Памятник из нарт. Встречаем караван. Пугачев пристрелил Гнедка. Лебедев преодолевает порог. Самбуев взывает о помощи. Гибель Чалки. Левка и Черня на кровавом следу медведя. Лагерь на устье Таски. Эвенкийская легенда про страх.
Три дня гулял снежный буран. Стонала исхлестанная ветром тайга. Ломались и падали на землю мертвые великаны, все больше и больше переплетая сучьями проходы. Каким жалким казался лес после бури! Но 23 апреля ветер стих. Наступила переменная погода: то нас ласкало солнце, то вдруг откуда-то налетала туча и лагерь покрывался тонким слоем серебристого снега.
Все прошедшие дни мы перетаскивали на нартах груз от Можарского озера до реки Кизира. Проложенная лыжами дорога с каждым рейсом все больше и больше выбивалась, обнажая прятавшиеся под снегом завалы. Все тяжелее становилось тащить нарты. От лямок на плечах не сходили кровавые рубцы. Мы не делили сутки на день и ночь, старались не замечать усталости.
А весна все настойчивее вступала в свои права. Зачернели увалы, вокруг деревьев показались круги проталины, багровым ковром покрылись берега Кизира. В мертвой тайге приход весны особенно радовал нас. Не успеет растаять снег на полянах, а она уже хлопочет, рассевая скоровсхожие семена трав, рассаживает лютики, подснежники. Она будоражила ручьи, обмывала лес, заполняла его певчими птицами.
Все чаще высоко над нами пролетали стройные косяки журавлей. Их радостный крик то и дело нарушал тишину мертвого леса. На реке уже появились утки, изредка мы видели их торопливо пролетающими мимо нашего лагеря. Как хороши они в своих быстрых и сильных движениях! То вдруг, словно чего-то испугавшись, стрелою взлетают вверх, то беспричинно припадают к воде и, не теряя строя, несутся вперед. И хочется спросить:
— Не вы ли, быстрокрылые птицы, принесли нам весну?
Она уже пришла; об этом сегодня утром оповестили и гуси, появившиеся на реке.
Между тем товарищи закончили переброску груза с Можарского озера. Наконец-то можно было расстаться с нартами и надолго.
Мы вытащили их на высокий берег реки, из шести нарт сделали постамент, а сверху, стоя, укрепили трое самых старых нарт, честно прослуживших нам с первого похода на голец Козя. Все это сооружение заканчивалось длинным шестом с маленьким флагом.
На ближайшем пне Трофим Васильевич Пугачев сделал надпись:
На этих нартах мы прошли сквозь мертвый лес,
Саянская экспедиция
1938 г.
Старая ель, растущая на берегу и послужившая мне и Павлу Назаровичу неделю назад защитой от непогоды, теперь приютила всех нас под своей густой кроной. Палаток не ставили.
Рядом с елью грудами лежали тюки с продовольствием, снаряжением, инструментами и прочее экспедиционное имущество. Лагерь был временным. Нас задерживали лошади и лодки. Вчера Пугачев вывел лошадей с Можарского озера, а сегодня Бурмакин и Кудрявцев навстречу им от Кизира рубят просеку. Лошади должны прийти сегодня или, во всяком случае, не позже, чем завтра; Лебедев с товарищами занимаются поделкой лодок.
Павел Назарович и я посвятили день маршрутной съемке и обследованию территории, лежащей юго-западнее нашего лагеря до Семеновского озера. Мы пробирались через завалы, придерживаясь все время возвышенности, идущей в желательном для нас направлении.
Выпавший недавно снег с первым теплым днем растаял, совсем размяк, осел и зимний. Погибшая тайга предстала нашему взору во всем своем ужасном обнажении. Смотришь на нее, и кажется — после побоища лежат изуродованные великаны, а те, которые еще стоят, удерживаясь на полусгнивших корнях, пытаются изобразить собою былое величие, но, кроме печали, ничего они не оставляют у человека.
Там, где рос густой высокий пихтач, завал был непроходимым. Через три-пять дней упадут и остальные деревья, и это огромное лесное кладбище, в несколько тысяч квадратных километров, станет еще более недоступным для человека и зверя.
— Была тайга и не стало, без огня сгорела, — говорил Павел Назарович. — Чего только в ней не было, и ягод, и орехов, а зверя сколько?! Все пропало.
На смену погибшей тайге первыми пришли малинник да густые заросли вейника. Но на нашем пути нередко попадались и одинокие кедры. На сером фоне погибших пихтовых деревьев они ярко выделялись своей темной хвоей. Возможно, эти кедры призваны стать сеятелями, а их потомству придется выдержать тяжелую борьбу с малинником да вейником за свои исконные земли.
В погибшей тайге не осталось троп. Шли напрямик по завалам, то поднимаясь на сопки, чтобы сделать зарисовку местности, то пересекая распадки, залитые вешней водою.
Местами мы передвигались, не касаясь ногами земли, перепрыгивая с колоды на колоду, или, удерживая равновесие, карабкались по упавшим деревьям.
В шесть часов вечера мы вышли на тропу, ведущую от Кизира к Можарскому озеру, по которой должны были пройти лошади. Но их не было.
— Подождем, должны бы вот-вот подойти, — сказал Павел Назарович, усаживаясь на колодник и не торопясь закуривая.
Дымок от трубки окутывал его усталое лицо, исписанное мелкими морщинами. Он молча смотрел вдаль. Там, в полуовале долины Кизира вырисовывались гребни зубчатых гор, мрачные цирки, уже залитые синью вечерних сумерек. О чем тревожился старик, в раздумье сдвинув нависшие брови? Он лучше нас представлял путь, и у него, видимо, было основание тревожиться.
А лошадей все не было. На вершине Козя погасли последние отсветы вечерних лучей убежавшего за горизонт солнца. Объятая непробудным сном, спала погибшая тайга. Наше беспокойство росло. Мы решили пойти навстречу Пугачеву. Через полкилометра порубка, сделанная Бурмакиным и Кудрявцевым, свернула вправо и стала спускаться в ложок. С противоположной возвышенности тянулась выбитая лошадьми тропа, и там, где она обрывалась, дымился костер. Мы спустились в ложок. Нашего появления никто не заметил.
Над перегоревшим костром висел котелок с мясом. Чуть дымились концы дров. Рядом с костром были расставлены чашки, нарезан хлеб, лежали ложки и сумочка с солью. Люди собрались ужинать, но усталость победила голод, и все заснули.
Пугачев, склонив голову на седло, спал, держа в руках ложку, которой он мешал суп; другие разместились или полулежа или свернувшись в комок. В непосильной борьбе с лесными завалами люди измотали свои силы за последние дни и нуждались в продолжительном отдыхе.
Рядом с костром на поляне отдыхали лошади. Они до неузнаваемости были вымазаны грязью и имели такой измученный вид, точно их волоком тащили через завалы.
Я сложил головешки, раздул огонь и, добавив в котелок снега, разбудил всех.
— Как это я уснул? — протирая глаза и вскакивая, проговорил Трофим Васильевич. Он сильно осунулся и похудел.
Следом за Пугачевым стали подниматься и остальные. Их лица выражали крайнюю усталость, на одежде заплаты, пришитые неумелой рукой.
— Сегодня дорогой пристрелили Гнедка, — сказал Пугачев, не глядя на меня. — Если впереди по Кизиру такая же мертвая тайга, то ни за что нам не довести лошадей до сыролесья. Велик ли путь сюда от Можарского озера, а посмотрите, все покалечились!
Он подвел меня к Маркизе, так называли конюхи серую кобылицу за ее строптивый нрав и уродливую внешность.
У нее под брюхом вздулась шишка величиною со средний арбуз. Некоторые лошади стояли на трех ногах, и почти у всех были раны. Это от неумения ходить по завалам. Они впервые попали в такую тайгу и не смогли сразу приспособиться к новым условиям.
Когда мы закончили осмотр лошадей и расселись вокруг костра, Пугачев стал рассказывать:
— До Тагасука все было хорошо, а как перешли реку, ну и началась беда! Лошади непривычные, торопятся, лезут куда попало, то упадут, то напорются, а которые боятся прыгать через колодник — полезут в обход и завалятся. Одну вытащишь — другая засядет, и так весь день.
Гнедко прыгнул через завал, да неудачно, задние ноги поскользнулись, и он упал прямо на сук. Мы подбежали, помогли встать, а у него брюхо распорото, кишки вываливаются. Задних лошадей провели вперед, а я остался с Гнедком, седло снял, а он, поняв, что бросают его, так жалобно заржал… Пришлось застрелить.
После ужина люди снова уснули. Костер из пихтовых дров осыпал спящих искристым дождем. Я дежурил, и на моей обязанности было следить, чтобы у людей не загорелась одежда и не затухал огонь. Я сел за дневник. Проплывали тревожные мысли…
Впервые в эту темную безоблачную ночь мне безрадостным показался наш путь. Что же будет дальше, если лошадям без груза потребовалось три дня на преодоление двадцати километров от Можарского озера до Кизира? Выдержат ли люди такую нагрузку длительное время? Скорее бы пройти погибший лес. Я знаю, когда мы окажемся по ту сторону этого мертвого пространства, у нас будет отрезан путь к отступлению, не найдется сил повторить его в обратном направлении. И тогда, оказавшись изолированными, мы вынуждены будем идти только вперед по намеченному маршруту, независимо от того, что ждет нас там, в гуще гор, успех или горькое разочарование.
Утро было необычайно холодным. Мы торопились. Еще на горизонте не обозначился восток, а эхо уже разносило по тайге удары топоров и крик погонщиков.
Через три часа показалась знакомая полоска березняка, а за ним и вершины береговых елей. Когда подошли ближе, то увидели голубой кусочек реки и дым костра. Было восемь часов утра.
Повар Алексей Лазарев готовил завтрак.
Приятный запах от котлов будоражил аппетит.
Среди нас не хватало только Лебедева и его товарищей — они работали на «судоверфи».
— Ну уж нынче и суп! — говорил Алексей, зная, что мы голодны. — Гляньте-ка, жирный какой, а запах — удержу нет, с перчиком! — Он зачерпнул большую ложку бульона, поднес ко рту и тянул медленно, нарочито громко причмокивая.
— Души у тебя не стало, Алексей, выкипела она с супом, — сказал Курсивов.
— А была ли она у него? — спросил Арсений Кудрявцев, поглядывая на товарищей.
А Алексей с хитрой улыбкой еще зачерпнул ложкой бульон, поднес ко рту, да так и застыл.
— Смотрите! Смотрите!.. — крикнул он, указывая на реку. Мы вскочили.
Кирилл Лебедев, стоя на корме только что сделанной им лодки, забрасывал вперед шест и, наваливаясь на него всем своим крепко сложенным телом, так толкал лодку вперед, что она стрелою летела к противоположному берегу.
В позе Лебедева чувствовалось торжество мастера, а в движениях ловкость спортсмена. Он не допустил лодку до берега, круто повернул ее шестом и, не передохнув, пронесся мимо нас вниз по течению.
Все махали шапками, кричали, даже лошади подняли головы и насторожились. А Маркиза, не разобрав сослепу, в чем дело, заржала.
Отплыв метров триста, Кирилл так же круто повернул лодку и, держа ее прямо на нас, стал вкось пересекать Кизир. Лодка, несмотря на сильное течение, шла ходко. Шест то и дело вылетал из воды, чтобы прыгнуть вперед и подтолкнуть долбленку.
Наконец последний удар, и она с шумом врезалась в гальку. Лебедев бросил на берег шест и закурил. Мы подошли к нему.
— Хороша лодочка, а еще лучше кормовой, — поглаживая долбленку, похвалил Алексей.
Скоро по берегу Кизира пришли все товарищи, занятые поделкой лодок, и, усевшись в дружный круг, мы приступили к завтраку. Не было только Самбуева. Его назначили постоянным табунщиком, и он возился со своими израненными питомцами. Коней мы переправили на правый берег Кизира. Вместе с ними переехал и Самбуев.
Мне казалось, что после переброски груза с озера на Кизир мы приступим непосредственно к работе, и жизнь нашей небольшой экспедиции войдет в свое обычное русло. Но по мере того, как переброска подходила к концу, обнаруживались все новые и новые препятствия. Людям нужен был отдых, но на это у нас не было времени. Один день промедления, и река всколыхнется, весенним паводком затопит берега, закроет броды для лошадей — и экспедиция вынуждена будет отсиживаться в ожидании спада воды.
Павел Назарович советовал: пока нет паводка — немедленно перебираться за второй порог. Он расположен на третьем километре выше по Кизиру. Позже по большой воде на лодках не пройти. А без лодок на одних лошадях нам всего груза не поднять. Старик советовал лагерем стать на устье реки Таски — там лучше корм для лошадей и оттуда легче организовать подход на голец Чебулак. Для переброски на Таску нам потребуется четыре дня. Это значит работать первого и второго мая.
— Хорошо бы, хлопцы, к празднику перебраться, — говорил Пугачев, пряча под нависшими усами хитрую улыбку, — и успели бы, да вот лебедевская бригада тянет безбожно с поделкой лодок, им ни за что не кончить до первого.
Лебедев строго взглянул на него.
— Ты, Трофим Васильевич, не подначивай, ради первого мая поднатужимся и к вечеру все три «корабля» будут тут на причале, ей-ей, будут! Как, ребята? — обратился он к товарищам.
— За нами дело не станет, — ответил за всех Курсинов, сушивший у костра махорку.
— Ну и старика не забывайте, тоже подмогу. Такая артель, неужто за два дня не переберемся на Таску? Не может быть! — поддержал всех Павел Назарович.
Так и решили: если за два дня — 29 и 30 апреля — успеем перебазироваться на устье Таски, то майские праздники будем отдыхать.
После полудня я пошел посмотреть нашу «верфь». К спуску на воду подготавливались два последних «корабля».
Деревья для лодок выбирал Павел Назарович. Человек он в этом деле опытный, ему хорошо известны секреты тополя. Толщину старик измерял обхватом рук, а пустоту выстукивал обушком маленького топора. Он взглядом определял прямолинейность ствола и высматривал на нем подозрительные сучочки.
Если тополь отвечал всем условиям, Павел Назарович делал на нем длинный затес и этим решал судьбу дерева.
В топольник пришел с рабочими Лебедев. Он недоверчиво осмотрел выбранные стариком деревья, снова выстукал их, обмерил и стал валить.
Шумно было на берегу Кизира. Два дня, не умолкая, стучали топоры и тесла, слышался оживленный говор.
Лебедев из сваленных деревьев выпилил восьмиметровые сутунки, ошкурил их, разделил углем на три равные части каждый и комель назвал носом, а верхний срез кормою.
Приступая к поделке лодок, вначале протесали верх, затем от линий, делящих сутунок на три части, заделали нос и корму. После этого неопытный человек еще не угадал бы, что хочет получить мастер из такого сутунка. Перевернув будущую лодку вверх дном, мастер буквально через десять-пятнадцать сантиметров по всем направлениям провертывал коловоротом дыры глубиною в два-два с половиной сантиметра, а следом за ним рабочий плотно забивает эти дыры сухими кедровыми колышками — «сторожками». Со стороны кажется, что люди занимаются ненужным делом, но это не так. Пробив колышками все дно и бока будущей лодки, сутунок перевертывают обратно и, взявшись за тесла, начинают выдалбливать середину. Борта лодки получаются безошибочно ровными по толщине. Секрет состоит в том, что сторожки, в отличие от белой древесины тополя, имеют коричневый цвет и хорошо заметны. До их появления и долбит мастер лодку. Сторожки при спуске лодки на воду замокают и становятся совершенно незаметными.
Но и после того, как середина выдолблена, вы еще не увидите ничего похожего на лодку. И только когда пустотелый сутунок положат на козлы да разведут под ним во всю длину костер, мастер превратит его в настоящую лодку.
Самая ответственная работа — разводить лодку. Тут нужны терпение и мастерство. А делается это так: когда стенки пустотелого сутунка нагреются, берут тонкие прутья, способные пружинить, сгибают их в полудугу и концами упирают в край стенок будущей лодки. Подогревая то бок, то дно, постепенно увеличивают число прутьев. На ваших глазах, под действием слабого огня и согнутых в полудугу прутьев, борта лодки разворачиваются все шире и шире, пока не дойдут до нужного предела. Так из тополевого бревна получается аккуратная лодка-долбленка.
Когда лодка разведена, костер гасят, прибивают набои, а для прочности делают упруги, или кокорины, и лодка готова.
Я вернулся с «верфи» и никого не застал в лагере. Люди с палатками, постелями, посудой перебрались к Самбуеву на правый берег и там организовали бивак. Стоило мне только показаться, как все в один голос заявили:
— Тут веселее, а там нас мертвая тайга задавила!
Действительно, на новом месте было светлее, просторнее, шире открывался горизонт.
Поздно вечером на причале стояли три новенькие долбленки. Лодки мерно покачивались в такт береговой волне. На них нам придется перебрасывать груз на устье Таски. Завтра утром «флот» будет загружен и пойдет в первый рейс через порог. А для перегона лошадей в новый лагерь придется рубить проход.
Уставшие люди рано уснули. Ночи были холодные. Мы переживали время, когда суточное колебание температуры доходило до 40°. Ночью было — 15°, а днем на солнце +25°. Прозрачно-бронзовая вода в Кизире уже несла муть приближающегося паводка. Теперь, как никогда, нужно было торопиться. Все работали от зари до зари, а ведь весенние ночи короткие, не успеешь уснуть, как тебя уже будит рассвет.
Дежурил Самбуев; он сидел близко у костра, погруженный в свои думы. Вспомнил ли он о сыне, оставленном после смерти жены у матери в далеком колхозе Бурят-Монголии, скучал ли о родных долинах Куртуй, Шантой, Зунд-Нимитэй, по которым три года назад ходил с колхозным табуном, угадать было трудно. Он настолько погрузился в свои думы, что не замечал, как перед ним, рассыпаясь на угли, постепенно затухал костер.
Но вот сквозь нависшую тишину ночи пронесся отдаленный шум. Я пробудился. Самбуев вскочил и, сняв шапку, прислушался. Где-то внизу заржал конь, затем послышался топот лошадей. Что-то тревожное пронеслось по лесу. И бег табуна как-то вдруг оборвался…
— Что это может быть? — спросил я у Самбуева.
Он долго прислушивался, потом сказал:
— Однако Чалка лошадей гонял… Когда жеребец в табуне, шибко худо, отдыхай кони не могут, — ответил он, присаживаясь к костру.
Потом мы всегда избегали, особенно весною, брать жеребцов в тайгу. Они будоражили весь табун, дрались, буйствовали.
Я уже не мог уснуть. Еще была ночь. Дремали седые вершины гольцов, лес стоял, объятый тишиною, но чувствовалось, что до рассвета недалеко. Люди просыпались. На их сонных лицах так и осталась вечерняя усталость. Казалось, они не отдыхали.
— А ну, шевелись, братцы, суп остынет! — торопил Алексей. Позавтракали еще затемно. Успели загрузить лодки, даже покурить и только тогда услышали шаловливый шепот утреннего ветерка. Точно птица ночная, пролетел он по лесу и пропал бесследно. Минута — и за горизонтом появилось бледное зарево, стали гаснуть звезды и лес наполнился звуками. С шумом разрезая воздух, пронеслась мимо нас стая уток. Под берегом, а березняке, любовно насвистывал весеннюю песенку рябчик, а где-то в небе чуть слышно гоготали гуси.
Три пары дюжих шестовиков, громко стуча о камни железными наконечниками, толкали лодки вверх по течению. Шли у самого берега — так легче.
За поворотом показался и порог. Издалека он обозначался береговыми возвышенностями, подошедшими близко друг к другу. В образовавшейся щели злобился Кизир. Предупреждающий шум порога слышался далеко.
У первой скалы лодки остановились. Мы поднялись на возвышенность, чтобы осмотреться.
Впереди широкая лента реки. Спокойно, неторопливо подходит Кизир к порогу, и только там, где, прикрывая вход в узкие ворота между береговыми скалами, лежит отполированный водою огромный обломок скалы, Кизир вдруг набрасывается на это препятствие и с шумом преодолевает его. Ниже, зажатая тисками ворот, река ревет и волнами захлестывает берега. Собрав всю силу, она стремительным потоком наваливается на скалы, как бы силясь раздвинуть их, неистово ревет и пенится. Только миновав вторые ворота, Кизир умолкает, образуя ниже порога тихий слив.
Кирилл Лебедев решил сам попробовать перегнать первую лодку через порог. Он накрыл брезентом груз, надежно привязанный к лодке, чтобы волна не захлестнула его. Затем снял фуфайку, сапоги и вместе с шапкой оставил их на берегу. Засучив штаны выше колен, Кирилл обмакнул шест в воду, потер руками и, став в корму, бросил полный решимости взгляд на порог. Затем посмотрел на нас, на лодку и оглянулся назад. Там чуть заметно дымился оставленный костер.
Лодка, повинуясь кормовщику, послушно стала вдоль берега и от первого удара шестом рванулась на порог.
Как только Лебедев исчез с глаз, мы прошли вперед и стали выше первого поворота. Порог ревел, а поток казался настолько стремительным, что невольно закрадывалось сомнение в благополучном исходе. Мы со страхом смотрели на огромный вал, который зарождался несколько выше первого поворота и готов был захлестнуть каждого, кто решится померяться с ним силой.
Минуты потянулись медленно, тревога росла, Наконец за поворотом что-то забелело, стало медленно выползать, увеличиваться, и вот обозначился нос лодки. Он направлялся прямо на вал.
— Держи левее, захлестнет! — крикнул Прокопий Днепровский, но его голос был заглушен шумом, и мы с замиранием сердца ждали.
А Лебедев, напрягая силы, продолжал медленно подавать лодку вперед. Еще секунда, вторая — и нос действительно захлестнуло. Но Кирилл, налегая на шест, удержал нужное направление. Ему необходимо было пройти еще метра два вперед, чтобы повернуть в жерло порога. Кормчий видел впереди бушующий, порог, но не отступал.
Один бросок шестом — и лодка смело врезалась в высокий вал. Вода навалилась на левый борт и стала давить лодку ко дну. Не устояла долбленка, качнулась и медленно подалась к противоположной скале, где в кипящей пучине волны могли похоронить ее.
Мы видели, как Лебедев, навалившись всей своей тяжестью на правый борт, все ниже и ниже клонился к лодке, как от невероятного напряжения еще больше побагровело его лицо. Один еле уловимый толчок — и лодка, вздрогнув, остановилась. Взбеленился вал, понеслись ему на помощь волны. Всколыхнулся, набирая силу, поток, но было уже поздно. Лебедев, налегая на шест, вырвал нос из объятий вала и, упираясь широко расставленными ногами в дно, поворачивал лодку влево. Задрожала долбленка и, повинуясь кормовщику, полезла на вал. Кирилл ловким ударом шеста сильно толкнул ее вперед. Все мы ахнули. А лодка уже была за поворотом.
Прокопий, стоявший впереди, над самой скалой, волнуясь, повторял все движения Лебедева. Он то пригибался, то, сжимая кулаки, расставлял ноги и, налегая на них своей тяжестью, кряхтел. И только когда Лебедев проскочил скалу, он пришел в себя.
— Это же черт, а не человек! — произнес Прокопий и потянул из рук Кудрявцева кисет.
Пока лодка, преодолевая течение, подбиралась к той большой глыбе, что прикрывает узкие ворота порога, Днепровский развернул кисет, оторвал бумажку и стал закручивать цыгарку. У него ничего не получалось, бумага рвалась, табак высыпался (ведь он был некурящий), и когда Лебедев, миновав порог, причалил к берегу, Прокопий вдруг спохватился и набросился на Кудрявцева:
— С чего это я? Ты, что ли, мне кисет подсунул? Все рассмеялись.
— Тут, брат, закуришь… — оправдывался Днепровский. Он кивнул головой на порог, снял шапку и вытер ею вспотевший лоб.
Через час, весь мокрый и вконец уставший от большого напряжения, Лебедев перегнал через порог остальные две лодки. И скоро мы с первым грузом были на устье Таски.
Лодки еще не успели причалить к берегу, как наше внимание привлек резкий шум. Будто сотня пуль просвистела мимо. Это стремительно неслась стая уток, а за ней, быстро махая крыльями, мчался сапсан, гроза пернатых. Все мы подняли головы и замерли в ожидании. Еще секунда, две — хищник нагнал стаю и высоко взвился над нею. В смертельном страхе утки рассыпались в разные стороны. Но сапсан действовал наверняка. Свернувшись в комок, он камнем упал на жертву. Остальные птицы подняли панический крик и растерялись в пространстве. Скрылся за лесом и хищник с тяжелой добычей.
Это произошло буквально в одну минуту. Над рекою снова стало спокойно — ни уток, ни крика. Только в воздухе там, где произошла трагическая развязка, сиротливо кружилась кучка перьев. Они медленно опустились на воду и исчезли.
Приглушенная полетом грозного сапсана лесная жизнь стала возрождаться. Послышались голоса птиц, куда-то с косы улетали трясогузки, в наноснике пропищал бурундук. Но мы продолжали стоять, словно зачарованные картиной, которая повторяется в тайге ежедневно, но которую редко можно наблюдать. Огромное впечатление оставило изумительное мастерство сапсана. Природа сделала его самым ловким охотником.
Таска, небольшая, заваленная валунами речонка, берет начало от водораздельного хребта, расположенного между Кизиром и Ничкой. От порога до нее шесть километров.
Быстро разгрузившись, мы вернулись обратно к порогу. Еще раз осмотрели бурный поток, поговорили да и распрощались с ним. Решили остальной груз подбрасывать к порогу на лодках и, прорубив обходную просеку через утес, переносить его за порог на себе.
Лодки на веревках спустили за порог, Лебедев со своей бригадой поплыл вниз, а я с Днепровским, Пугачевым и двумя рабочими остался на берегу расчищать проход.
Гребцы, налегая на весла, неслись по течению. Вместе с ними над рекой плыла могучая, бодрая мелодия.
Насторожились горы, дремавшие в вечном покое, протяжным эхом вторил песне лес, и даже шумливый порог на этот миг, казалось, затих.
Да! Действительно, широка страна моя родная!
К шести часам вечера весь груз был за порогом. Усталые и голодные, мы вернулись в лагерь. Павел Назарович ходил осматривать проход для лошадей и сообщил нам печальную весть:
— Плохо, братцы, сплошной завал, без прорубки не пройти. Боюсь, как бы праздник не пришлось прихватить…
— Как, праздник?! — крикнул Алексей, и все вдруг рассмеялись.
Он забыл про трубку, которая почти постоянно торчала в зубах. Она выпала и угодила прямо в котел с супом.
— И нужно же было тебе, Павел Назарович, о празднике напомнить… — проговорил повар, виновато наклоняясь над котлом.
— Да ты мясо выбрасывай скорее: ведь прогоркнет от твоей коптилки! — кричал Курсинов.
Котел опрокинули на брезент, а мясо спустили в кипяток, приготовленный для чая.
Несколько позже пришел от лошадей Самбуев.
— Чалка совсем дурной стала, все лошадь кусает, дерется, не дает кормиться. Бурку через Кизир гонял, чуть не топил, — говорил он взволнованно, но, не найдя среди товарищей сочувствия, бросил узду, молча присел к костру.
— Не горюй, Шейсран, — сказал Пугачев. — Выберемся к сыролесью — добрый вьюк на него навалим, присмиреет.
После обеда (съели только мясо, суп был испорчен) лагерь опустел.
Лебедев со своей бригадой уплыл ночевать за утес. Он должен был завтра к вечеру перебросить на лодках весь груз до устья Таски. Остальные остались в лагере и с утра начали прорубать проход для лошадей. До первого мая оставались считанные часы, но работы много. Всем хотелось в праздник отдохнуть. Оно и понятно, устали. Уже много дней не брились. Большинству приходилось спать там, где заставала ночь, спали не раздеваясь. На одежде следы борьбы с завалом. В лагере не стало слышно шуток. Но у людей еще находились силы работать.
Проводив Лебедева, я с Самбуевым решил пойти осмотреть лошадей. Только отошли от лагеря, как меня остановил Алексей:
— Уж ежели первое мая будем праздновать, я им куличей напеку, да еще каких! Не верите? Ей-богу напеку!
— Сдобных? — спрашиваю.
— Ну конечно.
— Из чего?
Алексей лукаво блеснул глазами.
— Все у меня есть, даже кишмиш… Уж я их угощу, не останусь в долгу за сегодняшний обед.
Алексей очень страдал, что люди из-за его неосторожности работали полуголодными. Ведь он видел, в каком напряженном труде проходили последние дни, и усердно старался не отставать от товарищей. Он хотя и не таскал на себе груза, не рубил завалов, но работал много и всегда во-время кормил нас.
Довольный, что сможет искупить свою вину, Алексей схватил котел и побежал к реке. Мы направились к табуну.
Лошади заметно похудели, но почистились. Они бегали по чаще, катались по земле, чесались о деревья, всюду оставляя клочья старой шерсти. Благодаря заботе Самбуева у многих уже затянулись раны, некоторые перестали хромать.
Вот уже много дней для них у нас нет овса. Кормом им в это время служила прошлогодняя трава да черноголов ник, на кочках уже выбросивший свои зеленые ростки. Но вот-вот, скоро весна должна была раскинуть зеленые ковры, освежить цветами лужайки, и лошади забудут про голодовку.
На стоянку вернулись потемну. Люди спали. Догорал костер. Где-то внизу плескался перекат и гоготали гуси.
Приятно после утомительного дня забраться в спальный мешок и забыться, освободив от напряжения мышцы.
Засыпая, я видел обленившимися глазами темную бездну неба, сплошной чернотой залитый горизонт и редкие звезды. Было покойно и тихо, как после бури. Изредка ветерок, шелестя кронами высоких кедров, доносил с равнин стон падающих деревьев да пугающий крик филина. Ко мне бесшумно подошел Черня, обнюхал постель и лег рядом.
Утром я проснулся позже всех. Светало. Малиновым соком наливалась заря. По реке гуляла холодная низовка. Не успел одеться, как откуда-то издалека прорвался человеческий голос и сейчас же залаяли собаки. Крик повторился несколько ближе и более протяжно. Я с Алексеем кинулись к обрыву. Подбрасывая высоко ноги, к лагерю бежал Самбуев. Он махал руками, подавая какие-то знаки. Только теперь мы заметили, как снизу по узкой равнине, что протянулась вдоль реки, мчался табун: одна лошадь несколько отстала.
— Смотрите, смотрите, кто это бежит берегом? — хватая меня за руку, крикнул Алексей.
Действительно, что-то черное, мелькая меж завалов, быстро нагоняло лошадей. Я взял бинокль и в отставшей лошади легко узнал спутанного жеребца Чалку. Неожиданно в поле зрения бинокля врезался крупный медведь. Он мчался по кромке обрыва, отрезая лошадям путь к реке и, видимо, намеренно тесня табун к завалу. Через несколько секунд я со штуцером в руке уже бежал навстречу табуну. Следом за мною, на ходу заряжая бердану, поспевал Днепровский. В лагере все всполошились. Левка и Черня неистовствовали.
Мы быстро скатились с обрыва на берег (бежать тайгой было трудно) и, напрягая силы, бросились вниз по берегу реки на помощь Чалке.
Пробежав метров триста, я остановился. Днепровский почему-то отстал. Я увидел его уже не бегущим, а скачущим на одной ноге. Прокопию не повезло. Обуваясь, второпях он натянул чужой сапог, попавший не на ту ногу, к тому же еще меньшего размера. Я не стал дожидаться.
Табун промчался мимо меня. Лошади были уже вне опасности. Спутанный Чалка огромными прыжками старался прорваться к лошадям, но медведь явно перерезал ему дорогу. Жеребец, не щадя сил, пробивался сквозь валежник, а медведь, настигая, старался повернуть коня к увалу. В тот момент, когда зверь был совсем близко, у Чалки вдруг лопнули путы, стягивающие ноги. Теперь, казалось, медведь отстанет. Но он проявил чертовскую ловкость. Это с виду неуклюжее, косолапое животное бросилось на Чалку и, пропустив его вперед, таким ревом пугнуло жеребца сзади, что тот, не взвидев света, со всех ног пустился к табуну. Видимо, для того приема, каким медведь кладет свою жертву на землю, нужен был стремительный бег жеребца. Несколько ловких и необычно длинных прыжков — и косолапый, поймав Чалку за загривок, дал задними ногами такой тормоз, что жеребец взлетел в воздух и со всего размаху грохнулся хребтом о землю. Я не успел откинуть прицельную рамку штуцера, как брюхо жеребца уже было распорото.
После двух, почти одновременных, выстрелов медведь закружился и упал. К моему удивлению там, словно из-под земли, выросли Левка и Черня. Собаки насели на зверя, и до слуха долетел страшный рев, от которого табун снова сорвался и, ломая завал, бросился к палаткам.
Я побежал к собакам. Зверь вдруг вскочил и, смахнув их с себя, стал увалом удирать в тайгу. Бежал он тяжело и как-то тупо, а собаки поочередно, одна справа, другая слева, забегали полукругами, хватали его за задние ноги, силясь задержать.
Я на минуту остановился у безжизненного трупа Чалки. В его глазах застыл страх, и если бы не разорванная шея да не вспоротое брюхо, то можно было подумать, что животное умерло именно от страха.
Лай собак доносился все тише и тише; потом мне показалось, что он повис где-то в одном месте.
«Держат…» — мелькнуло в голове.
Не помню, как я перепрыгивал через колодник, откуда только бралась и резвость. Какая-то сила несла меня вперед навстречу звуку. Сучья хватали за одежду, ноги ловили пустоту. Я бежал, охваченный охотничьим азартом. Не было возможности задержаться даже на минуту, чтобы усладить свой слух лаем любимых собак, а ведь в охоте со зверовыми лайками это, пожалуй, самые лучшие моменты.
Северный склон увала был покрыт глубоким снегом. Меня догнал запыхавшийся Днепровский. Ребята на лодке подбросили ему сапог, и теперь мы были снова вместе. Он заставил меня остановиться и прежде всего разыскать следы зверя.
Медведь прошел несколько левее того места, где я вышел на увал. Он бороздил снег, заливая его черной кровью. Местами встречалась кровь алого цвета; несомненно, зверь при выдохе выбрасывал ее через рот. Пуля пробила ему легкие.
Мы торопливо спустились в ложок, откуда все яснее доносился лай собак. В воздухе пахло сыростью, было тихо. Чернолиловые тучи ползли на запад, задевая вершины гор. А за ними тянулась мутная завеса непогоды.
Прокопий на ходу свалил сгнивший пень, раздробил его ударом сапога и, набрав в руку сухой трухи, замер на месте, стараясь уловить направление ветра. Вокруг все находилось в неизменном покое, Прокопий подбросил вверх горсть трухи, и мы увидели, как мелкие частицы, окрашивая воздух в коричневый цвет, медленно отклонялись вправо, как раз в нужном для нас направлении, то есть от зверя. Теперь мы с большой уверенностью бросились вперед.
Вот мы и возле еловой заросли, за которой, как нам казалось, метрах в двухстах, собаки в страшной схватке держали зверя. Решили подобраться поближе. С большой дистанции стрелять опасно, можно поранить собак.
Взволнованное сердце неудержимо билось, руки от нервного напряжения ослабли, и только ноги покорно несли нас к развязке.
Наконец, мы совсем близко. Задерживаемся передохнуть. Лай собак, прерывистый злобный рев медведя, треск сучьев — все смешивалось в общий гвалт и разносилось по тайге. Внизу по ключу глухо вторило эхо. Днепровский, пригибаясь к земле, подавшись вперед, выглянул из-за небольшой елочки. Затем осторожно пропустил вперед сошки и ткнул широко расставленными концами в землю.
«Сейчас умрешь», — подумал я о медведе, наблюдая за Прокопием.
А в это время откуда-то налетел ветерок и от нас перепорхнул на медведя. Мгновенно оборвался лай, и раздался треск. Ни я, ни Прокопий выстрелить не успели. Зверь, почуяв человека, ломая чащу, удирал вниз по ложку к Кизиру. Как обидно! Всего две-три секунды — и мы рассчитались бы с ним за жизнь Чалки!
Сильное напряжение сменилось чувством утомления и полного разочарования. Мы вышли из ельника и направились к маленькой поляне, где Черня и Левка держали зверя.
Поднимался холодный ветер, зашумела, закачалась тайга. Черные тучи грозились снегопадом.
У поляны мы задержались. Лай чуть слышался и, все дальше удаляясь, терялся в глубине лощины. Вокруг нас все было изломано, помято и обрызгано кровью. Под полузасохшим кедром высилась муравьиная куча. Отбиваясь от собак, зверь разбросал ее по поляне, и теперь насекомые в панике метались, ища виновника.
Мимо бежали облака, меняя на ходу свои мрачные цвета и контуры. Пронесся вихрь, и, будто догоняя его, повалил липкий снег. Мы разыскали след зверя и пустились вдогонку. Лая уже не было слышно. Удирая, медведь отчетливо печатал лапами землю, ломал сучья, выворачивал колодник, а когда на пути попадались высокие завалы, он уже не перепрыгивал через них, а переползал, и тогда собаки, хватая его за зад, тащили обратно, вырывая Клочья шерсти. Зверь нигде не задерживался. Запах человека и страх расплаты были настолько сильны, что, не щадя последних сил, он бежал по тайге.
А снег повалил хлопьями, покрыл валежник, спрятал следы.
Мы остановились. Идти дальше не имело смысла: не было надежды на то, что погода скоро «передурит». Решили возвращаться в лагерь. Наша легкая одежда промокла, стало холодно. На хребте задержались. Долго прислушивались к ветру, все еще надеясь уловить лай собак, но, кроме треска падающих деревьев да стона старых пихт, ничего не слышали. Так, потеряв надежду отыскать зверя, мы спустились к Кизиру.
В лагере никого не застали. На месте костра лежала лишь куча теплой золы, сиротливо торчали колья для палаток. Следы нашего пребывания были уже упрятаны под снегом. Мы наскоро поели и пошли прорубленной тропой догонять лошадей.
Второй Кизирский порог является как бы воротами в Восточный Саян в этой части гор. Добравшись до него, я поднялся на утес. Хотелось последний раз посмотреть на мрачную низину, отнявшую у нас так много сил. Она простиралась на юго-запад, жалкая, брошенная всеми, обросшая густой щетиной погибшего леса. Человеческое воображение бессильно представить более печальный пейзаж, нежели мертвая тайга.
За низиной у горизонта синело узкой полоской небо. Почему-то вспомнились близкие друзья, оставшиеся где-то далеко-далеко. У них и у нас жила одна надежда — встретиться снова.
Впереди же от порога лежала сказочная страна — мечта моих многих лет. Вдали виднелись дикие горы, нависшие над холодными потоками, да могучая тайга без границ, без края. Напрасно я всматривался в глубину заснеженных ущелий, пытаясь угадать, что ждет нас там, в суровых складках гор, но человеку не суждено заглянуть и на минуту вперед. Ясно одно, мы шли навстречу событиям, которые нельзя было предугадать или предупредить. Саяны манили к себе неудержимой силой, и мне казалось, что только сегодня мы вступили в их пределы.
Вскоре серый свод неба стал рваться, и на лес упали радужные лучи горячего солнца. Мы догнали караван. Лошади шли строго в порядке очередности, который был установлен еще при выходе из Минусинска. Мы решили приучить животных в походе неизменно знать свое место, следовать только за одним и тем же конем. Это имеет огромное значение при передвижении по тайге. Если лошади табунились, их сейчас же водворяли на свои места.
В поисках прохода тропа делала бесконечные зигзаги между корней упавших деревьев. Люди, как муравьи, то расходились по завалам, то, собравшись вместе, общими силами ломали валежник, рубили сучья, раздвигали упавший лес. У лошадей на боках и ногах снова появились кровавые раны от сучьев упавших деревьев. Стволы этих «мертвецов» уже сгнили, но сучья звенели еще от удара, как сталь: они щербили топоры, рвали одежду.
Солнце между тем неудержимо быстро скатывалось к горизонту. Оставалось не более двух километров, но ни у кого уже не было сил. Люди работали усердно: рубили топорами, пилили, ломали валежник, но тропа никак не подвигалась вперед. Пришлось дать команду привязывать на ночь лошадей и выходить на реку, с тем, чтобы завтра, первого мая, утром, дорубить просеку.
Расчистив немного валежник для стоянки лошадей, мы привязали их к деревьям и направились на шум реки. Неожиданно слух уловил отдаленный стук топоров. Мы остановились. Не было сомнения — это Кирилл Лебедев со своими людьми шел навстречу. И тут же мы увидели буквально ползущего по завалам повара. За плечами у него был увесистый рюкзак с продуктами. Мы дождались его и с жадностью набросились на пищу.
— Еле добрался до вас, — рассказывал Алексей. — Лебедев говорит мне: «Что-то, Алексей Петрович, наши на одном месте рубятся, давай иди, корми, иначе им не дотянуть». Вот я и пришел. Вы только быстрее управляйтесь, ведь у меня дрожжи на подходе, отлучаться надолго нельзя. — И, немного подумав, добавил: — Ну и куличи, братцы, будут завтра — объеденье!
Он достал трубку и долго набивал ее табаком.
— А насчет Кирилла Родионовича могу сказать, — продолжал Алексей, — что осталось у него груза у порога на один рейс. Он решил идти за ним в ночь, а сейчас сюда рубится вам навстречу.
— Собаки не пришли? — спросил Днепровский.
— Не было… Ну, как с медведем? Ведь мяса к празднику нет, — вдруг спохватился Алексей.
— Ушел… — грустно ответил Прокопий.
— Совсем?
— Даже с собаками…
— Не-е-ет!.. — и Алексей заулыбался. — Черня вернется, он ведь без меня жить не может, да и Левка, как вспомнит про мослы, все дела бросит.
Обед поддержал силы, и мы снова взялись за топоры. В противоположной стороне трещали падающие деревья, все яснее и яснее становился людской говор, и, наконец, показался сам Лебедев. Просеки уже сходились, оставалось только перерубить толстую пихту. Она, как лента на финише, преграждала путь. К ней подошли одновременно с двух сторон Кирилл и Прокопий. Стоя друг против друга с поднятыми топорами, они улыбались.
— Руби! — скомандовал Прокопий.
Лебедев со всего размаху всадил острие топора в твердую древесину и не успел еще вырвать его, как правее, но более звонко, ударил Днепровский. Топоры поочередно взлетали в воздух и, кроша пихту на щепки, вонзались глубже и глубже, пока дерево не разломилось на две части.
— Все!.. — произнес Днепровский, смахивая рукавом пот с лица, и это короткое слово как бы отбросило в прошлое пережитые трудные дни. Покурили, поговорили о Чалке, о медведе и все вместе с лошадьми тронулись к новому лагерю на Таске.
Берег был завален грузом. Там же у небольшого огня повар Алексей готовил ужин. Лебедев со своей бригадой уплыл в последний рейс к порогу. Остальные принялись за устройство лагеря. Я пошел на ближайшую возвышенность — взглянуть на окружающую местность. Наконец настал день, когда не нужно думать, что делать завтра.
На юге с возвышенности был хорошо виден заснеженный хребет Крыжина, образующий Кизыро-Казырский водораздел. На западном крае хребет заканчивается мощным гольцом Козя, крутые склоны которого подпирает всхолмленная низина. На востоке же тянулись бесконечные гребни, то курчавые, урезанные стенами мрачных скал, то плосковерхие, как бы приплюснутые. Они не кончились у горизонта, убегали дальше, принимая все более грозные очертания, и там у истоков Кизира хребет Крыжина заканчивается скалистым туповерхим пиком Грандиозным. По словам Павла Назаровича, этот голец по высоте господствует над центральной частью Восточного Саяна. К нему и идет наш путь.
Выше реки Таска теперь хорошо обозначалась долина Кизира. В полуовале отрогов вырисовывались грозные вершины неизвестных гор. Там начинался тот заснеженный горизонт, который уходил вправо, тянулся непрерывным хребтом до гольца Козя.
На севере видимость заслоняла стена мертвого леса.
Хороши были горы в зимнем наряде, величественными казались их вершины на фоне вечернего неба. Северные гребни хребта Крыжина, круто спадающие в долину Кизира, изрезаны глубокими лощинами. По ним-то и протекают те бесчисленные ручейки, что шумом своим пугают даже зверей. Снежную полосу гор снизу опоясывает широкой лентой лес.
Еще ниже мертвая тайга, но у самого берега Кизира росли тополя, ели, кустарник, да по прибрежным сопкам изредка попадались на глаза березы.
Солнце уже село. Горы, погружаясь в синеватую дымку, теряли контуры. Горизонт медленно растворялся в густых вечерних сумерках. Внизу шумел Кизир. Небо, освещенное последним отблеском зари, оставалось легким и просторным. Кое-где уже горели звезды.
В лагере кипела работа: таскали дрова, ставили палатки, распаковывали груз.
Не успел я осмотреться, как из леса выскочили собаки и, поджав виновато хвосты, глядели в нашу сторону. Я окликнул их, Левка и Черня переглянулись, будто спрашивая друг у друга: «Идти или нет?!», но с места не тронулись.
— Нашкодили! — решил Днепровский, подзывая их.
Но Левка, согнувшись в дугу и семеня ногами, между которыми путался хвост, спрятался за колодник. А Черня, будучи по характеру более ласковым и мягким, упал на спину и, подняв кверху лапы, казалось, говорил: «Братцы, не бейте меня, хоть я и виноват!»
Одним глазом Черня следил за нашими движениями.
По наследству от матери он носил на груди белый галстук. Днепровский сразу заметил на нем следы крови.
— Так задушили медведя? — обращаясь к Черне, радостно крикнул он.
Умное животное в тоне хозяина уловило прощение. Черня сейчас же встал, но продолжал вопросительно смотреть в лицо Прокопию. Только теперь мы заметили раздутые бока собаки и засаленную морду. Днепровский быстро отстегнул ремень и не успел замахнуться, как Черня снова лежал на спине, приподняв лапы. А Левка, почуяв расправу, вдруг вырвал из-под ног хвост и, закинув его за спину, пустился наутек, но через несколько прыжков остановился.
— Кто сало ел? — держа над Черней ремень, допытывался Прокопий.
Собака, пряча голову, визжала и ерзала у ног охотника.
— Ну, Черня, на первый раз тебе пройдет, но помни, чуть что — сдеру шкуру! А ты, — обращаясь к Левке, кричал он, — придешь, я тебе покажу! Негодный пес! Все-таки доконали медведя, — уже спокойно сказал Прокопий, повернувшись ко мне.
Мы понимали, что отучить Левку сдирать сало с убитого зверя было невозможно. Ради этого он готов был насмерть драться с косолапым, лезть на рога лося, сутками гоняться за диким оленем. Сколько было обиды, если убьешь жирного зверя да забудешь накормить собаку салом, — по нескольку дней в лагерь не приходит, в глаза не смотрит. А теперь он взялся учить сдирать сало без разрешения и Черню.
— Завтра надо заставить их, пусть ведут к медведю, — проговорил Прокопий, все время посматривая на лежащего перед ним пса. — Не пропадать же добру, в хозяйстве все пригодится.
Над горами уже спустилась первомайская ночь. Блики лунного света серебрили реку. Еще более сдвинулись к лагерю горы, еще плотнее подступил к палаткам молчаливый лес. По небу широкой полоской светится Млечный Путь, и изредка, будто светлячки, огненной чертою бороздили небо метеоры.
Поздно вернулся Лебедев. Мы помогли ему разгрузить лодки, и, покончив с устройством лагеря, люди расселись вокруг костра. Спать никто не хотел. Говорили о Чалке. Вспомнив глаза жеребца и страх, застывший в них, я рассказал товарищам эвенкийскую легенду, которую слышал от эвенков у Диерских гольцов на Дальнем Востоке.
* * *
Теплым сентябрьским днем наша геодезическая экспедиция пробиралась к Диерским гольцам у Охотского побережья.
Люди устали от длительного перехода: понурив головы, медленно плелись олени. Даже собаки — и те перестали резвиться по тайге и облаивать вспугнутую с земли дичь. Всем хотелось скорее к костру и отдыху.
Когда мы подъехали к устью реки Диер, спустился вечер и тени гор окутали всю долину. Лес при входе в Диерское ущелье уничтожен много лет назад большим пожаром, а теперь черные, безжизненные стволы гигантских лиственниц низко склонились к земле, преграждая путь в ущелье. С большим трудом прорубили мы дорогу, провели оленей и, подойдя к Диеру, расположились на ночевку. Я заметил отсутствие собак, имевших привычку всегда вертеться около костра, и спросил пастуха эвенка:
— Где Чирва и Качи?
— Ево, наверно, рыба пошел ловить, это место кета должно быть много, — ответил он.
— А разве собаки могут ловить рыбу? — усомнился я.
— Ево хорошо может ловить, иди смотри, — старик кивнул головой в сторону реки.
Стремительный поток прозрачной воды скатывался между крупных валунов. В трехстах метрах ниже лагеря шумел водопад. А за ним образовался тихий водоем. Качи и Чирва стояли в воде и, запуская морды в струю, старались что-то схватить, а хитрый пес Залет следил за ними с берега, и каждый раз, как только одна из собак вытаскивала морду из воды, он настораживался, ожидая, не появится ли пойманная рыба. Вдруг Качи прыгнул вверх, завозился в воде и, приподнимая высоко передние лапы, выволок на каменистый берег большую кету. Залет бросился к нему, сбил с ног и тут же стал расправляться с добычей. А Качи встал, отряхнулся и, слизав с морды рыбью чешую, неохотно вошел обратно в воду. Чирва в это время, пятясь задом, тащила за хвост к берегу большую рыбу. Я спустился к водоему. Если бы не предупреждение эвенка Демидки, я бы не узнал в вытащенной рыбе кету, серебристую красавицу больших морей. Ее обыкновенно круглый жирный корпус был теперь тонким и почти бесформенным. Вся израненная, рыба имела жалкий вид.
Водоем был мелким, кета покрывала почти все дно. Некоторые рыбы еще плавали, но большинство едва шевелилось, проявляя слабые признаки жизни.
У одних были повреждены глаза, многие не имели плавников и почти все были покрыты темнофиолетовыми пятнами. Рыба пыталась преодолеть течение, но сил уже на было, короткие плавники плохо служили ей.
«Странная рыба! — подумал я. — Что гонит ее из просторных морей в эту горную теснину?!» Водоем с гибнущей кетой приковал мои мысли, и я невольно вспомнил все, что мне было известно о жизни этой рыбы.
Не успеют еще осенние туманы покрыть берега Охотского побережья, а большие косяки кеты уже подходят к ним и, распрощавшись с морем, устремляются вверх по рекам. Перегоняя друг друга, забыв про корм и отдых, кета пробивается к самому верховью за много километров, чтобы выметать там икру. Чем выше поднимается она, тем больше встречается на ее пути препятствий. Рыбу обессиливает голод. В горной части реки, на мелких перекатах, порогах и шиверах рыба сбивает свои плавники, а густые речные завалы ранят ее. Но она будто не замечает, не чувствует боли и неудержимо стремится вперед, к тем местам, где родилась, где веками нерестились ее предки. Там кета после метания икры сбивается в тихих водоемах и почти вся гибнет от голода и утомления. На этом рыбном кладбище задолго до прихода кеты птицы и хищники уже дерутся, чуя легкую добычу. Ожидая кету, медведь проторит тропу к реке и будет зло ворчать на крикливых птиц. Я без труда достал из воды одну рыбу. Она было темнофиолетового цвета, с торчащими вперед зубами, поврежденным хвостом и ранами под передними плавниками. Кета не проявляла особенного беспокойства, расставшись с родной стихией, и не билась в руках. Мне захотелось пустить ее в большой водоем, чтобы течение унесло ее обратно в море. Но я знал безудержное желание рыбы уйти в верховья реки к обмелевшим истокам. В этом стремлении инстинкт сильнее страха. Я бережно опустил кету в воду. Она все еще пыталась преодолеть течение, но короткие плавники потеряли силу. Видимо, здесь у Диерского порога заканчивается ее неповторимый путь.
Когда я покидал водоем, меня мучил один неразгаданный вопрос: какая сила гонит ее сюда, в верховья рек?
Когда я вернулся на бивак, люди уже ложились спать. Большой костер отбрасывал в темноту изломанные тени лиственниц. С тяжелых туч несло сыростью, и где-то далеко под горой однотонно пели колокольчики на оленях.
Лагерь пробудился рано. Мы должны были в этот день выйти на Диерский голец. С утра разыгралась непогода. Тайга стала мокрой, неприветливой. Тропа то поднимала нас высоко к скалистым горам, то опускала вниз к бурлящему потоку Диера… Вытянувшись длинной вереницей, мы пробирались сквозь стланиковые заросли, тяжело и молча. Олени то и дело стряхивали с себя липкий снег. Следом плелись собаки.
Перед подъемом на голец сделали привал. Нужно было обсушиться и согреться.
Приятным треском вспыхнул костер. Готовили обед, а на жарких углях выпекали эвенкийские лепешки. Вдруг недалеко от лагеря залаяла Чирва.
«Рябчик, — подумал я. — Хорошо бы поджарить их несколько штук к горячим лепешкам».
Как будто угадав мои мысли, пастух Илья взял ружье и пошел на лай. Через несколько минут послышался его окрик на эвенкийском языке, и сейчас же сидевший у костра Демидка взял топор и направился к нему. Я последовал за ним. Встречая нас, Илья взял у Демидки топор, ловким взмахом срубил длинную жердь и привязал к тонкой вершине приготовленную еще до нашего прихода петлю из ремешка. С этой жердью он подошел к толстой ели, под которой усердно лаяла Чирва. Невысоко от земли на сучке сидела серая птица. Но странно: наш приход не встревожил ее, она не выразила испуга даже и тогда, когда Илья поднес жердь с петлей к ее голове. Птица вытянула шею, и эвенк, накинув петлю, ловко сдернул ее с ели. Через несколько секунд я держал птицу в руках, но странно, она будто не понимала грозящей опасности.
Это была каряга — так называют местные жители каменного рябчика.
— Ну и глупая птица, — сказал я, выпуская ее из рук.
— Ево ум есть, только одной капли страха нет. Напрасно отпустил карягу, мясо ее шибко сладко, — ворчал Демидка.
— Если нет страха, так можно ее опять поймать, — оправдывался я.
— Можно-то можно, та зачем два раза лови, когда один раз довольно! — ответил за Демидку Илья.
Высвободившись из рук, каряга отлетела метров на пятьдесят и снова уселась на дерево. Чирва с Залетом уже облаивали ее. Теперь я сам хотел испытать странный способ ловли каряги и убедиться в отсутствии у нее страха.
Подражая эвенкам, я взял жердь и пошел к ели. Птица не улетала, она спокойно смотрела на меня и топталась на сучке. Когда я поднес к ней конец жерди, каряга глубоко втянула голову. Я пропустил через нее всю петлю и, захлестнув лапки, снял карягу с сучка. Все мы долго рассматривали странную птицу, у которой действительно не было страха.
— Что за край! У нас птица человека на выстрел не подпускает, а эта сама в петлю идет. Вот и рыба, изобьется вся, уже пропадает, а все вверх лезет. А зачем лезет? — обратился к старику Демидке Днепровский, путешествовавший тогда тоже вместе со мной.
— Моя русски хорошо говорить не могу, придет скоро Афанасий, он будет говорить эвенкийскую сказку, зачем кета все вверх ходи, зачем каряга не боится, — ответил эвенк.
Все мы с нетерпением ждали Афанасия, нашего проводника-эвенка из стойбища Салавли. Два дня назад из стада потерялись три оленя. Он остался искать их и рассчитывал догнать нас не позднее сегодняшнего дня.
К вечеру мы перешли реку и стали подниматься к видневшемуся вдали Диерскому гольцу. Скучные россыпи, покрытые мхами да влажным ягелем, сменили мягкую землю тайги. У скалы, что гранитным поясом оберегает подступ к вершине Диера, мы разбили лагерь.
Старик Афанасий пришел поздно, когда все уже собирались разойтись по палаткам на отдых. Но желание послушать сказку было настолько велико, что, не пощадив усталого старика, мы упросили его поведать нам тайну странных явлений природы, что наблюдали в последние дни.
Афанасий плотно закрыл вход в палатку, не торопясь выпил большую кружку крепкого чаю и закурил. Сейчас же задымились трубки и у остальных эвенков.
— Вы хотите знать, почему каряга живет без страха и почему кета все вверх ходит? Это знают только эвенки, и это не сказка, потому что еще никто не сказал, что это не так, как я сейчас расскажу, — начал Афанасий. — Давно, совсем давно это было, а когда, даже старики не помнят. Все тогда кругом было не то, что теперь. Тогда реки текли навстречу солнцу, не было ночи, а там, где теперь мари, были большие и глубокие озера. В то время и тайга была совсем другая. Всякого разного зверя в ней было много, теперь уже не столько, как тогда. Волки, олени, кабарожки — все звери жили вместе, в одном стаде. Они не умели бояться друг друга, тайга была совсем без страха. Что такое страх, ни звери, ни птицы понимать не могли, одной капли страха не было у них.
Как теперь, так и тогда одни звери питались травою, а хищники, живя вместе с ними, поедали их детей, и те не знали, как им спасать свое потомство. По рекам и озерам рыба разная — сиг, карась, ленок и другая — гуляла вместе с выдрой. Они не умели бояться, и выдра завтракала хариусом, а обедала тайменем. Белка тогда жила в дружбе с соболем, и соболь не гонялся за нею, как теперь, — он играл с ней и как бы в шутку съедал ее. Таких разных шуток тогда шибко много было в тайге, передать даже всех не могу. Совсем не так, как теперь, жили тогда все звери. Они не имели хитрости, потому что у них не было страха.
Так жила тайга по сказкам нашим. Худой, совсем худой закон был в ней. Животных, которые питались травой, становилось все меньше и меньше, и, может быть, их не осталось бы вовсе, если бы не случилось то, о чем я сейчас расскажу.
Тут на Диере, за вершиной гольца, есть глубокая яма. Старики говорят, что теперь в ней нет дна, а тогда там было большое озеро и рядом с ним пещера. В ней жил большой и страшный Чудо-зверь, другого после такого не было. Он был хозяином над рыбами, зверями и птицами. Все подчинялись ему. Это он дал закон тайге — жить без страха.
Чудо-зверь в пещере жил один. Ни звери, ни птицы у него не бывали, да и не было тогда ни троп, ни проходов туда, — на Диере всегда лежал туман.
Но настало время, когда хищников стало шибко много, а у других животных силы терпеть совсем не осталось. Собрались они и решили послать гонцов своих к Чудо-зверю, к Диерскому гольцу, просить защиты.
Долго ходили гонцы туда-сюда вокруг гольца, и никогда бы им не увидеть Чудо-зверя, если бы не сжалилось над ними солнце. Оно разогнало туман, и те поднялись на голец. Не прогнал их Чудо-зверь, а терпеливо всех выслушал. Большие звери говорили, что хищники поедают их телят, и что они совсем не знают, как бороться с ними. Птицы горевали о том, что своего потомства они вовсе не видят, что хищники уничтожают их яйца и поедают птенцов. За всех рыб жаловалась кета. Она печалилась о том, что уже некому стало метать икру — хищники совсем кончают рыбу — и что пустеют моря, озера и реки. Молча слушал Чудо-зверь, а когда все кончили, сказал:
— Хорошо, я дам вам другую жизнь, зовите всех сюда, к Диерскому гольцу.
Крикливые гуси понесли эту новость далеко на север, в тундру и к большому морю. По горам бегали быстроногие олени и торопили всех идти к Диеру. Неутомимые белки разбрелись далеко-далеко по тайге и всех, кто жил в ней, звали сюда, к гольцу. По всем морям и рекам плавала кета и посылала рыб к озеру, где жил Чудо-зверь.
Как стрела, повсюду летела новость. Разным говором зашумели леса, воды; все тронулись, пошли, полетели, поплыли к Диерскому гольцу, где Чудо-зверь должен дать зверям и птицам новую жизнь.
Одни говорили, что хищникам пришел конец, другие уверяли, что Чудо-зверь запретит им питаться мясом и заставит есть траву, третьи утверждали, что он переселит хищников за море, в другие земли. Однако точно никто не знал, что хотел сделать Чудо-зверь.
С разных концов, отовсюду к гольцу летели птицы, приплывала рыба. Шли сюда и хищники. Их было так много, что и сказать даже не могу.
Первыми к озеру прилетели лебеди и, как только сели на воду, сейчас же запели. Нет больше таких красивых звуков на земле, и Диерские гольцы слушали эту песню.
А в то время в пещере Чудо-зверь думал, как изменить худой закон тайги. Лебеди своей песней пробудили его от дум, и он появился на самой вершине гольца, когда уже все были в сборе.
Кого там только не было: волк, медведь, марал, козел, песец и даже бурундук. Они толпились вместе под вершиной. На выступах скал, на маленьких полянах сидело много-много птиц: утка, кобчик, коршун, дрозд, — все сидели мирно, дружно. В озере и по большим ключам сбились рыбы. Они тоже пришли к Диерскому гольцу за новым законом. Тут были и малыши, что случайно уцелели от хищников, были взрослые и старики. Среди птиц отсутствовала только каряга. Она жила на берегу реки и на голец не торопилась.
Как только Чудо-зверь появился на вершине, все притихли, и он сказал:
— Вам, добрые животные, обиженные законом: звери, птицы и рыбы, я дам страх, и вы будете всех бояться, а вы, хищники, получите зло, оно посеет между вами вражду…
Никто тогда понять не мог, что такое страх и боязнь, что такое зло и вражда.
Между большими камнями стали пробираться звери к вершине гольца, где стоял Чудо-зверь. Каждому хотелось первому получить дар, но заяц проскочил раньше всех, и Чудо-зверь, дал ему столько страха, сколько хотел дать большим зверям. Заяц шибко перепугался, когда увидел около себя много зверей. Все они показались ему теперь большими и страшными. Он бросился вниз, наскочил на лису и чуть не умер от страха, затем сбил с ног глухаря, затоптал горностая и, не оглядываясь, убежал в тайгу. Все звери понять не могли, что с ним стало.
После зайца к Чудо-зверю подошли остальные. Всем им Чудо-зверь дал страх, а что осталось — рыбам. Не забыл он и про хищников и наделил их злом.
Сказать нельзя, что было тогда тут на Диере! Звери испугались друг друга, не знали, что делать. Одни удирали в хребты, другие в тайгу, прятались, где попало: в чаще, на деревьях, в россыпях. И никогда с тех пор вместе они уже не собирались. А птицы? Они долго-долго летали, закрывая небо, и боялись сесть на землю — так много было у них страха.
Не убегали только с гольца хищники, — они в большой драке познали то, что дал им Чудо-зверь. И вот в то самое время, когда Чудо-зверь смотрел на всех, кому он дал страх и зло, к нему подлетела каряга.
— Ты где была? — спросил Чудо-зверь беззаботную птицу.
— Я на бережку в камешки играла, — ответила каряга.
Шибко сердито посмотрел Чудо-зверь на ленивую птицу и сказал:
— Останешься ты, каряга, совсем без страха… — Повернулся и ушел к себе в пещеру. За ним спустился туман и закрыл навсегда к нему проходы.
С тех пор и поныне живет каряга без страха и напоминает всем, как раньше жила тайга.
Но там, на озере Диерском, никто не видел кету: ее путь лежал далеко-далеко вокруг морей, и она не поспела в озеро даже к концу раздачи страха. Чудо-зверь, уйдя в пещеру, разрушил путь к себе, и осталась кета по другую сторону гольца. Она ищет и по сегодняшний день проход в то озеро, где Чудо-зверь должен был дать ей другую жизнь. Она не знает о том, что озеро давным-давно пропало под гольцом, что под ним погиб и Чудо-зверь. Каждый год приходит сюда кета и все ищет проход к Диерскому озеру, но вместо озера находит здесь себе могилу…
На этом сказка оборвалась, и снова задымились трубки эвенков.
— А где та вершина, на которой Чудо-зверь раздавал страх? — спросил я рассказчика.
— Вершину, — ответил старик Афанасий, — ты завтра увидишь; только к себе она никого не пускает, ее крутые скалы скользки и недоступны, там постоянно дует ветер. А где было озеро, туда смотреть страшно: там нет дна и света.
Рано утром, как только блеснул первый луч солнца, я уже стоял на одном из высоких пиков Диерского гольца и любовался поистине изумительной картиной. Только красота этого чарующего хаоса с цирками, высокими пиками и глубокими кратерами помогла людям создать поэтическую сказку.
Я долго любовался гольцом, и мне казалось, что в глубине бездны виден тот сказочный водоем, где жил Чудо-зверь тайги, только все уже разрушено временем и утонуло в царящей вокруг тишине. Мне казалось, что видны и те каменные ступеньки, по которым звери поднимались за новым законом, только они теперь прикрыты толстым слоем мха.
Как бы оберегая тайну, голец нахмурился и на моих глазах окружил себя туманом. Только пик, на котором я стоял, был ярко освещен солнцем.
День прошел, а к ночи Диер грозно хлестнул на нас бураном как бы за то, что мы познали его тайну.