Уже другую ночь к боцману Быкову приходил этот сон — навязчивый, неотступный, тревожный. А вчера вечером, укладываясь спать в шалаше, который они кое-как соорудили с Аполлоновым в кустарнике возле самого леса, метрах в ста от кромки прибоя, Быков почувствовал, что уже невольно опять дожидается повторения этого сна, как больной дожидается очередного, неизбежного приступа болезни… Необычно и странно в этом сне было то, что торпедная атака на вражеский транспорт, короткий жестокий бой, гибель торпедного катера происходили будто не в море, не в нескольких милях от берега, на котором они с раненым, почти совсем ослепшим Аполлоновым находились уже пятый день, а на полуострове, возле Волчьей балки, где прорывались сквозь немецкий заслон моряки под командованием майора Слепнева и командира взорванного тральщика капитан-лейтенанта Крайнева.

Удивительно было видеть Быкову даже во сне, как торпедный катер, выйдя на редан, мчится на огромной скорости сушей, обгоняет идущих в атаку моряков, как вдоль бортов, пригибаясь, стелются конскими гривами высокие травы, а впереди по таким же колышущимся волнами травам плывут два немецких транспортных судна, как к одному из них, выскользнув из аппарата, стремительно ринулось мощное темное тело торпеды, прорубая узкий коридор в ковыльном море. Быкову не терпелось узнать: прорвутся ребята у Волчьей балки или не прорвутся? Но это главное, как назло, не давалось, ускользало. Он видел лишь матросскую лавину в бескозырках, распахнутые в крике рты и… пулеметные огненные строчки навстречу…

В этой яростной схватке, в грохоте я дыму Быков удивительно ясно различал лицо оперативника младшего лейтенанта Кучевского. Тот стоял на палубе торпедного катера у пулемета — живот распорот, кровища хлещет — и все бил и бил длинными очередями в подходивший немецкий охотник…

«Уходи, оперативник! Прыгай за борт!» — орал Быков. Кучевский виновато щурил на него близорукие глаза, беспомощно поправлял очки: «Не могу, боцман. Я ведь и плавать, дружок, не умею. А вы идите. Возьмите с собой Татьяну Ивановну, Ульянку и идите…» «Они погибли, их за борт взрывом снесло — опять заорал Быков. — Прыгай, торпеда сейчас взорвется, катер взлетит на воздух!» «Сейф, не оставляйте мой сейф…»

— Боцман. Слышишь, боцман? Не шуми же, проснись!

Быков с трудом открыл глаза, но не сразу сообразил, что слышит голос Аполлонова, какое-то мгновение все еще не мог отрешиться от сна.

— Боцман, кажется, шлюпка подходит к берегу, — насторожившись, слабым голосом произнес Аполлонов. Он лежал рядом, на топчане, сооруженном Быковым из ветвей и травы. — Всплески весел слышу. И голоса вроде различаю. Тс-с, тихо.

— Какая шлюпка? — Быков смахнул ладонью сладкую сонную слюну, взглянул на него тревожно: «Как бы опять не накатило на парня. Совсем плох, умрет скоро, должно. И не спал, наверно, опять…»

День ото дня Аполлонову становилось все хуже, он почти совсем ослеп, в пяти шагах ничего уже не различал, рана на левой ноге гноилась, нечем было ее обработать, мучительно болели у него на ляпе ожоги, на которые смотреть было страшно. За эти короткие секунды, пока смотрел на Аполлонова, пытался определить, что с ним, перед Быковым промелькнули мучительные четыре дня, которые они проскитались на этом безлюдном берегу после того, как выплыли сюда с уже мертвым командиром лейтенантом Федосеевым. Ничего, кроме напрасных надежд, не принесли им эти удушливо жаркие дни — ни воды, ни хлеба, ни помощи. Питались ягодами, грибами, несозревшими, с еще зеленой жидковатой завязью, орехами — августовский лес прокормит, конечно, не даст помереть с голоду, — поддерживали себя кое-как, но сил от этого почти не прибывало. Аполлонов слабел с каждым днем, и Быков понимал, что, если не достанет для него еды и лекарств, тот погибнет. Но лишь на третий день, когда немножко окреп, Быков решился сделать недалекую вылазку. Он шел лесом, кружился на месте, гадал, в какую сторону идти, все время тревожась за оставленного в шалаше Аполлонова. Наконец ему удалось выйти к селу, лежавшему в лощине, большому и, должно быть, богатому. Но сразу же понял: село под немцами и самое разумное поскорее отсюда убраться. Он обманул Аполлонова, который ждал его как спасителя, сказал, что встретил в лесу мужика на лошади, который пообещал привезти еду, питье и лекарства, а потом сведет их с партизанами.

«Значит, этот берег немецкий?» — насторожился тогда Аполлонов. «Это ведь как понимать, — попытался успокоить его Быков. — Раз партизаны, значит, и наш…»

Добраться до своих, если бы даже Аполлонов мог идти сам, было немыслимо — это Быков понимал. Да и где они теперь, свои-то? А неподалеку лежало село, хоть и занятое врагом, но ведь там же свои, русские люди. Не оставят в беде, надо только дать о себе знать… И решил он пока держаться этих мест. Море рядом, на чужое — свое. Оно вместе с лесом и подкормит, и надежду какую-то таит в себе, и жить рядом с ним намного покойней…

— Ты послушай, послушай, — сказал Аполлонов, затаив дыхание. — Слышишь, весла чмокают по воде?

— Поглядеть надо. Ты, Аполлоша, полежи тихонько, а я пойду. — Подумав, что Аполлонов, может, и прав — все же радист, слух у него лучше, да и с потерей зрения человек обычно острее слышит, — Быков выскользнул из шалаша.

И сразу же — аж сердце захолонуло! — метрах в двухстах левее увидел шлюпку, пристававшую между валунами, и в ней — трех человек. Затаившись в кустах, Быков наблюдал, как приплывшие переносили в заросли большой рюкзак, бачок, небольшой чемодан, весла, прятали шлюпку, заводя ее за валуны. И по тому, как осторожно, крадучись делали эту работу, было понятно — люди они здесь чужие.

«Богатые соседи, — определил Быков, — в бачке, должно, вода, в рюкзаке — продукты. — У него даже лиловые пятна пошли перед глазами — так голод мучил и пить хотелось. — Но откуда они взялись? Свои ведь, не немцы, сразу видать…» Однако Быков не спешил, выдерживал себя, важно было понять еще и другое: что у них на уме?

Он внимательно следил за голым по пояс человеком, который с немецким автоматом в руке пробирался между камнями, приближаясь к могиле лейтенанта Федосеева. Вот он добрался до нее, оглядел, присев на корточки, и, озираясь по сторонам, быстро вернулся к шлюпке, где его дожидались рыжий бородатый парень с пистолетом и, что больше всего удивило Быкова и окончательно привело в недоумение, девушка.

Около часа Быков пролежал в кустах, не решаясь дать знать о себе, пока из приглушенных, доносящихся до него фраз не убедился окончательно, что незнакомцы пристали сюда случайно, где находятся — не знают и пока не решили, что делать дальше. Но, судя по всему, задерживаться надолго не собираются. Быков встревожился: уйдут и унесут все с собой. Хоть бы для Аполлонова что-нибудь достать. Самую малость. Нельзя упустить такой случай. Не могут же они не помочь… И, отбросив всякую осторожность, боясь только одного — чтобы эти люди не ушли, он потихоньку крикнул, придав как можно больше тепла своему голосу:

— Эй, землячки, здорово! С прибытием вас!

Тот, что с автоматом, рысью метнулся за валун, бородач и девушка кинулись к шлюпке.

— Да что вы? Свои же! — опять потихоньку крикнул из укрытия Быков. — Пушки-то уберите, вот чудаки!

Щелкнул пистолетный выстрел в ответ, пуля вжикнула у Быкова над самым затылком. Обозлившись, он нащупал под рукой камень, швырнул его, давая этим понять и о своей обиде, и о том, что у него нет оружия.

— Вы что, спятили?! — выкрикнул с досадой. — Шуму, черти, наделаете.

— Выходи! — Ствол автомата за валуном угрожающе шевельнулся.

— Кто вы?

— Может, сам представишься? Шкипер, не стреляй!

— Из местных, — отозвался Быков.

— Ну а мы, значит, в гости к вам. Примете?

— Если с добром.

— Со злом в гости не ходят. Берег-то чей?

— Это как поглядеть… Да убери ты автомат! — Быков увидел: ствол опустился, приглашая подойти. Вышел из кустов и уже открыто направился к шлюпке.

И пока он шел, помятый, взъерошенный, заросший недельной щетиной, осторожно ступая босыми ногами по гальке — сапоги в воде сбросил, когда плыли к берегу, спасая командира и себя, — они, все трое — Ратников, Маша и шкипер, — приглядывались к нему, прощупывали его недоверчивыми взглядами, прикидывая, чего можно ожидать от этой встречи. Об этом же думал и Быков, но больше — об Аполлонове, потому и шел к ним с открытой душой, хотя по их настороженности понял, что не принес особенной радости своим появлением.

И потом, чуть позже, когда рассказывал о том, что случилось у Волчьей балки, как пришлась взорвать в бухте тральщик, как выплыли на этот берег с уже мертвым командиром и похоронили его, Быков чувствовал, что они не очень-то и желали этой встречи с ним. Что ж, голодный сытому не ровня, в конце концов пусть сами решают, как поступать в таком положении. У него, у Быкова, нет воды и хлеба, но есть очень важный козырь — он знает берег, знает, где немцы. Однако не собирается этим воспользоваться в своих интересах. И когда у него спросили об этом, ответил:

— Пятый день здесь. Вчера дальнюю вылазку сделал. Восточнее, километрах в пяти, большое село, гарнизон человек сорок, пулеметы. Ближе к морю водохранилище, вода в село поступает. Охрану несут. Ну а западнее, должно быть, все в их руках: не знаю пока.

— Значит, и на этом берегу немцы? — усмехнулся шкипер. — От чего ушли, к тому и пришли.

— От чего ушли, не знаю, — сказал Быков, — а пришли почти в самые лапы к ним. Взяли бы чуть левее — и каюк.

— Командира-то что же, на самом виду похоронили? — спросил Ратников. — Камень приподнял сверху, а под ним — китель видно и орден. Сразу заметно: могила свежая, могут наткнуться случаем и…

— Сил не хватило подальше отнести, — ответил Быков.

— У тебя что же, все с собой? — хмыкнул шкипер, оглядывая его с головы до босых ног.

— Почти все. — Быков почувствовал насмешку, но сдержался. — Товарищ еще в шалаше лежит, радист с нашего катера.

— Не отоспался, что ли?

— Пойдем, глянешь.

— Веди, — сказал Ратников, и все четверо направились кустарником ближе к лесу.

Но Аполлонова в шалаше не оказалось.

— Он же почти не может двигаться, — всполошился Быков, заглядывая внутрь, обходя шалаш вокруг. — Аполлоша, слышь, Аполлоша, отзовись. Где ты?

— Что-то ты, кореш, темнишь, — недоверчиво сказал шкипер.

Но тут из кустов донеслось:

— Ты кого, боцман, привел?

— Свои, Аполлоша. Ребята свои пришли. Я же тебе говорил, что придут. — Быков шепнул Ратникову: — Худое, видать, подумал. Расстройство у пего произошло после торпедной атаки… То отойдет, то опять…

Аполлонов занесли в шалаш. Маша тут же принялась хлопотать возле него, напоила, осторожно промакнула кончиком косынки обожженное лицо, перетянула рану на ноге.

— В больницу бы. Нельзя ему так.

— Где она, больница, теперь? — вздохнул Быков.

— Не вижу. Ничего не вижу, ночь кругом! — метался Аполлонов. Но ласковые Машины руки успокаивали его, и он понемногу затих, повторяя в полузабытьи — Ты кою привел, боцман? Чей это берег?

— Тяжелый, очень тяжелый, — сказал Ратников, отведя Быкова в сторону. — Как же ты с ним?

— Управляюсь помаленьку. Хороший парнишка, по первому году всего служит.

Ратников в нескольких словах пояснил, как очутился здесь:

— Такая вот, браток, история… После бежал из плена на барже вместе с ними, шкипером и Машей. Тоже не очень сладко пришлось…

— Да уж куда слаще, — посочувствовал Быков. — Говоришь, до батальона морской пехоты на сторожевике плавал? Ну а я вот на ТК. Выходит, оба без кораблей теперь? Что дальше делать будем?

— Давай так: ты со своим радистом потолкуй, успокой его, насколько возможно, а я — со своими. Дело тут деликатное.

Подошел шкипер, бросил хмуро:

— Значит, говоришь, все с собой? Плюс еще этот…

— Все! — резко ответил Быков. — Не считая торпедированного немецкого транспорта. Устраивает?

— Наличность считаем! — взвинтился шкипер. — Ты что, трупы немцев собираешься вылавливать и жрать?!

— Не заводись! — оборвал его Ратников, — А ну, отойдем потолкуем. Слушай, шкипер, я о тебе лучше думал. Ты видишь, что это за ребята?

— Нахлебнички явились — вот что я вижу! Зачем нам это сдалось? А теперь еще двоих на довольствие?

— Ты догадливый парень. Разделишь же, не ошибешься, глаз у тебя верный. — Ратников хотел было все к шутке свести.

— Радист этот — смертник, сумасшедший! — ярился шкипер. — Концы вот-вот откинет. Куда с ним? Пускай своей дорогой топают, мы — своей.

— Запомни: дорога у нас одна! — Ратников крепко ухватил его за руку, повыше локтя.

— Какая же?

— К своим.

— Где они, свои-то?

— Только туда, Сашка! — повторил Ратников, выпуская его руку. — Понял?

— Слушай, немцы кругом, нас, как цыплят, переловят. Ради чего же мы смылись от них? Чтобы опять в лапы к ним? Ну нет, меня пыльным мешком не накроешь… А этого радиста на себе поволокем? Куда? Да с этими мариманами завалишься как нить дать. Они же транспорт потопили, немцы небось по всему побережью рыскают. А на них даже форма флотская, только босые. Красивое представление получается.

— Трусишь?

— Это ты брось. Не такие кинофильмы видел.

— Чего же ты хочешь?

— На барже, когда бежать собрались, о чем договаривались?

— К чему ты это?

— Вот видишь, любви не получается. Но все должно быть честно. Я хочу получить свою долю. И отвалить.

— Сволочь же ты, шкипер.

— Не пятую, а третью долю, поскольку нас все-таки трое. Почему я должен делиться с этими босяками?

— Ну знаешь! — только и сказал Ратников от изумления.

— И Машкину долю! — жестко продолжал шкипер, следя за тем, какое это произведет впечатление. — Арифметика простая: две доли нам, одну — тебе.

— Нет! — возразила Маша, подходя к ним. — Нет-нет, я не пойду с тобой! — Она встала за спиной Ратникова.

— Пойдешь. Тебе же вышку дадут, если…

— Дай-ка сюда пистолет, — сказал Ратников. — Живо!

— Не доверяешь? Ну кто они тебе? Что ты о них знаешь? С тобой-то мы попробовали соли… Торпедная атака, потопленный транспорт… Герои! А если это липа?

— По себе судишь! — возмутилась Маша, — Постыдился бы.

— А ты заткнись. Собирайся!

— Не пойду, убей не пойду! Ратников шевельнул автоматом.

— Пришьешь? — зло скосился шкипер.

— На четырех придется делить… — Ратников забрал у него пистолет. — Ты зачем, скажи, с баржи со мной напросился?

— А ты что бы на моем месте выбрал: волю или пулю в затылок?

— Волю… За нее еще драться надо.

— С одним автоматом против Германии? Против всей Европы почти? — огрызнулся шкипер. — Давай, старшой, по-хорошему. Любви, видишь, не получается: ты собираешься еще драться за волю, а мы уже на воле. Выдели нам с Машкой две доли из трех — и разбежимся. Ни ты нас, ни мы тебя не видели.

— А как же они? — Ратников кивнул на шалаш.

— Господь подаст…

— Ладно, — сказал Ратников, — черт с тобой. Как ты, Маша? Как скажешь, так и будет. — Он знал, что бы она ни ответила, держаться будет своего. Спросил так, для верности, чтобы шкипер услышал последнее ее слово, потому что сам в ответе ее был уверен.

— Иди, Сашка, иди один, — сказала Маша. — Все равно от тебя только горе одно.

— Пойдешь? — спросил Ратников. — Иди! Только одному тебе дороги никуда нет — ни к нашим, ни к немцам. Везде тебе одна цена.

— Дешево же ты меня ценишь.

— Сам цену назначил… Ты что же, с баржи бежал, чтобы шкуру спасти? И только? Если бы знал, к штурвалу тебя привязал, как собаку, и кляп вбил в рот.

— А ты из плена бежал зачем? Не за этим, что ли?

— Нет, не за этим. А уйти ты не уйдешь.

— Жратву жалеешь? Погремушки?

— Ты говорил, в любую минуту готов передать их Советской власти. Безвозмездно.

— И сейчас готов! Только где она, власть?

— Я и есть — власть. Все мы вместе на этом побережье. И ты ей будешь подчиняться!

— Трепаться каждый умеет: я — власть, я — народ…

— Отпустить бы тебя на все четыре, все равно балласт. Да ведь предашь.

— Ну это ты брось! — озлился шкипер. — За такие слова! Да я…

— Вот и договорились, не хорохорься, — уже мягче сказал Ратников. — Принимаем твою клятву. Как, Маша? Но учти, Сашка: плата дорогой станет, если что… Раз есть власть, есть и трибунал! По законам военного времени… — Он обернулся и крикнул в кусты: — Эй, боцман, давай-ка сюда, что-то вы там заговорились!

Если бы Ратников мог со спокойной душой отпустить шкипера, то, конечно, отпустил бы. Но его мучили сомнения, и на вопрос, действительно ли тот может уйти чисто, без всяких последствий, которые могут потом оказаться для всех них роковыми, — на такой вопрос он не мог ответить утвердительно. Хотя, с другой стороны, не было у него и полной убежденности, что шкипер может их выдать. С какой стати? Но кто знает, чем все обернется, если, не дай бог, он угодит к немцам? Вот это-то больше всего и тревожило Ратникова. Нет уж, пускай шкипер будет рядом, как говорится, на глазах.

— Аполлонов может умереть, — жалеючи сказала Маша. — Нужна медицинская помощь, лекарства, бинты хотя бы. Все время бредит, пить просит. По-моему, у него начинается заражение. И Быков, глядите, чуть идет, совсем ослабел.

— Таких друзей за версту обходить, — проворчал шкипер, с неприязнью глядя на подходившего Быкова.

— Ну, боцман, что порешили? — спросил Ратников.

— Программа одна: пробиваться к своим, — ответил тот, слабо улыбнувшись.

— И мы, все трое, к этому пришли: значит, программа общая. Да, вот еще что: как у тебя со стрельбой? Рука твердая?

— Ворошиловский…

— Я так и полагал. — Ратников протянул ему пистолет: — Держи. Правда, одного патрона не хватает, на тебя шкипер израсходовал. Ему пистолет ни к чему: сам убедился, как стреляет. Что-то у него со зрением неважно. — Шкипер, покосившись, промолчал. — Ну вот, считай, половина личного состава и вооружена, — сказал Ратников. — Может быть, и Маше придется повоевать, только другим оружием. Как, Маша?

— Я готова, — смутилась Маша.

— Но первое твое дело — хозяйствовать. Прикинем все до крохи. Норма минимальная. Для Аполлонова — усиленный паек, воды не жалеть. Понятно?

— Понятно, товарищ командир, — ответила Маша, впервые назвав Ратникова командиром.

— Ну и ну! — удивленно присвистнул шкипер. — Это что же, наподобие партизан, что ли?

— Будем активно пробиваться к своим.

— А где они, свои-то?

— Вот с этого и начнем. — Ратников закинул за плечо автомат. — Постоянная готовность номер один. Сутки отдыхаем, Маша нас подкормит как следует — и завтра вылазка к селу. Быков поведет. Нужны медикаменты, еда, связь с местными жителями. И последнее. — Он оглядел всех, чуть жестче, чем на других, посмотрел на шкипера. — Дисциплина корабельная! Без разрешения — ни на шаг!

И эти его слова были всеми приняты с молчаливым согласием, как приказ командира.

В этот день они тщательно упрятали шлюпку среди камней, но так, чтобы ее в любой момент можно было легко спустить на воду и выйти в море. Соорудили еще один шалаш, попросторнее. В первом с Аполлоновым поместили Машу, чтобы она все время могла за ним присматривать, в другом поселились Ратников, Быков и шкипер. Определили запасы: продуктов и воды могло хватить педели на полторы при строжайшей экономии. Не больше. Значит, рассуждал Ратников, за это время надо найти какой-то определенный выход: или пробиться к своим («Где они, в самом деле, свои-то?»), или связаться каким угодно путем с партизанами («Где они, эти партизаны, и есть ли они вообще?»).

Вечером, уединившись, Ратников с Быковым сели возле шлюпки, решили прикинуть, что можно сделать в их положении. Выходило, выбраться отсюда будет довольно сложно, а может, и вообще не удастся. Значит, придется действовать самостоятельно неизвестно какое время. Ни тот, ни другой говорить об этом вслух пока не решались. Человеку свойственна надежда, в каком бы положении он ни оказался, — это его поддерживает. Но если он теряет надежду, тогда дела его совсем плохи, он перестает бороться, заботится только об одном — выжить любой ценой. И, как правило, погибает. Ратников и Быков были далеки от таких безысходных мыслей. Сейчас их заботило главное — как пробиться к своим?

— Даже не верится, что война идет, — сказал Быков. — Закат-то тихий какой.

— У нас закаты не хуже, — произнес Ратников. — Да, теперь, боцман, отзакатилось все далеко.

— Откуда сам-то?

— Средняя полоса. Нету ничего лучше на свете.

— Хорошо… А я вот женился перед самой войной. Ездил в отпуск — и женился. Дернуло же!

— Почему — «дернуло»? Здорово ведь.

— Сердце болит. Жена с полугодовалым сынишкой в городе. Бомбят фрицы город, мало ли…

— Все равно здорово, — упрямо повторил Ратников. — Придется в землю лечь — сын останется… А я вот один, из детдомовских, сиротой рос. Не успел жениться: призвали на флот.

— Обидно, — пожалел Быков.

— Что обидно?

— Ни ты ласки не знал, ни твоей ласки не знали.

— Почти так… Но время-то есть еще! Вернемся отсюда, война кончится…

— Кончится когда-нибудь… Неужели немцы Москву могут… — Быков не решился договорить.

— Ну, хватил, боцман! Даже подойти могут, но не больше.

— Я вот все думаю, — продолжал Быков, — каждый человек пожить дольше хочет. А разобраться — зачем? Сколько проживешь — тридцать лет или сто, — неважно, в конце концов. Все равно придет пора каждому.

— К чему это ты? Думаешь, не выберемся?

— Да нет, не о том…

— Народу много в селе? — помолчав, спросил Ратников.

— Сотни три наберется. Фронт, должно, далеко, укатился. Немцы вольготно живут, винцо попивают, с девками заигрывают, сволочи, — тошно глядеть.

— Маловато нас. Был бы твой Аполлонов на ногах, пару автоматов еще и хотя бы десяток гранат, мы бы им показали — вольготно. Ночь, внезапность — в полчаса все можно обделать.

— А потом?

— Потом лес, горы — ищи-свищи. Отряд сколотим. Багровый огромный диск солнца тонул за горизонтом, поверхность там густо кровянела, казалось, море вот-вот вспыхнет гигантским пламенем — таким оно виделось раскаленным. Но солнце все глубже и глубже погружалось в воду, как бы остывало в ней, и все потихоньку тускнело вокруг, даже румянец поблек у горизонта. Потом осталась только иссиня-темная полоска вдали. Накатывались на берег, шипели, просачиваясь сквозь гальку, плоские волны. Очень уж мирным, покойным стоял вечер, и Ратников, точно боясь нарушить этот покой, тихонько повторил слова Быкова:

— Да, даже не верится, что война…

Быков помолчал, прислушиваясь к вечерней тишине. Как бы невзначай сказал:

— Не нравится мне твой шкипер.

— Мой? — Ратников усмехнулся. — Он мне уже пощекотал нервы. Уголовник бывший, у немцев работал. Маша в положении от него, вот ведь еще какое дело.

— Жена она ему, что ли?

— Сам не пойму. Темное тут дело. Ненавидит она его. За ним — глаз да глаз. Выкинуть может что угодно.

— Трус?

— Не скажу. Придется за ним приглядывать.

— Не пожалеть бы потом…

— Я его предупредил: по законам военного времени…

— Что ж, тебе видней. Вот еще что. Немцы каждый вечер новый наряд к водохранилищу посылают. Из четырех человек. Я проследил.

— С Аполлоновым особенно не развернешься.

— Переправим его с Машей поглубже в лес. На немцев, если подкараулить у тропы, одной очереди хватит. И четыре автомата наши. А?

— Нашумим. Собаки есть у них? Разузнать надо. От собак не уйдешь, сразу след возьмут. И не забывай: немцы кругом, на десятки, может, на сотни километров…

— Ускользнем. Не тайком же собираемся пробираться.

— Может, и ускользнем… Надо выяснить обстановку, — заключил Ратников. — Завтра вылазку сделаем. Прошу тебя, и ты за шкипером — в оба. При первом же случае в деле его проверим.

Пока Ратников ни в чем вроде бы и не соглашался с Быковым, но и не возражал ему, прислушивался, понимая, что тот человек нетерпеливый, горячий. Он не хотел ничего делать сгоряча, потому что не раз уже обжигался второпях. «Завтрашний день покажет, — подумал. — Надо посмотреть, что в этом селе делается».

Как же сладко спалось Ратникову этой ночью! После минувшей, горькой недели, которая, казалось, длилась вечность — маленький плацдарм у реки, гибель ребят, Панченко, проклятый унизительный плен, несколько дней в концлагере, побег на барже, — эта ночь в шалаше была для него немыслимо прекрасной. Запахи моря и хвои, сочный лесной воздух источала эта ночь, и он спал как убитый, даже во сне ощущая, как возвращаются, приливают силы. Наверное, он смог проспать бы не одни сутки кряду. Но после вахты, которую он отстоял, сменив шкипера, прошло только чуть больше двух часов, и кто-то уже — он никак не мог сообразить: кто же это? — настойчиво звал и звал его, теребя за плечо.

— Старшой, старшой, — торопливым шепотом будил его Быков, — немец на берегу. Немец, да слышишь же? Подымись!

— Какой немец? — проснувшись наконец, встрепенулся Ратников. — Ты что?

— Идет, зараза, откуда-то с другой стороны. Берегом. Сел недалеко от шлюпки, переобувается.

— Вооружен?

— С автоматом. Брать будем?

— Постой. — С Ратникова сон мигом слетел. Толкнул шкипера, и все трое осторожно выбрались из шалаша.

Немец сидел на валуне, у самой воды, спиной к ним. Одну ногу, видать, уже переобул, но с другой что-то не торопился — не двигался, смотрел, как из-за моря вставало солнце. Может быть, что-нибудь вспоминал, пригретый ранними лучами. Автомат рядом, на камне.

— Будем брать? — спросил опять Быков.

— Хватятся, искать будут.

— А если на нас напорется? Или шлюпку увидит?

— Берегом идет, на могилу Федосеева наверняка наткнется, — сказал Ратников. — Черт его принес. Надо брать. Только тихо, без выстрела.

Быков дернулся было вперед, из-за бугорка, но Ратников придержал его. Шкиперу взглядом приказал: «Давай!»

Глаза шкипера, еще полусонные, нетерпеливо, азартно вспыхнули, сверкнула финка в руке. Тут же тело его скользнуло за бугор и пропало — только кустарник следом зашевелился.

— Ловкий дьявол, — одобрительно заметил Ратников, прилаживая на всякий случай автомат.

— Привычный, видать… — сдержанно сказал Быков.

Шкипер миновал кустарник. Оставалось еще преодолеть метров тридцать прибрежной, почти голой полосы, покрытой галечником, разбросанными валунами. Он ловко полз, стелясь по земле, но хруст галечника мог его выдать. Но немец все еще сидел спокойно, точно вырубленная из камня скульптура. Если обернется и потянется за автоматом, Ратников срежет его одиночным выстрелом. Промаха не будет, а вот выстрел могут услышать, и тогда все пропало: с раненым Аполлоновым далеко не уйдешь.

Шкипер поднялся и, ступая босыми ногами по гальке, пригнувшись, стал подбираться к немцу, скрываясь за валунами.

— Черт его принес, этого фрица, — злился Ратников. — Топал бы своей дорогой.

— Выудим что-нибудь, — произнес Быков.

— Палка о двух концах: можно выудить, а могут и нас из-за него выудить.

Рядом, в соседнем шалаше, вдруг застонал Аполлонов. Немец мгновенно обернулся, потянулся за автоматом.

— Все! — с досадой шепнул Ратников. — Придется стрелять.

Но в тот же миг из-за камня выпрыгнул шкипер, выхватил из-под руки немца автомат, ударил его в грудь босой ногой. Немец опрокинулся, раскинув руки, и с криком шарахнулся в воду.

Ратников и Быков кинулись туда.

— Не ори, зараза! — ругался шкипер, вытаскивая немца из воды. — Не хочешь подыхать — не ори!

Немец, обомлев, удивленно таращил глаза на полуоборванных людей, каким-то чудом очутившихся на берегу. Судя по всему, этого он никак не ожидал. Его усадили в кустах, возле шалаша, успокоили, что, дескать, убивать никто не собирается, если честно ответит на все вопросы. Он согласно кивал, приходя в себя, на лице его даже улыбка появилась, и он в растерянности поглядывал то на шкипера, то на свой автомат за спиной.

— Было ваше, стало наше! — пояснил шкипер и перевел ему это или что-то подобное на немецкий лад.

Оказалось, шкипер довольно сносно владеет немецким («Нахватался у них, — подумал Ратников, — ишь как молотит!»). Он почти свободно объяснялся с пленным, то грозил ему пальцем, то подносил к носу увесистый кулачище. Но на лице у немца не было уже страха: видать, понял, что убивать его действительно не собираются. Закурить даже попросил.

— Ах, сволота! — не утерпел Ратников. — Ну-ка, спроси, откуда шел.

— С хутора Гнилого шел, говорит, — переводил шкипер. — Послали в село с устным донесением к коменданту: нынешней ночью на хуторе убит староста.

— Кто же это его?

— Спрашивает: «Не вы ли?» Значит, говорит, партизаны. На хуторе их, немцев, всего четверо, и его послали в село просить помощи у господина коменданта.

— Сколько отсюда до хутора?

— Три с небольшим километра. Берегом.

— Связь с селом есть? Какой там гарнизон?

— Нет, иначе зачем бы его послали туда… Гарнизон около пятидесяти человек.

— Партизаны есть в этих местах?

— Раз старосту убили, значит, есть. Он лично не знает.

— Что будет с хутором?

— Господин комендант строгий человек. Но он, — шкипер кивнул на пленного, — самый мирный из всех немцев. Так он уверяет. Воевать заставили, дома у него жена и двое малышей.

— Спроси-ка, где теперь советские войска.

— Фронт ушел далеко на восток — на сто пятьдесят и больше километров. Ближе нет.

Ратников с Быковым тревожно переглянулись.

— Где еще расположены немецкие гарнизоны?

— В основном вдоль побережья. Но они значительно дальше этих.

— Как к немцам относится наше население?

— Кто же будет любить завоевателей…

— Не хитрит, как думаешь?

— Хрен его знает. Вроде бы нет. Спрашивает, кто мы.

— Ого! Узнай, почему так открыто шел по берегу. Разве не боится партизан?

— Партизаны если есть, то в лесах. На побережье не выходят — здесь иногда патрулирует дозорный катер.

— Где он базируется?

— Причал около водохранилища… Этот фриц толкует, что сам простой рабочий человек и готов нам помочь, он сочувствует русским. Не русские начинали войну. А на хуторе он всегда справедлив к нашим людям. Говорит, что демократ, ненавидит нацистов.

— Когда он должен вернуться на хутор?

— Во второй половине дня. Господин комендант должен послать с ним помощь.

— Карателей? Хутор поджечь, жителей расстреливать?! — вскипел вдруг Ратников. — И ты с ними?

— Нет, нет, нет! — Немец взмолился, вскидывая руки. Шкипер переводил: — Я не убил ни одного человека. И никогда не убью. Верьте мне.

— Пусть не дрожит: противно. Что станет делать, спроси, если мы его отпустим.

Шкипер недоуменно взглянул на Ратникова?

— Шутишь, старшой?

— Нет, не шучу.

— Говорит, что немедленно позабудет об этой встрече.

— Как же он вернется без автомата?

— Пожалуй, скажет: уронил в море, когда лез через скалы. Такое местечко тут есть. Ему поверят.

Немец заинтересованно, преданно смотрел на Ратникова.

— Опять воевать будет против нас, когда вернется?

— Если заставят, отказаться невозможно: он солдат. За нарушение присяги — расстрел. Но он все же постарается не воевать.

— А разве он не нарушил присягу сейчас? — не утерпел Ратников. Ему хотелось знать, что ответит на это пленный. — Он же выдал нам секретные сведения.

Немец помолчал, несколько смутившись от такого поворота в допросе. Он явно недопонимал, чего же от него еще хочет этот странный русский командир. Что-то забормотал, растерянно пожимая плечами.

— Говорит, у него жена и двое малышей, — перевел шкипер. — Он должен жить ради них. Это выше присяги.

— Вот у Быкова тоже жена и малыш. Он тоже должен жить ради них. Но ведь вы его хотите убить. За что, понимаешь ты это? А сколько тысяч русских уже убили…

— Я маленький человек. Не я воюю с Россией. Будь моя воля, Сейчас бы домой уехал. Зачем мне эта война?

— Что ему известно о потопленном неделю назад транспорте? — спросил Быков.

— Говорит, что произошло это недалеко отсюда. На нем было около семисот солдат, подобрать успели лишь несколько десятков, остальные погибли. Но у них не любят говорить об этом.

— Не понравилось, значит? — Быков подмигнул шкиперу: — Вот она, шкипер, наличность. С одного залпа!

— Способные ребята, — засмеялся тот. — Жаль, не видел этого концерта.

— Знает ли он, спроси-ка, что-нибудь о прорыве русских моряков с полуострова, в районе Волчьей балки?

Немец пытался сообразить, о чем его спрашивают. Потом вскинул указательный палец.

— О-о! Отвечать не могу, это не мои слова. Один ефрейтор, мой знакомый, говорил: в той операции русских прижали к морю, сбросили с обрыва. Их было мало, они не могли устоять. Прорвалась только небольшая часть, — перевел шкипер.

— Прорвались-таки! Слышишь, старшой?! — возликовал Быков. — Наши ребята! Кому же еще быть?

— Ну, чего еще спросить у фрица? — насмешливо бросил шкипер. — Как хошь обкатывай, все выложит: тряпка! Эх, и воспитал Гитлер своих подданных!

— Спроси-ка, есть ли базар на селе, — сказал Ратников, увидев возле другого шалаша Машу. Она развешивала по ветвям окровавленные тряпицы — перевязывала, видать, Аполлонова, — и у него сразу же мелькнула мысль и насчет нее.

— О-о! — оживился немец. — Прекрасный базар, все можно купить. Есть куры, самогон, масло…

— А лекарства, медикаменты?

Немец несколько удивился, но, тоже увидев Машу, понятливо закивал:

— И это есть. Старый аптекарь торгует.

— Что теперь делать с ним? — озабоченно спросил шкипер. — По рукам и ногам свяжет.

Ратникова и самого мучил этот вопрос: действительно, как с ним теперь поступить?

— Может, того, а? — предложил шкипер.

— Законов не знаешь?!

— Война всему сейчас и закон, и судья…

— Анархию разводить не позволю! — резко оборвал его Ратников. — Так и запомни.

Немец почувствовал недоброе, что-то залепетал, глаза его тревожно забегали.

— Куда же с ним денешься? — сказал шкипер. — Или в самом деле отпустить его хочешь? Как пить дать заложит. Может, все-таки…

— Ну-ка, отойдем в сторонку. — Ратников поднялся и, когда они отошли за шалаш, жестко сказал: — Автомат сдай Быкову. Сейчас же!

— Да ты что? Автомат-то мой.

— Я же предупредил: дисциплина — корабельная!

— Черт с вами, лопайте! — Шкипер сунул автомат Ратникову. — Давай начистоту, старшой: не доверяешь?

— Подумай-ка: почему?

— Прошлое отбрось — не было его. Идет?

— Идет. Но ты докажи, чтобы я поверил тебе.

— Разве ты пленного взял? Или Быков?

— Герой. Тут и делать нечего было. Тебе самого себя взять труднее, чем пленного.

— Это как же? — не понял шкипер.

— В руки взять! Все эти анархистские штучки: автомат мой, может, немца того, война всему закон… и прочие вывихи — от прошлого идут. А говоришь, отбрось его. Это ты его прежде отбрось.

— Да мура ведь это, семечки…

— Говорю последний раз: дисциплина — корабельная! Время военное, и законы военные… Все!

— А ты крутой мужик. — Шкипер внимательно посмотрел на Ратникова, словно заметил в нем что-то особенное.

— Отведи пленного в шалаш, — распорядился Ратников. Он почувствовал, что шкипер вроде бы надломился в этом коротком разговоре, понял наконец, чего от него хотят. — У Быкова пистолет возьмешь. Глаз с немца не спускай, головой за него отвечаешь.

— Сделаем как надо, не беспокойся.

— Форма немецкая нужна. Сними-ка с него, не обедняет.

— Обойдется, не зима, — усмехнулся шкипер. — Значит, в село?

Форму Ратников принес Быкову.

— Прифорсись, боцман, вроде бы одного роста.

— Может, лучше шкиперу, — осторожно возразил Быков. — Языком все-таки владеет. И вообще…

— Не хочется эту шкуру напяливать? — спросил напрямик Ратников.

— Лучше бы нагишом, — признался Быков.

— Понимаю. Когда из плена бежал, на барже окунул одного. Хотел было переодеться, а душу отвернуло. Куртом звали, коллега шкипера по мучному делу. Ну, это совсем другое… А сейчас надо, боцман. На село пойдем. Шкипер для такого дела чистилище еще не прошел. Немца пускай на первый случай посторожит.

— Не смоется вместе с ним? — забеспокоился Быков.

— Думаю, нет. Кажется, кое-что понял. Да и в петлю не полезет: понимает, что фриц донесет — в плен-то он его брал. И пленный — лапша, без оружия, без формы побоится возвращаться, у них строго с этим. — Ратников подал ему автомат. — Пистолет шкиперу отдай. Машу с собой возьмем: удастся, на базар заглянет.

— Торговать-то нечем. — Быков пожал плечами.

— В чемодане у шкипера золотишко имеется: на лекарства для Аполлонова, может, обменяем.

— Откуда оно у него? — удивился Быков.

— Мучные коммерции… Если удастся, пока Маша на базар заглянет, мы с тобой посмотрим кой-чего, тропу обследуем. Может, форма на тебе как раз и сгодится… Машу вот жалко, — вздохнул Ратников, — в положении. И уж больно красива, не к месту прямо. Придется «поднарядить»…

— Что у нее с этим шкипером?

— Спас он ее когда-то. Девчат в Германию угоняли, а он ее на своей барже припрятал. Ну, а потом — известное дело… Такой зря не припрячет. А там махинации с мукой, спекуляция вместе с немецкими охранниками, оттуда и золотишко. Ее, видать, впутал.

— За что же она его так ненавидит?

— Не знаю. Только догадываюсь. Ладно, после об этом. Собираться пора. К полудню до села надо добраться.

— Слушай, старшой, чую я, не одни мы здесь, — заговорил Быков, горячась. — Думаю, старосту наши ребята на хуторе прихлопнули. Те, что прорвались у Волчьей балки. Кто же еще? Одним нельзя, надо найти их: сольемся — такое «Бородино» закатим!

— Попытаемся прощупать в селе. Может, удастся с кем связь установить.

— Эх, связал нас этот пленный по рукам, — вздохнул Быков. — Цацкайся теперь с ним.

— Нельзя было иначе. Все равно на могилу Федосеева наткнулся бы. Могила-то свежая — слепой заметит. Зато автомат у тебя появился. — Ратников поднялся, окликнул Машу. — Пора. А с двумя автоматами мы с тобой, боцман, кое-чего стоим…

Быков вел их утренним лесом. Оп шел чуть впереди уверенно: чувствовалось, дорогу к селу хорошо знает, хотя был там один-единственный раз. Иногда он приостанавливался и по каким-то приметам, понятным только ему, замечал:

— Верно идем. Скоро сосна с дуплом будет, а там — небольшой овражек. Ручеек внизу пробивается.

Лес был сплошь сосновый, старый, но такой чистый и свежий, что казалось, только недавно здесь произвели тщательную уборку. Роса еще держалась, невысокая сочная трава омывала ноги, приятно было идти по ней, жмуриться от солнца, мельтешащего между деревьями, закидывать кверху голову, забираясь взглядом по стволам гигантских сосен все выше и выше, к самому поднебесью, где, чуть приметно раскачиваясь, плыли между облаками высокие кроны.

— Корабельные сосны! — говорил. Быков так, будто лес этот принадлежал ему и он сам, своими руками, вырастил все эти деревья-великаны.

А Ратников, поглядывая искоса на Машу, не мог никак согнать с лица улыбку.

— Ты совсем стала деревенской дурнушкой, — смеялся он, — Не Маша, а настоящая Манька. Просто чудо.

Маша смущалась, пыталась поправить волосы под платком, поддернуть непомерно длинную юбку. Она шла босиком — привыкала, связанные ботинки болтались на шнурках через плечо, в руке узелок с отломленной краюхой хлеба. А в потайном месте — под лифчиком — прятала золотую безделушку. Шкипер нехотя отдал ее Ратникову: мол, Аполлонов и так через день-другой на тот свет отправится, на кой черт ему лекарства, все равно зрячим его не сделаешь, а вещица в будущем пригодится. С Машей шкипер попрощался отчужденно: зыркнул в ее сторону — мол, гляди, дуреха, рот-то особо не разевай.

• — Обычно девки красоту наводят, — говорил Ратников, шагая рядом с Машей, — а тут все наоборот. Как же ты себя обокрала в красоте — просто диву даешься! Вот ведь война, штука какая… Ну, все запомнила? Не боишься?

— Кажись, все. Немножко боязно: не в гости идем.

— Значит, две вещи сделаешь: если удастся, обменяешь свою безделушку на лекарство, бинты и насчет партизан по возможности прощупаешь. К этому аптекарю приглядись. Помни, из-за одного лишнего слова погибнуть можно.

Босые Машины ноги иссекло мокрой травой, они по самый подол юбки были в розовых полосах, будто плеткой исхлестаны. Потом, когда она пойдет проселочной дорогой, на ноги осядет пыль, длинный подол тоже загрязнится на славу, и вряд ли ее, такую дурнушку и неряху, приласкает взглядом какой-нибудь немец.

Некоторое время они шли молча, обдумывая, что их может ожидать — радостное или горькое. Конечно, рассуждал Ратников, самое позднее к вечеру хватятся этого немца, искать начнут. Могилу Федосеева сразу же увидят, разыщут и шлюпку, все найдут, гады. Без шлюпки никак нельзя… Как вернемся, если все обойдется, надо немедленно менять стоянку. В глубь леса уходить… А вслух спросил:

— Скажи, Маша, за что ты шкипера своего так недолюбливаешь?

Маша доверчиво взглянула на него, сказала с горечью:

— Черная душа у Сашки. Такая черная, что до сих пор не пойму, кто он. Даже фамилию не знаю, не решаюсь спросить. А ведь отцом будет моему ребенку.

— Может, не пойдешь все же в село? Кто знает, что там. А ты, считай, мать уже.

— Дело решенное… Когда выручил меня Сашка, на барже от Германии укрыл, хорошо относился. Может, потому, что дела его ладно шли. Потом как-то сцепились они с Куртом, ну, которого вы в море с борта… из-за чего уж, не знаю, что-то не поделили, должно. Курт и пригрозил ему. Сашка и так и сяк перед ним — тот ни никакую. Потом откупаться стал. И мной хотел откупиться…

— Ну, паразит! — вспыхнул Быков, прислушивавшийся к разговору. — На что пошел, а!

— Повезло мне, — вздохнула Маша. — Курт этот, слава богу, не из таких. Лавка торговая у него на уме, деньги ему подавай, а на девок наплевать… Потрепал как-то меня по щеке, засмеялся и говорит: «Муж твой иуда, Машка. Уходи от него». Представляете, даже немец такое сказал.

— И ты не ушла?! — возмутился Быков.

— Куда уйдешь, — виновато ответила Маша. — Немцы кругом. В Германию, что ли, ехать? Да провались она пропадом! А теперь насмехается: мол, от кого ребенок — еще не известно.

— Успокойся, — сказал Ратников, — я с ним поговорю, с подлецом. Вот вернемся, и поговорю.

— Нет-нет, не надо! — напугалась Маша. — Я ведь в шлюпке почему сказала ему о ребенке… Думала, смерть рядом, пускай хоть перед смертью узнает. А теперь жалею. Никогда не скажу сыну ли, дочери ли — кто будет — об отце. Никогда!

— Ты ведь уйти от него хочешь? Навсегда?

— Не могу так жить.

— Иди сейчас, — вдруг сказал Ратников. — Ребенка и себя спасешь. А с нами неизвестно что…

— Пропадет она, старшой, — возразил Быков. — Куда тут сунешься? Чужой берег…

— Пропаду, — ухватилась Маша за его слова, — одна совсем пропаду. Куда я без вас? Нет, уж теперь дело решенное.

— Не бойся, в обиду не дадим! — заверил Быков. — То-то он мне сразу поперек горла встал…

Ратников шел, сбивая ногами росу, опустив голову, точно был виноват в чем-то перед этой, как он считал, девчонкой, а теперь будущей матерью, которая идет вот сейчас по его заданию на такое опасное дело, может быть даже на смерть. Вместе со своим будущим ребенком идет, который уже живет в ней. Суждено ли ему увидеть белый свет, свою мать? Лет на пять был Ратников старше Маши, не больше, но — удивительное дело! — у него было такое ощущение, словно отцом ей приходится. И выходило так, по его соображениям, что и с этой стороны, не только как командир, он отвечает за нее и будущего ребенка. Может, все-таки отговорить? Время еще есть. Тогда ни ему самому, ни Быкову в село не проникнуть. И думать об этом нечего.

Лес впереди редел, кончался, за соснами распахивался простор — словно море лежало за ними, слитое воедино с бесцветным чистым небом.

— Рядом теперь, — уже тише сказал Быков, — вот к уклону выйдем — и дома.

Ратников подивился, как он буднично, просто сказал слово «дома», точно и на самом деле выйдут они сейчас из лесу и очутятся у себя дома, где их ждут покой и отдых, тихая прохлада спелых садов, полуденная знойная тишина…

Село Семеновское, стиснутое с трех сторон невысокими холмами, уютно расположилась в зеленой низине. Почти до самых огородов спускался к нему по склонам сосновый лес, и лишь у изгородей неширокой полосой кудрявился буйный кустарник. Живописно выглядело Семеновское — все в зелени, чистое и какое-то картинно застывшее. Совсем неплохо, должно быть, жилось людям в этом райском уголке до войны.

— Вот оно, — сказал Быков, — глядите. Дальше не спускаться, здесь укроемся.

Больше сотни дворов насчитал Ратников, тремя — рядами они образовывали две прямые длинные улицы, пересекаясь широкими прогалами, точно переулками. В самом центре голубела небольшая церквушка с поржавевшим, бурым куполом. На площади было людно, несмотря на жару, стояли подводы, у лавочных рядов толпился народ.

— Базар, — уточнил Быков. — А туда дальше, по лощине, тропа к водохранилищу.

Они пролежали около получаса на макушке склона, присматриваясь к внешне спокойной, несколько ленивой из-за жары жизни села, изучая каждый закоулок, каждое подворье, широкую дорогу при въезде, перекрытую шлагбаумом возле будки, тропинки, протоптанные от дома к дому. На крыше самого видного дома — должно быть, в прошлом сельсовета — обвисал от безветрия чужой флаг. Возле крыльца — часовой с автоматом. Замер в тени, не шелохнется.

— Ну, Маша, пора, — решил Ратников. — По дороге не ходи, левее спускайся. Напорешься, случаем, на патруль, говори, как условились: мол, с Гнилого хутора, пришла на базар кой-чего поглядеть. Мы здесь будем ждать. Не получится ничего — особо не задерживайся. Народу на площади густо: в толпе затеряешься. Ну, будь осторожна.

— Прощайте, я скоро. — Маша произнесла это таким детским, смиренным голосом и показалась такой беззащитной, покорной, что Ратников чуть было не окликнул ее, не вернул назад.

Они проследили за Машей до самой базарной площади, пока та не пропала из глаз, затерявшись в толкучке.

— Ну, теперь покажу тебе тропу, — сказал Быков. Через полчаса они вышли к лесному оврагу, как раз напротив небольшого водоема. В его зеркальной глади четко отражались сосны, будто опрокинули в глубину свои кроны. В немой тишине чуть слышно шумела вода, падающая с невысокой плотины. На противоположном берегу виднелось небольшое строение типа водонапорной башенки, а рядом — лесная избушка и деревянная вышка с нахлобученной легкой крышей.

— Караулка. — Быков кивнул на застывшего на вышке часового.

Ветра совсем не чувствовалось, все казалось застывшим, вымершим в этой исходящей жарой тишине.

— Когда меняется караул? — спросил Ратников.

— Часов в семь, а может, в восемь. Прошлый раз был у тропы — как раз смена шла. Часов-то нет, так, по солнышку.

— Тихая заводь у них здесь. Сыто, сволочи, устроились, сладко. Мину бы достать, сунуть под тропу, считай, новая смена жить приказала. А старую, как на взрыв выскочат, — из автоматов. Восемь фрицев как не бывало! Пятая часть гарнизона.

— Эту четверку мы и сейчас можем успокоить, — загорелся Быков. — В два счета!

— А дальше-то что? Одним дальше нельзя. Аполлонов без движения, еще этот немец пленный… А Маша? Разве это ее (работа? Мы связаны, не можем быстро передвигаться, все равно что в клетке. В любой час она может захлопнуться…

— Может, действительно руки развязать, как шкипер предлагал?.. — вставил осторожно Быков.

— О пленном, что ли? Шкипер, шкипер… Ты-то человек. — Ратников сердился на себя, что не может решиться на такое. — Задача у нас одна, боцман, — партизан искать. Должны же они быть, раз старосту кто-то ухлопал. Из местных, в одиночку, вряд ли кто посмел бы.

— Должны, — согласился Быков. — Чую, наши это ребята, что у Волчьей балки прорвались. Соединиться бы с ними, такое дело закрутить можно.

— Может, стоило на хутор прежде заглянуть, — сказал Ратников. — Там все проще выяснить. Охрана жидкая, в случае чего…

— Дорогу не знаем.

— Пленного в проводники возьмем.

— Ночью можно нагрянуть.

Они возвратились на прежнее место, залегли, наблюдая за площадью, за улицами, млеющими в августовском зное. Площадь уже почти опустела, жаркое высокое солнце загнало жителей в прохладные горницы. Из дома, на котором висел флаг, вдруг высыпала кучка солдат в серых мундирах, спешно выстраиваясь в две шеренги.

— Что-то случилось, — насторожился Быков. — Не с Машей ли?

— Какой же я дурак! — забеспокоился Ратников. — Лучше бы сам лохмотья какие напялил…

— Самого тебя тут же схватят: одни старики да бабы в селе.

— Слушай, боцман, надо идти! Ты в форме, посмотри на себя — настоящий немец. А я — задами.

— В капкан оба полезем?

— Нельзя же Машу бросать.

— Они каждого солдата своего в лицо знают. Наконец солдаты выстроились, с крыльца сбежал, должно быть, командир, взмахнул рукой, и обе шеренги, повернувшись направо, побежали вдоль улицы.

— Чего бы им из-за Маши строиться да бежать, — резонно заметил Быков.

Это вполне убедило Ратникова. Он лишь сказал:

— Что-то все-таки случилось.

Они прождали Машу еще с четверть часа, но она появилась не со стороны дороги, откуда ее ждали, а слева, из кустов. Спуск тут был крутой, и Ратников удивился, как это она сумела подняться в таком месте. Маша задыхалась, пот катился с ее напуганного, побледневшего лица. Она спешила отдышаться и ничего не могла сказать.

— По селу… по селу слухи пошли: старосту в Гнилом хуторе партизаны убили, — наконец выговорила она.

— От кого слышала?

— От старухи. Вон ее третий дом с краю.

— Немцы-то чего взбесились? Построились, побежали куда-то как очумелые.

— Вот старуха и сказала: хутор карать понеслись за старосту.

— Как же они узнали? Мы ведь перехватили посыльного. Связи с хутором нет.

— Бабий телеграф лучше всякой связи работает, — заключил Быков. — Может, на базар кто пришел с хутора.

— Надо торопиться, — не успокаивалась Маша. — Вдруг на наших наткнутся.

— Пошли! — распорядился Ратников. — Как ты у старухи-то очутилась?

— Подошла к ней на базаре: добренькая лицом, как икона, дай, думаю, заговорю. Золотишку показала, поменять, мол, бабушка, на продукты. Она, знать, понимает толк — тут же свернула все и увела меня к себе.

— А лекарь? — спросил Быков. — Был лекарь с медикаментами?

— Нет, не был. Вчерась арестовали. Старушка сказала, будто с партизанами был связан.

— Ишь, бойкое какое местечко! — удовлетворенно произнес Быков. — Скажи-ка, староста, аптекарь… Нет, это не случайность: что-то в этом есть, какая-то связь…

— Ну, бабушка, хитрю я, — продолжала Маша, на ходу развязывая зубами небольшой мешок, — какие же тут партизаны? Сплетни одни. И про старосту сплетни небось? Нет, сердится, здесь недалеко с неделю назад пароход германский потопили.

— И что же? — нетерпеливо спросил Быков.

— Наши моряки, говорит. Кто жив остался, выплыли и ушли в партизаны. — Быков с Ратниковым переглянулись. — А кто их видел, спрашиваю. Да нешто увидишь в лесу-то, отвечает. Будто аптекарь только один и видел, говорят. Ну, за это вчера его схватили… — Маша наконец развязала мешок. — Вот, посмотрите, что я наменяла. Сальца, яичек десяток, хлеба два каравая, картошки молоденькой. А лекарства нету. Отвар вот есть зато, на лесных травах настоянный.

— Что за отвар? — Что-то тревожное и вместе с тем обнадеживающее угадывал Ратников за Машиными словами. Значит, все-таки не одни, кто-то здесь есть из своих, действует. Но как с ними связаться?

— Старушка добрая. Я сказала, что братик мой меньшой обжегся сильно, вот она и дала. Как рукой, говорит, снимет. И юбку сатиновую еще дала: с лица-то, мол, красна, а с одежки — боса, негоже, носи.

— Что о фронте говорят? — Быков забрал у нее мешок, закинул за спину. — Не слыхала?

— Плохо говорят, — вздохнула Маша. — Да и чего скажешь: ни радио, ни газет. Что слышат от немцев, то и говорят.

— А все-таки?

— Даже подумать боязно: Москву, мол, скоро возьмут.

— Ох, трепачи! — Быков даже присвистнул от изумления. — Ну, народ! Да им до нее — семь верст до небес, и все лесом!

Он явно приободрился, повеселел, услышав от Маши, что и здесь люди знают о потопленном немецком транспорте. Ну а насчет того, что уцелевшие моряки в партизаны ушли, — добрая выдумка, конечно. Просто людям, живущим под немцами, хочется, чтобы так было на самом деле. И все-таки он полагал, что не пустые слухи идут о партизанах-моряках: все больше появлялось у него уверенности в том, что часть ребят прорвались у Волчьей балки и выходят теперь из окружения. Не все же до единого полегли… Как бы встретиться с ними? А то уйдут на восток — ищи ветра в поле. Конечно, уйдут — что им здесь торчать? Так, небось пошумели мимоходом.

Прошли уже больше половины пути. Часов ни у кого не было — время определяли по солнышку. А оно стало уже скатываться потихоньку с полуденной макушки, пронзая [раскаленными лучами светлый и чистый сосновый лес, пропитанный запахами хвои и теплой травы.

— Как придем, отваром Аполлонову лицо протру, — сказала Маша. — Самогонки бабушка немного налила — рану промыть надо, перевязать. Боюсь я крови, товарищ командир.

— Кто же ее не боится, — ответил задумчиво Ратников. — Ее и надо бояться…

Всю дорогу он не переставал думать о создавшемся положении. Надо немедленно менять стоянку, уходить глубже в леса. Немцы, конечно, кинутся искать пропавшего солдата. Каратели вот пошли на хутор. Кто же им сообщил об убийстве старосты? У Ратникова появилась даже дерзкая мысль — захватить немецкий сторожевой катер, который базировался где-то за водохранилищем. Но он понимал, что это совсем сумасбродная мысль, и тут же отмахнулся от нее. Главное сейчас — связаться с партизанами. Он теперь почти не сомневался в том, что они действуют в этих местах, и, быть может, совсем недалеко, возможно рядом даже… А Маше он сказал:

— Ничего, перевяжешь. Ты вон к немцам в гости ходила и то не струсила.

— Сердце чуть не оборвалось.

— Не оборвалось же. Стучит. — Ратников одобрительно посмотрел на нее. — Страшно, конечно. Но переборола же себя. Зато дело какое сделала!

— Продуктов-то наменяла?

— И продуктов. Но, главное, Маша, ты надежду принесла. Где-то в этих местах действуют наши люди. Разве это не надежда?

— Дай-то господи встретить их, — вздохнула Маша.

— Сами встретим, без господа.

— Жалко Аполлонова. Как же это его? — спросила Маша у Быкова.

— Это когда пароход топили, о котором тебе старуха говорила. Наша работа! — не без гордости сказал Быков. — Аполлонов едва из рубки выбрался — дверь заклинило. Катер горит, немцы из орудий расстреливают нас, вторая торпеда вот-вот рванет. Ну, мы с Аполлоновым — лицо ему уже обожгло — командира на воду и поплыли. Чуть с ума не сошел Аполлонов: все ему чудились Татьяна Ивановна с Ульянкой — будто стоят на воде и зовут…

— А кто они?

— Жена и дочка командира тральщика. С нами в базу шли. Вот они Аполлонову и чудились. И в шалаше уж сколько раз их звал. А их взрывом за борт снесло при атаке — как ураганным ветром подхватило.

— Страх-то какой!

— А мы все-таки выплыли. Но командир уже мертвый был. У самого берега и похоронили, сил не хватило подальше отнести. Могилу-то видели? Ну вот, — заключил Быков. — Золотой командир был… А старушка тебе зря сказала: из уцелевших моряков в партизаны никто не ушел. Кроме нас с Аполлоновым, никто не уцелел…

— Что с пленным делать, старшой? — помолчав, спросил Быков. — Не будешь же его за собой таскать… Черт его знает, может, и вправду безвредный фриц. Показания-то его совпали.

— Совпали, — согласился Ратников, — но сейчас они для меня боцман все фашисты! Если бы ты видел, как дружка моего, Ланченко, танк заутюжил. Живого! — Слушая, как Быков рассказывал Маше о торпедной атаке, он зримо, с болью в душе вспоминал и свой последний бой у реки, на плацдарме. — На моих глазах заутюжил!

— Понимаю, сам и нагляделся, и натерпелся.

— А кто от них не натерпелся?! — зло продолжал Ратников. — Маша, может быть? Шкиперу и то перепало, на что уж у них работал. — Он не мог, не решался рассказать им о своем, как он считал, позоре, когда его, пленного, тащили на буксире за немецким танком. Нет, он знал, те минуты будет помнить до последнего своего вздоха, но вслух о них будет говорить только оружием… И все-таки, несмотря на ярость, которая накипала в нем, Ратников и в эту минуту не смог бы поднять руку на безоружного пленного, ставшего для них обузой. Это стояло за пределами его понимания цены человека, его значимости, даже если он враг. Такое понятие исходило из самой сути восприятия жизни, жило в нем, как нечто само собой разумеющееся. А между тем он убежден был: окажись сам в руках у немцев, те не стали бы ломать голову над таким пустяковым для них вопросом… «Ну хоть бы бежать кинулся, что ли, чертов фриц, — подумал он с досадой, — тогда и прихлопнуть не грех. А так что с ним, на самом деле, теперь делать?»

— Ночью, может, на хутор подадимся, — сказал Ратников, — возьмем его проводником. Машу с Аполлоновым оставим, а сами — на хутор. Маша, не побоишься ночью остаться?

— Останусь, останусь, раз надо, — говорила она, взглядывая на него, а в глазах стоял полудетский, чистый, ничем не прикрытый испуг от той, должно быть, еще не наступившей неизвестности, которая придет темной ночью, когда она останется в лесу одна с раненым, полуслепым Аполлоновым.

Быков торопил их, они шли скорым шагом, почти бежали. До места стоянки оставалось не больше полукилометра. Между побронзовевшими, облитыми солнцем стволами сосен уже стало проглядывать море, далекая застывшая его округлость четкой линией обозначалась у горизонта. Глухо куковала в глубине леса кукушка. Ратников невольно прислушался и стал считать, сколько лет жизни отпустит ему на земле эта лесная пророчица… Выходило, много. После сорока он сбился со счета, но отвязаться уже не мог, продолжал считать, загадав теперь на Машу и Быкова. «Ку-ку, ку-ку…» — долетало до слуха, и он прислушивался с еще большей напряженностью, словно и впрямь от прихоти этой птицы зависело, сколько они еще проживут. Пустяк, казалось бы, так, лукавая народная примета, знакомая с детства, а вот, поди ж ты, посветлело на душе. И Ратников, сбившись опять со счета, сказал с улыбкой:

— Долго жить нам накуковала кукушка.

«Ку-ку, ку-ку…» — все глуше и глуше доносилось из леса.

— Добрая попалась, — просияла Маша. — Вот и шалаши наши показались. Дома, считай. Ноги совсем не несут. Что же это никого не видать?

Быков первым нырнул в шалаш, подивившись, что ни шкипера, ни немца не слыхать. «Где же они?» — успел подумать и тут же как ошпаренный выскочил назад.

— Аполлонов! — закричал он навстречу Ратникову и Маше. Лицо его перекосилось на мгновение, нервно дернулся подбородок.

— Что Аполлонов? — бросился к нему Ратников, срывая с плеча автомат.

— Убили Аполлонова, зарезали!

— Ты что, в уме?

— Ох, — легонько охнула Маша и осела на траву, закрыв ладонями глаза. — Да что же это? Кто же его так?

Аполлонов лежал, как и прежде, на топчане из травы и березовых веток, обожженным лицом кверху, в вылинявшей грязной тельняшке. Только тельняшка от самой шеи до пояса была теперь темно-багровой от пропитавшей ее крови. Под подбородком горло будто провалилось, осело вглубь — такая глубокая и жуткая зияла рана. Видно, смерть он принял неожиданно, мгновенно — в распахнутых и теперь уже не видящих глазах застыли не испуг, не мучительная боль, а какое-то остекленевшее удивление.

— Шкипер! — выглотнул Ратников через силу, задыхаясь, стискивая автомат задрожавшими руками. — С пленным вместе… Как же это я?.. Ах, Аполлонов, Аполлонов! — Он чувствовал, что не вынесет больше этого удивленного взгляда мертвых глаз, торопливо укрыл березовыми ветками лицо и грудь Аполлонова и, ничего не видя, согнувшись, выбрался на ощупь из шалаша.

— Боцман, догнать! Надо догнать его, слышишь? Своими, вот этими вот руками… — Ратников понимал, что не то говорит, что нельзя уже догнать шкипера с немцем, ведь неизвестно, в какую сторону они ушли и когда. Разумом понимал, а сердцем понять не мог. — Далеко уйти не могли…

— Рядом хотя бы осмотреть! — с ожесточением сказал Быков. Он сразу же почернел лицом, склонившись над Машей, успокаивал ее, говорил какие-то ласковые слова, и голос его дрожал, срывался — Эх, прошляпили! Ну что теперь, что?!

— Но ведь хоть что-то человеческое должно в человеке остаться! — закричал Ратников, выходя совсем из себя. — Должно, скажи?!

— В человеке?! — вскипел Быков. — Но в нем-то, в этом уголовнике, что ты увидел человеческого? Или в этом паршивом «демократе»?

— Как же я… доверился. Разве можно, ну разве можно было такое подумать?

— Подбери слюни, старшой! Ратников диковато посмотрел на него.

— Слюни, говоришь? Значит, по-твоему…

Маше показалось, что они кинутся сейчас друг на друга. Она вскочила, встала между ними, раскинув [руки:

— Нет, нет, опомнитесь! — и, обхватив голову, кинулась с криком прочь.

— Вернись! — вдогонку ей прозвучал голос Ратникова. — Стой, говорю! — Но только треск кустарника доносился в ответ. — Маша, Машенька!

На какое-то мгновение все затихло. Гулко билась кровь в висках, стучал в соснах дятел, шумел прибой невдалеке — других звуков не было на земле, только эти, чистые и отчетливые до нереальности. Только эти звуки — никаких больше. Даже голоса Быкова не расслышал Ратников, когда тот что-то сказал ему.

И вдруг будто разорвало криком лес:

— А-а-а! Сю-ю-да-а! — И опять истошное — А-а-а!

Ратников и Быков бросились на крик, срывая автоматы, не успев еще ни о чем подумать, ни о какой опасности, понимая только, что, если Маша зовет их, значит, что-то случилось. Они увидели ее: загораживаясь руками, она пятилась от куста, не спуская с него глаз, точно завороженная. Ужас метался в ее глазах.

— Он там, за кустом, — дрожащим голосом говорила она, продолжая пятиться. — Весь в крови…

Шкипер лежал под кустом, на боку, точно спал, свернувшись калачиком. И еще — что сразу же бросилось в глаза Ратникову — топорик: шкипер на всякий случай захватил его в шлюпку, когда бежали с баржи. Они рубили им ветки, шалаш ставили.

Удар пришелся шкиперу поперек правого плеча, ближе к шее, видать, нанесен был сзади и как-то наискось, будто топор скользнул по кости, не забрал вглубь. Кровь на ране уже запеклась и на робе тоже, но еще немножко сочилась между пальцами левой руки, которой шкипер, видно, пытался зажать рану.

Ратников припал к груди шкипера, притих.

— Дышит! Тряпки, настой — все неси, что там есть! — крикнул Маше. — Живо!

Молча и быстро они с Быковым обработали рану, перевязали, располосовав Машину сатиновую юбку на куски, осторожно уложили шкипера на ветки.

— Живой пока, — вздохнул Ратников, утирая пот. — Не плачь, — сказал Маше, — возьми себя в руки. Значит, немец, этот паршивый, слизняк…

Быков стал вдруг остервенело стаскивать с себя немецкую форму, вернее сказать, он сдирал ее с гадливым отвращением, точно она нестерпимо жгла ему кожу, точно тело у него горело под ней. И рвал в клочья, исходя лютой злобой, серое чужое сукно, затаптывал его в землю чужими сапогами, потом сбросил и их, остался босиком я в одном исподнем. Поднял автомат, стал с ненавистью его рассматривать. Казалось, он вот-вот хватит его о дерево, разнесет вдребезги.

— Ну, наплясался и будет, — сказал Ратников, хмуро наблюдавший за ним. — Автомат оставь, пригодится, от него иудским потом не несет: железо. — И аккуратно влил немного самогона шкиперу в рот.

— Крови утекло много, — боязливо подходя, сказала Маша. — Помрет, наверно.

— Пожалела? — сердито бросил Быков, облачаясь в свою прежнюю форму. — Кого жалеешь? Да за такие дела к стенке ставят!

— Обороты сбавь! — оборвал его Ратников. — Нашел время.

— Сниматься отсюда надо, старшой. Сейчас же.

— Надо. — Ратников положил шкиперу на лоб мокрую тряпицу. — Испарина пошла, отойдет.

— Наверно, шумиху на селе этот гад, немец, поднял. Обработал их обоих, сначала шкипера, потом Аполлонова, — и на село, — предположил Быков. — Теперь вот-вот жди гостей.

— Может, на хутор подался. Если в село, там не только про старосту заговорили бы.

— Похоже. Но как же он их, а?

— Теперь какая разница. Надо уходить. Арифметика простая: слева — село, справа — хутор, перед нами — море. Дорога, выходит, одна.

— В леса надо уходить. Со шлюпкой-то как?

— Спрячем ненадежней. Аполлонова бы похоронить.

— Не тот час. Мертвому любой дом подходит.

— Нехорошо. Человек ведь.

— Да они и Федосеева из могилы выковырнут. Ты же видишь, чего один фашист наделал. Идиоты мы, старшой, свет таких не видывал: гадали, сомневались, как с ним быть. А он не гадал, не сомневался. Пулю бы ему в затылок!

— Ладно, время идет, — виновато произнес Ратников. — Шалаши завалим, продукты, воду с собой. Носилки быстренько сварганим.

— На себе этого типа тащить? Ну знаешь…

— Не ожесточайся, боцман. Так черт знает до чего докатишься. Может, он и не виноват.

— Не районная прокуратура. Следствие, что ли, наводить будем? Оступились раз — хватит!

Ратников, понимая, что Быкова сейчас лучше но сердить, сказал:

— Мы им, боцман, такой карнавал закатим! Мыслишка мне пришла кой-какая… Ну а теперь поторопимся. Аполлонов простит нас, не по своей воле не положим в землю. Вернемся сюда, и Федосеева перезахороним, поближе к лесу. Рядышком обоих положим: вместе воевали, вместе и должны быть.

— Собак не пустили бы следом, — забеспокоился Быков. — Тогда хана…

— Кукушка нам долгую жизнь напророчила…

К шкиперу помаленьку возвращалась жизнь. Когда Ратников и Быков подошли к нему с готовыми носилками, сплетенными из веток, он лежал уже с полуоткрытыми глазами, хотя еще, видимо, не осознавал происходящее. Маша сидела рядом, утирала ему лицо влажной тряпицей, причитала потихоньку:

— Сашка, Сашка, как же это ты, бедолага?

Но шкипер лежал, не видя ее и не слыша, смотрел, не мигая, на неподвижно застывшие кроны деревьев, точно наклеенные на синеватом фоне неба. Его осторожно уложили на носилки, с трудом подняли, даже березовые важины прогнулись, пружиня.

— Тяжелый, дьявол, — полуобернувшись, сердито заметил Быков.

Они тронулись в лес, стараясь подобрать ногу, идти в шаг, увешанные автоматами, мешками с продуктами. Маша шла рядом, несла канистру с водой, все время со страхом и состраданием заглядывая шкиперу в лицо. И он точно почувствовал на себе ее взгляд, точно она им разбудила его, слабо шевельнул губами:

— Воды… пить.

Ему дали немного воды, в глазах, слегка прояснившихся теперь, появилась осмысленность, видно было, что он пытается сообразить, что же с ним происходит. Потом, видимо, понял, что его куда-то несут, и пальцы, темно-бурые от запекшейся крови, нетерпеливо зашевелились.

— Не надо, — захрипел он. — Положите.

— Лежи, пока несут! — не оборачиваясь, буркнул Быков. — Бросил бы тебя к чертовой матери.

— Перестань! — оборвал Ратников. И шкиперу — Сейчас, сейчас, потерпи малость.

— Как же это тебя, Сашка? — всхлипывала Маша, шагая рядом с носилками.

— Чемодан с вами? — вдруг спросил шкипер и закрыл глаза.

— Нету чемодана, — спохватилась Маша, растерявшись.

— Вернись и возьми. У Аполлонова в головах… Пропадете без него.

— Мертвый ведь Аполлонов. Зарезанный. — Маша вся сжалась. — Я боюсь.

— Значит, и его…

Шкипер опять забылся, умолк.

— На тот свет идет, а все о барахле думает, — чертыхнулся Быков.

Они вошли в лес, опустили носилки.

— Надо забрать чемодан, — сказал Ратников, — дорого стоит, может пригодиться. Сходи-ка сам.

Быков нехотя ушел. Вернулся злой как черт, покосился на шкипера.

— Поговорил бы я с тобой в другой раз. — И на вопросительный взгляд Ратникова сердито отмахнулся — Ни черта там нет!

— И чемодан тоже… И Аполлонова, и чемодан… — выдохнул шкипер, не открывая глаз. — Ну, сука…

— Куда немец ушел: на хутор или в село? — спросил Ратников осторожно.

Голова шкипера откинулась на сторону.

— Сзади, топором меня… и все.

Лесом идти было свободней, но пот обильно катился с лица Ратникова и Быкова — с каждым шагом казалось, тяжелел шкипер. Кроме того, оттягивали плечи мешки и автоматы.

Наконец Ратников остановился.

— Все, шабаш! Далеко от моря уходить не стоит. Будет нужда — шлюпкой воспользуемся.

Они молча уселись возле носилок на теплой траве, измученные недолгим переходом, накапливали потраченные силы. Шкипер ненадолго приходил в себя, и сознание его опять проваливалось, губы, утонувшие в бороде, как овражек в таежной чащобе, беззвучно шевелились — видно, с кем-то говорил в бреду, — щека его, полуприжатая к разрубленному, замотанному тряпками плечу, нервно подергивалась.

Маша не отходила от него ни на минуту, поила, смачивала лицо, протирала настоем плечо и рану по краям — знать, пробудилась в ней женская жалость к раненому, позабылось на это время все, что вынесла от этого человека, и все проклятья, горькие обиды и унижения отошли теперь в сторону.

— Вот мыслишка-то какая пришла мне, — сказал Ратников, отозвав Быкова в сторону. — Если говорить напрямую, а кривить нам с тобой — без дела, всыпались мы порядком. Куда бы ни подался пленный фриц, о нас не позабудут.

— Значит, облава?

— Никуда не денешься. А я вот что думаю: не в молчанку нам играть надо, а в барабаны бить.

— Как это? — не понял Быков.

— Если податься в лес, вряд ли уйдем — затравят нас собаками, как зверей. А если наоборот — не уходить, а нападать? Прикинь-ка, боцман. — Ратников загадочно прищурился — Челночная система! Только силы нужны для этого не те, которые войсковые — их нет и не будет, а наши с тобой. Лосями нам надо стать. Послушай, вот он, челнок: вечером мы с тобой нападаем на село, кое-что делаем — шум там коромыслом, а мы тем временем — на хутор, и там дым коромыслом. Для чего? Во-первых — действие, немцев потреплем, во-вторых — не могут нас наши не услышать, если они здесь есть.

— Да есть, старшой! Староста, аптекарь — не с неба же они взялись, — загорелся тут же Быков. — Сердцем чую!

— Вот он, челнок: село — хутор, хутор — село. Значит, принято? Иначе крышка нам, боцман… Когда, говоришь, новый наряд к водохранилищу идет?

— Перед закатом почти.

— Поспеем?

— Если поспешим.

— Тогда по куску на дорогу — и на полные обороты. Маша за шкипером приглядит.

— Толковый ты парень, старшой, а вот мягкий, как девка. Только ее сердись. Я бы этого шкипера… Он же загубил все!

— Чего спросишь с него сейчас… А жестокость никогда к добру не приводила. И не приведет.

— Справедливая жестокость приводит! — не согласился Быков. — Был бы пожестче, не влипли бы в эту историю. Может, берлогу нашу уже обкладывают… Хотел бы я поглядеть, как немцы с тобой цацкаться станут.

— Ладно, — примирительно сказал Ратников, — пошли. Они взяли на дорогу по ломтю хлеба с разомлевшим от духоты, желтоватым, истекающим жиром салом, наказали Маше ждать на месте, сколько бы ни пришлось, проверили автоматы, попрощались с ней, пообещав возвратиться поскорее, и быстро скрылись в чаще.

Маша смотрела им вслед и потихоньку плакала.

Больше всего на свете она боялась одиночества. С самых детских лет, как только стала помаленьку что-то понимать в этом огромном мире, чувствовать в нем себя, свою сопричастность к нему, она, не зная сама почему, ни на минутку не хотела оставаться дома одна, ревмя ревела, стоило матери захлопнуть за собой дверь. И не было с ней никакого сладу. Мать, постоянно занятая, хитрила, сажала в кроватку добрую кошку Мурку, и девочка уже не чувствовала себя одинокой. Ей было важно, чтобы кто-то живой непременно находился рядом, с кем можно полопотать по-своему, пошалить…

И вот теперь вновь одиночество, неизвестность…

— Пить… воды… — простонал слабым голосом шкипер. Совсем позабыв о нем на какое-то время, уйдя в прошлое, Маша вздрогнула, подумав сразу же, что оно, это прошлое, связано и с ним, Сашкой, ее мужем или не мужем, — не понять и самой.

Маша напоила его, даже попыталась покормить немножко, но он сказал глазами, что есть не станет, не может. И вдруг она увидела, почувствовала в его обычно дерзких глазах тихое смирение, что-то похожее на мольбу, и жалостью обдало ей сердце.

— Умираю вот, Машка, — с трудом сглатывая слюну, произнес шкипер. — Все, туши лампу…

— Нет, нет! — встрепенулась она. — Ты поправишься, я выхожу тебя.

— Глупая… дурочка… Тебе задушить меня надо, а ты «выхожу».

— Забудь, не надо. Про все забудь.

— Сволочь я, Машка, знаю. Ты и не прощай мне, не надо. Не знаешь ты…

— Знаю, все знаю, — поторопилась успокоить его Маша.

— Я не про то, что ты знаешь… — На лице у шкипера появилась чуть приметная улыбка. — Добрая ты, в церкви тебе молиться.

— Ничего не надо, не говори ничего, успокойся.

— Нет, слушай. Ведь я старшого уговаривал оставить тебя одну.

— Что ты выдумываешь, Сашка? Где оставить?

— На барже, в море. Одну бросить.

— Что ты, бог с тобой. Бредишь, что ли?

— А он — человек… Сегодня я понял, когда несли меня. Все слышал, понимал, а сказать ничего не мог, язык не шевелился. Прав Быков: к стенке меня за такое… Все завалил…

— Как же это ты?

— Овечкой этот гад прикинулся. «Гитлер капут» и всякая дребедень. Какая же сволочь! Если выживу, да нет, не выживу… дай еще попить.

— Успокойся. Попей вот.

— Ты ведь знаешь, на каких только подлецов я не нагляделся. Но чтобы… живого человека топором… Развязал я его, как вы ушли. Доверился дурак. Шалаш стал расширять, чего, думаю, зря ему сидеть… Ну он меня сзади и ахнул. И все, ничего больше не помню. Выходит, пистолет, финку, чемодан — все, паскуда, прихватил. Аполлонова…

— Аполлонова он финкой, — с ужасом сказала Маша, хватаясь за горло.

— И Аполлонова из-за меня. Как же теперь? — Шкипер нетерпеливо зашевелился, закрыл глаза. — Хорошо хоть сдохну, а то как жить… Они же меня на носилках несли, падаль такую… Мерзну, укрой. Плеча-то нет у меня, что ли? Боль одна, а место вроде пустое.

— Цело плечо, заживет, — говорила Маша, укрывая его. — Поправишься.

— Куда они ушли?

— На село. Шум, должно, теперь стоит по всему побережью: на хуторе старосту убили, да ты знаешь, и немец твой убежал.

— Мой немец. — В голосе шкипера послышалась горькая усмешка. — Приведет, сука, своих карателей сюда.

— Оттого и в лес перешли, подальше.

— Найдут. Ты вот что, подложи-ка мне под руку этот топорик, а сама уходи.

— Куда?! — с обидой и страхом вскрикнула Маша. — Куда я от тебя, такого?

— Куда хочешь. Только уходи скорее. А топорик подложи, так им не дамся.

— Командир велел здесь ждать.

— Темнеет уже. Уходи, пропадешь со мной. — Шкипер стал путать слова, у него начинался бред, и последнее, что Маша разобрала, было почти невнятное — …И за Курта прости… сволочь я, Машка, какая же я сволочь…

— Сашка! Погоди, Сашка! — закричала она, зажимая ладонью рот. — Не надо, слышишь, не надо!