Это было давно. Наша экспедиция занималась обследованием безлюдного пространства восточнее Алданского нагорья. Полтора года мы прожили там среди дикой природы. Возвращались в жилые места на плоту по Учуру.

На всем этом длинном пути по реке стоял один эвенкийский поселок.

Мы соскучились по обыденной жизни, мечтали о бане, о картошке. Хотелось увидеть людей, их жилища, услышать девичьи голоса. Да мало ли о чем мечтает человек, возвращаясь из далеких и глухих мест.

Время тянулось медленно. Мимо и мимо проплывали незнакомые берега. Глаза давно устали искать приметы близости людей. Уже не верилось, что будет конец этим пустырям.

—Сено, глядите-ка, сено! — возбужденно крикнул Рафаил Плоткин, один из моих спутников.

На зелёной береговой полоске лежала копна сена. Дальше по кромке леса стали попадаться пни, поленницы дров, и, наконец; мы увидели коров, самых настоящих, двурогих коров, и, конечно, обрадовались, хотя коровы не проявили к нам ни малейшего интереса. Обидно, что и говорить!

Неожиданно из-за ельника встал крутой берег с нестройными рядами изб и конусами летних берестяных чумов. Нас издали заметили, и на бровку ската высыпала детвора. Дождавшись, когда плот подошел к берегу, они разом сбежали вниз к воде и помогли нам причалить к заливчику.

Мы сошли на берег, и сразу же нас окружила толпа загорелых, немытых ребят. Засунув пальцы в рот, они с нескрываемым любопытством рассматривали нас лукаво искрящимися чёрными глазенками. Я протянул всем поочередно руку. Дети прятались друг за друга, дичились. Но стоило старшей девочке подойти ко мне, как все посмелели.

—Здравствуйте,— сказала она, безбоязненно беря мою руку.— Вы — комиссия?

—Какая комиссия? — поинтересовался я.

—Но знаю, так все говорят.

—Председатель дома?

—Айсан? Дома. Вон его изба, у обрыва. Хочешь, поведу? — охотно предложила она.

—Тебя как зовут? — спросил я смуглянку.

—Сакарды! — крикнул кто-то из толпы.

—Что это значит по-русски?

—Сахар любит,— подсказали сразу несколько голосов подступивших к нам ребят. Девочка повернулась к ним и что-то сказала на своем языке; то разом притихли.

—А что ты хочешь сказать председателю? — продолжала допрашивать меня Сакарды.

—Скажу, чтобы он побольше тебе сахару выдавал.

Сразу послышался приглушенный смех ребят. Девочка отняла свою руку, обидевшись, сказала:

—Не надо мне его сахара, у нас свой есть.

Не угодив шуткой и желая вернуть расположение девочки, я сказал серьезно:

—Мы приехали к председателю, чтобы рассчитаться с колхозом за работу оленей.

—А, вы экспедиция! — блеснув улыбкой, сказала девочка.

—Да.

По толпе ребят прошел одобрительный шепоток.

Меня сразу подкупила Сакарды своей непринужденностью и детской откровенностью. Она подвижна и легка, как птица в полете. Её дочерна тёмная кожа лоснилась. Глаза с ярким блеском смело глядели из-под густых ресниц. Чёрные волосы смазаны жиром и заплетены в косичку.

Мы с Плоткиным в сопровождении всей детской оравы поднялись на высокий берег. Изба председателя была новенькой, только что выстроенной, под тесовой крышей, тыльной стороной обращена к обрыву, а фасадом к маленькой площади, беспорядочно утыканной старыми летними чумами.

Сакарды подвела нас к высокому деревянному частоколу.

—Айсан, встречай, к вам люди пришли! — крикнула девочка, открывая калитку, и, пропустив нас вперед, исчезла.

На веранде, за столом с кипящим самоваром, в одиночестве сидел мужчина лет сорока, пил чай. Увидев нас, он поднялся, одёрнул на животе рубаху, беспокойными глазами глянул на меня, потом на Плоткина, засуетился.

—Здравствуйте!.. Здравствуйте!.. Заходите, садитесь, гостям всегда рад.— И пододвинул к столу две табуретки.— Извините, что у меня такой раскордаш, жена уехала к своим в жилуху, а я, как видите, не справляюсь с домашним хозяйством, по уши утонул.

—Нам, кажется, повезло, к чаю угодили? — сказал Плоткин, присаживаясь к столу.

—С дороги чай не плохо. Как доехали?

—Спасибо, ничего.

Айсан достал из шкафчика чашки и стал разливать чай, не сводя с нас изучающих глаз.

Председатель был узкоплечий, небольшого роста, слегка оседал на левый бок, на хромую ногу. Лицо у него круглое. Нижняя челюсть слегка выдвинута. Давно не стриженные волосы лохмами лежали на голове. Одет он был неопрятно, на ногах обшарпанные кирзовые сапоги. Говорил вкрадчиво, словно стесняясь.

—Куда путь держите? — спросил он, ставя перед нами чашки.

—Пока к вам,— ответил Плоткин.

Брови у председателя дрогнули, он неестественно улыбнулся, но ничего не спросил.

—Мы ведь с вами, Айсан, давно знакомы, только не виделись,— наконец-то решил я объясниться.

Он пристально глянул на меня, на Плоткина — и вдруг радостная мысль осенила его.

—Из экспедиции, что ли?!

—Да.

Председатель с облегчением опустился на скамейку.

—Ревизию обещали из района, гляжу на вас и думаю, вроде бы не похожи на ревизоров, а другим тут делать нечего, живём мы на краю земли. За нами — ни души, гнус да болото.

—Ревизию по какому случаю? — спросил я.

—Кто его знает,— ответил он приглушенным голосом.— Сколько ни старайся, сколько ни делай людям добра, всё им мало, так и норовят тебе напакостить!

—Это что, эвенки вас обижают?

—А то кто же!

—Вот уж не сказал бы, добрее не встречал людей.

—Это было когда-то,— энергично запротестовал председатель.— Теперь все грамотные. Пальца в рот не клади — враз откусят!

—Что-то вы путаете! Не знают они и малой доли людских пороков. Уж я-то насмотрелся на них за таежную жизнь.

—Кто его разберет. Может, это и не они кляузы в район пишут, а радист,— заколебался председатель и, не высказав своих мыслей, ушел в огород, принес пучок зелёного лука, несколько морковок.

На столе появился отварной картофель. Об этом мы могли только мечтать.

—Вы с устатка выпьете по маленькой? — И Айсан, не дожидаясь ответа, юркнул в избу, принес графин с водкой, рюмки.

У раскрытой калитки точно вырос из-под земли старик, длинный, худой, в эвенкийской поношенной одежонке, сшитой из самодельной лосины и загрубевшей от долгой носки. Он был крепок, в том возрасте, когда человек ещё надеется на себя. Во всем его облике угадывался лесной кочевник.

Старик прикрыл за собою вход, робкими шагами подошел к веранде, ощупал ногою ступеньку, не торопясь, поднялся на нее. Дальше не пошел. Прислонившись плечом к стене и сложив на животе натруженные руки, он оглянулся. Его не удивило присутствие незнакомых людей. Лицо у старика бесцветное, сухое, как камень, исполосованное лиловыми рубцами, было спокойно. Казалось, ударь сейчас по хате гроза — и он не пошевелится.

Старик смотрел на председателя доверчивыми, совсем детскими глазами, не знавшими ни лукавства, ни лжи. В них он был весь и вся его, как видно, нелегкая жизнь.

Айсан делал вид, что не замечает старика, продолжал пить чай.

Эвенк молчал. Стоял неподвижно, древний и крепкий, как столетний дуб.

—Айсан, старик, видно, к вам пришел. Отпустите его или посадите за стол, нам неудобно перед ним.

Председатель нехотя повернулся к эвенку.

—Ты опять пришел, Куйки! Сказал, не ходи, не могу разрешить.

Старик то ли не понял председателя, то ли другого ответа и не ожидал, продолжал стоять неподвижно.

—Чего дедушка хочет? — поинтересовался Плоткпп.

—Он пастух, живет при стаде, приехал проведать больную дочь, просит разрешить отрезать у оленя, на котором приехал, кусочек рога.

—Зачем он ему?

 — Оленьи рога летом мягкие, хрящеватые, для эвенка лакомство, а я ему говорю: пойди к завхозу, возьми свежего оленьего мяса, на что лучше! А он, вишь, упёрся: разреши — и баста!

Старик вдруг выпрямился, весь вспыхнул, но в гневе, что ли, не мог разжать челюсти, промычал что-то непонятное, сошел на землю, ещё раз глянул на председателя и поспешно скрылся за частоколом.

Всем стало неловко. Айсан громко фыркал, отпивая из стакана горячий чай.

С минуту молчали.

—Сколько у вас оленей? — полюбопытствовал я.

—За пять тысяч перевалило.

—Может, не следовало обижать старого человека? — осторожно посоветовал я.

—Оно конечно, рог ничего не стоит, но мы на правлении порешили запретить резать рога. Вот я и отказал. Постановление надо выполнять.

—Безусловно,— перебил я его.— Но в данном случае в виде исключения падо уважить пастуха. Он ведь в тайге ещё живет по старинке, может не понять, почему не даёте ему рог, если он ел его всю жизнь. С этим надо считаться.

—Тут только попусти вожжи, потом ничего не соберешь, а за всё я в ответе.

Председатель дрожащей рукою разлил по рюмкам водку, подсунул поближе к нам картошку. Но тут распахнулась калитка, Куйки вел за руку Сакарды. Они оба поднялись на веранду. Старик поставил девочку перед собой и, показывая рукой на председателя, стал с жаром что-то объяснять ей и для убедительности энергично жестикулировать руками.

Сакарды повернулась к нам.

—Куйки говорит, что его больная дочь Уля много дней ничего не ела, теперь умирает, просит сварить ма-аленький кусочек рога.— Девочка показывает край пальца.— Дедушка хочет это сделать, у эвенков нет закона отказывать умирающему. В его стаде много оленей, но он не может отрезать рог без твоего согласия даже для умирающей дочери.— Тут её голос падает, дрожит.— Пожалуйста, Айсан, разреши! Пусть отрежет!..

—Скажи ему, что я не могу сам отменить постановление правления. Вечером соберу людей и решим.

—Нет! — перебивает его Сакарды, машет ручонками, говорит торопливо.— Это долго ждать, а Уля умирает!.. Разреши маленький кусочек!..

Куйки опускает голову, ждет, когда Сакарды переведет слова председателя, ещё на что-то надеется, но девочка молчит, не смотрит ему в глаза, ей неловко за всех нас.

На веранде гробовая тишина. Только комар пел печально и долго.

Порыжели конусы чумов, на лиственницах вспыхнули алые пятна. Дым вечерних костров, лай собак, крик детей уходили в безмятежное небо.

У старика неожиданно вытянулось лицо, какое-то время он не сводил с председателя своего взгляда, все ещё ждал. Потом вдруг понял всю тщетность надежды, стал пятиться задом, сошел со ступеньки на землю, помог сойти девочке, повернулся и отяжелевшими шагами подошел к калитке. Хотел открыть её, но только успел схватиться за нее руками, чтобы не упасть. Частокол дрогнул, и долго вместе с ним дрожали плечи у старого эвенка.

Сакарды стояла рядом, лицом к нам; и было непростительно стыдно перед ней, ещё не понимающей, почему порой люди делают друг другу так больно.

—Не могу... Не могу...— как бы оправдываясь перед её детским взглядом, бешено протестовал Айсан.— Постановление есть постановление.

—Уж уважьте старика, случай-то какой! — заговорил, еле сдерживая себя, Плоткин.— Не можете разрешить отрезать кусок рога, подарите ему всего оленя. А уж он сам распорядится, как нужно, и в долгу не останется. Так и постановление не будет нарушено, и не оскорбите человеческих чувств.

Куйки продолжал стоять, прислонившись к частоколу. Мимо бежали женщины, что-то кричали по-эвенкийски. И какая-то тренога, тяжелая, неодолимая, нависла над поселком.

Председатель медлил, ёрзал на табуретке, глотал слюну и с трудом выдавил из себя:

—Сакарды, скажи ему, пусть отрежет...

Девочка глядела на него удивленными глазами, точно не понимая, о чем говорит председатель. Теперь и старик повернулся к нам. Лицо его по-прежнему спокойно, даже холодно. Впалые глаза полны горечи. Откинув назад руки, он держался ими за частокол, вытянувшийся, худой и как будто вдруг постаревший. Сакарды стояла рядом молча. Потом вдруг заговорила сердито:

 — Не надо... Слышал, люди сказали: Уля уже умерла. Стало тихо. Ни одного живого звука, точно все люди ожидали, пока душа умершей не покинет грешную землю.

Старик ничего не сказал, даже не упрекнул председателя. Все принял, как должное.

Сакарды открыла калитку, взяла его за руку, вывела за частокол, и где-то в улочке стихли их торопливые шаги.

Догорал закат, не осталось на лиственницах алых пятен, таяли контуры изб. Сумрак накрывал поселок эвенков. У обрыва играла загорелая детвора в добрых и злых духов.

На столе так и остались рюмки с водкой, отварная картошка и зелёный, пахнущий свежей землей лук.

Айсан, скрестив на груди руки и облокотившись на край стола, смотрел мимо меня на старые берестяные чумы, уходящие в тревожную ночь.

И вдруг сквозь густой вечерний сумрак донесся долгий плач.

—А я ведь, видит бог, как лучше им хочу! — сказал председатель, опорожняя рюмку.

—Удивляюсь, Айсан, вы хотя и не эвенк, но коренной северянин, почему так неуважительно отнеслись к горю старика... Нечего вам здесь делать, уезжайте отсюда,— сказал Плоткин, вставая из-за стола.— И вам и жителям стойбища будет легче.

Председатель вдруг размяк, уронив голову; он сидел подавленный и страшно одинокий.

—Тут нужен другой человек, который бы умел понимать этих людей и ни при каких обстоятельствах не терял человеческого достоинства,— добавил Плоткин.

—Да, да, уеду, непременно уеду. И замена есть из них же, кончил институт, ему и вожжи в руки!

—Айсан, можно получить счет за работу оленей? — спросил я.— Нам пора.

—Мы не задержим...

Он устало поднялся, опираясь на край стола.

За частоколом послышались тяжелые шаги. Из сумрачной тишины вышел Куйки. За спиной у него поняжка, с топором, чайником и узелком, в котором, вероятно, была завернута дорожная лепёшка. На левом плече висела старенькая бердана. В руках посох. Рядом на сворке бежала худущая, изъеденная мошкой собачонка. Он прошел мимо нас вдоль изгороди неровной, сбивчивой походкой. За первой избой свернул вправо и стал подниматься по склону к уже потемневшему лесу. Не оглянулся на поселок, где осталось его брошенное горе.

Через несколько минут его следом в темноту бежала Сакарды, и мы долго слышали её удаляющийся крик:

—Куйки!.. Куйки!.. Куйки!..