17 ноября. Сегодня на географии я по некоторым обстоятельствам изменил своему месту и перешел к окну, за тот стол, за которым сидели Павлушка, Медведев, Скуфьин и Тиунов. Урок прошел мирно и спокойно. Все сидели тихо, и, казалось, упади на пол лист бумаги, он произвел бы грохот.

– Борька, что это у тебя за значок? – спросил я у Медведева. Тот посмотрел на свой ромб с буквой «С» и ответил:

– «Спартак».

– За «Спартака» болеешь?

– Ага.

– Ну, а как эта команда? – спросил я. – Побеждает всех?

– Побеждает!

– Знай, – сказал я, – что эта команда не должна позорить свое имя, она должна также побеждать своих врагов, как некогда побеждал своих полководцев великий полководец Спартак. Она должна быть достойна его имени.

– А она побеждает, – важно ответил Борис.

К Модесту Николаевичу я пришел сегодня ровно в 5 часов вечера. Мы сейчас же сели заниматься. Между прочим, я показал ему то содранное место на кисти руки, которое я получил еще тогда, когда делал газету.

– Ай-ай-ай! – ужаснулся он. – Как же ты играть будешь?

– Ничего, буду. Это мелочь, она мне не помешает.

– А руки-то у тебя все же потрескались, – сказала М. Ив. – Ты перчатки-то носишь?

– Теперь уже ношу, – ответил я.

– Наконец-то! – вздохнула М. Ив.

– Да! Наконец-то поумнел! – улыбнулся я.

– Ну, а как твои доклады? – спросил М. Н.

– Да так, ничего… – ответил я. – Своим чередом идут. Трудно мне только. Боюсь, что не успею окончить свою «Италию» к поездке в Ленинград. Приходится по два рисунка в день делать.

– Тебе хоть по два приходится делать, а вот мне приходится по три вещи за день сочинять, – сказал мне мой учитель. – Прямо не знаю, что делать. Я сейчас ищу только крючок, чтобы повеситься.

– Да, – вздохнул я.

После занятий я почитал домочадцам свой дневник. Примерно через час открылась дверь и в комнату вошел добродушный седовласый старикашка.

– А-а! Профессор! – вскричал М. Н. – Ты знаешь? – обратился он ко мне. – Это профессор.

Я не буду вдаваться в подробности и описывать дальнейшее. Но скажу только, что этот добренький профессор, несомненно, обладающий удивительным юмористическим красноречием, интересно и живо рассказывал нам о своих летних приключениях. Сейчас я эти сжатые исповедания записал лишь из-за того, чтобы впоследствии иметь перед глазами более пространное представление о сегодняшнем дне, ну и чтобы не видеть в нем какие-либо пробелы.

Итак, вечером в 7 часов я уже был дома. Именно сегодня к нам вечерком заглянул Сухорученков со своей дочуркой. Последнюю читатель, очевидно, знает еще по 13-му октября. Как уже было сказано, Сухорученков – один из бывших (неразб.) – парторг, перешедший работать в райком. Его дочь по прозванию Галина, 7-и лет от роду, будучи чрезвычайно веселым существом, внесла к нам в квартиру вместе с собой смех и веселье.

Я в это время сидел и рисовал один из рисунков к «Италии». Сия дева расположилась около меня, чтобы посозерцать мое творение.

Собственно говоря, сегодня вечером ничего особенного не произошло. Я хочу только записать шутливый и комический разговор, который произошел между мною и вышеописанной Галиной.

В одну прекрасную минуту она случайно взглянула на окантованный рисунок, висевший на стене в комнате, на котором я изобразил ландшафт с бронтозавром. Я о нем, кажется, упоминал 11 ноября, когда мама принесла домой из театра после постановки вместе с другими рисунками.

– А что это такое, а? – спросила она меня, разинув рот.

– Это звери, – спокойно ответил я.

– Звери??? А где они сейчас?

– Они сейчас там, где и находятся.

– Нет, правда. Где?

– Там, где должны быть.

– Ну что-о? Ну, правда, а?

– Их сейчас нет. Они вымерли.

– Почему? Как? – удивилась она.

– Умерли все, – пояснил я. – Не вечно же им жить.

– А почему они сейчас нигде не живут?

– Потому что не нашли нужным остаться в живых.

– Нет, правда!

– Но ведь должны они были когда-нибудь умереть, – сказал я. – Ведь всякий зверь, проживши свой век, умирает. Вот и они все умирали да умирали, ну и улетучились в конце концов, все до одного.

– А откуда знают, какие они были?

– А их сейчас в земле находят.

– Ну, что ты-ы! Да брось!

– Конечно. Ведь они, когда умирали, падали на землю, а ветер их постепенно заносил землей. Ясно?

– А-а-а!!! – протянула она. – А тогда люди были?

– Нет. Тогда людей еще не было.

– А откуда же они взялись?

– Да постепенно преобразились из обезьян, которые тогда жили.

– Ну, конечно. Ведь обезьяны-то похожи-то на людей-то, да?

– Вот в том-то и дело, – согласился я, улыбаясь.

– А почему раньше эти звери жили, а потом люди?

– Да потому что не наоборот.

– Да будет тебе, скажи!

– Ну, а если бы начали жить раньше люди, то ты бы спросила: почему раньше не жили звери.

– Ага! А что?

– Как что? – удивился я. – Поэтому-то люди и жили позже, потому что не раньше. Это уже дело природы.

– А «дефы» жили когда-нибудь? – спросила она.

– А что это такое?

– Ну, такие вот… с двумя головами… тремя… Во такие.

– Да что ты? – ужаснулся я. – Что это с тобой, голубушка! Чего ты! Брось ты!

– А скажешь, нет? – с особой интонацией проговорила она.

– Конечно, нет! Ты сама вникни в то, что говоришь: с двумя, с тремя головами! Может быть, ты еще скажешь, что жили на свете животные с сотней голов?!

– Ну, а если… – начала она. Но я ее перебил:

– Да ты пойми, что говоришь!

– Ну…

– Да нет! Ты пойми! По-ойми!!

– Да брось ты! А если…

– Да будет тебе болтать, – сказал я. – Пойми ты и все!

– Да перестань… – взмолилась она.

– Не могут такие вообще жить! Будет тебе зря болтать.

– А если они…

– Да брось ты! Пойми, что ты говоришь.

– Да будет тебе перебивать!

– Да не могут жить они вообще. Ты это откуда взяла-то?

– А мне одна тетенька говорила.

– А она-то откуда такая умная?

– Не знаю.

– А ты их видала сама, этих двухголовых дефов?

– Видала… да, – уверенно заявила она.

– Во сне?

– Не-ет! На сцене!

– Да это ведь неживые! Вот уж сказала!

– Да я знаю. А мне тетенька говорила, что такие есть.

– А ты ее не попросила, чтобы она их тебе показала?

– Нет.

– Жалко. Ну, они жили, значит, по-твоему?

– М-м… Ну, а что же тут такого?

– И ты веришь этой самой тетке? Мало ли, что тебе скажут. Ведь не все говорят правду.

– Да брось ты! – снова взялась она за свое. Ну, а вдруг они жили, откуда ты знаешь?

– А ты мне докажи? – cпросил я. – Если докажешь, я сдамся.

– Да в земле…

– В земле? – удивился я. – Да их там нет.

– А ты разве их искал?

– Если бы я их искал, то это не была бы отговорка. Вот в том-то и дело, что их искали даже все ученые Земли и то не нашли.

– А они скушали друг друга, – вдруг сказала она.

– Конечно, ты права, – согласился я. – Первый «деф» съел второго, а второй, чтобы не обидеть друга, съел первого. Так от них и не осталось ничего.

– Ну-у!.. А так не может быть.

– А если не может, то чего же ты так говоришь?

Наконец, она согласилась со мной, и на этом все окончилось. Сухорученков и эта веселая Галина остались у нас ночевать. И сейчас, когда я пишу эти строки, она уже поглощает кислород воздуха лежа. Ибо она уже успела сну отдать на ночь свое сознание.

Все!!!

18 ноября. Сегодня утром я узнал весьма приятную для себя весть. Из телефонного разговора мамы с Бубой (могу напомнить, что Буба, или Люба, это моя тетя) я понял, что к нам в Москву, очевидно, в конце этого года приедет из Николаева дядя Марк. В моих летних записях 1937-го года я упоминал о своей поездке к Марку. Могу, между прочим, удариться в подробности, и сообщить, что Марк – это родной брат маме и Любе. Это добродушный добрый старичок, которого я обожаю больше, чем самого себя.

Ура! Я буду безгранично рад его приезду.

23 ноября. Сегодня утром, еще до того, как я пошел в школу, мы получили открытку из Ленинграда. Когда я ее читал, то мой центр кровеносной системы бешено стучал, силясь разорваться. Рая писала, что Норка-Трубадур с нетерпением ждет меня и что, может быть, в декабре Моня приедет в Москву. Все это, конечно, очень хорошо. В школе ничего особенного не было, и я, проторчав там около 5 часов (дело в том, что у нас изменили расписание и 5-й день у нас теперь не 6-ть, а 5-ть уроков), благополучно вернулся домой.

Мне сейчас придется раскаяться в том, что я забыл 10-го ноября упомянуть о том, что в газетах того числа было сказано о покушении в Мюнхене на жизнь Гитлера, и я в этом каюсь. В сегодняшней газете я узнал об аресте некоего Георга Эльзера, подготовившего данный взрыв, результатом которого должна была быть смерть вождя Германской империи. Но все произошло благополучно, и удар прошел мимо своей цели, к сожалению одних и радости других.

К М. Н. я сегодня хотел собраться пораньше, чтобы успеть ему прочесть весь свой день 5-го ноября, написанный в дневнике. День этот в записях, как известно, очень сложный и длинный, поэтому, чтобы прочесть его, не отрываясь, с начала до конца, понадобится немало времени.

Вдруг мои действия прервал телефонный звонок. Это звонил Модест Николаевич.

– Послушай, Лева, – сказал он мне. – Ты сегодня, пожалуйста, не опаздывай, так как после тебя ко мне придет Кира, а потом я должен уходить.

– Ладно, – проговорил я. – Я и так сегодня хотел к вам рано прийти, потому что я думал прочесть вам весь тот 5-й день.

– А-а! То твой знаменитый день 5 ноября?

– Ну да, – ответил я.

– Жалко, правда! – сказал он. – Ну, ладно. Тогда ты мне его прочтешь в следующий раз.

– Да, – согласился я. – Придется так и сделать.

Когда я пошел к М. Н., то, помимо нот, захватил с собой и дневник, чтобы показать ему записи этого самого 5-го дня.

– Ну, а теперь ты в перчатках? – спросил меня М. Н., когда мы садились заниматься.

– Да. Теперь я их ношу, – ответил я.

– Где? В кармане? – полюбопытствовала М. Ив.

– Да, сейчас-то они находятся, действительно, в кармане, именно в этот самый момент, – подтвердил я.

После занятий М. Н. сказал мне:

– Ну, дружок! Покамест придет Кира, давай-ка мы с тобой черкнем диктанчик. Хочешь я тебе дам тот диктант, который у меня писала Ия?

– Пожалуйста.

– Только имей в виду, что это, хотя диктант и двухголосный, но зато оч. легкий, так как это первый диктант из двух голосов, который она писала.

– Ну, что же, ладно, – согласился я.

Диктант я написал довольно быстро, но не настолько, насколько предполагал.

Я показал М. Н. записи 5-го дня, и он был чрезвычайно поражен их длине.

– Что же это за необычайный день, если на него понадобилось 100 с лишним страниц? – вскричал он.

– Да, это прямо небольшой рассказик, – сказал я. – Даже название ему можно дать: «День из моей жизни».

– Да-а, м-м, – промычал мой учитель. – Интересно, что там у тебя? А знаешь что? – вдруг спросил он.

– Что?

– Покамест нет Киры, ты бы прочел что-нибудь.

– Только не 5-й день – его я не успею.

– Ну, конечно, – согласился М. Н. – Если ты прочтешь, как мы уговорились сл. раз, а сейчас почитай какой-нибудь др. день. Идет?

Я сразу согласился без лишних слов и прочел М. Н. и М. Ив. записи о 6-м ноября – кануне праздников, – т. е. о том дне, в течение которого я был у Юрика на его новой квартире.

– Твой дневник прямо хоть целой книжкой издавай, – сказал потом М. Н.

– Ну-у, до этого еще далеко, – сказал я.

– Ну, а вообще-то, зачем нужно вести дневник? – проговорил М. Н. – Ведь каждую работу следует производить не только для пользы самому себе, но и для того, чтобы принести пользу другим, а также и стране.

– Это вполне понятно, – согласился я.

– Ну, а что касается тебя, то я уверен в том, что из тебя выйдет дельный человек, – продолжал М. Н. – Я думаю, что ты стране пользу принести можешь.

– Это мечта каждого, – изрек я.

– Ну, а кем ты будешь? – спросила М. Ив.

Я задумался.

– Ну, а что же, – ответил за меня М. Н. – Он ведь может быть и биологом, и геологом, и архитектором, и художником, а, может быть, и музыкантом.

– Нет, художником я не буду.

– Но ведь у тебя есть большие способности! – сказала Мария Ивановна.

– М-м… да меня вообще профессия художника не влечет к себе, – сказал я. – Я могу быть просто любителем в этой области.

– Ну, что же, это твое личное дело, – проговорил М. Н.

– Тебе нужно было бы поступить в школу, – сказала М. И.

– Да мама меня хотела в нее определить еще летом, да я отказался. Я ей сказал, что насильно она меня все равно не вытащит из дому и что меня сейчас защищает сама конституция. Ее статья гласит: «Каждому по его потребностям, от каждого по его способностям».

– Нашел, что сказать! – похвалила меня М. И. – Ну, а математиком ты можешь быть?

– Нет, математиком я не буду. Я эту науку обожаю, так как знаю, что без нее в жизни не сделаешь и шагу, но не увлекаюсь ею.

– Нет! Я уверен, что ты не пропадешь! – сказал М. Н. – Раз у тебя столько склонностей, то из тебя выйдет весьма полезный человек.

Я молчал.

– …который должен получить орден, – добавила М. И.

– Ну, орден – это другое совсем дело, – возразил М. Н.

– Нет. Нет! Без ордена я не признаю.

– Главное, чтобы принести пользу стране, – сказал я, – а орден или похвала – это дело десятое. Если ты человек образованный, грамотный, ученый, умеющий приносить обществу пользу, то этого уже достаточно. Ты и без ордена будешь таким же. Орден только подтверждает пользу человека, а ценят человека за его знания и способности.

– Это правильно, – согласился М. Н. – Скромность прежде всего.

– Боже! – проговорился я. – Как я только все это запишу в дневник? Ведь я забуду все эти разговоры! Уж лучше я сразу ушел бы домой после занятий!

– Вот он зачем тут сидит!!! – вскричал М. Н. – Немного помолчав, они сказал:

– Орден – это большая награда, но ведь люди работают не для того, чтобы заиметь орден, а для того, чтобы принести себе и стране пользу.

– Это действительно правильно, – согласился я.

После этого мы попрощались, и я укатил домой.

Вечером я и мама были у Анюты. Читатель ее помнит, очевидно, еще с лета 1935 г., когда я впервые начал вести дневник. Мы тогда с нею еще проводили летние месяцы на даче в Клязьме. Да!.. В то время был вместе с нами и Саша – ее муж – мой лучший взрослый друг, которого я никогда не забуду. Я веду этот дневник, ибо он первый дал мне эту мысль, и я ему за это бесконечно благодарен…

Но я об этом лучше расскажу как-нибудь в др. время. Вообще Анюта – наша ближайшая знакомая, так же, как и раньше был Саша, и мама ее знает еще со своих заграничных поездок.

К ней я всегда люблю ходить. Ее небольшая уютная комнатка мне очень нравится, хотя в этом есть что-то и грустное; ведь эта обстановка мне напоминает Сашу… Как было б хорошо, если б Саша знал о моих теперешних интересах, о том, что я теперь так регулярно веду дневник…

Как он всегда радовался моим успехам! Он мне во многом помогал. Хорошим человеком был он… Мне очень тяжело!..

Вечер мы провели у Анюты, как всегда, мирно и спокойно, шутливо и дружески. Вообще ведь Анюта веселый человек.

Когда я бываю у нее, я всегда люблю смотреть ее фотографические альбомы со снимками и открытками, так как это мне опять напоминает былое…

Я долго всматривался в портрет Саши. Я видел прищуренные добрые глаза, небольшой рот, редкие волосы на голове и удивительно высокий большой лоб.

«Не дурак дядька был, не дурак!.. – думал я сокрушенно. – Эх! Если бы таких было людей побольше!..»

Мне тяжело об этом писать, но я думаю, что и этого вполне достаточно… Собрались мы домой уже в 12-м часу. На улице было темно и ветрено, от чего казалось еще холоднее.

Мы вышли из переулка на улице Кирова и направились к метро – Кировской станции.

– Может быть, нам поехать на троллейбусе? – подумала вслух мама.

– Давай, ведь мне безразлично, – ответил я.

В это время подошел троллейбус – совершенно пустой и мы очутились в его кузове.

Последний раз в троллейбусе я ездил этим летом, когда у нас в конце августа были Рая, Моня и «Трубадур». Мы тогда вместе ездили на Сельскохоз. выставку. Это были очень счастливые минуты моей жизни, которые я по глупости не запечатлел у себя в дневнике. Так это и исчезло без следа. Вот тогда-то летом Рая и пригласила меня на зимние каникулы к себе в Ленинград.

Я теперь жалею, что не записал их пребывание в Москве! Тогда мне казалось, что эти записи у меня будут лишние и скучные, а между тем это было все очень интересным, и я это сейчас-то уже понимаю. Но ничего, впредь я буду умней!

Я также помню, как мы все – мама, Рая, Моня, Нора и я – ездили в Мамонтовскую на дачу к Гене – родному брату Рае, а мне – брату двоюродному. И эта поездка мне также казалась недостойной для записей в дневнике, между тем как в действительности в ней можно было бы отыскать кое-что и интересное.

Я помню, как Моня меня спросил еще тогда, когда мы возвращались домой, раскачиваясь на сидениях электропоезда:

– Ну, а этот день ты напишешь в дневнике?

– Да что тут особенно интересного, – ответил я. – Ну, мы поехали туда к Гене, побыли там, подышали свежим воздухом, ну, а сейчас возвращаемся домой.

Ой! Какая это была чудовищная ошибка! Я сейчас себя очень виню за то, что не записал такие прекрасные часы в моей жизни, как пребывание у нас наших ленинградских родственников.

Ну, ничего! Вот зато, когда я поеду зимой в Ленинград, тогда я в подробности опишу все это путешествие. Я уже сейчас представляю себе купе поезда, тусклые лампы, ночную темень за окном, отражение коек в стекле и шум колес поезда, несущегося в Ленинград. Да-а! Счастливые минуты тогда будут,… но до них еще далеко.

Итак, только я очутился в троллейбусе, как мне сразу же вспомнился день, когда мы все были на выставке… Мне почему-то показалось, что это не 23 ноября, а август, конец лета, вечер, и мы все возвращаемся с выставки. Мне чудилось, что если я сейчас обернусь, то увижу около себя на сидении Раю или Моню с Норой на коленях, но это была только иллюзия… Эти воспоминания до того крепко внедрились в мой мозг, что я действительно стал верить в то, что где-то здесь рядом в троллейбусе едут с нами и наши ленинградцы. Я задумался…

Очнулся я лишь тогда, когда мы подъезжали к Малому Каменному мосту. Подходя к дому, я сказал маме о том, что обязательно напишу в дневнике о сегодняшнем вечере, и это нам опять напомнило Сашу.

– Какой хороший и умный был человек, – проговорила мама. – Всякие балбесы да пьяницы живут, и ничего, а полезные люди умирают…

Я ничего не ответил и только сжал плотнее губы…

25 ноября. Ну, сегодня, кажется, действительно наступила зима!

Я глянул в окно и увидел, как: «крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя, плетется рысью как-нибудь. Бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая» и т. д. и т. д.

Ну, а в действительности я увидел побелевший двор, вся поверхность которого была покрыта ровным ослепительным снежным покровом. Ура! Кажется, зима крепко ухватилась за Москву! Да здравствует первый настоящий снег! Небо было все в тучах, но, как полагается, оно имело какой-то ослепительный блеск, как будто отражая белизну снега, лежавшего на земле-матушке.

В школу я пошел все равно без пальто, не находя нужным искать защиты от холода. Собственно говоря, мороза не было, и вообще погода стояла отличная.

27 ноября. Вчера вечером – 26-го числа – я уже находился на боковой, когда с работы пришла мама. Она вошла в комнату, завела часы и вдруг сказала:

– Уже началось.

– Что? – не понял я.

– Да с Финляндией. Они уже обстреливали нашу сторону.

Я презрительно усмехнулся.

– Дураки!.. Дура страна; вот дура! Идиоты. Честное слово, идиоты. Этот Эркко их крикун… Все они дураки. Это не люди! Люди хоть думают и понимают, так как это высшие млекопитающие, а это… Эти думают, но не понимают! Это не люди! Не-ет! Куда им…

Сегодня же на географии, с презрением глядя на Финляндию, обозначенную на карте, я обратился к Петьке:

– Смотри! Вот тебе СССР, а вот Финляндия. Сравни их величины. Даже смешно подумать о том, что такая страничка собирается идти войной на такую огромную страну. Вот она! Вот тебе Финляндия, любуйся!

– Есть, но не будет, – коротко сказал Пьетро.

– Да, если она будет и впредь провоцировать, то ее может не быть больше, – согласился я.

Дома я узнал весьма приятное известие. Я его сейчас же записал в блокнотик с тем расчетом, чтобы не забыть и переписать потом сюда в дневник.

Из разговора по телефону мамы с Любой я узнал следующее: оказывается, Люся, сын дяди Марка, мой двоюродный брат, летом собирается приехать к нам из Николаева.

– Я получила от Люси письмо, – сказала мама Бубе. Он пишет, что получил посылку. Сахар они задержат, а летом сварят варенье, и, когда он приедет к нам на С.-Х. выставку, то привезет его.

Вот из этих самых слов я узнал все!

Хвала выставке! Из-за нее мы имеем возможность повидаться лишний раз со всеми родственниками, которые разбросаны по многочисленным городам европейской части СССР.

28-го ноября. Сегодня вечером я с большим интересом прослушал по радио передачу о Ленинградском Кировском музее. В ней рассказывалось об экспонатах музея, исповедующих о сложной и прекрасной жизни незабвенного Сергея Мироновича. Очевидно, этот музей весьма ценный и интересный! Короче говоря, эта передача заставила меня призадуматься, и я решил, во что бы то ни стало, побывать в этом музее во время моей поездки в Ленинград. Нет сомнения, что я поделюсь с читателем моим впечатлением об этом показателе жизни великого революционера нашей эпохи.

После этого мне посчастливилось услыхать передачу о ноте Советского правительства Финляндскому правительству в протест против провокационных выстрелов. Нота правительства Финляндии меня возмутила. Оказывается, финны скрывают свое преступление. Где это слыхано, чтобы войска какой-либо страны производили учебные занятия в стрельбе на виду у войск граничащей державы. А, между тем, это говорят финны. Уже как будто бы у нас в армии одни только неучи, которые не понимают в военном деле! Во-первых, мы не дураки, чтобы производить на виду у финских войск учебные выстрелы, во-вторых, мы отнюдь не настолько глупы, чтобы сажать по своим же красноармейцам не холостыми снарядами, и, в-третьих, мы уже достаточно умеем обращаться с различного рода огнестрельным оружием, иначе мы не были бы так сильны; и это пусть запомнят те неучи, которые носят имена, как: Каллио, Каяндер, Эркко и Таннер. Вот до чего дошла их шалость! Это чудовищно! Они еще будут угрожать нашему Ленинграду! Ведь Ленинград – наш важнейший порт, принадлежавший только нам. Следовательно, это наше дело, как обеспечивать безопасность его, и мы не позволим финляндским олухам вмешиваться в наши внутренние дела! Пусть они сначала еще оглянутся на свою страну. Там они увидят более ужасные сцены. Но они этого не делают. Заботясь о своем кармане и об угоде Англии и Франции, они сквозь пальцы смотрят на страдания народа своей страны, но они за это скоро поплатятся. Ох, как поплатятся! И час расплаты они приближают сами, своею неразумной и необоснованной глупой подготовкой к войне с СССР. Финский народ не позволит им безнаказанно угрожать СССР – единственной опоре и защите всех угнетенных масс.

Я очень обрадовался, когда услыхал ответную ноту нашего мудрого Правительства изобличавшую всю жалкую свору финских палачей и негодяев. Да восторжествует справедливость!

После этого я начал рисовать к «Италии» следующий рисунок. Делая его, я одновременно слушал передачу оперы Верди «Бал-маскарад». Сейчас я еще покамест ничего не могу дополнить к моим предыдущим размышлениям об этой опере, поэтому я это сделаю лучше в следующий раз. Рисовал я морское дно Средиземного моря, покрытое кораллами, которые из вод морских извлекаются в большом количестве жителями Италии для того, чтобы сделать из них украшения и мелкие изделия.

На этом этот день окончился.

29 ноября. Все утро сегодня на дворе хлестал дождь. Зима оказалась изменницей и бежала за горизонт, предоставив захваченные владения осеннему дождю. На улицах стояли лужи, и блестел тротуар, по которому куда-то спешили прохожие. Всю эту картину я видел утром сквозь оконные стекла.

– Ты к Модесту Николаевичу обычно когда ходишь? – спросила меня мама.

– К 5-и часам вечера, – ответил я.

– Сегодня от 4-х до 5-и нам должны принести заказ. Так что ты подожди заказ. А потом уже иди к нему.

– У-у, вот еще! – с явным неудовольствием разочаровался я. – А я хотел, наоборот, к нему пойти раньше, чтобы успеть прочесть мой 5-й день.

– Ну, а что ж поделаешь-то. Заказ иногда приносят и раньше времени, так что, может быть, на твое счастье и сегодня так будет.

– Ну, ладно уж! – с глубоким вздохом согласился я. – Тогда мне придется ему прочесть 5-й день в след. раз. А я-то ждал этого дня!

Несмотря на дождь, в школу я пошел без пальто. Очутившись в классе, я заметил, что Анастасия Ивановна сажает рядом со мною какого-то верзилу, очевидно, нового ученика. Я недружелюбно покосился на него и вышел в зал. Борька, Мишка, Сало и пр. живодеры нашего класса еще не пришли, поэтому они еще не знали о сладкой добыче. Между тем незнакомец, не зная, что делать, вышел из класса и пошел слоняться по школе.

Это был высокий парень – выше него у нас в классе еще никого не было, – довольно худой, нескладно построенный, казавшийся переломленным, но, кажется, сильный. Лицо его было простодушно, черные волосы были курчавы, а подбородок был украшен бородавкой – одной из помех единственной шкуры человека.

Лишь только в класс вломились наши волки – Павлушка, Медведь, Мишка и Улуш, – я решил доложить им о пришельце, чтобы узнать, как они на это будут реагировать. Первый встрепенулся Павлов:

– Изуродуем! – сказал он, махнув рукой.

Затем он подскочил к доске, схватил мел и быстро накорябал следующие слова: «оглоеда изуродуем!»

– Правильно, ребя? – спросил он. – Изуродуем оглоеда? Ведь полагается же это, а?

Все отнеслись к его словам холодно, не соглашаясь.

– Это тот, что сейчас в зале шляется? – спросил Борька.

– А я знаю, кто там шляется, – ответил я.

– Да, это он! – сказал Сало. – Знамо, он!

– Ну, и детина, братки! – усмехнулся Медведев.

– Знать, выше Боша! – сказал Салик.

Бош, уч. 10-го класса, известен в нашей школе как поразительной высоты человек.

– Что ты, друг! – вскричал я. – разве Бош сравнится с ним? Куда там! Ведь по сравнению с ним, Бош – жалкий котенок!

В это время звякнул звонок, и все разместились по своим местам. Сел возле меня и тот, кого Павлушка окрестил «оглоедом».

Была история и Ан. Ив. не замедлила войти в класс. Разместившись за столом, она стала перелистывать журнал.

Все молчали, и в классе стояла удивительная, непривычная тишина. Тут бессердечный Сало, желая уязвить новоявленного, громко проговорил лукавым тоном:

– А у нас новенький!

– А это и без тебя всем известно! – строго ответила А. И.

– Он вы-ырос бо-ольно… – протянул Салик.

Немного помолчав, он сказал:

– А я знаю, как его фамилия!

В течение всего этого дня незнакомец был тише воды и ниже травы, хотя, как потом выяснилось на немецком языке, он был переведен в нашу школу из 1-й школы ЛОНО за плохое поведение.

Фамилия его была не то Коротков, не то Котаков… да это и не важно.

Лишь только я очутился дома, как прозвенел телефонный звонок. Это был Модест Николаевич.

– Ты бы пришел сегодня пораньше, – попросил он, – а то я должен сегодня вечером писать срочную работу.

– Знаете, М. Н., – сказал я, – я вообще хотел к вам сегодня придти рано, чтобы успеть прочесть 5-й день, но сегодня от 4-х до 5-и к нам должны принести заказ, и я должен быть дома. Так что я к вам приду только после 5-и.

– Жалко, правда! – проговорил он. – Ну, ладно! В след. раз, тогда прочтешь его. Тогда мы сделаем так. Если придешь только к 5-и или к началу 6-го, тогда мы с тобой позанимаемся, и я сразу же стану работать, иначе мне не успеть. Ну, окончим мы тогда примерно с тобой четверть седьмого. Итак, я тебя жду.

Однако, на мое счастье, заказ принесли раньше времени, и я уже был освобожден от него в половине четвертого. Собрал свой багаж, а также засунул в портфель и дневник. Перед отъездом я позвонил М. Н.

– Модест Ник., – сказал я. – Заказ уже принесли, я сейчас тогда приду, и мы успеем почитать.

– Ладно, кати. А урок выучил?

– Да так, кажется… выучил как будто.

– Ну, это хорошо. Ну, иди!

– Бегу! – проговорил я, вешая трубку.

У М. Н. я уже был без четверти четыре.

– Ну, читай, – сказал мне мой учитель.

– До 5-ти часов еще долго. Мы все равно успеем.

– Я только 5-й день не буду читать, – предупредил я. – Мы все равно не успеем прочитать всего. Отложим его лучше на след. раз.

– Ну, хорошо. Читай что-нибудь другое. Я прочел мои мысли насчет «Риголетто», записанные мною 9-го ноября. Когда я ему прочел фразу, где я говорю о том, что тех людей, которым не нравится Верди, на мое счастье, только единицы, он сказал:

– И эти единицы среди музыкантов. Правда, Верди этого не заслуживает. Он был большой. Теперь даже предполагают, что он сделал в музыке не меньше, чем Вагнер. Это как раз предполагает профессор Фермен!

– Вот я пишу у себя, что я приветствую его слова, – вставил я.

– Я с ним учился в консерватории, – продолжал М. Н. – Очень мягкий старикашка. Так вот он говорит, что он думает о большей ценности произведений Верди. Только Вагнер шел в одну сторону, а Верди в другую. Вагнер основывал большей частью свои оперы на мифах. Он имел дело с мифологией, и это отдаляло его от действительной жизни, а Верди, наоборот, он писал о живых образах, о живых людях. Вообще Верди – … (нрзб. – И. В.) мелодий. У него очень часто встречаются эти обычные легкие аккомпанементы, которые у него сопровождают песенку герцога в «Риголетто». Вот наравне, рядом совсем с этой легкой песенкой, у него в 4-м действии показана удивительная сложность. Ну, ладно, читай дальше.

– Модест Николаевич, – проговорил я. – А как вы думаете, записать мне в дневнике наш тот разговор или нет?

– Если то, что я тебе сейчас сказал, ты уже знал, то и писать, по-моему, незачем.

– Нет. Это для меня ново, – сказал я. – Я еще не слыхал про то, что Верди теперь сравнивают с Вагнером.

– Тогда напиши.

– А вчера передавали «Бал-маскарад». Вы слушали? – спросил я.

– Неужели? – переспросила Марья Ивановна. – Нет, не слыхали.

– А по какой линии она шла? – спросил М. Н.

– По дополнительной, – ответил я. – У нас ведь два штепселя, поэтому мы можем слушать и первую, и вторую линию. А у вас, наверное, только основная линия.

– Да, – согласился мой учитель. – У нас лопай, что дают.

– Это ты тоже напишешь в дневнике? – спросила Марья Ивановна.

– Да, что тут такого? Тут ведь ничего особенного нет, – проговорил я.

После этого я им прочел, что требовалось, а потом спросил:

– Ну, а как вы смотрите на выходки Финляндии?

– Дождется она у нас, – сказал М. Н. – Жалко, что народ страдает, а этим волкам мы всыплем по первое!

– Этого они вполне заслуживают, – сказал я.

– Вкатим им как следует, – добавил М. Н. – Запомнят.

После этого мы стали заниматься. Перед отходом домой я спросил у М. Н. о картине «Потомок Чингис-хана», чтобы узнать, видел ли он эту картину. Ведь читатель знает, что мой знаменитый 5-й день основан именно на точном описании этой картины.

– О-о! Это хорошая картина! – сказал он. – Она давно только шла. Я ее, кажется, видел, но точно не помню.

– Тогда я вам открою тайну этого 5-го дня, – сказал я. И я рассказал ему, в чем дело.

– Ну, это не беда, – сказал он. – Я все равно точно не знаю, видел ли я ее или нет; а если я ее и видел, то совершенно не помню. Поэтому мне все равно будет интересно слушать, как ты ее описал.

Я успокоился.

– Ну, а след. урок у нас когда будет? – спросил вдруг М. Н.

– Как это когда? – удивился я. – Да 5-го декабря, разумеется.

– Да, но пятого – день Конституции, и все школы не работают. Как же нам быть с занятиями?

– Ну, так мы ведь к школам не относимся, – сказал я. – Я все равно буду свободен, а вы будете иметь столько же времени, очевидно, сколько имеете в обычный 5-й день шестидневки. Зачем же нам жертвовать уроком.

– И то правда, – сказала М. Ив. – Зачем это? Ты и так ведь сможешь придти 5-го позаниматься. Наоборот, больше времени будет; и ты успеешь почитать нам 5-й день.

Дома сегодня я нарисовал следующий рисунок к «Итальянскому докладу», рисунок, изображавший пару одиночных асцидий, вылавливаемых из вод Средизем. моря итальянцами для употребления в пищу.

P. S.

Я только что прослушал по радио выступление Вячеслава Михайловича Молотова, который в своей ясной, но короткой речи еще раз подчеркивает мирную политику СССР.

Многочисленные враги нашей страны, понимая нашу справедливость, но боящиеся высказать это вслух и бесящиеся от своего ничтожества и от правды, которую несет Советский Союз, яростно бьются в клеветнических ударах. Они понимают политику СССР, но боятся ее, так как они являются врагами коммунизма, так разве они останутся в покое в такие времена? Нет! Они стараются оклеветать, опозорить честь СССР. Не зная, что сказать, они выдумывают глупейшие аргументы против нашей страны, лишь бы показать ей свою ненависть. Они еще выдумали, что СССР якобы только того и ждет, чтобы Финляндия напала на него, тогда он под этим предлогом захватит и присоединит ее к себе. Следовательно, по словам этих жалких теоретиков, СССР хочет захватить Финляндскую территорию. Но здесь они глубоко ошибаются, и эти враждебные доводы в пух и прах разбиваются о истинную политику Сов. Союза.

Вы сначала, господа, оглянитесь на свои страны! Скажите честно, что каждая капиталистическая страна только и желает расширить свои просторы за счет захватов соседних стран! Это факты! Сколько раз капиталистические страны воевали между собой специально из-за этого? Скажите нам, на милость!

Нет! Об этом вы молчите, а вот о том, что СССР будто бы хочет захватить Финляндию – это вы кричите на весь мир! Вникните в это, пустоголовые бараны, и запомните раз и навсегда – если вы только способны это сделать, – что СССР совсем не собирается присоединять к себе Финляндию. Если бы он этого хотел, то он так бы настойчиво не предлагал ее ослоподобным правителям мир и дружбу, а также и то, чтобы Карелия отошла к финнам. А это, по-моему, все совершенно ясно. Он тогда бы не канителился так с этой жалкой страничкой, а взял бы, ответил на ее провокации, да и захватил бы ее всю.

Польша была присоединена к нам только из-за того, что она была вообще покинута своим правительством, и мы не хотели, чтобы ее кровные нам народы погибли под сапогами алчных капиталистов; да и то ведь зап. Украина и зап. Белоруссия были к нам присоединены не по нашей воле, а по воле самих же их жителей. Вот и сейчас СССР не хочет присоединять Финляндию к себе, а хочет только проучить ее правителей за угрозу: освободить финнов от ига поработителей, дать свободу им, а потом отозвать обратно свои войска, чтобы народ Финляндии по своему усмотрению устраивал там, какой ему будет угодно строй.

Так-то, мои милые ослы! Мало вы учились еще, по всей вероятности! Еще природа не освободила ваши головы от тумана, а вы уже беситесь, как паяцы, всем служа посмешищем!

30 ноября. Сегодняшний выходной ничего интересного мне не принес, но зато приятного очень много. Я просидел весь день дома, и успел в «Италии» своей нарисовать три карты и одну диаграмму. Это, по-моему, очень большой успех! Карты я сделал следующие: «Продажа Италии», «Экономическая карта северной Италии», «Итальянская иммиграция» и диаграмму «Распределение угодий на Апеннинском полуострове». Сегодняшним днем я остался очень доволен. Ведь я за один только день сделал то, что мне следовало бы сделать в течение 4-х.

1-го декабря. Вот и наступил декабрь – первый зимний месяц, но последний месяц этого года! Ура! В конце его я уже буду в Ленинграде! Если бы вы знали, как я рад!

Занимались мы первые два урока наверху, в том маленьком тесном классе!

Еще перед уроками ко мне подошел Димка.

– Война! – сказал он.

– Что? – переспросил я. – Уже?

– Да, да! Наши войска уже углубились в Финляндию на 15 километров. Наши самолеты уже бомбили аэродромы Гельсинки. Финляндия-то уже сообщила об этом Англии ведь!

– Долго же она будет ждать у себя этих англичан, – саркастически сказал я. – А ты откуда это знаешь?

– Да вчера ночью передавали экстренные последние известия, – ответил Синка.

На истории я прошептал Салику:

– Неспокойные дни теперь для нас настали. Там Хасан, Монголия, Польша, а теперь новое еще…

– Да, может быть, Англия ей и поможет… Кто ее там знает?

На географии – втором уроке – географ довольно близко познакомился с нашим незнакомцем. Последний уже начал входить в свою обычную колею, так что учитель несколько раз сделал ему замечания.

– И вы, Красильников, тоже замолчите, – сказал он Красиле. – А то болтаете весь урок. Итак, кто мне сейчас отвечал? А-а… Таранова. Так? Поставим отметку.

– «Отлично» вполне можно поставить, – вдруг прозвучал в классе голос Красильникова. Все рассмеялись.

– Дайте свой дневник! – строго произнес географ. – Мне лучше знать, какие ставить кому отметки. Есть просто нарушители дисциплины, а есть наглые нарушители дисциплины. Вот вы наглый и есть! Да!

– Есть просто провокаторы войны, а есть наглые провокаторы войны, – сказал Сало при общем смехе. Учитель также не удержался от улыбки, но вдруг лицо его изменилось, и он вскричал, обращаясь к новому:

– Вы чего там? Идите сюда!

Незнакомец подошел к столу и остановился в какой-то странной позе.

– Раз вы сидеть не можете, тогда стойте, – проговорил географ. В классе послышался смех.

– Да почему? Я могу сидеть, – возразил тот.

– Ничего, ничего, стойте! В др. раз не будете разговаривать.

Географ подошел к нему и, улыбаясь, проговорил:

– Вот, выше меня. Выше учителя даже. А вести себя не умеет.

Все покатились со смеху.

– Нужно расти вверх, – ответил наш верзила.

– Это правильно, – согласился учитель. – Нужно расти вверх, но также нужно расти вверх и по дисциплине, а у вас этого нет, а вы наоборот!

Виновник молчал. Географ подумал и изрек:

– Садитесь!

Следующим уроком у нас была геометрия, и мы всей гурьбой с шумом и гамом спустились вниз в физический кабинет. Около кабинета биологии я встретил Изю. Мы с ним поздоровались (это у нас принято) и разговорились о политике.

Читатель, если он читал мои записи 1935 года, знает, что Изя Бортян мой старый товарищ еще по тому классу, в котором мы раньше с ним вместе учились. Это серьезный развитый парень, достойный похвал.

– Да, я это уже знаю, – сказал он. – Наши самолеты уже разбомбили два аэродрома финнов в Гельсинках и в Вингури.

– Смотрю вот я на карту, – проговорил я, – и вижу, как мала эта Финляндия и как задириста. Она на Англию надеется!

– А как ей Англия поможет? – произнес Изя. – Самый лучший путь для нее – это Балтийское море. Но зато этот путь закрыт берегами Германии. Англия ведь сейчас воюет с Германией, значит, та ее не пропустит.

– Действительно, это верно! – вскричал я. – Да вообще-то Англия еще вместе с Францией не справится с Германией, а уже на нас хочет через Финляндию идти! Руки коротки! Ты смотри только, какое там движение против войны. А ведь оно увеличится вдвое, если Англия пойдет на СССР, так как английские угнетенные не позволят, чтобы их страна шла против единственной социалистической державы.

– Вот в том-то и дело, – подтвердил Изя.

После этого разговора со мной уже ничего интересного в школе не произошло.

Придя домой, я первым делом взялся за газету. На первой странице «Правды» был напечатан большой портрет т. Кирова. Ровно 5 л. прошло с того момента, когда трусливая подлая рука врага из-за угла направила на нашего товарища дуло пистолета и спустила курок. Хороший был Киров человек! Очень хороший!.. Нет, я обязательно пойду в музей его, когда приеду в Ленинград.

В сегодняшней газете был напечатан радиоперехват: «Обращение Финляндской коммунистической партии к трудящимся Финляндии». Я сейчас же его весь прочел. Очень хорошо сказано там все! Просто и ясно! Надеюсь, это поймет каждый рабочий, каждый крестьянин, каждый интеллигент и солдат. По-моему, после ознакомления финляндской армии с текстом этого обращения все солдаты должны, не замедлив ни на минуту, восстать против тупоумных правителей Финляндии, ведущих к неминуемой гибели в борьбе с Советским Союзом.

Снова появились теперь в газете подобные заметки, вроде: «Наши войска в таком-то направлении углубились от границы на 15 километров и заняли такую-то деревню. В северном направлении наши войска заняли поселок такой-то» и т. д. Только раньше это писалось про Польшу, а теперь уже… про Финляндию… Как-никак, а сильна наша армия! Тоже Финляндия еще захотела с нами померяться силами. Теперь она видит, что такое армия Советов! Собственно говоря, финны даже не оказывают сопротивления, а прямо отступают, избегая открытого боя и насаживая по дороге предательские мины. Эх! До чего же они подлые и трусливые твари! Не будь мин, мы бы не потеряли ни одного почти бойца, ибо наши войска даже и не вступали в бой со слабой армией Финляндии, а вот из-за этих предательских мин сколько уже погибло наших бойцов!

Теперь-то финны знают силу Красной армии! И то правда! Какое же упорство может оказывать букашка слону? Какое? Разве только то, что она раскроет свои крылышки и упорхнет за тридевять земель? И это видно на деле! С какой легкостью наша армия захватывает финские районы, а вражеские войска даже боятся сопротивляться. Что они могут сделать своими первобытными ружьями против гаубиц наших войск. Красная армия, откровенно говоря, просто одним дуновением сметает финских вояк со своего пути, честное слово!

Ну, ладно! Покамест о политике хватит!

Мне кажется, что я не успею полностью докончить оформление итальянского доклада к новому году, т. е. вернее сказать, к поездке в Ленинград, чтобы исполнить просьбу Раи и захватить его туда с собою, поэтому я решил кое-что в докладе пропустить и оформлять только самое основное, а уже потом, если останется время, вернуться к пропущенному – менее важному. Сегодня я так и сделал. Я решил пропустить ту главу, оформление которой вообще-то известно каждому, поэтому с нею мне и нечего спешить. На мой взгляд, это больше всего подходит к главе «Великие люди Италии», ибо портреты великих людей этой страны и без того известны каждому. А я лучше сделаю самое важное и существенное. Тогда у меня есть шансы на то, что я смогу успеть к концу этого месяца закончить главное, т. е. лицо доклада.

Итак, сегодня я перешагнул через главу растений и приступил к главе о колониях Италии. Я набросал карандашом на карточке вид Ливийской пустыни, как вдруг ровно в 6 ч. вечера услышал вечерний выпуск последних известий. Я поставил радиоприемник на письменный стол и вместе с мамой стал слушать. Не буду много расписывать о том, что мы услыхали, но скажу кратко. Мы услыхали о том, бараноподобное правительство белогвардейское, услыхав, что войска СССР перешли границу их страны, растерялось, и его члены подали в отставку. Достукались, канальи? А кто виноват? Сами! Какая-то нелегкая вас подталкивала на эту подлую миссию! А вот оно в чем дело! Англичане! Ну, да, теперь-то я в этом уверен так же твердо, как в том, что 5 и 5 будет 10. Да, да! К тому же многие солдаты финляндских войск, поняв обращение компартии, восстали против горе-правителей. Народ также поднял восстание, отказываясь воевать с Советским Союзом, и уже в гор. Териоки (вост. Финляндия) образовалось Народное правительство новой демократической Финляндской республики во гл. с Отто Куусиненом. Война с СССР окончилась! Она началась сегодня в 3-ьем часу ночи и окончилась сегодня днем. Теперь война идет внутри самой Финляндии, война гражданская, война двух правительств – нового правительства свободной Финляндии и темного страшного «правительства» Таннера, заменившего бежавших Каяндера и Эркко. Это, по-моему, была самая удивительная по своей краткости война в истории, ибо она существовала всего лишь в течение полусуток. Удивительная война!

Лишь только окончился выпуск последних известий, как к нам позвонила Люба:

– Ты слышал сейчас выпуск последних известий? – спросила она меня.

– Да, да! У нас радио было включено.

– А мамка?

– Как же?! Тоже слышала.

– В таком случае я вас поздравляю.

– Спасибо, спасибо, – ответил я, смеясь. – И тебя тоже.

– Ну, ладно, – заключала Буба. – Я иду к вам, как мы уговорились. А Анюта будет у вас?

– Да, она обещала придти, – ответил я.

– Я иду.

На этом разговор наш окончился. Я передал его маме, и мы стали дожидаться Бубу и Анюту.

– Маня тоже сегодня обещала к нам придти, – сказала мама. – Может быть, и Тоня придет.

– А Алексей?

– Не знаю.

Читатель, надеюсь, помнит еще по моим летним записям в Удельной, что Маня и Алексей – это наши старые знакомые, а Тоня и Петя – их дети.

Вскоре пришла Люба. Я думал, что она придет с Галей, или иначе с Гагой (как я ее зову), но последней не оказалось, да это меня и не удивило, ибо мне прекрасно известно, что Гага учится в вечерней школе. Если читатель забыл, то могу напомнить, что Гага – моя двоюродная сестра. Это именно у нее на даче я и был летом в «Белых столбах» с Монькой-маленьким. Прошу не путать Моньку-маленького и Моню-большого. Первый – мой двоюродный брат, 10 лет от роду, из Малой Вешеры, а второй – ленинградец, виолончелист, лауреат, около 30 л. от роду, Раин муж, или, короче говоря, также мой двоюродный братик.

Через несколько времени пришла Анюта, и мы все провели отлично время, беседуя о политике.

В тот момент, когда мы сидели за столом и распивали чаек, пришла Маня. Мы с восторгом ее приветствовали, а еще через некоторое время приехала и Тоня. От них я узнал, что Петя, не окончив институт, уехал на Дальний Восток учителем на пару лет. Я был удивлен и поражен до крайности.

– Как бы и ты куда-нибудь не улетела, – с опаской проговорил я, обращаясь к Тоне. – Ведь ты уже 10 класс кончаешь. Скоро пойдешь.

– Не кончаю, а начинаю, – поправила она. – Сейчас еще и первое полугодие не окончилось.

Вечер прошел дружески и мирно. Я Тоньке показал образцы моей деятельности, как-то: итальянский и украинский доклады, но предупредил ее, конечно, что текст последнего писан не мною. Мы говорили с ней об учебе, вспоминали о наших былых проказах в Ср. Азии и т. д. Повод к воспоминанию о Ср. Азии дал мой застекленный рисунок узбекского храма Регистана, короче говоря, мы с ней беседовали, как старые знакомые и товарищи.

– А где Алексей? – спросил я.

– Папа-то?

– Ну да. А где он? Почему же он не пришел-то?

– Да там его задержали. Да еще и дома нужно кому-нибудь быть, и то, знаешь, у нас в Сокольниках народ отчаянный.

Потом Маня и Тоня ушли, Анюта у нас осталась ночевать. А Люба, когда уходила, спросила меня:

– Ну, ты не забываешь 15-ое число декабря?

– Что ты?! Конечно, нет! Я его все время вспоминаю – ответил я, зная, что 15-го декабря – день рождения Гаги.

– Так ты не забудь. Ведь уже скоро. А у тебя когда? Я что-то забыла. В январе, кажется?

– Ну, да. 10 января, – сказала мама.

– Только, кажется, меня не будет тогда в Москве, – добавил я. – Я в Ленинград еду на каникулы.

– В Ленинград? – протянула Буба. – Вот в том-то и дело, что навряд ли. Ведь он все время сейчас напряжен. Недалеко от него ведь военные операции происходят. Его могут закрыть вовсе.

– Да… – вздохнул я. – Я об этом уже думал. Жалко, правда!.. Но будем надеяться, что за месяц, к Новому году, к каникулам, все уже уладится.

– Будем надеяться. Посмотрим, – сказала Люба. Она ушла, и мы стали приготовляться ко сну. Ну, а потом я сел писать дневник, а теперь, вот именно в этот самый момент, я его кончаю.

2 декабря. Боже ты мой, до чего замечательный у нас физик! Я от него без ума, честное слово. Почему? Пожалуйста. Я вам сейчас скажу. Ну, например, взять хотя бы сегодняшние два последних урока физики.

Ввиду того, что наш физический кабинет занял десятый класс, мы отправились наверх, в тот самый маленький классик, с которого мы всегда начинали 1-ый день каждой шестидневки.

Лишь только мы уселись, как вдруг дверь класса открылась, и в класс вкатился наш толстенький Василий Тихонович. Мы даже еще не успели затихнуть от неожиданности.

– Тише, тише, тише, мои дорогие друзья, – почти зашептал Василий Тихонович. – Давайте тише…

С этими его словами класс приобрел веселое настроение, залился смехом. На это физика совершенно не тронуло, он начал еще пуще прежнего:

– Но что-о-о это такое, – развел он руками. – Во-от стараются! Ну чего, чего вам? – спросил он добродушным голосом, усаживаясь за маленький столик и открывая журнал. – Ну, тише, тише, мальчики. Мальчики, тише. Тише, девочки. Девочки! Тише, миленькие девочки.

Мы чуть не сошли с ума! Многие, забыв обо всем на свете, не стеснялись ни товарищей, ни В. Т., хохотали во весь голос.

– Ну, будет, – сказал, наконец, В. Т. – Повеселились и хватит. Кто там еще разговаривает? – вдруг спросил он. – Перестаньте! Ай-ай-ай, какие говоруны! Ну, что еще не наговорились? Что же, я подожду. Может быть, вы пойдете в зал? А действительно, идите, а то мне нужно урок начинать. Идите, кто хочет, поговорите, а потом возвратитесь.

– Да-а, а вы не пустите обратно, – протянула Андреева.

– Я, да не пущу? – удивился В. Т. – Никогда! Как же я могу не пустить, раз я сам вам предложил вдоволь наговориться в зале, а потом возвратиться.

– Пустите, значит? – спросила недоверчиво Зайцева.

– Пожа-алуйста, – важно протянул учитель при общем смехе.

– А вы потом скажете директору, – проговорила опять Зайцева.

– Ну, что вы, друг мой сердешный, – сказал физик. – Я честный человек, я никогда ни от кого ничего не скрываю. Когда вы шумите, я тут же вам делаю замечание, и этим дело всегда у меня кончается. Не дальше того, что я вам говорю при замечаниях, Да и зачем это? Зачем? Я человек честный. Я вас всегда понимаю, никогда на вас не кричу, а разговариваю как с товарищами. Так ведь? Вы разве видели, чтобы я когда-нибудь выгонял кого-либо из класса? Нет. Я никогда не буду никого выгонять. Это только, наоборот, ухудшает дело. Я всегда открыт. Вот и сейчас вы разговаривали, и я вам просто дружески предложил выйти из класса в зал с тем, чтобы вы, не мешая занятиям других, поговорили в зале, сколько душе угодно, а потом, пожалуйста, заходите, и я ничего вам плохого не скажу.

Класс одобрительно шумел.

– Ну, а теперь, друзья мои, тише, тише и тише, – закончил В. Т. свою импровизацию. Однако на этом дело не окончилось, ибо он обиженным тоном вдруг сказал:

– Ну вот, видите, я из-за вашего шума сделал в журнале ошибку. Вместо «работа» написал «работы». Видите, как вышло?

– Но это небольшая ошибка, – сказала Цветкова.

– Как это небольшая? Большая ошибка, очень большая, да! Ну, ладно, друзья мои, приступим к уроку.

Я хочу предупредить читателя в том, чтобы он не думал того, о чем, очевидно, подумал сейчас, в этот момент. Не думайте, пожалуйста, что В. Т., ведя с классом подобные разговоры, только отнимает от урока время и зря его тратит. Совсем нет. Наш физик никогда не скажет лишнего. Чтобы вам это подтвердить, я не скрою и подскажу вам, что, несмотря на вышеописанные переговоры с нами, он не только успел просто и понятно объяснить нам новую и довольно большую тему, но еще и порешал с нами задачки. Это уже такой гениальный человек!

Итак, В. Т. приступил к уроку.

– Ну, друзья мои сердешные, сейчас мы с вами разберем новую тему, – сказал он. – Тема называется «Работой». Напишите-ка заглавие. Первым делом я хочу еще вас спросить: как, по-вашему, что такое работа? Ну, кто из вас скажет?

Опровергнув все аргументы выступавших питомцев своих, В. Т. велел нам записать следующее:

– Работой, друзья мои хорошие, называется преодоление сопротивления, – проговорил он поучительным тоном, – на некотором расстоянии. Запомните!

Немного побеседовав с нами, он сказал:

– Но самое лучшее определение работы мы имеем у Энгельса. Энгельс говорит, что «работа есть изменение формы движения, рассматриваемое с количественной стороны».

После этого В. Т. объяснил нам, как подобает, это определение Энгельса, а потом продолжил:

– Вообще примеров работы существует чрезвычайно огромное количество, чрезвычайно огромное. Любой взмах рукой, вооруженной молотком, углубившийся в дерево после этого удара гвоздь, работа машины, действие воды, звуковые волны, ток электричества, накал лампочного волоска, движение лучей – все это есть разновидность движения, следовательно, это есть работа. Но работой, друзья мои, не будет называться, скажем, бессмысленное держание в руках какого-нибудь предмета. Я буду, например, держать на руке книгу, – с этими словами он взял журнал, – но не двигаться с места, – и это разве будет называться работой, если я неподвижно буду стоять, как столб, и держать зачем-то книгу? Совсем нет. Я ведь устану, ослабею, но это меня ни к чему не приведет. Мне за это никто плату не даст, ибо работой-то вот именно и называется преодоление сопротивления на расстоянии. Если я возьму да перенесу эту книгу с места на место, тогда это будет работа. Предположим, какой-нибудь мальчишка стоит и подпирает стену. – При этих словах В. Т. подошел к стене и уперся в нее руками. – Пусть он стоит час, два, три… целый день! И напрасно он будет думать, что за это кто-нибудь заплатит денежки. Хотя он устанет, от него пойдет пар, как от самовара, он изнурит себя, но это не будет называться работой. Придет этот малыш домой и скажет: «Ах, папочка с мамочкой, дайте покушать мне скорей, я уж очень сильно умаялся!» – «Да что же ты делал, наш ненаглядный?» – «Да стоял и стенку подпирал!». – Последние слова В. Т. потонули в громовом смехе. – «Да ведь она и без твоей помощи стоит!» – ответят ему его благоразумные родители, – продолжал наш физик.

После уроков, когда мы спускались в парадную, я сказал Мишке:

– Вот учитель так учитель. Он и учит, и шутит.

– Да-а, – протянул Михикус. – Это нужно быть только Василием Тихоновичем, чтобы так весело, легко, понятно преподавать такой трудный предмет.

Ну, мой дорогой читатель, разве тебе не нравится наш физик? Ну, чем он плох? Разве только тем, что всегда шутит, но успевает укладывать намеченный урок точно в 45 минут? Веселый же он, дядька, право!

3 декабря. Сегодня газеты известили о договоре о дружбе, ненападении и о взаимопомощи между СССР и Финляндской демократической республикой. Вот мы уже и друзья Финляндии. По данному договору мы для общей пользы, то есть для своей же пользы и для пользы Финляндии, уже имеем возможность укрепить свои границы на Балтике и обезопасить Ленинград. Финляндия продала нам кое-какие острова и часть территории на Карельском перешейке, идя нам навстречу в нашем желании отодвинуть гос. границу от нашего славного города Ленина. Мы же дали ей часть Карелии, воссоединив кровные народы Карелии и Финляндии.

Таким образом, мы достигли своей цели, несмотря на желание врагов подорвать наше стремление.

Что не вышло со старым правительством Финл., то прекрасно вышло с демократической республикой. Теперь границы на Балтике укреплены, и пусть те старые глупцы грызутся на нас, это уж нам безразлично, ибо теперь-то они ничего не могут сделать. СССР выиграл, его желание исполнилось, а стремление его врагов рухнуло.

Таким образом, Финляндия ведь осталась свободной независимой страной, и мы не думаем ее присоединить к себе. Ведь факты уже налицо, а факты, как сказал т. Сталин, – упрямая вещь! Они говорят сами за себя, против них ничего не скажешь, раз они существуют. А те-то олухи еще орали, что мы собирались «захватить» территорию Финляндии. Ну, и глупцы же они! На выставке дураков они бы, бесспорно, взяли первую премию – я клянусь в этом.

Нужно было бы вам, господа, немного подождать, а уж потом кричать о мнимом захвате СССР, а вы уже заранее дерете глотки, не зная, что еще будет впереди, да и попали впросак. Поспешили, да весь мир насмешили! Захватили мы Финляндию? Присоединили ее к себе? Не дали трудовым финнам образовать свое правительство и укрепить свою независимость? Что вы теперь скажете? А кричали заранее! В таких случаях всегда следует подождать, увидеть и услышать, что будет, а потом развязывать свои органы речи! Олухи! Учить вас, по всей видимости, еще нужно!

4 декабря. Сегодня в школе у меня было какое-то праздничное настроение. Завтрашний, Конституции свободный день, уже заранее налагал на меня свою руку. Короче говоря, настроение у меня было прекрасным! Не знаю почему, но самый лучший из свободных дней в течение года, по-моему, 5-ое декабря, и я его всегда с нетерпением жду. Придя домой, я себя почувствовал первым из счастливцев во всей вселенной, ибо впереди были свободные два дня! Примерно под вечер, часов в 6-ть с работы позвонила мама. Она сказала мне, что завтра она работает утром и что вечером хочет со мной сходить к Генриетте, так как мы у нее уже давно не были.

– Ты позвони сейчас к ней и договорись, – сказала она мне.

Вот видите, как это плохо, когда человек, пишущий дневник, с самого начала не знакомит читателя с теми, кто его окружает. Вот и я сейчас именно поэтому-то и вынужден читающего смертного познакомить с тем, кого принято величать Генриеттой.

Генриетта – это наша чрезвычайно старая знакомая, которую мама знает еще по Америке. Генриетта, можно сказать, вообще-то американка, поэтому она, кроме русского, еще в совершенстве знает и английский язык, так же, как и ее муж Саша и их дочь Вайола. Генриетта – пожилая женщина, весьма добрая и гостеприимная, невысокого роста, с шевелюрой угольных волос. Саша также пожилой мужчина, веселый и простой, роста не слишком высокого – среднего, даже можно сказать. Их дочери, которая родилась в Америке, всего лишь, кажется около 10–11 лет – я это точно не знаю. Но дело в том, что скоро, а именно 18-го декабря, будет ее день рождения, и число годов, прожитых ею, мне станет известно. Это – чрезвычайно веселая девица, довольно толстенькая, румяная и упитанная, как сдобная пышка. По-русски она уже болтает так, как болтает на этом же языке любой уроженец Москвы, проживший столько же, сколько и она. Волосы у нее черные, с пробором посередине и сзади оканчивающиеся двумя небольшими косичками с бантами.

Живут они у Красных Ворот в большом сером доме, стоящим рядом с выходом метро. Квартира их расположена на верхнем этаже. Она представляет из себя агрегацию двух весьма обширных комнат, кухни, ванной, ну… и небольшого придатка, не косвенно касающегося пищеварения человека.

Комнаты их очень светлые, уютные, хорошо и красиво обставленные, в которых преобладающее большинство американских предметов мебели.

Итак, после того, как я разъединился с мамой, я достал лист бумаги и карандаш с тем расчетом, чтобы сейчас же, разговаривая с Генриеттой, записывать разговор, ибо это нужно для непосредственного знакомства читателя с нашей знакомой, еще совершенно незнакомой ему.

Вот мои записи, набросанные быстрой рукой.

Я, значит, набрал номер и вскоре услыхал голос Генриетты:

– Але!!

– Это Генриетта? – спросил я, несмотря на то, что и без того прекрасно узнал ее.

– Да. А это Лева?

– Да, я!

– Ну, что там у тебя?

– Вы завтра будете дома? – спросил я в свою очередь.

– А ты хочешь придти?

– Да, мы с мамой хотим придти к вам вечером.

– Утром вот мы идем в кино, а вечером, не знаю, может быть, в театр, не знаю точно.

– Тогда можно созвониться, – сказал я.

– А мама работает?

– Да. Она сейчас на работе.

– А завтра как?

– Завтра она работает утром.

– А придет домой когда?

– В 5-м часу.

– Хорошо, я тогда ей позвоню. Ну, а у тебя что слышно?

– Да так, все по-старому.

– Ну, ладно. До свидания. Приходите!

– Ладно, ладно, всего хорошего.

На этом наш разговор окончился.

5-го декабря. Но сегодня мы все же не смогли пойти к Генриетте. Мама достала мне билет в свой театр на новую пьесу «Брат героя», и вечер мы убили на присутствие в МТЮЗе.

Утром сегодня встал довольно поздно, ибо лег вчера тоже не в ранний час. Днем мы с мамой хотели пойти к бабушке, но потом это оказалось невозможным, и мама пошла на работу, а я остался дома.

Чтобы успеть сегодня прочесть Модесту Николаевичу свой 5-й день, я решил пойти к нему как можно раньше. Я позвонил ему, и мы уговорились встретиться в 4-е часа.

Покамест я читал этот 5-й день, М. Н. расклеивал в альбоме снимки, произведенные им и М. Ив. во время плаванья по Оке, Волге, Каме и Белой. Однако ввиду ограниченного времени я не дочитал до конца, так как М. Н., узнав о том, что я иду в театр, сам поторопил меня.

Четверть седьмого мы кончили заниматься, и М. Н. сказал мне:

– Шпарь! И, гляди, не опаздывай в театр.

Я примчался домой, разгрузил портфель от нот и ввиду того, что я замешкался, то решил уже не идти пешком, а ехать на метро. Я очень боялся, что опоздаю. С быстротою молнии я очутился на ст. «Библиотека им. Ленина» и, доехав до «Охотного», пересел на поезд, идущий к «Маяковской». Выйдя на данной площади, я свернул в ул. Горького, и направился к театру. Как назло на улице толпилось много народу, и мне волей-неволей приходилось своей энергией вызывать у встречных проклятия и ругань по моему адресу. Однако я пришел вовремя.

Пьеса мне чрезвычайно понравилась. Описывать ее или излагать мое впечатление после просмотра я сейчас не буду; я советую просто-напросто каждому сходить на эту постановку, и тогда он по своему впечатлению сам догадается, какое впечатление осталось во мне.

Обратно я уже шел пешком, между тем, как мама поехала на трамвае. Москва была одета во все праздничное в честь дня Сталинской конституции. На обширной Манежной площади стояли освещенные елки, трибуны, ларьки с лакомствами и два мощных прожектора, излучавших на здание Манежа потоки ослепительных лиловатых световых потоков. В лучах их стояли две стеклянные вращающиеся тумбы, бросающие на окружающие строения оригинальные полосообразные отражения, похожие на летящих по горизонтали гигантских снежинок. Это было весьма остроумное изобретение.

Я с удовольствием потоптался около прожекторов, а затем направился к елке. Кругом сновали толпы кричащих людей, где-то на платформе грузовика ревел военный оркестр, а у самого Манежа, на освещаемой сцене, топали какие-то плясуны, изрыгавшие частушки в скороговорном стиле.

Все это вселяло в меня какое-то радостное настроение, и я думал про себя: «Ну, как это только можно не описать в своем дневнике?! Обязательно это опишу! И особенно эта елка! Вид разукрашенной ели всегда напоминает мне веселые свободные новогодние дни!» Наконец, я повернул на Моховую и тронулся дальше. Мама уже была дома, когда я пришел домой. Не тратя зря времени, ибо был уже первый час ночи, я принялся за ужин.

– Ну, – сказала мне мама. – Пора уже подумывать о билете в Ленинград. Ведь их заранее всегда следует приобретать, а то потом можно и не достать. Ты напиши Рае письмо и спроси, как там у них в Ленинграде в эти дни.

– Может быть, еще и нельзя будет поехать, – проговорил я с явной досадой. – Черт бы побрал этих финских дураков!

– К концу декабря уже должно все уладиться, – успокоила меня мама.

– Придется мне этот наш разговор записать в дневнике, – сказал я. – Ведь на всех этих мелочах основывается такое событие, как моя поездка в Ленинград. Я этот разговор обязательно запишу… И это, что я сейчас сказал, тоже запишу. Это, наоборот, будет только оригинально. И это, что я только сейчас вот сказал, также запишу!..

– Да будет тебе, – остановила меня мама. – Так и конца этому не будет.

– Ошибаешься, конец уже настал, – ответил я.

На этом данный день закончил свое существование.

6 декабря. В грамзаписи сегодня в 12 ч. дня передавали мою любимейшую оперу Чайковского «Пиковую даму».

Слушая это гениальное произведение великого русского композитора, я заодно рисовал рисунок «Стоянка туарегов» к главе «Колонии Италии» из доклада по Италии. К концу оперы я его уже кончил.

Именно сегодня я закончил последний рисунок Украинского доклада, так что теперь мне остается только изрисовать обложку, а затем приклеить ее к альбому вместе с листами, заключающими в себе текст самого доклада.

Около 5-и часов позвонила Генриетта. Я сказал ей, из-за чего именно мы не пришли к ней вчера, и она пригласила меня к себе на сегодняшний вечер. Я дал, конечно, согласие.

Ни минуту не медля, я оделся и вышел на улицу. Было уже темно. Мост был, следовательно, уже освещен. Погода была замечательной, так что я с удовольствием прошелся от нашего дома до метрополитеновской станции.

Когда я пришел к Генриетте, ее самой не было дома, ибо она с Виолой куда-то ушла. Дверь мне открыл Саша.

– А-а, Лева! – сказал он. – Ну, как у тебя дела?

– Да так. Ничего, – ответил я.

Я разделся и вошел в столовую.

– Ну-с, иди пока что к Виоле в комнату. Там книги, пианино. А она сейчас придет.

Во время моей игры в комнату вошла Виола.

– Здрасте! – пропищала она, надувая щеки.

– Здравствуй, – ответил я.

– А мне вот сейчас подарили игрушки для елки. – И она выложила небольшую коробку на маленький столик.

– У меня, правда, их еще мало, но мы еще купим их, – сказала она, разбирая блестящие украшения. – У нас будет, может быть, елка к моему дню рождения. А ты придешь ко мне тогда?

– Приду! Конечно, приду, – ответил я. – Уже недолго осталось. Всего лишь две шестидневки. Сейчас 6-ое, а у тебя будет ровно 18-го. А 15-го я тоже иду на день рождения.

– А к кому?

– К Гале, – сказал я. – Ты еще, может быть, помнишь? Ты у меня ее видела.

– Это твоя двоюродная сестра?

– Ну да.

С игрушками мы провозились порядочно. Просмотрев их, мы стали поочередно играть на пианино по предложению Саши.

Короче говоря, вечер я провел у них превосходно. Уходя домой, я дал Генриетте слово, что обязательно приду к ним 18 декабря. Таким образом окончился этот день. Все-таки как быстро пролетели эти два свободных дня. Удивительно! А завтра опять уже в школу…

7 декабря. Несмотря на то, что я всеми силами старался не видеть в сегодняшнем дне ничего интересного, чтобы сегодня уж не садиться за дневник и, таким образом, отдохнуть от него немного, я все-таки вынужден кое-что записать из сегодняшнего дня.

Сегодня на истории (в этом самом тесном маленьком классе) Сало нагнулся ко мне и с загадочным видом прошептал:

– Левик, ты хочешь присоединиться к нам… с Мишкой? Только никому… никому… не говори.

– Ну, ну! А что?

– Знаешь, у нашего дома там в садике стоит церковь? Это церковь, кажется, Малюты Скуратова.

– Ну?

– Так мы с Мишкой знаем там подвал, от которого идут подземные ходы… Узкие, жуть! Мы там были уже. Вот хочешь с нами организовать такую группу? Мы знаем, что ты пишешь «Подземный клад», так что тебе это будет очень интересно. Ладно? Мы снова на днях хотим туда пойти, в эти подземелья. Только никому не надо говорить. Это вообще не следует разбалтывать. Ну, а если туда будут ходить целые толпы, тогда это не будет так интересно, да и заметить нас тогда еще могут. Так что никому не нужно говорить.

– Можешь на меня положиться, – серьезно сказал я. – Если нужно, я умею держать язык за зубами, как не всякий иной.

В течение всего урока Салик рассказывал мне об их былых приключениях в подземельях под церковью, и я только загорался страстью и любопытством. По его рассказам, там были чудовищно узкие и низкие ходы, по которым нужно было пробираться или ползком или боком, да и то тогда одежда плотно касалась противоположных стен, до того эти проходы были узкими!

– Когда нет лучшего, нужно довольствоваться худшим, – сказал я. – Когда нет естественных природных пещер, нужно не пренебрегать искусственными подземельями.

– Да-а… худшее! – проговорил серьезно Олег. – Знаешь, как там жутко, небось, получше и многих естественных пещер.

На перемене меня Мишка спросил – сказал ли Сало о подземельях Малюты Скуратова. Я сказал, что да.

– Мы, может быть, пойдем завтра, – проговорил Михикус. – Так как на послезавтра у нас мало уроков, и пойдем туда часа на три. Ты только одень что-нибудь старое, а то там, знаешь, все в какой-то древней трухе. Мы, дураки, пошли сначала в том, в чем обычно ходим, а я еще даже одел новую кепку, чистое пальто, так мы вышли оттуда все измазанные, грязные, обсыпанные, как с того света. Вот побудешь там, так все увидишь! А ходы-то там! Ух, ты-ы! Жуть! Все в трухе, на полу какая-то плесень цветет, сыростью пахнет… прямо могила! Целые пещеры прямо, и темнота… ни черта не видать! Вот мы специально заготовим свечи и фонарь, иначе там пропадешь. Стены-то там из кирпичей, кричи не кричи, пиши, пропало. Прямо заблудиться ничего не стоит. Там целые лабиринты. Если потеряешься, заблудишься – пропал. Ведь там и развернуться-то негде. Иной раз полезешь по проходу головой вперед, а назад-то повернуться и не можешь, вот и пяться назад, как крот, ногами вперед. А что, если обвалится?

Я слушал, и любопытство овладевало мною все больше и больше. Ведь я еще не был в искусственных ходах, не то, что в естественных пещерах, так что возможность увидеть хотя бы и первые меня неимоверно прельщала. Я представлял себе мрачные темные ходы, сырые и жуткие, зловещие залы с плесенью по стенам, подземные переходы, колодцы, и это все переполняло мою чашу терпения и воображения. Я не представлял себе, что мне скоро суждено это увидеть наяву, короче говоря, я был в наивысшей точке напряжения. Мне даже трудно описать все мои чувства.

На геометрии, в физическом кабинете Сало начертил мне примерный план тех ходов, которые они уже исходили с Мишкой, и я его постарался запомнить. Но дома меня неожиданно объяло сомнение. Мне почему-то вдруг показалось, что Мишка и Сало меня просто-напросто разыгрывают, потешаясь над моею доверчивостью. Я решил вести себя осторожно и более сдержанно, чтобы укротить их в своей проделке, если это только, действительно, правда.

Вечером ко мне позвонил Мишка, который позвал меня к себе, чтобы побеседовать со мною насчет задуманного путешествия. Здесь мне пришла в голову небольшая хитрость, которая помогла бы мне установить, разыгрывают они меня или нет. Прекрасно помня план подземелий церкви, начерченный Олегом, я решил сверить его с планом, который должен был бы по моей просьбе начертить Михикус. Ведь нет сомнения в том, что они заранее по этому поводу не сговорились. Я предложил Мишке начертить примерный план ходов.

– Да я его так не помню, – ответил он. Я пристально посмотрел на него.

– Ну, хотя бы кое-как, – снова попросил я его.

– Да так трудно… Ну, ладно. Вот смотри, вот… смотри. – И он стал набрасывать своей самопиской планы залов и ходов на тетрадном листе бумаги. План был в точности такой же, как у Сальковского. После этого Мишка стал мне рассказывать об остальных их приключениях в подземельях и рассказал мне также о том, что Сало чуть было не провалился в одном из колодцев и в другой раз из-за своей грузной фигуры чуть было не застрял в узком проходе. По голосу рассказывающего я окончательно убедился в том, что он говорит правду!

– Знаешь что, Мишка! – сказал я. – Я думаю эти подземные путешествия несколько преобразить. До этого ты с Олегом ходил ради любопытства, а теперь я предлагаю захватить с собою карандаш и тетрадку, чтобы кое-что там зарисовывать, записывать наш путь, а также и все наши разговоры, ну и наносить точный план ходов. Это все нам впоследствии может пригодиться с научной точки зрения.

– Это хорошо, – согласился Михикус. – Так как ты ведешь дневник, то ты все записи-то наши и запиши туда. А затем, ведь ты рисовать умеешь, так что ты и будешь там заведовать этим, ладно?

– Что же, я согласен. А знаешь, еще что? – сказал я. – Нужно будет нам обязательно записать наши самые первые слова, произнесенные нами при в входе в подземелье. Это будет потом нам и интересно, а также это будет и большой оригинальностью. Ты понимаешь меня? Вот что именно мы скажем, как только очутимся под землей? Это нужно будет нам потом все записать, чтобы не забыть. Мы расположимся где-нибудь в каморке в какой-нибудь и запишем все. Ну, наверное, первым делом вы меня спросите – ты или Сало: «Ну, Левка, как здесь?» А я, очевидно, отвечу: «М-м… да так, ничего!»

– Это действительно интересно записать, – сказал Михикус. – Самые наши первые там слова! Это здорово!

– А я и это запишу в дневник, – сказал я.

– Что?

– Да вот это, что мы сейчас это говорим. Ведь на этих разговорах и основано наше так называемое путешествие, так что я их все запишу. И это, что я сейчас только что сказал, тоже запишу. И вот эти последние слова тоже запишу! И это… и это!

– Вот так без конца можно, – сказал Мишка. – «И это! И это!»

– А я не дурак, – проговорил я. – Я обязательно запишу в дневник эти слова твои, честное слово.

– А это запишешь, что ты только что сказал? – спросил Михикус.

– Кашу маслом не испортишь. Слово не вредит, – ответил я. – Запишу!

– Экий писака, – сказал он мне.

– Только, Мишка, имей в виду, нам сейчас придется сделать список вещей, которые мы думаем с собою взять.

– Ладно, – проговорил он. – Давай сделаем.

– Ну, говори, я запишу. – И я приготовился записывать.

– Первым делом фонарь электрический. Так? Затем свечей несколько штук, спички и часы ручные… Пото-ом… м-м-м… Ну, это… наш он… да! Лом! Небольшой лом, конечно, и долото тоже! Веревку с гирькой, чтобы измерять колодцы… Ладно?

– Идет, идет, – согласился я. – Давай дальше.

– Ну, затем… тетрадь, карандаш, циркуль… А веревку-то ту с гирькой мы разделим на метры. Ну и все. Да! Давай-ка я тебе наши свечи покажу, с которыми мы раньше ходили. – Мишка порылся в ящике письменного стола и извлек оттуда небольшую стеариновую свечу розового цвета. Он сказал мне, что она очень ярко горит, но с копотью. По моему предложению мы потушили лампу, и Михикус зажег эту свечу, чтобы я посмотрел, как она горит. Пламя свечи действительно было большим, и оно отбрасывало мигающие отблески на стены комнаты.

– Туши, – сказал я, зажигая настольную лампу.

Затем я сказал ему:

– Главное, чтобы мы имели с собою или фонари, или свечи – это главное, ибо без них там мы будем жалкими и беспомощными. Пусть мы имеем и тетради, и горы карандашей, и молотки, и стамески, но мы слепы, мы ничего не видим!!!

Мишка рассмеялся. Когда я уходил, он снова мне напомнил:

– Так что не забудь. Одень что-нибудь старое, погрязнее. Иначе сам рад потом не будешь. Но мы еще сговоримся завтра в школе!

8 декабря 1939 г. Итак, сегодня мы решили покинуть подлунный мир и углубиться в загадочные подземелья церкви Малюты Скуратова. В школе Мишка переговорил с двумя учащимися 8-го кл. «Б» Торкой и Нелькой, и те обещали дать ему батареи к фонарю. Король по просьбе Михикуса притащил свой фонарь, который мы взяли на сегодняшний день для экскурсии. Я также рассказал Салику и Мишке о своем американском фонаре, и мы порешили его сегодня у Мишки на дому испробовать, так как я не был все-таки уверен в действии его батареи.

Мой фонарь имел цилиндрическую продолговатую форму; и основаниями этого цилиндра служили – гладкое стекло, через которое были видны лампочка и яркий чистый рефлектор (с одной стороны), и отвинчивавшаяся крышка – с другой. Через отверстие, накрываемое последней, можно было вставлять в фонарь трубообразные небольшие батареи, заключенные в картонную трубу. Весь фонарь покрыт никелем и имеет приятный внешний вид.

– Трудный путь у нас будет сегодня, – обратился ко мне перед физикой Сальковский, мило улыбаясь.

– Погуляем мы славно! – ответил я.

После уроков ко мне подошел Мишка и сказал:

– Ну, готовься уже. Сейчас у нас будет комсомольское собрание, а потом, как я только приду домой, я позвоню тебе. Примерно через час мы уже выйдем.

– Ладно, – сказал я, закусив губу.

Придя домой, я живо пообедал, сделал письменные уроки и стал подготавливаться. Первым делом я решил переодеться. Я пошел в ванную, вынул из бака свою грязную рубаху и, стянув чистую, натянул ту на себя. Я решил пойти в галошах, так как на улице-то все же было мокро, а башмаки мои просили каши. Пальто я решил, конечно, одеть летнее, в котором я все еще продолжаю ходить. Оно у меня все равно старое, и мне не будет жалко, если я его испачкаю. Кепки я вовсе решил не одевать, так как будет лучше, если я вообще поменьше одену одежды, ибо от тела и от волос легче отмывать всякую пыль и грязь, чем от мануфактурных изделий. Я вынул из дивана свой фонарь, проверил его – он у меня не горел, разобрал и снова привел в порядок. Затем я достал из портфеля карандаш с циркулем (резинка у меня всегда лежит в кармане), одну из тетрадок в линейку и стал дожидаться звонка. Настроение у меня было приподнятое. Я прямо-таки не верил, не представлял себе, что сегодня я, по всей вероятности, увижу настоящие подземелья и ходы. Я уж молчу об естественных пещерах… Так я ждал до пяти часов.

Почему же он не звонит? – спрашивал я себя. – Уж не передумали ли они? Я начинал беспокоиться. Затем я позвонил Мишке. Его не было дома. Тогда я решил потревожить Салика, но Нюша (их домработница) сказала, что он занимается. Проклиная все на свете, я положил трубку. Однако Олег мне сам вскоре позвонил. Узнав, что это звонит он, а никто иной, я решил в точности передать впоследствии сюда в дневник наш разговор и взял лист бумаги и карандаш. Разговаривая с Сало, я одной рукой быстро набрасывал на бумаге наши слова. Вот точный наш разговор (сейчас я вам спишу его с того листка).

– Левка! Ну, как, идем? – сразу же спросил он меня.

– Конечно. – не замедлил я ответить.

– Тебе Мишка звонил?

– Нет.

– Тогда иди пока что ко мне, а Мишка сейчас придет.

– Есть, иду!

– Ты там, чем рисуешь – так захвати этот самый карандаш любимый, чтобы рисовать.

– Ладно, захвачу.

– Послушай! Свечки любимой у тебя нет?

– Нет, свечи у нас нет.

– Ну, ладно, иди.

– Бегу. – На этом мы разъединились.

Я одел пальто и галоши, предоставив кепке спокойно оставаться на месте, и стал размещать в карманах багаж. В левый карман брюк (там, где была резинка) я сунул сложенную тетрадь (в правом у меня обычно лежит платок), в левый же карман пальто я погрузил свой фонарь, а в правый карман пальто я сунул карандаш с циркулем. После этого я потушил везде свет и, хлопнув дверью, вышел во двор.

На улице было довольно сыро, но совсем не холодно. Уже в самом 22-м подъезде я встретил Мишкину маму, возвращавшуюся домой, – дело в том, что и Мишка, и Сало живут в одном и том же 22-м подъезде, только первый проживает на 10-м этаже, а второй – на 9-м.

– Ты к Мише? – спросила она. Я не имел мужества сказать то, что я иду к Олегу. И отвечал неуверенно:

– М-да… к Мише.

Покамест мы поднимались на лифте, она спросила меня:

– А почему ты у нас долго не был?

– Разве долго? – удивился я. – Ведь я был у вас вчера.

– Только вот вчера, это правда, но перед этим-то не был давно.

– Да так… я и сам не знаю, почему.

– Я уж спрашивала Мишу о тебе, я думала, что ты заболел, – сказала она.

– Нет. Я был здоров все время.

– Я очень люблю, когда ты к нам приходишь, – созналась она. – Ты очень хорошо влияешь на Мишу, а вот, когда Олег приходит, мне не нравится. – Я молчал и не знал, что ответить. Когда мы вошли в их квартиру, Миша уже был дома – он только что вернулся с собрания. Я объяснил ему, почему я пришел, и мы уже собрались было спуститься к Олегу, как вдруг к Мишке пришел наш старый товарищ, живший некогда в нашем доме, – Сережа Савицкий – здоровенный, но простодушный детина.

Мы с Мишкой переглянулись и, не сговариваясь, решили поскорее освободиться от пришельца, но сначала, конечно, и не подали виду, что намереваемся его спровадить. Между прочим, я показал Мишке свой фонарь, и он подтвердил, что его батарейки окончательно «сели», но что лампа в полной сохранности.

Поболтав кое о чем с Сережей, мы предложили ему спуститься с нами к Олегу. Он отказался, ссылаясь на то, что якобы плохо знает нашего Салика. Мы кое-как его уговорили на эту миссию и, выйдя на лестницу, спустились этажом ниже и позвонили Олегу. Я уже печенкой своею чувствовал, что из-за Сергея наше дело проваливается. Но мои опасения оказались напрасными. Чтобы не терять зря время, Олег позвонил Торке, желая сказать ей о том, чтобы она вынесла обещанную в школе батарейку, но той не оказалось дома. Сережа заинтересовался замеченным им у нас стремлением к электрическим фонарям, но мы пустились на хитрость и отвели его подозрения. Кажется, дело уже идет на лад!

Жалко только, что батареи мы не достали! Ну, ладно, это не беда! Под видом гуляния мы вместе с Савицким спустились во двор. Но в действительности мы это сделали для того, чтобы отвязаться от последнего, а затем достать свечей. Мишка все же захватил свою знаменитую розовую свечку, а я сунул свой фонарь в карман. Побродив по дворам в надежде на встречу с Торкой или Нелькой (мы думали, что они гуляют и, таким образом, мы бы смогли достать у них батареи), мы направились на почту, откуда Мишка позвонил по автомату к Торке, но опять-таки ее не оказалось дома. Мы, ругаясь, вышли на улицу. Тогда мы решили сходить в наш клуб, помещающийся на 1-м этаже в 3-ьем подъезде. Там никого почти не было, и ярко освещенные комнаты были пусты. Лишь в одной из них томились какие-то ребятишки из нашего дома вместе с заведующей клуба криволицей Мартой Яковлевной.

– Марта Яковлевна! – сказал Салик. – Скажите нам, пожалуйста, номер телефона Нелли Лешуковой.

– А вам зачем это?

– Да так… м. Она нам батарейки от фонаря обещала, – ответил Михикус.

Меж тем мы уселись на столы и принялись рассматривать газеты.

– Вы не давайте им, Марта Яковлевна, – закричал Сережа, взбираясь на сцену зала.

– А вы его не слушайте, – обратился Олег к Марте Яковлевне. – Он того… ума лишенный. Он лишен права голоса, как все сумасшедшие.

– Не давайте им! – между тем завывал Сергей, заливаясь звонким смехом.

– Цыц, – прикрикнул Сало. – А ну, молчи! Он ведь лишен права голоса, – обратился он снова к Марте Яковлевне. – Вы не обращайте на него внимания. А ну, молчи у меня! Ну, кому говорю?! Ну, Марта Яковлевна… вы нас этим очень обяжете! – И Салик расплылся в медовой улыбке.

– А это вам очень нужно? – спросила она.

– Очень нужно… чрезвычайно! Сделайте одолжение… – снова заскулил Сало.

Получив номер, мы выкатились на улицу и снова вломились в почтовое отделение. Но Нельки этой самой также не оказалось. Мы проклинали все и всех на свете!!! От Сережки уже отвязались, ибо он остался в клубе. Ура! По выходе из почты мы наткнулись на Ленку Штейнман. И нам пришлось ее немного поэксплуатировать. Сначала мы послали ее на дом к Торке в надежде, что родители последней и без своего чада отпустят нам обещанные ею батареи. Но Ленка сходила туда и, вернувшись, доложила:

– А Торкина мама даже не знает, где у Торки лежат батареи. Торка ушла куда-то и все у себя закрыла на ключ.

– А-а, чтоб ее холера взяла! – выругался разгневанный Михикус. – Ну, погоди ты! Попадешь ты мне завтра в школе! Я тебя отчитаю!

После этого мы послали Штейнман на дом к Нельке, но и здесь мы потерпели неудачу. После этого мы отпустили нашу невольницу и стали совещаться.

– Плевать! – сказал Олег. – Пойдем и без фонарей. Ну их ко всем… Только вот свечей у нас мало.

– У меня эта розовая, стеариновая-то свеча с собой, – проговорил Мишка.

– А у меня, – изрек ехидно Сало, – есть восковая свеча. Вот она. Я ее называю аварийной. – И он вытащил из кармана тяжелую грубую свечку с длинным лохматым фитилем.

– Ты ее сам сделал? – спросил Мишка.

– Сам. Нюшка, когда натирала пол, достала воск, а я отломил от него кусок и сделал свечку. Она у меня аварийная – я ее так и называю. Вот когда у нас выйдут все свечки, ехидно так… достану ее и ехидно зажгу. И от нее вот тоже польза будет.

– А где же нам еще свечек достать? – спросил Михикус.

– В городе они есть, – ответил Олег.

– А зачем в городе-то?! – сказал я. – У нас в магазине они продаются.

У нас?! – вскричал Олег. – Да что с тобою?!

– У нас их нет, – проговорил Михикус.

– Да в «Бакалее» есть. Я же сам их видел на днях.

– Ну, ладно, пойдем, – согласился Мишка. – Посмотрим, какие там свечи.

– Это что, белые-то и длинные? – спросил Сало.

– Они и есть, – ответил я.

– Черт возьми! – усмехнулся он. – Такими свечами и голову проломить ничего не стоит!

– Вот нам-то и лучше, раз они большие, – проговорил я, – а то кончатся они у нас на полдороге, и что мы будем тогда там делать, в этих ходах в полной темноте. Пропадать?

– Пошли, – сказал Мишка.

В магазине было полно народу; мы подошли к прилавку и спросили, есть ли свечки.

– Семьдесят шесть копеек, – ответила нам продавщица.

Мишка пошел и заплатил. Когда нам подавали нужный нам товар, Сало удивленно вскричал:

– Ого! Ну и свеча! Это на жизнь с такой свечой можно покушаться!

– Если такую свечу разделить на 5 частей, – добавил я, – то каждая часть будет равна пяти метрам!

Продавщица огрызнулась на нас, и мы поспешили удалиться. Затем мы купили несколько коробок со спичками и рассовали их по карманам. После этого мы встали около неработающей кассы, и я циркулем разрезал купленную свечу пополам. Я взял себе Мишкину розовую свечку. А Михикус и Сало взяли по половине разрезанной свечи. Нужно сказать, что каждая половина все-таки была длиннее розовой. Но зато последняя ярче и дольше горит. В этом ее преимущество.

– Ну, а теперь, ребятки, пойдем-ка переоденемся, – предложил Олег. – А то я в этом туда не пойду. А ты так пойдешь, без шапки? – спросил он меня.

– Да, так, – ответил я. – Чем меньше я на себя буду напяливать, тем будет лучше.

– Я тоже переоденусь, – сказал Мишка. И мы вышли из магазина во двор. Взлетев на лифте 22-го подъезда наверх, мы разделились, и Сало отправился к себе, а Мишка со мною пошел к себе. С неудержимыми проклятиями Михикус натянул на себя кусачие шерстяные брюки, а затем старое пальто, какую-то мятую кепку, от которой он стал похож на ломовика или на живодера со скотобойни.

– В какие вы подвалы идете? – спросила у меня Мишкина мама.

– Да так… посмотреть, – промямлил я в ответ. Михикус мне подмигнул и поправил на себе свою историческую кепку.

– Ну, путешественники, – обратилась к нам его мама, – уже отправляетесь?

– Уже, – ответил Мишка.

Чтобы было удобно, я оставил свой фонарь у Мишки, и мы вышли на лестницу. В моем кармане брякали карандаши с циркулем, тетрадка. Коробки со спичками, резинка, свеча – и этого мне уже было достаточно. Мишка имел то же самое, за исключением карандаша с циркулем, тетрадки и резинки, но зато на его руке блестели часы, взятые им, конечно, для определения времени во время блужданий в подземельях. Только мы позвонили Олегу, как вдруг дверь открылась, и появился он сам, в полном вооружении. В его бездонных карманах были спички, половина купленной свечи, самодельная «аварийная» свечка и звенящее долото с клещами.

– Молодец, воин! – похвалил я. – быстро собрался! Но где твоя шапка? Ты, так же, как и я, идешь без нее?

Сало, услышав мой вопрос, взмахнул руками и бросился к двери. Нетерпеливо нажав на звонок, он в ожидании открытия двери принялся поплясывать русскую. Только ему Нюша открыла дверь, как он бросился туда, вопя во все горло:

– Ах ты, японский бог! Забыл!!!

– Ну, ты, турецкий султан, чего там? – смеясь, спросила она его.

Прошла секунда, не больше, и Салик вновь появился на пороге. На его пышную поэтическую гриву была посажена какая-то общипанная посеревшая старая ушанка, с завязанными наверх ушами.

– Боже ты мой! – вскричал я. – Что это за древность? Ее купили, когда тебе было 5-ть лет, что ли?

Сало лишь улыбнулся, и мы стали спускаться.

– Сколько время? – спросил я у Мишки, доставая тетрадку, чтобы записать туда время нашего выхода.

Михикус глянул на часы и сказал тоном профессора астрономии:

– Ровно шесть… то есть, вернее, семь минут седьмого. – Я поспешил записать эти цифры.

И вот мы вышли во двор.

– Сколько у каждого коробок со спичками? – спросил Олег.

– У меня две, – ответил я.

– И у меня тоже, – добавил Мишка.

– Значит, поровну, – сказал Сало.

– Не забывайте, – обратился я ко своим спутникам. – Нам нужно запомнить наши первые слова, что мы произнесли при входе в подземелья.

– Постараемся, – проговорил Михикус.

Небо было совершенно темным, воздух был насыщен большим количеством водяных паров, и у нас под ногами хлюпали лужи.

– А мы с тобою, Мишка, еще без галош, – сказал Сало, уныло усмехаясь. – Левка – то предусмотрительный черт – одел их! Ну и ехидное же создание!

– Да, ехидное, – улыбаясь, подтвердил я.

Наконец, мы подошли к прачечной нашего дома и повернули к церковному садику.

– Ребя, – тихо сказал Олег. – Нам нужно поодиночке пройти, чтобы не заметили. Давай разъединимся.

– Ничего, пройдем и так. Все равно вместе будет лучше, – возразил Мишка.

– Лучше все-таки поодиночке, – настаивал Сало.

– Сначала посмотрим, есть ли около церкви сторож или вахтер, а потом видно будет, – проговорил Михикус.

Мы прошли воротца около нашей амбулатории и вышли на дощатую площадку, откуда шла вниз широкая деревянная лестница в садик, посередине которого и стояла церковь Малюты Скуратова. Это была на вид невзрачная небольшая церквушка о пяти куполах, кирпичные стены которой потеряли свой яркий цвет и потрескались. Теперь в ее зале был гараж, и мы могли, конечно, нарваться на кого-либо, который бы не замедлил спровадить нас обратно. Таким образом, мы соблюдали величайшую осторожность. Но нам не везло. Только мы вышли на площадку, как нам в глаза бросилась расплывающаяся в темноте фигура человека, стоявшего недалеко от склада.

– А-а, ччеррт! – проскрежетал Мишка. – Вахтер!!! Вечно он здесь околачивается! Когда нам нужен тот вход, он там, когда этот – он здесь! Черт бы его совсем побрал!

– Сделаем вид, что мы хотим просто пройти по садику к воротам и выйти на набережную, – предложил Сало.

Мы так и сделали. Беззаботно посвистывая, мы спустились в садик и двинулись по направлению к воротам на набережную между вахтером и складом, прилегающим к церкви. Здесь мы врезались в полосу жидкой грязи и луж. Не видя в темноте дороги, нам пришлось протопать где попало, и вскоре мы очутились на суше. Я покосился на вахтера; он бесцеремонно прохаживался вдоль стены и не обращал, очевидно, на нас внимания.

– Скорей! – шепотом поторопил нас Мишка.

Мы быстро завернули за угол церкви и стали невидимы вахтеру. И вот мы подошли к началу каменной лестницы, уходящей вглубь под церковь. Дальние ступеньки расплывались в жуткой темноте, и нам казалось, что перед нами бездонная пропасть. Вернее, там даже и ступенек-то не было, ибо они от времени успели совершенно истереться. Сама лестница в подземелья церкви находилась рядом со входом в служебное помещение гаража, и нам нужно было скорее скрыться под землею, так как первый же рабочий, вышедший из гаража, увидал бы нас, а там… все понятно!

– Пошли, – шепнул Михикус, нагибаясь и ступая на первые кирпичные ступени истертой лестницы.

– Нагнитесь, а то вахтер нас сразу увидит, если зайдет за угол, – сказал он нам.

Мишка приподнялся на цыпочки и, посмотрев на угол церкви, увидел, что никого нет. Тогда он нагнулся и стал осторожно, но быстро скользить вниз. Мы с Саликом последовали за ним. У меня сильно колотилось сердце, и я задерживал дыхание, ибо нас еще могли заметить. Наконец, мы предстали перед полукруглой дощатой дверью, состоящей из двух створок. Доски были высохшими и серыми от старости.

Первые слова принадлежали Мишке. Он сказал нам шепотом:

– Идите за мной. Я тут знаю… – И он осторожно приоткрыл створку двери. Послышался слабый визгливый скрип. Мы замерли на месте, но в следующее мгновение уже протискивались сквозь дверные створки. Теперь нас никто не мог заметить – мы окунулись в беспросветную темноту первого подвала, входящего в состав обширных подземелий скуратовской церкви.

Мои зрачки широко раскрылись, но я видел только перед собой одну лишь угольную темень.

– Плотно закрой дверь, – услышал я голос Мишки.

Дверь скрипнула, и узкая темно-синяя полоса неба совершенно исчезла. Я ощутил резкий запах какой-то сырости, к которому еще прибавлялся запах не то плесени, не то пыли, не то старых каменных осыпавшихся стен, но этот запах был особенный, какой-то своеобразный.

Атмосфера здесь была весьма спертая, и процесс дыхания несколько затруднялся. Под ногами мы чувствовали не кирпич и не крепкую землю, а слой какой-то мягкой трухи, похожей на рваные тряпки или разбросанную паклю… но видеть мы ничего не видели.

– Черт возьми… как тут темно… не видать ничего… – еле слышно пробормотал Сало. Я в свою очередь хранил глубокое молчание.

– Ну, зажги свечу-то, – буркнул он Мишке.

– Дурак! Это у самых дверей-то? Чтобы свет увидали? Сказал тоже! Пока спичку зажгу. – И Михикус достал из кармана коробок. Чиркнув по его ребру, он извлек свет. Спичка ярко вспыхнула и разгорелась ровным пламенем. Ее тусклые оранжевые лучи бросали на все окружающее зловещие светлые блики, отчего картина, которую мы увидели, казалась дикой и мрачной. Я оглянулся… Мы находились в небольшом низком подвале, стены и потолок которого состояли из серых невзрачных кирпичей, а пол был покрыт каким-то тряпьем пополам с древней трухой. Комнатка была небольшая. С одной стороны в ней валялись сломанные стулья, серые от пыли, с другой – стояли старые громоздкие бочки. Прямо перед нами чернел проход в следующий подвал.

– Ну, пошли, – сказал Мишка, держа спичку в правой руке.

Тени на стенах задвигались, оживились, и вскоре комната погрузилась в беспросветную темноту, так как мы прошли в следующую залу. Переход был короткий, и мы его прошли быстро.

– Смотри, – сказал мне тихо Мишка. – Видишь, вот туда еще отходит зала. Это вторая половина этого подвала. – И он указал мне налево.

– Давай посмотрим, можно ли нам сейчас пройти по этому ходу, – обратился Сало к Мишке, показав на низкий ход, ведущий влево и имеющий поперечный срез, напоминающий четверть круга. Мишка заглянул в него и проговорил:

– Он замурован. Видишь?

Действительно, пол коридора постепенно поднимался и сливался с потолком.

Во втором подвале Михикус вынул свою белую свечку и поднес спичку к ее фитилю.

– Теперь-то смело можно зажечь свечу. Уже нас никто не заметит, – сказал он. – Но, все же, давайте лучше пройдем-ка дальше, а то свет попадает на дверь.

Второй подвал был по величине почти такой же, как первый. Его мрачные кирпичные стены и потолок как-то необъяснимо давили сверху на нас, и у меня в груди было какое-то странное сдавленное чувство. Противоположная стена была сплошь завалена сломанной мебелью, а в глубине подвала стояли две подставки, на которых лежала старая пожелтевшая створка двери. Это было нечто от слесарного верстака. Воздух здесь был также сырой и имел неприятный запах гнили и еще какой-то чертовщины. Сразу же около окончания прохода, приведшего нас в этот зал, мы увидели у самого пола прямоугольную низенькую дверцу вышиной в полметра; она была прикрыта стопками спинок от сломанных стульев.

– У, у, канальи! – выругался шепотом Мишка. – Еще завалили ее этими спинками! Не было печали! Давай их отсюда принимать!

– Тсс!.. – прошептал вдруг Сало… Мы замерли. Где-то послышались близкие шаги. Прогудев над нашими головами, они замерли в отдалении. Очевидно, над нами кто-то прошел.

– Нам нужно тише разговаривать, – прошептал Мишка. – А то здесь звук очень здорово слышен. – Он прикрыл пламя свечи рукой и посмотрел в проход. Дверь на лестнице была видна, и мы старались заслонять свет, чтобы его лучи не падали на ее щели.

После этого, не проронив ни слова, мы стали осторожно обнажать дверцу от сломанных спинок. Спинки были сухие, легкие и пыльные, и мы, устроив конвейер, через минуту уже увидели подножие прямоугольной дверцы.

– Видишь, какая дверца старинная? – спросил у меня Мишка. – Вот в нее мы сейчас и пролезем.

Пролезть в нее нам было мудрено, ибо она была очень маленькой. С колотящимся сердцем я стал ждать.

– Я пойду первым, – предложил Олег. – А то мне всех трудней будет пролезать.

– Давай, – согласился я.

– Такому грузному дяде, – сказал Мишка иронически, – довольно трудно пролезть в такую дверь.

– Но мы-то ведь пролезали в нее раньше, – возразил Сало. Он нагнулся и вдруг замер в оцепенении. Где-то в темноте послышался шорох…

Мы вздрогнули.

– Тише! – прошептал Мишка, закрыв рукой пламя свечи.

Но тревога оказалась ложной. Все было спокойно! Олег осторожно взялся за дверцу и потянул… Послышался слабый писк и скрежет. Я стиснул зубы и сжал кулаки… С кряканьем и вздохами дверца отворилась, а за нею я увидел кромешную темноту. В лицо нам дунуло какой-то подозрительной сухостью.

– Я зажгу свою свечу, – сказал Олег, – и полезу с ней.

Он вытащил из кармана свою половину белой свечи и поднес ее к Мишкиной. Пламя незаметно появилось на фитиле первой, и подвал озарился лучами двух свечей.

– Будет иллюминацию устраивать, – сказал громко Сало, забыв об осторожности. – Туши свою! Нам экономить нужно!

Мы замерли от его громового голоса.

– Тише ори, дурак! – огрызнулся Мишка. – Эка орет! Услышат ведь! – Михикус дунул на свою свечу, и в зале образовался полумрак.

– Зажги свою розовую свечу, – сказал он мне. – А то Олег сейчас влезет, и мы останемся в темноте. Я полезу за ним, а ты за мной.

Я нащупал в кармане свою свечку и вынул ее. Мишка зажег спичку и поднес ее к фитилю. Моя свеча вспыхнула как раз вовремя, ибо в это время в это время Сало просунул свою руку с горящей свечой в отверстие двери и сам с кряхтением втиснулся туда. Его грузная туша заняла все пространство в открытой дверце, так что мы видели только нижнюю часть туловища и ноги, бессильно скользящие по полу.

– Тише, тише, ты, – шепнул Мишка. – Скорей!

– Да погоди… – услышали мы приглушенный голос Салика. Звук даже не имел свободного выхода в наш подвал из того коридора, в который сейчас пролезал Олег. Наконец, нам видными остались только его башмаки. Тогда Мишка потер руки и, нагнувшись, пролез в дверь. Я остался в зале один, держа горящую свечу в руке.

– Туши свою свечку, – услышал из дверцы голос Михикуса: – А потом лезь сюда за мной. Здесь у Олега свеча горит, да и я потом еще свою зажгу.

Я задул свечу, но перед тем, как присоединиться к товарищам, я оглянулся и увидел вокруг себя одну лишь жгучую темноту…

Подвал погрузился в полный мрак. Лишь узкий луч света падал на пол из открытой дверцы. Я сунул свечку в карман и, плюнув беззаботно, скрипнул дверцей и на четвереньках прополз вперед. Когда я приподнял голову, то увидел только сухие серые кирпичные стены узкого коридора и брюки Мишки, ибо он стоял во весь рост, а я еще только находился почти в лежачем положении.

– Закрой дверь, – шепнул мне Мишка. – Только как можно плотнее. Если кто из рабочих зайдет в подвал, то тогда ничего не будет заметно.

Я изогнулся, втянул нижние конечности в коридор и, взявшись за край дверцы, затворил ее. Она захрипела и с писком повернулась. Кое-как я поближе подвел ее к стене и услышал вопрос Михикуса:

– Плотно закрыл?

– Плотно, – ответил я тихо. С этими словами я напряг мускулы ног и выпрямился во весь рост. И вы знаете, друзья мои, где мы находились? Мы находились в страшно узком, но очень зато высоком проходе. Он был до того узким, что в нем мы могли стоять только боком и, повернув влево или вправо голову, иначе мы бы терлись затылками и носами о стены. Но, несмотря на то, что мы стояли там боком, мы и то терлись грудью и спиной о стены, так что, когда мы продвигались по этому переходу, то наша одежда при плотном соприкосновении со стенами издавала громкое шуршание. Вот в такой темноте мы стояли, повернувшись передом к правой стене. В этом коридоре воздух, хотя и имел какой-то удушающий запах, но был совершенно сух и не содержал той сырости, которая господствовала в подвалах. Стены были здесь кирпичные: кирпичи были древние, выцветшие, облезлые и местами покрытые легко отскакивающей старой светло-коричневой массой, которая за сотни лет успела высохнуть. Эта масса при прикосновении к ней рассыпалась на мелкие кусочки и пыль. Было время, когда стены здесь сплошь были покрыты этой замазкой, но теперь половина кирпичей совершенно обнажилась. Сердце у меня бешено колотилось, в груди давило, и от этой ужасной тесноты выработалось какое-то необъяснимое, странное, неприятное чувство. Я, стиснув зубы, кое-как выпрямился и встал передом к правой стене, повернув голову влево, т. е. в сторону Мишки и Сало, стоящих так же боком, как и я.

Мишка с большими усилиями достал свою свечу и поднес ее фитиль к пламени Олеговой свечки, и коридор озарился огнями двух свечей.

– Вот видишь, какой проход? – обратился ко мне Мишка, кое-как повернув ко мне голову, отчего его кепка, зацепившись козырьком за стены, сорвала кусочек серо-коричневой замазки и сама съехала набок. – Вот это и есть тот самый узкий ход, о котором мы тебе рассказывали. Я молча качнул головой.

– Ну, пошли, что ль? – спросил Олег.

– Давай! – ответил Михикус. И мы, шурша одеждой о стены, стали продвигаться боком вперед. Вдруг в стене, перед моими глазами, проплыло несколько высоких и узких оконцев, уходящих куда-то в темноту. Я заглянул в одно из них, но ничего не увидал. Немного отстав от спутников, я засунул туда руку и ощутил пустоту. Там, очевидно, была камера. Подавленный всем виденным, я стал нагонять товарищей. Эти жуткие подземелья как бы давили на все мое сознание, и я чувствовал себя сдавленным и стиснутым не только физически, из-за узкого коридора, но и морально. Я скосил глаза вниз и увидел, что моя одежда приобрела серый цвет, до того она была измазана стенами прохода. Мишка, продвигавшийся передо мной, и Салик, идущий впереди всех, тоже были похожи на подземных дьяволов, а не на людей.

На вид эта церковь маленькая, невзрачная, подумал я, а под собою имеет такие обширные подземелья! Очень странно!..

Не прошли мы и нескольких шагов от дверцы, как коридор под прямым углом повернул вправо и сделался еще уже прежнего. Я нахмурился и сжал кулаки. Продвигаться даже боком и то стало труднее, и теперь стены коридора касались даже наших ушей, несмотря на то, что мы держали головы боком. Мы оказались в гигантских тисках… После поворота проход опять пошел прямо.

– Черт возьми! – удивился Мишка. – И на кой они делали такие проходы? К чему они нужны, раз они такие узкие?

– Тут опять поворот! – вдруг вскричал Сало.

– Да тише ты… – прошептал Мишка. – Ну что ты все время забываешь об осторожности? Ведь мы тут уже были, и ты знаешь, что здесь два поворота. Первый мы уже прошли, а вот это – второй… И нечего орать!

Второй поворот имел также 90 градусов, и здесь проход, как и раньше, поворачивал направо, следовательно, мы теперь уже двигались по той части прохода, которая была параллельна его первой части – части до первого поворота.

Неожиданно где-то в глубине мы услышали шепот… Мы замерли… Простояв недвижно несколько секунд, продолжали путь более осторожно.

Здесь я в правой стене опять увидал такие же окошечки. Очевидно, мы, обойдя ту камеру, что я нащупал, встретили оконца, находящиеся как раз напротив первых.

– Вот, смотри, – сказал Мишка, повернув ко мне голову.

– Что? – спросил я сдавленным голосом.

– А вот сейчас. – И он, подняв вверх руки, взял горящую свечу из левой руки в правую и сунул ее в оконце. Я заглянул туда и увидел квадратную камеру, стены которой состояли из каких-то посеревших кирпичей. В противоположной стене я заметил темные оконца. Это и были те окошки в стене, что я видел еще до первого поворота.

– Видишь, какая камера? – спросил меня Мишка.

– Вижу, – машинально ответил я, пристальным взглядом оглядывая сквозь узкое высокое отверстие мрачную каморку.

– А-а, ты, черт! Опять обжегся! – прошептал Мишка. И я увидел, как струя расплавленного стеарина скатилась со свечи ему на руку. Кое-как стерев уже застывшие капли, он взял свечу опять в левую руку, и мы, сделав несколько шагов, догнали Салика. Я оглянулся назад, чтобы посмотреть, какой вид имеет проход в полумраке. Не нужно забывать, что лучи от свечей были мне видны только на стенах и на потолке, ибо сами свечи были от меня скрыты Саликом и Мишкой, что сам я шел в полумраке и после меня в проходе также был полумрак.

Ввиду того, что проход был страшно узким, то лучи на стены падали под очень малым углом, из-за чего малейшая неровность на стене отбрасывала гигантскую тень. Итак, я оглянулся назад. Узкий коридор был погружен в полумрак, но я прекрасно видел поворот, ибо прямой угол стены был кое-где освещен лучами, проскальзывающими вдоль стен прохода.

И вот мы дошли до окончания прохода. Это окончание имело весьма оригинальный вид. Стена, преграждавшая нам путь, под самым потолком имела квадратное отверстие шириной в метр. Это было начало наклонного хода, уходящего куда-то налево ввысь. Около этого отверстия, в правой стене нашего коридора, так же под потолком, темнела длинная, низкая ниша, уходящая куда-то в глубь стены. И для того чтобы попасть в наклонный ход, нужно было сначала взобраться на нишу, а уж с нее в него переползти.

– Ну, чего же ты стоишь-то? – сказал Мишка на Олега. – Лезь туда в нишу, только не сорвись; а я потом полезу к тебе и осмотрю этот наклонный ход!

Я немножко отошел назад, чтобы дать Мишке посторониться от взбиравшегося на нишу Олега, ибо тот мог бы ему попасть ногами в лицо.

На обложке рукой автора: Продолжение в VI-ой тетради.