За бражкой Сотон ходил теперь невозбранно. Медведь шатался по лесам, искал вторую, пропавшую, половину Чучуны. А сам Чучуна был ханыге не страшен. Что он сделает, наполовину ослабленный да с одной-то ногой? Только и может клянчить, надоеда, чтобы вернули украденное. Да кто ж вернёт? Только не Сотон!

А попрошайка растерял вконец стыд и совесть, стал по ночам в юрту Буус являться и выть над ухом:

– Отдай мою руку! Отдай мою ногу!

Щас! Размечтался!

Тем более что после употребления мухоморного напитка хозяин чужой половины ничего не помнил, о ночных страхах не ведал.

Тогда Чучуна избрал новую тактику. Натренировался на одной ноге скакать быстрей лошади. Вооружился тупым копьём и принялся за Сотоном гоняться, до ветру спокойно не выйдешь. Только на кочке поудобней присядешь, как кольнёт в задницу! А в чистом поле и того круче. Разрядится лешак до газообразного состояния и, гонимый ветром, летит наперерез. Подлетая, сжимается в тугой ком и лупит с налёту куда ни попадя. Наставил ханурику синяков да шишек. По ветру идёшь – сзади налетает, против ветра – спереди, поперёк движешься – сбоку набрасывается. Дальше – больше. Раздобыло чудо лесное нож из плохого железа, тупого да ржавого. У всех, видишь ли, ножи бронзовые, а у него наособицу – железный. Тьфу ты! А нож есть нож, пусть и тупой. И тупым за милую душу прирезать можно. Пока надоеда юрту ночами резал, Сотон молчал, хотя упрёки Буус выслушивать надоело. Та с утра пораньше брала иглу и порезы зашивала, заплатки накладывала. Но когда Чучуна пару раз до ханыги добрался, пырнул ножом в ягодицу, ханыга понял, что дело – труба. Пора сматываться. Не то этот зануда может и прирезать. Вернуть руку-ногу недолго, всех усилий – пробку выбить. Но это уже поперёк характера: идти на поводу у глупого лешака. Чтобы он, бывший хан, иножить слушал, по её указке ходил? Не бывать тому!

Предпочёл он бегство беспечальному житью у вдовушки. Собрался однажды будто бы на охоту, сел на светлую верблюдицу и подался на закат. Тянуло его в родимый Юртаун, без него и жизнь была не мила. Сзади мчался, ломая ветви, одноногий злой Чучуна, трещал буреломом друг его сердечный – медведь, а верблюдица невозмутимо вышагивала среди спелой морошки. Отвешивала брезгливо губу и плевала на красоты осеннего пейзажа, верблядь.

Всё-таки бесстрашным человеком Сотон был. Второй раз уезжал от тёплого жилья неизвестно куда, и вторично – на зиму глядя. Другой бы не решился. А он ехал беззаботно, распевал хорошо запомнившуюся песню «Старик преподносит цветы»:

– Расцвели цветы везде. Хорошо в моей стране.

Он помнил, как из Юртауна они направлялись на восток, поэтому пустился в закатную сторону. Одного не учёл, что вместе с омогойцами кочевал ещё и на север. И теперь путешествовал по лесотундре, а не тайге. Одному удивлялся: откуда взялось столько болот и озёр? Но дичи было полно, рыбы в озёрах и речках тоже, а водоплавающих птиц столько, что хоть руками лови!

Лиственницы между тем порыжели, временами с севера налетал холодный ветер, и порой проблескивали снежинки. А потом как-то внезапно на тундру пала зима. Проснулся, а бескрайние просторы покрыты снегами. И солнце однажды закатилось да и пропало без следа. Вот к вечной ночи приспособиться было трудно. Всякие мысли одолевали. Может, не врал Чхоен из племен паковцев, когда рассказывал о злобных огненных собаках Пулькэ, которые спят и видят, как бы сожрать солнце? Вдруг на этот раз у них получилось разорвать светило и растащить куски? Сидят теперь в темноте, животами маются, и лучи у каждой сквозь пузо, как сквозь тучу, светятся.

Начались страшные холода. Долго на свете Сотон жил, почитай, всех сверстников под пик Сардыков сволокли, а он до сих пор в силе. И за длинную жизнь ни разу с такими морозами близко не сталкивался, представить себе не мог, чтобы плевок на лету замерзал. Сам он теперь трусил рядом с верной верблюдицей, меж горбов не сидел, боялся замёрзнуть. Его бороду, и усы, и ресницы, и брови покрывал слой куржака, намерзающего от дыхания. Иней таял, когда он разводил жаркий костёр в конце дневного (это под звёздами-то!) перехода, и бежал по щекам, но тут же смерзался ледяной маской, стоило отвернуться от огня. Счёт дням и ночам он давно потерял, потому что не знал, как их различать и отделять друг от друга. Верблюдица его шаталась от холода и недоедания. Снег всю землю покрыл, до корма не докопаешься. Редко-редко удавалось отыскать в лесу уголок какого-нибудь бугра, где сугроб ветром сдуло и скотина могла пощипать мороженой травы.

Однажды проснулся от странных всполохов, которые попадали в юрту через дымовое отверстие. Вылез из мехового спального мешка, натянул унтайки и выбрался наружу. По небу тянулись яркие разноцветные ленты, красные, зелёные, колыхались и морщились, словно развеваемые ветром флаги. Сотон опять припомнил огненных собак Пулькэ. Не они ли носятся по небу, гонимые палящим жаром проглоченных кусков солнца? Отрыгнули бы светило, псы ненасытные, пока утроба не расплавилась! И самим бы полегче стало, и всему живому, что шевелится и шелестит и тянется к свету. На землю вернулось бы тепло, и побежали ручьи, и заскользили солнечные зайчики, и зазеленела трава, и распустились цветы. Так ведь нет! Носятся Пулькэ, мучась от огненной изжоги, эвон как их бросает из стороны в сторону, но куска, что оказался шире рта, из пасти не выпускают. Не так ли и он, Сотон, всю жизнь поступает? Ханом-то и побыл всего ничего, а власть ни за что не хотел отдавать, желал родного племянника укокошить, лишь бы над прочими возвыситься. А если честно самому себе признаться, то настоящим ханом его и без Джору мало кто признавал. Величала так пара-тройка боевых соратников, а для прочих он кем был, тем и оставался – братом Чоны. А вот поди ж ты – даже за крохотную частичку призрачного величия мёртвой хваткой цеплялся, не желал отдавать ту незримую крошку. И бутыль не открыл, не вернул Чучуне его руку-ногу, в гиблые замороженные края подался от сытного житья-бытья, лишь бы не возвращать однажды добытого. Сейчас эти ненасытные псы с небес спустятся и разорвут его плоть, живую и тёплую, а кто вспомнит, что был такой Сотон, любил сладко поесть и выпить, бабу приголубить, а нет девицы, так и с иножитью развлекался за милую душу? Никто не помянет, кому он нужен? Ни сынка, ни дочки после себя не оставил (были, были у него сыновья и дочери, первые ещё на озере Хубсугул родились, но он о них в смертной тоске и не вспомнил!), пролетел над землёй, как ветерок над тайгой! Покачал лапы еловые да пихтовые, уронил несколько хвоинок и без следа растаял.

Повернул Сотон голову и разглядел в разноцветном колыхании/что его верная спутница на боку лежит. Бросился поднимать, да поздно. Она ещё не остыла, но снег на боках уже не таял. Тут уж ханыга разрыдался в голос: такого друга потерял. Но слёзы слезами, а о себе думать всегда нужно. Достал из ножен клинок и принялся снимать светлую шкуру, пока та не примёрзла к быстро леденеющему мясу и не превратилась в ломкое корьё. Ах, псы Пулькэ из страны мрака, предвестники смерти!

Напророчили! Поднялась такая пурга, что нос из юрты высунуть страшно. Хорошо, что успел по тихой погоде порубить подругу верную на куски и сложить у входа. Она и после смерти своей его, Сотона, спасала. А брось он её неразделанной, так, пожалуй, и не разыскал бы теперь в круговерти и злых ледяных порывах пурги чёрной. Вечная тебе память, светлая верблюдица. У тебя и утешение есть, остался после тебя белый верблюжонок. Вырос уже, поди, на мундаргинских травах. И его Сотон пожалел, всех он нынче жалел, готовый покинуть срединный мир. Войдёт верблюжонок в пору мужественную, а пары себе не сыщет: нет в Тункинской котловине других верблюдиц. Жевал ханурик несолёное верблюжье мясо и поливал его редкими слезами.

За дровами юртаунец ходил, обернув вокруг брюха петлю арканную, а свободный конец привязавши к главному шесту юрты. Иначе потерялся бы в мешанине чёрного снега. Заблудился бы в двух шагах от жилья, не отыскав обратной дороги. А так валил нетолстую лесинку, нарубал кусками и, возвращаясь по верёвке, вбивал их в сугробы, ставя на попа. По тому частоколу и возвращался к стволу поваленному, оттащив охапку дров в жилище простуженное. Палил огонь и прислушивался, когда пурга кончится. Так и пережил напасть страшную.

За эти дни снегу намело выше крыши. Кое-как откопался путник, выбрался – так и хочется сказать, на свет белый! – в темень полярную и услышал звон бубенчика и голоса людские. Обрадовался несказанно, потому что не представлял себе, что делать станет, когда мясо верблюжье кончится. Охотиться в темноте он не умел, да и как охотиться? Юрту на себе не уволочёшь, а налегке бродить по лесу – так без жилья останешься: как его потом отыскать без света? По собственным следам? Но и их ещё пойди поищи, когда ночь кругом. И вдруг люди!

– Эге-гей! – закричал Сотон. – Люди! Тут я! Голоса стихли, зато звон колокольчика раздавался всё отчётливей, и вскоре среди деревьев путник разглядел ветвистые оленьи рога. За оленьими упряжками, всего их оказалось три, скользили низкие саночки. В саночках сидели закутанные в меха человечки. Упряжки притормозили у снежной ямы, ведущей в походную юрту, меховые седоки спрыгнули на наст и оказались крепкими розовощёкими парнями.

– Здоровья вам, – поприветствовал их пришелец.

– И тебе здоровья, бачка, – молодыми голосами отвечали оленные людишки.

Очень Сотону понравилось, что его величают Батюшкой – высшим североармейским божеством. И тут же напыжился и принялся соображать, как бы такое здравствование половчей использовать. Как поддержать в незнакомом народе веру в своё божественное происхождение?

– Заходите, гости дорогие, – слащаво сказал Сотон, – в жилище моё скромное, угощу я вас на славу мясом невиданным и напитком чудесным, что веселит ноги, греет кровь и радует голову! – И рукой указал на снежную яму.

Кто ж от такого приглашения откажется? Пришелец скатился на заднице ко входу в юрту, оленные люди за ним следом съехали. А он мигом подмолодил огонь дровишками, подвесил котёл, зачерпнувши снега прямо за порогом, и принялся рубить верблюжью ногу. Гости во все узкие глаза смотрели на часть тела невиданного зверя и вслух гадали.

– Медведь?

– Не-а.

– Марал?

– Не-а.

– Конь?

– Не-а.

– Верблюд! – важно объявил хозяин.

– Кто-кто-кто? – вскричали хором оленные люди.

– Верблюд, – повторил Сотон и показал шкуру. Гости долго и придирчиво разглядывали шерстяную кожу неведомого существа.

– Ты – великий охотник! – наконец решили они. – Из нашего рода никто таких зверей не добыл. И из рода Торганэя никто, и из рода Мудико… А как он выглядел, верблядь, пока ты не перерезал майин-нити, за которые боги держат души всего, что шевелится?

Сотон подобрал выкатившийся из очага остывший уголёк и на обратной стороне шкуры нарисовал, как сумел, двугорбого верблюда. Гости долго и восхищённо ахали, водя пальцами над примитивным изображением. Особенно их поражали горбы.

– Волна-зверь! – кричали они и гулко били друг друга в груди. – Выше коня? – спрашивали. – Выше лося?

– Выше, – заверял Сотон.

– Да ты, наверное, сам Синкэн, покровитель охоты?

Сотон ухмыльнулся и поклонился, но не сказал ни да, ни нет. Хотел сперва разобраться в божественной иерархии, чтобы не угодить впросак. А то назовёшься второстепенным именем, а потом кусай локти. Вот ежели станут величать Батюшкой, тогда он не откажется. Но всему своё время.

В закипающую воду мяса навалил, не жалея. А чего жаться? Теперь-то при местных охотниках он не пропадёт. Вон у них какие луки славные, а к ним глаза молодые и пальцы крепкие. Лица розовые от хорошей пищи, сразу видно, что мороженого мяса не едят, парным питаются. Э-э, подумал Сотон, прежде чем угощать гостей жилистой верблюжатиной, налью-ка им сперва мухоморовки. Зальют щёлки и не почувствуют, что за дрянь трескают.

– Вот, угощайтесь сомагонкой, напитком невиданным, – сказал, наливая в глиняные чашки из кедрового бочонка. Заветный прозрачный кувшин был занят. Там дрых без задних ног Чучуна, левая его половина.

Гости для приличия неторопливо омочили губы, но почувствовали ягодную сладость и далее пили маленькими глотками, но без опаски. Хмель очень быстро ударил им в головы, и старое заветренное мясо пошло на ура. Парни ещё и заверяли Сотона, что подобной вкуснятины в жизни не пробовали. Хозяин же пить не стал, впервые в жизни воздержался от употребления хмеля, потому что от трезвого понимания местной обстановки зависела дальнейшая жизнь: быть ли ей лёгкой и приятной либо, как прежде, выпадет бродить неприкаянным от огня к огню. Он с удивлением наблюдал, как гости впадают в транс, запросто общаясь с духами предков и своими богами краевого значения.

– Что видишь? – расспрашивал он парня по имени Олокто, в которого вселился родовой предок Сеченко.

– Вижу битву великую у горного Пояса. Рогатые яростно отбиваются, полковник Сеченко укрывает отряд за скалой, дожидаясь малейшей бреши в рядах противника. Ага! Армия светло-русых с ленточками на лбу теснит рогатых и прижимает к утёсу. Проход есть! Сеченко командует трубачу, тот сигналит атаку. Наши рвутся в брешь, чтобы просочиться в глубь расположения врагов и прорваться к их богатым обозам. Не успели! Прореху залатали рогатые в бронзовой броне. Они закрылись большими щитами и выставили вперёд рога и копья. Отбой! Здесь только коней зря потеряешь. Наши разворачиваются и скачут назад. Сеченко машет рукой, указывая на север. Там, возможно, отыщутся безопасные проходы в тылы. Едут не спеша, чтобы не запалить лошадей. Полковые обозы тянутся сзади. Отыскивается ещё одно ущелье, но и там стоит стеной рогатый отряд. Дальше, ещё дальше! Слева громоздятся гранитные стены, их оседлали полки южных. Бьют из луков. Сеченко приказывает отойти подальше, куда стрелы не долетают. Что за невезение? Либо горы крутые, либо отряды врагов. Нигде нет безопасного пути вперёд. Неделя конного перехода, и везде одно и то же: не враги, так скалы. Да будет ли наконец ровное-то место? Из открывшегося пространства на полк Сеченко налетает конница рогатых! Совсем обнаглели, нет, чтобы спокойно стоять, загораживать ход, они ещё и контратакуют. Труба зовёт отходить, наши планомерно отступают, прикрывая обозы. Враги не отстают, рвутся за трофеями, наши бросают им, как кость собаке, самое ненужное: полковые кухни, стариков и старух, боевое знамя. Рогатые преследуют! Видно, наша каша им поперёк горла стала. Мы же применяем военную хитрость: отходим не только днём, но и ночью. Хорошо, что луны нет, небо тучами затянуто. В густом тумане рогатые теряют наш след. Ура! Наша взяла. Теперь уже не спеша мы двигаемся на восток. Если и там окажутся рогатые, то пожалеют, что на свет родились. Ух, станем их рубить в хвост и в гриву! Впереди большая река. Рубим плоты и переправляемся на другой берег. Где вы, рогатые, ау! Нету? Тогда вам повезло. Встает солнце. Вперёд, заре навстречу! Ещё одна могучая река, но противника и там нет. Попрятались, трусы! Две великие реки за спиной, теперь нападения с тыла можно не опасаться. Но на всякий случай следует прикрыться ещё одной – самой полноводной. Есть такая! Большая Вода называется. Леса полно, плоты вяжем большие, прочные. Правый берег обрывистый, еле отыскалась лощина обозу выбраться. Наверху покой и безопасность. Хотели там и разбить стан, но мудрый полковник велел подняться вверх по реке, впадающей в Большую Воду. Здесь валяются обломки плотов; кострища, трава, скотом поеденная. Эти следы могут выдать врагам наше местопребывание. Движемся на восток, часто бредём по колено в воде, чтобы следы запутать. Наконец отыскивается подходящий край. Тут и станем на поселение. Ни врагов, ни друзей, одни звери да комары, – красота!

Сотон заворожённо слушал историю панического драпа, выдаваемого за чудеса храбрости и отваги. Подумал, что даже сам порой не так складно врёт. Кое-какие обороты речи постарался запомнить: в хозяйстве пригодятся.

Чачигир рассказал, что в верхнем мире делается, как Харги и Хэвеки мир создавали, как людей лепили, откуда комары взялись. Если слушателю что-то непонятным казалось, Чачигир обращался непосредственно к своим божкам, те воспоминаниями охотно делились, передавая их устами временного земного воплощения. Голос у Чачигира в эти мгновения делался глубоким и раскатистым, как дальний гром. Сотон запоминал подробности, разбираясь в хронологии событий, их последовательности. С трудом разобрался, чем оми, душа зародыша животного и ребенка до года, отличается от ханяна – той же души, но появляющейся поздней, когда дитя на ножки встанет и примется лепетать, а затем и разумно разговаривать.

Третий гость, Чапогир, поведал о временах нынешних. Где и какое стойбище расположено, где проходят границы родовых земель и как пересекаются аргиши – кочевые пути того или иного рода;

Когда парни проспались, хозяин напоил их травно-ягодным отваром, они хотели в благодарность зарезать важенку, но Сотон благоразумно отказался. Поест он ещё оленинки, успеет разобраться, чем невиданные раньше северные олени отличаются от своих южных собратьев. Не до того сейчас. Попросил, чтобы парни отвезли его к местному князцу, внуку полковника Сеченко по имени Агды.

Юноши обрадовались такой почётной миссии. Ещё бы – привезти Агды самого Синкэна, повелителя охоты! Помогли свернуть юрту, упаковать посуду и одежду, нагрузили нарты. В другие низкие саночки Сотона усадили, а в третьи сами садились по очереди. Пешие бежали рядом с упряжками, хохоча от удовольствия и избытка молодой силы. В пути делились незабываемыми впечатлениями прошлой ночи. Рассказывали, кого в верхнем мире повидали, а кого – в нижнем. Гость не сомневался, что рассказов им теперь на всю жизнь хватит, и очень завидовал, потому что его-то сонные подвиги пропадали беспамятно. Злился, но кричать, чтобы Джору жрал дерьмо, опасался. Насмотрелся с перевала, каким опасным колдуном племянник заделался, с таким лучше не связываться, а молчать в тряпочку.

Становище Агды включало в себя десятка три чумов и раскинулось на обрывистом берегу Подкаменной Тунгуски. Гостя встречали восторженно, а когда узнали, что он недавно был в гостях у западных соседей, сюда спустился непосредственно из верхнего мира, скатившись на заднице по алому полотнищу северного сияния, то почтительно замолчали и немой вереницей провожали до чума повелителя края.

Князец оказался молод, безус и безбород и ни во что не верил. Слушал историю встречи с небесным посланцем Синкэном и скептически хмыкал. Даже весточку из нижнего мира от деда Сеченко встретил с брезгливой усмешкой: слыхали-де мы враки и поинтересней. Сотон же предусмотрительно молчал. Пил чай на брусничных листьях, а сам зыркал глазами по чуму. Углядел люльку с неразумным младенцем и понял, что шанс выйти в ряд сильных края сего у него имеется, и немалый.

– А ты, гость дорогой, с чем пожаловал? – спросил Агды. – Какие вести принёс, худые или добрые?

– Вести имею всякие, да не в них дело вовсе. Стал бы я из-за вестей с верхнего мира в средний мир посреди зимы лютой спускаться! ещё чего!

– Какая же нужда заставила тебя радужные края вечной весны и охоты покинуть?

– А кто у тебя в люльке спит? – вопросом на вопрос отвечал старик.

– Сын мой любимый, первенец! – гордо заявил папаша.

– Так вот, друг мой Хэвеки специально для меня сияющие полотна по небу раскинул, дабы мог я беспрепятственно на землю опуститься и дар тебе передать.

– Что за дар? – заинтересовался князец.

Сотон враз смекнул, что тот не хуже его самого обожает получить чего-нибудь на дармовщинку.

– Передал мне ханян твоего первенца.

– Как – ханян? – не поверил своим ушам Агды. Разговоров про ханян много ходило, но в глаза душу разумную никто никогда не видывал. А тут вдруг заявился наглец, утверждает, что ханян любимца у него запросто хранится, как безделка какая. – Покажи!

– Отчего не показать? – драматически тянул время Сотон. – Покажу. Непременно покажу, только спешить куда?

– Как это «куда»? – возмутился властитель края. Не привык, чтобы ему перечили или в чём отказывали. – Показывай немедленно!

– Ладно, – покладисто отвечал пришелец. – Сейчас так сейчас. Только где он у меня, ханян-то?

– Это ты у меня спрашиваешь! – взорвался князец. – Ежели потерял, так я велю тебя к вершинам согнутых лиственниц привязать, а затем стволы отпущу. Посмотрю, как ты у меня запоёшь, на части разорванный!

– А-а, – «вспомнил» юртаунец. – Так ханян у меня в багаже.

– А багаж где же?

– А багаж к нартам привязан. У дверей твоего чума стоит, ежели только каюры твои упряжку не угнали куда подальше.

– Я им угоню! Всех велю выпороть, а тебя – так в первую очередь! Надо же додуматься – душу моего любимца на морозе забыть!

– Ничего с ним не случится. Спит ханян до весны, рано ему ещё в первенца твоего переселяться, срок не вышел… Эй, Чачигир, сбегай к нартам, принеси мой заспинный мешок, только не развязывай, смотри у меня!

Парень выскочил на мороз и вскоре вернулся с мешком. Гость принял от него поклажу, уложил на шкуры и стал не спеша развязывать. Развязал и склонился над мешком так, чтобы никто другой внутрь заглянуть не сумел. Отыскал прозрачную бутыль и горлышко на всеобщее обозрение высунул.

– Тут ханян, – сказал удовлетворенно.

Люди смотрели на прозрачное горлышко и хозяина чужой души, ожидая чуда. Доведя накал всеобщего напряжения до предела, Сотон картинно выхватил бутыль и воздел над головой. Присутствующие охнули, когда увидели за прозрачным стеклом свернувшегося калачиком человечка. Зелёный и косматый, а подробнее не разглядеть, лицо руками прикрыто. Но видно, что не куколка, потому что во сне шевелится, иногда крошечной ладошкой отмахивается, словно злых духов или мух надоедливых отгоняет.

– Ха-анян, – выдохнули как один потрясённые зрители.

Даже князец обалдел. Никак не ожидал душу сына вживе узреть. Думал, покажет ему пришелец корешок либо какой камешек, а тут и сомнений никаких, что в волшебном сосуде живая душа, только спит, пока время вселяться не подоспеет. Малец пока обходится душой сходной со звериной. Вот это было чудо так чудо! Теперь Агды поверил, что перед ним никакой не самозванец, не враль залётный, а полноценный посланец богов. Стыдно ему стало за свою первоначальную спесь. Бухнулся пришельцу в ноги:

– Прости, бачка, что сразу Синкэна в тебе не признал!

Сотон понял, что победил, и сказал снисходительно:

– Да ладно тебе убиваться-то. Меня мало кто в лицо знает. Я не так уж часто к живым являюсь.

– Прости, прости! Скажи, что прощаешь!

– Прощаю, Агды.

– А что наверху творится, про то расскажешь?

– Расскажу, только ты сперва закати пир горой, на нём обо всём не спеша и поведаю.

– Закатю пир, бачка Синкэн, лучших важенок не пожалею, телят в молоке сварю.

– Вот и славно, а сейчас пусть твои молодцы юрту мою соберут да очаг разожгут пожарче. Я спать лягу, отдохну до встречи. А то намаялся, до тебя добираясь.

Князец распорядился, и чуть ли не полстановища кинулись собирать дом для почётного гостя. Сразу же нашлась и смазливая девица, охочая разделить ложе с посланцем небес. Сотон отпил полглоточка эрзац-сомагонки и прекрасно развлекался, пока на улице олешек резали и свежанинку варили. Разумную душу, несмотря на активные протесты Агды, он забрал и завернул в шкуры среди вещей, наиболее ценных с его точки зрения.

Пир закатили знатный, было много мяса и всякой рыбы – чиров, сигов, муксунов, осетров и стерляди во всех видах, варёных и копчёных, но не было ни капли хмельного. Синкэн вякнул было, что сухая ложка рот дерёт, но его не поняли. Оказывается, тунгусы не знали способов приготовления бражки. У пришельца челюсть отвисла.

– Берётся ягода, наливается вода и… и… – и заткнулся.

И сам не знал, откуда в бражке берутся хмельные градусы. Сам-то ни разу не ставил, чужими запасами пользовался – людскими и лешачьими.

– А лешие-то хоть у вас водятся? – с надеждой спросил он. – Тогда просто находишь бражную яму и бражку черпаешь. Где у вас леший живёт?

– Леший? – удивились хозяева, и редкие их брови поползли вверх.

– Ну лесовики, лешачье, иножить…

– Никогда не слышали.

– Эх вы, темнота! – в сердцах сказал Сотон и зачавкал осетровыми хрящиками.

Пришлось пировать насухую.

Для пира он вырядился в свою лучшую одежду – кустюм «Врангель», который упокойница Семёновна не сумела у него отобрать. Старая джинсовка Коса совсем поблекла, рукава и штанины пообмахрились, и Сотон выглядел в ней среди меховых сотрапезников как американский турист в эскимосском иглу.

Тут подошло время рассказа, и пришелец собрал волю в кулак. Бражка бражкой, но если он сейчас не сумеет доказать, что имеет права на особые привилегии, то и смазливую девицу потеряет и вообще станет никем – одним из многих.

– Это ещё давно было, – начал он. – Вы ещё где-то у каменного Пояса сражались, а мы с Хэвеки тут без дела болтались. На этом самом месте в те времена было море солёное. Вода и вода, ни клочка суши. Лишь далеко на юге синели какие-то горы, сейчас и не упомнить, какие именно. Вот я и говорю Хэвеки: «Давай сушу создадим. А то придут племена Сеченко, где жить-то станут?» А Хэвеки мне отвечает: «Лень чего-то». Лень так лень, я тоже рукой махнул, к борту лодочки, на которой мы плавали, привалился и задремал по-божески. Только разоспался, Хэвеки меня в бок толкает: «Вставай, давай сушу делать». Ну всё не вовремя. «Нет, – отвечаю, – пускай теперь лягушка на тебя горбатится!» Тот обрадовался, что самому ничего делать не придётся, позвал лягушку баха. Ныряй говорит, на дно, земли принеси. Баха принесла, а земля на воде не держится, тонет. Что делать?

Слушатели заволновались. Действительно, что делать, если комочек ила, во рту лягушачьем поместившийся, на плаву не держится, стремится назад на дно?

– Тут к нам Харги на другой лодке подплывает. «Чего делаете?» – спрашивает. «Да вот, – отвечаю, – решили маленько буга, суши, создать. А то ни лесов у нас, ни гор, ни зверей, ни птиц сухопутных». – «А чего меня не позвали?» – «Да мы звали, – говорю, – только не докричались. А ты спал, ли чо ли?» – «Не-а. Я думал, как бы жизнь поинтересней сделать. А то совсем ничего не происходит». – «Вот и присоединяйся к нам, – советую. – Поныряй, потаскай ила». Тот согласился. Всё какое-то разнообразие. Стали с баха попеременке нырять – бултых! Бултых! А ил тонет и тонет. Харги это надоело, он обозлился и подстрелил лягушку. Ушла баха под воду, перевернулась на спину и на вытянутых лапках один комочек удержала. Харги присоединил к ней ещё комок-другой, остров получился. Улеглись мы втроём на острове, лежим, на солнце пузы греем.

Лежали, лежали, Харги надоело, он меня спрашивает: «А дальше-то что?» – «Давай расширять территорию. А то на острове места мало, толпа Сеченко не поместится». – «Да ну, – отвечает Харги. – Не хочу больше нырять, и так весь просолился, как корюшка какая». – «А не надо, – говорю, – нырять. Мы с тобой интересней поступим. Пока Хэвеки спит, давай из-под него землю выдернем. Очухается он, а лежит в воде!» Харги захохотал и с планом моим согласился. Стали мы на пару землю из-под Хэвеки тянуть. Да не сообразили вовремя, что тянуть нужно было с одной стороны, тянем с разных. Вот и растянули до нынешнего состояния, а Хэвеки спит, не просыпается. Он как посередке лежал, так там и остался, – ну аккурат в самой серединочке. Харги на меня даже обиделся: «Почему Хэвеки в воду не плюхнулся?» А мне и ответить нечего. Оплошали мы с шуткой. «Ладно, – говорю, – в другой раз его искупаем».

Прошлись мы по новой суше – буга как буга. Главное, ровная такая – ни бугорка, ни кочки. Но опять же эдак-то тоже скучно – ни камня, ни деревца. Хэвеки и говорит: «Давай создадим деревья и камни». – «А зачем их создавать? – у него спрашиваю. – На юге этих самых деревьев полным-полно. Давай я на юга слетаю, семян наберу, посеем, и у нас леса раскинутся». – «Давай! – загорелся Хэвеки. – А мне что делать, пока ты семена собирать станешь?» – «А ты пока в воду ныряй, ищи камни. Волоки наверх и устанавливай. Да не как попало, а чтобы ровными рядами высились». И улетел.

Пока до юга добирался, семена собирал и назад возвращался, Хэвеки уже горы ровными рядами выстроил. Я посадил дубы, яблони и груши – это ягоды такие огромные, с два кулака, для разнообразия приткнул где сосновый бор, где пихтовый и еловый. Лиственниц повсюду натыкал, они вроде с иголками, словно ёлки, но осенью желтеют, опадают, как берёзы. Красота. Но тут Харги с Чолбоном подрались. Чолбон – сами знаете, под какой звездой он родился, – чтобы противнику досадить, напустил холода, и все мои труды даром пропали. Дубы вымерзли, груши-яблони тоже, только раз мы с Харги и успели крупных ягод поесть. Из лиственных деревьев одни берёзки остались, и те от холода скукожились. Ладно что лиственницы к морозам быстро приспособились. Растут себе, на Чолбона внимания не обращают.

Харги озлился, что груши пропали, стал Чолбона о горы швырять. Кидал, кидал, всю красоту поиспортил. До тех пор волтузил, пока тот в верхний мир не сбежал. Но мороз не исчез, а по всей нашей буге пошла злоба страшная – это Чолбон сверху её насылает, злится, что его здесь отметелили. Я Харги и говорю: «Давай его взад на землю спустим. Пока он здесь сидеть станет, ни морозов больших, ни дел злобных, ни войн не будет. Он сам их боится». Харги согласился, но обиду затаил, никак груш сладких Чолбону простить не может.

Ну забрался я на небо и Чолбона вниз пинком сбросил. Тут сразу же расцвели сады, засияла радуга. Приходи, селись. А Хэвеки мне говорит: «Я тут из глины фигурок налепил, хочу людей создать». Я опять удивляюсь: «Зачем их создавать, если их и так полно? Сами, поди, придут. Места теперь много, трава, деревья, камни имеются. Живи – не хочу». – «А куда же мне фигурки девать?» – «Так ты зверей налепи, чтобы людям было на кого охотиться. А я стану покровителем охоты. Вот все при деле и окажутся». – «А зачем зверей создавать, – Хэвеки спрашивает, – если на юге их тоже полно?» – «А затем, что на юге южные звери и птицы водятся. А ты создай местных, морозоустойчивых. Имеются простые куропатки, а ты налепи полярных. Водятся простые олени – создай северных». Харги и налепил, души-оми вручил, любо-дорого поглядеть. Тут и Сеченко со своим полком и обозами с детьми и бабами подоспел. Смотрит: земля привольная, места много.

Я Хэвеки локтем в бок толкаю: «Видишь? Пришли. А я тебе чего говорил!» Хэвеки тоже радуется. А Харги позавидовал брату. Тот вон сколько новых зверей и птиц налепил, все люди его славят, спасибо говорят, а о старшем его брате помалкивают. Как воды в рот набрали. Ну, думает, доберусь я до братановых запасов. Подкупил караульщиков фигурок, дал каждому по стаду оленей, а арканов не дал. Олени и кинулись врассыпную. Караульщики бросились ловить разбегающиеся стада, про охрану и забыли. Харги стремглав до запасов добрался, давай лепить зверей на скорую руку. А чего доброго сотворишь в спешке-то? Выбегали из-под его рук бесполезные ящерицы, расползались гады, разлетались комары. Облепили они Харги, давай кусать. Тот их уменьшил, чтобы не так больно было, и получился гнус. А гнус хоть и маленький, но позлей комаров – в глаза, нос и уши лезет. Озверел Харги, что ничего хорошего у него не выходит, плюнул да прочь подался. Случайно наткнулся на Чолбона. Тот только отдохнуть приладился. Ка-ак пнёт! «Где, – кричит, – мои груши-яблоки? Зачем поморозил?» И давай его лягать и кулаками отхаживать. Погнал по тундре и по лесу. Короче, загнал назад в верхний мир. На землю опять морозы пали и злоба пошла. И это не все беды. Пока Харги его по нашим просторам гонял, понаделали они выбоин да кочек, все горы перемешали, они теперь как попало торчат, безо всякого порядка.

Посмотрел Хэвеки, как старший брат его землю испоганил, пришёл в страшное огорчение. «Я такую красоту создал, а Харги всё испортил! Да ещё комары проклятые, совсем жизни не дают!» Я его утешаю, а он не слушает, плачет горькими слезами. Уйду, говорит, и я в верхний мир. Не могу спокойно на такое паскудство смотреть. Уйти-то недолго, только как? Верхний мир высоко, никакой лестницы не хватит до небес дотянуться.

Он меня и спрашивает: «Синкэн, как мне на небо попасть?» – «Да ничего проще, – отвечаю. – Поставь скалу повыше, на её макушке посади лиственницу подлинней. С вершины, пожалуй, до небес и дотянешься». Хэвеки послушался: наставил высоких скал, на них лиственницы пристроил. Вскарабкался и исчез. Сидит теперь в верхнем мире. А скалы и лиственницы возгордились, что по ним в небеса попасть можно, и сами по себе стали ввысь тянуться. А сколько можно? Всему же есть предел! Они того не понимают и бестолково в небеса тычутся, рвут голубую оболочку. Другие боги сердятся: «Зачем твои создания наши небесные шкуры рвут? Сам и зашивай, если по-мирному договориться не можешь!» Вздохнул Хэвеки, взял иглу, жилку оленью, давай небеса латать. Каждый день зашивал, чуть всех олешек на жилы да заплаты не извёл. Потом опомнился, спустил вниз мощную свою руку да как да-аст им всем по затрещине! С тех пор лиственницы с макушки сохнут, а скалы рушатся. А не гордись почём зря, уважай труд своего создателя!

А Харги комары да гнус совсем доконали. Не взвидел он света белого, полез в землю прятаться. Сидит теперь в нижнем мире, сам на себя дуется.

Оленные люди затаив дыхание слушали враки Сотоновы. Ещё бы, то, о чём с большим благоговением рассказывали старейшины, странный пришелец на их глазах низводил сейчас до бытовых скандалов и драк. И возразить страшно: как-никак, он владелец ханяна первенца Агды. Да возражать-то не больно и хочется: в таком изложении и с обилием бытовых, привычных подробностей история создания мира кажется куда правдивей и понятней. Без тех возвышенных словес, какими потчуют сказители, у которых всё страшно и мрачно, а тут – ясно и смешно.

Ненадолго повисло напряжённое молчание. Все глядели в рот князца: как сам он отнесётся к кощунственному рассказу? Агды тоже молчал, а затем его юношеское лицо исказила гримаса, и он не выдержал – прыснул в кулак. Тут и прочие облегчённо захохотали – можно!

Конец пира завершился песнями и плясками. И опять пришелец поразил всех: исполнил смешную-пресмешную песню «Старик преподносит цветы». Глядя на его прыжки и ужимки, на непристойные телодвижения и дрыганье ногами, зрители просто катались. Валялись, задыхаясь от смеха и хватаясь за животы…

Вот так и прижился Сотон с новым именем Синкэн среди оленных людишек. Аргишил вместе с ними с места на место, охотился и рыбачил когда хотел. А лень было юрту покидать, так и тогда без свежанины не сидел. Всегда находились дураки, желающие ублажить покровителя охоты. Таскали и свежие, и солёные, и копчёные яства. А он в ответ всегда обещал богатую добычу. И что интересно: в эти годы стойбище Агды не знало неудач, хватало и рыбы, и птицы, и зверья разного. Все ходили в одеждах из шкур песцовых и соболиных и голода не знали. Мороз, конечно, докучал зимами, но Синкэн обещал научить одного из учеников, как подрубить закрепу, удерживающую Чолбона на небе. Все знали: если спустить того на землю и наверх не пускать, то морозы навсегда прекратятся.

По весне Сотон открыл пробку и выпустил на свободу Чучуну. Тот как раз проснулся и принялся колотить в прозрачные стенки.

– Ступай на волю, – напутствовал его старик, – но не вздумай мне и моим людям вредить. А не то ещё раз поймаю, и станешь сидеть у меня в бутыли, пока моря сушей не станут, а суша морем.

Лесовик шмыгнул в ближайшие кусты да и был таков. Только иногда трещал в буреломах, а на глаза не показывался. А Синкэн к князцу в гости направился. Вошёл в чум, а там первенец на ножки встал и два-три слова вполне внятно произносит. Показал старик Агды пустую посудину:

– В пору ли ханян твоему любимцу пришёлся? Нигде не жмёт?

– Да не замечал ничего такого, – осторожно ответил Агды. Сильно-то нахваливать ребёнка нельзя, злые духи подслушают, позавидуют.

– Вот и славно. Вырастет малец силачом и умницей, мне спасибо скажешь.

И не соврал на сей раз. Вырос Торганэй сильным, как медведь, и разумно управлял оленными людьми. Горя они при нём не знали.

А Сотон тихо угас, завершив свой земной круг на Таймыре. Проделал он большой путь с запада на восток, оттуда на север и с востока на запад. Повстречавшись с потомками полка Сеченко, пришедшими от каменного Пояса, он замкнул границы будущей великой державы динлинов. В память о его походе, как столбы пограничные, остались Чучуны и Чулмасы, мангасы и колбасы, напоминающие своими выходками путникам, людям заезжим: осторожно, граница!

Нынешние корейцы и японцы забыли Сотона, а зря! Не будь его, возможно, так и затерялись бы среди высокой тайги алтайской.

А три его ученика, парни, которые первыми наткнулись на юрту Сотонову, – Олокто, Чачигир и Чапогир – стали великими шаманами, потому что Синкэн перед смертью раскрыл им секрет мухоморной настойки. Сам он последние годы потратил на то, чтобы разгадать тайну брожения, но потерпел неудачу, потому что, копая бражные ямы, всякий раз упирался в вечную мерзлоту. А на льду какое брожение?

Так и умер трезвей стёклышка от бесценной бутыли. Перешла она по наследству верным ученикам. Они в бутыли мухоморное крошево кипятком разбавляли, а затем путешествовали то в верхний, то в нижний миры.