Сотон прижился в Холмграде. Остановился в заезжей, где за золотой перстень его кормили, поили и спать укладывали от новолуния до новолуния. Несостоявшийся хан днями слонялся по таёжному городку, толкался по лавкам и торговым рядам, а вечерами сидел в бражной, слушая чужие разговоры. И на улицах, и в питейном заведении искал он одно – союзников, готовых напасть на Юртаун. Сотон обещал отдать им на разграбление свою столицу, а себе просил немного: пусть захватчики провозгласят его ханом и поколотят всех, кто попытается его, Сотоново, право оспорить. Ему казалось удивительным, что никто на такую выгодную сделку не соглашается.

– Дело твоё неправое, – смеялись собеседники, – не видать тебе ханства, как своих двоих.

Намекали на жирное брюхо, из-за которого Сотон даже пупка не видел. И только однажды заезжий охотник из деревни Малые Подштанники, большой шутник, как впоследствии выяснилось, дал вербовщику двусмысленный совет.

– А пошёл бы ты в Драчёвку, – сказал он.

– Что за Драчёвка? – ухватился за доброе слово уже и не чаявший сочувствия Сотон.

– А село такое, – ответил охотник.

– И кто же там живёт?

– Драчёвские старожилы, понятно.

– И давно живут?

– Давно, поселились, когда нас тут ещё и в помине не было.

– А чем занимаются?

– Никто не понимает. Но колдуны сильные. Как услышишь их сонет, враз заснёшь. Или триолетом оглоушат. Они самого Германа обороли.

– Того самого, главаря рогатых?

– Именно. Он к ним в Драчёвку сдуру-то сунулся, так получил по рогам. Причём старожилы его и пальцем не тронули, выставили против него упокойницу Семёновну.

– Как, упокойницу? Она же мёртвая!

– Мёртвая не мёртвая, а так главаря северных навернула, что тот враз отход сыграл.

– И мне старожилы помогут?

– Дак кто ж разберёт? Иной раз от их помощи куда больше вреда, чем пользы. Больно умные. Ты-то думаешь, что оно так выйдет, а на деле обернётся наоборотом.

– Но попытаться-то стоит? – продолжал расспросы разведчик.

– Попытка не пытка. Помогут ли, не помогут, не узнать, пока не повстречаешься.

– И где ж находится село со старожилами?

– Драчёвка-то? Дак в драчёвском же треугольнике: Малые Подштанники – Пинкарёво – Колотилово.

– Далеко ли это от Холмграда?

– Три дня пути, да всё лесом.

– Съезжу, – решил Сотон. – Непременно съезжу!

– И съезди, – согласился собеседник. – Езжай, коли головы не жалко.

В ханстве Сотон нуждался больше, чем в голове. Что голова? Место для шапки. А вот ханство…

– Мне и голова без ханства не мила! – объявил он.

Посетители бражной расхохотались от таких глупых речей, но от поездки к драчёвским старожилам отговаривать не стали.

Три дня, терпя нужду и холод, добирался Сотой до заветного села.

– Дураков не сеют и не пашут, – приветливо встретил его Вит. – А ты не простой, а с регалиями.

У ветерана от добрых слов потеплело на душе. Есть ещё люди, которые уважают звезду подсотника, когда-то сорванную с его плеча братом Чоной.

– Зовут тебя как, приблудный сын?

– Сотон я, – робко ответил гость. Побаивался сильных колдунов-старожилов.

– Издалече ли к нам пожаловал?

– Из Холмграда. А туда попал из Юртауна, что в Мундарге.

– Мундаргинский, выходит, – раздумчиво сказал Виш.

– Куда выходит? – не понял Сотон.

– Выходит после того, как войдёт. А коли не входил, так и выходить некому, – мудрёно отвечал старожил.

У Сотона враз мозги заскрипели от непомерного напряжения.

– Слушай сонет.

Гость истово закивал: в совете он нуждался. Правда, совет старожила пользы ему не принёс, наоборот – запутал ещё больше.

– Понял, что выходит? – спросил Виш.

– Совсем ничего, – признался Сотон.

– Эх, не доросли ещё люди до понимания истинной поэзии, – вздохнул хозяин. – И сколько ещё веков ждать придётся, пока появятся настоящие ценители… Так что, говоришь, привело тебя в наши Палестины? По большой нужде прибыл или по малой?

– По нужде, по нужде! – вскричал гость, разобравший единственное слово. – Большой-большой!

– Пришёл Сотон, издавая стон: «Закон – тайга, прокурор – Мундарга!» Слушали старожилы, напрягая жилы. Этот ездун – вылитый Мао Цзе-дун, а то и почище: приехал на верблядище! Нет! Что-то я сегодня не в ударе! – огорчённо заявил Виш и хлопнул себя ладонью по лбу. – Ладно, отведу тебя в клуню. Пошли, убожище.

Они двинулись широкой улицей, состоящей из трёх домов. Избы были большие, поместительные, но до двух – и трёхэтажных теремов, на какие претендент в ханы нагляделся в Холмграде, они не дотягивали. За крайним домом со ставнями в виде сердечек Сотон увидел ещё одну, отдельно стоящую избу. Над крышей её развевались дюжины три разноцветных флагов.

– Наш сельсовет и агитпункт, – неизвестно чем похвалился старожил и завёл гостя в густо унавоженное тёмное помещение.

Не успел тот испугаться, что придётся жить в хлеву, как распахнулась ещё одна дверь, а за ней оказалась просторная комната с каменной печкой, как у лесичей, широкий стол и удобные стулья с полочками для рук. Примерно в таком восседал Кед Рой Треух, когда встречал его в своих хоромах.

– А как же верблюдица? – спросил Сотон.

– Сейчас я её на конюшню отправлю, – решил Виш и, не запирая дверей, выскочил на улицу. Дотянулся до уха скотины и что-то шепнул. Та согласно кивнула и целеустремлённо затрусила вдоль по улице. Старожил вернулся в комнату. – Пошла знакомиться с нашей кобылой Инфляцией, – объяснил он. – Печку топить умеешь?

– А зачем топить? – не понял гость. – Да тут и реки нет, чтобы печка утонула.

– Эх ты, темнота, – вздохнул хозяин. – Истопить печь – значит развести в ней огонь. Сумеешь?

– Никогда не пробовал, – признался Сотон, – но я видал, как хозяин заезжей, в которой снимал комнату и столовался, щиплет лучину…

– Ладно, ничего сам не предпринимай. А то ты мне нащиплешь такого… Я сейчас подошлю домового Сеньку, он истопник опытный. Сиди жди его, а я пока поеду орать.

– Чего орать?

– Землю орать, чего ж ещё-то. – (Претендент в ханы представил старожила, орущего что есть мочи «Земля!».) – У меня знаешь какое орало?

Гость уставился в рот Виша: рот был как рот, ничего особенного. Пожал плечами: чудит старожил. Тот заметил недоумение юртаунца и пояснил:

– Вспашу полоску-другую.

– Чего вспашешь? Снег, что ли?

– Его.

– А зачем снег пахать?

– Отсеюсь загодя.

– Так ведь сеют и пашут весной, когда земля как следует прогреется! – Сотон в сельском хозяйстве разбирался плохо, сам никогда не пахал и не сеял, но настолько-то его понятий хватало, чтобы уразуметь безумство зимнего сева.

– То называется вешняя зябь, – пояснил Виш, – а я занимаюсь более прогрессивным способом сева, вам пока неизвестным. Называется – средьзимние зеленя.

– И неужели что-нибудь вырастет прямо из снега?

– Ты рот разинешь, когда урожай узришь, – пообещал старожил. – К утру, думаю, что-нибудь проклюнется… Заболтался я с тобой, а там пашня томится, ухода требует. Пошёл я, а ты пока можешь журналы «Коневодство» полистать.

С этими словами пахарь удалился. Сотон принялся бродить по избе, в которой оказалось четыре комнаты. Заполнены они были понятными и непонятными предметами, идолами, бревенчатые стены украшены яркими разноцветными картинками. Содержание их очень понравилось хану, потому что изображались полуголые и вовсе голые женщины в окружении крылатых, рогатых и лосеногих похотливых мужичков, а то и вовсе полулюдей-полуконей. Все пили из огромных рогов бражку не бражку, ухажёры хватали бабёнок за оголённые титьки, а те хохотали, весьма довольные грубыми ласками. Сотон с тоской припомнил себя на озере Хубсугул в компании горячих обозных девок. Как ему хотелось вернуться в дни молодости и ещё раз утонуть в жарких объятиях истомившихся без мужиков бабёнок, ощутить во рту полузабытый вкус вина, что хранилось у потерявшегося в пути обоза в огромных, называемых «дубовыми» бочках, ещё хотя бы раз испытать истому неутомимого в гульбе и любовных сражениях тела.

Он жадными глазами пожирал картинку за картинкой и так увлёкся, что не заметил, как в избе очутился маленький – ему по пояс – бородатый старичок с прозрачными глазками. Старичок висел в воздухе. Одет по зимнему-то времени он был более чем легко – в штаны блекло-голубого цвета, с медными заклёпками, обмахрившиеся и с заплатами на коленях. В руках старина держал беремя дров и шевелил в воздухе пальцами ног, словно бы направляя полёт.

Домовой Сенька, догадался Сотон.

Домовой швырнул поленья, не снижаясь, и те ровными рядами улеглись у жерла печки. Старина спланировал следом, выдвинул вьюшку, отворил заслонку и принялся забрасывать дрова под каменный свод. Щёлкнул пальцами, из его мохнатого кулака выскочил язык пламени. Поднёс огонь к шалашиком уложенным полешкам, они сразу же занялись. Загудело пламя, по комнате потянулся ароматный смолистый дымок.

– Как это ты огонь добыл? – спросил удивлённый гость.

– А зажигалкой, – охотно пояснил Сенька. Голос у него был неожиданно молодой и звонкий, словно его хозяин только притворялся старым. – Мне её сам Кос подарил за мои выдающиеся поэтические успехи. Я оду сочинил, хочешь, тебе прочитаю? – Не дожидаясь ответа, домовой завыл, закатив глаза и мотая косматой башкой. – Слушай и запоминай!

В поэтическом ударе Сенька взлетел и тюкнулся теменем в потолок. Рухнул вниз, раскланялся и спросил:

– Ну как тебе моя ода?

Во время чтения Сотон ощущал в голове непонятный гул, а в конце каждого куплета ощущал сокрушительный удар, будто кто лупил поленом по мозгам.

– О да, – только и смог сказать он и тут же рухнул в непроглядную тьму. Очнулся, когда поэтический вой возобновился:

Домовой взвыл от вдохновения, а гость – от тоски. Никак не мог взять в толк, о чём ведёт речь истопник.

– Ты понял, понял? – между тем добивался признания сочинитель неведомых слов и невероятного сказа.

– Ничего я не понял! – буркнул Сотон.

– Как же так? – огорчился домовой. – Я прочёл тебе свои самые заветные строки, запрещённые к декламации и тиражированию. За их обнародование меня всякий раз больно лупят поленом по умной моей голове. Но правду не задушишь, не убьёшь. Поэтический гений пробьётся, пусть завистник злобно смеётся. – Надрываясь, он проорал тонким, писклявым голосом:

Сотон тупо таращился.

– Ты запомнил мой шедевр? – успокаиваясь, спросил автор.

– Нет.

– Слава КПСС, а то бы сболтнул ненароком, а меня после подвергли поэтической критике и зубодробительному разносу.

В комнате между тем стало заметно теплей, гость даже шубу снял и стал оглядываться, куда бы её пристроить. Сенька среагировал мгновенно.

– Дай поносить? – попросил он.

Выхватил шубу и влетел в рукава так, что застёжки оказались на спине. Чужая одёжка накрыла его с головой. Меховым комом, открывая башкой двери, домовой выпорхнул на мороз, Сотон не успел и слова молвить. Шубу было жалко, но гоняться за летучим проказником гость не решился: на улице холодно, да к тому же ещё и неизвестно – вдруг Сенька тоже старожил, великий колдун? Лучше не связываться.

Немного погодя в дверях что-то загремело, забухало, и в избу ввалилась огромная синеносая старуха с сосновым ящиком под мышкой. Одета она была в мешок с дырками, на ногах полосатые тапочки с ребристыми подошвами. Одна нога её была нормальной, а вторая костяной, как у скелета. Длинная седая коса свисала до пояса, на конце её бренчало бронзовое ботало.

– Фу-фу-фу! – принюхиваясь, сказала старуха замогильным голосом. – Русским духом не пахнет. Да ты здоров ли, батюшка? Или навроде меня – помер?

– Живой я, – гордо сказал Сотон, догадываясь, что видит упокойницу Семёновну.

– А чего ж тогда от тебя разит, как от дюжины трупов?

– Как это?

– Да просто воняет. Ты давно в бане-то в последний раз бывал?

– Ни разу не бывал! – категорически отрёкся гость от неведомой встречи.

– Сразу чувствуется, – сказала Семёновна и грозно рявкнула: – Раздевайся!

– Это ещё зачем?

– Устрою тебе сейчас русскую баню по-чёрному.

– Как это?

– Буду тебя на лопате в печь пихать!

– Не пойду в печь, – отказался Сотон от похода в огонь.

– А тебя не больно-то спрашивают, – отрезала старуха и высунула нос на улицу. – Се-енька! – возопила она в морозное небушко. – Мухой лети сюда, неси бадью воды ключевой!

Не дожидаясь появления домового, Семёновна схватила гостя в охапку и принялась стягивать с него куртку, унтайки, портки, домотканые рубаху и подштанники. Сотон яростно отбивался, но справиться с нечеловеческой силой старухи не сумел и вскоре красовался в чём маманя родила. Тут и Сенька подоспел. Кряхтя и разбрызгивая воду, он водрузил у печи непомерных размеров деревянное ведро и уселся между рогами ухвата, упёртого череном в пол.

– Стану вести поэтический репортаж, – заявил он. – Гол как сокол Сотон вонючий…

– Погоди, – остановила его старуха, – слетай-ка сперва на чердак, принеси берёзовый веник, щёлоку и лыковое мочало.

Домовой выпорхнул вон, оставив Сотонову шубу на рогах ухвата. Семёновна между тем выгребла из печки угли, помелом-голиком на длинной палке подмела под печки и огромным ковшом плеснула в жерло воду из бадьи. В комнату хлынула обжигающая струя белого пара.

– Паром вся изба обдалась, – продекламировал вернувшийся с зелёным веником под мышкой и белыми завитушками стружек на шее Сенька. – И Сотону показалось, будто он… будто бы…

Пока он придумывал подходящий склад и лад, не находя слов, старуха ухватила огромную деревянную лопату, усадила на неё голозадого гостя и понесла в самый жар-пар. Сотон растопырил ручки-ноженьки, чтобы не сгореть в печи, но потерял сознание, когда услышал продолжение:

В печи было нестерпимо жарко и душно, мозги у него закипели, из ушей, носа и всего тела вырывались клубы пара.

– Спасите! – завопил он. – Горю! Соскочил с деревянного насеста и принялся в панике биться о каменные своды. Семёновна огрела его лопатой под коленки, и Сотон тяжело рухнул на умело подставленное черпало. Его тут же выдернули наружу, ухватили за волосы и окунули в ледяную воду. Чувствуя, как его мужские причиндалы превращаются в ледяные катышки, он открыл рот, но заорать не успел – опять оказался в раскалённой теснине печки. Повторив путешествие из огня да в леденя, он смирился, потому что отупел и обессилел. Но издевательства отнюдь не прекратились. Пышущего паром Сотона бросили на пол и принялись пороть раскалённым берёзовым веником. Затем рот, нос и глаза залепили едучей грязью и принялись тереть жёсткой стружкой. Ему показалось, что кровь брызнула во все стороны, а с рук и ног начали отваливаться куски мяса. В довершение пыток его ещё несколько раз макнули в ледяную купель, а затем принялись полировать скрипучее тело тряпкой.

– Стал чист, – сказала упокойница.

– Как глист, – добавил домовой.

– Теперь свободен.

– И в гости годен.

Сотон почувствовал свободу и стремглав кинулся к своим подштанникам, но Семёновна рыком остановила его бег.

– Куда? – взревела она, и гость замер на бегу. Так и застыл с занесённой ногой. – Будешь мне тут вшей разводить! Бери чистое исподнее! – Она полезла в сосновую домовину и достала белоснежные подштанники и нательную рубаху. Протянула голому мужику.

Сотон облачился в хрустящую одежду и потянулся к своим меховым штанам. Но старуха и тут властной рукой осадила его порыв.

– Штаны, куртка и шуба пройдут санобработку в вошебойке! – постановила она. – А пока походишь в жинсовом кустюме «Врангель», дарованном тебе на время пребывания в местах не столь отдалённых, как всем хотелось бы. – С этими словами она опять склонилась над домовиной и извлекла на свет стопку бледно-голубых одежд. – Напяливай на чресла.

– И садись в кресло, – дополнил Сенька.

Чистый хан натянул портки, догадался, как следует застегнуть пуговицу, но не сумел сообразить, как закрывается прореха спереди. Покумекал пустой, как бубен, башкой, а может, и не совсем пустой, потому что чувствовал, как под черепом всплывают и лопаются пузыри, словно в кипящем котелке, отчего голова стремилась взлететь вверх, отрывая шею, и решил, что прореха – это очень удобно: и хозяйство проветривается, и нужду справлять куда быстрей, раз штаны спускать не нужно. Причмокнул толстыми слюнявыми губами:

– И в жару не взопреет!

Но упокойница восторгов не одобрила.

– Покажи олуху, – велела домовому, – как ширинка запирается.

Сенька ухватился за медный язычок, что болтался внизу жинсовых портов «Врангель», и потянул вверх. Штаны сами собой захлопнулись, дыра затянулась, подёрнувшись медной ёлочкой. Юртаунец рот раззявил при виде такого явного колдовства.

– Во, бля! – удивился он.

С курткой у него никаких проблем не возникло, хотя испуг от волшебного соединения медных пуговиц только усилился. Как же так, ни в какие дырки их не продеваешь, а пуговицы с узорами оказываются снаружи?

В довершение Семёновна вручила Сотону разноцветные тапочки с узорными подмётками и полосатые мешки для ног. Домовой проследил, чтобы гость натянул их на ноги, а не на руки, после чего впихнул в кресло, а старуха достала из своего необъятного соснового ящика деревянный гребень и принялась расчёсывать спутанные волосы и бороду хана. Тот только охал да всхрапывал, как конь, когда частые зубья выдирали особенно крупный клок.

Наконец-то его оставили в покое. Сотон ощущал такую лёгкость, словно стал пером одуванчика, – дунет лёгкий ветерок, и взлетишь под облака. Он долго тужился, пытаясь корявыми, неподъёмными словами выразить переполнявшие его чувства, и, неожиданно для себя, излил их складными строками:

– И смех и грех, как в поле брани,

И смачно сраму после бани.

Домовой Сенька от таких выражений подпрыгнул до потолка и восторженно возопил:

– Истинный графоман! Моя школа!

А старуха критически хмыкнула и поправила:

– А правильно сказать: на поле.

– Нас не пинай, не на футболе! – цыкнул на неё Сенька.

– Да я не хотела ничего такого, – принялась оправдываться упокойница. – Графоманы вы и есть графоманы, не про вас правила писаны.

– То-то же, – гордо вскинулся домовой. – Когда вот только поднесут нам с моим приятелем и поэтическим учеником громокипящий кубок?

И побеждённы старожилы

восплачут у моей могилы:

– Под камнем сим пиит, и тот,

который нас переживёт.

– Так вас там трое будет, ли чо ли? – ехидно спросила Семёновна.

– Где это? – не понял Сенька.

– Где, где, у тебя на бороде! Где лежит под камнем Сим!

– Не, – замахал руками домовой, – Сим будет не под камнем, а снаружи, он и зарыдает громче всех: какого пиита потеряли! Тогда и покается: напрасно, мол, твердил, что не по Сеньке шапка!..

– Ладно, Сим холм могильный попирать станет. А второй тогда кто? – не унималась зловредная старуха.

– Где?

– Ты же сам перечислил! Под камнем: Сим, пиит и тот…

– Опять ты ни в зуб ногой. Следует понимать: под камень сей…

– Под камни не сеют. Их даже не пашут, а с поля вон выбрасывают. Как и тебя сбросят старожилы с поэтического трона.

– Тоже мне Белинский нашлась! – вконец обиделся домовой. – Критику навела, гробовая красавица, словно умеет отличить ассонанс от аллитерации! Пойми, моя аллегория означает: сей камень…

– А уж камни сеять и вовсе бесплодное дело!

– Ты ещё будешь меня высокой поэзии учить! – вякнул Сенька.

– Да музы запросто со мной живут:

Две придут сами, третью силой приведут!

Коль не желают мирным ходом,

То доставляются приводом.

– И всё равно сколько ни сильничай, – гнула своё старая, – а мастером тебе не стать, так и помрёшь на подхвате… Под камнем сим!

С этими словами она рухнула в свою домовину и громогласно захрапела, что означало конец спору. Последнее слово осталось за ней. Сенька подлетел к ящику, вопя, что он – пиит первейший, но упокойница, не говоря худого слова, надвинула на себя сосновую крышку, и края её стали ритмично лязгать после каждого вдоха-выдоха. Тогда домовой бросился к свидетелю критически-поэтического диспута, чтобы хотя ему доказать своё превосходство:

– Она ж, гнила звезда… – но замолчал, заметив, что и свидетель храпит. Тише, но зато с присвистом.

Сенька вернулся к печке и закрыл вьюшку. Не то затем, чтобы сохранить тепло, не то решил уснуть в угаре разочарования. Он поднял ухват, упёр череном в пол, взгромоздился между воздетыми в потолок рогами и тоже заснул. Во сне ему приснилось, будто у него выросли длинные бакенбарды, отчего поэтическая сила возросла ровно в несколько раз и слова полились из его уст быстро, как при поносе. Но тут будто бы явился фершал Кос и насильно накормил ужасно укрепительной травой крутосёром. Музы якобы сразу же покинули страдающего поэтическим запором автора, и он грустно побрёл по дороге, с превеликим трудом слагая: «Пык-мык, вжик-вжик, я ни баба, ни мужик…» А сверху летели и летели вредные чернобокие вороны, критикуя его с высоты своего полёта потоками гуано. «Кыш! Кар-рамба!» – каркнул на злопыхателей бедный пиит, выдирая из бакенбардов летучее дерьмо, но птицы продолжали пикировать, не обращая на словесный отлуп ни малейшего внимания.

Сотон проснулся от грохота, не понимая, кому именно приснился сон про ворон – ему самому или домовому. Раскрыл глаза и разобрался в причине шума: это Виш впотьмах запнулся о бадью с водой и половину выплеснул на пол.

– Понаставили тут! – в сердцах выругался он и дёрнул черен ухвата так, что задремавший наверху домовой комом пролетел через комнату и плюхнулся в противоположный угол.

– Вздуй огонь, – посоветовал бородатый старожил и чем-то забренчал.

– Сейчас, Кос, – откликнулся Сенька, высекая огонь из кулака.

– Да не у меня лампа, у Сима.

Домовой сменил направление полёта и направился к третьему старожилу, волосатому и в кепке со звездой. Лампа под прозрачным колпаком осветила комнату. Вода, пена, берёзовые листья и стружка, устилающие пол, уюта не создавали.

– Грязь-то поразвели-и! – удивился Сим.

– Баньку гостю Сотону устроили, – пояснил Сенька.

– Убрать! – приказал Кос.

Хан испугался, что его сейчас выбросят вон, но домовой кинулся выносить бадью, а бабка, выйдя из домовины, взяла в руки голик и принялась подметать пол. Затем намотала тряпку на рога ухвата и стала яростно драить половицы.

– А как наш гость? – спросил Сим.

Виш взял у него лампу и подошёл к Сотону. Внимательно оглядел его, понюхал и сказал:

– Годится! – Видно, остался доволен осмотром. – А то вонял, как сто козлов.

Семёновна покончила с полами и собрала в охапку меховые одёжки гостя. Не одеваясь, покинула избу.

– Куда это она? – поинтересовался Сим.

– Я её отослал снести меха на санобработку, – сказал Кос. – Теперь осмотрю пациента на предмет инфекций.

Приложил ухо к спине гостя:

– Дышит. – Послушал грудь: – И сердце бьётся. Ставлю диагноз: жив. Эй, Сотон, открой рот.

Хан раскрыл пасть. Кос посветил внутрь, потом быстро, пока тот не успел её захлопнуть, ополовинил количество зубов. Сотон только крякнул.

– Как же я теперь есть буду? – спросил он.

– Три дня не кушать, как врач советую, – заявил Кос.

– А потом?

– Потом я тебе железные зубы скую, – пообещал Сим. – Лучше новых будут.

Железные зубы Сотону понравились, хотя ничего подобного он в жизни не видел, а про железо услышал вообще впервые.

– А мы поедим, – сказал Виш и выставил на стол котёл с круглыми, исходящими паром плодами.

Кос раскрыл сундучок и выложил каравай хлеба и копчёную рыбу – ленков и хариусов. Старожилы уставились на кузнеца, который молча таращился на товарищей.

– Ну? – спросили его.

– Гну, – ответил Сим.

Компания разочарованно вздохнула, а кузнец подмигнул гостю и достал из-за пазухи прозрачный кувшин с высоким узким горлышком. Стукнул днищем о стол и ловко выдернул пробку. Прочие выдохнули с большим облегчением. Зубодёр пощёлкал запорами сундучка и выкатил тёмно-зелёный шар размером с четыре кулака, Виш выхватил нож и разрубил его на четыре части. Изнутри шар оказался нежно-красным и мокрым, как растаявшее мясо. Домовой приволок четыре миски и прозрачные гранёные чашки. Сим пожал ему лапу и торжественно вручил пробку от кувшина. Сенька понюхал её и блаженно заулыбался. Кос налил всем по полчашки и улыбнулся гостю:

– Есть пока нельзя, а выпить можно. Как врач разрешаю.

Старожилы подняли гранёные сосуды и зачем-то стукнули их друг о друга.

– Кто пьёт – умрёт, и кто не пьёт – умрёт, – провозгласил Виш. – А кто-то пьёт, и пьёт, и пьёт, и пьёт…

– Стаканы сдвинулись со звоном, – продолжил Кос, – тут я подумал: какая ж музыка хранится в каждой грани? И кстати, сколько граней тех? Кто ж знает…

– Звонко чокнемся с тобой, – подхватил Сим, – задавая пьянству бой!

Старожилы ещё раз со звоном сдвинули чашки и вопросительно глянули на гостя: что скажет? Он с грохотом повалился в ноги и жалобно взвыл:

– Не выдайте, колдуны-старожилы! Помогите! Его подняли на ноги и усадили на мягкий табурет.

– Не изволь беспокоиться, – заявил фершал, – креслице хотя не гинекологическое, похуже, но тоже вполне удобное.

– Не бери в голову, – посоветовал Виш, – всё равно не влезет.

А кузнец просто протянул чашку и сказал:

– Выпей, и пройдёт.

После невиданной бани у Сотона пересохло в глотке, – видать, все соки паром вышли. Полагая, что в прозрачном сосуде вода, он жадно присосался к гранёному краю. И, только осушив его, почувствовал, что вода-то вода, только огненная. Пасть и кишки обожгло так, словно он отхлебнул из кипящего котла. У хана глаза на лоб полезли, из них брызнули слёзы, а из носа сопли.

– Кха-кха-кха, – заперхал он. Домовой Сенька услужливо огрел его поленом по горбу.

– Что… это… было? – сквозь слёзы выикнул он. – Не-уже-ли ог-гнен-ная во-да?

– Она самая, живая вода, какая и мёртвого поднимет, – закивал кузнец. – Самогонкой называется.

– Неужели это напиток богов? – Гость поразился так, что и заикаться забыл.

Про божественный напиток, прозванный сомагонкой, не то упавший с неба, не то произведённый особо знатким лешим, уже шестнадцать лет среди лесичей ходили легенды. Рассказывал их всяк по-своему, разнились версии происхождения, история находки и детали дальнейшего употребления супербражки из чуть ли не бездонной бочки. Мужики ругательски ругали глупых баб, спустивших в реку Минусу чудесную жидкость, лечащую ото всех болезней, а в особенности невстолихи. Иные уверяли, что сомагонка делает человека бессмертным, другие, более скептично настроенные, сводили дело лишь к резко продлённой молодости. Но в одном жители Холмграда и его окрестностей сходились: напиток был беспохмельным. Уж с этим никто не спорил, и всяк заверял, что входил в знаменитую бригаду лесорубов или, по крайней мере, отряд пацанов-сучкорубов, отведавших сомагонки. «Во-от таким пацаном, – говорил очередной рассказчик, развалясь за столом столичной бражной, – я её отведал, и достался-то мне всего один ма-аленький глоточек, но, клянусь Батюшкой, на следующий день ни малейшего похмелья я не испытывал!» – «А чего чувствовал?» – завистливо вопрошал Сотон. «Великий прилив сил. Казалось, всю подвселенную провернуть под силу было!»

И вот теперь хану лично довелось хлебнуть легендарной сомагонки. Прислушиваясь к собственным ощущениям, он готов был поклясться самым сокровенным, – кубышкой с золотом! – что чувствует именно великий прилив сил, а в особенности мужских. Дай ему любую из баб, изображённых на настенных картинках, он бы с ними свершил такое, такое… Сотон припомнил неиссякаемую фантазию Булган и те чудеса, которые проделывал под её руководством на берегу озера Хубсугул, и верил, что готов сейчас повторить их все, причём – подряд и немедленно. Да, велика сила колдунов-старожилов, подумал он.

– Запей кваском, – посоветовал ему Кос и выставил на стол второй кувшин, на этот раз не с чистой как слеза, а мутной, как река после ледохода, жидкостью. – На-ко стакан, я тебе сам набулькаю.

Гость схватил протянутый стакан и за пару глотков осушил его. Берёзовый квас оказался превосходным: в меру холодненьким, резким и сладким.

– Словно сам Батюшка босичком по душе прошёл, – похвалил он напиток божбой, услышанной от лесичей.

– А теперь закушай, – сказал Виш и протянул четвертинку изумрудно-розового плода.

– Так ведь вон фершал говорил, – испугался Сотон нарушения медицинского режима, – три дня не кушать.

– То кушать, – успокоил его Кос. – Кушать – нельзя, а закусывать – можно. Как врач советую.

Гость впился зубами в солёно-сладкую розовую мякоть, потекла она по усам и бороде, и хану показалось, что он ничего вкуснее в жизни не пробовал. Всё правильно, подумал он. Божественную жидкость закусывать следует божественной закуской.

– А это как называется?

– Солёный арбуз.

– Прямо так и называется? – переспросил он, удивлённый тем, что плод носит двойное название.

– Именно так, – подтвердил Виш. – Я же тебе говорил, что иду сеять средьзимние зеленя. Вишь, что в ответ наросло?

– Так быстро?

– Дак мой способ ведения сельского хозяйства куда прогрессивней ваших устарелых прадедовских методов, – непонятно объяснил он.

– Конюх у нас первый агроном на селе, – похвалил друга Сим.

И до конца дней своих Сотон пересказывал любому желающему о великих чудесах колдунов-старожилов, выращивающих прямо в снегу вкуснейшую закусь – солёные арбузы.

Кузнец тем временем опять наплескал в стаканы, приговаривая:

– Соорудим двуспальную.

– За то, чтоб елось! – провозгласил Кос.

– И пилось! – добавил Сим.

– А также весело моглось! – завершил конюх.

– Чокнемся!

– И стукнемся!

– А под столом – аукнемся!

Все четверо дружно выпили. На сей раз Сотон был готов к принятию огненной воды, не кашлял и не перхал, сомагонка прокатилась вниз как на салазках.

– Бань-я, – сказал он, с трудом выговаривая незнакомое слово.

– Верно сказано, – поддержал его Виш. – После баньки не принять, нам дак сразу не понять! Закуси теперь картохой, и вовек не станет плохо.

Он выхватил из котла маленькими ручными вилами дымящийся плод, развалил его ножом на две исходящие паром половинки, посолил крупной солью жёлтую мякоть и кивнул, мол, кушай-кушай. Сотой жадно цапнул половинку картохи, обжёг сперва пальцы, а затем рот, но вкусом остался весьма доволен. «Ещё неизвестно, что вкусней, – рассказывал он годы спустя, – картоха или солёный арбуз. Одно знаю: солёный арбуз растёт в снегу, а картоха в осенней земле, за что именуется земляное яблоко. И прошу не путать с конскими яблоками, к которым вы привыкли. Хотя на первый взгляд картоха от них мало чем отличается – так же исходит паром и бурая снаружи. Зато на вкус – никакого сравнения!»

После третьего стакана сомагонки Сотон расслабился, перестал бояться колдунов, зато уважение к их мудрости возросло в подсотню раз. Язык у него развязался, слова лились водопадом. Старожилы слушали с большим интересом, задавали ловкие вопросы и обменивались между собой волшебными Словами восторга.

– Сам я воин, рождённый в пути, – начал гость дозволенные речи. – Во время кровопролитных Сражений носил высокое звание подсотника разведки правого заслонного полка армии южных. Мой старший брат Чона был великий воин и стратег. Отличился в битве в Пустыне, заварил крутую кашу в Нагорном котле и разбил засаду рогатых на Сарафанном перевале.

– Как излагает, собака! – восхитился Сим. – Даже не понять, кто совершил описанные подвиги – сам или его брат.

– Мы врывались в ущелья и отроги, подобно урагану, сметающему врагов. Среди бригад и подсотен полка особой смелостью и мужеством отличались разведчики-невидимки под моим командованием. Стоит ли упоминать, что первым среди равных был Сотон? Недаром любимца полка называли Соколий Глаз за его зоркость и стремительные атаки. Рогатых он умел отыскать везде, даже там, где никто иной не чуял скрытой засады.

– Славно заливает! – радовались старожилы.

– И вот однажды за год до Второй Великой битвы, разгадав коварные замыслы свирепых воинов Германа, мои соколята обнаружили отряд лучников, демонстративно засевших на круче. Любой другой приказал бы ввязаться в бесполезную перестрелку с нависшим над горной дорогой противником, теряя бойцов-соратников, либо трусливо пошёл в обход другим ущельем, оставив в тылу диверсантов-мародёров, мечтающих о захвате богатого трофеями обоза. Но не ведали стратеги рогатых, задумавшие такой коварный план, что столкнутся с умом, далеко превосходящим более чем скромные возможности их пустоголового командования. Я и никто другой разглядел их жалкие потуги и приказал взять утёс отряду ползунов-скалолазов. Беззвучно и стремительно облепили они гранитного великана, ловкие и незаметные, словно муравьи, вскарабкались на вершину, где не ждали нападения. Беспечных врагов зарубили и сбросили вниз, и полк смог скрытно подойти и наброситься сзади на беспечный засадный отряд, затаившийся, чтобы напасть на правый фланг наших необоримых армий.

– Да ему бы писать победные реляции с проигранной войны! – позавидовал Виш.

– Трепло покруче советского Информбюро! – согласился с превосходной оценкой Кос.

– Заливай дальше! – нетерпеливо воскликнул Сим.

– Так прозорливость Сокольего Глаза спасла армии южных от крупного разгрома. Но в свирепом справедливом бою, когда бойцы, кипя отвагой, разили беспощадного врага, пала подсотня разведчиков-невидимок, мастеров тайного боя и стремительных рейдов в тылы отступающих армий Германа. Пали соколята, погибли все до единого. Пал и Соколий Глаз, но его от неминучей гибели уберёг медный шлем, спрятанный под меховой шапкой, чтобы скрыть блеск металла от всевидящих взоров северян. Рухнул герой, успев напоследок насадить на одну пику семь рогатых!

– Кузьма Прутков! – воскликнул Сим.

– Зато основной состав полка, – продолжил свой хвастливый рассказ разжалованный подсотник, – практически не пострадал. Санитары подобрали истекающего кровью геройского командира и выходили его. Не дожидаясь, пока затянется последняя кровавая рана, Соколий Глаз вернулся в строй, но не было рядом его прославленной подсотни, полегли в каменистую почву соколята. Впервые в жизни возрыдал знаменитый воин на глазах у живых боевых товарищей. Не стесняясь проявления высоких чувств, вытирал он скупые мужские слёзы, приговаривая: «Где же вы, мои друзья-однополчане?» И тогда сам на себя возложил великую кару: бережно снял с плеча звезду подсотника и отдал брату-полковнику, утверждая, что отныне не достоин носить столь почётное звание. Простым костровым и помощником кашевара отправился он на кухню, как ни отговаривали его от столь сурового самоистязания брат Чона и товарищи по оружию.

– Положил своих невидимок в абсурдной атаке! – правильно поняли его поступки колдуны-старожилы. Он был бесконечно благодарен за их похвалу: – Ну молоток!

– И произошло неизбежное: оставшись без зоркого и прозорливого аса разведки, вновь набранные невидимки, на беду себе и всему составу полка, грубо обошлись с лешим, впервые встреченным здесь, в подтаёжных краях. Не знали они древних хозяев лесных угодий, ибо родились во время Битвы в Пути, и, кроме бесплодных пустынь, горных троп, ущелий, скал, снежных вершин и перевалов, жизни не ведали. Редкие рощи и кусты воспринимали они исключительно как дрова для костров. Новоиспечённый подсотник Истома, недалёкий в своём невежестве, самолично повязал лешего, за что и проклял лесовик заслонный полк Чоны и заблукал среди гор и тайги. Несколько лет подряд храбрые чонавцы искали пути к своим армиям, чтобы верно хранить правый фланг от коварных нападений, но лешие умело застили глаза, уничтожали зарубки и прочие приметы вроде мхов на северной стороне стволов вековечных деревьев, кружили отряд, выставляя свои ложные ориентиры. Каждый раз в преддверии зимы возвращался полк в Тункинскую котловину, что затеряна посреди Мундарги, к истокам реки Иркут, что означает «речка, богатая рыбой». Отгремела Вторая Великая битва, а чонавцы, оборванные и с охромевшими без подков лошадьми, так и слонялись, неприкаянные, среди горной тайги. Не было в отряде ни искусных кузнецов, ни ткачей, чтобы набить подковы или приготовить ткань для новых мундиров. И тогда догадался Соколий Глаз, что нельзя враждовать с лесовиками, а следует с ними замириться. Он первым познакомился с разбитной лесункой Ый-ХрЫ-Жъооб, одарил её незабываемыми ласками и покорил поистине жеребячьей неутомимостью.

– Повесть о прозорливом вожде и любимом руководителе! – восхитились колдуны. – Мао Цзе-дун! Ким Ир Сен!

– Жъооб, познавшись с Сокольим Глазом, отменила волшебные уловки сородичей, но прошли годы, и ушедшие на северо-запад армии не сумел бы нагнать ни один даже самый быстрый скакун. Не говоря уж о том, что пускаться в погоню каменистыми тропами на расковавшихся лошадях было бы полнейшим безумием. И тогда старший брат посоветовался с младшим и принял решение навсегда обосноваться в Мундарге. Но каково полку молодых, горячих сорвиголов жить в таёжной глуши без ласковых жён и неворчливых тёщ?

– Крепко сказано – неворчливых! – Заметил довольный Кос.

– Не могла многоликая Ый-ХрЫ-Жъооб в одиночку заменить возлюбленных для целого полка, хотя и обслуживала порой по подсотне одновременно. Но сами знаете, как разжижается лесунка, вступая в блуд даже с неполной дюжиной любовников. Как смеялись мои боевые друзья: «Одни цыпки и мало удовольствия!» Тем более что без женской подмоги тяжело век коротать бобылю. И засохнет он без детей и внуков, к рождению которых лешачиха не способна, и прервётся навсегда род его славный. Вот и сказал тогда Сотон: «Я не я буду, ежели не отыщу для вас, мои дорогие соратники, жён и невинных невест! Нюхом чую, что неподалёку томится без мужского пригляда затерявшийся обоз с девицами и искушёнными в любовных делах жёнами! Не быть мне Сокольим Глазом, если не приведу я их к вам в объятия!»

– Имиджмейкер! – похвалил рассказчика Сим.

– Сам себя не похвалишь, – высказал мудрую мысль Виш, – будешь ходить как оплёванный.

– Набрал он, – продолжал дозволенные речи Сотон, – отряд востроглазых разведчиков, прихватил и незадачливого Истому и отправился в поиск. В считанные недели, не слушая сбивающих с верной дороги советов нового подсотника, кратчайшим путём привёл он бойцов к берегам озера Хубсугул, где вытекала из него река Эгийн-Гол. Там и обнаружился искомый обоз. Со слезами на глазах встречали бабоньки избавителей от женских кручин, радостно вступали с ними в парную и стадную связь, но, когда настала пора возвращаться назад к истомившимся в ожидании однополчанам, вероломный Итома внёс раскол в дружные ряды разведчиков: не захотел возвращаться восвояси. Пришлось оставить его и прочих отступников на берегах Хубсугула и вернуться в Мундаргу с неполным женским поголовьем. Впрочем, избавившись от старух и калек, отряд с колонной жён и невест продвигался к котловине значительно быстрей, потому никто и не жалел о расколе. И когда под радостные крики заждавшихся бойцов Соколий Глаз вошёл в Мундаргу, то подарил своему старшему брату-полковнику искуснейшую любовницу Булган, Соболёк, названную так за рыже-золотой цвет волос. Крепко обрадовался Чона невесте, хотя и была она, по её же словам, бесплодна!

– Во интриган! – удивился Сим.

– А Соколий Глаз отправился в новый поиск и разыскал в горах искуснейших кузнецов и рудознатцев. Кузнецов он отправил в столицу будущего ханства Юртаун, а рудознатцам в подмогу выслал помощников рудокопов. Основали посёлок Жемус, где наладили выплавку руды. Бронзовые слитки отправлялись обозами в Юртаун. И всё было бы хорошо, но у брата Чоны и его бесплодной жены Булган родился противный сопливый сын Джору. Люди к тому времени стали сперва втихомолку, а затем всё громче называть Чону ханом. А я как дядя взялся ухаживать за незаконно взявшимся на свет племянником. И на мороз его выносил, чтобы он, значит, привыкал к суровым тункинским зимам…

– Изверг повествует нам о пользе закаливания! – похвалил его действия Кос.

– И на мечах биться учил…

– Не убил же младенца! – поощрил рассказчика Сим.

– И шолмасы пугал, чтобы он с детства не боялся иножити! – расхваливал свои подлости претендент на ханство.

– А где ты шолмасы-то разыскал?

– Негде было, так я Ый-ХрЫ-Жъооб подговорил, чтобы она шолмасы обернулась, ей в кого хошь превратиться нетрудно! – бахвалился злобной сообразительностью пьяненький Сотон.

– Напугал?

– Нет, он давай репьями в неё швыряться, а шолмасы, как всякому известно, колючек и гребней боятся.

– Так лесунка ж не шолмасы, – удивился Сим.

– Шолмасы не шолмасы, а колючек испугалась. Сбежала на свою дачку, а Джору прослыл юным богатуром, победителем пархоя.

– Вот же незадача! – огорчился Сотоновой промашке Виш.

– А как подрос сопляк, спровадил я его вниз по Иркуту на дырявой лодке. Чтобы, значит, плыть было легче.

– Засранец! – выругался кузнец.

– Конечно засранец! – подхватил Сотон. – Он в дырявой лодке с прохладцей доплыл до стрелки Иркута и Ангары. Жил там себе припеваючи, позабыв нашу доброту. Тем временем на Юртаун напали бухириты.

– А этим чего у вас понадобилось?

– Да кто ж знает? Может, бабы наши покоя не давали или на бронзовую руду позарились, но напали они на нас вероломно и убили моего горячо любимого брата. Но мы отразили напор агрессоров, и после победы пришлось мне, как народному любимцу, возглавить ханство. Но тут нежданно-негаданно вернулся незваный наследник Джору, метко прозванный Гессер…

– Да кто же его так смешно окрестил?

– Того не скажу. Явился не запылился, да ещё и привёл с собой волшебного золотого коня, что скачет быстрее птицы, белую верблюдицу с верблюжонком и золотую красавицу Другмо из страны Инь…

– Китаянку, что ли? – заинтересовался фершал.

– Про крытую ямку не ведаю, мне она не показывала, но одно скажу: отнял Гессер моими стараниями, потом и кровью сотворённое государство и воссел на ханском престоле.

– Узурпатор! – обругали племянника старожилы.

– Тот ещё патор! – согласился Сотон. – И пришлось мне на старости-то лет, голу и босу, бросаться в бега с белой верблюдицей и парой тюков всякого барахла.

– А верблюжонок как же? – заинтересовался конюх.

– Достался незаконному хану.

– Бедный ты, бедный интриган! – пожалели его колдуны.

– Вот и скитаюсь бездомно и неприкаянно, бывший знаменитый подсотник, ветеран Битвы в Пути, не ведаю, где преклонить седую головушку.

– А от нас ты чего хочешь? – задали наконец самый главный вопрос, ради которого и отправился в страшные волчьи места хан без подданных.

– Помощи! – вскричал Сотон. – Наслышан, что вы великие колдуны и способны вернуть безвинно пострадавшему отнятое у него ханство.

– А что за руда у вас в Мундарге? – спросил совсем про другое кузнец. – Медный колчедан или самородная медь?

– В колчеданах я не понимаю, – признался Сотой, огорчённый новым поворотом темы.

– А как добраться до Тункинской котловины?

– Это я вам подробнейше расскажу! Сам укажу дорогу! – обрадовался гость, у которого появилась надежда на помощь.

– Поведай.

Он и рассказал.

– А какие бабы у вас в Мундарге? – спросил Кос.

Сотон долго расписывал прелести юртаунских жён и девок.

– А какие лошади? – заинтересовался Виш.

– Хорошие, сами копытами снег роют, способны зимой себя пропитать. А чего конь Огонь стоит! Птицей летит, аж в глазах рябит!

– Вот бы кобылу Инфляцию с ним скрестить! – размечтался конюх.

– Так едем, – сказал фершал, – там у них такой женский контингент собран – китаянки, индианки, монголоиды и европеоиды! Славный генетический материал!

– Опять же руда! – согласился Сим. И вскинулся: – Это путешествие нужно обмыть!

Наполнил стаканы сомагонкой, всем – по половинке, а рассказчику – полный всклень.

Уважают меня старожилы, подумал Сотон, хватанул божественного напитка, закусил картохой и копчёным хариусом и сомлел. Сквозь гул в ушах слышал негромкую речь старожилов, обсуждавших планы помощи бедному ветерану, слов не разбирал, но чувствовал, что каналья и сучий сын – выражения благожелательные.

Домовой и Семёновна подхватили его под смуглы руки и поволокли в спальню, где из смешных трубок собрали ложе, уважительно раздели, разули и спать уложили. Похотливый Сотон пристал было к упокойнице, но та с досадой топнула костяной ногой:

– Я бы и радая, но у меня как раз подоспели женские дни и годы – гнила звезда называется. Сплю и вижу, когда кончатся затянувшиеся многомесячные и я с удовольствием раскачаю охочего мужичонку. Но до того радостного события пройдёт, по строгим медицинским расчётам фершала, не менее пятидесяти веков. Вот тогда и приходи, дорогой, поблудим в охотку…

– Не, – загрустил гость, – столько не живут. – И уснул.

А утром проснулся, потому что после сомагонки похмелья не бывает, особенно когда прямо с утра поднесут. Старожилы суетились во дворе, закладывая в поездку зимний экипаж – розвальни.

– Сам без единого гвоздя собрал! – похвалялся кузнец.

В розвальни – длиннющие сани с обитыми мехом сиденьями в двенадцать рядов – впрягли кобылу Инфляцию. Колдуны расселись, конюх свистнул-гикнул, огрел кобылу забористым словом, та заржала да тронулась, тут розвальни и развалились. Пассажиры посыпались в снег, утёрлись и посмеялись.

– Контра-гайка отлетела! – пояснил неудачный старт Сим. – Ничо, сейчас я принесу ключ на тридцать два и соберу всё в лучшем виде.

Он ушёл в кузню и вернулся с металлической рогатой палицей.

– Виш, – попросил он, – навинти вон ту херовину на эту, а ты Кос, продень эту хренотень скрозь ту проушину. Сейчас я подтяну и законтрогаю.

Действительно, вскоре розвальни были собраны, и старожилы совершили пробный объезд круг села. Инфляция трусила бодро, за санями тянулся искрящийся на солнце след полозьев.

– С нами поедешь или на ворованной верблюдице? – спросили хана.

– На ней, – отвечал Сотон, который не желал расставаться с трофеем, доставшимся от незаконного наследника.

Взгромоздился между горбов, сердобольный кузнец протянул ему прозрачный кувшин с узким горлом, предварительно разлив себе и товарищам по полстакана.

– Возьми первача, – сказал он. – Согреешься в пути, коли озябнешь. – Потом повернулся к старожилам: – Поехали?

– Поехали, – согласились они и дружно прозвенели стаканами.

Тяпнули, занюхали меховыми рукавами, конюх шлёпнул вожжой, и розвальни двинулись за шагающей вразвалочку кобылицей. Сотон тронулся вслед. Время от времени он прикладывался к горлышку и не заметил, куда подевалась весёлая троица. Очнулся один посреди заснеженного поля. Мела метель, выл ветерок, но будущий хан ни малейшего неудобства не испытывал. В меховой одёжке ему было тепло, и воши не кусали. Был он не один, а на пару с божественной сомагонкой.

– Снег да снег кругом! – пела его душа.