ГОД 1999. Я УЖЕ ЦЕЛЫЕ СУТКИ НЕ ПРОИЗНОСИЛ СЛОВА «ЕВРЕЙ». И Я УЖЕ МЕСЯЦ НИЧЕГО НЕ СЛЫШАЛ ПРО ЕВРЕЕВ. НИ ХОРОШЕГО, НИ ПЛОХОГО. МОЙ ПРИЯТЕЛЬ ВОВКА НИКОЛАДЗЕ, С КОТОРЫМ МЫ ВМЕСТЕ В 19 ЛЕТ РАБОТАЛИ САНИТАРАМИ, СКАЗАЛ МНЕ КАК-ТО НА ДЕЖУРСТВЕ, ЧТО УЖЕ СУТКИ НЕ ДУМАЕТ ПРО ЖЕНСКИЕ ПОЛОВЫЕ ОРГАНЫ. ЭТО У НЕГО БЫЛ РЕКОРД. ВОТ В ИЗРАИЛЕ ТАКОГО БЫТЬ НЕ МОЖЕТ.

Целый год я не возвращался к своим заметкам.

Я БЕРЕЖНО ОЩУПЫВАЮ СЕБЯ И ПЫТАЮСЬ ПОНЯТЬ, ИЗМЕНИЛСЯ ЛИ Я ЗА ГОД. Я ТРИ РАЗА ГОЛОДАЛ ПО НЕДЕЛЕ И СБРОСИЛ В ОБЩЕЙ СЛОЖНОСТИ ОКОЛО ТРИДЦАТИ КИЛОГРАММОВ. «Лучше умереть, чем голодать», — пишет Шекспир в одной из своих пьес, и я с ним согласен. Я пишу эти заметки для себя и не считаю их прозой. Эти тридцать килограммов — это почти целый человек. Одна девушка, которую я любил, весила всего 42 килограмма. Мне нужно было всего еще раз поголодать — и вообще не нужно никаких женщин.

Первые восемь репортажей опубликовали в лос-анжелесской Панораме и заплатили мне за них двадцать долларов. Ровно 2,5 доллара за репортаж. 75 рублей. Это приличная сумма. Сегодня на них можно купить 17 батонов пшеничного хлеба, который я люблю. Это единственное, что мне удалось заработать за год. Правда, сегодня мне предложили сразу две работы. Заниматься с десятимесячным ребенком в Чикаго и вести отдел сексуальных табу в виртуальном журнале. Я написал родителям ребенка, что я согласен, но я нахожусь довольно далеко от Чикаго. В этом месте я почему-то перешел на иврит. Я в России, написал я, зе ахарей Полин, это такое место на земле между Финлянд энд Терки, и пока ответа не последовало. Видимо, хасиды: э-мейл начинался со слова «Шамир». Я соскучился по хасидам. Если я встречу в метро человека в черной шляпе, мне будет не удержаться — я брошусь ему на шею. В прошлом году такой остроты чувств еще не было.

Я решаюсь вернуться к заметкам только из уважения к написанному тексту. Его нельзя бросать неоконченным.

Я многого достиг за год, но меня больше не интересует хронология событий, я пытаюсь спасти только самые важные для меня куски.

1998. Я придумал, как без операции увеличить мужскую потенцию. Я не знаю, можно ли об этом открыто писать, потому что боюсь урологов. Собственно, они сами навели меня на гениальную мысль. Все газеты полны объявлений, как в любом возрасте простой операцией увеличить вам мужской кровоток. Дальше все элементарно просто. Вместо платной операции поливаете себя горячей водой, потом ледяной. Старый индейский метод. Только не обожгитесь! Если вы живете в жарком климате, то можно заранее готовить ванночки со льдом. И не нужно никаких операций. Я принципиально не хочу патентовать это открытие, пусть все пользуются! Во будет жизнь, в парадную будет не войти!

Свиная сырокопченая колбаса «Салям алейкум». Кошерная. Выпускает колбасный завод в Черкизово. Можно купить партию и подарить религиозным мусульманам.

Неожиданный звонок, мне звонит Толстый. Он прилетел из Парижа и снимается в кино, но ко мне не заходит. Но Толстый разрешает мне взять у него интервью. Это барский подарок. Ему интервью «не до чого», сообщает он снисходительно. Ему даже не надо ванночек со льдом. Но зато я могу с интервью о нем всюду войти. Это будет как ключ. Ему кажется, что насчет ключа я сомневаюсь. А я не хочу никуда входить. Я вспоминаю период нашего сотрудничества в Мулете. Тогда эмиграция была вся как на ладони. Между Киреевым из Буэнос- Айреса и Рабиновичем из Харбина не было дистанции. Я знал в лицо каждого северного китайца, который в конце концов оказывался деревенским русским мужиком. Целые деревни таких китайцев мигрировали между Австралией и Канадой.

Толстый выпускал антижурнал про половые органы в Париже. И там были куски хорошей литературы. У Лимонова уже вышел Эдичка, но он еще не был предводителем русских фашистов и был только не совсем известным писателем. Кузьминский писал про неуютную половую жизнь в австрийских гостиницах.

Все описывали своих Елен, которые их покинули. Сейчас Елены постарели и вызывают неприязнь и отвращение. А тогда они вызывали только неприязнь. У лимоновской Елены кожа на попе была в мелких гусиных пупырышках.

Это мне всегда очень нравилось. И я подолгу рассматривал их книжку. Вообще я не очень много читаю. Года два я был у Толстого в первой обойме. Я не очень много писал про половые органы, но мне удавался странный тон.

Все маститые писатели эмиграции сегодня уже вошли в историю, но тогда все было довольно противно. Противен был Максимов, противен Синявский, архипротивен был Солженицын. Я даже не могу назвать кого-то, кто оставался бы нормальным человеком, от которого не тошнит. Это был такой же Союз писателей, только наоборот.

Позже уже в Израиле появился Бреннер, который онанировал в тазик на Пушкинской площади. Потом он изрезал какую-то картину в Бельгии, и, кажется, его там посадили. Хоть бы его никогда не выпускали. Чахлый стебелек еврейского авангарда. Но в восьмидесятые годы в тазики еще в России никто не онанировал, и вот Толстый в эмиграции как раз закрывал эту нишу своей очень толстой жопой. В Риме он прыгал в фонтан с криками «берегите папу». У Толстого много комплексов. Его очень интересует, что о нем думают другие, но журналы были в порядке. Я тоскую по этому времени. Эмиграция мелькает в моих снах, как в немом кино. Если бы можно было открутить жизнь обратно. Вот квартира в Риме, где у меня ночует пятеро грузинских бандитов. Гоп-стоп происходил в Греции. Сейчас они продадут мне тяжелую золотую цепь, и я променяю ее в Канаде на японский четырехдверный «Кольт». Днем мы травим итальянских тараканов, а ночью я голым гоняюсь с полотенцем за комарами. Из окон соседнего дома за мной следит мой сокурсник «Ганц», Ленька Ганцмахер. Ему интересно понять, что за эмигрантка без лифчика у меня опять ночует. «Buona sera!» Днем он продает бинокли на рынке «Американо». Ганц стал крупным психиатром в Нью-Йорке, а эмигрантка без лифчика вышла замуж за профессора из Гарварда и стала говорить с акцентом.

А я настолько никем не стал, что у меня влажнеют веки.

Я решил устроиться на работу дворником, они очень прилично зарабатывают. Но моя жена, профессорская дочь Женька, говорит, что она не желает иметь сексуальные отношения с дворниками. Редкий снобизм.

Целыми днями я слушаю радио «Балтика». Там дикторы сообщают удивительные вещи. Десять лучших дворников Москвы отправлены на две недели в Таиланд. Многие не хотели ехать, говорили: «На… мне сдался ваш Таиланд». Но Лужков сказал: хотят, не хотят, везти всех силой. Хорошо бы мне тоже в свое время прямиком отправиться в Таиланд — оттуда еще никто не возвращался.

Стало холодно, плюс шесть. Весь день шел дождь. Женька искала в аптеках женские подкладки, но их нет, их сдуло холодным ветром. С этого всегда начинается экономический обвал. Статистика утверждает, что они исчезают первыми. Это, если вдуматься, очень показательно. Последней исчезает морская капуста с йодом. Так было в девяносто втором году: пустые полки и мрачные продавщицы на фоне морской капусты. Говорят, что она продлевает жизнь. Наш сосед Василий Иванович так нажрался в девяносто втором морской капусты, что теперь он переживет нас всех. И с коммунальными комнатами нужно что-то делать. Размениваться он не хочет, воды нет, не закрываются окна. Я вообще всегда ненавидел Петроградскую сторону, как я сюда попал — загадка. «Как здоровье, Василий Иванович?!» — «Хуево», — отвечает Василий Иванович. Следующей весной ему будет семьдесят один год. Средняя продолжительность жизни в России шестьдесят пять. Я не желаю Василию Ивановичу ничего плохого, но из-за того, что он коптит тут небо лишних пять лет, где-то в городе N., по статистике, должен безвременно умереть какой-то сравнительно молодой мужчина. Вот что обидно. Может быть, этот человек никогда не был женат, не слышал топота детских ножек. Может быть, вообще он был невинно осужден за изнасилование и всю жизнь просидел за колючей проволокой. Наконец его выпустили, а он возьми себе и помри, чтобы такая сволочь, как Василий Иванович, наслаждался тут коммунальными благами жизни и не давал мне разменять квартиру. Я даю себе слово, что если он еще раз нагадит на пол в туалете, то я сдам его бандитам. Пусть мафия сама с ним разбирается.

Снова зима, моя вторая зима в Ленинграде. Зимние проблемы меняются, но не сильно. В Иерусалиме сейчас плюс тридцать. Идет всеобщая забастовка, значит, мне даже не пришлось бы работать. Это редкий идиотизм — приезжать в Россию в самый разгар кризиса.

На нашей лестнице подожгли дверь богатых соседей с ройтвелерами. В час ночи столб дыма, открываю дверь — в темноте красиво горят две двери и страшно воняет бензином. Деловые разборки. Приехали пожарники в красивых касках из 451 по Фаренгейту. С огнеметами и топорами. Но к их приезду я уже все залил детской ванночкой. Дети еще несколько дней бегали по дому с черными пятками.

Перед нашим метро на ящиках сидит мафия старушек. Чужих старушек в торговый ряд не впускают. Удивительный народ — старушки. Я видел, как одной посторонней старушке надавали по морде и вытолкали ее прочь. Ближе всего к метро сидит несколько старых грузинок, а за ними в сереньком тулупе второй год сидит старушка-химик.

Раньше старушка-химик занималась сверхнизкими температурами. А сейчас она раз в неделю едет на базу, берет двадцать килограммов капусты и на тележке интеллигентно прет ее домой. Ей 68 лет, но она довольно крепкая старушка. Потом квасит ее в эмалированном чане. Проходит несколько дней, и капуста готова. И старушка-химик везет ее продавать к нашему метро. Получается рубль с килограмма.

За день она продает пакетов пятнадцать — двадцать. То есть почти доллар за день, но стоит она только в светлое время, не больше шести-семи часов. Конечно, холодно, можно околеть, но у нее профессиональная привычка. Зимой напялит на себя валенки и два тулупа и стоит, хлопает ладошами. Двадцать рублей — это можно купить кефир и пачку масла. Академик Амосов, который писал о глубокой старости, рекомендует старикам очень много двигаться. И старушка-химик двигается будь здоров. Пенсия у нее 380 рубликов, и двести она делает на капусте. Квартира своя, телевизор цветной, транспорт бесплатный. Живи — не хочу.

Как люди живут на 40 долларов в месяц — остается загадкой, а это приличная зарплата.

Меня сводит с ума книга Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире».

Я не уверен, что в шекспировском тексте постоянно присутствует женская рука. Иногда она слышна. Иногда я даже не слышу Шекспира — это чувствуешь даже в переводе. Книга Гилилова — это поворот в культуре. Может быть, только в моей.

Надпись на лимоновском заборе — «дави америку как гавно».

— Женька, что ты пишешь?

Я читаю из-за спины:

«Малая сцена БДТ, спектакль «Отец». Пьеса Стриндберга…… совсем тихо, нет музыки. В первом действии только звуковой фон: отдаленный лай собак, завывания ветра, скрип снега. Когда появляется музыка, она тоже тихая и неназойливая. Тема спектакля: отцовство, которое невозможно установить. Мужчина будто бы никогда не может быть уверенным, что ребенок родился от него. Даже сходство ничего не доказывает. Там приводится такой пример из зоологии: если случить зебру и обычную кобылу, родится полосатый жеребенок. Но и следующий жеребенок этой кобылы — от нормального жеребца — тоже может оказаться полосатым».

Тема отцовства, которое не удается установить, меня глубоко огорчает. Я говорю своей жене, профессорской дочери Женьке:

— Может быть, мы прекратим половую жизнь в одностороннем порядке?

— Что это значит?

— Это значит, что я с тобой прекращаю!

— А я?

— А ты делай, как ты считаешь нужным.

— Как ты себе это технически представляешь?