к ближней скале и расположились на крошечной плите среди россыпи. Тут уж не, до удобства, лишь бы сухое место. К тому же скала защищала нас от холодного ветра, не на шутку разыгравшегося в ущелье. Палатку ставить негде, придется ночевать под открытым небом, у костра.

Пока устраивали приют, созрел новый план: Александр останется на таборе чинить нарту, готовить ужин, а мы с Василием Николаевичем пройдем дальше на лыжах, проложим дорогу по снегу к подножию гольца, до которого совсем недалеко. Это облегчит завтрашний путь. Притом нам не терпелось проверить, обнаружится ли след Лебедева в этом ущелье.

Наскоро сушим одежду, выпиваем по кружке чаю и покидаем стоянку. До темноты остается немногим больше двух часов. Ущелье сжимают каменистые мысы. В заледеневшем русле глухо ворчит уже пробудившийся ручей. Чем выше мы поднимаемся, тем суше снег. Лыжи тонут глубоко, местами приходится сбрасывать их и продвигаться вброд.

Километра через четыре ущелье раздвоилось. Сворачиваем правой лощиной, полагая, что она приведет нас к первому гольцу. Торопимся. Но через километр нас встретил завал из каменистых глыб, а дальше проход оказался переплетенным стволами упавшего леса. На лыжах, да еще с нартами тут явно не пройти.

Что же делать? Возвращаться ни с чем на стоянку не хотелось: это означало бы, что завтрашний день придется затратить на поиски прохода. Попытаемся все же пробиться через завал и заглянуть, что же там дальше и можно ли, хотя бы на лыжах, добраться до подножия гольца.

А день уже на исходе. Ветер полощет тучи. Даль затягивается сумраком. Усталость все настойчивее напоминает о себе.

Снимаем лыжи, заправляем фуфайки в штаны, затягиваем потуже ремни. Надо торопиться, чтобы ночь не застала нас в завале. Тогда не выбраться отсюда до утра. Но тут все против нас: сучья хватают за одежду, ноги то и дело проваливаются в пустоту, подошвы унтов скользят по камням. Вокруг обугленный лес, всюду валяются полусгоревшие стволы, торчат вывернутые пни.

Василий Николаевич забыл про трубку, взмок от напряжения и поминутно чертыхается. Я еле плетусь за ним. Кругом завал. Окончательно убеждаемся, что с нартами нам здесь не пробраться под голец. Сворачиваем вправо на отрог с намерением найти проход в соседнее ущелье.

Верх отрога оказался затянут сгоревшим стлаником, уже освободившимся из-под снега. Трудно представить более неприятное препятствие, нежели стланиковые гари — густое сплетение из жестких обугленных веток и корней прикрывает метровым слоем опаленные огнем камни. Негде ступить ноге, не за что схватиться руками — все предательски неустойчиво. Мы с трудом взбираемся на верх отрога. Серый и холодный — очень холодный! — день закончился, не порадовав нас даже красотой заката.

Василий Николаевич устало опускается на камень, достает из-за пазухи бинокль и начинает осматривать местность. Я усаживаюсь рядом, не могу отдышаться. В нашем распоряжении всего несколько минут. Нужно успеть до темноты спуститься на стоянку.

Сквозь дымчатый сумрак виднеются широкой панорамой однообразные гольцы. Они начинаются примерно километрах в шести от нас и тянутся непрерывной грядой далеко на восток, теряясь среди бесчисленных нагромождений Джугджурского хребта. Левее гольцов виднеется глубокая ложбина. Она круто сбегает вниз и, как бы обрываясь, открывает вид на Джугдыр — скученный, плосковерхий, вытянутый с севера на юг. Детали уже не просматриваются. Вокруг безмолвно, пустынно, тускло, а обгоревший лес и опаленные огнем россыпи делают пейзаж мертвым.

Мне и теперь не удается опознать среди ближних вершин ту, которую мы видели со Станового и которая по высоте должна превосходить остальные в этой группе гольцов. Вероятно, с той стороны, откуда мы смотрим на нее, она имеет другое очертание. Жаль, что все так неудачно получается.

Ведь, отыскав вершину, мы легче обнаружили бы лагерь Лебедева. Перебраться же с нартами в соседнее ущелье через боковой отрог из-за крутизны и завалов тоже невозможно. Неужели придется возвращаться на Кунь-Манье и по ней идти выше в поисках прохода?

— Вы ничего не слышите? Чудится мне: не то песня доносится, не то бубенцы позванивают, — говорит Василий Николаевич, настораживая слух и всматриваясь в глубину соседнего ущелья, затянутого редколесьем.

Ветер на какое-то время стих. Ночь окутывает вершины гор густым мраком. До слуха доносится только шорох настывающего снега да слышится наше учащенное дыхание.

Василий Николаевич вдруг хватает меня за руку:

— Слышите? Гармонь! Ей-богу, гармонь! Вот провалиться мне на этом месте!

— То были бубенцы, теперь гармонь. А я ничего не слышу. Скрипит старая лесина, а тебе чудится всякое.

— Да что вы — лесина! Истинно говорю, гармонь!

Напрягаю слух. Действительно, доносится какой-то нежный звук. Нет, это не скрип дерева, не голос птицы. Прислушиваюсь и не верю себе: издалека, из самой глубины ущелья, просачиваются отрывки какого-то знакомого мотива. Как странно и необычно звучит мелодия в этом мертвом лесу, среди опаленных огнем россыпей!

Василий Николаевич вскакивает:

— Ведь завтра Первое мая, понимаете? А мы-то и забыли! У Лебедева вечеринка, честное слово! Они где-то близко. Пошли!

— А как же с Александром? Ведь мы отлучились на два часа, он беспокоиться будет, искать начнет…

— Ничего, — говорит Василий Николаевич и, подумав, добавляет: — Пойдет нашим следом, выйдет сюда, а мы тут повесим рубашку с запиской, что, дескать, Лебедева обнаружили.

— Тогда давай поторапливаться.

Через три минуты мы уже пробрались через гарь, спускаемся в соседнее ущелье. Музыка почему-то стихла. Совсем стало темно. Идем почти на ощупь, с трудом различая пни, валежник, часто натыкаемся на сучья и торчащие над поверхностью корни погибших от пожара лиственниц. А ниже еще хуже: сухой, колючий стланик сплошь переплел проходы. Темная ночь, предательская пустота меж камней, лесной завал — все против нас. Препятствия следуют одно за другим.

— Василий, я ничего не вижу и идти дальше не могу. От штанов, кажется, одни лоскуты остались, руки в крови. Ночуем тут, — предлагаю я.

— Да и я думаю: что торопиться, ведь Лебедев никуда не уйдет, — отвечает он.

Мы находим небольшую проталину, собираем дрова. У нас одно желание: прилечь и забыться. Вдруг оттуда же, из глубины ущелья, доносится знакомый звук», только теперь он слышится яснее, и я узнаю «Одинокую гармонь». Здесь, среди омертвевшей природы и сурового безмолвия, мелодия действительно кажется одинокой. Но в эти минуты роднее ее нет ничего. Мы стоим, забыв про усталость, а гармонь надрывается, зовет, обещает приют и сладостный отдых в кругу друзей. Мелодия то стихает, расплываясь в пространстве, то доносится стройно, звучно и все же печально.

А вокруг ничего не видно. Снова томительная тишина, ни ветра, ни треска падающих деревьев. На западе у горизонта прорезался слабый отсвет потухающей зари.

Мы молча разжигаем костер.

— Как же это мы — счет дням потеряли, никто и не вспомнил про Первое мая, а надо бы отметить, — прерывает молчание Василий Николаевич.

— Дни-то на счету, а праздники на нас не в обиде будут.

Наша стоянка оказалась неудобной. На мокрой и холодной почве и на минуту нельзя было прилечь — моментально бы застыло тело. На угловатых же камнях можно устроиться только сидя, но усталость требует большего. Ощущаю острую боль в спине, ноги как свинцом налиты, руки повисают, словно плети.

Стланиковые дрова горят ярко, пышно, но без жара. Пламя то вдруг вспыхнет, отбросив на миг подступающую темноту, то печально погаснет, и тогда холод заползает под одежду, леденит расслабленное тело.

Мы кое-как устраиваемся и впадаем в полузабытье, в котором события дня фантастически переплетаются с призрачным миром, где нет гарей, распутицы и проклятого холода. Пробуждаясь, мы возвращаемся к действительности, бросаемся к костру — спасительному источнику тепла, способному вернуть бодрость.

В полночь темнота поредела, очистилось небо, ярко загорелись звезды. На севере прояснились бесконтурные громады гольцов. Всплывают россыпи, гари и далекие хребты. В раструбе двух вершин медленно и величаво поднимается луна. Она как-то смягчает мерцание звезд, рассеивает остатки мрака, украшает склоны гор фантастическими узорами. Все вокруг ожило, преобразилось, мертвый пейзаж стал неузнаваемым. Мы сидим у костра, поглощенные чудесным видением. Вокруг беспредельный покой. Хочется уснуть, но холод отгоняет сон.

— Давайте пойдем, тут все равно не отдохнешь, только намучаешься, — говорит Василий Николаевич.

Но я вижу, каких усилий ему стоит подняться с места. Он с трудом разгибает закоченевшую спину и бросает упрямый взгляд в глубину ущелья. Я встаю молча, кладу на огонь остатки сушника, чтобы запастись теплом на дорогу, и мы покидаем проталину.

Луна сопровождает нас справа. Светло. Идем медленно, молча, как обреченные. Шаги будят тишину. Рядом ползут наши тени.

Обходим неглубокий ложок и боковым гребнем добираемся до редколесья. Василий Николаевич озирается вокруг.

— Век бы по ней не ходить! — бросает он зло и, оглядев свою изорванную одежду, горестно качает головой.

Надеваем лыжи и спускаемся на дно ущелья. И вскоре натыкаемся на явный след прошедшего каравана — несомненно, Лебедева. Усталости и напряжения словно и не было. Ноги зашагали бодрее, на душе посветлело, а мысли уже заняты радостью предстоящей встречи.

Время приближается к утру.

Скоро тайга поредела. На снегу все явственнее следы и свежая копанина, в воздухе улавливается запах человеческого жилья. Слева слышится шум и треск. Мы останавливаемся. Это удирают отдыхавшие на мари олени, вспугнутые нашим появлением. Где-то близко залаяла собака.

Через несколько минут мы увидели струйку дыма, поднимающегося ввысь, а затем и лагерь из двух палаток, прижавшихся к краю высокоствольного леса. Собака Берта, узнав нас, с радостным визгом бросается навстречу. Василий Николаевич зажимает ей рот, грозит пальцем и молча подает мне знак не выдавать нашего приближения.

Осторожно пролезаем внутрь палатки. Здесь все спят. В палатке настолько тесно, что негде присесть.

— Ишь как вольно расположились. Не ждали гостей, — шепчет мне Василий Николаевич, а сам хитро улыбается: по глазам вижу — что-то озорное замышляет.

— Пойдем в другую палатку — может быть, там свободнее, — предлагаю я.

— Не надо, потерпите немного. Будить не будем, приляжем на часок. Они сами сейчас освободят нам место. — И он, выбросив из печки недогоревшие головешки, стал жадно закуривать, заговорщически обозревая полураздетые тела. Я покорно жду, не понимая, для чего нужно было тушить огонь в печи.

Так в безмолвии мы сидим некоторое время. В палатку все настойчивее проникает холод, люди начинают шевелиться, поеживаться, поджимать под себя ноги, прятать руки и свертываться в комочки, как береста на огне. От этого в палатке становится свободнее, можно уже, кроме нас, поместить еще не одного ночлежника. Василий Николаевич доволен.

Когда мы раздевались, проснулся Лебедев. Он приподнялся, удивленно посмотрел на нас, что-то пробурчал и снова лег, но тут же вскочил.

— Вы откуда взялись? — изумленно вскрикнул он и стал протирать заспанные глаза, не веря, что все происходит наяву.

— С горы свалились. Торопились к празднику, но, как видишь, не поспели, — ответил Мищенко, кивнув головой в сторону пустой посуды.

— Да вы взгляните на себя! Где кочегарили? Все в саже… — Лебедев захохотал и, тормоша спящих товарищей, закричал полным голосом: — Эй, хлопцы, поднимайтесь! Кто дежурный, почему печь погасла?

Потом обхватил своего дружка Василия Николаевича Мищенко, и оба замерли в крепких объятиях.

До слез было приятно видеть встречу этих сердечных людей, проработавших в экспедиции рядом друг с другом много-много лет. Тяжелый труд, лишения, борьба с причудами природы навсегда связали их настоящей дружбой.

Скоро под лиственницей разгорелся костер. Все собрались возле него. Вышли люди из второй палатки.

На обветренных лицах товарищей лежит отпечаток пережитых испытаний, бессонных ночей и раздумий, изрядно поношенная одежда хранит следы зимних походов, бурь, бивачных костров.

Все окружили Василия Николаевича. У него из раздутых карманов гимнастерки торчат примятые углы конвертов, они-то и приковывают внимание обитателей лагеря. Получить письмо в этих диких горах, да еще так далеко от населенных мест, по меньшей мере чудо. Но Василий Николаевич не торопится. Придерживая загрубевшими ладонями карманы, он хитро улыбается и кричит басом:

— Разойдись, без пляса никому!

Все расступились. Образовался круг. Лебедев, неуклюже подбрасывая свое худое тело и тяжело перебирая ногами, пытается изобразить какой-то танец. Василий Николаевич хлопает в ладоши.

— Ай-да-да, ну-те-да! — весело подпевает он хриплым голосом, стараясь попасть в такт танцующему.

— Хватит, давай письмо! — подступает к нему Лебедев.

— Что ты, Родионович! Надо вприсядку, дешевле не велено отдавать.

— Вприсядку? Ишь чего захотел! Не буду, отправляй письмо обратно.

Василий Николаевич достает из левого кармана гимнастерки пачку писем. Все насторожились, заулыбались. А он медленно, с явной издевкой вытащив из пачки письмо Лебедева, повертел его в руках и переложил в правый карман.

— Одно письмо поехало обратно, адресат не желает получать. Следующий…

В круг врывается Евтушенко — молодой рослый рабочий. На миг задерживаясь перед Василием Николаевичем, он легко выбрасывает вперед ногу, ставит ее на пятку и, лихо подбоченившись, встряхивает головой:

— Наприсядки? Можно! А ну, хлопцы, дружнее!.. Ребята расступаются. Чей-то бойкий тенорок затягивает плясовую. Все подхватывают:

Евтушенко, отбросив назад корпус и низко приседая, проносится по кругу. Из-под ног его брызгами взметается снег. На помощь ему подоспевает гармонь, дружно ударяют ладоши.

— Стой! — вдруг ревет Василий Николаевич и жестом руки заставляет всех умолкнуть. — Зря, Евтушенко, пятки чешешь, — говорит он уже спокойно. — Тебе письма нет, а та веснушчатая, в голубой косынке, просила передать устно, чтоб ты вернул ей фотокарточку: замуж выходит. Понял?

Сквозь смех слышатся голоса:

— Сходи с круга, не задерживай!

— Мишка, отломи за меня!

— Подбери слезу!..

— Шалишь, дядя Вася, давай письмо, у меня ноги не казенные!.. — пытается протестовать Евтушенко. — Сам напиши, но отдай. А насчет голубой косынки ошибся: это ведь Егора невеста…

— Ладно, уговорили, — смеется Василий Николаевич. — Получай… А вы не лезьте — говорю, без пляса никому…

Только через полчаса умолкла гармонь, стихли голоса. Распался на угольки осиротевший костер. Люди разбрелись по лагерю. Кто ушел за палатку, кто примостился на пне или Уселся на нарту. Лебедев — тонкий, высокий, с почерневшим от ветра лицом — стоя подпирает плечом лиственницу. Письма заставили на какое-то время забыть лагерь, горы, даже голубое приветливое небо, освещенное утренним солнцем. Все мысленно перенеслись в родные, далекие места, к дорогим сердцу людям, взволнованно ощущая их близость. Письма были разные, да и по-разному воспринимались. Но даже самые радостные из них вызывали на лицах и в глазах читающих грусть разлуки.

Мы с Василием Николаевичем, не желая своим присутствием мешать переживаниям товарищей, уходим в палатку и отдаемся счастливому покою.

 

II.

Побежденная вершина. Воет, злится пурга над Джугджуром. След геодезистов на пике.

В подразделении Кирилла Родионовича Лебедева семь человек, включая его и Пресникова, Большинство его спутников — молодые парни гвардейского сложения, впервые попавшие так далеко в тайгу. Познакомились они друг с другом только в экспедиции, но за короткое время уже успели крепко сдружиться. Этому, конечно, немало способствовал сам Кирилл Родионович, человек волевой и общительный, умеющий сколотить дружный коллектив и подчинить его общей цели.

Я и Василий Николаевич проспали весь день. Когда проснулись, Александр Пресников уже был в лагере — за ним сходил Лебедев с рабочими. Они принесли груз на себе, а нарты бросили на последней стоянке.

Костер по-праздничному играет пламенем, ярко освещая стоянку и отбрасывая в глубину леса трепещущие тени старых лиственниц. Живописную группу представляют люди, расположившиеся вокруг костра, на котором доваривается ужин.

Пресников бреется, согнувшись в дугу перед крошечным зеркальцем, установленным на полене. Дубровский и Евтушенко уже в который раз перечитывают письма, примостившись поближе к огню. Лебедев, разложив вокруг себя починочный инструмент, пришивает латку на сапог. Рабочий Касьянов поварит. Он выкладывает из котла на сковородку куски мяса и поправляет костер. Кучум, вероятно в надежде на поживу, расположился поближе к мясу и хитрыми, воровскими глазами следит за Касьяновым. Отблески огня падают на плоские, скуластые лица каюров, допивающих чай поодаль от костра.

Ко мне подсаживается Губченко, сияющий, как утреннее солнце. Ему повезло больше всех.

— Видели? Сегодня получил… — говорит он, показывая фотокарточку миловидной девушки с задорными глазами и пышной прической, а сам берет у сидящего рядом Василия Николаевича кисет и начинает скручивать толстенную цигарку.

— Опять к чужому табаку пристраиваешься! — замечает Лебедев.

— Да я, Кирилл Родионович, махонькую, побаловаться. — И Губченко тянется к костру за угольком.

Василий Николаевич встал, поправил костер, с хрустом выпрямил замлевшую спину. Метеорит огненной чертой пробороздил темный свод неба. В глубокой тиши уснувшего ущелья накапливался холод.

— Что ты завтра собираешься делать? — спросил я Лебедева.

— Хочу идти на рекогносцировку. Где-то близко должна быть главная вершина этой группы гольцов.

— И я видел ее со Станового, иначе бы мы не встретились здесь. Пойдем вместе, мне нужно показать тебе вершины, которые мы наметили под пункты на главных водораздельных линиях хребтов. К ним будет привязывать свое звено и Пугачев.

— Мне бы не хотелось далеко углубляться по Становому, места там, кажется, скалистые, труднодоступные, тяжело будет вытаскивать строительный материал. Не лучше ли обойти его с восточной стороны?

— На Джугджурском хребте вершины кажутся более доступными, нежели на Становом, но каковы подходы к ним, не знаю. Надо будет разведать, — ответил я.

Лебедев встал, осмотрелся.

— Пора спать, утром рано пойдем. — сказал он, зябко поеживаясь.

Мы разошлись по палаткам. Одиноко догорал костер.

Когда я выбрался из спального мешка, вокруг была ночь. Еще ничто живое не проснулось, но уже чувствовалось, что недалеко до рассвета, вот-вот на востоке вспыхнет румяная зорька.

Кирилл Родионович встал еще раньше и успел вскипятить на костре чайник. Позавтракав, мы набрасываем на плечи легкие котомки с небольшим запасом продовольствия и покидаем спящий лагерь.

Поднимаемся по ущелью. Бледная луна, очень далекая и печальная, освещает наш путь. Под лыжами — хруст настывшей за ночь снежной корки. Мы карабкаемся на боковые склоны, пролезаем сквозь чащу, идем по завалам.

Чем выше, тем скуднее становится растительность. Уже на половине высоты гольца древесную растительность вытесняют лишайники и мхи. Снежный покров уплотнен, идти становится легче.

Взбираемся на верх отрога. Отсюда начинается подъем на голец. Я поторапливаю Лебедева: хочется скорее взойти на голец и сверху рассмотреть панораму хребтов при утреннем освещении. В это время воздух бывает прозрачным, свет и тени контрастнее выделяют линии водоразделов, лучше просматриваются межхребетные пространства, детали гор. Но вот уже час, как идем по отрогу, а голец все еще далеко и, кажется, не приближается, а отдаляется. В горах расстояние очень обманчиво.

— Посмотрите, каких пятаков медведь надавил, — сказал Лебедев, остановившись на узком перешейке гребня.

На снегу — глубокие отпечатки тяжелых лап. Следы пересекли вкось наш путь и потянулись ровной стежкой через вершину соседнего ущелья в северо-западном направлении.

Мы присели отдохнуть. Кирилл Родионович не торопясь достал кисет, оторвал клочок бумажки, свернул козью ножку и с наслаждением, понятным только заядлому курильщику, стал глотать дым.

Я подумал: почему все следы медведей, которые мы видели, начиная от Майского перевала до последней стоянки Лебедева, пересекали наш путь справа налево и шли, как мне сейчас показалось, в радиальном направлении, к какому-то центру? Может быть, прав Улукиткан, который говорил, что где-то с осени остался корм и звери идут к нему? Я поделился своими мыслями с Кириллом Родионовичем и начертил на снегу схему направления медвежьих следов.

— У нас на Саяне в это время ищи медведя по крутым мысам, где рано появляется зеленка. Любит он, бестия, полакомиться, но здесь ведь нет травянистых мысов, по склонам больше россыпи. Может быть, не корм, а что-то другое приманивает его? Загадка интересная, жаль, что нет времени, — заключил Лебедев сокрушенно, задерживая на мне испытующий взгляд.

Я слушаю его и чувствую, как во мне растет желание повернуть лыжи по следу зверя и разгадать, что же гонит его в такую рань по снегу, через хребты, ущелья и что это за приманка. Но сейчас не до медведя, нужно построить пункт на гольце и до полной распутицы спуститься всем на Маю. К тому же у Лебедева и продукты на исходе.

Подъем становится все круче, но путь свободен от препятствий. Узкая гряда давно развалившихся скал выводит нас на первый широкий прилавок. Тут проходит граница древесной растительности, отмеченная жалкими кустами стлаников, прижавшихся к угловатым камням. Дальше идут полосы свежих россыпей, еще не потемневших от времени и не украшенных узорами лишайников. Создается впечатление, будто совсем недавно появились на склоне гольца эти потоки камня и только что замерли, непонятно как удерживаясь на крутых откосах. Кажется, сделай один неосторожный шаг, и россыпь поползет вниз вместе с тобою. Но продвигаться по этим камням, не затянутым растительностью, легко — идешь, как по ступенькам крутой лестницы.

Идем по западной гряде гольца. Чем выше, тем круче россыпь. Делаем последние усилия, цепляясь руками и ногами за выступы. Яркий солнечный свет слепит глаза. И вот мы как будто на самом гольце. Но сразу же нас постигает разочарование: главная вершина гольца, оказывается, еще впереди и отделена от нас глубокой седловиной. Спускаемся по крепкому надувному снегу, гладко отполированному ветрами. В седловине отдыхаем. Затем сбрасываем котомки, лыжи и поднимаемся налегке.

Крутой склон гольца сплошь завален крупными глыбами. Они громоздятся в беспорядке: одни торчат вверх острыми углами, другие нависли над крутизной, едва упираясь одним краем о скользкую поверхность скал, третьи лежат одна на другой, образуя неприступный хаос. Под ногами пустота, темные щели, грохот скатывающихся при каждом движении камней. Руки то и дело судорожно хватаются за выступы, чтобы удержать равновесие тела. Тут уже, как говорится, смотри в оба: легко поскользнуться и переломать себе кости или быть раздавленным свалившимся камнем.

Лебедев первым взбирается на последний прилавок и устремляет сосредоточенный взгляд в глубину ущелья с небольшой лиственничной таежкой на дне. Обветренное, почти черное от загара, его лицо сковано мрачной думой.

— Лес-то, лес как будем вытаскивать на вершину! — говорит он, скорее обращаясь к самому себе, нежели ко мне. — Что и говорить, приятно смотреть, когда на пике или на гольце стоит пирамида, но какой ценой это дается?..

Вершина гольца представляет собой крошечную площадку (прилавок) на пятиметровом выступе скалы, которой заканчиваются острые гряды, поднимающиеся сюда с трех боковых возвышенностей. На север площадка обрывается гигантской истрескавшейся стеной в глубокое ущелье, на дне которого светится миниатюрное озерко.

Куда ни глянешь — горы и горы. Внимание приковывает Становой, загромоздивший далекий горизонт своими скалистыми вершинами. Среди них легко узнаю в бинокль ту, на которой мы были с Пресниковым. Она и отсюда представляется в виде огромного стога. Левее Станового, за рекой Маей, лежит широкая синеющая лента Джугдырского хребта, смягчаемая приглаженной снежной пеленою. А справа Джугджур. Мы стоим на боковой его возвышенности, и нам хорошо видны бесчисленные линии отрогов, убегающих на восток и теряющихся там в полуденной дымке. Юг же заставлен беспорядочно разбросанными вершинами, большей частью плоскими, голыми, без проталин на склонах, обращенных к нам. На дне у ближних привалов копятся россыпи, рождаемые у подножия разрушающихся скал.

Здесь еще происходит образовательный процесс, и растительность только пытается проникнуть в это царство курумов. Все вокруг нас серо, безжизненно, молчаливо, а руины скал делают картину еще печальней. Но, как ни странно, теперь я смотрю на этот пейзаж без того горестного, тоскливого чувства, какое не покидало меня в первые дни путешествия. Я, конечно, еще далек от восхищения, но, кажется, меня начинает привлекать природа этого края — угрюмая, скупая, с бедным колоритом, но, несомненно, имеющая свою, пока еще не объяснимую, не осознанную мною прелесть.

Мы выкладываем на площадке невысокий тур из плоских камней, который заменяет нам столик. Лебедев устанавливает на нем буссоль, достает журнал, начинает делать зарисовки горизонта, одновременно определяя азимуты на выдающиеся вершины и изломы местности. Показания буссоли подтверждают, что мы действительно находимся на гольце, который я наблюдал со Станового хребта, а Лебедев — с вершины Сага. Все складывается как нельзя лучше. Можно порадоваться, что наши усилия не пропали даром, но лицо Лебедева продолжает оставаться хмурым, сосредоточенным.

— Высокий голец, да черт ему рад! — бросает Кирилл Родионович.

Мы оба смотрим вниз, где кончается шероховатый край стены, где за плотным снежным полем, далеко на дне ущелья, торчат одинокие лиственницы.

— Может быть, с восточной стороны гольца лес ближе и доступнее, надо разведать.

— Схожу туда, посмотрю, — неуверенно говорит он, пряча буссоль и журнал в сумку.

— Сюда можешь не заходить, я спущусь на седловину, подыщу место для лагеря и там дождусь тебя.

Наметив на площадке расположение опор ног будущей пирамиды, мы покидаем вершину. Я спускаюсь по своему следу.

Вероятно, не всем известно, что подниматься в гору по россыпи значительно легче, чем спускаться. Дело в том, что при подъеме, хотя мышцы и легкие работают с максимальным напряжением, положение всего тела остается устойчивым. При спуске же прежде всего приходится преодолевать вес собственного тела, инерцию движения вниз. Это-то и составляет трудность, особенно при крутом спуске, когда каждый ваш шаг подстерегают то скользкая поверхность камней, то замаскированные пустоты, то предательские ветки стланика. Потеряй опору под ногой, не заметь вовремя препятствия — и можешь сорваться. Так и случилось со мной: не удержались ноги на мокром откосе, не успели руки схватиться за выступ, и я покатился вниз вместе с россыпью. Поднялся, отряхнулся, хотел идти, но острая боль стянула правую ногу. Сквозь брюки выступила кровь. К счастью, рана оказалась неглубокой, и я, немножко передохнув, смог продолжать свой путь.

С трудом нахожу на седловине среди нагромождений камней небольшую площадку, продуваемую со всех сторон ветром. Но это меня не смущает: палатка у нас крепкая, сшитая из плотной материи, — не замерзнем, да и погода как будто не обещает козней. Плохо с дровами, их поблизости нет, придется приносить из ущелья.

Из ущелья тянет холодом. Вершины гор золотит закат. Лебедев возвращается часа через три грустный.

— Зря сходил. Под восточным склоном лес еще дальше, да и подъем не легче, чем здесь. Придется лес выносить из нашего ущелья. Другого ничего не придумать. Завтра подтянем лагерь к краю тайги, поставим здесь на седловине палатку и первым делом вынесем на голец цемент, песок, железо, а тогда уже по наторенной тропе будем поднимать лес. Вот они какие, наши дела! — Лебедев беглым взглядом окидывает потемневшее небо.

— Боишься за погоду? — спросил я его.

— Погода что… Другое беспокоит. Будь здесь еловый лес, а то ведь лиственничный, ни на плечо взять, ни волоком, тяжелый, как свинец. К тому же, видишь, какая крутизна, россыпь крупная, неустойчивая, долго ли до беды! Но другого выхода нет, будем поднимать лес здесь. — И вдруг, словно вспомнив о наступающей ночи, забеспокоился: — Как бы темнота не захватила нас в чаще, надо идти.

Действительно, в ущелье уже сгущается синий сумрак и Розные вершины гор начинают терять очертания. Мы не воспользовались своим следом, решив спуститься в ущелье лощиной, подпирающей седловину с запада, и поискать более легкий путь для переноски груза.

Спускались долго. Лощина оказалась заваленной крупными обломками и забитой снегом. Нечего было и думать поднимать лес по ней. На поиски же другого прохода у нас не осталось времени: надо было торопиться.

Мне показалось, что сообщение Лебедева о предстоящих трудностях, связанных с подъемом на голец груза и леса, вызовет у товарищей разочарование или упрек. Ничего подобного не произошло. Никто не подумал переспросить его, задать вопрос, будто слова Лебедева пролетели мимо, не задев слуха. Я посмотрел на этих молодых, здоровых парней и подумал: «Прав Улукиткан: в молодости горе не задерживается. К этому можно еще добавить, что молодость бесстрашна».

На следующий день Пресников, Губченко и Касьянов ушли вперед с топорами прокладывать дорогу. Каюры пригнали оленей, мы свернули лагерь и отправились по дну ущелья к подножью гольца.

На этом небольшом пятикилометровом отрезке пути природа, казалось, сосредоточила все имеющиеся в ее распоряжении средства, чтобы преградить нам доступ к цели: сухой глубокий снег, затянутый тонкой коркой, месится под ногами оленей, как песок; кругом заросли, обнаженный валежник, россыпи, прижимы. Рвутся на оленях ремни, ломаются нарты, падают, отказываясь идти, обессилевшие животные. В воздухе не смолкает крик и брань.

Свой лагерь мы расположили на краю леса у подножия бокового гольца. Распряженные олени долго отдыхали, подставляя черноглазые морды ласковому солнцу, затем гуськом потянулись на верх гребня, понимая, что там меньше снега и легче копытить, да и много выдувных мест с ягелем. После короткого совещания мы несколько изменяем намеченный ранее план: вначале вынесем на середину весь материал, необходимый для постройки пирамиды, палатку, продукты и уже оттуда будем вытаскивать все на вершину гольца.

Больная нога принудила меня остаться в лагере. Буду поварить и заготавливать лес. Остальные уходят по оленьей тропе на верх гребня. Цепочка из восьми человек медленно взбирается по каменистому склону, то растягиваясь и разрываясь, то смыкаясь или исчезая в расщелинах. За плечами у людей тяжелые рюкзаки с цементом, гвоздями, песком.

Во второй половине дня рейс на седловину был повторен. Работа не прекращалась допоздна. Люди не стали считаться с усталостью, у всех одно желание — как можно скорее покончить с делами на гольце и спуститься к реке, ближе к теплому, желанному солнцу. А оно сегодня было щедрым и, казалось, больше, чем обычно, задерживалось над горами.

Даже вечером не закончилась трудовая жизнь в лагере. Рабочие подтащили к палаткам срубленный лес и при большом костре долго обтесывали сучковатые лиственницы. А после ужина, как обычно, посидели у костра, покурили, поговорили. Поиграла немного гармонь, скрасив теплыми звуками ночную тишину. Затем все стихло.

С утра начали вытаскивать на голец заготовленный лес — это, пожалуй, самая тяжелая работа у строителей геодезических знаков, она требует невероятного напряжения сил.

Всех разделили на две группы. Одной командует Лебедев, второй — Пресников. Я в бригаде последнего. Нас пять человек. Лес тоже разделили на две части.

От лагеря до открытой россыпи с километр крутого снежного подъема. Решаем по нему вытащить лес на нартах, а уже дальше поднимать на себе. Укладываем два бревна на нарты, подвязываем их ремнями. «Коренником» идет Пресников.

— Пристяжные, подтянись, головы повыше!.. — кричит он, бросая вызов Лебедеву.

Натянулись ремни, заскрипели полозья, врезаясь глубоко в снег. Протащили метров двести, чувствуем — воз нам явно не под силу. Сбросили одно бревно. Дело пошло лучше.

В ущелье, по которому мы продвигаемся, по-зимнему морозно, солнце сюда заглядывает поздно и ненадолго. А нам жарко. Идем рывками. Подъем все круче и круче. Плечи, уже привычные к лямкам, все же нестерпимо торят, ремни сжимают грудь, ноги по колено грузнут в сыпучем снегу. Все раскраснелись, от мокрой одежды клубится пар. Хочется остановиться, передохнуть, но «коренник» неумолим.

— Не отставай, головы выше!.. — кричит он, не оглядываясь, видимо плечом чувствуя, что кто-то ослабил ремни.

И мы снова дружно тянем нарты, пригибаясь почти к самой земле, цепляясь руками за каждый выступ, падая и тотчас вскакивая: иначе на тебя наедут нарты.

Через полтора часа почти на четвереньках добираемся до кромки снежного поля. Дальше к седловине потянулись черные россыпи, провалы. Все падаем в изнеможении и несколько минут лежим, оцепенев. Как приятно, распластавшись на снегу, расслабить мышцы, вздохнуть полной грудью!..

После передышки появляется желание покурить. В воздухе запахло махоркой. Развязались языки, послышались шутки.

Следом за нами подтянула сюда свою нарту и лебедевская бригада.

Так, бревно за бревном, котомка за котомкой, лес и материалы были переброшены на седловину. Теперь остается вынести сюда палатку, печь, постели, дрова, переселиться под голец. А впереди еще подъем на главную вершину гольца, но об этом пока неохота думать. Любая работа кажется трудной, пока не возьмешься за нее.

После ужина усталость валит всех в сон, кое-кто не успел даже раздеться или допить чай. Преодолевая апатию, я сажусь за дневник.

— Завтра подъем до рассвета, слышите? — напоминает мне Лебедев, глубоко зарываясь в спальный мешок.

Но я знаю, что впечатления сегодняшнего дня — а их много! — сохранят свою остроту и непосредственность только в том случае, если они будут записаны сейчас, когда еще ощущаешь следы физического напряжения и перед глазами еще маячат развалины утесов, преграждающих доступ к седловине, когда еще чувствуешь рядом плечи взбирающихся на голец товарищей и в душе еще не остыло чувство гордой радости за этих людей, с удивительным упорством идущих через все испытания, выпадающие на долю исследователя суровой и негостеприимной природы.

Утром рано все мы, кроме каюров, переселились на седловину. Для выноски леса людей расставили по росту — тяжесть бревен должна ложиться равномерно на плечи всех несущих. Я попал в связку к Лебедеву. Второй группой командует Василий Николаевич, а Пресников из-за своего огромного роста ни в одну бригаду не попал.

— Вытянуло тебя, Саша, как чертополох на выгоне, никуда не пристроишь, — пошутил Касьянов.

— А мне и горюшка мало, что вы недоростки, — ответил весело Пресников, снимая телогрейку и укладывая ее подушкой на левом плече. — Ну-ка, братцы, подайте одно небольшое бревнышко, пойду передом…

Евтушенко и Дубровский взвалили ему на плечи четырехметровое лиственничное бревно. Крякнул, но не согнулся Пресников, потоптался, удобнее устраивая груз, и тяжело тронулся вперед, провожаемый восхищенными взглядами и восклицаниями товарищей.

Мы шестиметровое бревно несем втроем. Идем легко, ко медленно — очень уж неудобно передвигаться с таким грузом по россыпи. Под ногами неустойчивые камни, щели, отчего сбивается шаг. Нужно большое напряжение, чтобы удерживать равновесие на крутизне. Там, где проходы завалены крупными обломками, тащим свой груз волоком.

И уже совсем было выбрались на вершину, когда Лебедев оступился, упал, бревно соскользнуло с наших плеч и с грохотом покатилось вниз. Мы с удивлением смотрели, как оно далеко внизу вдруг вздыбилось вверх комлем, да так и замерло над пропастью, словно испугавшись ее глубины. Я и Касьянов быстро спустились к нему. А до слуха ясно доносится крик мищенковской бригады:

Теперь они поднимали на вершину свое бревно.

И долго на склоне гольца перекликались человеческие голоса, гремели россыпи, ворчали скалы.

Вечер застал нас на вершине. Мы на минутку присели отдохнуть. Солнце, красное, огромное, краем своим коснулось горизонта. Из ущелий набегали последние волны теплого воздуха. Свет заката безуспешно пытался задержать выползавшую из провалов темноту.

Спустившись на седловину, мы наскоро ужинаем и ложимся спать. В палатке тесно, расположились кто как мог: сидя, полулежа. Много ли нужно места уставшему человеку!

Лебедев проснулся рано. Нужно было подняться на вершину, чтобы при хорошей видимости проверить направление на намеченные пункты и до нашего прихода сделать разбивку опор пирамиды. На рассвете я слышал его разговор с Мищенко.

— Ты чего поднялся, Василий? — спросил Лебедев.

— Пойду с тобой, может, помочь нужно будет. Тут ведь делать нечего.

— Сам управлюсь, ложись отдыхай.

— Да я уже давно выспался, — ответил Василий Николаевич фальшивым тоном.

В их внешности и характере нет ничего общего. Когда они работают вместе, в их отношения вплетается ревнивое чувство соревнования, в котором каждый человек хочет сделать лучше, больше, скорее другого. Когда же они живут врозь, то искренне радуются успеху другого и при случае, например, Василий Николаевич всегда скажет: «Будь тут Кирилл Родионович, Дело пошло бы иначе, у него, брат, не задремлешь». Так говорит и Лебедев про Мищенко. И никогда нельзя сказать, кто же из них побеждает в этом соревновании, продолжающемся более десяти лет. Одно ясно: и годы, и ревнивое отношение друг к другу сделали их дружбу еще крепче.

До нашего прихода Лебедев и Мищенко подготовили рабочую площадку. Застучали топоры, отозвались эхом скалы. Работа спорилась. Когда болванка, венцы, укосины были подогнаны, мы сшили первую пару «ног» и стали устанавливать их на крошечной площадке, возвышающейся над глубоким провалом.

Вначале подняли основания «ног» до намеченных в скале гнезд, а затем начали поднимать верхнюю часть пирамиды с цилиндром. Работа требовала большой четкости и осторожности: выскользнет из гнезда «нога» или ослабнет веревка — все сооружение полетит вниз, в провал.

Пирамида, выгибаясь, дрожит на весу и медленно приподнимается над пропастью. Звенят натянутые веревки. Пять человек тянут оттяжку…

В тишине раздается лишь голос Лебедева. Он стоит в стороне с приподнятыми руками и командует:

— Еще взяли, дружно… Пресников, отпусти конец… Стоп, хватит! Крепи веревки!

Первая часть задачи благополучно выполнена, но работы еще много. Нужно поднять и закрепить остальные две «ноги», прибить венцы, перила, отлить тур, вымостить площадку. На это придется потратить еще два-три дня.

Под вечер набежавшая с северо-запада свинцовая туча скрыла покрасневшее солнце. Горы потемнели, пахнуло сыростью. Трудно угадать, что предвещают эти явления, но, чтобы не попасть впросак, нужно поскорее убраться с гольца. Василий Николаевич, не задерживаясь на седловине, ушел с двумя рабочими в ущелье за дровами, пообещав вернуться утром.

Туча тяжело проплыла над гольцом, щедро посыпав нас снегом. Снова показалось солнце.

На небе и на земле по-прежнему тихо, только почему-то не стали откликаться скалы на стук камней и наши голоса, будто воздух вдруг потерял звукопроницаемость.

— Надо бы палатку понадежнее закрепить, как бы не обманула нас погода, — хмуро предлагает Лебедев.

— Да что вы, Кирилл Родионович, с чего непогоде быть! Ведь это туча шальная пронеслась, и все, — возразил Пресников.

— Мы уже не раз были наказаны. Давайте-ка не надеяться на авось, подготовимся! — решительно сказал Лебедев.

Заваливаем камнями борта и оттяжные веревки палатки, затаскиваем внутрь дрова, собираем в одно место разбросанные вещи.

На горизонте появляется мутная завеса непогоды и краем своим заслоняет темно-багровый закат. Ветер, злой и холодный, уныло запел свою песню, похожую на вой голодного волка Теперь уже всем стало очевидно, что погода изменила нам. Кажется, зима, собрав последние силы, решила еще раз схватиться с наступающей весной.

Мы забились в палатку, сгрудились около печки, где чуть мерцает слабый огонек, бросая бледный отсвет на хмурые, настороженные лица людей.

Отстегнув входное отверстие, я выглянул наружу. Черная, во все небо туча надвинулась на нашу стоянку; с севера приближался буран. И вскоре все вокруг засвистело, закружилось в бешеных вихрях. Потекли по застывшим надувам струйки снежной пыли, зловеще зашипела поземка.

Палатка выгибается от напора ветра, струною звенят оттяжки. Затухла печь. Дрова кончились, холод находит щели, просачивается внутрь. Мы кутаемся в теплую одежду. Уснуть невозможно, но и разговор не налаживается.

— Что же вы, черти, молчите? Помирать, что ли, собрались? — не выдержал Пресников.

— Все переговорено, Саша, — слышится голос Евтушенко из дальнего угла палатки.

— Ну, петь, что ли, давайте!..

Однако никто не поддерживает Пресникова. В палатке снова молчание, а снаружи еще нестерпимее рокот непогоды. Вдруг откуда-то сверху, издалека доносятся гулкие удары чего-то тяжелого, скатывающегося по стенке провала. Мы настораживаемся; звук, затихая, доносится уже со дна ущелья.

— Пирамида свалилась. Видно, веревки не выдержали, — угрюмо и спокойно замечает Лебедев.

Опять молчание. Всех тревожило другое, более близкое: что будет, если ветер сорвет нашу палатку и мы окажемся лицом к лицу с бураном на голых камнях, далеко от леса?.. Надо быть готовым и к такой неприятности.

На палатку с наветренной стороны все тяжелее наваливается насыпаемый ветром сугроб, угрожающе прогнулась стенка, и вскоре лопнула, не выдержав тяжести, средняя оттяжка. В палатке стало еще темнее, все сбились в кучу вокруг затухшей печки. В таком положении — прижатых друг к другу — людей и сломил тревожный сон…

Нас разбудил человеческий крик с края седловины: кто-то искал нас или взывал о помощи — по крику разгадать было невозможно. Все приподнялись. Мы с Лебедевым выбрались наружу.

Вокруг зима, лютая, холодная. Ветер свистит, наметая сугробы.

— Oro-го-о!.. — подает голос Лебедев.

Ответа нет. Я беру винтовку. Гул бурана перекрывает резкий грохот двух выстрелов, и тотчас же из снежной мглы показывается собака, а за ней человек с большой котомкой за плечами.

— Так и знал — Василий! С ума сошел человек, честное слово! — растроганно кричит Лебедев, бросаясь навстречу Мищенко.

— Проклятая погодка! — цедит тот сквозь сжатые зубы. — Всю седловину обшарил, не могу найти палатку! Вишь, как ее замело!

— Чего тебя понесло сюда в бурю? Долго ли самому пропасть в такую чертову непогодь? Почему не подождал утра?

— Дровишек принес: за ночь, поди, все сожгли, и чай согреть нечем. В ущелье теплее, шел по ветру, думал — скоро доберусь, а оно, вишь, как студено наверху, — говорит Василий Николаевич, еле шевеля закоченевшими губами и вздрагивая всем телом.

Я помогаю ему стащить с плеч котомку с дровами, пытаюсь втолкнуть его в палатку, но на нем так задубела одежда и он сам так закоченел, что не может согнуться, а вход очень низкий.

— А ну, хлопцы, вылезайте, да быстрее, — отогреть гостя надо! — кричит Лебедев.

Из палатки выскочили Пресников с Дубровским, и мы вчетвером набрасываемся на Василия Николаевича, как коршуны на добычу, валим его в снег, катаем, растираем лицо, поднимаем на ноги, толкаем под бока и снова бросаем на снег. Минуты через две такой потасовки Мищенко уже начинает отбиваться.

— Ишь вредный мужичишка, еще как следует не ожил, а уже дерется! — приговаривает Лебедев, усердно растирая другу нос.

Пресников вырывает Василия Николаевича из-под Лебедева, ставит на ноги перед собою:

— Скажи — бублик!..

— Пуплик…

— Теперь входи, — удовлетворенно говорит Пресников, хватает его за шиворот и легко водворяет в палатку.

Товарищи помогают Василию Николаевичу раздеться. Кто-то уже скрутил ему цигарку. Запылали дрова в печи, быстро наполняя палатку теплом. Теперь можно всем раздеться и размять онемевшие за ночь конечности.

А непогода продолжает злиться.

После тревожной и холодной ночи, когда температура в палатке держалась ниже нуля, всем захотелось горячей пищи. Но что можно сделать при таком скудном запасе топлива да еще на железной печке? Принесенные Василием Николаевичем дрова мы разделили на две части, оставив половину дров на вечер: одной кучки едва могло хватить только на то, чтобы вскипятить чайник. А всем вдруг захотелось рисовой каши. Но как ее приготовить? Если варить кулинарам, то для того, чтобы сварить рис, нужно продержать его в кипящей воде около двадцати пяти минут. У нас, конечно, такой возможности не было.

На помощь пришел Василий Николаевич, уже успевший отогреться.

— Кто дежурный? Ты, Дубровский? — спросил он и, не дожидаясь ответа, распорядился: — Натай снегу в котле, насыпь в него рису и ставь на печь. Важно, чтобы вода с крупою закипела, а потом и без огня можно варить любую кашу.

Дежурный принялся за дело, а мы с нетерпеливым ожиданием следили за его действиями. Когда вода с рисом закипела, Василий Николаевич снял кастрюлю с печи, бережно завернул ее в свою телогрейку, а затем плотно закутал в полушубок.

— Ишь как ты ее, голубушку, обхаживаешь, — облизнув губы, засмеялся Пресников.

— А вот она минут сорок попреет в собственном пару и дойдет куда лучше, чем на огне. Пальчики оближешь! — ответил Мищенко.

Действительно, через сорок минут, когда погасла печь и снова стало холодно в палатке, мы наслаждались горячей рисовой кашей.

А за полотняной стеной нашего жилья бушует пурга. Нависший сугроб уже отнял у нас треть площадки и продолжает давить сверху, выгибая перекладину.

В полдень на седловину спустились олени. Они бродят вокруг палатки, копытят снег, укладываются отдыхать на совершенно открытой площадке по двое-трое вместе, подставляя ветру свои пышношерстные спины. Появление их здесь несколько озадачивает нас: почему бы им не спуститься в тайгу? Гам теплее и тише. Вероятно, сказывается привязанность к человеку.

Медленно тянутся часы нашего невольного заточения. Кто Дремлет, уронив голову на плечо соседа, кто о чем-то размышляет, устремив взгляд в потолок. Бойка, свернувшись клубочком и прикрыв хвостом нос, спит у ног Лебедева. Василий Николаевич высовывает голову наружу.

— Ни света, ни просвета, братцы. Считай, до утра зарядил губодуй, — говорит он, прикрывая щель и поглубже забираясь в спальный мешок.

Именно в эту минуту налетел новый свирепый шквал, и полотняная стенка лопнула пополам. Гора снега свалилась на нас.

— Одевайтесь и выходите! — приказывает Лебедев.

В сумраке начинается возня, никто не может найти свои вещи, слышится ругань. Ветер полощет разорванные борта палатки, бросая в лицо пригоршни снега.

— Говорю, выходи! — слышится сквозь вой бурана голос Лебедева. — Пресников, задерживаешь всех.

— Шапку потерял, — отвечает тот.

— Завяжи голову мешком и выходи! — приказывает Лебедев, опоясывая себя веревкой и передавая конец товарищам.

Буран обрушивает на нас весь свой гнев. Стужа слепит глаза, обжигает ноздри.

Впереди идет Лебедев, за ним, держась за веревку, шагают остальные. Передвигаясь почти вслепую, с трудом добираемся до склона. Идти становится легче, потому что под ногами спуск и буран здесь несколько тише. Идем наугад среди мелких скал, по ложбинам с крутыми откосами. Очевидно, спускаемся вниз, в ущелье, где непременно должен быть лес, и значит, будет костер. О большем мы и не мечтаем.

— Не отставать, держаться друг друга! — подбадривает Лебедев.

Только через час крутизна спуска переломилась, россыпи и скалы остались позади. Под ногами — гладкий надувной снег, скользкий, как лед. Мы скатываемся по нему на дно ущелья. Нас встречают лиственницы, маленькие, сгорбленные, захлестанные ветром. И сюда вернулась зима, от весны не осталось и следа. Можно было бы устроить привал, но Лебедев упрямо ведет нас вперед.

Спускаемся по ущелью еще ниже и тут замечаем свежесрубленные пни, а затем показываются и палатки. Молодчина Кирилл Родионович — как уверенно вывел нас к лагерю!

И вот уже мы у огромного веселого костра, вернувшего нам силы и бодрость духа. Развязываются лямки, слышится смех…

— Евтушенко, чья шапка на твоей голове? — спрашивает грозно Пресников.

— Твоя, Саша. Честное слово, второпях попалась под руку. Но тебе же в косынке лучше: губы подкрасить — и Мария Ивановна.

И в самом деле, только сейчас замечаем, как забавен богатырь Пресников в своем женском уборе. Дружный хохот гремит вокруг потешной, притворно рассерженной «Марии Ивановны». Возбужденные собаки вскакивают со своих мест, осматриваются по сторонам, нюхают воздух и в недоумении присоединяют свой истошный лай к хохоту людей. Это безудержное веселье было, по-видимому, разрядкой, необходимой после недавнего нервного напряжения.

Восьмого мая, после полудня, буран ослабел, хотя поземка все еще перевеивала сугробы и из лохматых туч падал сухой иглистый снег.

Заметно посветлело вокруг и ожило. Прозвенел тонкий голосок черноголовой синицы, пикнул поползень, и где-то внизу, в ущелье, ударил пробной очередью по твердой древесине дятел. Ломкий стеклянный звон донесся со дна заледеневшего ручья. Природа пробуждалась робко, недоверчиво. Только лес шумел вольно, широко, как неутомимая река.

С гольца к лагерю спустились олени. Их скрипучие шаги мы услышали издалека, и это означало, что воздух вновь обрел звукопроницаемость — верный признак уже наступившего перелома в погоде.

К сожалению, человек узнает о таких изменениях последним: у зверей и птиц способность улавливать атмосферные изменения развита значительно лучше. Перед наступлением той или другой погоды — продолжительных дождей, бурь или солнечных дней — в воздухе распространяются невидимые признаки, по которым и догадываются обитатели тайги о предстоящих изменениях. Одним из таких признаков является и звукопроницаемость воздуха. По тому, как слышат звери и птицы свои шаги, шорох листьев, жужжание насекомых, они догадываются, что делать: искать ли убежища или выходить на кормежку. И наблюдательный человек по поведению птиц и зверей может определить, что сулит появившаяся на горизонте туча или ночной шум реки, долетающий снизу, из ущелья.

 

III.

Куда исчезли Бойка и Кучум? Загадочная падь. Медведица с малышами. Роковая встреча. Борьба медведей.

Мы вылезли из палаток. Высоко шумел ветер, сгоняя тучи к горизонту.

— А где, Василий, собаки? Что-то их не видно, — спросил я у Мищенко.

Тот окинул быстрым взглядом стоянку, прислушался.

— Нету, куда-то удрали. Может, бараны где близко прошли, больше некому шататься в такую погоду, — ответил он.

— За баранами ушли — скоро вернутся, те не задержат, а вот ежели с другим зверем связались, тогда сегодня не жди, — говорит Лебедев.

— Пока обед варится, пробегу следом, чем черт не шутит, может, действительно держат, — засобирался Мищенко.

— Побеги, мясо нужно, продуктов не ахти сколько осталось, а работы еще много, — посоветовал Лебедев.

Вспыхнул костер, и в лагере начался новый трудовой день.

— Касьянову и Дубровскому готовить лес, утром начнем поднимать его наверх; Губченко сегодня дежурит, а остальные пойдут на седловину с дровами. До вечера времени немного остается, надо поторапливаться, — распоряжался Лебедев. — Эй, Евтушенко, нашел когда письма перечитывать! Выходи!..

После обеда цепочка людей с вязанками сушника медленно взбиралась по склону бокового гольца. Солнце, горячее, будто не здешнее, щедро грело землю. Снег казался расплавленным серебром. Горы сияли праздничной белизной. В воздухе стояла тишина, нарушаемая тяжелыми шагами поднимавшихся в гору людей.

На седловине нас встретили снежные бугры, как дюны, продолговатой формы, расположенные по направлению ветра. А там, где стояла наша палатка, возвышался заледеневший курган с нависшим козырьком. Кругом настрочили узоры куропатки. К нашему жилью забегал осторожный соболь. Он потоптался у огнища, что-то разрыл в снегу и потянул след в соседнее ущелье.

Мы не стали производить раскопки кургана, было поздно, к тому же снег настолько затвердел, что его можно было только рубить топорами. Отложили на завтра.

В лагере нас встретил Василий Николаевич.

— Медведь недалеко прошел. Здоровенный, во каких печатей надавил, — сказал он, показывая мне две сложенные ладони. — Тоже туда убежал, — и он махнул рукой на северо-запад. — Видно, к одному месту сбиваются. А главное — время самое подходящее, зверь жирный и шкура на нем добрая.

— Собаки где? — перебил я Мищенко.

— За ним ушли… Может, держат где… — продолжал он просящим тоном.

— Не время, Василий, сейчас заниматься охотой.

— Понимаю… — тянет он, поглядывая вдаль. — Но ведь продукты на исходе, а нас с каюрами одиннадцать человек, да вон каких ломовиков! На галушках много ли вынесешь груза.

— Верно, верно, Василий Николаевич, — поддерживает Пресников. — На этой работе нужно мясо, а галушки что — забава!..

И я вижу, как загорается взгляд Василия.

— Обязательно ходить надо: может, собаки держат зверя — говорит, часто моргая глазами, каюр Демидка с плоским, лунообразным лицом.

Соблазн велик, что и говорить! Свежее мясо для нас при такой физической работе было крайне необходимо. Кроме того, меня все эти дни точило любопытство: действительно ли медведи, следы которых мы видели последнее время, идут к одному месту и что их туда привлекает. В разговор вступают другие. Наконец Лебедев не выдерживает.

— Идите, управимся и без вас. Мясо действительно необходимо, иначе придется за продуктами посылать оленей к лабазу, а сейчас, по распутице, им туда не пройти. Возьмите с собою Пресникова. Если убьете, он принесет одну поняжку мяса на голец, а остальное вынесем, когда кончим работу.

В лагерь одна за другой прибежали запыхавшиеся собаки. Из открытых ртов у них свисают длинные языки. Собаки падают на снег и принимаются зализывать лапы.

— Намаялись, бедняжки, — говорит нараспев Василий Николаевич, поглаживая свою любимицу Бойку. — Однако медведю сегодня тоже сон будет в охотку. «Галифе» они ему расчесали, запомнит надолго!

С вечера мы приготовили винтовки, рюкзаки. Поскольку спать предстояло у костра, пришлось захватить с собой плащи. Я попросил дежурного ночью покормить собак и разбудить нас пораньше.

Еще до рассвета мы покинули лагерь. Подбираемся к вершине лога. Алеет восток. В чистом небе гаснет россыпь звезд. Бойка и Кучум идут на поводках.

Василий Николаевич вывел нас к вчерашнему медвежьему следу. Зверь оставил на снегу на редкость крупные отпечатки лап, с глубоко вдавленными когтями. Мы пошли по следу и скоро выбрались на боковой отрог.

Тут зверь шел еще спокойно — собаки догнали его несколько дальше, на спуске в соседнее ущелье. Там и произошла первая схватка. По сохранившимся на снегу следам видно, что медведь вначале бросился на собак, рассчитывая одним своим видом напугать их, но не тут-то было! Бойка и Кучум не из трусливого десятка, не впервые встречаются с косолапым и хорошо знают, за какое место его нужно хватать, чтоб разозлить до бешенства, а тогда уж никакой зверь от них не уйдет — удержат. Собаки нападали поочередно то справа, то слева, подбираясь к медвежьему заду, и, судя по оставшейся на взбитом снегу шерсти, это им удавалось неплохо. Но схватка была короткой. Медведь счел за лучшее удрать. Дальше, сколько было видно глазу, следы зверя и собак шли ровной стежкой через ущелье на соседний гребень.

Почему же медведь вдруг пустился в такое паническое бегство? Собак он, конечно, не испугался: за две-три минуты той схватки они не успели причинить ему сколько-нибудь чувствительную боль. Страх или осторожность медведя можно было объяснить лишь тем, что Бойка и Кучум принесли с собой из лагеря запах человека, дыма, вареной пищи. Только это и могло заставить медведя поспешно убраться от близкой опасности. Я говорю «поспешно», потому что он удирал, не щадя себя, ломая сугробы, чащу, карабкаясь по крутой россыпи.

Зверовых собак, особенно тех, которые работают по медведю и копытному зверю, нельзя держать в палатке с собою, а перед охотой вообще следует избегать контакта с ними. Поласкаешь собаку, погладишь рукой — и на шерсти оставишь запах пота. Потребуется два-три часа, чтобы этот запах потерял силу. Мы же из жалости позволяли своим собакам укрываться от непогоды в палатке, за что не раз были наказаны.

Охотники да и промышленники-зверобои недоумевают, почему иногда зверь бежит как очумелый от собак. Все это будет понятно, если мы представим силу обоняния у животных. Ни зрению, ни слуху звери так не доверяют, как именно чутью. Глаза могут обмануть его, как и слух, но обоняние — никогда! В запахах зверь разбирается превосходно. При встречном ветерке он чует человека более чем за километр, тогда как глазами плохо различает его на расстоянии трехсот метров.

Мы идем медвежьим следом, рассчитывая, что он приведет нас к загадочному месту, где, как нам кажется, собираются медведи. Собакам не удалось задержать зверя, они вернулись с соседнего гребня, а медведь даже в паническом бегстве не изменил своему направлению, так и ушел на северо-запад.

На дне очередного ущелья мы неожиданно спугнули небольшое стадо, состоявшее из одних самок снежных баранов. Они бросились на верх отрога и задержались на границе леса серым сомкнутым пятном. Там, вблизи скал, бараны, очевидно, считали себя вне опасности и, наблюдая за нами, настороженно вытягивали шеи.

Животные были хорошо видны в бинокль. Их тринадцать: четыре прошлогодних телка, а остальные — самки различных возрастов. Часть из них стельные. В стаде не было ни одного взрослого самца, даже двухлетнего. Видимо, в это время года они держатся отдельно от самок.

Нас разделяло расстояние более четырехсот метров. Мы только тронулись, как стадо баранов разомкнулось, вытянулось в одну шеренгу и стало поспешно удирать к скалам.

— Зрячий зверь! Ишь как далеко хватает, — бросает Василий Николаевич.

Мы вышли к их следам. Бараны избороздили берега ключа, островки, оставив после себя множество лунок, выбитых копытами в гальке. Нам уже приходилось видеть такие лунки на солнцепеках Станового, поэтому было интересно проверить свои первоначальные наблюдения.

Оказывается, стадо спускалось с горных вершин на дно ущелья кормиться. Тут были бесспорные доказательства тому, что снежные бараны ранней весной охотно поедают корни различных многолетних растений и что, разыскивая их, они спускаются до лесной зоны и даже проникают далеко в глубь тайги.

К концу дня след медведя привел нас к вершине безымянного притока реки Уюма. Редкая лиственничная тайга прикрывала падь. Кое-где по заснеженным склонам пятнами чернели отогретые стланики и шершавые россыпи. Нас встретил однообразный крик кедровок, а несколько ниже на глаза попались свежие отпечатки лап двух медведей. Мы замедлили шаги, насторожились и стали более придирчиво осматривать местность. Кругом наследили глухари, наторили тропок грызуны. Наш путь пересекли следы соболя. Какое-то оживление заполнило впадину. Да и по поведению собак легко можно было догадаться, что окружающая нас падь заселена живыми существами, раздражающими их обоняние.

— Надо бы разобраться, с чего это птица кричит и почему зверь тут топчется, — сказал Василий Николаевич, останавливаясь и устало опускаясь на валежину.

Мы тоже присели. Солнце дремало у горизонта. Вечерело. Не смолкая, перекликались кедровки.

Я в бинокль стал бегло осматривать впадину. Слева ее урезали ребристые гребни, развалины скал. А справа тянулись россыпи, покрывающие крутые склоны левобережного отрога. Дно впадины имело корытообразную форму и было затянуто чащей из стланика, березки и ольхи. Взбунтовавшийся Ручей скользил мутным потоком поверх заледеневшего русла.

— Кажется, медведь пасется на нижней проталине. Видите? — шепчу я своим спутникам.

— Где? — всполошился Мищенко.

— К ручью подходит. Смотрите, у крайней лиственницы.

— Ну да, медведь, вижу. — Мищенко метнул беспокойный взгляд на солнце, заторопился: — Уходить надо отсюда — место узкое, учует нас, да и день на исходе.

— Куда же пойдем?

— Вниз. Заночуем в боковом ложке, а там видно будет, утро вечера мудренее. — И он, накинув на плечи котомку, зашагал по склону.

Приблизительно через два километра мы попали в маленькую лощину, запертую со стороны пади тайгой. На дне ее виднелась крошечная поляна. Одним краем она упиралась в лес, а противоположным — в ручеек, шумливо пробегающий по каменистому дну лощины.

В жизни путешественника есть одна бесспорная прелесть — в любое время он может оборвать свой путь и сказать себе: «Здесь ночуем». Так было и на этот раз. Увидев полянку, мы, не задумываясь, свернули к ней. Место для стоянки оказалось удобным. Здесь было все, что создает «комфорт» путнику: лес надежно защитит нас от холодного ночного ветра; дрова и вода были рядом; мох же, которым была устлана поляна, мог послужить прекрасной подстилкой для постели. Большего мы и не желали.

Собираем дрова, разжигаем костер, варим ужин.

Далеко за горами одиноко гаснет лиловая заря. По ручейку мороз кует узоры. Впадина погружается в молчание, и только болтливые кедровки все еще продолжают о чем-то спорить да в седых кронах елей устало перешептывается стайка перелетных птиц. За день мы настолько измотали свои силы, что, кроме сна, нам не надо никакой награды.

Ночь пролетела в беспокойном забытьи: то затухал костер и холод безжалостно расправлялся с нами — тогда мы вскакивали, принимались подкармливать сушником ненасытный огонь, то лезли в голову тревожные мысли.

Василий Николаевич рано вскипятил чай, и мы до рассвета успели позавтракать.

— Пора, — сказал он, беспокойно поглядывая на небо. — Вот-вот зориться начнет.

Мы быстро собрались. Идем вдвоем. Пресников с собаками остается на стоянке. Спускаемся с Василием Николаевичем в ключ и там расходимся. Он сворачивает влево, уходит по крутым каменистым гребням, намереваясь обойти впадину с северо-западной стороны, я же иду вправо.

Лыжи крошат ломкий наст. Над сонными горами поднимается огромное солнце. Но вокруг все молчит: не поют птицы, не шумят ручьи.

Огибаю крутую россыпь, заплетенную стлаником, и выхожу на верх пологого гребня. Крадусь по кромке надува, зорко смотрю на заснеженные склоны впадины — нигде никого нет, все живое как будто еще спит или прячется, не желая покинуть нагретые за ночь места. Только левее в ложке тревожно кричат кедровки. Прохожу последний перешеек и не верю глазам: за несколько минут до моего прихода наследила медведица с медвежатами. Руки невольно схватились за ружье.

В тайге нет зверя свирепее медведицы, тем более в минуты опасности для малышей. Не зря встреча с нею считается у охотников не из приятных. Конечно, страх перед человеком и у нее развит так же сильно, как и у другого зверя, но в минуту гнева она может забыть об этом, и тогда схватка неизбежна.

С перешейка звери поднялись по твердому надувному снегу на верх гребня и ушли к тем же скалам, куда направляюсь и я. Подтягиваю юксы на лыжах, подаю патрон в ствол карабина.

И вдруг с каменистых мысов, куда ушел Василий Николаевич, прорывается выстрел, второй, третий… Огрызнулись скалы, пополз пугающий звук по широкой впадине. Охотнику, вероятно, больше чем кому-либо знакомо чувство зависти. На какое-то мгновение оно овладевает мною.

Выхожу на верх отрога. До скалы остается километра полтора. Медведицы нигде не видно. Крадусь еще дальше, а карабин держу наготове: кусты, обломки скал, сугробы могут служить хорошим местом засады на зверя.

Торопливо взбираюсь на пригорок. Отсюда хорошо видна вся местность: скалы, снежное поле за ними и край отрога, но нигде ни единого живого существа. А ведь звери прошли совсем недавно и должны быть где-то близко. «Не на солнцепек ли увела медведица малышей?» — мелькнула в голове мысль. Бесшумными, рысиными шагами подбираюсь к каменистым выступам. Осторожно выглядываю — и от неожиданности замираю: метрах в ста от меня пасется темно-бурая медведица с двумя почти черными малышами.

Охотничья страсть уступает место любопытству. Достаю бинокль и устраиваюсь полулежа на камне. В бинокль звери кажутся совсем близко. Я вижу потешные мордочки медвежат с крошечными озорными глазками, белые галстуки на их грудках; вижу, как мать проворно работает языком, что-то собирая в мелкой дресве.

Звериное семейство уходит на прогалину среди низкорослых кустов стланика. И вдруг до слуха доносится странный звук: «Шит… шит…»

Медвежат как не бывало на прогалине: один бросился в кусты, другой забрался под камень. Мать же отскочила метров на пять в сторону и остановилась за стлаником, настороженно подняла голову.

Через две-три минуты медведица вышла из засады; тотчас к ней подбежали малыши. Она продолжала пастись, собирая корм, а медвежата неотступно следовали за нею. Так они и скрылись за соседним гребнем. Но вот оттуда снова долетел загадочный звук, повторенный, как и прежде, дважды:

«Шит… шит…»

Я внимательно осматриваю местность — по-прежнему нигде никого. Хотел встать и идти следом за медведицей, но увидел ее возвращающейся на прогалину. Пришлось снова затаиться. Медведица медленно подвигалась ко мне. Вот она совсем близко, метров семьдесят от меня, и я снова слышу:

«Шит… шит…»

Малыши мгновенно бросаются в разные стороны, прячутся; отскакивает к камням и мать. Но секрет открыт: этот тревожный звук издает сама медведица, видимо, приучая детей прятаться при малейшей опасности.

Звери, не дойдя до меня, свернули к скалам. Сделай они еще с десяток шагов в мою сторону — и наша встреча могла оказаться для них роковой.

Медведица выбралась на первый прилавок и там решила отдохнуть. Малыши будто ждали этого, бросились к ней, стали рыться крошечными мордочками под животом и, прильнув к соскам, замерли. В бинокль я видел только одного из них. Он сосал жадно, закрыв глаза, и, горбясь, упирался задними лапками о выступ камня. Медведица растянулась во весь рост, под ласковым солнцем задремала в материнском забытьи.

Жду долго. День в полном разливе. В голубом пространстве неба парят ястребы. Подо мною, в стланиках, громко бранятся кедровки. Встречный ветерок перебирает густую шерсть на лохматой шубе медведицы.

Брошенный мною камешек громко покатился по откосу. Медведица мгновенно вскочила и насторожилась. Свалившийся с прилавка малыш поднялся и, не замечая тревоги матери, схватил за заднюю ногу второго медвежонка и потащил его вниз. А медведица мечет по сторонам бешеный взгляд, нюхает воздух. Она не видит меня за выступом, ветерок же проносит мой запах левее ее. Вероятно, решив, что камешек беспричинно сорвался со скалы, самка приседает по-собачьи на задние ноги, успокаивается, но держится настороже.

«Кого же она боится? — подумал я. — Ведь здесь, в тайге, нет зверя, по силе равного медведю». Однако медведицу не покидает беспокойство.

А малышам хоть бы что! Они разыгрались: гоняются друг за другом, взбираются на снежный надув, нападают на мать, пытаясь привлечь ее к играм. Но та, словно забыв про малышей, все еще настороженно посматривает в мою сторону.

«Ну, — думаю, — пора нам расставаться. Попробую выстрелить». Беру карабин, прикладываю к плечу. Мушка покорно ложится между короткими ушами зверя, скрывая под собой его лобастую морду… От выстрела вздрогнули скалы. Неохотно откликнулось эхо. Пуля взрыла камни далеко за отдыхающим семейством. Медведица мгновенно вздыбила, глотнула ноздрями воздух.

«Шит… шит…» — бросила она властно и пустилась бежать.

Попрятавшиеся малыши через полминуты вылезли из укрытия, и снова пошла потасовка. А медведица задержалась, зло рявкнула, но детям было не до нее, они продолжали играть. Тогда мать подскочила к ним, гневно схватила одного зубами, подняла и бросила на камни. Это было так вразумительно, что малыши покорно последовали за ней.

Медведица удирала крупными прыжками по россыпи. За ней, не отставая ни на шаг, бежали два пушистых медвежонка. Откуда только у них прыть взялась! Все препятствия они преодолевали с ловкостью матери, точно копируя ее движения. Выскочив на край снежного поля, семейство задержалось, передохнуло немного и скрылось за изломом.

Я покинул место засады довольный: не часто приходится так близко наблюдать жизнь зверей. Для полноты впечатления мне хотелось узнать, что же ела медведица на проталинах. Иду туда и нахожу там свежие лунки. Оказывается, в мелкой дресве были спрятаны кедровками стланиковые орехи.

Поднимаюсь на верх скалы. Солнце высоко над горами. Впереди сквозь сизую дымку теплого весеннего дня видна загадочная падь. Что хранит она в зарослях черных стлаников, в мрачных расселинах, в грудах свалившихся скал? Где-то тут, как мне казалось, должна произойти желанная встреча со зверем. Не задумываясь, иду по кромке отрога к вершине пади.

На снегу попадаются свежие и уже протаявшие следы медведей. Теперь нет сомнения: мы находимся в том именно месте, куда, покинув свои берлоги, сходятся звери весной. Почему именно сюда они идут, а не в соседние лога, пока разгадать не Удается. Не заметно никакого различия между логами ни в растительном, ни в снежном покрове.

Время уже далеко за полдень. Нигде никого не видно, только изредка над стланиками взметнутся пестрыми хлопьями крикливые кедровки.

Начинает одолевать скука. Хорошо, если Василий Николаевич добыл зверя, — это оправдывает наше пребывание здесь.

Солнце дружно сгоняет снег с крутых склонов отрога. В глубине пади беснуется ручей, сдавленный каменистыми берегами. Стайка мелких птиц тянет низко над чащей куда-то далеко на север. Не знаю, что делать: возвращаться ли на табор или пройти еще немного по отрогу.

Неожиданно замечаю черное пятнышко на снежном поле в двух километрах от себя, на противоположной стороне пади. Присматриваюсь. Кажется, шевелится… Взглянул в бинокль — медведь! И тоже темно-бурой масти. По телу пробегает нервный холодок. Лыжи стремительно несут меня с отрога в чащу темных стлаников.

Перескакиваю мутный ручей по камням. Даю успокоиться сердцу. Проверяю направление течения воздуха. В приметном месте, возле огромного камня, оставляю лыжи.

Прогалины правобережной стороны пади частично уже освободились от снега. Бесшумно крадусь по россыпи, устланной, словно мягким ковром, ягелем. Кругом тишина. Встречный ветерок приятно холодит лицо. Ползком взбираюсь на пригорок. Зверь должен быть где-то близко у края стлаников. Осторожно выглядываю из-за камня. Вдруг рядом из-под снега взметнулась ветка стланика, и на мою спину упали две крупные шишки.

«Почему весною шишки на ветках?» — думаю я, но сейчас же отгоняю прочь эту мысль — некогда раздумывать. Кругом ни души. Разве зверь ушел далеко? Но вот снова впереди, метрах в полутораста от меня, вырвался из-под снега огромный куст стланика, и там появился медведь. Он что-то подбирает с земли — вероятно, упавшие шишки. Просовываю вперед карабин, плотнее прижимаюсь к холодным камням. Но какая досада: зверь показывает мне только зад.

Сползаю с пригорка вниз, обхожу его справа и останавливаюсь на проталине.

«Шит… шит» — ясно доносится до слуха знакомый звук. Зверь, приподняв почти вертикально неуклюжее тело, смотрит куда-то в противоположном направлении. Но вдруг бросается в мою сторону и с быстротою лани проносится к вершине пади. Следом за ним катятся по заснеженным прогалинам оба медвежонка.

Удерживая в правой руке карабин, а левой опираясь на сошки, я наблюдаю за удирающим семейством. Вот оно миновало границу стланика и по чистому снежному полю взбирается на перешеек. И вдруг ясно слышу, как позади меня, совсем рядом, скрипнул снег под чьей-то лапой. Оглядываюсь… и от неожиданности замираю: в трех метрах от меня стоит огромный медведь, широко расставив передние лапы и меряя меня независимым холодным взглядом.

Кровь хлынула в голову, ноги будто приросли к камням, отказываются повиноваться. Усилием воли глушу в себе нерешительность и начинаю медленно разворачивать плечи. Поднимаю карабин. А зверь, чуть осадив длинный корпус, немного приземлился, явно готовясь к прыжку, и я вижу, как в его равнодушных глазах вмиг вспыхнул огонек жадного хищника.

Но карабин уже у плеча. Мушка ловит широкий лоб зверя. На какую-то долю секунды выстрел задерживается. Смутно вижу, как всплыла передо мною огромная туша медведя, как мелькнула клыкастая пасть и поднялись крючковатые лапы. Послушная пуля ловит зверя в прыжке. Смертный рев заглушает выстрел. Медведь валится на меня, сбивает с ног, и я теряю сознание.

…Чувствую, что-то мокрое давит на грудь. Открываю глаза. О ужас! Это лежит морда медведя с пробитым черепом и потускневшим взглядом, устремленным на меня. Какая страшная близость! Боюсь пошевелиться. Еще нет уверенности, что он мертв. По телу расползаются колючие мурашки. Вижу, как алая кровь сочится из раны зверя через бровь и липким пятном копится на моей гимнастерке. Из открытой пасти глядят ржавые клыки, не успевшие поймать мой подбородок.

Все еще с опаской я вылезаю из-под мертвого зверя. Карабин лежит далеко на россыпи, сошки сломаны, от ушиба с трудом разгибаю спину. Опускаюсь на камень… и вздох облегчения вырывается из моей груди.

Все это произошло не более как за одну минуту. Передо мной лежит на редкость крупный самец, толстый, длинный, темно-бурой масти, в прекрасном зимнем «одеянии». Остаток жизни еще теплится в нем, его мышцы еще сокращаются, еще морщатся губы и судорожно сжимаются обессилевшие когти.

Я не сразу прихожу в себя. Трудно поверить в исход этого поединка. Ведь потеряй я лишь на одно мгновенье самообладание, оробей — и мне бы уже не уйти от расправы.

Разжигаю костер, достаю из рюкзака кружку, растапливаю снег. Вижу, с горы спускается Василий Николаевич. И вдруг мне становится легко-легко!

Мищенко молча подошел к медведю, прикинул взглядом его длину, ощупал зад.

— Жирный зверь, и шуба на нем добрая, с таким стоило связаться, — говорит он.

— Ты разве видел?

— Как же, ведь я километра два выслеживал его. А когда вышел на прилавок, гляжу — он уже на дыбах возле вас! Я и побежал. А сам думаю: «Не задавил бы, окаянный, насмерть!» Да смотрю, вы поднимаетесь… С чего это он полез на вас? Ведь не голодный? Смотрите, сколько тут шишки!..

— Не узнал человека и не учуял, а то бы мигом удрал. Надо же быть такому случаю…

Я протираю ствол карабина. Солнце красным шаром висит над горизонтом. С пологих отрогов незаметно сходит вечер. Прохладнее подул ветерок. Мы пьем чай, измеряем зверя, свежуем его и, нагрузившись мясом, уходим на табор.

Снег размяк, напитался водою. Идем по нему вброд, волоча за собой лыжи. Ночь нагоняет нас уже у стоянки. На поляне большой костер. Бойка и Кучум обнюхивают нас и от радости визжат, прыгают.

— Не торопитесь, успеете, — успокаивает их Василий Николаевич и спускает с поводков.

Те мигом исчезают в темноте, направляясь нашим следом к убитому зверю. Там для них оставлены жирные кишки.

Мы стаскиваем с себя мокрую одежду, развешиваем ее вокруг костра и садимся пить чай. Александр Пресников уже пристраивает к огню котел с мясом.

Как хорошо на стоянке! Тепло, уютно, пахнет обновленной хвоей, отогретой землей и… жирным супом. Сегодня нам повезло.

Едва заалел восток, Александр понес мясо в лагерь, а мы с Василием Николаевичем ушли к убитому зверю. Еще не добрались до места, как увидели следы жаркой схватки собак с косолапым. Оказалось, ночью к нашей добыче подходил другой медведь, и псам стоило многих усилий не допустить его до мяса. Увидев нас, Бойка встала и как-то виновато отошла от нагретого места.

— Что, дуреха, не узнаешь? Чего дичишься? — сказал ласково Василий Николаевич.

Кучум даже не поднялся — лежал мрачный, отвернув голову. У него на загривке большая кровавая рана, затянутая с краев слипшейся шерстью.

— Не каешься, что на рожон лезешь? Когда-нибудь косолапый тебя проучит! — упрекнул я Кучума, а на самом деле не могу скрыть гордости за кобеля, за его смелость, напористый нрав.

— На готовую добычу много охотников нашлось, — сказал Мищенко, присматриваясь к следам. — Смотрите, след росомахи и колонка. А воронья сколько слетелось! Не будь тут собак, все бы прикончили.

Не задерживаясь, мы наполнили мясом рюкзаки и отправились в обратный путь. Следом за нами устало плелись собаки.

На таборе я сразу же занялся шкурой. Надо было обезжирить ее и растянуть для просушки. Василий Николаевич взялся обработать череп, предназначенный для коллекции. Бойка и Кучум, примостившись возле костра, спали.

Вдруг обе собаки вскочили, словно кто ткнул их шилом, и замерли в минутной нерешительности. Я бросился к карабину. Василий Николаевич хотел поймать собак, да не успел — они уже неслись вверх по распадку через рытвины, стланики, прыгали по размякшему снегу. Нам ничего не оставалось, как только ждать.

— Кто бы мог там быть? — подумал я вслух.

— Это все Бойка выдумывает! Наверно, спросонья не разобралась, бросилась зря, да и того заманила. Смотри, куда их понесла нелегкая — за сопку! — ворчал Василий Николаевич.

Собаки скрылись за отрогом.

Я подбросил в огонь дров, и мы занялись своими делами. Затихал суетливый день. С потемневших вершин спускались вечерние тени. Все тише и тише становилось в лесу.

— Что-то долго собак нет, — сказал Мищенко, бросая тревожный взгляд на их след.

— Зря бегать не будут, пусть потешатся.

— А что, если я поднимусь на седловину, послушаю: может, они близко лают?

Набросив на плечи телогрейку, Василий Николаевич мгновенно исчез. Было слышно только, как торопливо взбирается он по россыпи, как, удаляясь, все слабее и слабее доносится стук камней под его ногами.

Но вдруг до меня долетел продолжительный шум. Я вскочил. Василий Николаевич бежал с седловины вниз. Вот он на минуту задержался, снял шапку, послушал и с еще большей поспешностью бросился вниз по россыпи.

— Зверь! — крикнул он не своим голосом.

— Где?

— За горою. Веришь, такой рев там, будто кто шкуру с него сдирает!

— А собаки где?

— Не слышно.

— Наверно, поймали молодого медведя, он и орет.

— Что ты, там не один зверь! Собирайся скорей! — торопит он меня, а сам на ходу заталкивает в магазинную коробку карабина патроны.

Надеваю ичиги, ищу затерявшийся нож и на ходу проверяю карабин.

Мы быстро пересекаем распадок. Тут уж не до выемок, не до кустов, все кажется ровным, доступным. В такие минуты не знаешь сам, откуда в тебе берутся и сила и ловкость.

Впереди бежит Мищенко, легко бросая с камня на камень пружинистые ноги. Но вдруг на ходу он поворачивает ко мне лицо с наплывшими на лоб морщинами:

— Кажется, я слышал визг… Может, звери собаку поймали?

— Тогда мы опоздали…

Тревожные мысли гонят нас дальше. Взбираемся по склону отрога. Василий Николаевич дышит тяжело, изо рта валит густой горячий пар, окутывая его озабоченное лицо.

У края надува мы задержались. До слуха долетает, словно из подземелья, глухой, неясный звук, напоминающий не то шум водопада, не то песню.

Бежим дальше. Вот мы и наверху.

— Собаки лают в ключе! — вдруг кричит Мищенко и, подав мне знак следовать за ним, скрывается в стланике.

С соседнего распадка ясно доносится звериный рев, и будто издалека сквозь него просачивается еле уловимый лай собак.

Быстро догоняю Василия Николаевича, и мы спускаемся в распадок.

Рев то затихает и переходит в злобное рычание, то с новой силой потрясает горы. Ему вторит эхо.

Нас молча обгоняют два ворона.

Пробегаем небольшую поляну и замедляем ход. Я еще раз проверяю карабин: не сбилась ли прицельная рамка. Вижу, Василий Николаевич приземляется, ползет между кустами стланика. Я следую за ним.

Горит вечерняя заря. Румянятся пологие вершины. Сквозь рев, треск кустарника и возню доносится хриплое дыхание зверя. В хаосе звуков слышится злобный лай Кучума и Бойки.

Против нас на высокой сушине сидят три ворона. Вытягивая головы, они с любопытством смотрят вниз. В ветках шныряют крикливые кукши.

— Не зря птица слетается: добычу чует, — шепчет мне Василий Николаевич.

Подбираемся к толстой валежине. Я просовываю вперед ствол карабина, поднимаю голову. Что-то черное, огромное мелькает за ближними кустами низкорослых стлаников. Приподнялся и вижу: черный медведь, навалившись своей огромной тушей на другого медведя, впился зубастой пастью в его шею. Тот ревет смертным ревом и, силясь вырваться, рвет крючковатыми когтями бока своего противника.

Собаки дружно подвалили к заду верхнего зверя, а заметив нас, перешли в яростную атаку. Кучум в одно мгновенье оказался на спине медведя. Бойка, выпучив глаза и упираясь ногами в землю, тянула зубами зверя за мошонку. Тот дико взревел и кинулся на собак, но они успели отскочить. Медведь бросился за Кучумом, Василий Николаевич выстрелил…

Второй медведь тоже поднялся. Шатаясь и волоча правую заднюю ногу, он направился в чащу. Его голова была свернута набок, а передняя лопатка разорвана до кости. Но не успел он добраться до первого куста, как на него опять насел раненый медведь. Рев, лай и шум возни снова потрясли распадок.

Какое страшное зрелище — борьба медведей! Сколько в ней злобы! И какая дьявольская сила заключена в этих с виду неуклюжих зверях!

Прогремел еще выстрел. Медведь рухнул. Далеко в горах смолкло эхо. На затухающий закат давило иссиня-темное небо. Кучум, нахватав полный рот шерсти, тянул одного убитого зверя за ухо. Глаза медведя округлились, как бы выкатились из орбит и со страхом смотрели на нас. Бойка тешилась над другим зверем, но все еще с опаской поглядывала по сторонам.

Оба медведя оказались черной масти, с белыми галстуками на груди. Меньший по размеру был в очень хорошем «одеянии» и, вероятно, находился в расцвете своих звериных сил. Второй медведь заметно крупнее и намного старше. На его окровавленной шубе виднелись рубцы заживших ран, полученных в прежних схватках. Клыки на нижней челюсти оказались сломанными, когти — затуплены, правый глаз давно вытек. Это был очень старый медведь. Противник до нашего прихода успел нанести ему несколько смертельных ран, тогда как он, отбиваясь, смог лишь исцарапать живот и разорвать грудь своего врага.

Ни один зверь в тайге не доживает до такой глубокой старости, как медведь, и тогда его не минует участь слабого. В этом мы лишний раз убедились сегодня.

Шкуру и череп меньшего зверя мы решили взять для коллекции. Измерили его, затем я описал внешние приметы, а Василий Николаевич собрал пустые гильзы, разбросал их возле Убитых зверей, а рядом подвесил на ветке стланика свою нательную рубашку.

— Не каждый зверь рискнет подойти, почуяв запах пороха и человеческого пота, — сказал он, вздрагивая от холода и застегивая на груди телогрейку.

Темная ночь убаюкала звуки. Уснул помолодевший лес.

Зверей сегодня не будем свежевать: нужно торопиться, ведь идти до табора далеко. Бедные собаки, они так намаялись, что даже не подходят к кишкам.

Теперь стало ясно, что следы медведей, которые встречались нам, шли именно сюда, к вершине Уюма.

Такое же явление мы наблюдали и в 1937 году недалеко от восточного побережья Байкала, в верховье реки Голонды. Находясь там на гольце в первой половине мая, мы обнаружили скопление кедровок и медведей на одном из участков. Причина оказалась очень простой. В предыдущий год на Баргузинских хребтах не было урожая стланиковой шишки, кроме того места, где мы вели геодезические работы. Можно представить себе, сколько птиц, грызунов, различных зверей стекалось туда осенью, поджидая, когда поспеют орехи. Но, к нашему удивлению, шишки на гольцах были нетронуты.

В тот неурожайный год на Голонде зима легла необычайно рано и стланик оказался под снегом. Весною же, с наступлением тепла, мы наблюдали, как ветки стланика, вырываясь из-под ослабшего снега, роняли дозревшие за зиму шишки. Этого-то и ждали птицы, грызуны, медведи, снова собравшиеся там полакомиться орехами.

То же происходило и здесь, на вершине Уюма.

В этой драке медведей меня и Василия Николаевича поразила их злоба и ненависть друг к другу.

Когда наблюдаешь медведя в неволе, всегда кажется, что в характере этого зверя есть и добродушные черты. Он не прочь поиграть, охотно попрошайничает, наивничает и как будто быстро привязывается к людям. Однако человеку никогда не удавалось окончательно приручить медведя. Это замкнутое животное — в действительности неукротимый зверь. Добродушным он бывает лишь в раннем детстве, но, как только покидает мать и уходит от братьев и сестер, становится непримиримым их врагом. С этого момента не существует в их отношениях добрых начал, все подчиняется хищническому инстинкту. Попадись медведю медвежата, он не упустит случая полакомиться ими, даже если ему придется испытать на себе страшную силу зубов и когтей медведицы. Повстречайся два медведя у добычи, на ягодной поляне — не разойтись им подобру-поздорову, в грозной схватке каждый из них будет защищать свое право на жизнь. Часто эти встречи заканчиваются смертельным исходом для одного из дерущихся, а то и для обоих. Сегодня мы были свидетелями такой схватки и всего лишь из-за кедровых орехов. И оба зверя стали нашей добычей…

Следующий день ушел у нас на отделку шкур и черепов.

К вечеру пришел Пресников с ребятами. В тот же день мы волоком стащили убитых зверей в соседний распадок, разделали их там и утром ушли с добычей к Лебедеву. С последнего отрога нам хорошо была видна отстроенная пирамида на большом гольце. Там еще копошились люди.

 

IV.

Мы покидаем гольцы. Волчий лай. У нас радость — родилась Майка!

Дни стоят теплые. В воздухе разлита весенняя прохлада. Величава и спокойна тайга, но это только кажущееся спокойствие: внутри каждого дерева, каждого кустика идет огромная работа. День и ночь корни всеми своими мочками сосут влагу из земли, обильно напоенной недавно стаявшим снегом. Уже распушились белоснежные барашки на тальниках, пожелтели сережки на ольхах, хотя корни лежат еще под снегом. На крошечных лужайках пока нет зелени, цветов, но и тут идет неутомимая деятельность. Хорошо в эти майские дни в тайге!

Подразделение Лебедева закончило работу на гольце, и тринадцатого мая мы свернули лагерь. Наш путь идет к Мае. Караван в двадцать нарт, груженных снаряжением и мясом, медленно пробирается сквозь замшелую лиственную тайгу. В долине уже почти не осталось снега. Под полозьями черная маристая земля да кочки с водой.

Олени идут натужно, горбя худые, покрытые свищами спины, вытягивая из-под лямок тонкие, облезлые шеи. Чаще и чаще слышится понукание каюров, но животные слабеют, и мы идем все медленнее.

Кое-как добираемся до Кунь-Манье. По широкой долине уже пронеслась весна, не оставив для нас ни одной полоски снега. Олени ложатся, не идут дальше. Делаем лабаз и откладываем половину груза. Но и с облегченными нартами уставшие животные еле-еле плетутся.

По пути еще сбросили часть груза. Оставляем с ним Лебедева со своими людьми и ослабленными оленями. Поздно вечером я с Василием Николаевичем добрел до табора наших проводников.

— Я же говорил, птица вон как далеко летает, а старое гнездо не забывает, — тепло встречает нас Улукиткан и подает поочередно всем свою маленькую руку. — Однако, неплохо съездили, — добавляет он, кивая головой в сторону нарты с медвежьими шкурами.

— Неплохо, — ответил Мищенко. — Чего не приходил? Мяса было много.

— Знаю, шкура без мяса не бывает, да все равно не пошел бы, далеко. Я тоже сохатого стрелял, большо-ой, шибко большой! Однако, не мой фарт: ружье плохо пулю бросало, ушел раненый зверь.

— Не отчаивайся, — успокоил я его. — Завтра будем пробираться к Мае — может, удача вернется к тебе.

— Это хорошо. Поедем новое место, там и корм свежий оленям, там и глазам и языку работа найдется, а тут место худой, все надоело, — ответил он и стал помогать распрягать оленей.

Мы здороваемся с остальными жителями лагеря. Ставим палатки.

Над стоянкой раскрылатилась белая туча. От костра дым голубыми струями поднимается к макушкам елей. В природе покой, блаженство. Несмотря на поздний час, все еще чувствуется пряный запах хвои, обсохших мхов, маристой воды, смешанный с запахом уже прогретой почвы. Такие вечера бывают только весной в горах, когда надолго устанавливается хорошая погода.

Медленно вечерело. Засыпала старушка тайга, позолоченная закатом.

После ужина проводники угнали наших оленей в стадо за километр от стоянки. Мы решили пораньше лечь спать, чтобы успеть отдохнуть за короткую майскую ночь и рано утром тронуться в дальний путь. Я уже разделся. Вдруг снизу, из далекого левобережного распадка Кунь-Манье, донесся тягучий вой волка. К нему присоединились другие голоса; такая же отвратительная и пугающая песня расплылась по долине.

Мы с Василием Николаевичем вышли из палатки. Привязанные Бойка и Кучум всполошились и, навострив уши, напряженно прислушивались к наступившей тишине. Над рекой шумно пронеслась стая вспугнутых кем-то чирков. Кто-то непрошеным гостем ворвался в вечерний покой долины, и все настороженно притаилось. Мы долго стояли у затухающего костра, подавленные тоскливым воем голодной стаи.

— Вы слышите, кто-то ходит по берегу? Да и не один, — таинственно прошептал Василий Николаевич.

Собаки, натягивая поводки, визжали, пытаясь сорваться — для них, видимо, ничего загадочного не было в шорохе, что доносился снизу. Мы же с Василием Николаевичем в недоумении поглядывали то на собак, то друг на друга.

— Звери удирают от волков, — сказал я наугад.

— Нет, не звери, — возразил он. — Видите — дым вниз тянет? Они бы давно учуяли нас и свернули с реки: человека зверь больше, чем волка, боится. Кто-то другой ходит.

Шум стал слышаться яснее и ближе. Теперь четко отдавались чьи-то шаги. Я схватил винтовку и, выскочив на берег, затаился в кустах. С противоположной стороны реки простучали по гальке копыта, прошлепали через ключ, и все оборвалось, будто звери остановились.

Опять тишина, густая, недвижимая. Повеяло нежным весенним воздухом. Далеко позади затухала заря, сонно отражаясь в бегучей ряби воды. Лес наполнялся холодеющей темнотою.

Я долго стоял, охваченный нетерпением. Но вот за рекой, из-за кустов, выткнулась голова оленя с огромными рогами. Мгновение — и ложа винтовки прилипла к плечу, в разрезе прицельной рамки мелькнула мушка… Но выстрел, сам не знаю почему, задержался на какую-то неуловимую долю секунды, и это предупредило страшную развязку: на спине оленя сидел человек. У меня по телу побежал холодок.

За первым оленем показался второй, тоже с седоком, а на третьем — последнем — лежал тяжелый вьюк. Шествие завершала ленивой рысцой неопределенной масти собака.

По тому, как сидели незнакомцы в седлах, по манере управлять посохом безошибочно можно было угадать в них эвенков. «Откуда они взялись? Куда держат путь? Почему с ними нет палатки, постелей, поток с дорожными вещами?» — подумал я, присматриваясь к седокам. Встретиться с людьми в этом огромном и пустынном крае почти невозможно. Вот почему появление незнакомцев озадачило меня.

Верховые подъехали к реке и о чем-то стали совещаться на своем языке.

— Улукитка-ан! Неживой, что ли? — крикнул один из них.

— Не кричи, он тут где-то должен быть, — сказал второй минутой позже.

Я вышел из засады.

— Переезжайте, тут мелко, — посоветовал я неожиданным гостям.

— Не утонем? А то придется тебе отвечать, — послышался скрипучий старческий голос.

— Если боитесь — езжайте повыше, там хороший брод. — И я направился к стоянке.

Прошумел под ногами оленей ворчливый перекат, снова простучали по гальке копыта, и вскоре незнакомцы тоже подъехали к стоянке.

— Это страшно большой кобель! Не тронет? — пугливо посматривая на Кучума, спросил передний.

— Нет, не бойтесь!

— Тогда, будь другом, отпусти его, пусть он нашему кобелю сон разгонит: на ходу спит, пропастина! — И, обернувшись к реке, крикнул почти ласково: — Майто, где ты? Утонул, что ли?

Василий Николаевич подложил в огонь сухих дров, и вспыхнувшее пламя отбросило к лесу темноту. От реки оторвалась серая тень Майто, Это был старый пес, с морщинистой мордой, облезлыми боками, кривоногий. Он, даже не взглянув на взбудораженных собак, подошел к костру, бесцеремонно стряхнул со своей шубы прямо на нас воду и тут же улегся.

Старики подвели оленей к ближней ели, и, пока они управлялись с животными, я успел рассмотреть каждого из них. Один был низенький, живой и разговорчивый. Его сухощавое туловище, сгорбленное под тяжестью прожитых лет, обтягивала ветхая, в заплатах, дошка. Непропорционально большую в сравнении с туловищем голову прикрывали космы жестких черных, как смоль, волос. Крошечные же глаза старика сохранили что-то молодое, ястребиное, острое. С юношеской подвижностью он расседлал своего вьючного оленя и тут же стал помогать товарищу.

Второй был полной противоположностью первому. Большой, отяжелевший, мешковатый, кривой в плечах, он напоминал корявый пень. Да и лицо у него было какое-то деревянное, застывшее, с толстыми губами, обветренными досиня. Он отвечал на наши вопросы односложно, слабеньким, тоненьким голоском.

Когда старики подошли к костру, мы поздоровались и с минуту стояли молча, осматривая друг друга. Одеты они были по-эвенкийски: в дошках, унтах и сшитых из лосины штанах. На тонких ремешках, перекинутых через плечо, висели кожаные сумочки с патронами. У поясов болтались ножи. В их медлительных движениях, в холодноватом взгляде темных глаз таилось удивительное спокойствие, даже безразличие ко всему окружающему, словно они давно путешествуют вместе с нами и все здесь в лагере им знакомо до мелочей.

— Ну и лохматый кобель, что черт в зиму! — произнес низенький, все еще с опаской поглядывая на Кучума.

— Откуда и куда едете? — не выдержал я.

— Мы пастухи Ироканского колхоза, с оленями тут по Мae кочуем. Приехали проведать старика, давно не встречали, шибко давно, — ответил он, приседая на корточки у костра и доставая трубку.

— Это вы про Улукиткана?

— Ну да… Не упусти он раненого зверя, мы бы так и думали, что старик давно ушел к предкам, а он, вишь, еще топчет землю.

— Неужели по раненому зверю догадались, что здесь находится Улукиткан? — удивился я.

— Узнали… — ответил тот равнодушно. — Тайга, друг, большая, однако от зрячего в ней не спрячешься.

— Но ведь зверя мог ранить любой из нас.

— И то правда. А этого стрелял Улукиткан. Ты думаешь, я обманываю?

Я вспомнил, что два дня назад старик действительно ранил сохатого.

— Вчера мы зверя убили, — продолжал старик. — Стали шкуру сдирать, видим — свежая рана. Кто, думаем, тут промышляет? Зачем так далеко приехал? Потом в мясе пулю нашли, хорошо осмотрели ее, думали: чья она? Такой пулей стреляет одноглазый старик с речки Топтокан, однако далеко он живет, за Учуром, не пройти ему сюда; там, на Топтокане, больше сохатых. После еще долго думали и вспомнили про Улукиткана, у него тоже были такие пули. Хочешь, посмотри — может, и ты узнаешь. — Гость, порывшись в карманах, подал мне угловатый кусок свинца.

Это была пуля от берданы, расплюснутая «букетом» при ударе о кость. Никаких особых примет на ней я не мог обнаружить.

— Не узнаешь?

— Нет, — ответил я. — Почему думаете, что она принадлежит Улукиткану? У вас тоже берданы и, наверное, такие же пули.

— Такие, да; однако, я свою хоть где найду. Разве не знаешь, что близнецы и те бывают разные? Ты хорошо смотри: пуля Улукиткана тоже от других пуль отличается, свой метка имеет. — И он толстым негнущимся пальцем стал набивать трубку табаком.

Я снова внимательно осмотрел пулю и заметил слабый рисунок в уцелевшем углублении тыльной стороны пули, изображающий рог. Это, как оказалось, и было родовое клеймо Улукиткана.

— Что, угадал?.. То-то! Ну, а теперь послушай, что старик будет толмачить. Раньше каждый эвенк свой колып имел, пули лил с меткой, от этого и не было споров у охотников: чья пуля в звере, того и мясо. Понял? Так вот мы и узнали, что сохатого стрелял Улукиткан, вот и приехали проведать, спросить, какие новости у него, куда старая голова след тянет, и мясо привезли ему за пулю.

— А как же вы нашли нас?

Собеседник пронизал меня испытующим взглядом, как бы пытаясь разгадать, стоит ли вести со мною серьезный разговор.

— Разве не знаешь — где бы человек или зверь ни ходил, след от него не отстанет. От убитого сохатого пошли пятным следом, нашли место, где кормился он, где Улукиткан скрадывал его, — это совсем не трудно. Стали там смотреть след старика и тут только догадались, что он экспедицию привел сюда…

— Не понимаю, — перебил его Василий Николаевич. — По следу, что ли, догадались или как?

— Ну да… Что, не веришь? — спросил старик, прикуривая от уголька и окутывая себя дымом. — Его след ботинки делали, мы сразу не поверили, думали: может, это не Улукиткан ходил? Наши старые люди такую тяжелую обувь не таскают. Еще хорошо смотрели след, да, видно, не ошиблись. Улукиткан был. Потом думали: откуда старик взял ботинки? Сам не купит, в тайге не найдет. Кроме экспедиции, тут никто ему ботинки не даст. Теперь скажи, правильно я толмачу?

— Вот и не угадали! — воскликнул Василий Николаевич, подмигивая мне. — Ведь это я был там в ботинках и я стрелял сохатого из берданы Улукиткана.

Гости, словно по сговору, громко рассмеялись и долго не могли успокоиться. Низенький даже закашлялся и, глотая открытым ртом холодный воздух, отрицательно качал головою. Мы же совсем не понимали, что рассмешило стариков.

— Хе!.. Ты думаешь, старики совсем слепой стали, твой ботинки от Улукитканова не разберут!

— Да как же можно, если они совершенно одинаковые и по размеру и по форме! Значит, и след у них будет похож один на другой, как две капли воды.

— Однако, угадали: не ты ходил на охоту, а он. Только слепой мог не заметить. Ты должен знать, что эвенки не любят тяжелый вещи таскать: нож обязательно тонкий делают, котел легкий, ружье короткий. Когда мы хорошо смотрели след ботинка, увидели: край подошвы на них кругом срезан ножом. Это мог сделать только эвенк, чтобы легче были ботинки, а ты резать свои не будешь. Глаза человека должны все видеть, а ум объяснить. Слепому худо ходить по тайге.

«Какая изумительная наблюдательность!» — подумал я, все еще с любопытством рассматривая стариков.

— Куда спрятался Улукиткан? Однако, гостей не хочет встречать? — спросил низенький, окинув коротким взглядом лагерь.

— Все наши проводники пошли стадо посмотреть, — пояснил я. — Они должны были уже вернуться, но, видимо, задержатся. Волки появились. Слышали, полчаса тому назад внизу выли?

Старики таинственно переглянулись, но и тени тревоги не отразилось на их лицах.

— Волки худо, — сказал маленький, сочувственно качая головой. — Однако, Улукиткан должен догадаться, что гости приехали, и прийти.

— Он видел, когда вы ехали? — спросил я.

— Нет.

— А как же он узнает?

— Если старик не оглох — без глаз догадается, что мы приехали.

— Не понимаю. Как можно, не видя, догадаться? Может быть, он знал, что вы где-то близко кочуете с оленями и непременно придете проведать?

— Нет, Улукиткан не знал, иначе приехал бы сам первым к нам. Не так много стариков осталось в тайге, чтобы не заехать, — сказал опять маленький, и его дочерна обветренное лицо подернулось легкой грустью. Подсунув в огонь головешку, он продолжал: — Проживи и ты тут столько, сколько он, тоже догадался бы, что гости приехали. Мать дает жизнь, а годы — опыт.

Василий Николаевич расшевелил костер, повесил чайник и стал готовить ужин приезжим. Я же, не в силах сдержать любопытства, решил разыскать Улукиткана, чтобы, прежде чем старик придет в лагерь, узнать, догадался ли он действительно о приезде давнишних приятелей. У меня не было оснований не верить этому низенькому, очень разговорчивому гостю, и в то Же время такая догадка казалась невероятной.

В лесу было просторно, глухо. На вершинах гор давно померкли поздние следы заката. Похолодевшую землю прикрыла молчаливая ночь. Иду почти на ощупь. С трудом различаю валежник, пни.

Но вот из глубины старой, замшелой тайги доносится протяжный гул, какой часто приходится слышать ночью в лесу среди глубокой тишины.

И мне вдруг почудилось, будто тайга, подслушав наш разговор со стариками, вспоминает о чем-то давно минувшем. Я останавливаюсь, гул обрывается. До слуха доносится шорох, а затем и шаги. Иду на звук.

— Однако, ты за мною идешь? — встретил меня Улукиткан.

— Да. Слышал, волки внизу выли? — сказал я, пытаясь отвлечь старика от истинной причины моего появления.

Старик добродушно рассмеялся, как смеются взрослые над наивной шуткой детей, и мне вдруг стало неловко, хоть я и не понял, над чем он смеется.

— Лучше скажи, что налим на тебя лаял, скорее поверю, — произнес он, успокоившись.

— Да ты что, Улукиткан, почему сомневаешься? Ей-богу, сам слышал, и не один выл, а стая.

Лицо старика вдруг стало серьезным. Он укоризненно покачал головой.

— Давно тайга ходишь, а не знаешь, что это время в лесу волки не воют.

— Но ведь не я один, все слышали, почему же ты не веришь?

— Пошто не верю? Сам тоже слышал, только это не волки выли, а человек. Разве на стоянку никто не приходил?

— Приехали двое стариков.

— Э-э, значит, правда моя! — воскликнул обрадованный Улукиткан. — Это старый Осикта приехал. Он шибко мастер выть, хотел меня обмануть, да напрасно — его песню я хорошо знаю, не забыл. Другой люди так петь не могут.

— А какой он из себя, ты помнишь? — спросил я, испытывая старика.

— Маленький, как мышь, узенький, нос острый, что шило, везде лезет, язык на месте долго не лежит.

Это было подмечено так точно, что мне больше ничего не оставалось, как подивиться всему тому, чему я был свидетелем в этот вечер, и покорно следовать за стариком, думая о его огромном житейском опыте. Эти старики научились постигать природу вещей, событий, и в этом их величайшая мудрость. Прожив всю свою жизнь в суровой тайге, как никто другой, они знают, что на земле все существует во взаимной связи и что природа открывает свои тайны лишь тем, кто понимает ее. А понимать — это значит уметь бороться с нею.

— Кого другого притащил Осикта? — спросил Улукиткан.

— Старика. Он тоже пастух Ироканского колхоза.

— Однако, Тешка. Толстый, что старый пень, и смирный, как заезженный олень?

— Его имени я не знаю, но, видимо, он. Очень молчаливый старик. Они убили раненного тобою сохатого, по пуле догадались, что ты здесь, приехали проведать и привезли мясо за пулю.

— Хорошо, что старики не забывают наших обычаев, не все раньше было худо, — ответил Улукиткан, но не спросил, как они нашли нас.

Видимо, это ему было так же ясно, как и то, что за ночью последует день.

Улукиткан шагает впереди, ощупывает посохом проход меж стволов сонливых лиственниц. Над тайгой распласталась грозная туча. Темень, черная и холодная, сгустилась в кустах. Где-то позади, у подножия сопки, надоедливо гудит козодой.

Но вот сквозь тьму блеснул луч света, показались палатки, залаяли собаки. Пахнуло распаренным медвежьим мясом.

Услышав наши шаги, старики поднялись с насиженных мест и, всматриваясь в темноту, замерли. С какой точностью обрисовал их Улукиткан! Осикта стоял боком. Он был именно узеньким, а в профиле продолговатого лица с выдвинутыми вперед челюстями было что-то мышиное. Второй старик, толстяк Тешка, высунувшись вперед, стоял сгорбленный, опираясь руками о согнутые колени. В этой позе он был похож на старую копалуху.

Налетевший ветерок взбудоражил костер, бросил во тьму сноп искристых звезд. Толстяк, прищурив глаза, с птичьим любопытством взглянул на подошедшего приятеля, и от скупой старческой улыбки округлилось его плоское лицо, черной дырой распахнулся рот.

— Здорово, Улукиткан! — сказал он. — Дай руку… Вот так… Теперь я верю, ты жив. Все бегаешь, прячешься от смерти? Она везде найдет.

— Бегучего не сразу догонит, — ответил тот и, повернувшись к Осикте, поймал на себе его хитрый, притаившийся взгляд.

— Подожди, Тешка, не обмануться бы, — сказал узенький. — Надо хорошо разобраться — может, это не Улукиткан.

И он, щуря глаза и комично вытягивая шею, стал осматривать нашего старика, мял руками молескиновые штаны на нем, заглядывал под телогрейку; приседая на корточки, долго Разглядывал ботинки, всему удивлялся. В его сжатых губах, на кончике жиденькой бороденки, во взгляде затаилась шутка.

Улукиткан же стоял, как па смотринах, сдерживая улыбку.

Но вот Осикта стащил с него шапку и, увидев остриженную голову, ахнул, фыркнул, ткнул пальцем в живот и продолжал звуками выражать свое удивление.

— Ей-богу, Тешка, ты угадал, это он! Смотри, голову опалил, залез в одежду лючи. Только Улукиткан может так хитро спрятаться от смерти! А мы с тобой не догадались, что старый сохатый даже не линяет.

— И то правда, — ответил толстяк, переступая с ноги на ногу, как гусь во сне. — Если он придет в таком виде к прадедам, перепугает там всех, после и нас с тобой не пустят туда… Что ты, Улукиткан, на это скажешь?

— После меня, верно, вас могут не пустить, — ответил тот. — Так уж я лучше тут маленько подожду, а вы оба отправляйтесь вперед к дедам.

— Э-э-э!.. — в один голос завопили те. — У нас еще тут много дел: не все звезды сосчитали, не все видели, не везде кочевали. К тому же добыли большого сохатого. Как ты думаешь, надо же время, чтобы мясо пережевать? — сказал узенький.

— Мясо оставьте нам, ангадя-ми вам сделаем. — И Улукиткан, не выдержав, обнял Осикту, крепко прижал к себе, долго хлопал загрубелой ладонью по его костлявой спине и что-то ласково говорил.

В лагерь вернулись и остальные проводники. Они поочередно пожали руки старикам, не выразив при этом удивления. Значит, и они по волчьему вою догадались о приезде гостей. После приветствия все расселись полукругом возле костра, достали трубки с длинными чубуками, закурили. Заработали языки, заплелся дым толстой косой и поднялся в темную ночь, к вершинам.

Узенький сидел в середине полукруга, затолкав под себя ступни согнутых калачиком ног. Его лицо, временами освещенное скупыми бликами костра, стало строгим, а голос звучал печально, как одинокий крик лебедя в тундре. Вспоминая о чем-то давно прошедшем, он озабоченно мял бороденку, чертил ножом притоптанную землю возле себя и тыкал в темноту пальцем. Все внимательно слушали Осикту. Видно, было о чем вспоминать старику.

За разговорами не заметили, как наступила полночь, пеплом подернуло рубиновую россыпь костра, и над рассказчиком и над лагерем сомкнулась тьма.

Забравшись поглубже в спальный мешок, я пытался уснуть, но в голове занозой застряли события дня: и волчий вой, и угловатый кусок свинца, и появление стариков, и их рассказы. Мною вдруг овладело странное чувство: я был рад встрече с этими древними старцами, и в то же время мне было грустно оттого, что с их смертью бесследно исчезнут обычаи кочевников-эвенков, закроются страницы лесной книги, написанной о снежных бурях, о длинных тропах, бурных реках, звериных следах, о человеческой мудрости Книги тайн природы, которую могли так хорошо читать старики эвенки…

За палаткой последний раз вспыхнул и погас костер. Умолкли голоса. В притаившейся ночи спала настороженно-чутко тайга. Где-то далеко в стаде жалобно стонал колокольчик.

— Ну и задали мне задачу старики! — мямлит, как будто спросонок, Василий Николаевич, шарит руками в потемках и натягивает штаны, сапоги.

— Ты куда собрался? — спросил я его.

— Не могу уснуть. Сомнение зародилось — хочу проверить, — буркнул он, распахивая вход.

В палатку ворвалась струя холодного воздуха. Ветерок шутя перебирал вершины старых елей. Всходила луна. На небе, на земле было пустынно.

Василий Николаевич вскоре вернулся. Он зажег спичку и показал мне ботинок Улукиткана.

— Посмотрите, подошва на полранта срезана ножом. Вот они, старики, — истинные академики! Все видят насквозь!

— А ты разве сомневался?

— Теперь нет. — И он, забравшись в постель, еще долго ворочался.

Когда я проснулся, утро точило бледным рассветом восток. Тайга пустовала без ветра, без птичьих песен. Природа еще дремала в сладостных грезах и пробуждалась долго, нехотя. Старики уже оседлали оленей, готовились покинуть наш лагерь. Осикта и Тешка прощались с Улукитканом молча. В глазах у всех печаль. В голове думы: кто знает, сойдутся ли их тропы на последнем, коротком отрезке жизни? Встретятся ли они еще когда-нибудь в этой тайге?

Улукиткан меняется трубками с узеньким Осиктой и ножами с толстяком Тешкой.

— Тебе счастье — Улукиткан, береги старика! Таких зрячих уже нет больше и не будет, — сказал, прощаясь со мною, Тешка. — Теперь ты скажи, что нам желаешь в дорогу, и надо ехать: стадо может далеко уйти.

— Желаю до дому благополучно докочевать, здоровья, спокойной, тихой жизни в своем селении, — ответил я. — Отогрейте себе место в колхозе и живите без забот и хлопот, как другие старики. В колхозе, наверно, есть кому сменить вас?

Гости недовольно переглянулись и, отвернувшись, молча стали смотреть, как огонь пожирает головешки.

— Люди есть, да не все теперь тайгу знают, — ответил Осикта после раздумья. — Совсем другой школа учатся, картошку от лука отличают, да они тут не растут, а след волка от собачьего не разбирают, блудят в лесу, время не знают, когда кто родится, где живет. Как можно доверить слепому колхозное стадо? А нам привычно… Ты говоришь — надо согреть место. Зачем? Не пристала старикам сидячая жизнь, лучше тяжелая котомка и длинная дорога.

Мы распрощались. Гости перебрели Кунь-Манье и скрылись за темной стеной берегового леса. Следом за ними ленивой рысцой бежал Майто. Через несколько минут после того, как смолкли шаги оленей по гальке, донесся вой волка. Насторожилась тайга, всполошились собаки. Мы переглянулись с Улукитканом, и многозначительная улыбка смыла с лица старика грусть разлуки.

Лагерь еще спал. Я только забрался под полог, как ко мне заглянул Улукиткан. Он поманил меня пальцем.

— Сонгачан родился, иди смотри. Бальдымакта всегда приносит счастье, — сказал он таинственно.

Я вылез из палатки. Олени окружили лагерь. Одни из них лежали на утоптанной земле и лениво пережевывали корм, другие тут же бродили в поисках солонцов. Под старой елью стояла самка, единственная в стаде, а рядом с нею — худенький и очень маленький теленок. Едва родившись, он первым долгом испробовал работу своих легких, обнюхал воздух и, вероятно, удивился, сколько в нем разных запахов. Затем встал кривыми, неустойчивыми ножками на землю и черными влажными глазами начал осматривать окружающий его мир. Все тут было для него интересным: и палатки, и лес, и солнце, и птичьи песни, и забавный ручеек, и мы с Улукитканом.

«Бе-ек!» — вырвалось у него от удивления.

Ему в ответ нежно промычала мать, и тут только новорожденный вспомнил о голоде. Шатаясь и неуклюже переставляя ноги, он подошел к матери, стал тыкать влажной мордочкой в живот, ища соски. Делал он это так уверенно и настойчиво, словно не впервые. Наконец-то нашел их, обрадовался, задергал хвостиком, начал бить крошечными ножками о мерзлую землю, а молоко стекало по его губам.

Через пять минут теленок улегся возле матери и погрузился в свой первый сон. Мать, с опаской поглядывая по сторонам, стала зализывать пушистую шерсть на его спине. Мы с Улукитканом отошли к костру.

— Слабый он, как пойдет с караваном? — сказал я.

— Думать будем. Говорю, новорожденный к счастью. Только глупый откажется от него. Нечасто попадается оно в дороге, — ответил старик.

Наш разговор неожиданно оборвался. Лежавший за палаткой Кучум учуял телка, вскочил и бросился под ель, намереваясь расправиться с ним, да не успел — мать опередила. Молниеносным ударом передней ноги она отбросила кобеля в сторону и угрожающе затрясла головой. А теленок продолжал спокойно спать: он еще не ведал опасности, не знал, что такое враги.

«Бе-е!» — протянула мать и, не оглядываясь, зашагала к ключу.

Новорожденного этот звук разбудил. Он встал и пошел следом за матерью. Та, не задерживаясь, побрела через ручей к противоположному берегу. Я хотел броситься и поймать теленка: не верилось, чтобы он, только что родившийся, мог преодолеть течение. Но Улукиткан удержал меня:

— Пусть привыкает. Он начинает жить.

И мы были свидетелями, как это хилое существо на слабых ножках, не имея опыта, стало переходить ручей. Шумно плескалась ледяная вода. Быстрое течение готово было опрокинуть телка, отбросить вниз. Но он вдруг уперся ножками в камни, подставил течению бок и, тужась изо всех сил, полез вкось на струю. Как взрослый олень, малыш вытягивал шею, прыгал, торчмя поднимал крошечный хвостик и, выбравшись на берег, так же, как и мать, стряхнул с себя воду. Он еще не прожил и получаса, а уже с поразительной точностью копировал движения взрослых оленей.

Мать, не задерживаясь, увела телка от берега в заросли стланика. Поднялось стадо и, кормясь, разбрелось по мари.

Работа на Кунь-Манье была закончена. Лебедеву предстоял поход на Джугджур и Становой, чтобы отстроить пирамиды на вершинах, намеченных нами при недавнем посещении того района. Мы же со своими проводниками отправились к верховью реки Зеи, чтобы найти там перевал через хребет, а по пути побывать у геодезистов и топографов, работающих на Джугдыре.

Через час мы сняли палатки. Поскольку наше и лебедевское вьючное снаряжение и продовольствие находились на Мае, решили добраться туда на нартах и там разойтись по своим направлениям.

Когда весь груз был упакован и увязан, снова собрали оленей, но среди них не оказалось телка. Мать спрятала его где-то в лесу, а сама вернулась в стадо и среди оленей оставалась незаметной, словно в ней заглохло материнское чувство. Изредка она поднимала голову, долго настороженно прислушивалась к тишине, и тогда в ее глазах вспыхивала тревога.

Мы тщательно обыскали кусты, перелески, осмотрели мари — нигде телка не оказалось. Чужие похоронки искать трудно, в этом нас хорошо убедил сегодняшний случай.

Дня оставалось немного, решили отложить выезд до утра. Вечером еще раз и более тщательно обшарили тайгу, но все безрезультатно. Местность вокруг стоянки так истоптали олени, что даже Улукиткан не смог разобраться в следах. Пока мы бродили по лесу, самка незаметно исчезла из стада и вернулась только часа через полтора, причем со стороны отрога, откуда мы ее не ожидали.

— Эта матка — баюткан. Ево, как дикий олень, прячет телка. Все равно найдем, — успокаивал всех Улукиткан.

«Какая удивительная сила инстинкта!» — подумал я. Нужно же было матери догадаться увести телка и спрятать его где-то в уединенном местечке, а тому затаиться и, не выдавая себя, часами лежать без движения!

Этот инстинкт самка унаследовала от отца-сокжоя. В диком олене он сильно развился в соответствии с условиями его жизни. Ведь почти все крупные хищники: медведь, волк, росомаха, рысь, филин, беркут и другие — не упустят случая поохотиться за теленком северного оленя. Но не так легко его найти, спрятанного в россыпи или под стланиковым кустом, где малыш проводит весь день. Можно рядом пройти и не заметить рыжий комочек, плотно прижавшийся к земле среди пожелтевшей растительности или ржавого мха.

Вечером, перед тем как стемнело, Улукиткан молча оделся, положил в котомку узду, маут, взял посох и зашагал на марь к стаду.

— Оленей караулить пошел? — спросил я каюра Николая.

— Старик хочет мать обмануть, найти теленка.

— Куда же он ночью идет искать?

— Улукиткан не хочет счастье бросать. Сейчас наденет на матку колокольчик и будет ждать; все равно она ночью или утром побежит к телку, он и пойдет за ней. В тайге колокольчик далеко слышно.

Улукиткан долго не возвращался. Все поужинали и уже собрались лечь спать, как послышались его тяжелые шаги. Он медленно подошел к костру, устало опустил на землю котомку, из которой пугливо смотрел пойманный теленок, а следом за стариком бежала с криком и протестом мать.

Мы назвали новорожденную Майкой, и все были рады, что в нашу жизнь вторглось такое забавное существо. Оно невольно вызывало у нас теплое чувство, и мне стало понятно, почему в прошлом, в быту лесных кочевников, считалось, что новорожденный олененок приносит счастье. Несомненно, он как-то украшал своим присутствием суровую, однообразную действительность, а будучи выращенным, составлял благополучие семьи.

Майку, как пленницу, старик привязал к лиственнице, а собакам Василий Николаевич пригрозил дубинкой, чтобы не трогали ее. До утра тревожно кричала мать, не понимая, почему теленок не желает покинуть лагерь и не обращает внимания на ее настойчивый призыв.

Первое свое путешествие новорожденная совершила на нарте со связанными ногами, завернутая в старенькую дошку Улукиткана. Вначале Майка протестовала энергично, силясь высвободиться, а когда из этого ничего не вышло, начала жаловаться, выражая протест криком. Но скоро, видимо, устала и крепко уснула. По прибытии на Маю она была освобождена и так обрадовалась, что стала резвиться, хотя в ее ногах еще не было силы и уверенности, — от этого ее прыжки были неуклюжими и вызывали у всех улыбку. Майка пыталась бегать, но ее пугали валежник, кусты, тени деревьев, шум реки. Собаки сдержанно наблюдали за нею.

Два последующих дня прошли в хлопотах. Окончилась зимняя дорога, и теперь нужно нарты сменить на вьючное снаряжение. Из упряжных ремней выкраивали подпруги, чинили уздечки, подбирали потники. Весь груз, доставленный на Маю в больших ящиках, тюках и мешках, следовало расфасовать на вьюки, удобные для перевозки на оленях, и с таким расчетом, чтобы каждая полувьючка весила не более двенадцати-пятнадцати килограммов. Кроме того, здесь, на стоянке, оставляем лабаз с запасом продовольствия для геодезистов и топографов экспедиции, которые придут сюда осенью.

Лагерь в эти дни не узнать: одни шьют, другие упаковывают, третьи колют доски для лабаза, каюры подгоняют и метят седла. Дни стоят на редкость солнечные, и так хорошо в тайге, что кажется, никогда бы ее не покинул!

На реке Мае мы увидели много перелетных птиц, уже прилетевших в районы гнездования. Сегодня утром, семнадцатого мая, слышали мелодичную песню седоголовой овсянки. За последние два дня я добыл для коллекции юрка, пятнистого сверчка, пеночку-королька. В коллекцию попала и седоголовая овсянка. Еще второго мая Василий Николаевич добыл бурую пеночку.

В погожий майский день мы распрощались с отрядом Лебедева. Его караван из сорока пяти вьючных оленей уходил на север, к безымянным вершинам Джугджурского хребта. Мы машем руками, провожая товарищей в далекий и тяжелый путь, машем им долго, пока караван не скрывается за поворотом реки.

Через час и мы покидаем стоянку. На месте недавнего жилья осталось большое пепелище, изломанные нарты, заботливо сложенные пирамидой, да надпись на толстой лиственнице о пребывании здесь экспедиции.

Наш путь лежит вначале вниз по Мае, дальше он свернет на запад, к реке Зее. Караван ведет Улукиткан. Его маленькая сгорбленная фигура плавно покачивается в седле на первом олене.