ПОСЛЕДНЯЯ ТОРПЕДА

    Направляясь с пирса к штабу дивизиона, лейтенант Буров был почти убеждён, что его ожидают там неприятности. Хмурясь, он бегло перебирая в памяти — день за днём — все события последней недели: вроде бы ничего особенного не произошло за это время, что могло бы так обеспокоить его. И всё-таки какая-то необъяснимая тревога не давала ему покоя. Впрочем, так бывало всякий раз, когда вызывал комдив...

    Буров знал наперёд: сейчас тот начнёт вышагивать вдоль кабинета и высказывать прописные истины, известные давным-давно не только каждому офицеру, но и любому матросу. Потом закруглит разговор напутствием об усилении учёбы и, наконец, под занавес скажет несколько слов о дисциплине. Какая же это, однако, скучища! Всё это давно приелось и, кажется, мало что общего имеет с настоящей службой на флоте.

    Но откуда же это предчувствие неприятности перед встречей с комдивом?

    Буров взобрался на сопку, где размещался штаб, и, одёргивая китель, огляделся кругом. Ему нравились и этот гористый полуостров, вытянувший далеко в море ершистый от зарослей хребет, и бухта с пологими берегами, подковой лежащая у самого выхода из залива. Свободными вечерами Буров любил выходить на скалистый западный берег и наблюдать, как оранжевое солнце медленно погружается в море, словно отходит ко сну. Ему нравились эти вечера, наполненные запахом морских водорослей, криком чаек, неугомонным шумом прибоя. Его, коренного москвича, природа Дальнего Востока поражала какой-то первозданностью, мудрым величавым покоем. Даже такие расхожие среди моряков понятия, как «Большая земля», «Материк», приобретали здесь особый смысл, таили в себе некую загадочность, потому что стояло за ними многое — отдалённая тысячами километров прежняя жизнь, постоянное ощущение этой отдалённости, приносящее тихую печаль... и радость.

    В двадцать три года такое не может не умиротворить. Тем более когда изначальная мечта, казалось, так счастливо осуществлена — за плечами высшее военно-морское училище. Но вот служба...

    С самого детства флот грезился Бурову удивительной, заманчивой книгой. Он мечтал прочитать её серьёзно, как только станет самостоятельным, взрослым человеком. И вот теперь, раскрыв по-настоящему лишь первую её страницу, он с великим огорчением обнаружил, что книга эта не только не интересна, но даже скучна какой-то серой своей будничностью, надоедливым однообразием. Радовало лишь море, бурые скалистые берега полуострова да бескрайняя ширь, убегающая куда-то в неведомое, за округлость недоступного горизонта. А главное?.. Главное для офицера флота — боевой современный корабль! Вот она, мечта Бурова! И вместо этой большой мечты — катерок... Разве это корабль? Разве о таком мечтал Буров столько лёт? Что может быть обиднее подобного назначения для молодого офицера, решившего посвятить себя флоту? Ну была бы война — другое дело. На войне можно и на катерах своё взять... А теперь? Раз в месяц недельная брандвахта, а в остальные дни — учёба. Где же то, настоящее флотское, в котором проверяются люди? Здесь, на катерах, «его» не будет. Здесь всё до раздражения просто, всё повторяется изо дня в день, из месяца в месяц.

    И сразу же, как только появился в дивизионе морских охотников, Буров не переставал думать о переходе на крейсер, ну, на худой конец, хотя бы на эскадренный миноносец. Все эти месяцы его не покидало такое ощущение, будто он временно, всего на несколько часов, остановился проездом в чужом неприветливом городе, из которого должен уехать при первой же возможности.

    ...Буров вздохнул, поправил перед дверью фуражку, секунду помедлив, постучал и вошёл в кабинет.

    Командир дивизиона поднялся из-за письменного стола, с какой-то несвойственной ему хитринкой сощурил серые навыкате глаза.

    «Сейчас начнёт выхаживать как маятник», — подумал с досадой Буров и чётко, но без малейшего энтузиазма доложил о прибытии.

    И действительно, комдив молча прошёлся вдоль кабинета, остановился напротив.

    — В котором часу сменились вчера с брандвахты?

    — В девятнадцать, как всегда, товарищ капитан третьего ранга, — удивлённо ответил Буров. — «Семёрка» меня сменила. Старший лейтенант Осипов.

    — Знаю, знаю... Значит, в девятнадцать, говорите? Выходит, «Медуза» ещё при вас прошла?

    — Да, перед самой сменой. Уведомление о ней я получил при последнем сеансе связи.

    — Получается, что она миновала вас около четырнадцати часов назад. Так ведь?

    — Да, около этого. — Буров глядел на комдива и не понимал, зачем он заговорил об этой старой посудине — плавбазе, которая была построена чуть ли не в двадцатых годах и служила лишь движущейся целью для торпедных стрельб.

    — А как вы думаете, лейтенант, какой у «Медузы» ход? — неожиданно спросил комдив, выжидательно прищурившись.

    — Узлов восемь-девять, — пожал Буров плечами, — не больше, думается, товарищ капитан третьего ранга.

    — Семь узлов! Надо быть наблюдательным и точным. — Комдив сел за стол и надавил на него кулаками. — Максимальный — семь. А у вас тридцать с лишним! Вот на траверзе мыса Угрюмый вы на своём катере и достанете «Медузу». Вам до него четыре часа хода. — Он вопросительно взглянул на Бурова, словно старался угадать, какое впечатление произвело на него столь неожиданное задание, затем продолжал: — Вы должны соединиться в этом районе с отрядом кораблей и действовать по указанию флагмана.

    — Есть, товарищ капитан третьего ранга! — Слегка заволновавшись, Буров нетерпеливо переступил на месте, поправил фуражку.

    — Вам необходимо обеспечить торпедные стрельбы подводных лодок, — продолжал комдив, приглашая Бурова сесть. — Вот вам и серьёзное задание. Я вижу: вы всё куда-то торопитесь, горячитесь, всё вам кажется скучным, обыденным. Подавай вам что-то необычное, чтобы можно было прямо на первом году службы размахнуться во всю ширь — мол, не глядите, что только из училища... А может, не так? — Он взглянул на Бурова и улыбнулся.

    — Почти так, товарищ капитан третьего ранга, — согласился Буров. — Но ведь действительно чего-то настоящего хочется. Хотя понимаю: не война ведь...

    — Горячитесь... А ведь горячность может подвести в море и в мирное время. Да, да. — Комдив встал из-за стола и, уже провожая Бурова к двери, сказал: — Будете обеспечивать торпедные стрельбы. Работа серьёзная, даже опасная. В ваши функции входит ловля торпед и буксировка их на «Медузу». — Он задумался на минуту и добавил: — Беспокоит меня, что на вашем катере одна молодёжь подобралась. По первому, по второму году службы. И. кроме боцмана Лопатина да рулевого Грачева, никто не натренирован брать торпеду. Может, усилить вашу команду? Вы ведь тоже в первый раз... Дело это не простое, требует навыка, сноровки.

    — Справимся, товарищ капитан третьего ранга! — смущаясь, твёрдо сказал Буров. — Своими силами справимся!

    — Ну, добро, добро, — успокоил его комдив. — Я в этом убеждён. Приказываю: в четырнадцать часов быть в районе стрельб. Корабли вышли ещё с рассветом. Торопитесь, лейтенант.

    — Есть, товарищ капитан третьего ранга! — отчеканил Буров.

    И уже вслед ему комдив крикнул:

    — А с боцманом Лопатиным всё же посоветуйтесь, как брать торпеды! Опытный моряк, сверхсрочник. Ему не привыкать!

 С моря неторопливо катилась пологая зыбь. Катер резво шёл ей навстречу, врубался острым форштевнем в полированные солнцем валы, оставлял за кормой горбатый бурун. Лёгкий осенний вест трепал на мачте узкую полоску вымпела, шуршал серыми орудийными чехлами окатывал бак жгучей водяной пылью.

    Привалившись спиной к поручням ходового мостика, широко расставив крепкие ноги, Буров вглядывался в недалёкие силуэты кораблей. Четыре подводные лодки, эсминец, два тральщика и, наконец, неуклюжий высоченный борт «Медузы». Буров был доволен, что всё складывалось как нельзя лучше: с отрядом кораблей он соединился на целых полчаса раньше, успел уже получить указания от флагмана с эсминца. И вот теперь, дожидаясь начала учебных стрельб, следил, как боцман Лопатин с матросами готовит тросы и отпорные крюки для ловли торпед.

    Этот долговязый и с виду нескладный главстаршина с первой же встречи оставил у Бурова какое-то неприятное впечатление. Буров глядел сейчас на длинные проворные руки боцмана и вспоминал, как месяца три назад пришёл на катер. Ему даже до сих пор было как-то неловко встречаться с боцманским взглядом, в котором, казалось, осталась навсегда та прежняя, вежливая ухмылка...

    А может, Бурову всё это показалось в тот раз? Собственно, на катер Буров тогда так и не попал. Он спросил командира лейтенанта Серова, у которого должен был принять дела. Вахтенный, рулевой Грачев, с явным равнодушием смерил взглядом фигуру лейтенанта в новеньком, с иголочки, кителе, равнодушно крикнул в кубрик:

    — Боцмана наверх! — И Бурову: — Подождите минутку.

    Буров стоял на пирсе и, отчего-то нервничая, курил сигарету. Он понимал: недовольство его — от назначения на катера. А тут ещё приходится ждать...

    Наконец из люка высунулась стриженая голова, потом показалась долговязая фигура боцмана.

    — Чего авралишь, Грачев? Дай, чёрт возьми, спокойно порубать!

    — Вон, лейтенант к нам, — кивнул вахтенный на пирс. — Новенький, видать.

    Последнее он сказал вполголоса. Но Буров расслышал и ещё больше обозлился.

    — Мне командир «шестёрки» нужен, — строго сказал Буров, — лейтенант Серов.

    — Я за командира пока, — простодушно ответил боцман. — А что случилось?

    — Мне нужен сам лейтенант Серов! — повторил Буров.

    — Но его нет на катере. А вы по какому вопросу? — спросил боцман. — Может, без него решим?

    — Вам этого вопроса не решить, главстаршина! — отрезал Буров.

    Ничего особенного вроде бы не произошло, но Буров почувствовал, как закипел в нём гнев. Да, он знал, что раздражение его родилось не здесь, а ещё в штабе флота, откуда направили его на эти ничтожные катера, но сдержать себя уже не мог. Ведь как-никак, а на нём всё же погоны офицера флота, и матросы должны, обязаны... «Ну, погодите!» Он резко швырнул в воду недркуренную сигарету и, чувствуя, что багровеет, повторил ещё раз настойчиво:

    — Мне нужен сам командир, лейтенант Серов! Где он?!

    Боцман очень вежливо ухмыльнулся и, уже спускаясь в люк, бросил:

    — Он часа через два будет. Ждите. У комдива Серов.

    А через неделю, приняв дела от лейтенанта Серова, ушедшего старпомом на тральщик, Буров стал командиром катера, на котором так «неласково» его приняли в первый раз. Больше других расстроился боцман Лопатин — не разгадал в нём тогда нового командира...

    Какие-то неопределённые, натянутые отношения сложились у Бурова с экипажем. Внешне всё вроде было нормальным: катер ничем не хуже других, команда несла как полагается службу, чётко выполняла задания. Но не было между командиром и экипажем чего-то общего, что сближало бы их, помогало до конца понять друг друга. Бурову было тяжело. Он сознавал свою беспомощность, не знал, как изменить эти отношения, и всё более склонялся к мысли, что самое верное для него — уйти с катеров, которые в общем-то и не считал за боевые корабли. Во многом Буров винил боцмана Лопатина. Порой ему даже казалось, что тот пытается настроить команду против него. Буров, краснея, старался отмахнуться от таких мыслей, но иногда, стыдясь самого себя, пытался всё же понаблюдать за ним. Изредка ему доводилось видеть, как боцман спокойно, но веско отчитывал кого-нибудь из матросов. И всякий раз, как замечал командир, это было по делу, без малейших придирок. И всё-таки Лопатин для него оставался загадкой. А ведь боцман на катере, где экипаж всего из пятнадцати человек, — фигура авторитетная...

    «Что случилось, боцман? — спрашивал в подобных случаях Буров. — Чего не поделили? Есть же уставы, приказы, наставления. Действуйте энергичнее!»

    «Так, по мелочи, товарищ командир, — всякий раз суховато отвечал тот и разводил своими длинными руками. — Обойдётся...»

  На фалах эсминца взлетел набор цветастых сигнальных флагов.

    — Начало учений, товарищ командир! — доложил рулевой-сигнальщик Грачев. Потом опустил бинокль и повернулся к Бурову: — Лодки погрузились, скоро должна быть атака. Четыре лодки, по две торпеды. Восемь штук нам придётся заарканить. Да-а-а...

    Буров, поправив штормовой шлем, перевёл рукоятки машинного телеграфа на средний ход.

    — Внимательней смотреть вперёд, Грачев! Держите на «Медузу», по ней стрелять будут. Главное, как можно раньше заметить след торпеды.

    — Есть, на «Медузу»!

    — На баке! Следить за поверхностью! Сектор обзора — сто восемьдесят!

    — Есть, следить за поверхностью!

    И вдруг из переговорной трубы взволнованный голос акустика:

    — Пеленг — девяносто! Слышу шум винтов подводной лодки! Дистанция — десять кабельтовых!

    — Боевая тревога! — Буров резко надавил на ревуны, стиснул рукоятки машинного телеграфа. — Право руль! Шар долой!

    На баке, возле передних кранцев, пробежал боцман, в правой руке он держал тонкий стальной трос. И в этот же момент раздался чей-то голос:

    — Слева тридцать! Вижу след торпеды!

    Буров почувствовал, как сразу вспотели ладони. На какой-то миг ему показалось, что и бешеная скорость катера, и чёткие доклады, и сам смысл этих докладов — всё это очень похоже на боевую обстановку, где он обязан быстро принимать решения, командовать, где он не имеет права ни медлить, ни ошибаться.

    И в этот миг он увидел тонкую белую дорожку, стремительно мчащуюся в сторону «Медузы». Сейчас, ещё через несколько секунд, торпеда поднырнет под плавбазу и — цель поражена! Он вдруг понял, почему рулевой Грачев так удивлённо, нетерпеливо глядит на него...

    — Лево руль! Держать за ней!

    Катер круто завалил влево и ринулся за торпедой. Несколько минут стремительной гонки, при которой задыхаешься от встречного ветра, при которой каленые брызги жёстко хлещут по лицу, и вот она совсем рядом — тупая сферическая головка. Выкрашенная в красный цвет, она угрожающе раскачивалась на волнах, готовая при малейшей оплошности командира или рулевого в один миг раздробить тяжёлым металлическим телом деревянный борт. Теперь надо резко застопорить машины, но так, Чтобы корпус не занесло на торпеду.

    А боцман с палубной командой уже распоряжался на баке. Кто-то из матросов удачно зацепил торпеду длинным отпорным крюком. Боцман тут же перемахнул через леера, ухватился левой рукой за стойку и, изловчившись, защёлкнул замок троса за её рым. Небольшая волна всё же успела стегануть его, но он тут же впрыгнул на палубу и стал заводить торпеду за корму.

    Буксировка и сдача её на «Медузу» отняли чуть больше пяти минут. Там, подхваченная талями, она скользнула вверх гигантской сигарой и опустилась на палубу.

    Катер лёг на обратный курс.

    Атака лодок продолжалась. Устилая поверхность моря пенистыми узкими дорожками, с различных румбов проносились торпеды. Катер с трудом поспевал отбуксировывать их на «Медузу».

    К вечеру, когда торпедные стрельбы уже подходили к концу, неожиданно налетел тугой нордовый ветер, взметнул на палубу хлесткие гребни, ошалело завыл в широких раструбах, с присвистом ухнул в покатый козырек рубки.

    В Беринговом море по осени шторм зачастую налетает внезапно, набирает силу в считанные минуты.

    Катер, зарываясь носом в волну, ощупывал прожектором гудящую темень. Где-то среди этих водяных глыб металась последняя, восьмая торпеда.

    Лейтенант Буров, продрогший, смертельно уставший, стоял на мостике и до рези в глазах вглядывался в ухабистую, ревущую поверхность. Катерники, удерживаясь за поручни рубки, напряжённо следили за скачущим по чёрным волнам лучом прожектора. Времени оставалось в обрез: после всплытия торпеда могла удержаться наверху не больше сорока минут...

    К последней торпеде катер подходил дважды, и дважды Буров не решался застопорить ход, проскакивал мимо. Торпеда то проваливалась вниз и исчезала из виду, то вдруг взметывалась на гребень волны и начинала хищно рыскать по сторонам оголённым наполовину, скользким, блестящим корпусом. Малейшая неточность при подходе к ней могла стать роковой.

    Буров ни на секунду не снимал окоченевших рук о машинного телеграфа, обозлённо глядел на торпеду, которая, словно разыгравшийся дельфин, металась в нескольких метрах от борта. Выхода, казалось, не было. Буров как-то сразу почувствовал себя слабым, неумелым человекам, которому по ошибке доверили непосильное дело. И ещё он почувствовал, что скисает, что наступает апатия. Это было опасно — он понимал. Озлобляя, лезли в голову слова комдива: «Я вижу... всё вам кажется скучным, будничным. Подавай вам такое, где бы можно было размахнуться во всю ширь на первом году службы: мол, не глядите, что только из училища...»

    «Проклятие! — выругался про себя Буров. — Неужели так вот, с первого раза, с первого настоящего дела такой позор? Держись тут эта дьявольская торпеда месяц, год — ни за что не ушёл бы, пока не взял. Но ведь через полчаса она нырнет на пятисотметровую глубину. Тогда конец!.. Значит, остаётся одно».

    Он перевёл рукоятки телеграфа на средний, чтобы развернуться и сделать новый заход. Бросил рулевому:

    — Подходите вплотную, Грачев! Слышите? У нас есть ещё полчаса. Мы возьмём её! Смелей, Грачев!

    — Разобьём катер! — крикнул сквозь ветер рулевой.

    — Мы должны взять её, слышите? Во что бы то ни стало! — Буровым уже не разум владел, а какая-то ярость нахлынула на него.

    — Есть, подходить вплотную! Брызги хлестали Грачева по лицу.

    На эсминце торопливо заморгал прожектор: «Командиру катера. Немедленно доставить торпеду на «Медузу». Адмирал».

    Откуда-то из темноты вынырнул боцман. Он впрыгнул на мостик, крикнул Бурову:

    — Левый раструб сорвало волной! — Согнулся на миг под взлетевшим над палубой гребнем и ещё ближе придвинулся к Бурову. — Товарищ командир! Торпеду так не достать! Не достать, вы же видите сами!

    — Другого выхода нет! — зло выкрикнул Буров. — Всех на левый борт с отпорными крюками! Живо! И дайте ещё запасной прожектор!

    — Есть выход! Надо попытаться!

    — Где он? — сердито отмахнулся Буров. — Где он, ваш выход?!

    — Заходите с наветренной стороны и держитесь метрах в десяти от неё! Попробуем по-иному взять!..

    Буров не понял, что значит «по-иному». И опять накатила эта чертова апатия: всё стало для него пустым, безразличным, и словно уж и не ему, а кому-то другому нужна была теперь эта дурацкая торпеда. И только одно оставалось ему понятным и важным, от чего он ни за что бы не отступился, — не показать боцману, матросам, что он, лейтенант Буров, чего-то недопонимает, чего-то не умеет... Потом, после можно будет самому разобраться во всём, но сейчас... Ах, как не повезло ему с первого же раза! Какая досада!..

    — Разрешите, товарищ командир? Есть же выход! Буров вздрогнул.

    — Времени нет, боцман. Живо на бак! Всех на правый борт!

    Боцман вдруг взял его властно за локоть и надвинулся вплотную.

    — Со следующего захода будет поздно. Утопим торпеду!

    — А так? — Буров заколебался. — А так, с твоим выходом? — Он и не догадывался даже, о чём говорит боцман. Но времени не оставалось.

    — Так вернее, товарищ командир!

    — Добро! — Буров провёл ладонью по мокрому лицу, взглянул на него с доверчивой надеждой и ещё раз выдохнул: — Добро, боцман! Действуй!

    Через минуту катер, вздрагивая корпусом от ударов волн, застопорил ход метрах в десяти от торпеды. И вдруг Буров увидел, как чья-то крупная фигура в робе, опоясанная пробковым поясом, метнулась за борт. Широкий луч прожектора скользнул следом за ней — от самого борта к торпеде.

    В яркой ухабистой полосе, дымящейся водяной пылью, то ныряя в валы, то взлетая на них, к торпеде размашисто плыл боцман. Ему сразу же удалось пробиться почти наполовину вперёд, но вдруг его занесло на взметнувшийся косматый гребень и швырнуло назад, к самому борту.

    — Трос! Трос выбирай! — закричал кто-то с бака. — Держись, боцман!

    — Ноги в борт, Семен! — Грачев, перегнувшись с мостика, отчаянно размахивал руками. — В борт, Сема, в борт!

    Буров увидел боцмана совсем близко. Согнувшись скобой, Лопатин ногами и руками успел упереться в борт. Волна накрыла его сзади, подмяла под себя, и казалось, вот-вот вдавит в корабельную обшивку. Катер осел под её ударом. Она с ревом перекинулась через палубу, а боцман, выдержав чудовищной силы напор, выбрав момент, оттолкнулся от борта и уже вновь пробивался к торпеде.

    В эти долгие минуты Буров, растерянный, поражённый увиденным, проклинал себя за то, что разрешил боцману пойти на такой риск. Проклинал, хоть и не мог такого предположить... Слишком близкой, ощутимой была теперь опасность, чтобы он мог не думать об этом. Ему казалось, что сам он никогда бы не решился вот так, без крайней нужды, один на один схватиться с дикой стихией. Но в отдельные мгновения он забывал обо всём: какой-то яростный, хмельной порыв зажигался в нём самом, и ему хотелось крикнуть ревущему морю: «Нет, не возьмёшь! Семена Лопатина не возьмёшь!»

    А боцман всё ближе, ближе продвигался к торпеде. То и дело его отбрасывало назад, но он вновь устремлялся к ней, очень близкой и недоступной. Был момент, когда казалось, вот-вот он ухватит её за рым, но она вдруг ускользала в сторону, и ему снова приходилось гнаться за ней. Были моменты, когда боцман едва успевал увильнуть: водяные глыбы швыряли её навстречу, и она грозила расплющить его своим литым, тяжёлым телом. Теперь он чаще нырял в наступающий вал, а не стремился взобраться на его гребень.

    Катер валяло с борта на борт, как ваньку-встаньку.

    Буров поглядел на часы: оставалось ещё двадцать минут. Прикинул: «Семь на буксировку. А боцману на, обратный путь? Тоже минут семь. Значит, значит... Но ведь не сделано пока самое главное. Вон она, подлая, мечется...»

    Он увидел вдруг, как Лопатин прыгнул на торпеду, обхватил её руками и ногами. И тут же они вместе провалились под воду. Словно в преисподнюю. Бурову казалось, что следующей секунды в его жизни никогда не будет... Он затаил дыхание и только чувствовал, как гулко ухает сердце. «Но ведь оно тоже отбивает время! Почему же нет Лопатина? Почему нет?»

    Катер внезапно взлетел на высоченный горб. И в свете прожектора все увидели, что с бака к торпеде струной натянулся стальной трос. За него надёжно и ловко держался боцман. То провисая между валами, то исчезая в них, он хватко перебирал трос руками и быстро двигался к борту. — Всё! — ошалело крикнул Грачев и повернулся к Бурову: — Теперь всё, товарищ командир! Загарпунил!

    У борта Лопатина подхватили сразу несколько рук. Втащили его на палубу. Потом Буров услышал, как захлопнулась дверь ходовой рубки: голоса затихли. Торпеду не стали заводить за корму — некогда было. Буров решил сманеврировать, нетерпеливо звякнул машинным телеграфом.

    — Лево руль! Держать на «Медузу»! Отличительный видите?

    — Вижу, товарищ командир! — Грачев чуть помолчал, потом засмеялся: — Ох и валяет! Того и гляди, клотиком по волне лизнем. Но теперь чепуха, теперь порядок, считай, дома...

Через час, когда катер уже возвращался в базу, Буров наконец спустился вниз. Радисту каким-то чудом удалось согреть чай. Он протянул большую эмалированную кружку Бурову:

    — Погрейтесь, товарищ командир. Не напьётесь, ещё половину можно...

    — Спасибо. — Буров обхватил озябшими руками горячую кружку и... улыбнулся. — Как хорошо! Как хорошо-то, Цыбин, а?

    — Ещё бы! — согласился радист. — Столько часов на таком холоду. На эсминце вон иль на «Медузе» посиживают в тепле, да малость покачиваются. А тут так закаруселивает...

    — Да, на наших катерах потуже приходится, — шумно отхлёбывая чай, сказал Буров. — Ну, а что боцман?

    — В кубрике, под тремя накидками.

    Буров толкнул люк и вошёл в кубрик. Боцман, укрытый одеялами, лежал на койке и молча глядел на него. Лейтенант отвёл взгляд, прислушиваясь к скрипу шпангоутов.

    — Поскрипывают?

    — Скрипят. — Боцман шевельнул губами и снова умолк.

    — Трудно было? — неожиданно для себя спросил участливо Буров.

    — Не очень, товарищ командир

    — Страшно?

    — Не очень.

    Оба вдруг разом улыбнулись. Буров присел напротив и стал отхлёбывать чай.

    — Хотите согреться? — Он не знал, что бы ещё сказать, и глядел на впалую щеку боцмана с широкой ссадиной.

    — Не помогает, товарищ командир, — сказал боцман. — Две кружки выпил, а никак не отойду. Знобит малость.

    — Постойте! — Буров вдруг вскочил и метнулся из кубрика. Через минуту появился вновь, держа в руках толстый шерстяной свитер. — Вот, наденьте! Как в бане будет.

    — Что вы, товарищ командир, — смутился боцман.

    — Надевайте, надевайте, стесняться нечего. Такое дело...

    Буров откинул с него одеяла и отшатнулся. Руки боцмана по самые локти были замотаны бинтами.

    — Это так, тросом немного. Одни царапины, — виновато улыбнулся боцман. — Мигом подживет.

    Буров осторожно натянул на него свитер, заботливо укрыл одеялами.

    — Знаете, мне бабушка его прислала недавно. Она в Сибири живёт, в Канске. Узнала, что я здесь служу, вот и прислала. «Холода, — пишет, — у вас пуще наших, должно быть. Носи, внучек, поминай старую». Чудная она у нас и такая непоседа... — Буров вдруг смутился от своих слов: «Какую-то чепуху несу. Разве это к делу относится?..»

    — А вы сами откуда, товарищ командир? — неожиданно спросил боцман.

    — Сам я? Сам я москвич, Лопатин. С Таганки. Не слыхали? — Буров поправил подушку. — Ну, я наверх. Постарайтесь уснуть. Скоро придём домой. — И, уже приоткрыв люк, на секунду задержался. — А вы, Лопатин, откуда?

    Боцман вскинул на него усталые глаза, облизнул пересохшие губы.

    — Я волгарь, товарищ командир. Саратовский. Бурову стало неловко. «Ведь я же совсем не знаю своих парней», — с досадой подумал он и заспешил наверх.

    Море ухало с тяжкими надрывами. Чёрное, как сама ночь, оно бушевало рядом с низкими бортами катера, гривастыми волнами вкатывалось на палубу Ветер не утихал, но теперь стал попутным.

    Буров поднялся на мостик, крикнул Грачеву:

    — Ну, как тут у вас? Порядок?

    — Порядок, товарищ командир! Держу в кильватер. Видите, впереди огоньки? Это корабли наши!

    — Вижу! Отстрелялись, домой торопятся. — Буров опустил козырек шлема на лицо и тряхнул Грачева за локоть. — Идите чайком побалуйтесь! Пока не остыл.

    — А на руле?

    — Я постою сам. Идите! — Буров широко расставил ноги, навалился грудью на штурвал и стал вглядываться в ночь, в мерцающие ходовые огни идущих впереди кораблей.

    Он думал о том, что предстояло сделать при возвращении в базу после этого похода. Дел набиралось много, и все они казались ему важными и очень срочными. Все до единого!..

 

 АНТОНОВ МЫС

    Такая вот лукавая присказка ходила у нас на Севере среди моряков в те далёкие пятидесятые годы:

    Была это, конечно, милая, ласковая шутка над тремя старенькими, утлыми суденышками, построенными невесть когда и давно отслужившими корабельный свой век. Причислены они были к так называемым вспомогательным судам, вооружения не имели никакого совершенно, носили над неуклюжими рубками гидрографический флаг и выполняли самую незамысловатую работу: доставляли продовольствие и почту на сигнальные посты и маяки, горючее и зарплату в рыболовецкие артели, избирательные бюллетени во время выборов. Одним словом, за боевые единицы их уже и не принимали. Надо было видеть, как эта неразлучная троица выходила в кильватер из бухты, постреливая сизыми кольцами дыма из тонкошеих труб, потукивая слабенькими двигателями, как моряки с элегантных эскадренных миноносцев и сторожевиков провожали их насмешливыми добрыми взглядами, желая им счастливого плавания. А они, точно старички пенсионеры, растратившие силы за долгую трудовую жизнь, но не желающие выказать немощи, шли вдоль побережья, выжимая всё возможное из своих машин. Однако сил хватало лишь на четыре-пять узлов, не больше: старость не обошла и их стороной...

    Правда, и они были когда-то молодыми и выносливыми, и ходили слухи, будто в военные годы проводили даже постановку минных полей, а после войны сами же их и вытраливали, благо нужда в этих полях отпала. Возможно, так оно и было на самом деле. Но шло время, и через несколько лет и понять было нельзя, где тут правда, а где вымысел — моряки на выдумки досужи. К тому же «Ару» и «Гагару» вскоре списали по чистой и под прощальные гудки пароходов вывели из бухты и отвели на морской погост.

    Не миновать и «Баклану» отправиться вслед за своими близнецами, если бы не его командир мичман Суходолов. Собирался старый сверхсрочник отплавать в том году последнюю свою кампанию — двадцать пятую за жизнь — и уговорил командование пощадить суденышко: дескать, вместе и выйдем в отставку, как-никак последние шесть лет душа в душу проплавали.

    И начальство уступило...

    В конце октября, когда сизая от мазута вода в бухте стала затягиваться первым ледком, «Баклан» неожиданно получил срочное задание — доставить продовольствие группе геологов на северо-восточное побережье.

    В ту пору отдалённые края эти были ещё не обжитыми, на многие десятки, а то и сотни километров побережье оставалось пустынным. Геологи только-только начинали здесь свои поиски, сулившие открытия богатых месторождений. Крупных экспедиционных баз пока не существовало, и небольшие изыскательские партии, состоящие всего из нескольких человек, зачастую отправлялись в поиск, полагаясь лишь на свои силы. Правда, была у них надёжная опора: они знали, в случае беды на помощь всегда придут военные моряки, в какой бы дали от них ни находились. Больше серьёзной помощи ждать было неоткуда...

    Вот и на этот раз из геологической партии в ближайшую военно-морскую базу поступила тревожная радиограмма: «Остались без продовольствия, патронов. Наступают холода. Находимся на берегу залива Благополучия. Экспедицию необходимо продолжить. Ждём помощи. Каменев».

    «Баклану» не единожды доводилось ходить вдоль этого безлюдного северо-восточного побережья в отдалённые рыболовецкие артели, и мичман Суходолов хорошо знал эти места. И хоть сам он считал себя коренным балтийцем — прослужил на Балтике больше семнадцати лет, отвоевал всю войну и лишь позже был переведён сюда, на Север, — за эти годы успел, как любил говорить, «осеверяниться». И вот теперь, когда Суходолов сам для себя окончательно решил вопрос об уходе в запас — четверть века всё-таки отплавал, — выпал на его долю этот неожиданный поход. Как подарок посчитал его, как награду за долгие годы, отданные флоту и морю. И он порадовался тому, что ещё раз, теперь уж последний в жизни, удастся увидеть это суровое побережье. Увидеть — и попрощаться с ним навсегда, потому что собирался с семьёй перебраться на материк.

    Поход предстоял недальний, в видимости берегов, и мало кого беспокоил — дело привычное. Только в такие — каботажные — плавания и посылали «Баклан», на котором, кроме компаса, не было никаких других навигационных приборов. Да и не нуждался в них Суходолов: прибрежную полосу, считай, с закрытыми глазами смог бы вычертить на карте.

    Полагали, что вернутся в базу не позже чем через три дня. Получив приказ, спешно погрузили продовольствие для геологов, недельный запас взяли для себя и, не мешкая, вышли в море, держа курс на залив Благополучия, до которого было миль восемьдесят.

    На другие сутки около полудня «Баклан» застопорил ход кабельтовых в трёх от пустынного берега. Ближе подходить было опасно: подводное каменистое плато чуть ли не на полмили выдавалось в океан. По отмели, отскакивая от хлесткого прибоя, вскипавшего между огромными валунами, бегали геологи, размахивая руками, припрыгивая и что-то крича. Ветер уносил их крики в сторону суши, ничего нельзя было разобрать, и казалось, что они исполняют какой-то странный танец.

    — Наголодались ребята, — жалеючи сказал мичман Суходолов рулевому Клинову, — Не так запляшешь, когда столько времени без продуктов. — И тут же отдал команду: — Шлюпку на воду! Погрузить продовольствие.

    Суходолов спешил. Погода портилась, с океана ледяной ветер нёс снежные заряды, стада седогривых волн катились на берег. Вдали едва различались горбатые контуры сопок, отливающие голубизной от недавно выпавшего снега, точно шли там бесконечные караваны голубых великанов верблюдов.

    Едва последний мешок с продуктами опустили в шлюпку и боцман Кнып с Антоном Савиным взялись за вёсла, как Суходолов нетерпеливо крикнул;

    — Отваливайте! У прибоя не зазевайтесь!

    Он, конечно, надеялся на боцмана, человека бывалого, да и Антон — парень сильный и отчаянный, из сибиряков. А последнее крикнул им скорее для порядка: ребята толковые, без слов всё понимают.

    Шлюпка отвалила от борта, пошла легко, подталкиваемая в корму накатами волн, уменьшаясь на глазах. Через несколько минут стало видно лишь, как две пары вёсел вспархивают над ней, словно стрекозиные крылышки. Проваливаясь между водяными холмами, взбираясь на гребни, она ходко шла к берегу. Казалось, ещё несколько взмахов вёсел — и очередной вал подхватит её и аккуратно вынесет на отмель. Но откатная волна столкнулась вдруг с мощной стеной наката, шлюпку вздыбило, поставило отвесно и швырнуло в сторону.

    — Опрокинулась! — закричал рулевой Клипов не своим голосом и для чего-то начал лихорадочно вращать штурвал. — Товарищ мичман, перевернуло!

    Суходолов и сам всё видел, сразу же приказал дать малый ход и выругался в сердцах:

    — Прошляпили!.. Кто бы мог подумать, такие ребята! Лево руль! На шлюпку держать!

    «Баклан» медленно, точно ощупью, двинулся вперёд. За бортом в сгущающейся, тяжёлой глубине, в прогалах между бурыми водорослями угрожающе скользило каменистое плато.

    — Того и гляди, на банку напоремся, — с опаской сказал Клинов. — Не выберешься потом отсюда.

    Шлюпка беспомощно торчала килем вверх, Возле неё, словно буйки, покачивались на волнах две крохотные фигурки.

    Через несколько минут боцмана Кныпа и Антона Савина подняли на борт. Посиневшие от холода, поникшие от непоправимой беды, стояли они на палубе и, будто приговорённые, дожидались, когда шлюпку вновь поставят на киль. Надеяться было не на что, но они, замерзая па ледяном ветру, всё не уходили, словно чуда какого ждали. Наконец шлюпку перевернули. Схлынувшая вода обнажила пустое днище и скользкие голые банки.

    Потрясённые случившимся, геологи стояли, застыв у самой кромки прибоя. Скорбно, молча смотрела на них вся команда «Баклана», и каждый из экипажа чувствовал какую-то свою, ничем не оправдываемую вину перед ними.

    — Что ж им, с голоду теперь помирать? — ни к кому не обращаясь, сказал Суходолов. — Ах, какая беда, ребята, какая беда! — С минуту он напряжённо молчал, приглядываясь к ним, потом вдруг спросил: — Савин, как у нас с продуктами?

    — Дней на пять, товарищ мичман, — виновато ответил Антон. По судовому расписанию он, радист, выполнял и обязанности кока.

    — Может, кто и против?.. — натягивая глубже мичманку, спросил Суходолов. — Тут дело такое, сами видите... Мы через сутки, считай, дома, a им... — кивнул он на геологов.

    Они хорошо поняли его. Все, один за другим, спустились в кубрик.

    Бились волны о старые, ненадёжные борта «Баклана», поскрипывали переборки, погромыхивал перекатывающийся по пайолам упавший чайник. Суденышко круто заваливало с борта на борт.

    — Заштормит к ночи, — сказал моторист Чхеидзе, — трудно будет идти. Сальник совсем нехороший.

    — А если кто против, то что? — нахмурился Клинов, как бы спрашивая одновременно и Суходолова и всех остальных.

    — Тот может взять свой паек. На одни сутки, на обратный путь. — Суходолов строго ждал, тревожась и не глядя ребятам в глаза. Он знал: сейчас решается многое. Но ответа так и не дождался. Вздохнул облегчённо: — Я так и полагал... — И приказал тут же погрузить в шлюпку все продукты и отправить геологам. Сказал, выбираясь на палубу: — Оставьте только две буханки НЗ.

    Час спустя «Баклан» уходил от унылого, пустынного берега. Геологи, прощаясь, долго махали руками.

    Боцман Кнып и Антон, подавленные, сидели в машинном отделении и сушили бельё на горячем двигателе.

    В первую же ночь на обратном пути «Баклан» попал в беду: старый моторишко не смог осилить ураганного ветра, и судно понесло на скалистый мыс Крестовый. Суходолов знал: за мысом лежит бухта Изменная, но проход в неё столь узок и коварен, что даже днём при доброй погоде не каждый рискнёт пройти его. Однако другого выхода не было, и он на всякий случай отдал приказ надеть спасательные пояса.

    Антон, упираясь в переборки, спустился в кубрик к боцману. Кнып лежал, надрывно кашлял — простуда скрутила его цепко. Сквозь задраенный люк и иллюминаторы змеились струйки воды, ржаво скрипели шпангоуты, ходуном ходила под ногами палуба.

    — Вот... — Антон протянул спасательный пояс.

    — Что наверху? — Кнып приподнялся на локтях.

    — На скалы несёт. Мичман в Изменную хочет проскочить. Сам на руль стал.

    — Не удастся, — убеждённо сказал Кнып. — Проход узок, не зря Собачьей пастью прозвали. Даже Суходолову не удастся.

    — Разобьёмся?

    — Давай наверх. Я сейчас, следом.

    В непроницаемо-чёрной ночи гудел океан, оглушая, накидываясь на суденышко, темень слепила, и ничего нельзя было разобрать в этой дегтярной грохочущей темноте, лишь кинжальный луч прожектора с ходового мостика судорожно впивался то в водяные холмы, то в зубчатые мокрые скалы впереди. Антон совсем рядом увидел ощетинившийся «собачьей пастью» узкий проход в бухту, невольно отступил от борта и вцепился в поручни рубки.

    «Баклан» ударило левым бортом, затем правым, и он затрещал, словно сдавливали его могучие челюсти. Слышно было, как дробится привальный брус. Н вдруг сноп света перестал метаться, стал плавно раскачиваться, ощупывая то спокойную черную воду бухты, то недалёкий, припорошенный снегом берег: океан протолкнул судёнышко в узкий проход и, отстав, грохотал теперь сзади, за высоким мысом Крестовым.

    Уже четверо суток в угнетающей белой тишине «Баклан» стоял, уткнувшись форштевнем в схваченную первым ледком песчаную отмель. С бортов и кормы уходили в воду боцманские лини, но рыба не шла на приманку из промороженных медуз и высохших морских звёзд. Поросшие кустарником, скрюченными вечными ветрами берёзками сопки вплотную окружали бухту Изменную. Судя по карте, ближайшее селение лежало почти в ста километрах.

    Вчерашним утром была съедена последняя четвертушка НЗ, шторм не утихал, и мичман Суходолов велел беречь силы. В кубрике лежали молча, лишь моторист Чхеидзе время от времени принимался насвистывать какой-то тягучий грузинский мотив.

    — Перестань! — не выдержав, заорал рулевой Клинов. — Без тебя тошно!

    — А ты спокойней, Клин, — сказал Чхеидзе. — Не психуй. Лежи, береги силы. Шторм кончится, а двигатель завести сил не хватит. Эх, уцелела бы рация... Антоша, неужели ничего нельзя сделать?

    — В лепёшку раздавило, — вздохнул Антон. — Была бы рация...

    — На этой дурацкой посудине даже ружья нет, — не унимался Клинов. — Нырка не из чего подстрелить. Лежать бы этому «Баклану» на дне вместе с «Арой» и «Гагарой» — лучше было бы.

    — «Баклан» тут не виноват, — тихо сказал боцман. Ему было совсем плохо, он надрывно кашлял.

    — Кто же виноват? — с вызовом бросил Клинов и, не дождавшись ответа, кивнул на Антона: — Вот кто виноват. Кок, наш кормилец!

    — Ты Антона не трогай.

    — И ты, Кнып, виноват! Вы оба! Утопили продукты... Если бы вы не перевернули шлюпку, загорали бы мы сейчас здесь, как на отдыхе. А так хоть волком вой.

    — Берегите силы, ребята, — тихо произнёс Чхеидзе. — Зачем спорить? На такой волне трудно было удержаться.

    — А если бы на шлюпке был ты? — сдерживаясь, спросил Кнып.

    — Я бы не утопил! — отрезал Кланов. — Голод — скверная штука, боцман. Сам видишь. И мичман зря наши продукты геологам отдал. Красивый жест! У них ведь ружья были. Видел?

    — Ружья я видел, да патронов к ним не осталось у геологов, — задумчиво сказал Кнып. И вдруг спросил: — А почему ты свой паек не взял? Ведь командир предлагал.

    — А потом что? — ухмыльнулся Клинов. — Травили бы как иуду...

    — Выходит, не из-за совести?

    — Всё это баланда, Кнып. Совестью брюхо не набьёшь. — Клинов поднялся с койки, с минуту сидел с закрытыми глазами. — Надо что-то придумать! Так нельзя, слышите, мы же с голоду подохнем!

    — Не бесись, — спокойно сказал Чхеидзе. — И других не беси.

    — Слушай, Клин, — Антон посмотрел на Клинова, и нехороший, жёсткий взгляд был у него при этом, — я накормлю тебя, если ты голоден. Хочешь?

    — Что же? — недоверчиво усмехнулся Клинов. — Может, у тебя припрятано?

    — Хочешь?! — повторил Антон с яростью. А сам не знал, конечно, что станет делать, если тот вдруг скажет: «Да, хочу!» — может, встанет и тут же пойдёт в то далёкое селение, что лежало почти в ста километрах, а может...

    — Ребята, бросьте вы, — поморщился Чхеидзе. — Слушать вас нехорошо. Девушки, что ли?

    — Нет, надо что-то придумать, — не успокаивался Клинов. — Шторм может ещё целый месяц бушевать. Кто знает сколько? Снежные заряды несёт — ни черта не видать. Рация разбита. Нас ведь не найдут даже. Если и искать будут — не найдут. Нельзя же подыхать вот так, заживо!

    — Вот что, Клинов, — оборвал его боцман, — ты воду не мути.

    — Я иду к мичману. Он командир и обязан что-то сделать. За это ему деньги платят!

    — Ты пойдёшь сейчас на берег, наберёшь ведро снега и разведёшь на камбузе огонь! — жёстко сказал боцман. — Надо выпарить водоросли.

    — К чёрту! — взорвался Клинов, — Только бы выбраться отсюда, до базы дойти — сразу же спишусь с этой посудины!

    — Держать не станем. Трудно тебе будет дальше с нами служить. Попросту невозможно, думаю.

    — Ничего, обойдёмся. Дослужим в другом месте. Не сошёлся свет клином на вашем «Баклане».

    — Ив другом лихо тебе доведётся... Ну а сейчас давай за снегом — и на камбуз. Это приказ! — твёрдо произнёс боцман.

    — Если бы вы не утопили продукты... — Клинов нелюдимо, зло взглянул на Кныпа, нехотя стал натягивать бушлат.

    — Я тебя всё-таки накормлю, увидишь! — упрямо повторил Антон уже в спину ему. — Не знал, что аппетит у тебя волчий...

    Вошёл Суходолов, присел на рундук, мягко спросил:

    — Как сальник, Чхеидзе?

    — Подтянул, товарищ мичман. Машина на ходу. Шторм утихнет — выходить будем?

    — Попытаемся... Течи нет, боцман?

    — Пробоину ребята заделали, другая — выше ватерлинии, не страшно.

    — Это ваш последний рейс, товарищ мичман? — спросил Антон. — Ах, как же неладно вышло со шлюпкой!..

    — Последний, — тяжело вздохнул Суходолов. — И мой, и «Баклана»... Что Клинов? Замечаю, нервничает парень.

    — Ничего, — ответил боцман, — за снегом пошёл. Когда человек чем-то занят, в голове чище.

    — Как думаете, товарищ мичман, найдут нас? — осторожно спросил Антон. И сам же ответил: — Хватились уж, наверно... найдут.

    — Не скоро, должно. Кто же подумает, что мы в Изменную проскочили? А тут ещё снежные заряды. На себя надо рассчитывать. На себя! — Суходолов, уходя, обернулся: — Судя по всему, ещё, может, с недельку придётся побыть здесь. Берегите силы, ребята. Тут главное — выдержка. А мы — народ флотский.

    — Жалко старика, — сказал Чхеидзе. — Двадцать пять лет проплавал, и надо же такое в последнем рейсе...

    Этой ночью Антон не мог уснуть. Иногда он, видимо, дремал: перед ним мелькали то перевёрнутая шлюпка, то лежавший больной боцман Кнып, то злое лицо Клинова, который будто норовил его душить и всё повторял: «Ты утопил продукты, ты — кок и обязан меня накормить!»

    Было далеко за полночь, когда вдалеке чуть уловимо послышался протяжный вой. Антон затаил дыхание. Вой повторился, но уже глуше. «Стороной прошли, вглубь», — подумал Антон, и вдруг смутная мысль шевельнулась в его сознании. Он не сумел уловить её вновь, но после этого уже не мог успокоиться и долгие минуты испытывал странное нетерпение. Ему казалось, что вот-вот случится невероятное, изменит их положение: возможно, они с Кныпом достанут со дна утопленные продукты или кто-нибудь принесёт много еды из столовой, в которой он ещё до службы на флоте работал помощником повара. И тогда он всех накормит, и Клинова в первую очередь...

    Антон приподнялся на локтях, поглядел в заиндевелый иллюминатор, чувствуя непривычную лёгкую слабость. И вдруг, поймав недавно ускользнувшую мысль, обрадовался ей. Он только засомневался на миг: хватит ли сил на задуманное? Но тут же очень ясно представил себе, что завтра сил останется ещё меньше, и, значит, он должен это сделать сейчас. Ещё немного помедлил, затем встал, оделся и, стараясь не шуметь, пробрался на камбуз. Сунул в карман коробку спичек, выбрал хорошо отточенный нож. На цыпочках подошёл к каюте мичмана Суходолова, прислушался, потом бесшумно добрался до бака и спрыгнул вниз на тугой, подстывший за ночь песок.

    Слева, за мысом Крестовым, грохотал шторм. Оттуда, с той стороны, всё несло и несло снежные заряды. Антон поднял воротник бушлата и зашагал в темноту.

    Он долго поднимался на ближнюю сопку, продираясь через колючий кустарник. Сопка была невысокой, но и на неё нелегко было взобраться — ведь четверо суток впроголодь прожили. Временами он останавливался перевести дух, вслушивался в лёгкий посвист ветра в припорошенных снегом кустах. Он ещё не привык к темноте, она тревожила его, но он упорно шёл вперёд, стараясь уклониться в глубь от побережья океана. Было не больше десяти градусов мороза, и холод пока не очень беспокоил его.

    Наконец Антон забрался на вершину и огляделся. Тёмные контуры сопок, похожие на океанские валы, чуть заметно прорезались в ночи. Бухта чёрной подковой лежала внизу. Штормовые раскаты долетали сюда глухо, словно из подземелья. Антон разгреб снег, выскреб из жухлой травы какие-то ягоды. Они были горьки, и он, выплюнув их, побрел вниз по противоположному склону. Он не торопился, берёг силы. Если удастся сделать задуманное, он поднимется вновь на вершину, разведёт костер. И с «Баклана» увидят огонь...

    Внизу, у подножия, словно в огромной трубе, высвистывал ветер. Снежная пыль, вихрясь, сплошь облепила его, он шёл точно в маскхалате. Пробирало до костей, он замерзал и с тревогой подумал, что, пока не поздно, пожалуй, лучше вернуться на судно. Голод и стужа одолевали его. Порой ему стало казаться, что кто-то неотступно следит за ним в темноте. Антон вынул нож, хотел нарезать кустарника, развести костер, чтобы обогреться, но тут же решил, что огонь ещё больше привлечёт внимание того, кто идёт следом. Ноги подкашивались. Он знал, что не встанет, если присядет хоть на минуту, потер снегом лицо и вдруг отчётливо ощутил, что кто-то пристально следит за ним сзади. Холодея, порывисто обернулся и шагах в двадцати увидел зеленоватые хищные точки. «Я чувствовал, что он идёт следом, — подумал Антон, вздрогнув, ощущая, как на затылке стягивает кожу.

    Такое же ощущение — сейчас точно током прострелило — испытал он ещё до службы, когда впервые батя взял его с собой на охоту. Отец, старый таёжник, очень хотел, чтобы и сын унаследовал их фамильную профессию. Так уж повелось у них в роду издавна. И видать, не думалось старику, что иную дорогу выберет Антон. Потому и взял с собой, хотя тот и работал помощником повара в местной столовой. Антон впервые вышел на медведя, и вот тогда-то у него, как и сейчас, стянуло кожу на затылке...

    Батя сделал своё дело точно и верно, но у самого Антона осталось ощущение беспомощности. И, промахнись отец, не ударь точно ножом медведя в живот, когда тот пошёл на него «в объятья», неизвестно, чем бы дело кончилось...

    Однако охотника из него так и не вышло. А потом пришло время, его призвали на флот.

    И вот сейчас всё это вспомнилось ему при виде зеленоватых хищных точек. Сразу же горячо плеснулась мысль: «Это хорошо, что удалось его встретить! Теперь надо только сделать своё дело, потом забраться на сопку и разжечь костер...» На какой-то миг перед ним мелькнули лица голодных ребят, пронзительно-едкий взгляд Клинова прожег его ледяными зрачками. «Я иду. — Антон стиснул рукоятку ножа, чувствуя, что рука не очень тверда. — Я иду. Ты же, гад, не упрекнёшь уж меня тем, что я утопил продукты. И Кныпа не упрекнёшь...»

    Утром они обыскали всё судно, прибрежный кустарник — Антона нигде не было.

    — Сбежал, салага, — сказал Клинов. — Струсил. ЧП, товарищ мичман.

    — Пропадёт в одиночку, — встревожился Суходолов. — Надо поглядеть окрест.

    — Попробую догнать, — вызвался Клинов. — Следы не совсем замело, далеко не уйдёт.

    — Давай. Только вот что, Клинов, о ЧП забудь, о человеке думай. Понял? Иди! В случае чего костер запали на сопке.

    Клинов спрыгнул на берег, отыскал проступавшие в снегу следы, ведущие к ближней сопке, и зашагал в глубь побережья. Через две-три минуты Клинов пропал, и что-то тревожное почудилось Суходолову в этом его исчезновении за белой метельной стеной.

    К вечеру боцман Кнып и Чхеидзе выпаривали собранные водоросли — готовили отвар на ужин. На камбузе резко пахло йодом.

    — Если Клинов найдёт Антона, тот его может ухлопать, — сказал вдруг Кнып. Его всё ещё сильно знобило.

    — Ты что, совсем больной? — изумился Чхеидзе. — Как нехорошо думаешь!

    — Ты видел лицо Антона, когда Клинов винил его за утопленные продукты? Антон задыхался, будто его душили.

    — Клинов и тебя винил.

    — Я поопытней, поспокойней. Антон слишком горяч.

    — Неужели он сбежал?

    — Куда здесь бежать? Я о другом думаю.

    — Может, он... того, а, боцман?

    — И сам не знаю, о чём думать, — вздохнул Кнып. — Только не для этого Антон с судна ушёл, чтобы сбежать.

    Чувствую, не для этого. Что-то замыслил он... — И неожиданно заключил: — Может, и мне с ним надо было идти...

    — Ничего не понимаю.

    — Я и сам не понимаю, но что-то здесь не то...

    — Иди, боцман, отдыхай, — мягко сказал Чхеидзе. — Тебе совсем плохо, дорогой. Завтра обязательно достану для тебя нырка. Палкой убью. Целый день буду караулить, а убью. Иди, дорогой, иди.

    Совсем стемнело, когда на одной из сопок заметили костер. Временами пламя пропадало, знать, пригибало его ветром, потом появлялось опять, робкой свечой светилось в необъятной черноте северной ночи.

    Суходолов и Чхеидзе, торопясь, перевалили через ближний холм. Шли молча, не спуская глаз с помигивающего вдали отблеска костра, боясь упустить его из виду. Старый мичман задыхался от быстрой ходьбы, на последнем крутом подъёме стал совсем сдавать, и Чхеидзе пришлось поубавить шаг. Когда наконец приблизились, от костра, пошатываясь, отделилась фигура. Это был Клинов.

    — Где Антон? — спросил Суходолов, держась за сердце. — Что с ним?

    — Возьмите вот это. Тяжело, мне не удержать, — как-то странно, чужим голосом ответил Клинов, протягивая мичману большой тёмный кусок. — Вам нёс, на судна, а вы вот здесь. Держите.

    Пальцы Суходолова утонули в мохнатой шерсти. Голова кружилась, дрожали ноги. Дурманяще пахнуло парным мясом.

    — Медвежатина, — сказал Клинов. — Поешьте, а то так нельзя, упадёте так... Я вот поел немножко...

    — Где Антон?! — заорал Чхеидзе.

    — Там, у костра. И он, и мохнатый, оба лежат, рядом... Антона я застал ещё... — Клинов беспомощно, как ребёнок, ткнулся вдруг в плечо Суходолову: — Товарищ мичман, это ведь я... Такие слова говорил ему, винил...

    — Ты о чём? — вздрогнул Суходолов, почуяв недоброе и совсем ослабев от этого. — Прямей говори!

    — Живого застал ещё... Всё я понял, всё. Для нас Антон ночью ушёл... на медведя. Понимаете, для нас! И вот — всё, конец... А я такое — хоть топись. Как жить-то теперь, как?

    — Ах, Антоша, Антоша, парнишка ты мой дорогой! Как же быть теперь? Что делать?! — Суходолов, не замечая, обронил тяжёлый кусок медвежатины и, с трудом волоча непослушные ноги, побрел к костру.

    Чхеидзе молча оттолкнул Клинова с дороги и пошёл следом за мичманом.

    Похоронили Антона на крутом обрыве мыса Крестового. Долго стояли над свежей могилой, обложенной камнями, слушали каждый в себе общее горе, глядели, как ветер треплет ленточки Антоновой бескозырки, прижатой куском гранита к рыхлой земле. Стонал, надрывался внизу, у подножия мыса, океан, и далеко отсюда, с сорокаметровой высоты, виделся буйный простор, катящиеся лавины седогривых волн.

    — Да, надо и мне было идти с ним ночью, — задумчиво сказал боцман Кнып. — Будто чувствовал, что надо...

    Ему никто не ответил. Только Клинов украдкой поднял на него удивлённые виноватые глаза. И отвернулся, закрыв лицо рукавом бушлата. Плечи его вздрагивали. Он с трудом произнёс:

    — Ну что же вы молчите? Хоть что-нибудь скажите мне. Слышите? Не молчите только...

    — Что тебе сказать? Нечего сказать, — ответил Чхеидзе.

    — Пошли, — с тяжёлым сердцем произнёс Суходолов. И они гуськом стали спускаться с обрыва. Последним, ссутулившись и чуть приотстав, брёл Клинов.

    Почти неделю ещё держалась дурная погода. Шторм не унимался, ветер клубил, лохматил сизые облака, они низко стелились над землей, отсекая вершины сопок. В проходе в бухту, как в гигантском котле, клокотали волны, вздыбливаясь, с грохотом расшибаясь о скалы. В такую пору и думать не приходилось о помощи — ни с моря, ни с воздуха.

    Когда шторм наконец утих, «Баклан», изрядно потрёпанный, вышел из бухты Изменной. С приспущенным флагом проходил он мимо Крестового мыса. Мичман Суходолов, боцман Кнып и Клинов стояли на мостике, обнажив головы, и молча смотрели на крутой обрыв, где едва приметным бугорком поднималась Антонова могила.

    Многое довелось повидать и пережить мичману Суходолову за свою долгую службу на флоте. Особенно в годы войны, на Балтике. Навсегда запали в память самые первые, трагические дни Либавы, когда пришлось держать оборону, а потом прорываться из окружения. Сколько его боевых товарищей пало за те первые семь дней, не сосчитать, наверно. У него на глазах фашистские самолёты потопили транспорт, на борту которого находилось несколько сот раненых, женщин, детей. Уцелевшие плыли к берегу на брёвнах, досках — кто на чём, а самолёты безжалостно расстреливали их из пулеметов с бреющего полёта... Да и в последующие лихие годы немало людского горя довелось видеть Суходолову...

    Но то была война — великая, общая человеческая боль, и гибель людей не то чтобы была оправдана — нет, этого никогда нельзя оправдать, как нельзя к этому привыкнуть, — а была она горько неизбежна, неотвратима... А теперь-то! Теперь, когда такая мирная тишина кругом, сама мысль о гибели кажется неправдоподобной... «Ах, Антоша, Антоша! Жить бы тебе да жить. Не судьба, видать. Другого полёта судьба у тебя — полёта высокого и светлого...» Суходолов ни минуты не думал о себе, о том, что ему, командиру, придётся держать ответ по прибытии в базу. Конечно, придётся. Но разве можно думать об этом сейчас? Он чувствовал непоправимую вину свою, которую от сердца своего не мог, да и не сумел бы теперь, оттолкнуть. Наверное, можно было как-то предотвратить такой горький случай, но вот чего-то он не предусмотрел, за чем-то не уследил... И обжигала душу боль за Антона, за этого совсем ещё молоденького славного парня, годившегося ему в сыновья. И вместе; с болью этой в сердце жила гордость. Неслышно поднялся на мостик Чхеидзе, на минутку оставив свою машину.

    — Если бы не Антоша... — сказал было он и тут же умолк — перехватило дыхание, сорвал с головы бескозырку и застыл рядом.

    — Вот что, ребята, — помолчав, сказал Суходолов, — я так думаю: скоро мы должны вернуться сюда. На этом Антоновом мысу памятник надо поставить. Хоть и не бывает здесь людей, а надо...

    Более двадцати лет минуло с той поры. Давно уже «Баклан» ушёл на покой следом за своими близнецами «Арой» и «Гагарой». Мало кто помнит о нём теперь.

    Забылась, конечно, среди моряков и безобидная лукавая присказка, в которой говорилось об этих трёх утлых суденышках, А вот Антонов мыс не забылся. Хоть на мореходных картах он и обозначен Крестовым, сами моряки с тех пор упорно называют его Антоновым.

    Кто знает, придёт время, глядишь, и на картах утвердится это название...

 

    БОЙ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ...

    Глухой раскатистый гул шторма долетал из-за скалистых берегов и сюда, на причал, возле которого стоял промытый тёплым июльским дождём интуристский автобус. Напористый ветер гнал с моря седогривые волны, они пенились, клокотали в узкой горловине бухты, но сюда докатывались уже несколько обессилевшими, ухали, сшибались с бетонной стенкой причала, и солёные брызги ливнем опадали почти к самым скатам сверкающего свежим лаком автобуса. Шёл несильный затяжной дождь, небо наглухо затянуло, будто надвинулись сумерки, и на фоне беспросветной этой сумеречи маленький курортный городок казался ещё более белым — сочный мазок художника на монотонно-сером полотне.

    Из автобуса никто не решался выходить.

    «Неужели здесь? — рассеянно глядя по сторонам, пытаясь отыскать хоть какие-то приметы, подумал Сергеев. — Но ведь ни этих курортных корпусов, ни причала тогда и в помине не было...»

    Он почти не понимал, о чём говорит советским туристам симпатичная девушка-переводчица, сидящая в кресле рядом с водителем, только слышал её мягкий, воркующий голос с южным акцентом и всё смотрел на раскинувшийся по склону маленький городок, ничего не узнавая и ещё больше от этого волнуясь. Но эту-то узкую горловину, этот проход в бухту он, капитан второго ранга в отставке Сергеев, сразу узнал. Как только автобус миновал ущелье, вымахнул на простор и покатил открытым берегом — так сразу и узнал... Названия бухты он не помнил — память не удержала нерусское трудное слово. И даже не саму бухту Сергеев узнал, а именно этот проход, стиснутый, точно челюстями, невысокими скалистыми берегами. Только тогда в нём не волны клокотали, как сейчас. И встреча, конечно, была другой — это теперь им, советским туристам, все почести и уважение, а в тот день...

    «Да-да, эта бухта подковой, этот проход — всё так, но больше ничего не узнать, — почему-то с огорчением подумал Сергеев. — Что ж, сколько воды утекло с той поры...»

    А переводчица, извинившись за «негостеприимство» погоды, между тем говорила в микрофон своим милым голосом, указывая на бухту:

    — Вот здесь, товарищи, во время войны советские моряки высадили десант и освободили от фашистских захватчиков этот маленький курортный городок. Не правда ли, он так мил, что сейчас даже невозможно представить, что когда-то здесь, на его тихих улочках, шли бои.

    Туристы притихли, протирали слезящиеся от дождя окна, приникая к ним, с молчаливым любопытством разглядывая бухту, небольшой причал, у которого грузно раскачивало на волне приземистый силач буксир.

    — Они что же, прямо на эту пристань и высаживались? — спросила пожилая женщина в очках. В голосе её слышалось недоверие.

    — Да, именно здесь, — подтвердила переводчица. — В этом самом месте.

    Сергеев бросил на неё укоризненный взгляд, накинул плащ, попросил водителя открыть дверь и вышел из автобуса. Он стоял на причале и смотрел туда, в узкий проход, где кипели, ошибаясь, волны, и тот далёкий день на рассвете стал оживать, приближаться к нему...

    За скалами грохотал шторм, могучее дыхание его смешивалось в памяти с отдалённым десятилетиями гулом, и Сергеев стоял так несколько минут, прислушиваясь к этому грохоту и к этому несуществующему гулу, к самому себе прислушиваясь, к своему сердцу, которое тоже говорило ему сейчас о прошлом и настоящем, об этой очень отдалённой, но, несомненно, существующей между ними связи. Он стоял так несколько минут, совершенно забывшись, не думая, зачем он здесь, пока водитель нетерпеливо не засигналил ему.

    — Садитесь же! — крикнула переводчица, распахнув дверцу. — Вы насквозь промокнете.

    — Ничего, — ответил Сергеев. — Ничего, это хороший дождик.

    Он улыбнулся ей, и ему вдруг стало немножко обидно: сейчас автобус укатит с причала, а она так почти ничего и не рассказала туристам о десанте, лишь походя упомянула: «Во время войны советские моряки высадили...», не назвав при этом ни дня, ни даже года. Быть может, подумал он, это не входит в программу маршрута или переводчица на самом деле больше ничего не знает. Скорее всего, второе. Но Сергееву всё же стало обидно. Он хотел было сказать этой милой переводчице, что никакого причала тут не было и прыгать в воду приходилось метров за двадцать от берега — катера не могли подойти ближе из-за осадки. Но, глядя в её чистые, ещё по-настоящему не тронутые, жизнью глаза, он понял вдруг, что она, в сущности, совсем юное существо, родилась, должно быть, много позже войны и было бы несправедливо укорять её в том, что она чего-то, слава богу, не видела, не испытала на себе... Сергеев только подумал с лёгкой грустью: «Ничего, пускай, по её понятиям, десантники высаживались именно на этот причал. Откуда ей знать, что тогда его и в помине не было. Да и какая теперь разница?..» Он спросил только:

    — Вы хорошо знаете этот городок?

    — Признаться, не очень, — вежливо улыбнулась она. — Я ведь из Бухареста, здесь бываю только проездом, с экскурсиями. А что вас интересует?

    — Особняк. Такой, знаете ли, старинный двухэтажный особнячок должен здесь быть неподалёку. Очень приметный. С башенкой. Улица немножко в гору, булыжником выстлана.

    — Вы разве бывали здесь? — с любопытством спросила переводчица.

    — Очень давно. Многое позабылось.

    — Нет, к сожалению, не видела такого особняка.

    — Жаль, — сказал Сергеев, — очень жаль.

    — Садитесь же, вы простудитесь. — Она заботливым взглядом тронула его поредевшие седые волосы. — Нам пора ехать в гостиницу, садитесь.

    — Вы поезжайте, я приду позже.

    — Не забудьте: завтра утром отправляемся дальше по маршруту.

    Сергеев дружески кивнул ей, поднял воротник плаща и направился в город. Автобус с туристами обогнал его через минуту, и переводчица приветливо помахала ему рукой.

    Все улицы здесь сбегали вниз, на набережную, как горные речки к морю. Та, которую он разыскивал, помнится, была правее, круче других поднималась вверх. «Кажется, вот эта», — неуверенно определил Сергеев, пройдя в самый конец набережной. Он не был убеждён, что это именно и есть нужная ему улица, но другие ещё меньше походили на ту, которая вроде бы запечатлелась в памяти.

    Он не спеша шёл по тротуару, с удивлением и беспокойством приглядываясь к высоким белым домам. В мокром асфальте отражались чуть шелестевшие под дождём каштаны, журчала в сточных решётках вода. Прикрывшись зонтами, торопливо проходили редкие прохожие. Нет, старинного двухэтажного особняка Сергеев не нашёл. И всё-таки сердце подсказывало: где-то здесь, на этой улице.

    Городок был отстроен заново, не виделось ни одного старого дома — можно подумать, что это совсем другое место и никогда он, Сергеев, не бывал здесь. Не осталось никаких прежних примет, и если бы не узкий проход в бухту, в котором кипели волны и который он узнал сразу, можно и в самом деле усомниться: да здесь ли всё это было?

    Он зашёл в тихое, полупустое кафе, заказал крепкий кофе, но садиться за столик не стал. Пока усатый раздобревший буфетчик нацеживал в чашечку ароматный напиток, Сергеев спросил его, почти не надеясь, что тот понимает по-русски:

    — Вы давно живёте в этом городе?

    Но буфетчик, к немалому удивлению Сергеева, довольно бойко — видно, советские туристы были в этом городке нередкими гостями — объяснил, что живёт здесь целых двенадцать лет, с той поры, как из этого неприметного местечка сделали прелестный городок-курорт. А до той поры он с женой и четырьмя дочурками жил в ста километрах от Бухареста, но там ему нравилось меньше, хотя тоже жилось неплохо. Он был словоохотлив, скучал в полупустом кафе, добродушно поворчал на погоду — дескать, торговля идёт неважно, явно обрадовался случаю поболтать с заезжим русским туристом. И даже рассказал Сергееву, что дочурки его с удовольствием изучают русский язык — они называют его «советским».

    — Очень мило. И очень похвально. — Сергеев улыбнулся этому жизнерадостному добряку, с наслаждением отпивая кофе. Выдержав паузу, спросил: — Скажите, а что было на месте этой улицы до того, как здесь поставили эти высокие дома?

    — Тоже улица. И тоже были дома, только ниже ростом. Как это по-вашему? — Подбирая слова, буфетчик пощелкал пальцами возле виска. — Ах да, Гулливеры и лилипуты! — Он остался очень доволен своей меткой шуткой, раскатисто засмеялся.

    — Кажется, вот здесь, напротив, стоял двухэтажный особняк? — сказал Сергеев не совсем уверенно. — С башенкой. Вы не помните?

    — Княжеский дом! — воскликнул буфетчик. — Но вы ошибаетесь: он стоял на месте вон той гостиницы. Его снесли позже других. Жалели. Я ещё застал его: прелестный был особняк, хоть и очень старый. Он нарушал общий архитектурный ансамбль...

    — Понимаю, — сказал Сергеев, приглядываясь к восьмиэтажному белому зданию с изящным козырьком и широкими лоджиями. — В особняке кто-нибудь жил в последнее время! Не помните?

    — Там никто не жил, был маленький местный музей, — пояснил буфетчик, уловив волнение в голосе и на лице Сергеева. — А «Княжеский дом» — прозвище. Говорят, когда-то он принадлежал князю. Но ведь князей давно нет. И не похоже, чтобы они появились опять. Не так ли?

    — Да, это так, — согласился Сергеев. — Их время давно прошло и у нас, и у вас.

    — Теперь они только в сказках, — засмеялся буфетчик.

    — Пожалуй. — Сергеев поблагодарил его и отошёл от стойки.

    Он сел за свободный столик возле окна, откуда было хорошо видно здание гостиницы. Ему захотелось побыть одному.

    «Княжеский дом» — прозвище...», «Когда-то он принадлежал князю...». Вот уже как говорят. А пройдёт ещё столько, а то и меньше — и совсем позабудут. О самих обитателях и говорить нечего — будто и не жили на свете. Но неужели каких-нибудь тридцать лет — это уже «когда-то»? Точно в какой-то страшно далёкой дали. А ведь было-то это в сорок четвёртом году, осенью, рукой, кажется, подать...»

    Сергеев, вспоминая это не такое уж далёкое прошлое, смотрел на новое современное здание гостиницы. Отдалённый гул шторма докатывался сюда приглушённо, и гул этот опять, как и там, на причале, возле автобуса, напоминал Сергееву орудийный грохот, и ему вдруг почудилось, что вот сейчас он увидит врывающиеся в бухту катера с десантниками и вода в узком проходе закипит от взрывов...

    ...Он, командир взвода морской пехоты лейтенант Сергеев, не знал, кто в ту ночь сумел развести боны при входе в бухту — наши ли разведчики, местные ли партизаны. Но он знал, насколько сложно и рискованно выполнить такую работу, и потому, когда катера без ходовых огней, под вспомогательными двигателями подошли к проходу, мысленно поблагодарил этих неизвестных людей и порадовался за них. Всё шло пока хорошо, значит, сработали ребята превосходно, своё дело сделали, и теперь слово за ними, за десантниками. Катера призрачно скользили по тихой воде узкого прохода, стиснутого тёмными скалистыми берегами, но было ясно, что вот-вот немцы обнаружат их, не могут не обнаружить, и тогда наступит та критическая минута, которая может решить судьбу всего десанта.

    Но немцы хватились слишком поздно, когда уже была наполовину пройдена горловина. Разрывая ночную тишь, мощно взревели главные двигатели, и катера рванулись на полных оборотах вперёд. Но тут же с берега, пронзая предрассветную темь, кинжально хлестнули навстречу прожекторы, плотно ударили орудия. А катера, точно стая гончих, уже мчались, врывались в бухту, и в ней стоял сущий ад — вода кипела у бортов, дыбились в огненных отблесках фонтаны, слепили, судорожно метались над поверхностью нервные щупальца прожекторов, расчерчивали темноту колючие трассы пулеметных очередей. И невольно хотелось вжать поглубже голову в плечи, точно они могли защитить, точно были бронированными.

    Катер, на котором был Сергеев со своим взводом, вырвался вперёд, но внезапно сбавил обороты, и Сергеев почувствовал, как проскребло килем по грунту. До берега оставалось метров двадцать-тридцать. У самого борта ухнул снаряд, катер круто завалило на левый борт, и тут же командир рявкнул что есть мочи с ходового мостика в мегафон:

    — Давай, ребята, а то накроет! Глубина полтора метра!

    — Поше-е-ел! — крикнул своим Сергеев и, вскинув над головой автомат, первым прыгнул с бака в воду.

    Они и на берег, на осклизлые прибрежные валуны, выбрались первыми. Рванулись было с ходу вперёд, но вскоре залегли: дальше продвигаться было опасно — неподалёку полыхнул взрыв, раздался чей-то отчаянный крик. Сергеев понял: дорога заминирована. Буквально на какую-то долю секунды он оглянулся назад и обомлел: десантники с других катеров, выбравшись на берег, лапиной бежали следом. «Дорога заминирована, другого прохода нет, — обожгла мысль. — Что же делать? И здесь оставаться нельзя, сметут фрицы огнём как пить дать».

    Сергеев хотел уж было крикнуть: «Ложись!», понимая, что тогда атака захлебнётся и неизвестно, что станет со всем десантом, но в это самое мгновение взгляд его скользнул по едва приметной мокрой тропинке. «Значит, по ней ходят, раз протоптана! Не зря же её на дороге протоптали!» Он знал, что и в этом случае риск слишком велик. Но надо попытаться исключить его хотя бы для других...

    — Дорога заминирована! — крикнул он, обернувшись. — За мной, по тропинке! Ни шагу в сторону! — И кинулся вперёд, резким рывком уходя от товарищей: если он подорвётся, они поймут, в чём дело.

    Десантники теперь уже цепочкой бежали следом за ним.

    Словно обнажённое, колотилось сердце: только бы миновать эту страшно длинную тропинку, только бы она не подвела! Ещё каких-нибудь пятнадцать-двадцать шагов, всего лишь пятнадцать-двадцать шагов по этой тропинке, а там поворот за угол дома — и конец дороге, там можно расслабиться, хотя бы шаг в сторону сделать...

    Из темноты навстречу хлестнуло вдруг пулеметной очередью.

    — Ложись!

    Сергеев увидел: сбоку, недалеко за домом, почти на самом углу разворачивается грузовик, а из кузова на обе стороны выпрыгивают солдаты. Метнул гранату, приподнявшись на локте. Жарко дохнуло взрывом. Машина навалилась на борт, обнажив развороченное брюхо, окутываясь пламенем и дымом. Широко размахнувшись, швырнул гранату ещё кто-то, рядом. Приметил Сергеев: хороший бросок. Пулемет захлебнулся. Тёмные силуэты заметались впереди под губительным автоматным огнём.

    — Даёшь, ребята! Полу-у-у-ндра-а!

    А в бухте всё кипело от взрывов, метались лезвия прожекторов, горели несколько катеров — не понять, свои ли, чужие, — и было светло, хотя рассвет только ещё зачинался, и вода казалась маслянисто-чёрной, тяжёлой. Мелькали на узких улочках матросские бескозырки. Бой вспыхивал то в одной стороне, то в другой, но по всему чувствовалось, немцы, застигнутые врасплох, не выдерживают мощного натиска, откатываются на окраину, в сторону гор.

    Когда рассвело, местечко почти полностью было очищено, лишь небольшие группы гитлеровцев, отстреливаясь, пытались отойти к северной части, чтобы успеть скрыться в горах. Часам к десяти утра всё было кончено и пришла пора хоронить погибших: во взводе у Сергеева их было двое. Четверо были ранены...

    Узкой горбатой улочкой спускался Сергеев к бухте после похорон товарищей на местном кладбище. Тяжело было на сердце, тесно. Следом, поотстав, молча и печально шагали ребята из его взвода. В непривычной после боя тишине было слышно, как цокают по булыжной мостовой подковки сапог. Солнце в чистом утреннем небе стояло ясное, ласковое. Мирно голубело вдали море. Не верилось, что всего несколько часов назад на этой самой улочке шёл бой, гибли люди и кто-то уже не видит этого солнца, моря. Никогда не увидит...

    Сергеев шёл мимо старинного двухэтажного особняка с небольшой башенкой, когда из дома напротив ударили из автомата. По нему били, прицельно. Пули хлестнули по мостовой, возле самых ног брызнули осколки булыжника. Пригнувшись, успев всё же выпустить ответную короткую очередь, Сергеев высадил плечом дверь особняка, взлетел по лестнице наверх. Он очутился в какой-то комнате, припал к окну, наблюдая за улицей, за домом, из которого стреляли.

    Вскоре он заметил: в доме напротив, в чердачном окне, двое немцев устанавливают пулемет. Вот такие вещи Сергеев отказывался понимать — когда всё уже потеряно, бить из-за спины. Он вышиб прикладом стекло и с колена дал длинную очередь: немцы пропали. Решив, что с этим делом покончено, он хотел уже спуститься вниз, как вдруг услышал за спиной женский голос:

    — Что вы здесь делаете? Немедленно уходите!

    Сергеев обернулся и застыл, удивлённый. В комнату входила молодая женщина в длинном чёрном платье с наглухо закрытым воротом. Что-то иконописное было в её узком и бледном лице, это сразу бросилось Сергееву в глаза, хотя он и не мог бы ответить, что же именно. Чуть откинув голову, она медленно приближалась.

    — Кто вы? — спросил Сергеев, придерживая автомат.

    — Это я у вас должна спросить! — сердито произнесла женщина, приостанавливаясь. — Как вы здесь оказались?

    — Наследил я вам тут, — смутился Сергеев, потоптавшись на старом, но опрятном и чистом паркете, виновато оглядывая пыльные кирзовые сапоги. — И окно вот пришлось... Ничего не поделаешь: стреляют ведь...

    — Не смейте стрелять отсюда! — оборвала его женщина. — Здесь вам не каземат!

    Его удивило, что она так чисто, почти без акцента, говорит по-русски, и он, ободряя её улыбкой, словно показывая, что ей нечего бояться, спросил с открытым удивлением:

    — Вы что же, русская?

    — Это дом князя Борисова, — властно произнесла она в ответ. — Немедленно уходите отсюда!

    — Вон оно что-о! — Сергеев недоверчиво, с ещё большим удивлением окинул незавидно обставленную комнату. Усмехнулся: — Что-то, простите, не похоже на княжеские хоромы...

    — Как вы смеете! — вспылила женщина. Но в её глазах, во взгляде, сверкнувшем высокомерно и гордо, не утаилось от Сергеева и досадное смущение.

    Конечно же он не поверил её словам: словно из какого-то странного и неправдоподобно далёкого времени прозвучали они, из какой-то другой, давно и безвозвратно ушедшей поры. Шутка ли, больше двадцати лет прошло после гражданской войны, всё прежнее вроде бы уж и быльём поросло — и на тебе! Но вот этому гордому и и то же время робкому, смущённому её взгляду Сергеев почему-то невольно поверил. И растерялся, не зная, что на это сказать и как ему быть. Он ещё раз рассеянно оглядел комнату и вдруг помимо своей воли, точно это было сейчас самым важным, почти сочувственно спросил:

    — Как же так? Разорились, что ли?

    — Уходите отсюда или... или я сейчас позову...

    — Вы что же, с тех самых пор вот так?.. Неужели ещё после революции из России сбежали? — Сергеев видел, как она сжимает в отчаянии кулачки, вот-вот готова заплакать, но не задать такого вопроса не мог — как-то само собой спросилось.

    Она не успела ответить. В комнату вошёл худой седобородый старик в застиранном, длинном до пят халате, когда-то, видимо, очень дорогом. Скользнул невидящим взглядом по лицу Сергеева.

    — Князь! — гордо, со значительностью произнесла женщина, будто представляя его Сергееву. И обратилась почтительно к старику: — Папа, вы, кажется, не совсем здоровы?

    — Нет, сегодня мне хорошо, — ответил старик. — На улице, по-моему, стреляли, мешали спать, а так всё хорошо.

    Его немножко пошатывало.

    — Папа, вы опять нездоровы, — уже утвердительно произнесла женщина, заметно нервничая. — Вам необходим покой!

    Старик ничего не ответил. Не обращая внимания на Сергеева, прошёл к разбитому окну. Заложил за спину руки, молча постоял так некоторое время, словно бы отрешившись от всего. И вдруг до Сергеева едва слышно донёсся слабый, наполненный тоской, слегка дребезжащий его голос — старик, покачиваясь, как бы про себя напевал:

    — Отойдите от окна, — резко сказал Сергеев, — вас могут убить! — Его удивляло, что старик не замечает постороннего человека, поёт эту странную заунывную песню. Ему даже показалось: не полоумный ли?

    — Папа! Папа, идите к себе! — взмолилась дочь. — Вам надо отдохнуть. — И с досадой и смущением взглянула на Сергеева.

    — Отойдите сейчас же от окна! — сказал опять Сергеев, поняв наконец, что старик не в себе.

    — Кто этот человек? — спросил старик, мельком взглянув на него, — Что ему здесь нужно? Это твой гость, Виктория? — И опять дребезжащий голос — вдогонку пропетым словам:

    — Это большевик! — с отчаянием произнесла Виктория. — Папа, они пришли и сюда. Утром на улицах был бой. Неужели ты ничего не хочешь понять? Господи, сколько же можно жить прошлым, этими снегами... Мне страшно!

    — Большевик? — скорее с любопытством, нежели с удивлением или испугом, переспросил старик, не оборачиваясь. — В таком случае позволительно знать: кто его сюда звал?!

    Виктория только вздохнула, всплеснув руками.

    Не дожидаясь ответа, с сердитым презрением взглянув на Сергеева, старик прошёл через комнату. Его заметно пошатывало.

    — Он болен, — несмело, словно извиняясь за него, сказала Виктория, когда за стариком захлопнулась дверь. — Он очень болен.

    — Может быть. Но к тому же он пьян!

    Она покраснела, по гордо вскинула голову и повелительно произнесла:

    — Это не ваше дело. Немедленно уходите отсюда. Слышите?!

    — Вы что, с ума здесь посходили?! — закипел Сергеев. — Люди воюют, жизни свои кладут, а вы в какие-то княжеские игры играете! Бросьте валять дурака!

    — Как вы смеете разговаривать таким тоном?! — возмущённо произнесла Виктория. — Даже немцы обращались с нами почтительно...

    — Вот как?! — ещё больше обозлился Сергеев. — Хороши же у вас друзья!

    — Они видят в нашем роде потомков настоящих хозяев России! А вы...

    И тут, не удержавшись, Сергеев расхохотался:

    — Чёрт возьми! И вы поверили этим проходимцам? Ну, старик, понятно, из ума выжил: всё поёт вон... Ну а вы-то?! Что вы знаете о России? Хоть раз видели её своими глазами?

    — Уходите, ради бога, уходите! — взмолилась Виктория.

    — Да пропадите вы пропадом! — махнул рукой Сергеев. — Вместе со своими байками. — И уже с порога крикнул, оглянувшись: — Ушёл ваш поезд давно! На землю спускайтесь!

    И вдруг дробно и резко заговорил на улице пулемет. Зазвенели стёкла. Пули впивались в стену, во все стороны брызгало щепой.

    — Ложитесь! На пол падайте! — бросил Сергеев Виктории, сторонясь за выступ, приноравливаясь, как бы лучше выскочить в дверь. — Да падайте же, чёрт вас возьми, убьют ведь!

    Виктория как-то нехотя, нерешительно, глядя со страхом на него и, видимо, больше заботясь о том, чтобы не уронить в его глазах достоинство, неловко повалилась на пол. Сергеев хотел уже было рвануться на лестницу, как двери из соседней комнаты распахнулись и в них появился старик — точно портрет в полный рост стоял в огромной раме.

    — Назад! Назад, старик! — закричал Сергеев. Новая очередь со звоном пропорола окно. Старик, словно что-то вдруг вспомнив, схватился руками за голову. Затем отшатнулся назад и, пьяно покачнувшись, осел на закровяневший паркет.

    — А-а, чёрт! Кричал ведь вам!

    Пригнувшись, Сергеев кинулся через всю комнату к нему. Отнял руки старика от лица — верхняя часть его почти вся была снесена... И всё-таки Сергеев, надеясь на чудо, на то, что старик, возможно, ещё жив, выхватил перевязочный пакет и несколько раз обхватил голову бинтом. Бинт тут же промокал, густо кровянел. Сергеев оглянулся, хотел сказать Виктории, чтобы кинула какую-нибудь тряпку. Та, вся побелев, глядела из-за плеча остановившимися, безумными от ужаса глазами.

    — Не смотрите сюда! — крикнул он. — Киньте платок. Да не поднимайтесь же, пристрелят! — И вдруг почувствовал, как конвульсивно дернулась голова старика. Бросил ей, отползая: — Ничего уже не надо...

    Сгоряча Сергеев чуть было не выпалил Виктории злые и горькие слова: «Вот вас заступники как отблагодарили!» Но не решился, видя, как судорожно вздрагивают её плечи, — с неё было довольно и того, что произошло...

    Пулемет с короткими передышками всё бил и бил, но теперь уже не сюда; на улице слышались автоматные очереди, кто-то выкрикивал короткие команды.

    Сергеев, бросив взгляд на Викторию, выскочил рывком из комнаты, кинулся по лестнице наверх. На бегу подумал: «Из дома напротив опять бьют, значит, не доконал я их. А может, другой пулемет установили...»

    Он выбрался на крышу, сразу же увидел башенку, укрылся за ней. Заметил, в том же чердачном окне двое немцев хлопочут у пулемета. Улочка была узкой, Сергеев, припав к нагретым на солнце кирпичам башенки, размахнулся и швырнул гранату. Она взорвалась на крыше, но правее, пулемет захлебнулся было, но тут же заговорил вновь. Внизу на улице били из автоматов. «Мои, наверно, ребята», — подумал Сергеев. Звенели, расшибаясь о булыжник, выбитые стёкла. Сергеев выругался от злости, хорошо видя пригнувшихся за пулеметом немцев, бледную жалящую струйку огня. Он изловчился, вгорячах почти полностью выдвинулся из-за башенки и, опираясь на неё левой рукой, чтобы не соскользнуть по покатой крыше, метнул другую гранату.

    Взрыва Сергеев не услышал. Но совершенно отчётливо увидел, как из чердачного окна полетели обломки досок, повалили клубы дыма и пыли... Наверное, он не услышал взрыва. Из-за острой, обжигающей боли, заглушившей в нём все посторонние чувства. Правую сторону груди будто ошпарили крутым кипятком, но он, теряя равновесие, опёрся о башенку и всё-таки удержался на ногах.

    Пулемет умолк.

    «Теперь скорее вниз, пока не потерял совсем силы, там ребята помогут». Сергеев вспомнил, что перевязочный пакет истратил на старика, прижал ладонь к ране прямо поверх кителя, чтобы не хлестала кровь, но и спина стала сразу же горячей и мокрой. Понял, сквозное... Тогда он с трудом завёл левую руку назад и кое-как прижал тыльной стороной ладони то место возле правой лопатки, откуда вышла пуля.

    Сергеев понимал: так долго не продержаться, едва ли хватит сил спуститься вниз. Он хотел было крикнуть сверху на улицу, возможно, его услышат, но голос не послушался, вышло что-то похожее на хрип. Тогда он стал медленно, осторожно спускаться по крыше. Частые тяжёлые капли крови падали на оцинкованные светлые листы, и он вроде бы даже слышал, как они потукивают по звонкому железу, и от этого становилось не по себе. Ноги переставали слушаться, обмякли, в голове гудело, точно в машинном отделении катера, и, застилая свет, яркий утренний свет южного солнца, поплыла перед глазами сумасшедшая тёмно-фиолетовая круговерть.

    «Ведь вот он, совсем рядом, чердачный лаз. Главное, угодить в него, не промахнуться. Там лестница, если не хватит сил, можно сползти. Осторожно, не торопясь сползти на левом боку...»

    Сергеев нащупал головой и здоровым плечом узкий чердачный лаз, кое-как протиснулся в него, сделал ещё несколько шагов и, прижавшись к стене, сполз по ней, как ему казалось, на спасительные ступеньки лестницы...

    Лишь позже, когда ребята уже принесли его на катер, Сергеев, придя в сознание, узнал от отрядного медика, что получил немецкую пулю навылет в правую сторону груди. Он и сам догадывался об этом ещё там, на крыше особняка, возле кирпичной башенки. Он хорошо помнил это. Но вот чего Сергеев никак не мог припомнить: когда ребята несли его по лестнице особняка вниз, ему показалось, что дверь вдруг отворилась и появилась Виктория. Она с испугом смотрела своими иконными глазами на окровавленный его китель, на его лицо... и крестилась. Ему хотелось, чтобы именно так всё и было на самом деле. Неужели это только показалось?..

    ...Шторм в море не утихал, бушевал за скалистыми берегами, но отдалённые его раскаты докатывались и сюда, в полупустое кафе. За окном не переставал дождь. Звучала тихая музыка в приёмнике, далёкий пианист в эфире тонко, изящно импровизировал, и от этого было и светло и грустно на душе.

    Недопитый кофе остыл. Капитан второго ранга Сергеев курил и всё смотрел на белое здание гостиницы, на месте которого стоял когда-то двухэтажный особняк с башенкой...

    «Вот и не стало княжеского дома, — подумал он. — Старый князь уже больше тридцати лет как на том свете. Так в чужую землю и лёг... А что же с его дочерью, с Викторией? Спросить разве? Но ведь как спросишь? Засмеют: нашёл, скажут, время князей искать. Да и вообще — какое это теперь имеет значение?..»

    Сергеев поднялся, поблагодарил добродушного буфетчика, пожелал, чтобы его прелестные дочурки ещё успешнее занимались «советским» языком, и вышел на улицу. Постоял несколько минут возле здания гостиницы. Мокрый асфальт по-прежнему блестел, был рябым от дождя. Стеклянные двери то и дело распахивались, из них, весело и беззаботно гомоня, прикрываясь разноцветными зонтами и накидками, выпархивали юноши и девушки. «Да, вот это самое место, здесь я стою...» — с некоторой неуверенностью и грустью подумал он, с улыбкой глядя на них.

    Все эти тридцать лет Сергеев ни разу не бывал за границей. Он любил свой отпуск проводить в средней полосе России, любил свою Москву, где родился и вырос и куда возвратился после увольнения с флота. Быть может, Сергеев несколько отяжелел с годами, стал не так лёгок на подъём, как прежде, — недаром в этом укоряет его жена. Но он и на этот раз, наверное, не взял бы туристскую путёвку за границу, не окажись в её маршруте вот этого маленького курортного городка.

    Сергеев был доволен поездкой, он будто не надолго, всего на несколько часов, вернулся в свою молодость, а этим, что тут ни говори, всё окупалось с лихвой. Но что-то всё же мешало ему испытать полностью удовлетворение, чего-то вроде недоставало. И вдруг он совершенно отчётливо почувствовал: ему жаль, очень жаль, что больше никогда не увидит старый особняк с башенкой. А ведь столько лет помнил о нём, даже не раз видел его во сне! И вот ничего не осталось... «Что ж, — подумал он, — время на свой лад всё перекраивает. Так всегда было и так будет — в этом закон времени...» Но он знал: всё, что было здесь, навсегда останется в его памяти, как на всю жизнь остались зарубцевавшиеся шрамы на правой стороне груди и на спине...

    Сергеев походил по городку, надеясь отыскать памятный обелиск или что-либо другое, напоминавшее о войне. Он попытался найти местное кладбище, где они похоронили погибших в десанте ребят, но ему пояснили, что кладбища того давно нет, а новое вынесено далеко за город. Нет, о войне здесь ничего не напоминало, словно её и не было...

    Забывшись, Сергеев вернулся на причал, хотя надо было идти в гостиницу. Он постоял, наблюдая, как клокочут, пенятся волны в узкой горловине бухты, ещё не совсем сознавая, что пришёл сюда попрощаться навсегда. И улыбнулся, вспомнив набитый туристами автобус и девушку-переводчицу, сказавшую им всего лишь несколько слов о десанте. К тому же не совсем точных...

    Конечно, Сергеев понимал: об их небольшом десанте мало кто мог знать или слышать, а теперь, за давностью лет, и вовсе никто, наверное, кроме самих участников, и не помнит — не Сталинградская же битва, на самом деле, не Курская дуга... Но Сергеев подумал, что надо будет, как придёт в гостиницу, непременно рассказать этой милой юной особе о том, как здесь всё тогда было. Пускай знает: ведь ей ещё сопровождать в автобусных поездках тысячи и тысячи туристов из разных стран...

    Вот только никак Сергеев не мог решиться: стоит ли рассказывать ей о себе, о том, что произошло с ним в этом местечке? Нет, об этом он, пожалуй, умолчит — не всякое сердце отзовётся на то, что близко и дорого тебе самому...

 

    ВПЕРЕДИ — ОКЕАН

    Ставни с грохотом распахнулись, Катька что есть мочи озорно закричала: «Угроза воздушного нападения миновала! Отбой!» — и в комнату хлынул поток солнечного света.

    — Вставай, соня, всё на свете проспишь! — тотчас же долетел снаружи её звонкий голос.

    И опять стало тихо. Лишь тикали ходики на стене, монотонно отсчитывая время, секунду за секундой.

    Федька открыл глаза и тут же зажмурил — так больно было глядеть, точно солнце заглядывало в самое окно. Он уже давно не спал — лежал на диване и думал о Витькином отце...

    Извещение о гибели капитан-лейтенанта Шестакова пришло ещё три дня назад, а у Федьки никак не выходили из ума, всё стояли перед глазами короткие, как слова военного приказа, режущие сердце строчки: «...геройски погиб в бою с немецко-фашистскими захватчиками…» Что за ними, за этими горькими словами? Неужели мог погибнуть такой человек?

    Федька видел, как подкосились ноги у тети Клавы, Витькиной матери, когда она прямо на крыльце развернула похоронку, закричала истошно: «Ми-и-ша-а! Нет-нет!..» — ii, обессилевшая, убитая горем, повалилась возле не успевшей уйти почтальонши. Потом набежали соседи, появился откуда-то и сам Витька, замер с побелевшим лицом, вцепившись в мать, и их с уговорами, бабьим плачем, причитаниями кое-как увели домой.

    Один-единственный раз видел Федька капитан-лейтенанта Шестакова, командира торпедного катера. В самом начале июня, недели за три до войны, — кто же мог подумать, что она вот-вот начнётся? — тот неожиданно приехал в Москву, почему-то очень торопился, пробыл дома всего два дня и уехал назад, в Севастополь. Он так и не взял с собой Витьку, хотя в письмах заверял, что этим летом обязательно увезёт его на Чёрное море. Только сказал на прощание: «Ничего, сынок, ещё увидишь и море, и корабли. Придёт время — покажу. А сейчас нельзя: обстановка не та...» Что означали его слова «обстановка не та...», ребята так и не смогли понять, лишь почувствовали, что таится за ними какая-то невысказанная тревога, связанная, должно быть, с военной тайной.

    Витька тогда расстроился: так дожидаться приезда отца, так мечтать о Чёрном море, о боевых кораблях — и вот тебе на! «Обстановка не та...» Федька же, завидовавший ему тайком, даже обрадовался: значит, дружок останется на всё лето в Москве и они будут вместе... Правда, была у Федьки одна неприятность, о которой и вспоминать не хотелось: не совсем ладно вышло у него со школой — завалил весной экзамен по геометрии, и на осень назначили переэкзаменовку. Тогда, в конце мая, эта будущая осень представлялась ему настолько далёкой, что в её приход и не верилось... Но как же скоро прокатилось лето, военное лето, полное тревог, перемен, важных событий, да таких, что за ними о своём-то личном и не думалось — некогда было подумать. Свои заботы в сравнении с тем, чем жили теперь всё, казались ничтожными. А жили теперь все одним — войной...

    Витька рассказывал потом про отца. Он говорил, что отец погиб, когда была атака на вражеский миноносец. Откуда всё это знал Витька? В извещении об этом написать не могли — никому не писали так подробно. Но Федька слушал и верил каждому его слову. Вот и сейчас он лежал с закрытыми глазами на диване и думал о капитан-лейтенанте Шестакове.

    Будто наяву, видел Федька бушующее море, взрывы снарядов рядом с мчащимся торпедным катером. И на мостике — Витькиного отца в исхлестанной брызгами штормовой накидке. Взмах руки! Ещё взмах! И две торпеды, одна за другой, выскальзывают из аппаратов, несутся, точно дельфины, оставляя за собой пенный след, в направлении вражеского миноносца, окутанного дымом артиллерийских залпов. Взметнулось ввысь багровое пламя взрыва, раскололось небо, миноносец словно приподняло чудовищной силой, переломило надвое, разворотив нутро. Посыпались с борта в панике уцелевшие фашисты, Но в тот же миг снаряд угодил и в торпедный катер. Объятый пламенем, он прямо на глазах стал уходить под воду. Вот захлестнуло волнами и рубку, только одна мачта пока ещё оставалась над поверхностью. Но и она погружалась в пучину.

    Федька видел, как тонул капитан-лейтенант Шестаков. Как он плыл, и волны всё чаще и чаще захлестывали, накрывали его, израненного, совсем обессилевшего. Федька хотел было крикнуть, чтобы он продержался ещё хоть чуточку, — сейчас они с Витькой придут к нему на помощь, спасут его, и тогда не пришлют тете Клаве никакой похоронки, и она не будет убиваться по нему, плакать днями и ночами, и соседки тоже не будут плакать, глядя на её горе. А главное, сам он, капитан-лейтенант Шестаков, останется жив и опять станет сражаться против фашистов...

    Дверь в комнату распахнулась, и на пороге появилась Катька.

    — А я видел, как Витькин отец погиб, — сказал Федька сестрёнке, даже не пошевелившись. Серьёзно сказал.

    — Ты что, не в себе? — остолбенела Катька. — У тебя жар?

    — Видел! — повторил он упрямо. И вскочил с дивана, натягивая штаны.

    — Про Витькиного отца всё ты выдумал. Признайся: выдумал ведь? — Катька положила ему на плечи руки, легонько толкнув, усадила опять на диван.

    От такой вольности Федька едва не опешил: хоть сестрёнка почти на полтора года старше, но позволить ей такое...

    — А знаешь, Федюня, — доверительно сказала Катька, присаживаясь рядом. — Знаешь, я скоро на наш завод устроюсь. Мама уже с начальником цеха говорила.

    Федька ревниво возразил:

    — Ты же ничего не умеешь. На заводе теперь снаряды, мины делают. Никто тебя не возьмёт.

    — Сначала укладчицей буду, а потом и на станок перейду. Рабочую карточку получу: и хлеба восемьсот, и мяса, и круп — всё как надо. Во!

    — Мя-ясо, кру-уп, эх ты! Немцы к Москве идут, а ты как на рынке...

    — Немцев не подпустят к Москве, — сказала Катька. — Л работать — значит помогать фронту. Все теперь работают, кто не на фронте.

    — И без тебя знаю, что не подпустят: моряки как встанут, сибиряки ещё скоро подойдут... — Федька с хитринкой покосился на неё: — А на заводе надо ещё и другое уметь.

    — Что же?

    — На крыше дежурить ночью, во время тревоги. Зажигалки тушить. Ты же трусиха!

    — Герой какой нашёлся! — с обидой сказала Катька. — А будешь задаваться, так придётся самому по магазинам бегать. Я нынче с шести утра по очередям. И всё из-за тебя. А ты дрыхнешь, как царь какой.

    — Это почему же из-за меня? Едим-то поровну все: мама, я, ты.

    Катька всплеснула руками:

    — Совсем сдурел! У тебя же сегодня день рождения! Федька растерялся: сегодня действительно двадцать седьмое сентября. Как же он позабыл?

    — Уж и хлеб получила, чёрный и белый — свежий-пресвежий, корочка так и хрустит! — и сахар на все карточки выкупила, целых четыреста грамм, — оживившись, говорила Катька. — Только сахар колотый, хуже пиленого — его колешь, так крошки просыпаются.

    Федька виновато посмотрел на неё: «Хорошая всё же у меня сестрёнка...»

    — Одевайся живо, мама сейчас с ночной придёт. — Катька стала прибирать его постель. — И как ты будешь один, когда работать пойду...

    Вскоре пришла мать. После двенадцатичасовой ночной смены глаза её, добрые, лучистые, казались запавшими.

    — Ну вот, сегодня у нас праздник, — сказала Мария Алексеевна, устало присаживаясь на диван. — Катя, погладь ему белую рубашку и чёрные штаны, пускай наденет. Картошки вот немножко достала, наварим и сядем за стол.

    Федька умылся, надел праздничное. В этой белой рубашке и чёрных штанах он ещё до войны ходил с отцом на первомайскую демонстрацию. Катька сама причесала его и, чуть отступив, прищурилась:

    — Повернись-ка, жених! Мам, смотри, а он у нас, оказывается, ничего. А?

    Мария Алексеевна трижды поцеловала Федьку.

    — Вот, сынок, тебе уже и тринадцать. Ну, с днём рождения... — Улыбнулась печально, промакнула платком повлажневшие глаза: — Глава семьи теперь ты у нас, Федюня. Мужчина... Посмотрел бы на тебя отец. Воюет где-то... Ну а теперь зови дружка своего Витьку. И обязательно пригласи тетю Клаву: трудно ей в одиночку, ой как трудно...

    До чего же хорошо вот так солнечным тихим утром сидеть за празднично накрытым столом и уписывать за обе щеки разваристую, аппетитную картошку! Хорошо, когда не надо заботиться, сколько можно съесть картофелин — две ли, три, а просто бери и ешь сколько захочется. И уж совсем здорово, если в запасе ещё целых три кусочка колотого сахара, две хрустящие горбушки — одна белого, другая чёрного хлеба.

    — А вы пейте чай-то, Клавдия Ивановна, пейте, — потчевала Мария Алексеевна соседку. — Понимаю, голубушка, всё понимаю. Одно слово: война... Надо крепиться. Нам, женщинам, надо крепиться...

    — Ах, горе-горе, — вздыхала Клавдия Ивановна, утирая потихоньку слёзы. Казалось, с той поры, как получила похоронку, она плакала не переставая. — Даже ведь не знаю, где, как погиб Михаил. Похоронка — и всё...

    — Как же не знает? — Федька тихонько толкнул Витьку в бок. Витька здорово сдал за эти дни — один нос торчит. — Он же при атаке на вражеский миноносец погиб...

    — Я знаю, а мама не знает, — шепнул Витька. — Понимаешь, когда погибаешь на земле, хоть мёртвый, а остаешься. А папа на море погиб. Вот потому она так и говорит.

    — А ты не выдумал всё?

    — Сам не знаю...

    — А ты чего сегодня ночью во время тревоги стрекача задала из подъезда в траншею? — Федька лукаво покосился на Катьку: — Свиста напугалась?

    — А сам не напугался? — смутившись, парировала Катька.

    — Это ведь осколок свистел, а не бомба.

    — А я почём знала, бомба или осколок.

    — И не осколок даже, — рассмеялся Федька.

    — Что же, по-твоему, соловей?

    — Да это я свистел. Подражал, понимаешь? А ты уж и напугалась...

    Федька учился в шестом, как и Витька, но он ходил в школьный радиокружок, знал азбуку Морзе, гонял голубей. В глазах дворовых ребят это значило многое, и они безоговорочно признавали его вожаком во всех своих ребячьих делах.

    — Это вы здесь герои! — вспыхнула Катька, не зная, что ответить Федьке. — А на фронте небось штаны со страху бы лопнули!

    Федька даже подскочил от такой её дерзости:

    — Да у нас знаешь! Знаешь, что у нас?! — Он стиснул кулаки, но тут же умолк, спохватившись, что чуть было не выпалил лишнее.

    — Вот шельмецы, — грустно улыбнулась Мария Алексеевна, — поговорить и то не дадут. Всё у них какие-то свои дела. А ну-ка, идите погуляйте.

    Ребятам только того и нужно. Прихватив оставшийся сахар, они выбежали во двор. Самое укромное место — крыша Федькиного сарая. Сколько раз собирались здесь, чтобы обсудить тайные планы о побеге на фронт! Отсюда уходили незаметно на окружную дорогу, где формируются воинские эшелоны. Знали, бывали случаи, когда бойцы брали с собой какого-нибудь мальчишку-счастливчика. Но им пока не везло. Теперь же, когда пришла похоронка на Витькиного отца, военного моряка, ребятам казалось, что не взять их на фронт просто не могут.

    Сразу же за сараем — заводской забор, а ещё дальше — высокая заводская труба отвесно дымит в тихое, безоблачное небо. Теперь на заводе кроме проводов и кабелей делают снаряды и мины. Здесь Федькина мать работает смазчицей, отсюда ушёл на фронт и его отец — от него уже два месяца нет писем. А Витькина мать, Клавдия Ивановна, — детский врач в районной поликлинике.

    Солнце горячо раскалило толь, лопатки обжигает даже через рубашку. Федька лежит, зажмурив глаза от нестерпимо яркого солнечного света, и опять думает о капитан-лейтенанте Шестакове, о его гибели. И о своём отце думает — рядовом артиллеристе Реброве Павле Максимовиче. Почему от него так долго нет письма? Жив ли он? И видится Федьке: где-то сейчас, в эти минуты, кипят жестокие, жаркие бои, грохочут пушки, горячо строчат «максимы», полыхают пожары и идут в штыковую бойцы под осаждённым Севастополем. Оттуда, из-под Севастополя, и была последняя весточка от отца. Что теперь с ним?

    Ребята ещё некоторое время лежали молча. Федька боялся сказать, что теперь, после того как погиб капитан-лейтенант Шестаков, Витьку могут запросто взять на фронт. Пойдёт и заявит: «У меня фашисты убили отца, я должен отомстить». «А если Витька сам об этом догадается? — подумал он. — Пойдёт в военкомат и потребует. Не откажут же ему. С кем же я тогда останусь? Всё ребята и девчонки со двора ещё в июле со школой на Урал эвакуировались. Только двое нас и осталось. А если ещё и Витька на фронт уйдёт, что же тогда?..»

    — Налёт сегодня был сильный, — сказал Витька. — На трамвайном кругу два вагона взрывом перевернуло. Должно, не меньше чем на полтонны бомба упала.

    — Завод наш большой, оборонного значения, — заметил Федька, — вот они, гады, и метят в него. Говорили, недавно какой-то шпик фонарём самолёты наводил.

    — Схватили?

    — Раз засекли, не уйдёт.

    — Ас окружной бронепоезд бьет по самолётам. Аж земля качается. Одного фрица сегодняшней ночью сбили, я видел. Прожектора скрестились на нём — и пошло. Потом пламя по небу...

    — Вот что, — поднимаясь, сказал решительно Федька. — Мы должны мстить за твоего отца. Понятно?

    — Понятно, — тут же согласился Витька. — А как мстить-то?

    Федька серьёзно, даже сурово посмотрел на него:

    — Руки!

    Они скрестили руки. У Федьки у самого всё похолодело внутри: вот она, самая настоящая клятва, о каких пишут в книжках, от которой стягивает кожу на затылке... Он глядел на Витьку и мысленно говорил: «Клянусь! Вместе, на всю жизнь, до самого конца!»

    Крепко, по-мужски сцепив руки, они поклялись пробраться на фронт и мстить за Витькиного отца. Чего бы это ни стоило...

    А вечером, собираясь опять на работу в ночную смену, Мария Алексеевна сказала Федьке:

    — В школу завтра сходи, узнай, как быть с осенним экзаменом. У тебя ведь по геометрии «хвост»?

    — По геометрии, — вздохнул Федька. — Но ведь школа ещё в июле на Урал уехала. Куда ж я пойду?

    — Мало ли, может, из учителей кто и остался. Попроси, чтобы приняли. Шестой-то класс надо закончить, как думаешь?

    «Легко сказать — закончить...» Промелькнули перед глазами какие-то треугольники, трапеции, параллелограммы, начерченные мелом на классной доске. «Бог знает какая путаница!..» Федьку передернуло похлеще, чем от кислого. Он нерешительно произнёс:

    — Война ведь, никому и не нужны эти экзамены. Стыдно даже.

    — А весной не стыдно было заваливать? — с мягким укором возразила Мария. Алексеевна. — Учёба — на всю жизнь дорога. Сходи, сходи, сынок. И отец, как узнает, порадуется...

    Федька знал: в школе давно никого нет — все ещё в июле эвакуировались. А потом в ней призывной пункт был — мобилизованные прямо отсюда отправлялись на фронт... С тех пор, примечал он, школа постоянно была заперта. Федьке не хотелось огорчать мать. Но не ехать же на Урал сдавать геометрию! А в школу заглянуть можно. Чтобы всё было по совести. Почему бы и не заглянуть? Всё равно дверь на замке...

    На другой день, рано утром, в дверь сарая простучали условным сигналом: семёрка ( — — . . .). Появился Витька.

    — Ты готов? — бросил он с порога. — Идём!

    — Куда? — не понял Федька.

    — В военкомат! — горячо сказал Витька. — Ждать больше нельзя!

    — А экзамен? — Федька слегка даже растерялся. — У меня ведь по геометрии экзамен на осень. Мама велела сдать...

    — Экзамен? — Витька презрительно прищурил глаза. Никогда не было у него такого решительного взгляда. — А как же на фронт пойдёшь? У мамы отпрашиваться будешь? А наша клятва?! — ещё жёстче напирал Витька.

    Федьку вдруг осенило:

    — Экзамен — ерунда. Надо только в школу сходить. Там всё равно никого нет. А маме сказать: так и так, чтобы всё честно. Понял? Аида вместе, а потом хоть сразу на фронт!

    — Здорово! — обрадовался Витька. — Пошли!

    Они тайком вышли со двора и пустились рысцой вдоль заводского забора. На повороте догнали возчика Семена Ивановича Фокина. Он вёз на своём ломовике широкие листы фанеры. Женщины, когда собирались во дворе посудачить, всегда его бранили, звали за глаза выпивохой. Ребята же, напротив, любили его: он часто катал их на телеге, иногда угощал леденцами. Откуда брались у него леденцы в карманах заплатанных старых штанов, никто не знал. А как весело было ехать с ним и слушать звонкий цокот лошадиных копыт по булыжной мостовой! Свою грузную ломовую лошадь он почему-то называл Лентяем, хотя никто ни разу не видел, чтобы она ленилась и её приходилось понукать.

    Семен Иванович, если был выпивши, домой шёл на сразу — говорили, что боится жены, — а садился на крыльцо, не торопясь закуривал и долго откашливался. Ребята терпеливо стояли рядом. Потом слушали его рассказы о том, как в гражданскую войну он со своими боевыми товарищами моряками топил чёрноморскую эскадру по приказу товарища Ленина. Ребята и верили, и не верили: неужели вот такие простые люди, как дядя Семен Фокин, совершали революцию, бились на фронтах за Советскую власть?

    Иногда Семен Иванович выносил из дому старенькую, обшарпанную гармошку, играл для женщин какие-то старинные песни, но сам любил одну-единственную. Оканчивал он её, припадая щекой к мехам и закрыв глаза, точно норовил слиться с ней:

    Когда приезжал домой капитан-лейтенант Шестаков, Витькин отец, они подолгу просиживали на скамейке под окном и Семен Иванович гордился тем, что говорит с ним на равных о флотских делах, о кораблях и морской службе.

    ...Семен Иванович увидел ребят, заулыбался небритыми щеками, постучал по фанере:

    — А ну, хлопчики, в седло!

    — Некогда, дядя Семен! — крикнул в ответ Федька.

    Тот бросил вожжи, порылся по привычке в карманах, виновато покачал головой:

    — Время не то. Не то время, будь оно неладно... А ну, Лентяй, подтянись! Ио-о-о!

    Телега проскочила между противотанковыми рогатками, тарахтя, свернула за бревенчатый дот на углу улицы. Ребята перемахнули через невысокий школьный забор, посмотрели, как по дороге девчата в военной форме несут, придерживая за верёвки, огромную «колбасу» — аэростат, воздушное заграждение.

    — Девок и то в армию берут, — сплюнул с досады Федька. — Будто мы хуже их. Порядки тоже...

    Когда наконец миновали школьный сад, Федька почувствовал, как у него похолодела спина — дверь в школу была приоткрыта. Почему-то он сразу же стал перебирать в памяти позабытые формулы по геометрии, мелькнуло перед глазами строгое, сухое лицо математички.

    — Кто-то там есть, — сказал он, невольно убавляя шаг. — Может, просто сторож?

    — Вперёд, чего там! — воскликнул Витька. — Кто же ещё: факт, сторож!

    На цыпочках юркнули внутрь. Налево, в конце коридора, учительская. Подошли не дыша, замерли. Дверь была закрыта, и у Федьки радостно заколотилось сердце: «Учителей никого нет, а открыть школу мало ли кто мог. Может, сторож, может, истопник». Он ухватился за ручку, что есть силы дернул на себя... и отлетел назад вместе с распахнувшейся дверью. «Всё пропало!» — только и успела мелькнуть страшная мысль. А в дверях уже появилась знакомая тощая фигура Чичи. Федька побледнел, отступив. Витька тоже невольно попятился.

    Чича — завуч школы. Ребята прозвали его так за мальчишеский бобрик на голове и за маленькие круглые очки в железной оправе на остром носу. Он и впрямь был похож на задиристого воробья: бобрик всегда торчал вихром, и Чича часто, по привычке, накручивал его длинными нервными пальцами, повторяя при этом своё знаменитое «Ясно?».

    — А-а-а! — удивлённо протянул завуч, увидев ребят и словно бы обрадовавшись их появлению. — Ну-ну, чего же вы встали? Милости прошу, заходите. Ясно?

    Был он в стоптанных подшитых валенках, худая длинная шея замотана пёстрым шарфом, хотя стояло ещё тепло — сентябрь выдался солнечным, тихим. Небритое лицо казалось больным и очень усталым. Он выглядел очень старым.

    — Садитесь вот сюда. — Чича захлопнул дверь, указав на диван, снял очки и стал протирать их кончиком шарфа. Он словно бы застеснялся своего необычного, несколько запущенного, не учительского вида, застегнул пиджак, одернул слегка. — Не забываете, значит, школу? Даже в такое время? Похвально, очень похвально! Я вот тоже захожу иногда. Привычка. Ясно?

    Ребята уселись на кожаный учительский диван, с опаской косясь на грозного завуча.

    — Ну-с, Ребров Федор. Из шестого «А», если не ошибаюсь? — Чича положил руку на плечо Федьке: — Хорошо тебя помню: с шумным характером парень. Что же будем делать, Ребров? — И стал медленными шагами ходить по кабинету, от двери до окна с наклеенными на стёкла бумажными крестовинами. — Что будем делать, ребята, я вас обоих спрашиваю, ясно? Школа наша на Урале, а мы вот здесь сидим сложа руки. Немец-то к Москве идёт.

    — Не пустят фрицев к Москве, — осторожно вставил Федька, — разобьют.

    — Разобьют, Сидор Матвеевич, — подтвердил и Витька.

    — Сложное положение, — произнёс Чича, словно не слыша их. — Я слишком стар для войны, вы слишком молоды. Что же нам делать — вот вопрос.

    У Федьки посветлело на душе. «Какая уж тут геометрия», — подумал он. Чича ему даже нравился сейчас, казался куда добрее, чем тогда, когда ещё учились, до войны. Он набрался храбрости и в тон ему бухнул:

    — Геометрию пересдать надо, Сидор Матвеевич. «Хвост» остался с весны. — Федька осмелел, решился на такое ещё и потому, что Чича преподавал географию. Ох, как же он рассказывал про моря, океаны, путешествия — заслушаешься. «Не станет же он, — подумал, — чужой предмет принимать. Зачем это ему? Да, может, он и не помнит этой самой геометрии — позабыл. Небось с тех пор, как сам учил её, и не помнит ничего...»

    — Ха! — удивлённо, даже как-то весело вскрикнул Чича. — Ну и ну!.. Геометрию, значит? М-да... Вы что же, оба будете сдавать?

    — Сдавать Федька будет, — пояснил Витька.

    — Так, так... А вот тебя почти не помню. Выходит, дисциплинированным был, а? Вот Реброва знаю. А тебя... — Чича, напрягая память, не отводил глаз от Витькиного лица. — Из шестого «В»? Софьи Аркадьевны?! — воскликнул он вдруг, обрадовавшись. — Шестаков! Так ведь? Ну что ж, Шестаков, примем у него геометрию, а? — Федька похолодел, сжался под его взглядом. — Примем, примем... — Чича опять зашагал вдоль кабинета. — Пускай немцы идут к Москве, чёрт с ними! Пускай шлют на нас сотни самолётов каждую ночь! Геометрия всегда наукой останется, её не разбомбишь. Где твой табель, Ребров?

    — Здесь должен быть, в школе, — промямлил Федька, с отчаянием взглянув на Витьку, потом на дверь. «Драпануть бы из этого плена. Вот влип!»

    — Так, так... Медиана, высота равнобедренного треугольника... Бои, жестокие бои на подступах к Москве... Сотни самолётов, подумать только!.. Ребров, Ребров... И все до одного бомбы тащат, проклятые. — Чича перебирал в столе бумаги, согнувшись над ящиком, сильно кашлял в серый платок. — Наверно, со школой все документы уехали, вот беда... Нет, вот он, твой табель. Ребров Федор. Ясно? Правильно: геометрия не сдана. Что же ты, дружок, подкачал весной? Небось что и знал — всё перезабыл? — Федька с трудом сглотнул комок, завороженно следил за руками завуча. — Ого! — вдруг воскликнул Чича. — Да ты, оказывается, не в гордом одиночестве. Ещё двое геометрию не жалуют: Фролов — шестой «А», Никитин — шестой «Б». Так, со школой не эвакуировались, значит, здесь могут быть. Знаешь их, Ребров?

    — Знаю, Сидор Матвеевич! — Федька вскочил: мелькнула смутная надежда на спасение.

    — Превосходно! — Чича быстро набросал записки на блокноте, вырвал листки, протянул Федьке: — Здесь их адреса и приглашение прибыть на переэкзаменовку. Шестаков, помоги ему справиться с заданием: разыщите ребят и все вместе сюда.

    — Сегодня?

    — В два часа всем быть здесь. Другого такого дня может и не быть — вот в чём дело, ребята. Я подожду вас, ясно?

    — Ясно, Сидор Матвеевич! — Федька первым вылетел за дверь, радуясь, что всё пока так благополучно обошлось, что теперь будет пересдавать не один, а приведёт с собой ещё Фролова и Никитина.

    Они шли торопливо по школьному коридору, и на полу, на тонком налёте пыли, печатались их следы. В стене торчали намертво загнанные костыли — когда-то на них висели картины Шишкина и Айвазовского, а теперь всё было голым, запущенным, и оттого школа казалась осиротевшей. Даже не верилось, что не так уж давно коридоры эти, и лестницы, и двор — всё здесь было наполнено звенящими, беззаботными, счастливыми голосами. А теперь вот поселилась мертвая, пыльная тишина, и хочется поскорее пробежать коридором, оставить её за спиной, очутиться на улице.

    К двум часам ребята опять пришли в школу. Пришли без Фролова и Никитина. Виновато уставились на завуча.

    — Уехали, — не спросил, а сказал Чича. — Теперь все едут. Семьями едут, заводами, в одиночку. Кипит всё! Ну, садитесь.

    Для Федьки он стал опять грозным завучем, опять очки его холодно поблескивали на остром носу, и Федька, глядя на него исподтишка, пожалел, что вернулся назад, а не дал тёку. Сдалась она, эта геометрия! Сиди вот теперь, трясись, как заяц.

    — Что ж, приступим. — Чича отошёл к окну, глядя на улицу, спросил: — Скажи мне, Ребров Федор, что же такое гипотенуза?

    Федька, слегка путаясь, сказал. Витька подмигнул ему: мол, порядок, не дрейфь, помогу в случае чего.

    — А скажи мне, что же такое медиана? — строго продолжал Чича, повернувшись и подходя к столу.

    Ребята немо смотрели на завуча. Федька, краснея, безнадёжно что-то промямлил.

    — Ответь мне, Ребров, как определить высоту равнобедренного треугольника? — ещё строже произнёс Чича и побарабанил по столу нервными пальцами. — Ясно?

    Федька стушевался совсем. Казалось, что и знал прежде, сейчас всё вылетело из головы. Он потерянно молчал, разглядывая мыски своих ботинок.

    — А скажи мне, Ребров, почему и Никитин, и Фролов уехали из Москвы? — устало опустившись в кресло, после долгого молчания спросил вдруг Чича каким-то странным голосом.

    Федька недоуменно пожал плечами, посмотрел на Витьку, словно ждал подсказки. Но тот в ответ лишь пожал плечами.

    — Как почему? Потому что война, — чуть слышно ответил Федька, боясь взглянуть на завуча.

    — Что же, по-твоему, надо сделать, чтобы они вернулись в школу? — Закашлявшись, Чича поправил на шее шарф. — Чтобы все вернулись...

    Немного подумав, Федька сказал, что надо разбить фрицев. Витька горячо его поддержал.

    Чича покрутил свой бобрик, опять побарабанил по столу пальцами.

    — Эх, дети, дети, — с глубокой грустью заговорил он, вздохнув. — Я же знаю, что вы меня Чичей звали. Может, даже побаивались... Но какое же это было золотое, прекрасное время! Не ценили, казалось, так и быть должно... А теперь вот, с расстояния, ценим. Что ж, так уж все мы устроены. — Взял ручку, обмакнул в запылённую чернильницу перо и вывел в табеле «посредственно». — Держи, Ребров Федор. Ясно?

    Федька взял табель, поднялся, попятился к двери. Сейчас, в эти минуты, ему почему-то стало нестерпимо жалко Чичу. Только теперь он понял, что ребята в школе зря подтрунивали над старым завучем. Ах, если бы можно было вернуть всё назад!

    Сидор Матвеевич проводил ребят до дверей и, поправив очки, сказал с болью:

    — Пусто стало кругом, так пусто... Ну, идите. И будьте счастливы, насколько это возможно в такое время...

    Он отвернулся к окну, поправил шарф на худой шее.

    Федька смотрел на его узкую сутулую спину, на подшитые серые валенки, и ему захотелось сказать старому завучу какие-нибудь добрые, тёплые слова.

    Но Витька дернул его незаметно за рукав, шепнул:

    — Пошли! В военкомат опоздаем.

И Федька успел только произнести:

    — До свидания, Сидор Матвеевич!

    Федьке немножко не по себе: ведь он даже и не решил, скажет матери или не скажет, что собрался на фронт. И сказать боязно — ни за что ведь не пустит! — и жалко её, если тайком. Витьке проще: у него отец погиб — он идёт мстить. Нет, всё-таки Федька, наверно, ничего не скажет ни матери, ни Катьке. Лучше напишет потом, уже с передовой.

    Федька отнёс домой табель. Вышел во двор.

    Тихо на улице, солнечно. Федька вспоминает минувшую ночь, и тишина эта, этот ласковый покой чудятся ему обманчивыми, затаившимися. Почти наяву видит он вновь судорожные лучи прожекторов в чёрном ночном небе, слышит оглушающий лай зениток, пронзительный визг осколков, далёкие, глухие разрывы бомб... Так было и этой ночью, и предыдущей, будет, конечно, и следующей — как по расписанию, бомбят Москву немцы, аккуратные, сволочи. К налётам и воздушным тревогам в городе давно привыкли, и потому все ночи кажутся одноликими, словно близнецы.

    Радостно Федьке думать пока только об одном — об экзамене. Как он гладко прошёл! Федька понимал, что Чича как пить дать мог его завалить. Но почему он этого не сделал? Грозный Чича! Вчера он был совсем другим. Федька закрывает глаза, и ему хочется ещё раз увидеть кабинет, диван и старого завуча. Но он видит лишь стоптанные подшитые валенки и укутанную шарфом шею. Лица не видит — оно тоже закрыто шарфом...

    Федька присел на крыльцо — их три в доме, а он живёт в среднем подъезде — и стал мысленно прощаться со всем, на чём останавливался взгляд. Он был уверен: это последние минуты перед расставанием, и потому легонько поглаживал шершавые тёплые доски, давно знакомые бурые пятна от мальчишеских прожигалок, Витька скоро должен появиться, а пока Федька может побыть наедине со своими мыслями. «Каков он, военком? Как он нас встретит?»

    Федька никогда не видел живого военкома, но уверен, что тот должен быть высоким и сильным, непременно бывший конармеец или моряк и обязательно с боевым орденом Красного Знамени. Ещё бы: военный комиссар!

    Федька видит: вот они с Витькой подходят к военкомату. Народу — яблоку упасть негде: все хотят на фронт. Как же быть? Но вот комиссар выходит на крыльцо, зовёт их к себе. Народ расступается, они важно и гордо идут по людскому коридору и следуют за ним в кабинет.

    Здесь всё чинно и строго. Портреты Чапаева, Щорса, Будённого. На стене висят шашки, наганы, кинжалы. Комиссар расхаживает из угла в угол, затем останавливается у огромной карты, говорит: «Ну вот что, хлопцы. Времени терять не будем, фрицы к Москве подходят, сами видите. Учить мне вас нечему — и так всё знаете. Порубаете гадов — и назад. Назначение — первая кавалерийская бригада. — Снимает со стены две шашки и два нагана. — Коней, шлемы и прочее получите на месте. Действуйте!»

    «Но ведь мы в моряки собрались, — чуточку разочарованно пытается сказать Федька, хотя и этому рад без памяти. — Нам надо мстить за Витькиного отца, капитан-лейтенанта Шестакова. Он же погиб на море. У нас клятва...»

    «Командованию виднее, где вы нужней, — отвечает военком. — Всё, действуйте!»

    От лёгкого толчка в спину Федька вздрогнул — видение исчезло. Перед ним стоял Витька.

    — Пошли, как бы не опоздать.

    Когда вынырнули из-за пятиэтажного кирпичного корпуса, Федька оторопел от изумления. Просторный, окружённый невысоким забором двор военкомата был весь запружен народом. Кого тут только не было! И женщины, и старики, но больше всего стриженных наголо парней. Над огромной толпой стоял приглушённый гул.

    — Вот это да! — растерялся Витька. — Куда ж мы тут?

    — А ну за мной! — скомандовал Федька. — Проведём визуальную разведку.

    Они забрались на забор и стали смотреть, что творится во дворе. С забора никто не прогонял — кое-где на нём висели даже взрослые. Крыльцо здания военкомата было пусто, изнутри никто не выходил, никого не вызывали. Толпа потихоньку, но мощно гудела. Люди о чём-то говорили, спорили, некоторые даже лежали на траве.

    — Порядка нет, — сказал Витька. — Фронту нужна помощь, а здесь что творится?! Построить бы сейчас всех, дать винтовки — и сразу в бой.

    Федька потерянно глядел на толпу. Он представил вдруг, как в эти же самые часы, в эти минуты по всей стране, во всех военкоматах, на призывных пунктах собираются тысячи, может, миллионы людей для того, чтобы отправиться на фронт, и ему стало не по себе. До них ли, до пацанов, теперь взрослым?..

    На крыльцо вышел невысокий военный в командирской форме, с наганом на боку. Подняв над головой руку, выкрикнул что-то. Но голос его утонул в общем гуле.

    — Тише! Тише! — зашумели со всех сторон. — Военком говорит. Да тише же, дайте ему сказать!

    Толпа нехотя затихала. Федька разочарованно смотрел на военкома: и не высокий, и не сильный. Но вот орден Красного Знамени у него действительно был — сиял на гимнастерке, и у Федьки немного отлегло на душе.

    Наконец стало тихо, и военком опустил руку.

    — Товарищи мобилизованные! Через десять минут посадка на машины! Провожающих прошу в сторону. Всё надо сделать организованно. Приготовиться!

    Поднялся шум, толпа загудела, зашевелилась, заголосили женщины. Возле забора резко взвизгнула гармонь. Сам собой раздался круг, и на середину выскочил здоровенный, наголо стриженный парень в гимнастерке и белых парусиновых ботинках. Лихо ковырнул носком пыльную траву, раскинул вширь руки — словно лезгинкой собирался пойти.

    — Эх, жарь, Петруха! Где наша не пропадала! — И вьюном, вьюном пошёл по кругу, чуть не задевая стоявших. — Сыпь, Петя, жарь нашенскую!

    Молодая красивая женщина — наверно, жена его или невеста — ворвалась в круг и, тоже раскинув руки, заголосила:

    — Гриша! Гришенька! Не оставляй одну, не оставляй!

    Она кинулась ему на шею. Он кружил её, придерживая за плечи. А «Семеновна», подхваченная десятками голосов, бешено носилась над толпой, над пыльным двором военкомата:

    Женщина отпустила Григория, несколько секунд постояла, жарко и влюблённо на него глядя, отчаянно тряхнула головой. И пошла мелкой сильной дробью, не заметив, как затоптала свалившуюся косынку. Она шла лихо, с закрытыми глазами, будто с каким-то вызовом судьбе — где наша не пропадала! — и по запылённому, серому её лицу сползала слезная тропинка.

    — Гришенька, не оставляй! Будь они прокляты, Гриша!

    Подъехали грузовики. Долго выкрикивали разные фамилии, называли каждого обязательно по имени-отчеству. Наконец все уселись, распрощавшись со своими, и кто-то зычно, нетерпеливо крикнул:

    — Поехали! Чего лишне душу бередить. Минутой не надышишься! Тро-о-га-ай!

    Ребята спрыгнули с забора. Машины, облепленные по бортам женщинами, медленно выезжали из ворот на улицу и тут же прибавляли скорость. Женщины постепенно отставали, махали вслед платками, что-то кричали. Потом последняя машина скрылась за поворотом, и на дороге Федька увидел опять красивую женщину, которая плясала с Григорием. Она стояла, обхватив голову руками, и ветер трепал распущенные волосы. По щекам её катились слёзы.

    Федька остановился и неожиданно выложил новый план, поразивший Витьку простотой и доступностью.

    — Верное дело! — сказал он. — Так к военкому не пробиться... Надо прийти сюда вечером и ждать его хоть до утра. Не будет же он сидеть там целую неделю.

    Вечером, как только Федькина мать ушла в ночную смену, ребята опять примчались к военкомату. Двор в эту пору был совсем пустым, ни одного человека. Сквозь замаскированные окна просачивались тоненькие полоски света — чуть приметные в темноте ниточки.

    — Значит, не ушёл ещё! — обрадовался Витька.

    — Теперь глядеть в оба, — шепнул Федька. — Не прозевать бы.

    В окнах, откуда просачивался свет (Маскировка не очень-то», — отметил про себя Федька), увидеть ничего не удалось. Ребята подобрались к крыльцу, тихонько приоткрыли дверь и, не удержавшись от искушения, шмыгнули внутрь. В конце длинного коридора тускло светила лампочка, на полу лежали мешки с песком, вдоль стен стояли некрашеные, свежеобструганные скамейки.

    Пока ребята, замешкавшись, стояли в нерешительности, дверь в конце коридора вдруг распахнулась и из неё вышел долговязый военный, перетянутый портупеей. Дежурный! Отступать поздно. Тот увидел их, строго прикрикнул:

    — Это ещё что такое?! Откуда вы взялись, орлы — вороньи перья?! — Подошёл ближе и, поглаживая подбородок, хитровато прищурился: — А-а, догадываюсь: вам, конечно, военком нужен?

    Федька выступил вперёд:

    — А он здесь — товарищ военком? Ещё работает, да?

    — На фронт он вас всё равно не возьмёт, — устало сказал дежурный. — Поняли?

    — Почему же не возьмёт?

    — Ха! Вот стукнет хотя бы по семнадцать — заходите, милости просим. А теперь — шагом марш! Ну, вояки... Одних только вытурил, другие заявились... Хоть часового ставь.

    Ребята присели на скамейку у забора, думая, что же теперь делать: дежурный здорово их озадачил. Молчали. Воздушная тревога ещё не началась, в небе пока всё было тихо и скучно, как в обыкновенном небе — ничего, кроме далёких звёзд и широкоротой бледной луны.

    — Значит, военком не пошлёт нас на фронт? — печально спросил Витька. — Как же тогда?

    Федька угрюмо молчал.

    Рядом и на многие километры вокруг лежали улицы, бульвары, площади, стояли сотни, тысячи домов, работали заводы, электростанции, ходили трамваи, троллейбусы, метро. И было странно, неправдоподобно странно представить огромный город с населением в несколько миллионов человек, утонувший, затаившийся, без единого огонька в темноте подступающей ночи — стоял он и жил, словно прикрытый гигантским чёрным покрывалом от фашистских бомбардировщиков. А они, тяжело груженные бомбами, утробно гудя моторами, шли и шли на него целыми армадами, хищно подкрадывались из ночи в ночь. И когда городу становилось невмоготу, грозила близкая опасность, он ощетинивался яростным зенитным огнём, колющими лезвиями прожекторов — начиналась жестокая схватка...

    Но пока тревога ещё не началась, хотя время её приближалось. Тускло, почти слепо освещая дорогу через щелочки в заслонках фар, изредка проезжали автомобили, проходили вдоль забора, тихо переговариваясь, люди. Настороженная тишина стояла кругом. Казалось, вот сейчас, с минуты на минуту, раздастся знакомый привычный голос в репродукторе: «Граждане, воздушная тревога!» — и загудят, заревут окрест паровозы и заводские гудки, завоют сирены, оповещая город об очередном налёте.

    Они продежурили ещё около часа, совсем уж было потеряли всякую надежду, как вдруг калитка скрипнула, распахнулась и из неё вышел невысокий человек. Военком. Военный комиссар! Разве можно не узнать его?! Едва он поравнялся с ребятами, они, как по команде, вскочили, загородив ему дорогу.

    — Товарищ военком! Товарищ военный комиссар, мы хотим узнать...

    Он остановился, ничуть не удивившись, провёл ладонью по лицу и, как старым знакомым, сказал:

    — А-а, это вы. И охота вам меня опять караулить?

    — Нет, товарищ комиссар, мы первый раз...

    — Выходит, обознался? — Военком пригляделся к ним. — Не разобрал в темноте. Думал, это вы меня вчера атаковали. Ну, извините, обознался, — другие, значит, были... Что ж, и от вас, вижу, легко не отделаешься. Присядем-ка. — Он опустился на скамейку, закурил, глубоко утопив спичку в ладонях. — Что-то тревога нынче вроде бы малость запаздывает. Фрицы, сволочи, аккуратны.

    Ребята не спускали с него глаз.

    Военком немного помолчал, куря папиросу, потом неожиданно сказал:

    — На фронт, значит, хотите. Ну-ну, это хорошо...

    Федька, обмер: «Ух, до чего же здорово сказал военком!» В эту минуту он был для него самым справедливым человеком на свете.

    — Ну вот что, друзья мои, — произнёс военком. — На фронт я вас возьму. Обязательно возьму! Но скажите мне честно, что вы умеете делать? Ведь там не только «ура!» надо кричать — вот в чём вопрос. Фронт — это труд. Тяжёлый, изнурительный, опасный труд! Вот ты, например... — Он неожиданно взял Федькину руку повыше локтя. Пощупал мускулы. Федька что есть мочи напружинил их. — То-то и оно... Рано вам браться за эту работу, она не всякому взрослому по плечу. Вот подрастёте, окрепнете — тогда и приходите. Согласны? Ребята обиженно молчали. Военком продолжал:

    — Что ты будешь делать на фронте? Оружие знаешь, стрелять метко умеешь?

    Федька стушевался:

    — Я? Мне уже пятнадцатый. — Он, конечно, год тут же прибавил. — Азбуку Морзе учил в школе, в радиокружок ходил. А вообще я бы в десант...

    — Радиокружок — это хорошо. А с парашютом прыгал? Машину водить, военную карту читать, ориентироваться на местности умеешь? Может, ты немецким языком в совершенстве владеешь, а? Вот если бы ты всё это умел и знал, — неожиданно заключил военком с едва уловимой хитринкой, — хоть завтра отправил бы тебя на задание... И на возраст не поглядел бы... А ты чего притих? — обратился военком к Витьке.

    Витька не отвечал: волновался.

    — У него отец недавно погиб, — ответил Федька за приятеля. — На Чёрном море. Командир торпедного катера капитан-лейтенант Шестаков. Атака была на фрицевский миноносец...

    — Вот видите, — печально сказал военком, полуобняв Витьку. — А уж отец у него наверняка был отважным, сильным и умелым человеком. Моряк! Верно я говорю?

    — Верно, — подтвердил Федька. — Вот и нам бы с Витькой в моряки.

    Военком сунул окурок под подметку, тщательно затер.

    — Ну, теперь по домам, вот-вот тревога начнётся. А насчёт фронта давайте так. Ребята вы смышленые, смелые, вижу. Учитесь тому, о чём я говорил. А стукнет по семнадцать — заходите.

    — Тогда и война кончится, — с огорчением сказал Витька. — Ведь дрались же мальчишки в гражданскую...

    — Время другое было, совсем другое. Я и сам дрался, хлопчики. Как твой отец, тоже моряком был...

    Ребята с удивлением посмотрели на него. Военком поднялся, потер ладонями лицо.

    — Две ночи не спал... Ну, пошли...

    Они проводили его до угла. Прощаясь, он остановился и сказал:

    — Обиделись на меня?.. Напрасно. А знаете, что теперь надо делать, чтобы помочь фронту? В оба надо глядеть...

    — Как это? — ребята подвинулись к нему.

    — Всякое сейчас бывает — время военное: и шпионы, и вредители, и паникёры... Понимаете? Бывает, сигналы самолётам подают из темноты фонарём: мол, бомби сюда. А рядом военный завод... Случается, вредные слухи распускают, диверсии делают... Вот вам и боевое задание... Ну, а теперь идите. — Военком скользнул руками по ребячьим плечам и скрылся в темноте.

    Был одиннадцатый час ночи. Далеко за городом, ещё на самых подступах к нему, вспыхнули отблески орудийных залпов, заметались в чёрном сентябрьском небе нервные щупальца прожекторов.

    Фашистские самолёты снова шли бомбить Москву.

    Ни седьмого, ни восьмого ноября тревогу не объявляли. Говорили, что в эти дни немцы посылали самолётов даже больше обычного, но ни один не прорвался к городу — на дальних и ближних подступах их рассеяли наши истребители и зенитчики.

    Ребята знали: на Красной площади был военный парад и бойцы прямо с этого парада шли на фронт. В это верилось, потому что фронт был совсем рядом. Не верилось в другое: неужели фашисты могут взять Москву? А слухи такие ходили, и от них становилось не по себе.

    Девятого ноября с самого утра повалил снег. Он падал густо, крупными хлопьями ложился на рано промерзшую землю. И этот бесшумно падающий снег, и целых три дня без бомбежек, удивительно непривычных тихих три дня, как бы настраивали на иной, мирный лад. Волей-неволей думалось, что немцы, возможно, никогда уж и не прилетят, больше не будет налетов и тревог и в Москве наступят спокойные ночи, какие были до войны.

    Ребята полазили по подбитым танкам возле гаража, куда их пригоняли прямо с передовой на ремонт, потом забрались на крышу. Отсюда хорошо был виден их дом с покатой, шалашом, крышей.

    Снег почти перестал идти, но всё было бело кругом — и танки, и огромные баки нефтебазы, что находилась за забором, сверху казались выкрашенными белилами. Был лёгкий морозец. Небо, очищаясь, раздвигалось вширь, и недалёкая церквушка голубела на светлом фоне, аккуратная и лёгкая, будто парила в воздухе. Вдруг из-за этой самой церквушки вынырнул самолёт. Вырастая на глазах, ревя моторами, он бешено мчался прямо на нефтебазу. Федька увидел маленькую черную точку, отделившуюся от его брюха. Потом другую. С ревом самолёт пронёсся над крышей. Что-то ухнуло рядом, рвануло, загрохотало. Затем ещё раз, другой, третий, но уже глуше, отдалённей. Федьку швырнуло упругой волной, прижало к чердачному лазу.

    Витька бросился к нему.

    — Цел? Федька, ты цел?! Со звёздами, собака! Я видел, со звёздами летел.

    — Прямо днём! — возбуждённо говорил Федька. — Чего же зенитки молчат? И я заметил, точно, со звёздами. Подрисовали, сволочи! Хорошо, в баки не попал. — Голос у него слегка дрожал. — Было бы дело. Смотри, вон воронка, совсем рядом. Бомба, наверно, маленькая, а то бы всей нефтебазе капут.

    Из ближнего к забору бака била тугая струя тёмной жидкости.

    — Осколком прошило. Надо заткнуть!

    Напор был сильный, струя вылетала на несколько метров, и они вдвоём с трудом вогнали в отверстие чоп, сделанный из палки и валявшейся неподалёку ветоши. Федька, оглянувшись, вдруг ахнул:

    — Наш дом!

    Замерев на мгновение, кинулись во двор. Разваленная крыша с торчащими досками, похожими на переломанные ребра, плясала перед глазами. Больше в эту минуту для них ничего не существовало.

    Прямо напротив Федькиного подъезда валялась перевёрнутая телега. Тут же лежал и Лентяй, невыпряженный, неподвижный. Громадный, тяжёлый конь лежал на боку, поджав передние ноги, изо рта его, как из брандспойта, хлестала кровь. Возчик Семен Иванович неподвижно распластался рядом лицом вниз, в левой руке сжимая обрывок вожжей. Телогрейка у него на спине была в клочья посечена осколками.

    Набежал народ. Кричали, суетились, требовали скорую помощь, врача.

    Вскоре подъехали заводская «санитарка» и грузовик. В «санитарку» заносили Семена Ивановича Фокина. А в кузов грузовика затягивали здоровенную тушу Лентяя. Потом Федька увидел мать. Она бежала от машины к нему, вытянув руки, точно хотела его обнять. Щеки её были мокры от слёз. Ахнула, приметив, какой он весь перепачканный, прижала к себе, испуганно ощупывая.

    — Федя, Феденька! Цел, сыночек мой?! Не ранен? — Она прижала его к телогрейке, пахнущей машинным маслом. — А Катя-то где? Где Катя?!

    Тут же появилась и Катька.

    — Родные мои, милые! — Мать прижимала теперь их обоих, словно боялась потерять.

    Федька пробрался поближе к «санитарке». Жена возчика Семена Ивановича рвалась к машине.

    — Пустите! Пустите, люди добрые. Дайте в последний раз взглянуть на моего матросика.

    Её осаживал усатый санитар в белом халате, надетом поверх пальто с рыжим воротником.

    — Ну куда ты, куда? Поезжай теперь в Лефортово, в морг — там наглядишься... А сюда нельзя.

    Наконец дверца захлопнулась, «санитарка» тронулась со двора, навсегда увозя бывшего матроса-черноморца Семена Ивановича Фокина. Следом поехал и грузовик, в кузове которого лежала туша Лентяя. Жена Семена Ивановича побежала было за машинами, но тут же, обессилен, осела прямо на землю, закрыла лицо руками.

    Федьке стало больно оттого, что никогда уж больше но увидеть дяди Семена, не услышать его рассказов о том, как топили чёрноморскую эскадру по приказу товарища Ленина. И никогда-никогда не посидеть рядом с ним на телеге, беззаботно свесив босые ноги, посасывая вывалянные в махорке леденцы и слушая цокот тяжёлых копыт Лентяя по булыжной мостовой. Ничего этого уже не будет...

    Дом стоял полуразрушенный, с разбитой, провалившейся крышей, мрачно смотрел пустыми глазницами окон. Левая часть чуть не до самой середины вся разбита, рядом — обломки брёвен и досок, битое стекло, штукатурка, колотый старый кирпич от печных труб... Такой родной, знакомый прежде до последней царапины, дом стоял теперь чужим и бесприютным, и жильцы молча, скорбно глядели на него, потрясённые случившимся.

    Федька работал вместе со всеми, растаскивал обломки, а перед глазами у него всё стояла спина дяди Семена Фокина, посечённая осколками бомбы телогрейка. И ещё будто бы где-то далеко-далеко слышалась знакомая песня:

    Он думал о дяде Семене, о его песне, и ему казалось, они чем-то очень похожи друг на друга. И ещё почему-то в памяти всплывал при этом Витькин отец, капитан-лейтенант Шестаков...

    Мария Алексеевна предложила Шестаковым пожить хотя бы временно у неё: комната у тех после бомбежки совсем не годилась для жилья.

    — Теперь не до удобств, — сказала она. — Лишь бы прожить как-нибудь. Лишь бы выжить...

    — Какие уж там удобства, — с горечью произнесла Клавдия Ивановна. — Спасибо, дорогая Мария Алексеевна. От твоего-то с фронта ничего нет?

    — Нет, пока ничего, — вздохнула Мария Алексеевна. — Им там потяжелей нашего... А вы прямо сегодня и перебирайтесь. Вместе-то всё повеселей, что тут ни говори...

    — Тетя Клава, а вы насовсем, навсегда переезжайте к нам с Витькой. Места на всех хватит! — горячо сказал Федька.

    Клавдия Ивановна ласково прикоснулась рукой к Федькиной голове. Потом повернулась, подошла к провалу в стене, где была их комната. Молча постояла. Плечи её тихонько вздрагивали...

    Декабрь нагрянул в Москву с жестокими холодами. Ледяной ветер гнал по улицам колкую поземку, завывал в жестяных трубах «времянок», торчащих из окон. Высокие сугробы горбились вдоль тротуаров, снежная пороша клубилась, вилась над ними белой пылью. Очереди длинными вереницами зябко жались у промерзших витрин магазинов.

    Студеные дни и ночи фронтового города. Мороз и снег. Снег и мороз... Но москвичи радовались невиданным холодам: «Нашим лихо на фронте — немцам и подавно».

    Москва готовилась к решительному сражению. В небе день и ночь, точно гигантские сигары, висели воздушные заграждения; по улицам проходили красноармейские роты, тяжело громыхали танки; занесённые снегом доты грозно зияли глубокими амбразурами; противотанковые рогатки перегораживали дороги и площади; щетинясь заиндевелыми штыками, шли на защиту города ополченцы.

    Ребята часами мерзли на улицах, с завистью смотрели вслед уходящим на фронт бойцам. Как же важно именно сейчас, в эти дни, казалось им, очутиться на передовой!

    Как-то поутру прибежал запыхавшийся Витька.

    — Аида на шоссе! — воскликнул он. — Быстро!

    — А что там?

    — Танки идут, войска! Немцев вот-вот попрут от Москвы!

    Ребята помчались своей узкой улочкой к шоссе.

    Танки уже прошли. Где-то возле моста, удаляясь, ревели моторы, лязгали гусеницы, а мимо уже двигалась конница. Заиндевелые кони густо выдыхали пар, дробно стучали копыта по обледенелому булыжнику. Всадники с шашками и карабинами покачивались в седлах, молча смотрели на стоявшую у дороги толпу.

    Замелькали перед глазами заснеженные поля, мчащаяся в атаку конница, взрывы снарядов, огненные трассы пулеметных очередей. Падают в глубокий снег всадники, ржут, взвиваясь на дыбы, подстреленные кони... «Сколько же их не вернётся домой...» Голос старушки ещё стоял у Федьки в ушах, а он вглядывался в лица конников, и ему не верилось, что кого-то из них не сегодня-завтра убьют. А они всё ехали и ехали мимо, подтянутые и ловкие, готовые, кажется, хоть сейчас ринуться в бой, и Федька уже думал о горячей схватке, об атаке, когда можно взметнуть над врагом острую шашку, ударить с лёта из карабина...

    Потом шло ополчение. В полушубках, телогрейках, пальто шли в шеренгах седоусые старики и совсем молодые ребята. Вороненые штыки частоколом колыхались за плечами, тяжёлый тысяченогий шаг неровно скрипел в морозном воздухе. Шли молча, задумчиво, строго.

    Витька вдруг дернул Федьку за рукав:

    — Гляди, гляди, Чича! Да вон же, в шеренге идёт! Федька, обомлев, совсем близко увидел своего завуча.

    Тот шёл в строю, плотно сжав тонкие губы, сурово поблёскивая очками. Синяя телогрейка, подпоясанная ремнем с патронташем, топорщилась на его нескладной фигуре, обвисала на узких плечах, а шея была замотана тем самым шарфом, который был на нём тогда в школе. Острый нос посинел от холода, но старый завуч гордо глядел вперёд, придерживая рукой ремень винтовки.

    Федьке стало трудно дышать. Он смотрел на него, не отрывая глаз: «Наш знаменитый завуч! Наш тощий, хворый старик! Наш тощий, хворый старик! Наш строгий, грозный Чича!.. — Федьку охватила вдруг небывалая гордость. Ему захотелось закричать на всю улицу, что это его завуч. Их школы. Их, их, их! — Если бы сейчас видела Чичу вся наша школа, все мальчишки и девчонки!..»

    — Сидор Матвеевич! Сидор Матвеевич! — не помня себя, закричал Федька, проталкиваясь через толпу.

    Сидор Матвеевич повернулся в их сторону. Он увидел ребят и, что-то крикнув своему командиру, торопливо подошёл к ним, улыбаясь небритыми щеками.

    — Мальчики вы мои! — Он рад был неожиданной встрече, близорукие глаза его сияли за толстыми стёклами очков. — Вы чего здесь, чего? — Ребята молчали, словно онемев, не знали, что сказать. Он притянул их к себе: — Чем вы занимаетесь? Что делаете? Ясно? — Кинул взгляд на уходящую всё дальше колонну: — Мне некогда, видите? Но вот что, друзья мои: идите на завод. Теперь каждый, кто может, должен работать для фронта.

    — А вы за Москву стоять, Сидор Матвеевич? — придя наконец в себя, спросил Федька.

    — Да. За Москву, хлопчики. За всё наше с вами!

    — А с вами нельзя? — Витька с надеждой посмотрел на него. — Мы не подведём, Сидор Матвеевич.

    — Верю, не подведёте. Но нет, нельзя. Такая работа тяжела для вас. — Сидор Матвеевич прижал их плотное к себе, точно обогреть хотел. Опять оглянулся: — Уходит мой взвод, нагонять надо. А вы обязательно идите на завод, что напротив нашей школы. Сейчас каждые руки дороги. Спросите начальника цеха Смирнова Ивана Сергеевича. Скажите, от меня: устроит... Ну, держитесь крепко и дружно! — Он кивнул ребятам и, уже догоняя свою шеренгу, обернулся: — Проща-ай-те-е!

    — Отец, что ли, чей? — спросил у ребят рыжебородый старик, стоявший рядом.

    — Это завуч наш, — тихо и гордо ответил Федька. — За Москву пошёл биться.

    — Вон оно как! — восхитился старик. — Выходит, все идут, кряду. — И как бы про себя прибавил: — Ну, держись, господин германец, — весь русский народ поднимается. Это тебе не четырнадцатый год. Ребята молча брели по улице. Ледяной ветер метался по дороге, взвихривал снежную пыль. Тугой, утоптанный снег уныло скрипел под валенками. Пусто и одиноко было на душе после расставания со старым завучем.

    Когда дошли до заводских ворот, Федька остановился, повернулся к ветру спиной. Витька, нетерпеливо приплясывая на холоде, ждал.

    — Ну? — Федька кивнул на ворота. — Пошли?

    — А примут? — недоверчиво спросил Витька. — Скажут, как в военкомате, не доросли — и всё.

    — Сидор Матвеевич сказал, — значит, примут. Смирнова найдём...

    — А кем? — Витька взглянул на друга.

    — Токарями! — Федька вскинул большой палец: — Во специальность! Снаряды будем точить, мины, патроны.

    — А на фронт? А наша клятва?

    — На фронт проберёмся. И за отца твоего отомстим, — заверил Федька.

    Федька подумал о том, как сегодня вечером объявит матери, что устроился токарем на завод. Катька прямо от зависти лопнет. И ещё он представил, как напишет письмо на Урал ребятам из своего класса, в котором расскажет о фронтовой Москве, о погибшем Витькином отце капитан-лейтенанте Шестакове. И обязательно об их завуче Сидоре Матвеевиче. Пусть знает вся школа, какой он есть. И пусть ребята больше не зовут его Чичей...

    Полтора года спустя юнги Северного флота Федор Ребров и Виктор Шестаков, пройдя полный курс обучения на Соловецких островах, ступили на палубу эскадренного миноносца и в Баренцевом море приняли свой первый бой...

    В ту пору им ещё не было и шестнадцати. Впереди их ожидала большая жизнь. Долгие и прекрасные годы офицерской службы. Впереди их ждал океан...