Глава первая. Попробуй догони

Солнце скрылось за макушками трехсотлетних кедров, но небо еще оставалось по-дневному прозрачным, хотя и набирало густоту, словно впитывая горечь длинных хвоинок. С берез слетали первые позолоченные листья и неслышно опускались на поляну. Лес пронзали прозрачные паутинки, связывая стволы мириадами невидимых нитей. Можно было легонько постучать пальцем по любой из них, и тайная твоя речь передалась бы до западной границы Лесного княжества, до реки Большая Вода, или до границы восточной, где кончалось плоскогорье, а вместе с ним и тайга, и начиналась степь.

Там раскосоглазые люди гонялись друг за другом на своих низкорослых мохнатых лошадках по степному разнотравью, а зимой пересаживались на низенькие санки, куда впрягали оленей. Жили они вдоль второй великой реки, названной Темной. У истоков ее шумели гигантские валы Богатого озера. Были бы они безобидными соседями людям из лесного рода, кабы не их злой дух Чучуна.

Разрубленный, он раздваивался, четвертованный — учетверялся и так далее, пока не собирался в несметную рать. Тогда он вздымал единственной рукой копье или нож из Плохого железа, мигал одиноким глазом (копье чучуны неплохо метали в цель: одноглазому и зажмуриваться не нужно) и смело шел в бой, прыгая на единственной ноге быстрее оленя. Огня чучуны не знали и ели зверей и людей сырыми. При этом не больно-то разбирались, где свои, а где чужие: пронзали копьями, а затем разделывали ножами и раскосоглазых подопечных, и большеглазых лесичей. Ростом чучуны были чуть ниже лиственниц.

Если уж говорить о злых духах, то чулмысы западных соседей ничем не лучше чучун восточных. Чулмысы имели в неограниченном количестве спиртное убойной силы, настоянное на мухоморах, и спаивали до смерти любого встречного-поперечного. Они приставали к людям то в виде мужика с козлиными ногами и пучком золотых волос на затылке, то в облике прекрасной девушки. Против девушек особенно трудно было устоять голубоглазым и светловолосым жителям леса. И не раз обманывались они, раздевая девушку-чулмысы, против чего та никогда не возражала, но требовала сперва «залить шары». Так злые духи называли большие голубые глаза высоких лесичей.

Когда же захмелевший муж оказывался сверху чулмысы, а она вскрикивала и стонала под ним, то в миг величайшего наслаждения любовник терял сознание и, не приходя в него, умирал. Спасались лишь те, кто желал любви звериным способом, потому что видел девушку со спины, а спины-то у чулмысы и не было. Если нетрезвый человек при зрелище вздувающихся и опадающих легких, биения сердца и копошения в кишках орал благим матом от ужаса и кидался прочь, коли мог унести заплетающиеся ноги, то порою оставался жив.

А еще чулмысы курили трубки и всем предлагали разок «дернуть» табачку. Что такое табак — никто не знал, потому что из Америки его еще не завозили, но знали, что южные желтокожие соседи курили. Но те-то курили опий, вызывающий чудесные видения, а про табак и желтокожие не слыхали. Правда, ходили такие слухи, болтали досужие языки, что табак готовится из утробной крови женщин. Потому-то курить его никто и не пробовал: брезговали. Не находили западные духи сторонников табакокурения в Лесном княжестве.

Тянулись паутины и на север, дотуда, где тайга переходила в лесотундру. Там рос один вид высоких деревьев — лиственницы, а все остальные были недомерками с крохотными листочками. Эти карликовые деревца едва превышали шляпки обильно растущих грибов, любимого лакомства оленей. Огромными стадами управляли оленные люди — невысокие, раскосоглазые и совсем не злые. С ними лесичи могли бы жить мирно. Но вот их Харги — наполовину человек, наполовину лось!..

На северной границе невозможно было заснуть, потому что Харги непременно тянул из-под спящего одеяло, пытаясь уволочь его к себе под землю, в нижний мир. Поступал так он в память о том, как однажды пытался утащить из-под младшего своего брата Хэвеки тундру, которую тот создал специально для оленных людей.

Землю Харги тянул до тех пор, пока не растянул до современного размера. С того дня тундры у оленных людей много: есть где попасти олешек. А еще старший брат насылал на людей комаров и гнус, от которых не спасали даже самые страшные заклятия. Этих вредных тварей Харги создал из фигурок, налепленных младшим братом в запас. Хэвеки лепил из глины полезных животных, а вороватый Харги из братского запаса накрошил всяких змей, ящериц и кровососов.

И охота на северных границах у лесичей никогда не задавалась. Харги нарочно свистел и трещал из земляных нор, распугивая дичь. А еще мог дунуть-плюнуть, и если не увернешься, то непременно привяжется дурная болезнь. Младший брат людей не обижал, но чтобы уйти в верхний мир, создал лестницу из скал и лиственниц на них. Так и забрался на небо. Его неблагодарные создания, оставшись без присмотра, принялись теснить небеса, проминая их и кое-где прорывая бесценную небесную оболочку. Хэвеки сильно рассердился: латать небо — занятие не из приятных, да и оленьих жил на пришивание заплат уходит столько, что эдак ненароком и всех олешек переведешь. Для наведения порядка добрый северный дух взмахнул десницей и влепил камням и деревьям такую затрещину, что те только брызнули. С тех пор в тундре высокие утесы непременно рушатся, а лиственницы сохнут с вершины. Спать под ними весьма опасно для лесичей, а оленным хоть бы что — они-то знают, какие скалы крошатся и макушки каких деревьев могут обломиться.

С четвертой стороны, с южной, граница Лесного княжества проходит по неприступным горам, за пестроту прозванным Сарафанными. Там кончается тайга и обрываются паутины. За горами лежит великая пустыня, которая на язык лесичей переводится как Безводное Место. А уж за ней живут желтокожие люди, которые курят опий и летают на одноглавых драконах. Те драконы — родственники трехглавым чудам-юдам. Но сибирские горынычи хотя и крылаты, но слишком тяжелы для полетов и вынуждены скакать по земле на конях-грузовозах.

Желтокожие купцы изредка добираются до Лесного княжества, торгуют шелком, под рубахой из которого никогда не заводятся вши, и зовут лесичей «дилины», длинными, ибо люди лесного рода на голову, а то и две выше южных, как, впрочем, и всех остальных соседей. В стране желтокожих лесичей называют динлинами…

Солнце, наверное, закатилось, за стволами видно не было. Небо напиталось густой синью и по краям таежного прогала хвойной зеленью, от земли вверх ползли сумерки, разрываемые пламенем костра. У огня сидел четырнадцатилетний юноша Лес Нов, выпускник школы ютов, ученик чародея, сын чародея Крона Нова и кудесницы Насти, внук ведуна Пиха Тоева.

Школы ютов он не закончил, сбежал перед последним экзаменом, потому что не хотел уходить в страну ютов. Бывал он в Ютландии семижды, после каждого класса, но ни разу по возвращении не мог вспомнить, где был и что видел. Страна ютов представлялась ему огромным черным пятном, где происходят столь ужасные вещи, что рассудок не в состоянии постичь и запомнить их. Оттого-то никто из вернувшихся из-за паутинной границы ничего не помнит, считал Лес. И дед его, Пих, не спорил.

Сбежал Нов темной ночкой, проскользнув сквозь запертые для простых людей двери. А потом весь день дремал вполглаза на холме у развилки дороги, укрываясь в густой траве от недоброго глаза без зрачка, каким обладали все юты. Лес дремал да поглядывал, дремал да поглядывал, пока не узрел возвращающийся в Дом стражи отряд, возглавляемый самим Гиль Яном.

Лес даже присвистнул от удивления. Сам начальник патрульной службы! В Лесном княжестве проживали три Яна: Гарь — наместник Ютландии, его средний брат Гиль возглавлял патрули, а младший — Суч Ян был главой школы ютов. Неужели Гиль Ян прибыл сюда, в Западный Дом стражи, из-за меня? — подумал Нов. Неужели из-за побега одного выпускника такой переполох?

Свита Гиля — дюжина ютов — о чем-то переговаривалась, но сюда, до холма, не долетало ни звука. Услышать их мысли Лес не мог по другой причине. Еще ни один вещун не сумел расслышать, о чем думают юты. Тогда Нов попытался уловить мысли тех, кто находился внутри Дома стражи. Но сначала постарался сделать так, чтобы никто не расслышал его мысли и не обнаружил укрытие. В Доме стражи имелись вещуны.

Вещуны были телепатами и имелись почти в любой деревне. С их помощью вести изо всех поселений стекались в Центральный Дом стражи, находящийся в княжьем Дворе в столице Холмграде. Оттуда до самых до окраин расходились по стране княжьи распоряжения. Западный Дом, как и три прочих, держал связь с начальством в столице с помощью вещунов. Юты пользовались своими каналами.

Лес ловил обрывки мыслей соотечественников и тут же отбрасывал: не то, не то… Один мечтал о выпивке — подавай ему меда, да похмельней. Другой вспоминал минувшую ночь, проведенную с леснянкой, бывшей девицей. Третий… Четвертый… Пятый… Ага, вот что-то интересное. Бранились двое стражников.

Когда человек говорит, то мыслей у него нет. Так считается, потому что вещуны их не слышат. Зато могут слышать мысли в сторону (когда человек говорит одно, а думает другое) и мысли его молчащего собеседника.

«Болтай, болтай, — думал один. — Тебе легко болтать, ты сидел вчера в теплой сухой казарме, а я стоял снаружи, под дождем…» — «Покинул пост, — думал другой, — залез в караульную будку и „залил шары", как говорят чулмысы. Упустил пацана, да еще и оправдывается…» — «Да кто бы мог подумать, что будет побег изнутри? Сроду такого не бывало. Мы несем караулы не затем, чтобы пацаны не разбежались, а дабы охранять школу от нападений извне… Были уже случаи — нападали…» — «Что я теперь скажу Суч Яну? Дело-то вон как обернулось: нажаловался он брату своему Гилю, и пойдет теперь вонь по всему по княжеству… Эх, не видать мне теперь звезды дюжинника…»

Ого, подумал Лес. Неужели из-за меня дюжинника разжалуют? А я всегда считал, что ученик ютшколы — невелика птица.

Начальник патрульной службы въехал в Дом, и там началась паника. Запахло не только сгорающей звездочкой дюжинника, но и потерей голубой нагрудной звезды подсотника. Один вещун оказался спокоен. Его Нов все-таки обнаружил, не выдавая себя. У вещуна, оказывается, имелся портрет Леса — доставили из школы. И сейчас вещун сосредоточенно передавал словесный портрет в Центр. Тем же, насколько Нов сумел разобраться в мыслях вещуна, занимался и связник-ют. Ютант колотил по кнопочкам, и где-то за сотни верст из особого сундучка вылезала белая полоска бумаги.

Так называли юты странное полотно белей бересты и куда тоньше пергамента. На бумаге пробивались дырочки, из них и рисовался облик разыскиваемого Леса Нова. Вот как, подумал Лес, теперь мне не укрыться в собственной стране. Портреты раздадут дюжинникам, те покажут их патрульным. И где бы я ни появился, меня признают и схватят. Ох, проклятые юты! Как же вы обманули лесичей! Как купили своим дешевым золотом, как опутали паутиной хитростей, перессорили, разъединили! Упаси, Батюшки, от вашей любви и вашей злобы! В кого превратили вы некогда гордый народ лесичей? В пресмыкающихся за горсточку золотых монеток, которые ютантам ничего не стоят, а нам кажутся длинной деньгой!

А эта их школа! Восемь лет потребовалось мне, чтобы понять: мы нужны ютам как наемники, мишени для чужих стрел. Нам они разрешают подставлять себя под наконечники и клинки, а себе оставляют право снимать пенки. Мы — мясо под лезвиями! Нам ложиться в грязь чужого мира за чужие интересы…

Больше тысячи выпусков ушло за паутинную границу. Многие ли из них вернулись назад? Где брат мой, где отец? Да как вообще мы с Ножем появились на свет, если отец жил с мамой Настей лишь во время краткосрочных отпусков? Мне было три года, когда я видел Крона в последний раз. Ушел он за паутинную границу и назад в тайгу не вернулся… Ах, Крон, Крон! Почему не сумел послать ютов к Матушке под подол? Ушел ты, Крон, и не оставил ничего, кроме смутного тепла — воспоминаний о крепких, но бережных мужских ладонях… А как выглядят ветераны сражений в Ютландии? Видел я одного — брата Ножа. Был он покрыт шрамами, словно сшит из кусков, и совсем ничего не помнил. Прожил после возвращения в родную Берестянку всего полтора года, и был трясущимся инвалидом в свои тридцать два.

Матушки! Какие же мы, лесичи, неразумные! Почему сразу не распознали ютов в голых и жалких существах с волчьими ушами и глазами без зрачков? Приютили, пригрели, радовались, когда те в уплату за доброту стали расплачиваться сперва золотым песком, а затем и денежками! Почему не возникло у нас презрения к этому нечистому золоту?

И почему его много, как у берегинь? Потому ли, что ребенку известно: золото у водяных женщин фальшивое. Копи его, сохраняй, все одно превратится русалочье золото в кучу опавших листьев. Не так ли и с ютским? За эту гнилую кучу купили нас всех… К Матушке ютов!

Лес Нов пролежал на холме до ночи. Выждал, пока по-настоящему вызвездит. А звезды в серпене крупные и падают, падают, перечеркивая небосклон.

С каждой звездой отлетает чья-то душа. Вот еще одного не стало, а вот сразу двух.

На закате из Дома выехали патрули, половина подсотни — пятьдесят человек во главе с подсотником и вымпел-вещуном по правую руку от начальства. От прочих стражников старший отличался голубой звездой, нацепленной на кольчугу. Нов знал, что по мере движения патрули разделятся на дюжины, те в свою очередь разобьются на тройки, и во главе каждой будет стоять ют-тройник. Кроме той, разумеется, которую возглавит дюжинник. Ни дюжинником, ни подсотником ют стать не мог, все-таки в давние годы князья были помудрей, подумали о том, что слишком-то больших должностей ютам давать не следует. Хотя патрульную службу все же

возглавлял ют — Гиль Ян.

Уже в сумерках подсотник, сопровождаемый вымпел-вещуном и сменившимися стражниками, вернулся в Дом. Вымпел-вещун носил такие же сапоги, кожаные штаны, льняную рубаху зеленого цвета и плащ, что и прочие патрульные. Лишь алый кружок с золотистым ястребиным крылом на правом плече говорил о его звании и должности. Но алое пятнышко на таком расстоянии, да еще и в сумерках не различишь. Поэтому Лес едва не попался. Глядел, раззявя рот, на голубую звезду подсотника, с восемью крошечными золотистыми звездочками дюжинников, совсем позабыв, что подсотника сопровождает вещун. Вещун — лучший телохранитель и розыскник из всех возможных, потому что за версту чует противника, но и он, похоже, расслабился. Батюшки-светы! Проехали патрули мимо холма с потерявшим бдительность отроком.

А в доме началась пьянка. Будто сам Переплут, бог пьянства динлинов, на пир явился. Юты ничем в Лесном княжестве не дорожили: золото для них — песок, прелая листва берегинь; люди — чучела для смазки клинков; меха собольи и горностаевы — прах; железо — ржавчина; самоцветы — слюда для окошек; любые сорта деревьев самых красных пород — не лучше опилок, но хмельной мед, медовуху и ягодные настойки ютанты глотали, будто сроду не видывали. Говорят, что могли перепить даже горынычей, хотя те в три горла глотали, а старшой ихний змей, говорят, даже задницей хлебать умел.

Была, правда, у Леса теория, что все съеденное и выпитое ютами отправляется прямиком в Ютландию. Так пошутил он в прошлом году, когда, ученики предпоследнего класса школы ютов подглядывали в окна, как на пиру, венчающем обучение, здоровенные выпускники падали под столы после третьей кружки, а преподаватели все пили и пили, опустошая одно серебряное ведро за другим. За шутку Нов получил тогда подзатыльник от классного надзирателя, потому и запомнил. Надзиратель был лесичем, и на пир допущен не был. А пока вместе с подопечными он подглядывал, как «заливает шары» надзиратель выпускного набора, и облизывался на сухую…

Сейчас в Доме шла пьянка, и Лес дождался, когда у стражников не осталось ни единой связной мысли. Тогда Нов осторожно спустился с холма и стал подкрадываться к Дому. У стены замер и попытался осмотреться с помощью своих задатков дальновидения. Увидел картинку Дома стражи изнутри и попробовал понять, как в него пробраться и откуда ждать опасности.

Лес увидел караулку — там храпела сменная стража; трапезную и оружейную — там мешались пьяные мысли многих патрульных; поварскую — там повара и поварята, обслуживавшие пир на трезвую голову, сейчас старались наверстать упущенное. Все это на первом этаже. На втором, как понял юный чародей, находились спальни — были они почти пусты: редкий страж сумел добраться до постели, — и ход наверх в сторожевую башенку. В башенке никого не было или, по крайней мере, не было лесичей — ни отголоска мыслей оттуда не долетало. Мог в башенке находиться ют, но приходилось рисковать. Вряд ли найдется трезвенник-ют, успокаивал себя Нов. Батюшки не приведи, чтобы оттуда заметили, как стану выводить лошадей.

Конюшня находилась справа, крытой галереей она соединялась с караулкой, где спали мертвецки пьяные патрули. В самой конюшне не было никого, кроме лошадей. Лес неслышно скользнул к воротам. Они оказались запертыми изнутри. Но что такое листвяжная задвижка для чародея? От колдунов и кудесниц он тем и отличается, что умеет двигать предметы силой Духа.

Нов принялся сдвигать запор в сторону. С него сошло семь потов, прежде чем догадался перенести усилия с деревяшки на железную рукоять, вбитую в брус. Задвижка сразу же подалась. Лес потянул за кованое кольцо, и одна из створок беззвучно пошла на него. Петли оказались хорошо смазанными. И слава Батюшке!

Отрок протиснулся внутрь. Дохнуло конским потом и навозом. Лошади слева и справа от прохода беспокойно запрядали ушами, учуяв незнакомца, но чародей принялся беззвучно вещать: «Я друг, я не обижу». Кони успокоились и принялись кто жевать, а кто дремать дальше. Лес прошелся вдоль стойл туда и обратно, распахивая калитки. Себе он приглядел вороного, уж больно был статен. Нов вступил с ним в мысленный разговор: «Ты — красавец, я люблю тебя. Пойдешь ли со мной?» Вороной потянулся губами к отроку. Лес потрепал гриву и вывел его в проход. Уздечки и седла хранились в караулке. Нов не решился идти туда. Мало ли что там все пьяные, береженого и Батюшка бережет.

Отрок вывел коня, запрыгнул на спину и мысленно приказал двигаться вперед. Но не спеша, не спеша… Потом представил себе вольный бег в лугах, да не в одиночку, а табуном, чтобы ветер свистел в ушах и развевал гриву. Лошади вереницей вышли из конюшни и потопали вслед за вороным. Взошла луна, и из башенки местность просматривалась почти как днем. Но тревоги никто не поднял.

Всадник вывел табун к холму, завернул и лесной тропой повел на восток. Заставил жеребца сойти с тропы и пропустить табун. Когда последняя лошадь процокала по каменистой дорожке, пролегающей по логу между лесистыми сопками, Нов отыскал пальцами нервный узел на холке своего скакуна. Нажал и почувствовал, что жеребец впал в оцепенение. Тогда Лес представил, что из-за холма к табуну крадутся два, нет, три медведя. Лошади испуганно заржали, а затем в панике ринулись вперед, не разбирая дороги.

Когда табун скрылся из глаз, Нов размял нервный узел и привел жеребца в чувство. Развернул и той же тропой, избитой копытами угнанных лошадей, тронулся назад к холму. Выбрался на тракт, ведущий от Дома стражи к западной границе. Песчаная дорога была испещрена следами подков, и разобраться, что по ней проехал одинокий всадник, не сумел бы ни один следопыт в мире. Если, конечно, не говорить о ведунах с их всепроникающим даром ясновидения. Но где патрули возьмут ведуна? Их всего-то на княжество человек восемь, и шесть находятся в столице при Дворе. А седьмой — его родной дед, уж он-то внука не выдаст. Про восьмого Лес не знал ничего. А может, было их и не восемь.

Нов вскоре сошел с торной дороги и лесными тропинками двинулся на юго-запад. Впереди лежала столица, но до нее было с десяток конных переходов. Холмград отрока не интересовал, но от него было полтора дня пути до Берестянки, родной деревни, где жил-поживал дедушка Пих, скрипел помаленьку, готовясь отмечать свой первый век. «А два века мне не протянуть», — шутил дедуля. Знал, когда умрет, но внуку не говорил.

 

Глава вторая. Лесные дачи

Светало. Голова Нова клонилась вниз. Он клевал носом, встряхивался, пока не понял, что сейчас просто-напросто скатится с лошадиной спины в траву и даже не заметит этого. Будет спать и видеть сны о Берестянке, дедуле Пихе, исчезнувшем отце Кроне и зарытом на берестянском кладбище брате Ноже… Я что, уже заснул? — вскинулся Лес, протер глаза и вгляделся в предрассветную мглу.

Жеребец вышел к таежной речушке. Вдоль ее каменистого русла густо росла смородина. Черные гроздья спелых ягод свисали до самой воды. Речка была мелкой, но прямо под носом вороного имелся омуток, где кто-то плескался под крутым берегом. Нов спешился и отпустил скакуна попастись, велел только никуда не уходить.

Отрок сорвал несколько гроздей и принялся есть, вытягивая черешки сквозь сомкнутые зубы. Глазами он обшаривал окрестности, прикидывая, где укрыться от недоброго глаза и куда бежать в случае опасности. Речка струилась по распадку. Чуть выше, на склоне сопки, густой стеной стоял малинник. В нем и укроюсь, — решил Нов. Поднялся к кустам, осторожно раздвинул ветки, забрался в гущу и обнаружил травянистую лысинку. Набрал горсть малины, сунул в рот и повалился в траву.

Плеск под берегом усилился, потом Нов услышал чуть хрипловатое женское пение:

Приди, тебя я обниму,

За плечи ручками возьму,

А может, даже не за плечи.

Любовь все раны враз залечит.

Берегиня, подумал Лес и уснул. Водяных женщин он не боялся. Еще не вошел в возраст, когда сходят с ума от душевных песен берегинь…

Он спал и не видел, что местный леший обошел его, замкнув круг в пять сопок, две речушки и участок кедрача. Проснулся таким голодным, будто не ел три дня. А на самом деле в последний раз сидел за столом позавчера вечером. Съел тогда два стандартных ужина, лопал в запас, готовясь к побегу.

Огляделся окрест. Все спокойно. В тайге было полно зверья, водилась иножить, но ничего опасного не замечалось. Нов поел малины, спустился к воде. Умылся, попил, пожевал смородины. Вдоль тропы свисали красные прозрачные гроздья кислицы. К вкусу малины и смородины добавился кисло-сладкий красной смородины, но голод только усилился.

Лес достал из-за пазухи кошель с кремнями, ножом надрал бересты и запалил костер из сушняка. Срезал ветку, отыскал в кошеле бечевку, согнул лук. Не ахти какое оружие, но для его целей сойдет. Нарезал несколько стрел, заточил. С такими стрелами — без наконечника и оперения — на серьезную охоту рассчитывать не приходилось, но не медведей же, в конце концов, он собирался стрелять. Рябчики-сеголетки порхали там и тут, как бы прячась от человека, но и высовываясь из ветвей, умирая от любопытства: что за зверь сидит у огня?

Нов без труда подстрелил парочку, содрал перья вместе с кожей, разрезал каждого пополам и нанизал на рожны. Вонзил палочки в землю, чтобы мясо жарилось, и пошел собрать приправы; тощих, листиков черемши второго урожая.

Поел-попил, пожевал ягод и свистнул вороного. Жеребец явился и стал, как лист перед травой. Отрок запрыгнул, и они тронулись по тропе вслед за водой. Речушка вскоре слилась с другой, пошел кедрач. Лес сбил стрелой шишку, но она была залита смолой, не поспела. На заготовку орехов отправляются после того, как брусника поспеет, а точнее — через семь дней после ведьминого праздника на сопке Лысой, где отмечается победа над зеленорожими ютроллями. Это середина вересня.

Нов бросил шишку на тропу и приказал вороному трогаться. Они поехали вдоль речки, которая снова слилась с другой, и опять начался кедрач. Еще через полчаса конь вышел к сливающимся речушкам и кедрачу.

Что-то не так, подумал Лес. Здесь я, кажется, уже проезжал. Неужели заблукал? Все время двигался вдоль реки вслед за водой, никуда не сворачивал.

Нов глянул под ноги коня. Вот же неспелая шишка, брошенная им. Леший водит, понял отрок. Что же получается? Ни за что ни про что потерял часа полтора, в Матушку и Первоматушку! Я же беглец. Возможно, за мной идет погоня. На след они вряд ли напали без ведуна, а гоняются сейчас, поди, за убежавшим табуном. Может, уже и нагнали. У патрулей есть вещуны, те сумеют засечь стадо в тайге, если кони не убежали очень уж далеко…

Чтобы снять заклятие лешего, Ной стянул через голову рубаху, вывернул наизнанку и снова надел. Следовало бы переменить обувь с ноги на ногу, но сапоги не чувяки, шиты на левую и правую ноги, наоборот не натянешь. Сапоги были форменные, из мягкой кожи, но с твердыми подошвами. И штаны на нем были форменными, и рубаха, крашенные в небесно-голубой цвет. И не изо льна, а из какого-то неизвестного лесичам материала. Рубаха не была заговоренной от стрел: ютская материя не поддавалась заговорам. Нужно будет переменить одежду при первой возможности, подумал Лес. Иначе засекут в любой деревне, что перед ними беглец из ютшколы.

Сапоги поменять местами было нельзя, зато можно вынуть и переменить стельки, а это почти одно и то же. Авось поможет. Оградясь от лешачьих шуток, отрок толкнул вороного каблуками и двинулся вперед. В этот раз он очень внимательно следил за тропой, и иножити не удалось его обмануть. Через час тропа резко пошла под уклон. Впереди обозначился прогал. Там безымянная речушка впадала в более крупную. Скорее всего, перед ним текла Мина.

— Стой, — приказал он жеребцу, потому что впереди слышалась чья-то брань.

Лес спрыгнул на землю, велел коню замереть, а сам скользнул на крики, стараясь остаться незамеченными. На краю леса перед пологим спуском к реке стояла лесная избушка, сложенная кое-как из неошкуренных стволов с плохо обломанными сучьями и комьями земли на комлях. Деревья не рубили и не пилили, а вырывали, словно тут потрудился глупый богатырь Еленя. Тот славился на все Лесное княжество дурацкой привычкой подравнивать леса: длинные стволы вбивал в землю, а короткие вытягивал.

Нов в детстве видел сосновую рощу, где потрудился Еленя. Деревья посохли. Дед рассказывал, что пришлось варить траву тирлич: отдельно корешки и отдельно стебли. Дедуле пришлось набирать в рот горячего варева из котелка с корнями и брызгать на глупого богатыря. Еленя взлетел вверх и повис вниз головой. Поостыл на ветерке, запросил прощения. Не стану, мол, трогать ваши сосны, Батюшка с вами, живите с неровным лесом, раз кривой нравится.

«Что с ним делать?» — спросил Пих у берестянских мужиков. «Закипяти стебли покруче, — решили мужики, — и пущай летит до Малых Подштанников, а еще лучше — до самой Драчевки! Драчевские старожилы ушлые, что конюх, что кузнец, что коновал. Они его стихами зачитают, заречется, поди, леса портить». На том и порешили. Один Вал Ленков, мужик кровожадный, потребовал, чтобы Пих кипятил варево несильно. Тогда Еленя полетит на высоте примерно половины дерева и станет ушибаться о каждый ствол. «Нехорошо так поступать, — решил дед. — Мы же не звери! И о деревьях подумать надо. Коли так дело повернуть, то от Берестянки до Драчевки просека получится. Чем же мы тогда от Елени отличаться станем, если в отместку за его проступок погубим стволов не меньше, а даже больше его?» Закипятил траву посильней. Вот уж коновал с конюхом над Еленей поизгалялись, когда долетел до Драчевки. Долго потом Пиху благодарственные приветы пересылали за то, что слушателя подкинул. Один кузнец недовольным остался. Он именно в тот день в очередной раз самогонодоильный агрегат изобрел, у которого капало с конца. Потому-то всю потеху с Еленей и проворонил. А когда проспался, то богатыря уже и след простыл, убежал куда глаза глядят. А кузнецу-то и обидно, что своих стихов почитать некому, раз единственный слушатель сгинул. Пришлось стихов своих слагалище заливать жидкостью с конца агрегата.

Историю эту, слышанную от деда Пиха, Нов припомнил, разглядывая щелястую избушку и прислушиваясь к спору иножити. Спорили двое леших. Кто-то из них закружил Леса на тропе.

Лесовики стояли саженях в трех друг от друга. Один рядом с березой и был с нее ростом, а другой рядом с сосной и, значит, ростом с сосновый ствол.

Одеты лешие были в гирлянды из листьев. Одежка тому и другому была явно мала, листвяные рукава рубах, застегнутых на левую сторону, не закрывали даже лохматых локтей, а штаны можно было бы смело назвать шортами, кабы Нову было известно такое слово. Пуговицами служили еловые шишки. Лешие были босы, потому что невозможно подобрать обувь по размеру для существа, величина которого зависит от высоты растений. Рядом с любым деревом лешие как раз по его макушку, а среди травы не ниже муравы, но и не выше.

Ты зачем дачку построил на моем участке? — вопрошал сосновый леший.

Потому что у тебя участок эвон какой: большой! — отвечал березовый. — Если я небольшую дачку отгрохаю, от тебя не убудет. А у меня лесок небольшой, деревья считанные.

А то у меня бессчетные! Да я каждый пень берегу, храню лесные богатства от дуроплясного истребления. А тут явился чужак чужаком, стволы не свои поизвел, да еще и построился на моем участке. Тебе разве не известно, чья земля сия?

Ну ты и жадина! — вскричал березовый. — Две дюжины стволов пожалел для лучшего друга!

Это кто же мой лучший друг? — возмутился сосновый. — Уж не ты ли? Лесной секач тебе товарищ, а не я…

Сам ты поросенок добрый, — обиделся березовый.

Сел на моих землях, да еще и обзывается! — заорал хозяин кусочка тайги. — Сейчас пересчитаем стволы, и волоки их на свой поганый участок. А мне отдашь взамен свою тайгу с равным количеством живых деревьев.

Я тебе свой кусок отдам? Да ты в своем ли уме? У меня и так надел махонький, белок и песцов с гулькин хрен, а соболей так и вовсе раз, два и обчелся, одни полевые мыши. А это товар бросовый, сам знаешь, что никто за него хорошей цены не даст. А ты, сопля зеленая, последнее оттяпать надумал! Хотя тебе заведомо известна моя территория: переплюнуть можно. А в прошлый раз, когда началась течка, мои соболь с соболихой к тебе утекли, да и наплодили соболят. Ты же мне ничего взамен не вернул! Вот и получается, что я с тебя взял лишь причитающуюся мне плату за соболиную стаю. Слушай мои условия: или моя дачка будет стоять здесь, или возвращай сто соболей!

А тысячу не хочешь? — взъярился сосновый.

Как не хотеть? — охотно согласился с такой цифрой березовый.

Да откуда ты вообще выкопал сто соболей?

Беглянка-то соболятами ощенилась! Каков приплод был?

Пятижды… Пятирижды… тьфу, не выговорить! Родила пятерых.

То-то и оно-то. В прошлом годе! Нынче оне подросли, сами народят, и все у тебя останутся. Вот-вот сто штук и получится!

Ловок ты шкуру неубитого медведя делить, — заявил сосновый. — На ходу подметки режешь.

Лес невольно глянул на босые пятки лешего и чуть не расхохотался при мысли, какие именно подметки можно срезать со стоящего под сосной.

В крайнем случае я могу вернуть пару собольков, что от тебя, ротозея, эмигрировали в мои тайги. А тех, что здесь народились, вернуть никак не могу. Кто на моей земле родился, тот мой по праву рождения. Можешь жаловаться царю нашему Мусаилу, он тебе скажет то же самое: мои собольки!

И пожалуюсь, и пожалуюсь! — пригрозил березовый. Не слишком, впрочем, уверенно.

Жалуйся хучь самому князю Кеду Рою, то-то он тебя защитит: последнюю шкуру спустит.

Я не я буду, ежели до самого князя не доберусь! Леса князю принадлежат, и ты всего-навсего арендатор. А строит из себя частного собственника! Я расскажу, как ты доходы утаиваешь и ясак не платишь!

Так ты еще и стукач! — возмутился сосновый, повернулся к стволу, ногами в хвойную почву уперся и выдернул его вместе с корнями и комом земли. Размахивая эдакой дубиной, двинулся на березового. Тот было вякнул, что с сосновым согласен мышами расплатиться, но противник компромисса не принял и замахнулся со всего плеча. Березовый, видя, что дело швах, подхватил с земли здоровенный валун и зафинтилил им в лоб хозяина тайги. Сосновый рухнул навзничь, и хвойная крона накрыла его зеленым одеялом.

— Ух ты, Матушки! — испугался березовый. — Никак зашиб?

Он бросился к лежачему, снял с него сосну и глянул в волосатое лицо. Приложил ухо к груди и прислушался.

— Слава Батюшке! Дышит, стало быть, жив. Но мне пора сматываться!

Березовый подхватил отброшенный ствол, взвалил на плечо и пустился наутек.

И чужое дерево прихватить не забыл, подумал Лес. Вот же ворюга! Он сунул пальцы в рот и оглушительно свистнул вслед убегающему. Тот заметался, испугавшись, что безобразной драке нашлись свидетели. Переменил направление бега, кинувшись не в глубь тайги, а наоборот — вон из леса, к реке. Но едва выскочил на пойменный луг, как уменьшился до размеров травы, и украденная сосна рухнула на него. Хвойная крона топырилась ветвями посередине луга, под ней тонко-тонко верещал беглец. Поделом вору и мука, подумал Лес.

Он приблизился к оглоушенному лешему, пошарил глазами окрест. Обнаружил берестяное ведро. Поднял его за веревочную дужку и сходил к реке. Вылил воду на лежащего, тот пришел в себя и раскрыл зеленые глаза со зрачками, как два сучка.

Ты кто есть? — разлепил губы леший, глядя в лицо склонившемуся Нову.

Я человек, — сказал Лес. — Видел, как тебя лесозахватчик камнем навернул. И чего вы, лешие, вечно из-за лесных дач ссоритесь?

Кто с камнем к нам придет, от комля и погибнет, — повторил лесовик историческую фразу лешачьего царя Мусаила, сказанную в день великой битвы у сопки Лысой.

Да он недалеко убежал, — подсказал Нов. — Вон на поляне его сосной придавило. Слышишь вопли?

— Спасибо, что подсказал. — Леший перевернулся на живот, встал на четвереньки, а затем и на ноги. — И как лоб не раскроил, паразит мелкособственный? Вот ужо задам я ему!

Кряхтя и хватаясь за ушибленную голову, лесовик направился к противнику. Хотел снять с него ствол, да не преуспел, потому что на поляне и сам стал чуть ли не ниже травы. При таких размерах с сосной ему было ну уж никак не управиться! Кроме того, запутался он в куче листвы — в собственной одежде.

— Ой, человек, помоги! — запищало из травы существо размером с ладонь, пытаясь сдвинуть с места вырванное дерево.

Лес подошел к лесине и попытался стянуть ее с прижатого к сырой земле несуна. Не тут-то было. Маловато силенок у отрока, и здесь уж никакая магия не поможет. Но зато у человека есть голова, и голова одного из предков Нова когда-то открыла волшебные свойства рычага. Вага — вот что требовалось Лесу.

— Я сейчас, — сказал он, вернулся в лес и выбрал подходящую жердь — огромную ветку от ствола, уложенного в дачный сруб (или выдерг?). Ветви дачник поленился сложить в кучу, там и бросил, где обламывал.

Лес вернулся на луг, подсунул вагу под ствол, для опоры воспользовался валуном и навалился на свободный конец жерди. Сосновый леший прыгнул к нему на помощь и тоже повис на ваге. Совместными усилиями большой да малый сумели приподнять лесину. Березовый выскочил и попытался кинуться наутек, но Лес успел сграбастать его за мшистые патлы. Одежда березового оказалась велика — что и неудивительно! — и гирлянды упали на луг. Лесовик застыдился человеческих глаз и прикрыл ладошками срам — что-то вроде гнилого сучка с клубками шерсти. Несмотря на малые размеры существа, можно было сказать, что леший в сучок пошел.

—, Ай-яй-яй! — сказал Лес, поднеся его к лицу. — И как не стыдно? Влез на чужой участок, повырывал деревья, оставил строительный мусор, да еще чуть не разбил лоб хозяину! Как это называется? Незаконное вторжение в чужие владения — раз! Самовольная порубка — два! Самозастройка — три! Захламление леса — четыре! Нарушение неприкосновенности чужого жилища — пять! Разбойное нападение — шесть! Попытка кражи имущества — семь! Семь грехов!

А зачем он моих соболей забрал? — заверещал березовый.

Не ты ли недавно говорил, что соболи сами убежали во время течки?

Ну и что с того? Моих соболей он обязан вернуть на родину, а он все потомство себе оставил! Пущай теперь вертает сто соболей!

Да почему же сто?

А потому сто, что от тех щенят пойдут новые, а от тех еще новые и еще…

Ты просишь компенсации за упущенную выгоду? — догадался Нов.

Вот именно! — торжествующе вспищал березовый. — До чего же вы, люди, все-таки умные. Все-то вы можете по уму разъяснить. Скажете, как отрежете. Глянуть на тебя — от горшка три вершка, а ума — терем да палата!

Погоди, — вспомнил Нов, — это ты меня в логу блудил?

В каком таком логу?

Да в том, по которому речка протекает, не знаю названия, но впадает сюда, в Мину.

Ах, так то в логу, — вспомнил леший. — В логу-то тебя я, конечно, кружал. Да и как тебя было не заблукать, сам посуди: приехал пацан на краденом коне, рвет ягоды без спросу, храпит на травке, будто дома на перине. А это мой лес, промежду прочим…

Постой-постой, — осадил его Лес. — Что ты пропищал насчет краденого коня? С каких шишей взял, что мой жеребец — краденый?

Потому что я этого коня знаю. Его Громом кличут, и принадлежит он юту, начальнику патрульной службы Гиль Яну.

Отрок мысленно охнул. Жеребца он выбрал не подумавши. Высокий, сильный, статный. А про то, что стати эти известны всем и каждому в державе, даже не подумал. В голову не пришло. И теперь его, беглеца, можно опознать не только по одежке, но и по приметному коню. Положение… Надо же было так глупо вляпаться! Дурак на все красное бросается, красоты ему подавай, видишь ли! Ладно, с этим потом, оборвал он себя.

Ты у нас прямо судья неправедный, — чуть ли не восхитился чужой наглости Нов. — Сосед леший виноват, что от такого хозяина, как ты, соболя утекают, я плох тем, что у юта коня увел… И вообще, с каких это, интересно, пор ты за ютово добро радеть стал? Друзья они тебе или родственники? Может, ты с ихним банщиком сдружился? Нет? Странно. А то мне уже было показалось… Твои отцы и деды этих ютов бивали и по макушку в землю заколачивали вместе с железными шапками! А ты?

Я совсем не то хотел сказать, — захныкал березовый. — Я же только намекнул, что конем твоим раньше Гиль Ян пользовался незаконно, а теперь-то вижу — слава Батюшке! — твой это конь воистину. А ежели и не совсем твой или там даже пускай и вовсе не твой, а ютов, все едино хорошо. Кто у юта сопрет, тот семь грехов с себя спишет…

Придется тебе ютов грабить, — рассмеялся Лес, — как раз хватит, чтобы семь твоих нынешних грехов списать… Так почему, скажи все же, ты меня блукал?

За ради шутки…

Хороши шуточки! Часа полтора-два из-за него потерял, в то время когда за мной юты гонятся.

Юты? Гонятся? — напугался леший. — Что же ты сразу-то не сказал мне? Давай спасаться будем! У меня знаешь какая надежная берлога имеется! До того тайная, что и сам ее никогда найти не могу. В ней укроемся, ни одна падаль нас не разыщет.

Стану я по твоим укрывищам таиться! — возмутился Лес. — Других дел у меня нет, от патрулей под землей прятаться. Я своей дорогой поеду, а ты по своей лешачей паутинной связи передай, чтобы другие лешие мне пути не замыкали, а наоборот, помогали, сберегали от диких зверей и ютов. Кто из них озверел больше — уж не знаю.

Это я завсегда, — заявил березовый.

И я тебе помогу, — пропищал с земли сосновый. — Против ютов бороться вся иножить тебе поможет. Вспомним старинные времена, когда рати Роевы во главе с лешими и Мусаилом Бессмертным ютов этих по макушку в мать сыру землю заколачивали, потом в штабеля складывали!

Значит, договорились, — сказал Нов и спустил березового на землю. — А между собой вы разберитесь. Нехорошо друг у дружки красть и самозахватом заниматься.

Не станем впредь, — пообещали лешие.

 

Глава третья. И родишь деда скифского царя Ковыля

Лес свистнул Грома, и тот сразу же прискакал.

— Где тут поблизости люди живут? — спросил отрок.

— А поезжай-ка, милок, против воды, — отвечал с земли бывший сосновый.

Сейчас он был тминным, потому что упирался макушкой в зеленый зонтик травы. — Верст через пять будет удобный брод, там переправишься и двигайся на юго-запад. Выйдешь к Мане, где удобные броды. К ночи доберешься до высокой горы. Места там красивые, много дичи. Голодным не останешься. А дальше переход на полдня и — нате вам! — Козырный город. Только там коня-то у тебя отымут…

— Небось не отнимут, — сказал Нов и толкнул жеребца коленями. — Но-о, хлебоясть.

— А за водой не ходи, — посоветовал ему вслед березовый, ныне осоковый. — Там полным-полно ютов.

— Ты еще меня учить будешь? — отмахнулся Лес. — У кого дед-ведун, в ком его кровь — в тебе или во мне?

Гром легко поскакал по заливным лугам, вышли к броду. Перебрались на левый берег и двинулись по тропе через тайгу от Мины к Мане. Дорога была неутомительной. Нов подстрелил прямо с коня краснобрового глухаря, клевавшего камешки на плесе лесной речушки, на левом берегу Маны устроил привал. Прекрасно пообедал. Переночевал у высокой горы, а назавтра ближе к вечеру вороной вышел к Козырь-граду.

Когда впереди показались кривые да косые стены домов, Лес подумал, что не стало у лесного рода настоящих мастеров-кудесниц, чтобы наложить заклятие красотой на творения рук человеческих.

Мама, мама, подумал Нов, зачем умерла родами? Вон какая неприглядная картина открывается издали. Вблизи-то заклятия действуют, ничего кривого-косого не разглядеть, если не всматриваться слишком уж пристально. Издалека же пригожести не видно, срам да безобразие. То ли дело раньше кудесницы были, мама например. Такую красоту, бывало, наведут, аж зажмуришься. И хоть вблизи, хоть вдали стой, красота и есть красота, видна рука мастерская. Теперь не то…

Лес притормозил и задумался: как в город въехать, чтобы ни его, ни Грома не признали? Напустить личины на себя и коня? Так в городе полно колдунов и ведьм, им глаза не больно-то отведешь. А еще вещуны, эти мысли услышать могут. Вдруг да ютам сообщат?

А чего я, собственно, маюсь, подумал Нов. Козырь-град — городок тыловой, стенами не обнесен, ворот с патрулями не имеет. Так что въеду в месте понезаметней, найду избу с краю, попробую пристроить коня и обменять одежду. Кто меня в посконной-то рубахе и штанах признает? Ведь разыскивают беглого ученика ютшколы.

Лес выбрал домик явно небогатый, завел Грома во двор. На крыльцо вышла женщина.

— Здравствуй, мальчик, — сказала она. — Кого разыскиваешь?

— От горя лытаю, — ответил отрок. — Укрыться бы мне, меня юты ловят.

— Юты? — нахмурилась хозяйка. — На что ты стражникам сдался? Украл чего?

— Нет, — сказал Нов. — Я же не мазурик какой. По ярмаркам кошелей не режу.

— А отчего тогда к стражникам в немилость попал?

— Да не к стражникам, к ютам. Беглец я, — признался пацан. — Из школы ютовой смылся.

— То-то я гляжу, — хитро прищурилась хозяйка, — форма на тебе голубая. Уж не ютшколы ли ученик, прикидываю.

— Оттуда, — вздохнул Лес.

— Везет же некоторым.

— Да в чем же везение?

— В ютшколу не всякого-разного берут, это любому известно. Всяк туда попасть мечтает, да не каждого берут. Школы той выученики при Дворе живут, с самим Кедом Роем за одним столом сиживают.

— Больно высока для меня честь, — рассердился Лес. — : И вспомни, что пока при Дворе окажешься, нужно сперва в Ютландии повоевать неизвестно с кем и за что. Убьют ненароком за чужие интересы, вот тебе и весь Двор — домовина сосновая.

— Ты что — трус? — удивилась женщина. — Чем тебе в Ютландии плохо? Золота у них навалом, не знают, куда девать. Набьешь мешок и вернешься назад. Станешь при Дворе жить, хреном кедры околачивать.

— Брат у меня оттуда вернулся, — хмуро сказал Нов. — Привез золота мешок с себя весом, да через полтора года и помер. Во Двор его не взяли, на кой им израненный? Уж как его дед лечил! Он у меня ведун, а значит — травознатец великий. Даже прострел-трава не помогла, змеиная травка. Чего только дедуля не делал. В волка внука обращал, чтобы на нем, как на собаке, заживало, ничего не помогло. Так и лег брат мой в земляную постель, дерновым одеяльцем накрылся…

— А болтали-то, — вздохнула хозяйка, — кто школу ютову закончит — всю жизнь с золота есть будет.

— Коли раньше головой в кусты не перекинешься, — сказал Лес. — И не трус я, а лесич, но не хочу, как пес, нападать на любого — в кого хозяин пальцем ткнет. Мы из лесного рода, и хозяев над нами нет… Так поможете мне?

— Помогли бы с великим удовольствием, — сказала хозяйка. — Вижу, что человек ты храбрый, но умный, а одно другому вредит. Вот. Да незадача в том, что на хозяина моего хомут наложили, мается, бедолага, света белого не взвидел.

— А кто наложил-то?

— Да уж известно кто: Филиха. За огороды у нас с ней пря пошла. Она говорит: моя земля, — а мужик мой: врешь, ведьма! Слово за слово, срамом по столу, третий день супруг мой ревмя ревет, а помочь некому. Филиха всей округе известна, ни один колдун заклятия черные снять не решается — Филихи боятся. Всех запугала. И откуда только такие ведьмы злые берутся? Остальные-то люди как люди, ничего от них плохого не видели. Утянут разве стакан молока у коровки, но кто внимание на такие мелочи обращает? Пользы-то от них куда больше. Вспомнить хотя бы, как колдуны с ютроллями-то храбро бились, кабы не они, может, и битву бы нам не выиграть…

— Пошла молотить, цепа не нужно, — не больно-то вежливо прервал болтушку Нов. — Давай-ка вот как сделаемся. Ты коня моего пристрой, а потом пошли в избу. Погляжу на твоего хозяина. Глядишь, чего и придумаем, найдем способ хомут снять.

— А Филихи не боишься?

— Пусть она меня боится, — сказал Лес.

— Ой, тебя, видать, Батюшка нам послал…

В избе на лавке постанывал огромный бородатый мужик-хозяин. На лице его гроздью переспелой брусники пламенел преогромный бугристый нос. Дышал хозяин тяжело, задыхался, хватая, как рыба, ртом воздух.

— Ой, смерть моя неминучая, — причитал он. — Удушила вконец Филиха проклятая.

— Сам видишь, как мужик мой мается, Кос Тенкин. Помоги, парень, век благодарны будем.

— Попробую, — просто сказал Нов. Склонился над Тенкиным, разглядывая носопатку заклятого. Раздуло ее так, будто у мужика и впрямь не нос, а член прирос. Точно: надела хомут Филиха — синела вокруг багряного носа полоса-рубец, дышать не давала. Лес протянул пальцы к сопатке тенкинской, повел по рубцу. Подцепил ногтем основание хомута и давай мотать на средний палец виток за витком. Нос Тенкина тут же побелел, задышал мужик широко и привольно, только вот рубец обвивал теперь палец отрока наподобие злого перстня. Жал-давил, огнем жег. Ну, это не страшно. Огонь на огонь!

— Где печь, хозяйка?

— Дак в летнике. Эту печь по теплу-то не топим. Нов вышел вслед за хозяйкой на летнюю кухню и сбросил хомут в топку. Пламя хлестануло из печи, словно горыныч огнем плюнул. Отрок прикрыл дверцу и обернулся к женщине.

— Таким вотом, — пояснил он, демонстрируя растопыренные пальцы, чистые — без хомутов.

Кос Тенкин сидел на лавке, растирая онемевший нос и посылая по Матушке Филиху, а с нею вкупе и всех прочих ведьм. Но дышал он прекрасно, с беглого взгляда было видно, что мужик оклемался.

— Как тебя кличут, мальчик? — спросила женщина.

— Лесом зовут.

— Будем теперь знать, за кого просить Батюшку.

— Да ладно, чего там, — засмущался Нов.

— Нетушки, — заявил Кос, — нельзя это дело считать за нарошешное. На пласт ведь уложила, злыдня… А ты, Лесок, не можешь ли Филихе хомут наложить в отместку? Чтобы неповадно было добрых людей мучать. Она-то, Филиха, не меня одного уложила, весь околоток стонет, лихоматом клянет проклятую…

— Ой, не связывайся с Филихой! — запричитала Тенкина. — Она хомуты не только на людей — на коров накладает. Разнесет вымя кормилице, вместо молока кровь идет. Да что там коровы-лошади! Она-то, Филиха, хомут одеть может на овощ даже. Сама видела: пошептала над редькой кого-то — так на редьке кругом, кольцом почернело.

Слушая бабьи причитания, Нов решил, что ведьму следует приструнить. Совсем распустилась, злее юта лютует.

— Вот что, Тенкина, — сказал он, — неси сюда ступу да пест, а со двора притащи собачьи хохоряшки.

Хозяйка безропотно принесла посуду из кухни и собачий помет с улицы. Но когда Лес бросил хохоряшки в ступу и принялся толочь, бабье сердце не выдержало.

— Ты кого это ладишь? — запричитала она. — Экое дерьмо в чистую посуду поклал! Ты меня за чернолапотницу держишь, какая из избы выходит, а след за ней на снегу — черный, ли чо ли? Я — аккуратистка, и мужик мой то подтвердит. Не так ли, Косюшко?

— Цыть! — рявкнул мужик. — Пущай ладит! Видно, жажда мести жгла его изнутри.

Лес напрягся, и с пальцев его в ступу стекло пять языков огня. Хохоряшки потемнели и съежились. Нов принялся мельчить собачий кал в муку.

— Вот, хозяйка, — сказал он, возвращая ступу. — Порошок подсыпь Филихе, она свои злые способности и потеряет.

— Да как же я ей подсыплю-то? — озадачилась баба. — Я в гости к имя не ходок, да и она нас своими гостеваниями не шибко-то балует… Вот ежели бы впотай к ей прокрасться, так стыдно навроде лихого человека в чужу избу лезть. А ну соседи увидят? Какая такая дурная слава про меня пойдет? Как я имя в глаза смотреть стану?

— Ладно, — решил Лес. — Сейчас сама прибежит. Пошли в летник.

Нов и хозяева перешли в пристройку. Отрок выбрал небольшой горшок, влил полкружки воды и поставил на огонь. Бросил туда корешок тирлича из кошеля.

— Сейчас прибежит, — сказала Лес. — Как войдет, ты, хозяйка, возьми ухват и поставь кверху ладом, чтобы сразу не убегла. А ты, хозяин, гляди в горшок. Как закипит, сейчас представляй себе Филиху и зови шепотом.

Сам тем временем размешал хохоряшки с водой и на стол выставил. Вода в горшке закипела, и через пару минут приметелила Филиха — старая обрюзгшая баба. Влетела, глянула в глаза Лесу и попыталась выскочить вон. Но тут уж — дудки. Тенкина успела поставить у дверей ухват рожками вверх, и Филиха шлепнулась жирной задницей на лавку, будто ком теста шмякнулся.

А выпей-ка, милая, — слащавым голосом предложил Лес и протянул ведьме чашку с хохоряшками.

— Тьфу! — отплюнула Филиха, попробовала приподняться, но опять села на жопу. Как видно, поняла, что ухват ее из избы не выпустит, придется пить. — Давай уж, изверг.

Взяла чашку, глотнула и тут же сползла на пол. Изо рта ее пошла пена, тело в припадке билось о лавку, затем скатилось вниз. Хозяева и Нов молча следили, как ведьма каталась по полу, рвала на себе волосы, а изо рта так хлестало, так хлестало…

Заблевала Филиха весь пол и помаленьку утихла, встала на карачки и жалобным голосом сказала юному чародею:

— А ведь ты, голубы глаза, решил меня.

— А ты-то чего? — оправдал гостя Кос. — Пошто меня испортила?

— А корову нашу кто извел? — не смолчала и Тенкина. — Пошто из скотины заместо молока кровь хлобыстала?

Да не порешил я тебя, — сказал Лес, — а зло выпустил. Жива-здорова будешь, лишь злую силу потеряешь. И ни один колдун его тебе не вернет. Пытаться станешь — тогда и помрешь. Подумай хорошенько — потеря не столь велика: можно и добром жить, людей хороших не морочить, скотину не обижать, огородную овощ не засушивать.

Филиха поднялась и на нетвердых ногах пошла вон из пристройки. И рожки ухвата не помешали, верная примета, что злая сила пропала.

— Ну, Косюшка, — спросила хозяйка, — как теперь Лесика благодарить станем?

— Да я хучь кого, последнюю рубаху отдам, жизнь за его положу, какую он спас от смерти позорной. И не мне одному помог, знаю, что вся округа вздохнет теперь спокойно.

— Сейчас стол накрою, — засуетилась женщина, распахнула западню и скатилась в подполье. Минут через пяток стол в горнице был накрыт солеными грибочками, мочеными ягодами, копчеными мясом и рыбами: харюзами да таймешками, линками да осетрами. Возникли на столешнице лагушок с хмельным медом и лагушок с вином ягодным, а хозяйка все носилась от печи к столу, что-то жарила-парила.

— За добрую встречу, Лесик, — провозгласил хозяин, наполняя кружки пенным напитком.

— Нет, — сказал Нов, — этого мне пока не надобно. Мал еще хмелем баловаться. Ты уж выпей за здравие, и хозяйка пусть пригубит, а мне слей брусничной воды, то и хорошо будет.

Таким вотом Леса накормили-напоили и спать уложили. С утра истопили баньку, Нов попарился вволюшку, похлестался березовым веничком, распарил косточки, отвел душу. В ютшколе не было настоящей бани, одни души-дождики, да жесткий-прежесткий банщик вместо мягкого банничка.

Тенкины приготовили ему чистую одежду: светло-зеленые посконные штаны и рубаху, а также новые портянки. Лес взял в руки рубашку и почувствовал, что наговора от стрел она не имеет. Но дареному коню в зубы не смотрят. Да и сам с усам: умеет наложить такое крепкое заклятие, что не только стрелы отклоняться станут, но и мечи… Стоп, сам себе скомандовал Нов, вот этого — не надо. Слыхал он про наговоры, после которых от рубах клинки отскакивали, точнее, скользили, но знал и другое, дед объяснял: человек, носящий одежду с такой силы заклятием, начинает чахнуть. Коли не снимет — угаснет за год-два. Выберу время, решил Лес, сотворю простое заклятие. На том и успокоился. Надел рубашку, натянул порты. Обулся.

День был базарным, и юный чародей отправился потолкаться по торговым рядам. Товаров было полно, ряды ломились от свежего и копченого мяса, разной рыбы и ягод. Громоздились мешки с зерном, гирляндами висели сапоги и женские ботинки, лежали штуки материи. Лавки лопались, переполненные пушным товаром. Штаны, рубахи, сарафаны, ленты — все яркое, цветное. Торговали конями и коровами, овцами и поросятами, ловчими ястребами и пестрыми говорящими кукшами. Чего только не было. Но цены нельзя было назвать низкими. В княжестве скопились излишки золота.

Страна нуждалась во внешней торговле, это Лес понимал, недаром был выпускником ютшколы: экономика была одним из предметов, изучаемых на старшем курсе. Но торговали разве что с северянами, оленными людьми. Торговле с западными и восточными соседями, считал отрок, мешали юты. Их почему-то не устраивали дружеские отношения ни со степняками запада, ни со всадниками востока. Да и немного их было — соседей. Жили они мелкими племенами, не наторгуешься. А с южанами торговли практически не было из-за трудностей сообщения: почти непроходимые горы и Безводное Место разделяли лесной народ с желтокожими владельцами драконов. Шелка у них были хороши. Но и стоили немало, потому что караваны желтокожих купцов редко-редко добирались до таежных пределов Лесного княжества. А сами лесичи не могли к ним попасть, потому что не имели выносливых двугорбых лошадей, способных пройти Безводное Место.

Развлекаясь, Лес уставился на тугой кошель препротивного вида юта. Ютант ходил по базару с брезгливым выражением на лице, все ему не нравилось. Ткани он брал щепотью и презрительно морщил нос, нюхал копчености и картинно отплевывался. Продавцы смотрели на его проделки вроде бы равнодушно, но в душе костерили в Матушку и Первоматушку, это Нов чувствовал как вещун.

Лес понюхал ладошку, она еще пахла соком тирлича. Тогда чародей сосредоточился на завязках кошеля, развязывая хитромудрые узлы. Увидел, что кошель валится в песок, и осторожно, чтобы не заметила базарная публика, выставил ладонь в его сторону. Кошелек голубком порхнул в руку, Лес зажал его в кулаке. Стыдно ему ничуть не было. Помнил примету, что, сколько с юта ни возьми, у того взамен вдвое прибудет.

Кошель уютно устроился у него за пазухой, когда Нов вещун-слухом почувствовал пристальное к себе внимание. Чей-то взгляд буквально буравил его затылок. Лес чуть развернулся и скосил глаза. Батюшки! Тон Кин — надзиратель набора из школы ютов. Как он здесь оказался? Через пару дней выпускной вечер, а до школы как раз два дня пути. Похоже, что Тон признал подопечного. Что же делать? Бежать? А если Кин поднимет крик? А вдруг еще и видел трюк с кошелем? Беглец, да еще вор… Выбросить деньги, пока не схватили? Наоборот, привлечешь к себе из

лишнее внимание. Может, Тон Кин и не видел ничего. А если напустить на себя личину? Сумеет ли он отвести глаза надзирателю, знавшему Нова как облупленного? Сомнительно. И менять личину нужно уж никак не на глазах Кина…

Лес нырнул в толпу и побежал. Тон Кин, кажется, кинулся вслед, судя по крикам и брани, раздававшимся позади. Юркому пацану было легче лавировать в людском муравейнике. Надзиратель отстал. Он что-то выкрикивал, но слов за людским гомоном было не разобрать. Лишь бы не вмешались стражники, не перекрыли выходы, подумал Нов. Нырнул в щель между двумя лавками — скобяной и торгующей упряжью, представил себя стариком с лицом, изборожденным морщинами, седыми власами, кустистыми бровями и носом морковкой.

Заниматься превращением в пыли и паутине щели было некогда, какая-то дрянь лезла в нос и сыпалась за шиворот, под ногами пищали не то крысы, не то мыши: в темноте было не разобрать. Нов провел ладонью по лицу, нащупал бороздки морщин и решил, что наложение личины удалось, но тут что есть мочи чихнул и потерял уверенность. Полированного серебряного зеркальца не было, стеклянного, как в школе ютов, — тем более. А как иначе проверить, в кого все-таки превратился. Пришлось полагаться на авось. Пронеси, Батюшки, подумал отрок и выбрался из щели. В толпе он шел не спеша, будто придавленный грузом лет. Медленно, но верно Лес продвигался к выходу с базара.

У ворот его грубо схватил за плечо страж.

— Стой! — скомандовал он и обернулся ко второму с редкостной для лесичей лысой головой. — Проверь патрет, на мой нюх сильно похож на Леса Нова!

Его узнали. Уловка с переменой личины не удалась. В чем же ошибка? Не знал он, что толпа вынесла на Бура Лома, одного из лучших сыскных дел мастера Западного Дома стражи. Лом был слабо выраженный вещун, нигде не учился магии, но сумел развить способности в одной, строго ограниченной области — в розыске беглых. Преступников он действительно «чуял», «видел насквозь» и умел «выводить на чистую воду».

Лысый страж вытащил из холщовой сумки на ремне, перекинутом через шею, лист бумаги, испещренный дырочками, и протянул Буру. Лес тоже глянул. На портрете он выглядел двенадцатилетним. Таким он был, когда их набор проходил лекарский осмотр. Заключался он в стоянии перед какими-то штукенциями, назначения которых ученикам никто разъяснять не собирался. Тогда-то, наверное, их всех и «нарисовали» без красок и кисточек. У ютов были поразительные, не объяснимые никакой магией возможности. Они связывались друг с другом ничем не хуже вещунов на любых расстояниях. Связь эта почти не зависела от погоды и могла передавать голос человека со всеми его особинками: картавостью ли, заиканием, хрипотцой. Или взять эти портреты. У вещунов многое зависело от умения рисовать. Если вещун был плохим рисовальщиком, то портрет выходил мало похожим, а порой и вовсе ни на что не похожим. Портреты же, выходящие из сундучков ютов, были один в один, не отличаясь ни дырочкой. Другое дело, что не имели красок. Лес даже подозревал, что юты вообще не разбирают цветов: окраска их одежд, если ютант не ходит в форме, была настолько странной, по разумению лесичей о красоте и гармонии, что просто раздражала.

Стражник, державший Нова за плечо, вгляделся в портрет, потом внимательно осмотрел пацана и вдруг резко крутанулся на месте, ухватил за волосы на загривке и пригнул мордой к бочке с водой. В зарябившей на миг воде отразилось изборожденное морщинами лицо старика и тут же пропало. Сквозь старческую личину проступило румяное лицо отрока. Это и называлось «вывести на чистую воду». Наведенная заклятием личина в чистой воде не отражается.

— Ага! — взревел страж. — Это он! Я его узнал!

Лес рухнул на землю, оставив в лапах Лома рукав рубашки. Перекувырнулся через голову, поднялся и задал лататы. Он петлял улочками и переулками, перепрыгивал через прясла и заплоты, бежал огородами, пока не убедился, что погони нет. Забился на сеновале какого-то двора и пролежал до вечера. К Тенкиным вернулся в сумерках. Его усадили за стол и принялись потчевать, как самого дорогого гостя. Хмельного меда больше не подавали, а сразу налили большую кружку брусничной воды. Пока по пояс голый отрок сидел за столом и уплетал за обе щеки густую сметану с теплым хлебом, жареную лосятину и клюкву на меду, Тенкина пришила к рубахе новый рукав.

— Пацаны, пацаны, — покачала она головой, — все-то на вас горит. В обновке и не походите, сразу же угвоздаете или порвете.

Лес поднялся из-за стола и стал прощаться с хозяевами. Оставаться в Козырьграде стало опасно. Раз патрули выяснили, что чародей в городе, то станут прочесывать дом за домом, чтобы отыскать беглеца. За поимку им причитается награда длинной деньгой.

Тенкины собрали ему в дорогу торбу с продуктами, подарили плащ под цвет прочей одежды. Бледно-зеленая, она будет неплохо скрывать его в траве. Для хозяев подарок был неразорительным: Кос работал в ткацком цеху — станок стоял в южной комнате его крестового дома. Супруга занималась домашним хозяйством, но подрабатывала швейным делом.

Когда Лес вывел жеребца и собирался садиться, женщина поцеловала его на прощание и тихо шепнула:

— Что же ты, Лесик, так быстро собрался? Пожил бы еще, глядишь, и мне бы кое в чем помог…

— А в чем твоя печаль, бабочка? — спросил Нов.

— О таком с посторонними не говорят, — зарделась хозяйка, — но с тобой можно. Ты лечишь болезни и снимаешь заклятия. Я к лекарям обращалась, сколько сала да яиц, а то и мягкой рухляди перетаскала, все без толку. Плату берут, а помощи нет.

— А что за болезнь у тебя?

— Да женская. Никак не могу забеременеть. А детей и я, и Косюшка мой очень любим. Знал бы ты, как хочется иметь вот такого сыночка. Уж я бы его любила-холила, целовала-миловала!

Лес вытянул ладони и, не прикасаясь, обвел статную фигуру женщины от коленей до плеч. Почувствовал токи в каналах и внизу живота затор, преграду потокам энергии.

— Э-э, — сказал Косу, — заводи коня назад. Бабу твою править будем.

Они вернулись в избу, чародей велел женщине разболокаться. Тенкина застеснялась, но, как говорится, вещуну все рассказывай, а лекарю все показывай. Хозяйка разделась и легла в постель лицом в подушку. Лес долго гладил воздух ладонями над ее спиной, но никак не мог разрушить затор.

— Перевернись, — велел он, сосредоточился, и на этот раз смог вцепиться в преграду, и потоки энергии не сумели его оторвать и унести прочь. Почувствовал, что затор поддается усилиям, удвоил их и прорвался. Преграда рухнула, потоки размыли их и теперь двигались равномерно и даже красиво. А красота — залог тому, что лечение правильно, учил его дедуля Пих.

— Вот и все, — сказал Лес, распрямился и чуть не упал, настолько опустошило лечение.

Хорошо, Кос успел подхватить.

— Да что с тобой? На тебе лица нет!

— Утомился, — объяснил чародей. — Но бабу твою вылечил. Ложись сегодня же с нею, если хочешь родить сына. Родишь деда скифского царя Ковыля. А если мечтаешь о дочке, то потерпи три дня, как раз дочка и выйдет. И звать ее все будут Елена Прекрасная. Понял меня?

— Понял, как не понять! — истово затряс башкой Тенкин. — Да тебя теперь благодарить, Лесик? Чем отдариваться? Я же простой мужик, ничего в вашей магии не понимаю, ни шапки-невидимки, ни сапог-скороходов не имею, а что еще дарят чародеям — не ведаю…

— А ты поминай меня добрым словом, — посоветовал Нов, — сам другим людям добро твори и детей учи тому же. А они пускай внуков твоих учат, а те — правнуков. Так и пойдет добро по земле нашей.

— Спасибо, Лес. Храни тебя Батюшка с Матушкой.

— Проводи меня со двора.

Лес взобрался на жеребца, и теперь уже не на голый хребет, потому что Тенкин подарил ему прекрасное седло с серебряной отделкой.

 

Глава четвертая. Стрелы. Великое переселение евразийских народов

Из Козырьграда Лес выезжал западной дорогой. Путь шел мимо стрелки, где речка Инда впадала в реку, давшую название городу. Там Нова поджидала засада — тройка патрулей. Врасплох его не застали, способности вещуна вовремя предупредили Нова о готовящемся нападении. Юный чародей отвел глаза стражникам-лесичам и спокойно проехал бы мимо, кабы не тройник-ют. Тот не поддавался внушению. Он и разглядел беглеца на залитой лунным светом дороге.

— Стой! — заорал ютант и поскакал наперерез.

Патрули-лесичи рванулись за ним, хотя никого и не видели. Для них Нов был пустым местом. Юты внушению не поддаются, сказал себе Лес, но про коней такого не скажешь. Лошади нашенские, местные.

Чародей представил вставшего на вздыбки медведя, тянущего когтистые лапы к морде ютова коня. Тот страшно заржал и встал навздым. Ют вылетел из седла в придорожную пыль.

— Лети, — мысленно приказал Нов Грому.

Вороной стрелой понесся по тракту, стуча копытами так, будто дорога была железной. Лесичи пропустили его, потому что попросту не видели. Ют видел, орал и тыкал пальцем в сторону пацана, но патрули лишь вяло шевелились, засыпая в седлах.

На рассвете Нов попал в следующую засаду. Патрули прятались в придорожном ернике и осыпали коня стрелами прежде, чем чародей успел принять хоть какие-то меры. В самого Леса не целились, видимо, имели приказ взять живым. Да друг в дружку лесичи вообще редко стреляли: в Лесном княжестве практически любой носил заговоренную от стрел рубашку. Так что какой смысл зазря стрелы переводить?

Но живую конскую шкуру не заговоришь, поэтому стрелы из кустов вонзились в бока Грома, и он рухнул, утыканный древками, как шиповник иглами. Нов перевернулся в воздухе и сумел приземлиться на ноги. Он не зря не выпускал из левой ладони маленький туесок с соком тирлича, замешенном на печной саже. Мазь отрок приготовил в доме Тенкиных во время сборов в дорогу, как будто заранее знал, какая с ним беда приключится. Поэтому сейчас сбросил крышку с туеска, сунул пальцы и быстро намазал лоб, грудь и под коленками (будто перекрестился). Последние мазки наносил прямо на штаны, надеясь, что мазь просочится до кожи. На раздевание времени не было.

Прошло секунд пять, прежде чем волшебная сила травы сработала и вознесла пацана вверх, где он укрылся в раскидистой сосновой кроне. Сок корня служил для вертикального взлета. Чтобы двигаться горизонтально, нужно обрызгаться соком стебля. Мешкать не следовало, потому что патрули видели его взлет и теперь вслепую обстреливали макушку сосны в надежде, что хоть одна шальная стрела достигнет цели и чародей свалится к ним в лапы. Шутить с этим не следовало.

Лес развязал торбу, которую перед дорогой повесил на лямке через плечо, как стражник на базаре сумку с документами. В торбе лежал рыбий пузырь с соком. Раздавил меньшую половинку пузыря о грудь и размазал по телу. Ветерок понес пацана прочь от места засады. Луна, к счастью, как раз спряталась за тучку, так что отлет Леса остался незамеченным. И слава Батюшке!

Сколько времени продолжался полет над тайгой, Нов не знал, потому что заснул, качаясь на ветерке. Проснулся, судя по солнышку, чуть заполдень. Представил, что тело наливается тяжестью, и плавно пошел вниз.

Место приземления было удобным. Сверху виднелась поляна, река Труба и заросли малинника. Имелась куча сосновых веток. Возможно, леший заготавливал стволы для постройки дачки. На своих участках лесовики отходы никогда не разбрасывают как попало. Птица в свое гнездо не гадит.

Нов приземлился на поляне, развел костер. Сходил к реке, осмотрел берега. Противоположный был низким, покрытым валунами и галькой, а этот ограничивал глинистый обрыв. Глина была не ахти какого качества, но для сына кудесницы сойдет и такая. Лес отломил ком, замесил на воде и тут же, на берегу, вылепил горшок. Вышел он весьма кривобоким и шишковатым: без гончарного круга красивую посуду не изготовить. Нов навел кудеса (у кудесниц это выходило куда лучше, потому что они с рождения изучали законы красоты и сообразности), горшок засверкал узорами и выпрямился. Отрок слепил две тарелки и чашки, закалил их на огне костра. Зачем ему две тарелки и две чашки, он сам не знал. Никаких гостей здесь, в глухомани, он не ждал.

Юный чародей наполнил горшок водой из реки и поставил на огонь. Пока вода закипала, он подстрелил и разделал пару рябчиков, покрошил в варево найденную прямо под ногами черемшу и стал выстругивать ложку.

Похлебка удалась. Даже соль отыскал юный чародей в торбе, которую ему в дорогу собирали супруги Тенкины. Сгущались сумерки. Нов насторожил вещун-слух, но не почуял ни одного человека поблизости. Опасаться было некого, и Лес растянулся на травке, глядя на проступающие в гаснущем небе звезды.

И тут он возник!

Еще секунду назад на поляне никого не было, да и поблизости тоже, а теперь у костра стоял человек. Обут он был в мягкие сапоги, одет в замшевые штаны и шелковую безрукавку, на широком поясе у левого бедра висел меч, а у правого — длинный, с локоть, нож. На груди висела кожаная сумка, на запястье левой руки посверкивал отблесками огня массивный шипастый браслет. Соломенные волосы незнакомца были схвачены плетеным берестяным ремешком. Глаза он имел голубые, волосы слегка вьющиеся, нос прямой, подбородок правильный, с ямочкой, бороды и усов не имел. Росту высокого: сажень и две четверти, — мышцы крепкие, ноги длинные.

Лес поймал себя на мысли, что дает словесное описание незнакомца, как учили в школе ютов на уроках сыскного дела. Откуда же он взялся? — недоумевал Нов. Попытался прочитать мысли пришельца, но не сумел. Незнакомец будто и вовсе не думал, прямо как ют какой. Нов и подумал было, что перед ним ют, пересекший паутинную границу, даже окинул пристальным взглядом поляну, но двузракой паутины не обнаружил. Будь она, пылала бы в бликах костра грозным рубиновым светом. Но если не из паутины, то откуда же вышел человек? На юта не похож: в глазах имелись зрачки и уши были нормальными, человеческими, а не волчьими. От незнакомца, как запах от черемухи, расходилась волна доброжелательности, уюта и — не бесстрашия, нет! — непуганости. Словно этого человека ни разу в жизни не пугали. Лес подумал, что таких он еще не встречал. Откуда взялось такое существо в нашем мире? Не бывает в нем полностью безопасных мест, везде либо кто-то завидует и строит козни, желая твоей погибели, либо попросту хочет съесть, сожрать вместе с потрохами…

— Зовут меня Кам Рой, — представился мужчина. — Я гость в вашей стране и совсем ничего не знаю. Ни законов, ни обычаев. Не знаю ни какой год, ни какой день по вашему летосчислению, незнаком с мерами длин и весов и еще с тысячью мелочей, без которых жить в чужой земле невозможно.

Говорил Кам правильным, но каким-то неживым языком. Вроде бы разговаривает как все, но неуловимо не так. Похоже на говор желтокожего купца, хорошо выучившего язык лесичей, подумалось Нову.

Присаживайся к огню, Кам Рой, — предложил отрок. — Похлебай варева из рябчиков. Меня зовут Лес Нов. Я сын чародея Крона и кудесницы Насти, внук ведуна Пиха Тоева из Берестянки.

Так ты чародей! — то ли удивился, то ли обрадовался Кам Рой.

— А ты, случаем, не родня князю Кеду Рою?

— Даже не однофамилец, — пошутил Кам, и Лес расхохотался, шутка ему показалась очень свежей. — Я путешественник. Только что прибыл в вашу страну.

И тут Нов догадался, кто стоит перед ним. Это же маг, человек, появление которого предсказывал дедуля Пих. Точнее, не предсказывал. Объяснял внуку, что у лесного рода могли бы появиться потомки-маги, которые в придачу ко всем прочим способностям умели бы мгновенно перемещаться из одной местности в другую. Гуляет, скажем, такой маг на южной границе и — р-раз! — в тот же миг оказывается на границе северной. Но, объяснял дед, для появления их нужно, чтобы на протяжении десяти поколений рождались ведуны, причем всегда от ведуна и кудесницы, и никогда от чародея с кудесницей. Иначе цепочка прервется, и маг не родится. И кудесница должна быть звеном такой же цепочки ни разу не прерванной. Маг может быть как мужчиной, так и женщиной. И от брака мага и магини может пойти по земле род магический. Но этого не случится в ближайшие пять тысяч лет, говаривал дедуля. И виной всему юты. Лес дедушку не понимал, а потому до недавнего времени не верил. А теперь своими глазами узрел мага, который появился ниоткуда, и не на границе, а сразу глубоко в тылу. Потому-то он ничегошеньки не знает о нашей, жизни, даже день и год ему неизвестны…

Но дедуля Пих говорил, что маги появиться не могут. Тогда откуда же взялся этот? Возможны два варианта: либо Пих Тоев ошибся, либо Кам Рой прибыл сюда из мест, отдаленных от жителей Лесного княжества более чем на пять тысяч лет.

Гость между тем присел, Лес налил ему в миску и протянул ложку и кусок хлеба. Рой отказываться не стал, выхлебал варево до дна. А потом вольно растянулся на травке.

— Хорошо тут у вас. Тишина, свежий воздух.

А где он несвежий-то? — подумал чародей, не видавший ничего, кроме тайги и степи. Города лесичей строились в лесах, и без нужды никто деревьев не рубил. Вот и получалось, что деревни в княжестве — та же тайга, но с дорогами и одноэтажными избами, а города с двух-трехэтажными.

Расскажи-ка мне, Лес, как вы тут живете, кто вами правит, кого любите вы и кого ненавидите.

Ну что же, — согласился Нов, — я расскажу. Но предупреждаю: история будет долгой.

Рассказывай, — сказал Кам, — я терпелив, любопытен и люблю долгие истории.

Что же, слушай тогда ПОВЕСТЬ О ВЕЛИКОМ ПЕРЕСЕЛЕНИИ НАРОДОВ МИРА, — торжественно произнес Лес, так, будто зачитал название произведения классика. — Много веков назад, чуть меньше пятидесяти, почти все народы Земли жили в одном месте, имели общий язык и обычаи. Жили они в котловине, которую окружали величественные и прекрасные, но почти неприступные горы. Лишь на юго-западе кольцо гор размыкалось и был выход к Мировому океану. На вершинах гор сверкали вечные снега и ледники. Потому и звались горы Снежными, или Зимними. Память о тех местах осталась в нашем языке. Наша Зима — это искаженная Гима предков.

Подножия гор заросли лесами с драгоценными породами деревьев. В долинах неторопливо текли прозрачные реки, и всего было вдоволь — солнца и дождей, тепла и пищи. Огромные стада ныне вымерших животных бродили по равнинам, в небесах летали необыкновенные птицы: огромные, как гора, и пылающие в ночи ярче падающих звезд.

Все были равны, но люди изначально созданы неравными. Среди них выделились вожди, люди более сильные и хитрые. Они сбивали стаи сторонников, объединяя их в племена, и в конце концов не осталось ни одного свободного человека, всяк принадлежал какому-нибудь роду.

Самым сильным, крупным и вероломным было племя Германа, который придумал одеть своих людей в рогатые шлемы. Много бед и обид нанесли они соседям. Жгли нивы и поселения, угоняли скот, красивых женщин и боеспособных юношей. Превращали в наложниц, рабов и лишенных памяти воинов. И до того досадили вольнолюбивым соседям, населяющим нашу общую прародину, что объединились племена и ринулись на обидчиков. Гнали их прямо на север, чтобы те не юркнули в дырку на юго-западе.

Много веков длилась эта величайшая в истории человечества битва. Рогатых людей оттеснили к неприступным горам, которые считались пределом мира. Но так велик был натиск и так велика ярость нападающих, что раскололись скалы и образовались перевалы. Отчаянно защищались воины Германа. Лишенные памяти, они безжалостно рубили кровных родственников, не узнавая в лицо. Оседлав перевалы, рогатые много десятилетий отбивали атаку за атакой. Но нападающие волна за волной накатывали на врагов, и кровь полноводными реками стекала в долины.

У всякой битвы есть конец, но только не у этой, как у сражения между Добром и Злом. Никогда она не закончится, покуда существует на Земле род человеческий. Через много-много лет рогатые были сброшены с перевалов и покатились вниз на просторы нового, открывшегося людям мира. Считается, что тот день и есть первый день Нового Творения мира.

Но в нем уже жили люди, совсем другие: желтокожие, которые и сейчас изредка приходят в нашу страну торговать волшебной тканью, в которой никогда не заводятся вши, и краснокожие, которых мы ни разу в жизни не видели, но знаем, что живут они так далеко на востоке, что до них ближе, если плыть от пределов запада. Еще были немногочисленные племена, которые стали нашими добрыми соседями, потому что давным-давно жили вдоль притоков реки Большая Вода. А четвертая группа народов жила среди гор, вроде нас. Но ни с ними, ни с остальными — так говорил мне дед-ведун! — мы бы не нашли общего языка, будто происходят они совсем из другого корня. А может, мы расстались с ними в дни Первого Творения. Мы остались за стеной Зимних гор, а они ушли через единственный выход. Либо наоборот: мы сами забрели в котловину, укрываясь от неведомой, позабытой за давностью лет опасности. Да так и остались, пока другие боролись с ней. Но мне это предположение не нравится…

Люди Земли бывают четырех цветов: белого, красного, желтого и черного. Про красных и желтых я тебе уже рассказал, а белые и черные — братья, в Снежных горах у нас были общие предки и язык. Они сражались вместе с моими прадедами, но сразу же за перевалами отделились от армий нападающих и двинулись на северо-запад. Они прошли горами между Внутренним морем и Мировым океаном и растеклись по Южному континенту. С тех пор мы их не видели, но ведуны рассказывают, что под южным солнцем под действием новых гор, долин и рек, песков и растений, новых времен года они за две с половиной тысячи лет сменили личины, стали плосконосыми, большегубыми и курчавыми, а цвет кожи до того почернел, что уже чуть ли не синий.

Правда, сохранилась и другая легенда. Будто мы пришли в котловину вместе с уже чернокожими братьями именно с Южного континента, и они просто кратчайшим путем вернулись на родину. Будто они спасли нас, указав место, где можно пережить опасности между Первым и Новым Творениями. Так ли это — неизвестно, потому что даже сильнейшие ведуны не способны проникнуть взглядом в столь далекие времена. В них таится неведомая опасность, невыносимая для человеческого разума. Ведуны, которые пытались постичь ее, неизменно лишались разума… Так ли, иначе, но чернокожие покинули нас.

Оставшиеся воины продолжали теснить врага на север. Это была не просто битва, а Великое переселение народов, потому что армии двигались со скотами и домочадцами, шатрами и учеными людьми, хранящими древнюю культуру и не позволяющими забыть, какого мы корня, какого роду-племени.

Быстро двигались переполненные праведным гневом армии нападающих, но еще быстрее отступали враги, так что война превратилась в мелкие стычки передовых групп и отрядов заслона рогатых. И вышли армии на плоскогорье, ограниченное реками Большая Вода и Темной, а также Богатым озером.

Здесь и случилась вторая великая битва. И летящие стрелы заслонили солнце, а от топота копыт и пеших людей поднялась пыль, сквозь которую три года потом никто не мог разглядеть истинный цвет солнечного колеса. Стал он кроваво-красным. В наступившем мраке многие воины дрогнули сердцем и, пользуясь сумерками, тайно покинули поле битвы.

Одни — смуглокожие и от страха раскосоглазые — устремились на северо-восток и бежали до самых пределов земли, но и там остановились не все. Иные пересекли пролив по льду и поселились на континенте краснокожих. Другие армии, зашедшие врагам в тыл, получили такой отпор, что бросили своих коней и для скорости пересели на оленей. Думали, что так они скорей скроются от свирепых воинов рогатых. На оленях доскакали до северных пределов мира и дрожат там от холода вместе с оленями, которые из благородных превратились в северных.

Третьи переплыли Богатое озеро и поселились в великой пустыне среди бесплодных песков, потому что на урожайный юг их не пустили желтокожие повелители драконов. А вернуться назад не дает страх перед рогатыми бойцами. Четвертые отступили на юго-запад и попрятались среди гор в местности, которая на их языке означает Высокая тайга. Теперь, через двадцать пять веков, их язык стал сильно отличаться от нашего. Пятые бежали на северо-запад, но взяли значительно севернее будущих чернокожих.

Остальные армии прогнали рогатых сквозь пороги и водопады реки Большая Вода, оттесняя на запад. На месте второй великой битвы остались горы трупов и тысячи тысяч раненых. Из людей, выживших после ранений — а выжило очень мало, потому что легкораненые не покидали поля боя! — и образовался наш Лесной род, который желтокожие купцы прозывают динлинами.

Мы остались на месте зализывать раны, а остальные армии гнали врага на запад. С ними мои предки поддерживали связь с помощью вещунов, а позднее, через шестьсот лет, появились первые ведуны, которым известны прошлое и будущее. Потому-то мы и знакомы с подробностями продолжения битвы.

Рогатые отступали так быстро, что нагнали бежавших с плоскогорья заносчивых, но не больно-то храбрых воинов. Те устремились в Ворота между Внутренним морем и Черемным, где и укрылись, переодевшись в одежды местных горбоносых аборигенов в горах, название которых, если его перевести с языка воинов Германа, означает «Высокие». Рогатые на Высокие горы не полезли, лишь пожелали: «Чтобы и у вас такие же длинные и горбатые носы выросли!» — что и исполнилось.

Но еще до того состоялась третья великая битва, когда часть врагов была потоплена во Внутреннем море, а часть буквально размазана о горные вершины Пояса. Бившиеся вдоль Пояса армии были обескровлены и вынуждены осесть на поле битвы. Причем самые храбрые и быстрые, сбросившие рогатых в Ледовый океан, оказались в самом невыгодном положении. Мало того что поселились в крае вечных льдов, так еще — как бы в насмешку! — получили от прочих имя своих заклятых врагов, немного, правда, искаженное. Но пусть не сетуют на судьбу, есть люди, которые знают, что имя их — память о смелости предков и победе над очень сильным врагом.

Не такие храбрые бились в более умеренном климате. Они не были так яростны и позволили рогатым взойти на вершины Пояса, откуда их потом выбивали около века. Врагов разбили, а сами так и остались у гор, от них и получили имя свое. Оттуда позднее распространились северной оконечностью континента до угла', образованного Ледовым океаном и океаном Разделительным, лежащим между людьми с белой и красной кожей.

Остальные армии бились с врагами до тех пор, пока те не вылетели из Ворот, у которых собирались остановить нападавших, как затычка из бочки. Рогатые разлились по лесистой равнине, но их везде настигали и безжалостно истребляли. При этом нападающие теряли такое количество воинов, что их домочадцы вынуждены были оседать на полях сражений. Куда двигаться, если старики уже потеряли силы, а дети и раненые пока не приобрели?

Четвертая, и последняя великая битва с воинами Германа случилась у гор, название которых можно перевести как Режущие и как Утесы. Об эти утесы и обрезалась армия врага, была наголову разбита, хотя и со стороны победителей не обошлось без трусости и предательств. Множество армий бежало с поля величайшей битвы. Одни мчались вдоль северных берегов Черемного моря через проход между ним и Внутренним. Неслись, не обращая внимания на укрывшихся в горах дезертиров, у которых росли и росли носы и горбы на них, мчались, заполняя пропасти собственными телами. Бежали встречь пути, который некогда прошли нынешние обитатели Южного континента.

Другие бежали южным берегом Черемного моря, преодолев пролив между ним и Серединным морем кто вплавь прямо на конях, а кто и просто так, по-собачьи. Обе колонны беглецов слились южнее Внутреннего моря и побежали на юго-восток, в точку Исхода.

Немногие, лишь самые быстрые и трусливые, вернулись туда, где в наказание за возвращение: не ходи вспять, не нарушай высшей воли! — Матушка погрузила их в вечную дрему. И не одно тысячелетие пройдет, пока очнутся они ото сна. Но тогда придется им пройти ранее пройденное заново, чтобы завершить намеченное Батюшкой. Они же пытаются разорвать предначертанный круг по-другому. Пробуют летать силой мысли, ходить сквозь огонь и не дышать по полдня либо заменить внутри себя земные вещества на солнечные, но это тупик. Нужно ли заменять Жизнь Смертью? Зачем быть мертвым еще при жизни? Бессмысленны споры с богами…

Не лучше и судьба тех, кто не добежал до Исхода, а остался в местах привала, чтобы начать осваивать пустынные без них земли. Они вроде бы движутся, не замечая, что это бег по замкнутому кругу.

А между тем шла битва у Режущих Утесов. Стороны сражались, пока имели хоть какие-то силы. Нападающим не пришлось оглашать мир победными криками, рогатые не испили горечи поражения. И те и другие обессилели. Остатки армий тихо-тихо расползлись в противоположные стороны. Враги ушли на северо и юго-запад, нападающие окружили себя земляными валами и лесными засеками, чтобы защитить израненный и полуистребленный народ от внешних нападений.

Придет время, и они покинут границы, которые сами себе и установили, и займут все лесистые равнины западной части нашего крупнейшего на Земле континента.

А пока воины Германа заселяют западные пределы материка, чтобы быть как можно дальше от наших братьев, единственных, кто не бежал с поля боя. При одном упоминании о воинах, которые сражались и остались жить у Режущих Утесов, враги готовы убежать на Западный континент, но не могут пока переплыть Разделительный океан. Поэтому расселяются вдоль побережий, от самого северного до южного.

Думаю, что при крике: «Идут воины из-за Режущих Утесов!» — бросятся они в океаны, да там и потонут. Поэтому и строят сейчас корабли, изучают судостроение и навигацию, чтобы не кидаться в волны вплавь по-собачьи и не грузиться на наспех сбитые плоты. А мы уже двадцать пятый век живем на этой земле, ставшей нашей Родиной. Живем в лесу и прозываемся лесичами. Изредка самые сильные вещуны при благоприятных погодных условиях могут услышать вещунов ушедших на запад братьев. Оттуда до нас долетают вести, что бойцы одной с нами веры, обретенной в сражениях на общей стороне, уже и сейчас совершают вылазки за пределы валов и засек.

Когда-нибудь выйдут они навсегда из добровольного заточения и пойдут на север и юг, запад и восток. И появятся народы с разными именами, и обзаведутся государствами, названными в их честь. Но — так рассказывал мне дедуля Пих — прежде должна развалиться наша держава, и многие лесичи при этом погибнут. Одни от неразберихи, отсутствия подвоза пищи, потому что дороги затянет тайга. Другие протянут еще лет триста, но их изведет неразумная власть, заставляя выполнять бессмысленную работу. Но третьи уйдут к нашим западным братьям, оживят их и оживут сами. И пророчество это начнет исполняться через сто с хвостиком лет.

— Да откуда же тебе, Лес, знать, что случится в отдаленном будущем? — спросил Кам, удобно развалясь у костра.

Нов вскинул глаза, и они полезли на лоб: Рой не просто вольготно устроился, он ВИСЕЛ в воздухе.

Правильно я догадался, что он маг, подумал отрок и захотел сам так же привольно раскинуться в воздухе. Теоретически это было несложно: туесок с мазью на корнях тирлича лежал в котомке, хотя и без крышки, потерянной во время побега от засады. Лес тут же передумал, решил, что не стоит позориться в попытках переплюнуть пришельца: чародей не маг, как ни пыжься. Плавный взлет у него не получится, а взмывать в небеси на заранее неведомую высоту на середине слова неприлично. Что про него подумает гость? Невежа, чародей-недоучка, других слов не подобрать.

— Откуда знаю? — переспросил Нов. — Я же внук ведуна. Что дед рассказывал, а что и сам на чистой воде видел.

— А ближайшее будущее? Что случится не через век, а через час? Что будет с тобою и со мной?

Лес воспользовался своими задатками ясновидца. На расстоянии года он ничего не увидел, в голове стоял ровный, ничего не значащий гул. Не увидел себя и через полгода. Получалось, что и через месяц не будет такого человека — Леса Нова. И через неделю. И завтра. Батюшки, да что же это делается?..

Медленно стал он продвигаться из будущего в настоящее, но нигде не находил своих следов. Оказалось, что жить ему осталось лишь пять минут, считая с этого мига. Появилась картинка: тело отрока, пробитое стрелой, рушится в траву, заливая зелень красною струйкой… Батюшки! Не успел заговорить рубашку!..

Лес вскочил на ноги, надеясь избежать того страшного будущего, которое напророчил ему дар ясновидца. Но было поздно.

— Стоять! — прозвучало из темноты, и на свет костра выехала тройка патрулей. Тетива луков в их руках была взведена, а стрелы направлены на него и Кам Роя.

— Руки за голову! — грозно командовал ют.

Пришлось подчиниться. Было невозможно шевельнуть пальцем, но мозгами-то шевелить никто не мешал. Поэтому Нов прикинул, сколько же врагов окружают их на лесной поляне. Вещун-слухом он распознал семь лесичей: два прямо перед ним, два чуть позади, укрывающихся в черноте ночи со взведенными стрелами, и три с противоположной стороны поляны. Причем один из этой тройки — вещун. Он-то, оказывается, и вывел патрулей сюда, на берега Трубы. Обе невидимые во тьме тройки (тройника-юта Лес слышать не мог) спешились, каждый лесич встал на колено, а лук упер в землю (ютанты, видимо, навели громобои). Прорываться ни в одну, ни в другую сторону поляны не стоило. Стражники — профессионалы, такие не промахнутся. Еще опаснее громобои, режущие огненным лучом.

Убьют меня не в спину и не из громобоя, вспомнил картинку будущего Лес Нов. Опасаться нужно тех, что спереди… Эх, рубашку не успел заговорить!

Дед и отец учили, что нет предопределения, будущее можно изменить, если сопротивляться неизбежному. Стоит попытаться, иначе — верная смерть. Бежать нужно не вдоль поляны, выходы перекрыты патрулями, а поперек. И бросаться им с Камом Роем в разные стороны, надеясь, что стрелки растеряются. Хоть какой-то шанс. Ему, Лесу, удобнее кидаться к реке и искать укрытие среди кустов и валунов русла. Спрыгнуть с невысокого обрывчика… Рою нужно бежать в глубь леса, там сразу же за невысоким ерником начинается извилистый овраг (его Нов видел сверху перед приземлением), на коне в овраг не спустишься. И патрули, кстати, станут прекрасной мишенью для сидящего на его дне, потому что будут видны на фоне светлого от луны неба…

Отрок попытался установить вещун-связь с магом, и попытка легко удалась. Они обменялись планами побега. Кам согласился с мыслью Леса прыгнуть в Трубу, мол, попытка не пытка, и заявил, что берется прикрывать себя и юного чародея с тыла. Лесу предстояло отвести глаза ближайшей парочке стражников, Рой брал на себя юта.

Ученик чародея справился со своей задачей с перевыполнением. Лесичи из ближней и дальних троек уснули в седлах и на траве — кто где был — и видели сейчас не ночную тайгу и арест, а что-то совсем другое, приятное. Лес и Кам Рой прыгнули одновременно. В воздухе пропели три стрелы. Маг легко ускользнул от выстрелов, а Лес не сумел. Стрела прорвала зеленую рубашку, вошла в тело пониже соска и вышла из-под лопатки.

— Нужно было не людей, а коней заговорить, — прошептал он. Изо рта его вытекла струйка крови, а потом вечная тьма затопила сознание.

 

Развилка I. Сколоты

Миг спустя из луков вырвались семь стрел, просвистели песню смерти, но вспыхнули и сгорели, не коснувшись тела мага. Глядя на изумленные лица стражников, Кам протянул правую руку к браслету, и мир исчез….и вновь возник, но не ночной, а солнечный, ясный. Комаров стоял на стартовой площадке МВ-платфор-мы. Прошлое, которое он только что пережил, существовало теперь лишь в виде воспоминания и электронных импульсов в цепях записывающей аппаратуры. Для прошлого историк перестал существовать, да никогда там и не был с точки зрения аборигенов.

Комаров подвел невеселые итоги. Первая попытка прорыва не удалась. Он сумел продержаться не больше трех часов.

А пацан-то был славный, подумал он. Как он мне историю великого переселения афро-евразийских народов нарисовал. И какие причины переселения рассказал! Спасать нужно парнишку.

Историк понимал, что спасти Леса можно только в альтернативном потоке истории. Не исключено, что Рой и есть причина гибели отрока: присутствие человека из будущего искажает истину. А изучать альтернативную историю не имеет смысла. Наполеон, выигравший битву при Ватерлоо, Пугачев, взявший Москву, интересны и полезны на семинарах для тренировки аналитических способностей студентов. А ученому на кой ляд знать подробности неслучившегося?

Спасти же человека в головном потоке истории невозможно, потому что это вызвало бы развилку и возникли две параллельные Вселенные. Но существует закон МВ-перехода и исключает парадоксы.

Останки ранних поселений жителей Лесного княжества обнаружили археологи XX века. До нашей эры дошли могильники с черепками да ржавыми наконечниками копий и стрел. Археологи назвали найденную культуру афанасьевской по могильнику у горы Афанасьевской в Южной Сибири на территории Хакасии.

Ничего интересного археологи не обнаружили, потому что за пятьдесят веков пергаментные свитки сгнили и смешались с землей, оружие изъела ржавчина, а деревянные терема рассыпались в прах. Остались остродонные горшки с так называемым «елочным» орнаментом (если опоясывающий посуду узор развернуть в прямую линию, то получится цепочка из значков, напоминающих математические больше-меньше). Остались зерно, кости коров, овец и лошадей, крестовидные ножи, кольца и браслеты из меди. Черепа, найденные в захоронении третьего тысячелетия до Рождества Христова (это по самым осторожным датировкам: предметы были куда древней и под землей оказались во времена, не столь удаленные от сотворения мира по Библии, — но никому из ученых не хотелось прослыть фантазером), принадлежали монголоидам и, в незначительном количестве, европеидам.

У горы Афанасьевской захоронена незначительная часть тех, кто прорвал кольцо гор и пал в сражениях на Среднесибирском плоскогорье.

Другие могильники археологи отнесли к III–V векам до нашей эры. Были обнаружены останки поселений и рудников, а также несколько тысяч курганов вокруг озера Тагарского в Минусинской котловине. Культура получила название тагарской. Причем кости, найденные в захоронениях, принадлежали людям европейского типа. Китайцы поддерживали с ними торговые связи и называли динлинами (лесными людьми). Многие китайцы тех далеких времен вполне серьезно верили, что динлины — это люди-лошади, кентавры. Лесичи были настолько хорошими наездниками, что пришельцам с юга казались сросшимися с конями. В древнекитайском свитке «Каталог гор и морей» писалось, что у динлинов ноги ниже колен поросли шерстью (вероятно, так была воспринята зимняя обувь типа унтаек). А кентаврами они показались, когда в походе за шелками стремительно атаковали китайскую столицу и с лету взяли ее. Ватага авантюристов и не подумала возвращаться. (Следы пребывания динлинов разбросаны по обширным просторам Китая. Скажем, в провинции Хэбэй, в Хуайлае, расположенном в пятидесяти километрах от Пекина, археологами обнаружены «изображения барса, свернувшегося в клубок, лошади с подвернутыми ногами и типично скифского оленя»…)

Самое большое захоронение было обнаружено в Салбыкском урочище. Салбыкский курган — это грандиозное сооружение, сибирская пирамида. Плиты широкой ограды весом до тридцати тонн завозились из каменоломен за семьдесят километров.

Заносчивый правитель из княжеского рода, выродок без подбородка и с огромными надбровными дугами, извел последние силы лесичей на это бессмысленное мегалитическое сооружение.

За века, прошедшие после исхода ютантов и закрытия прохода между мирами, динлины, оставшиеся в пределах своей державы, выродились, утеряли знания предков, даже грамоту позабыли. Вместо книг, превратившихся в прах, историкам остались только писаницы — наскальные рисунки в верховьях Енисея и реки Маны.

Археологи XX века не обнаружили связи между афанасьевской культурой — периодом появления наших ностратических предков на земле сибирской, временем до становления государства динлинов, — и культурой тагарской — послезакатными временами державы лесичей. Посуда и украшения, попавшие в руки историков, лишенные чар кудесниц, магических дизайнеров, превратились в безобразные кривобокие горшки и плохо обработанные бронзовые безделушки.

Салбыкский курган достался археологам уже разграбленным, но и в других могильниках никаких драгоценностей не было обнаружено. Дело в том, что самая активная часть населения Лесного княжества снялась с места и лавиной двинулась на запад вскоре после удачного похода в Китай. Услыхавши, как хорошо там, где нас нет, они и отправились на поиски удачи и приключений. С собой они прихватили почти все золото. Активисты и есть активисты!

Примерно через тридцать веков точно так же повели себя комсомольцы. После октябрьского переворота они первыми кинулись грабить церкви и помещичьи усадьбы, где частенько селились, ничего не делая, проедая-пропивая чужие запасы. При этом они называли себя коммунарами. Во времена перестройки, случившейся во второй половине восьмидесятых годов XX века, они разграбили запасы, созданные неактивной частью молодежи, членов ВЛКСМ, и, обгоняя партийную верхушку, ринулись в коммерцию.

Если пойти пешком и делать в день не более десяти километров, то за пятьсот дней (какая-то роковая для нас цифра!) — за полтора года — можно пройти пять тысяч километров. Примерно такое расстояние разделяет берега Енисея и Днепра. А западные границы державы динлинов проходили по Иртышу. И это намного ближе к Днепру, чем красные берега на стрелке Качи и Енисея.

Первые следы самых длинноногих и непоседливых динлинов на Днепре обнаружились в X–VIII веках до нашей эры. Путешествие заняло больше десяти лет. Получается, что в среднем за сутки они преодолевали километр-полтора. Но двигались-то со всем скарбом, скотами и домочадцами. Даже домовых везли на телегах — в корытах да на кочерге. А на зиму обычно останавливались. Кое у кого рождались дети, и родители оставались осваивать эти земли.

В первой дошедшей до потомков письменной истории Геродот включил пришельцев-сибиряков в число скифов. Описывая Скифию V века до Рождества Христова, он очертил в Восточной Европе квадрат семьсот на семьсот километров: западная сторона — среднее течение Припяти, восточная — Оскол, южная — побережье Понта (Черного моря) от устья Дуная до Керченского пролива, а северная — где-то в низовьях Припяти. Как бы предостерегая будущих археологов, Геродот четко отделил собственно скифов-скотоводов (ираноязычных) от других народов, которые могли иметь скифские черты в культуре, но скифами не являлись.

Внутри «скифского квадрата» выступали две совершенно различные системы хозяйства: степное кочевое скотоводство и лесостепное земледелие. «Отец истории» строго оговорил, что настоящие скифы — кочевники, степняки, не имеющие ни пашен, ни городов, ни поселений. Люди со своим языком. К земледельцам ученый грек применял собирательное имя скифов (раз живут в Скифии), но оговаривал его условность, уточняя: «скифы-пахари», «скифы-землепашцы» или по месту проживания на Днепре — «борисфениты».

Скифы-скотоводы располагались в южных приморских степях, а пахари — в среднеднепровском лесостепном районе. Культура скифского типа (триада: оружие, конское снаряжение, звериный стиль) распространялась и на земледельческую лесостепь, будучи воспринята знатью местных (в том числе и праславянских) племен. Степняки не имели поселений и жили в кибитках, а оседлые пахари построили мощные крепости и жили в поселках. Крепости служили защитой от набегов киммерийцев — диких горцев с Северного Кавказа. Со степняками отношения были союзническими. Не совсем ясно, кто кого грабил и кто кому дань платил. Часто действовали сообща.

Сами себя скифы-земледельцы, как пишет «отец истории», называли сколотами. То есть считались сколотыми, осколками неизвестной державы. По свидетельству Геродота, земледельцы подчеркивали, что они здесь младшие из народов и появились на берегах Понта позднее других. До историка не дошло преданий о стране, откуда они пришли. Память о том потеряна, считал Геродот, хотя и оговаривался, что, по дошедшим до него слухам, явились они из Азии.

Сколоты делились на три племени: авхаты (избы они называли хатами: «А в хате у меня.:.») занимались земледелием, катиары и траопии (траспии), кроме того, были охотниками-звероловами, знатоками лесных троп, а паралаты (в другой транскрипции — парадаты) считались царским племенем.

Ох и славно же умел считать ученый грек: сколот-ская триада в его перечислении состоит почему-то из четырех племен!

Парадаты, племя, каждый ребенок которого обладал паранормальными способностями (имел лешачий ген), не могло не подчинить остальных. Да и как было не признать власть людей, окрику которых нельзя не подчиниться? Людей, умеющих летать на помеле и превращаться в зверей: кабанов или волков. Либо того хуже: тронешь парадата, а он один обернется дюжиной и любой толпе морду начистит — больно только первому, а остальным хоть кол на голове теши.

У парадатов было много способов разделаться с обидчиками. Ты ему учинишь пакость, а на тебя серый бросится или самого в свинью обратят, после чего и прирежут. И не колдуны проклятые, они рук марать не станут, а свои же близкие, не признавшие родственника со свиным рылом.

О нравах и обычаях сколотов «отец истории» сообщает, что у скифов были толпы кудесников, гадателей и чародеев. Еще он писал, поверив Аристею, что на севере за скифскими землями живут аримаспы (одноглазые люди), за ними — грифы, а еще севернее — гипербореи. Все это — досужие выдумки. Кудесников не было потому, что таковых просто не существовало в природе (были женщины-кудесницы), а чародеи и ведуны исчезли еще до Исхода из Азии.

Парадаты — это племя обычных колдунов и ведьм. Но обычными они были только для динлинов, а для племен, населявших в те времена Приднепровье, они, как и все скифы из Скифии, казались грозными и необоримыми. Их боялись даже северные варвары: роксоланы и даки, не говоря уже о финнах. Последние как раз и жили в местах пребывания мифических гипербореев. Счастливыми гипербореями посчитать финнов мог только легковерный Геродот, если полагал, что счастье состоит в отсутствии желаний. Финны жили в такой дикости, что не имели ничего. Ели что придется, спали, где ночь застанет. Могли от дождя сплести шалаш, но и этим было лень заниматься. Считали, что дождик вымочит, а солнышко высушит. А от холода защита — шкуры да костер…

Среди этих и прочих народов ходили были-небылицы о неслухах, превращенных царскими парадатами в волков. Невольные оборотни, рассказывали ге-лоны дакам или роксоланы аланам, не рыскают по чащобам, а кружат вблизи родного поселения, страшась охотников и жалобно воя. Печально заглядывают они в глаза встречным женщинам и детям. Бросишь этому оборотню кусок мяса, он от угощения отворачивается, а из глаз катятся горючие слезы. Но на кусок хлеба такой волк набрасывается, жадно урча и подвывая от благодарности. И ходить человеку в зверином облике, пока лыковый пояс, пропитанный соком тайной травы, растущей далеко-далеко на востоке, не изотрется и не лопнет. Только тогда падут чары, и волк вновь обернется человеком, но придется ему заново учиться ходить на своих двоих и разговаривать по-человечьи.

Сколотские племена с запада на восток размещались так. Траспии на реке Тирасе (Днестре), катиары — на верхнем Буге (мифический царь двух народов Арпо-ксай, «царь водных глубин»), авхаты — на Гипанисе (реки Синюха — Буг) и Выси. Их Мифический главарь — Липо-ксай, «Гора-царь». Парадаты, «первенствующие», жили на Борисфене (Днепре). Их Кола-ксай, «Солнце-царь», возглавлял не только царское племя, но и прочие племена сколотов. А Липо и Арпо были, гласят предания, его сыновьями.

Владения «Горы-царя» были расположены на отрогах Авратынской возвышенности, на горах, с которых стекают все окрестные притоки Днепра. «Царь водных глубин» повелевал землей, по которой протекал Днестр, река с высокими скалистыми берегами.

Очевидно, посредником Геродота в беседах со ско-лотами был кто-то, владеющий персидским языком. Скорее всего, это был толмач из скифов-скотоводов, живший недалеко от греческого Херсонеса. От него-то и попали в описания историка все эти персидские «ксаи».

В русских богатырских сказках о трех царствах, являющихся трансформацией праславянского эпоса, главного героя Световика (геродотов Кола-ксай) сопровождают богатыри Горыня (Липо-ксай) и Усыня-Вернивода (Арпо-ксай).

В VIII–VII веках до Рождества Христова парадаты колонизировали левый берег Днепра. С юга от ски-фов-намадов их теперь отделяла река Ворскла — летописный Вороскол. Первая часть слова «Вор» на древнерусском означает забор, ограду, а «скол» объяснять нет нужды. Вороскол — ограда сколотов. Восточным рубежом явился Оскол. И тут нечего переводить.

По Геродоту, к северу от скифов проживали невры, про которых говорили, что в известные дни каждый невр обращается в волка. Слуху верили все восточные народы Европы. Неясно одно: то ли древние писатели-летописцы путали невров с парадатами, то ли несчастные были жертвами сколотских колдунов и периодическое обращение в зверей служило наказанием. Каково бегать круг деревни и мечтать о куске хлеба?

Невров историки также включают в число прасла-вян, правда, более диких по сравнению со сколотами. Зато они не относились к числу младших народов, а поселились на славянской прародине задолго до прихода бойких сибиряков.

У древних историков наружность скифов представлена так: белокожи, краснолицы, голубоглазы, с мягкими русыми или искрасна-желтыми волосами. Земледельческие племена, пишут историки, испытывали сильное влияние скифской культуры, что делало их внешне похожими на скифов. (Хороша формулировочка осторожничающих ученых! При чем тут культура? Женились они там перекрестно, брали жен у соседних племен по доброму согласию и угоном! И еще неизвестно, кто на кого походил: скифы на сколотой или сколоты на скифов? Не зря же Геродот назвал парадатов царским племенем. Позднейшие историки царским племенем стали называть почему-то скифов-степняков. И насчет звериного стиля — большой вопрос: кто у кого его перенимал? Особенно если вспомнить изображение «типично скифского оленя», найденное под Пекином.)

По данным лингвистов, в восточнославянских языках ощущается давнее соседство славян с иранскими племенами (скифы, сарматы). Будто бы в скифском (аланско-осетинском) славянского влияния нет! Антропологи установили сходство населения скифских времен и средневековой Руси.

На войне скифы (и сколоты) отличались храбростью и жестокостью, пили вино и хмельные меды из черепов врагов. Некоторые скифские племена сеяли хлеб, но не для себя, а на продажу. Русский историк Соловьев считал, что так они оплачивали дань господствующему племени. А какому — не сказал, осторожничал.

По мнению «отца истории», скифы поклонялись Весте, богине семьи и домашнего очага. Она считалась народным скифским божеством и пользовалась особым уважением. А еще уважали Марса, изображением которого служил меч. (Меч-то все уважают, но при чем тут чужеземный Марс? Еще бы присочинить, что звали его не Марс, а Ют!) Раз в год скифы (и сколоты) приносили жертву мечу: лошадей, баранов, иногда пленных — одного из ста.

Среди других народов ходили легенды о непобедимости скифов. Победить их действительно было трудно, потому что едва возникала угроза поражения, скифы садились на коней и улепетывали, делая вид, что кочуют себе помаленьку.

Великое разочарование испытал в 513 году до Рождества Христова персидский царь Дарий Гистасп, когда на шестистах кораблях перевез через Понт и высадил в Скифии не то семьсот, не то восемьсот тысяч войска (по одному на полосу метровой ширины!). Цифры древних летописцев следует делить на десять, иначе получится, что Дарий посадил на корабли чуть не половину боеспособного населения планеты, ведь стариков, детей, женщин, слепых, безногих и безруких брать на войну не имело смысла.

Будем считать, что бойцов у Гистаспа было тысяч семьдесят-восемьдесят, а кораблей шестьдесят. Но считать так считать. Получается, что на каждый корабль персидский царь усадил не меньше тысячи двухсот человек. И это не считая команды. Да не забыть бы, что на каждого воина приходилось по лошади, а скорее всего — по две. Кто же без запасной лошади идет на войну? Нужны сено и овес. А жратва для солдатни и матросни? Да деликатесы для самого Дария и сотни-другой жен и такого же числа наложниц. А при них необходимы рабыни-прислужницы и евнухи, чтобы солдаты и матросы до царского сада наслаждений не дорвались… Получается, что десантные корабли Гистаспа были не меньше суперсухогрузов XX века.

Забавно, что Дарий за две с половиной тысячи лет до матроса-партизана Железняка сумел повторить его подвиг: он шел на Одессу, а вышел к Херсону в устье Днепра. Узнавши о высадке большого войска, скифы по своей привычке быть непобедимыми сели на коней, домочадцев посадили в кибитки и отправились кочевать на север и запад — врассыпную. Бежали бы и на восток, но путь преграждал Днепр. За собой они засыпали колодцы и источники и поджигали степь. Персюкам пришлось гнаться за ними без воды и травы для лошадей. А кабы шли с запада, со стороны будущей Одессы, то не оказались бы в таком плачевном состоянии. Прижали бы скифов к Днепру.

Когда под Гистаспом от бескормицы и жажды пал первый конь, он впервые задумался: а какого хера, как говорят греки (о происхождении слова — позднее), ему тут делать? И решил послать гонца к скифскому царю.

Гонец скакал день и ночь. С огромным трудом нагнал он скифский арьергард. Потребовал, чтобы его немедленно представили царю, но его немедленно послали назад, на хер. Неделю гонец препирался с обозными, потом им надоело, и пришло решение: да в степь его мать! Пущай поговорит с царем, все одно ничего умного не скажет.

Еще неделя ушла на то, чтобы нагнать царский шатер. Гонец сполз с коня и на негнущихся ногах поплелся навстречу. Рядом невозмутимо шагал старик обозный…

— Чего надо-то? — спросил Вертай-ксай.

— Наш персидский царь Дарий велел спросить, — затараторил заготовленную речь гонец-перс. — Варя, зачем бежишь ты все дальше и дальше? Если чувствуешь себя в силах сопротивляться Гистаспу, то стой и бейся! А если нет, то наоборот — остановись и поднеси своему повелителю в дар землю, траву и воду. И нечего зря бегать.

— Твоя Дарья рехнулась, ли чо ли? — спросил Вертай. — Да я ни перед одним воином не бегал от страха. Не побегу и перед Дашкой.

— Да как же ты не бежишь, — удивился перс, — ежели я тебя едва нагнал?

— Я не бегу, — спокойно объяснил ксай, — я кочую. Раз весна, я собираюсь и откочевываю на новые пастбища — война не война, при Дашке ли, без Дашки. Мне что мир, что война — хреновина одна.

— А почему не бьешься?

— И на то есть причины.

— Назови хоть одну, — не унимался настырный перс.

Ладно уж, — махнул седой бородой Вертай. — У нас — ты, надеюсь, заметил? — нет ни городов, ни посевов. Я уж не говорю про кукурузу, про какую мне все уши прожужжал любитель майских жуков Щев: «Посей да посей!» А раз ничего такого нет, то мне и биться не за что. Охота ему степь воевать, пусть берет. Степи у меня много, не жалко.

— А чего жалко? — гнул свое зануда перс. — За что биться станешь?

— Разве что вы отеческие могилы разорите, — открыл страшную тайну Вертай-ксай. — Тогда осерчаю, не остановишь: зачем потревожили родные кости?

— Не, — огорчился гонец, — кости мы трогать не станем: боимся какую заразу подхватить. Сам подумай: в бабки мы по скифским обычаям не играем, из черепов не пьем. На что нам кости? Мы же не варвары навроде вас!

За такие обидные речи Вертай велел вырвать гонцу дерзкий язык и отослать назад к Дашке, чтобы тот дословно разговор сей передал. Посланец вернулся к Гистаспу и на немецких знаках, главным из которых было постукивание ребром ладони правой по локтевому сгибу левой руки, рассказал про кукурузу. Стуча себя по ребрам и темечку, а также клацая зубами, растолковал про отеческие кости.

Дарий понял, что зашел в страну могил, плюнул в засыпанный колодец и велел поворачивать назад, повторяя одно и то же: «Какого хера?..»

А скифский царь-ксай добрался до сколотских лесов, где основал первый в своей державе город, примкнув его к каменным стенам крепости. Был он, правда, палаточным, точнее, из шатров, но все равно Варя им очень гордился, называл Городом, а то и Городищем, добавляя превосходных степеней, чтобы кичиться перед другими кочевниками.

Прошло лет триста. В III веке до Рождества Христова, когда в далекой Сибири динлины окончательно затерялись в тайге, над скифами на берегах Днепра нависла великая угроза. Племена аланов, языгов, роксоланов, савроматов и прочих, прочих многочисленных данников от Тобола до Волги и Кавказа под общим названием сарматов решили разгромить скифов. Надоело платить дань, к тому же и формальный повод нашелся.

Скифские вожди-парадаты (ираноязычные и пра-славяне к тому времени до того перемешались, что было уже и не разобрать, где кто, всех и отличий — место жительства: леса либо степь — да и прочие соседи-праславяне влились в общий котел: улучане, росомоны, анты — только атлантов нам не хватало для полного счастья! — невры, гелоны…) брали аманатов, заложников, чтобы предотвращать восстания и задержки с выплатой дани. И не из простых, а из знати, деток племенных вождей — царьков да князьков. Поселили их на берегах Дона. Свободу сильно не ограничивали: хочешь сей, а хочешь куй… Но царственным детушкам именно это и пришлось не по душе — самим-то вкалывать. Дома привыкли, что на них другие горбатятся, были недовольны малым количеством слуг и отсутствием рабов.

И мыться детки не привыкли. Оно и понятно: кочевникам порой и скот напоить нечем, где уж тут воду на умывание тратить? Но теперь-то стали жить оседло, на реке. Воды — вволю, хоть залейся, почему бы и не умыться раз в неделю? Но те грязищу развели, вшей, блох, тараканов. Скифы придут, морщатся: «Эку вонищу развели, срамота!» Так и стали меж собой величать: «Наша срамота-то…»

Разве ж не обидно? Отписали царские детушки мамашам, что скифы над ними измываются: умываться заставляют и так просто не кормят, а велят самим на себя пахать. Да еще и срамотой обзывают. Точнее, не написали по причине безграмотности, а передали через гонцов. А гонцы, пока в горы лезли, да через реки переправлялись, срамотов в сарматов переиначили. Так маманям и передали. Те и взъярились, услыхавши незнакомое слово. Давай мужей пилить: «Это мы-то сарматы? Это наши дети — вонючие? А сами-то…»

Выдвинули новоиспеченные сарматки политически безграмотный лозунг: «Сарматы всех племен, соединяйтесь!» — и собрали что-то вроде войска амазонок. Мужьям деваться некуда, присоединились к дражайшим половинам. И вот хренова туча неумываек от Кавказа до Урала двинулась воевать скифов.

Скифы по давней привычке сражений не проигрывать сели на коней, баб и детей посадили в кибитки и, делая вид, что кочуют — война не война! — пометелили на юг и затаились в Крыму, надеясь, что сарматкам Перекоп не взять, а про броды через Сиваш и вовсе неведомо. Но объясняют по-другому: там, дескать, трава посочнее выросла. А сколоты, что по-культурней да побогаче, ринулись на запад. Остальные праславяне, что победней, привычно укрылись от дикой конницы в непроходимых лесах в верховьях Днепра и его притоков.

Сколоты, перенявшие скифскую культуру вовремя смыться, летят на запад, пошучивая: мы кочуем! Сзади, значит, сарматы несутся; самки, готовые порвать пасть любому, обидевшему детеныша, их подзуживают, а скифы-сколоты встречным-поперечным лапшу на уши вешают (не лапшу, так что-нибудь другое из теста). Сарматы, мол, произошли от совокупления скифов с амазонками. И не пристало, выходит, им с собственными детьми-то сражаться. Ну как покалечишь какого ненароком? Жалко кровиночку.

Древние писатели сообщают, что сарматы были белокуры, свирепы на вид, носили длинные волосы и бороду, вели кочевую жизнь и сражались только конными, а поклонялись мечу. То есть ничем не отличались от скифов. Так что, может, и не врали сколоты, что влили свое семя в сарматов: любые завоеватели трахают женщин покоренных народов.

Сарматы разогнались, вот-вот беглецов нагонят. Но сколоты применили невиданную по тем временам Тактику и стратегию — взяли да разделились на два потока. Парадаты ушли направо, на север, а катияры да авхаты — налево, на юг, где и спрятались. Ищи-свищи! Правая половина осела между Эльбой и Одером, где основала поселение, прозванное за удаленность Медвежьим Углом (германцы перевели топоним как Берлин). Левая половина остановилась на восточном побережье Адриатического моря, а позднее расселилась вдоль Дуная.

Сарматы с разгону мимо пролетели. Соединились с вандалами и франками, перешли Рейн, опустошили Галлию, нападали на Италию, Сицилию и Грецию. Искали скифов в будущей Франции, не нашли. Повернули на юг и угодили в Испанию. Навели и тут шороху, но скифов опять не отыскали. Мужики бы давно это дело бросили, вернулись к родным очагам, но разъяренные бабы им покоя не давали. А может, и еще чего.

И пришлось сарматам из-за бабьей придури слоняться по Африке, благо никакого Суэцкого канала тогда и в помине не значилось. Перейти из Европы в Африку можно было не замочив ног. Пока сарматы Африку прочесывали, на восточных берегах Азовского моря возросло и окрепло могучее племя гуннов. В IV веке нашей эры сарматы были разгромлены гуннами и смешались с победителями. А в VI веке опять всплыли между Доном и Волгой, чтобы теперь уже навеки затеряться в степях.

Затерялись и динлины-скифы. До того хорошо укрылись, что летописцы перестали их упоминать. Историки XX века пришли к выводу, что скифы стали зваться аланами, а те, в свою очередь, — осетинами. Такое решение вынесли на основании исторического анализа языка. Скифский и осетинский языки имеют общие корни. Но аланы упоминаются среди сарматов, гонителей скифов. Сами себя могли они преследовать лишь в том случае, ежели действительно были отделившимся скифским племенем. А если были чужим народом, данниками, то схожесть языков можно объяснить тем, что аланская знать говорила по-скифски (знать покоренных народов всегда осваивала язык победителей). Вот вам и общие корни в языках.

Но скорее всего дело в том, что ловили они не просто скифов, а смешавшихся с теми соседей-сколотов, чьими данниками являлись.