Такая вот лукавая присказка ходила у нас на Севере среди моряков в те далёкие пятидесятые годы:

    Была это, конечно, милая, ласковая шутка над тремя старенькими, утлыми суденышками, построенными невесть когда и давно отслужившими корабельный свой век. Причислены они были к так называемым вспомогательным судам, вооружения не имели никакого совершенно, носили над неуклюжими рубками гидрографический флаг и выполняли самую незамысловатую работу: доставляли продовольствие и почту на сигнальные посты и маяки, горючее и зарплату в рыболовецкие артели, избирательные бюллетени во время выборов. Одним словом, за боевые единицы их уже и не принимали. Надо было видеть, как эта неразлучная троица выходила в кильватер из бухты, постреливая сизыми кольцами дыма из тонкошеих труб, потукивая слабенькими двигателями, как моряки с элегантных эскадренных миноносцев и сторожевиков провожали их насмешливыми добрыми взглядами, желая им счастливого плавания. А они, точно старички пенсионеры, растратившие силы за долгую трудовую жизнь, но не желающие выказать немощи, шли вдоль побережья, выжимая всё возможное из своих машин. Однако сил хватало лишь на четыре-пять узлов, не больше: старость не обошла и их стороной...

    Правда, и они были когда-то молодыми и выносливыми, и ходили слухи, будто в военные годы проводили даже постановку минных полей, а после войны сами же их и вытраливали, благо нужда в этих полях отпала. Возможно, так оно и было на самом деле. Но шло время, и через несколько лет и понять было нельзя, где тут правда, а где вымысел — моряки на выдумки досужи. К тому же «Ару» и «Гагару» вскоре списали по чистой и под прощальные гудки пароходов вывели из бухты и отвели на морской погост.

    Не миновать и «Баклану» отправиться вслед за своими близнецами, если бы не его командир мичман Суходолов. Собирался старый сверхсрочник отплавать в том году последнюю свою кампанию — двадцать пятую за жизнь — и уговорил командование пощадить суденышко: дескать, вместе и выйдем в отставку, как-никак последние шесть лет душа в душу проплавали.

    И начальство уступило...

    В конце октября, когда сизая от мазута вода в бухте стала затягиваться первым ледком, «Баклан» неожиданно получил срочное задание — доставить продовольствие группе геологов на северо-восточное побережье.

    В ту пору отдалённые края эти были ещё не обжитыми, на многие десятки, а то и сотни километров побережье оставалось пустынным. Геологи только-только начинали здесь свои поиски, сулившие открытия богатых месторождений. Крупных экспедиционных баз пока не существовало, и небольшие изыскательские партии, состоящие всего из нескольких человек, зачастую отправлялись в поиск, полагаясь лишь на свои силы. Правда, была у них надёжная опора: они знали, в случае беды на помощь всегда придут военные моряки, в какой бы дали от них ни находились. Больше серьёзной помощи ждать было неоткуда...

    Вот и на этот раз из геологической партии в ближайшую военно-морскую базу поступила тревожная радиограмма: «Остались без продовольствия, патронов. Наступают холода. Находимся на берегу залива Благополучия. Экспедицию необходимо продолжить. Ждём помощи. Каменев».

    «Баклану» не единожды доводилось ходить вдоль этого безлюдного северо-восточного побережья в отдалённые рыболовецкие артели, и мичман Суходолов хорошо знал эти места. И хоть сам он считал себя коренным балтийцем — прослужил на Балтике больше семнадцати лет, отвоевал всю войну и лишь позже был переведён сюда, на Север, — за эти годы успел, как любил говорить, «осеверяниться». И вот теперь, когда Суходолов сам для себя окончательно решил вопрос об уходе в запас — четверть века всё-таки отплавал, — выпал на его долю этот неожиданный поход. Как подарок посчитал его, как награду за долгие годы, отданные флоту и морю. И он порадовался тому, что ещё раз, теперь уж последний в жизни, удастся увидеть это суровое побережье. Увидеть — и попрощаться с ним навсегда, потому что собирался с семьёй перебраться на материк.

    Поход предстоял недальний, в видимости берегов, и мало кого беспокоил — дело привычное. Только в такие — каботажные — плавания и посылали «Баклан», на котором, кроме компаса, не было никаких других навигационных приборов. Да и не нуждался в них Суходолов: прибрежную полосу, считай, с закрытыми глазами смог бы вычертить на карте.

    Полагали, что вернутся в базу не позже чем через три дня. Получив приказ, спешно погрузили продовольствие для геологов, недельный запас взяли для себя и, не мешкая, вышли в море, держа курс на залив Благополучия, до которого было миль восемьдесят.

    На другие сутки около полудня «Баклан» застопорил ход кабельтовых в трёх от пустынного берега. Ближе подходить было опасно: подводное каменистое плато чуть ли не на полмили выдавалось в океан. По отмели, отскакивая от хлесткого прибоя, вскипавшего между огромными валунами, бегали геологи, размахивая руками, припрыгивая и что-то крича. Ветер уносил их крики в сторону суши, ничего нельзя было разобрать, и казалось, что они исполняют какой-то странный танец.

    — Наголодались ребята, — жалеючи сказал мичман Суходолов рулевому Клинову, — Не так запляшешь, когда столько времени без продуктов. — И тут же отдал команду: — Шлюпку на воду! Погрузить продовольствие.

    Суходолов спешил. Погода портилась, с океана ледяной ветер нёс снежные заряды, стада седогривых волн катились на берег. Вдали едва различались горбатые контуры сопок, отливающие голубизной от недавно выпавшего снега, точно шли там бесконечные караваны голубых великанов верблюдов.

    Едва последний мешок с продуктами опустили в шлюпку и боцман Кнып с Антоном Савиным взялись за вёсла, как Суходолов нетерпеливо крикнул;

    — Отваливайте! У прибоя не зазевайтесь!

    Он, конечно, надеялся на боцмана, человека бывалого, да и Антон — парень сильный и отчаянный, из сибиряков. А последнее крикнул им скорее для порядка: ребята толковые, без слов всё понимают.

    Шлюпка отвалила от борта, пошла легко, подталкиваемая в корму накатами волн, уменьшаясь на глазах. Через несколько минут стало видно лишь, как две пары вёсел вспархивают над ней, словно стрекозиные крылышки. Проваливаясь между водяными холмами, взбираясь на гребни, она ходко шла к берегу. Казалось, ещё несколько взмахов вёсел — и очередной вал подхватит её и аккуратно вынесет на отмель. Но откатная волна столкнулась вдруг с мощной стеной наката, шлюпку вздыбило, поставило отвесно и швырнуло в сторону.

    — Опрокинулась! — закричал рулевой Клипов не своим голосом и для чего-то начал лихорадочно вращать штурвал. — Товарищ мичман, перевернуло!

    Суходолов и сам всё видел, сразу же приказал дать малый ход и выругался в сердцах:

    — Прошляпили!.. Кто бы мог подумать, такие ребята! Лево руль! На шлюпку держать!

    «Баклан» медленно, точно ощупью, двинулся вперёд. За бортом в сгущающейся, тяжёлой глубине, в прогалах между бурыми водорослями угрожающе скользило каменистое плато.

    — Того и гляди, на банку напоремся, — с опаской сказал Клинов. — Не выберешься потом отсюда.

    Шлюпка беспомощно торчала килем вверх, Возле неё, словно буйки, покачивались на волнах две крохотные фигурки.

    Через несколько минут боцмана Кныпа и Антона Савина подняли на борт. Посиневшие от холода, поникшие от непоправимой беды, стояли они на палубе и, будто приговорённые, дожидались, когда шлюпку вновь поставят на киль. Надеяться было не на что, но они, замерзая па ледяном ветру, всё не уходили, словно чуда какого ждали. Наконец шлюпку перевернули. Схлынувшая вода обнажила пустое днище и скользкие голые банки.

    Потрясённые случившимся, геологи стояли, застыв у самой кромки прибоя. Скорбно, молча смотрела на них вся команда «Баклана», и каждый из экипажа чувствовал какую-то свою, ничем не оправдываемую вину перед ними.

    — Что ж им, с голоду теперь помирать? — ни к кому не обращаясь, сказал Суходолов. — Ах, какая беда, ребята, какая беда! — С минуту он напряжённо молчал, приглядываясь к ним, потом вдруг спросил: — Савин, как у нас с продуктами?

    — Дней на пять, товарищ мичман, — виновато ответил Антон. По судовому расписанию он, радист, выполнял и обязанности кока.

    — Может, кто и против?.. — натягивая глубже мичманку, спросил Суходолов. — Тут дело такое, сами видите... Мы через сутки, считай, дома, a им... — кивнул он на геологов.

    Они хорошо поняли его. Все, один за другим, спустились в кубрик.

    Бились волны о старые, ненадёжные борта «Баклана», поскрипывали переборки, погромыхивал перекатывающийся по пайолам упавший чайник. Суденышко круто заваливало с борта на борт.

    — Заштормит к ночи, — сказал моторист Чхеидзе, — трудно будет идти. Сальник совсем нехороший.

    — А если кто против, то что? — нахмурился Клинов, как бы спрашивая одновременно и Суходолова и всех остальных.

    — Тот может взять свой паек. На одни сутки, на обратный путь. — Суходолов строго ждал, тревожась и не глядя ребятам в глаза. Он знал: сейчас решается многое. Но ответа так и не дождался. Вздохнул облегчённо: — Я так и полагал... — И приказал тут же погрузить в шлюпку все продукты и отправить геологам. Сказал, выбираясь на палубу: — Оставьте только две буханки НЗ.

    Час спустя «Баклан» уходил от унылого, пустынного берега. Геологи, прощаясь, долго махали руками.

    Боцман Кнып и Антон, подавленные, сидели в машинном отделении и сушили бельё на горячем двигателе.

    В первую же ночь на обратном пути «Баклан» попал в беду: старый моторишко не смог осилить ураганного ветра, и судно понесло на скалистый мыс Крестовый. Суходолов знал: за мысом лежит бухта Изменная, но проход в неё столь узок и коварен, что даже днём при доброй погоде не каждый рискнёт пройти его. Однако другого выхода не было, и он на всякий случай отдал приказ надеть спасательные пояса.

    Антон, упираясь в переборки, спустился в кубрик к боцману. Кнып лежал, надрывно кашлял — простуда скрутила его цепко. Сквозь задраенный люк и иллюминаторы змеились струйки воды, ржаво скрипели шпангоуты, ходуном ходила под ногами палуба.

    — Вот... — Антон протянул спасательный пояс.

    — Что наверху? — Кнып приподнялся на локтях.

    — На скалы несёт. Мичман в Изменную хочет проскочить. Сам на руль стал.

    — Не удастся, — убеждённо сказал Кнып. — Проход узок, не зря Собачьей пастью прозвали. Даже Суходолову не удастся.

    — Разобьёмся?

    — Давай наверх. Я сейчас, следом.

    В непроницаемо-чёрной ночи гудел океан, оглушая, накидываясь на суденышко, темень слепила, и ничего нельзя было разобрать в этой дегтярной грохочущей темноте, лишь кинжальный луч прожектора с ходового мостика судорожно впивался то в водяные холмы, то в зубчатые мокрые скалы впереди. Антон совсем рядом увидел ощетинившийся «собачьей пастью» узкий проход в бухту, невольно отступил от борта и вцепился в поручни рубки.

    «Баклан» ударило левым бортом, затем правым, и он затрещал, словно сдавливали его могучие челюсти. Слышно было, как дробится привальный брус. Н вдруг сноп света перестал метаться, стал плавно раскачиваться, ощупывая то спокойную черную воду бухты, то недалёкий, припорошенный снегом берег: океан протолкнул судёнышко в узкий проход и, отстав, грохотал теперь сзади, за высоким мысом Крестовым.

    Уже четверо суток в угнетающей белой тишине «Баклан» стоял, уткнувшись форштевнем в схваченную первым ледком песчаную отмель. С бортов и кормы уходили в воду боцманские лини, но рыба не шла на приманку из промороженных медуз и высохших морских звёзд. Поросшие кустарником, скрюченными вечными ветрами берёзками сопки вплотную окружали бухту Изменную. Судя по карте, ближайшее селение лежало почти в ста километрах.

    Вчерашним утром была съедена последняя четвертушка НЗ, шторм не утихал, и мичман Суходолов велел беречь силы. В кубрике лежали молча, лишь моторист Чхеидзе время от времени принимался насвистывать какой-то тягучий грузинский мотив.

    — Перестань! — не выдержав, заорал рулевой Клинов. — Без тебя тошно!

    — А ты спокойней, Клин, — сказал Чхеидзе. — Не психуй. Лежи, береги силы. Шторм кончится, а двигатель завести сил не хватит. Эх, уцелела бы рация... Антоша, неужели ничего нельзя сделать?

    — В лепёшку раздавило, — вздохнул Антон. — Была бы рация...

    — На этой дурацкой посудине даже ружья нет, — не унимался Клинов. — Нырка не из чего подстрелить. Лежать бы этому «Баклану» на дне вместе с «Арой» и «Гагарой» — лучше было бы.

    — «Баклан» тут не виноват, — тихо сказал боцман. Ему было совсем плохо, он надрывно кашлял.

    — Кто же виноват? — с вызовом бросил Клинов и, не дождавшись ответа, кивнул на Антона: — Вот кто виноват. Кок, наш кормилец!

    — Ты Антона не трогай.

    — И ты, Кнып, виноват! Вы оба! Утопили продукты... Если бы вы не перевернули шлюпку, загорали бы мы сейчас здесь, как на отдыхе. А так хоть волком вой.

    — Берегите силы, ребята, — тихо произнёс Чхеидзе. — Зачем спорить? На такой волне трудно было удержаться.

    — А если бы на шлюпке был ты? — сдерживаясь, спросил Кнып.

    — Я бы не утопил! — отрезал Кланов. — Голод — скверная штука, боцман. Сам видишь. И мичман зря наши продукты геологам отдал. Красивый жест! У них ведь ружья были. Видел?

    — Ружья я видел, да патронов к ним не осталось у геологов, — задумчиво сказал Кнып. И вдруг спросил: — А почему ты свой паек не взял? Ведь командир предлагал.

    — А потом что? — ухмыльнулся Клинов. — Травили бы как иуду...

    — Выходит, не из-за совести?

    — Всё это баланда, Кнып. Совестью брюхо не набьёшь. — Клинов поднялся с койки, с минуту сидел с закрытыми глазами. — Надо что-то придумать! Так нельзя, слышите, мы же с голоду подохнем!

    — Не бесись, — спокойно сказал Чхеидзе. — И других не беси.

    — Слушай, Клин, — Антон посмотрел на Клинова, и нехороший, жёсткий взгляд был у него при этом, — я накормлю тебя, если ты голоден. Хочешь?

    — Что же? — недоверчиво усмехнулся Клинов. — Может, у тебя припрятано?

    — Хочешь?! — повторил Антон с яростью. А сам не знал, конечно, что станет делать, если тот вдруг скажет: «Да, хочу!» — может, встанет и тут же пойдёт в то далёкое селение, что лежало почти в ста километрах, а может...

    — Ребята, бросьте вы, — поморщился Чхеидзе. — Слушать вас нехорошо. Девушки, что ли?

    — Нет, надо что-то придумать, — не успокаивался Клинов. — Шторм может ещё целый месяц бушевать. Кто знает сколько? Снежные заряды несёт — ни черта не видать. Рация разбита. Нас ведь не найдут даже. Если и искать будут — не найдут. Нельзя же подыхать вот так, заживо!

    — Вот что, Клинов, — оборвал его боцман, — ты воду не мути.

    — Я иду к мичману. Он командир и обязан что-то сделать. За это ему деньги платят!

    — Ты пойдёшь сейчас на берег, наберёшь ведро снега и разведёшь на камбузе огонь! — жёстко сказал боцман. — Надо выпарить водоросли.

    — К чёрту! — взорвался Клинов, — Только бы выбраться отсюда, до базы дойти — сразу же спишусь с этой посудины!

    — Держать не станем. Трудно тебе будет дальше с нами служить. Попросту невозможно, думаю.

    — Ничего, обойдёмся. Дослужим в другом месте. Не сошёлся свет клином на вашем «Баклане».

    — Ив другом лихо тебе доведётся... Ну а сейчас давай за снегом — и на камбуз. Это приказ! — твёрдо произнёс боцман.

    — Если бы вы не утопили продукты... — Клинов нелюдимо, зло взглянул на Кныпа, нехотя стал натягивать бушлат.

    — Я тебя всё-таки накормлю, увидишь! — упрямо повторил Антон уже в спину ему. — Не знал, что аппетит у тебя волчий...

    Вошёл Суходолов, присел на рундук, мягко спросил:

    — Как сальник, Чхеидзе?

    — Подтянул, товарищ мичман. Машина на ходу. Шторм утихнет — выходить будем?

    — Попытаемся... Течи нет, боцман?

    — Пробоину ребята заделали, другая — выше ватерлинии, не страшно.

    — Это ваш последний рейс, товарищ мичман? — спросил Антон. — Ах, как же неладно вышло со шлюпкой!..

    — Последний, — тяжело вздохнул Суходолов. — И мой, и «Баклана»... Что Клинов? Замечаю, нервничает парень.

    — Ничего, — ответил боцман, — за снегом пошёл. Когда человек чем-то занят, в голове чище.

    — Как думаете, товарищ мичман, найдут нас? — осторожно спросил Антон. И сам же ответил: — Хватились уж, наверно... найдут.

    — Не скоро, должно. Кто же подумает, что мы в Изменную проскочили? А тут ещё снежные заряды. На себя надо рассчитывать. На себя! — Суходолов, уходя, обернулся: — Судя по всему, ещё, может, с недельку придётся побыть здесь. Берегите силы, ребята. Тут главное — выдержка. А мы — народ флотский.

    — Жалко старика, — сказал Чхеидзе. — Двадцать пять лет проплавал, и надо же такое в последнем рейсе...

    Этой ночью Антон не мог уснуть. Иногда он, видимо, дремал: перед ним мелькали то перевёрнутая шлюпка, то лежавший больной боцман Кнып, то злое лицо Клинова, который будто норовил его душить и всё повторял: «Ты утопил продукты, ты — кок и обязан меня накормить!»

    Было далеко за полночь, когда вдалеке чуть уловимо послышался протяжный вой. Антон затаил дыхание. Вой повторился, но уже глуше. «Стороной прошли, вглубь», — подумал Антон, и вдруг смутная мысль шевельнулась в его сознании. Он не сумел уловить её вновь, но после этого уже не мог успокоиться и долгие минуты испытывал странное нетерпение. Ему казалось, что вот-вот случится невероятное, изменит их положение: возможно, они с Кныпом достанут со дна утопленные продукты или кто-нибудь принесёт много еды из столовой, в которой он ещё до службы на флоте работал помощником повара. И тогда он всех накормит, и Клинова в первую очередь...

    Антон приподнялся на локтях, поглядел в заиндевелый иллюминатор, чувствуя непривычную лёгкую слабость. И вдруг, поймав недавно ускользнувшую мысль, обрадовался ей. Он только засомневался на миг: хватит ли сил на задуманное? Но тут же очень ясно представил себе, что завтра сил останется ещё меньше, и, значит, он должен это сделать сейчас. Ещё немного помедлил, затем встал, оделся и, стараясь не шуметь, пробрался на камбуз. Сунул в карман коробку спичек, выбрал хорошо отточенный нож. На цыпочках подошёл к каюте мичмана Суходолова, прислушался, потом бесшумно добрался до бака и спрыгнул вниз на тугой, подстывший за ночь песок.

    Слева, за мысом Крестовым, грохотал шторм. Оттуда, с той стороны, всё несло и несло снежные заряды. Антон поднял воротник бушлата и зашагал в темноту.

    Он долго поднимался на ближнюю сопку, продираясь через колючий кустарник. Сопка была невысокой, но и на неё нелегко было взобраться — ведь четверо суток впроголодь прожили. Временами он останавливался перевести дух, вслушивался в лёгкий посвист ветра в припорошенных снегом кустах. Он ещё не привык к темноте, она тревожила его, но он упорно шёл вперёд, стараясь уклониться в глубь от побережья океана. Было не больше десяти градусов мороза, и холод пока не очень беспокоил его.

    Наконец Антон забрался на вершину и огляделся. Тёмные контуры сопок, похожие на океанские валы, чуть заметно прорезались в ночи. Бухта чёрной подковой лежала внизу. Штормовые раскаты долетали сюда глухо, словно из подземелья. Антон разгреб снег, выскреб из жухлой травы какие-то ягоды. Они были горьки, и он, выплюнув их, побрел вниз по противоположному склону. Он не торопился, берёг силы. Если удастся сделать задуманное, он поднимется вновь на вершину, разведёт костер. И с «Баклана» увидят огонь...

    Внизу, у подножия, словно в огромной трубе, высвистывал ветер. Снежная пыль, вихрясь, сплошь облепила его, он шёл точно в маскхалате. Пробирало до костей, он замерзал и с тревогой подумал, что, пока не поздно, пожалуй, лучше вернуться на судно. Голод и стужа одолевали его. Порой ему стало казаться, что кто-то неотступно следит за ним в темноте. Антон вынул нож, хотел нарезать кустарника, развести костер, чтобы обогреться, но тут же решил, что огонь ещё больше привлечёт внимание того, кто идёт следом. Ноги подкашивались. Он знал, что не встанет, если присядет хоть на минуту, потер снегом лицо и вдруг отчётливо ощутил, что кто-то пристально следит за ним сзади. Холодея, порывисто обернулся и шагах в двадцати увидел зеленоватые хищные точки. «Я чувствовал, что он идёт следом, — подумал Антон, вздрогнув, ощущая, как на затылке стягивает кожу.

    Такое же ощущение — сейчас точно током прострелило — испытал он ещё до службы, когда впервые батя взял его с собой на охоту. Отец, старый таёжник, очень хотел, чтобы и сын унаследовал их фамильную профессию. Так уж повелось у них в роду издавна. И видать, не думалось старику, что иную дорогу выберет Антон. Потому и взял с собой, хотя тот и работал помощником повара в местной столовой. Антон впервые вышел на медведя, и вот тогда-то у него, как и сейчас, стянуло кожу на затылке...

    Батя сделал своё дело точно и верно, но у самого Антона осталось ощущение беспомощности. И, промахнись отец, не ударь точно ножом медведя в живот, когда тот пошёл на него «в объятья», неизвестно, чем бы дело кончилось...

    Однако охотника из него так и не вышло. А потом пришло время, его призвали на флот.

    И вот сейчас всё это вспомнилось ему при виде зеленоватых хищных точек. Сразу же горячо плеснулась мысль: «Это хорошо, что удалось его встретить! Теперь надо только сделать своё дело, потом забраться на сопку и разжечь костер...» На какой-то миг перед ним мелькнули лица голодных ребят, пронзительно-едкий взгляд Клинова прожег его ледяными зрачками. «Я иду. — Антон стиснул рукоятку ножа, чувствуя, что рука не очень тверда. — Я иду. Ты же, гад, не упрекнёшь уж меня тем, что я утопил продукты. И Кныпа не упрекнёшь...»

    Утром они обыскали всё судно, прибрежный кустарник — Антона нигде не было.

    — Сбежал, салага, — сказал Клинов. — Струсил. ЧП, товарищ мичман.

    — Пропадёт в одиночку, — встревожился Суходолов. — Надо поглядеть окрест.

    — Попробую догнать, — вызвался Клинов. — Следы не совсем замело, далеко не уйдёт.

    — Давай. Только вот что, Клинов, о ЧП забудь, о человеке думай. Понял? Иди! В случае чего костер запали на сопке.

    Клинов спрыгнул на берег, отыскал проступавшие в снегу следы, ведущие к ближней сопке, и зашагал в глубь побережья. Через две-три минуты Клинов пропал, и что-то тревожное почудилось Суходолову в этом его исчезновении за белой метельной стеной.

    К вечеру боцман Кнып и Чхеидзе выпаривали собранные водоросли — готовили отвар на ужин. На камбузе резко пахло йодом.

    — Если Клинов найдёт Антона, тот его может ухлопать, — сказал вдруг Кнып. Его всё ещё сильно знобило.

    — Ты что, совсем больной? — изумился Чхеидзе. — Как нехорошо думаешь!

    — Ты видел лицо Антона, когда Клинов винил его за утопленные продукты? Антон задыхался, будто его душили.

    — Клинов и тебя винил.

    — Я поопытней, поспокойней. Антон слишком горяч.

    — Неужели он сбежал?

    — Куда здесь бежать? Я о другом думаю.

    — Может, он... того, а, боцман?

    — И сам не знаю, о чём думать, — вздохнул Кнып. — Только не для этого Антон с судна ушёл, чтобы сбежать.

    Чувствую, не для этого. Что-то замыслил он... — И неожиданно заключил: — Может, и мне с ним надо было идти...

    — Ничего не понимаю.

    — Я и сам не понимаю, но что-то здесь не то...

    — Иди, боцман, отдыхай, — мягко сказал Чхеидзе. — Тебе совсем плохо, дорогой. Завтра обязательно достану для тебя нырка. Палкой убью. Целый день буду караулить, а убью. Иди, дорогой, иди.

    Совсем стемнело, когда на одной из сопок заметили костер. Временами пламя пропадало, знать, пригибало его ветром, потом появлялось опять, робкой свечой светилось в необъятной черноте северной ночи.

    Суходолов и Чхеидзе, торопясь, перевалили через ближний холм. Шли молча, не спуская глаз с помигивающего вдали отблеска костра, боясь упустить его из виду. Старый мичман задыхался от быстрой ходьбы, на последнем крутом подъёме стал совсем сдавать, и Чхеидзе пришлось поубавить шаг. Когда наконец приблизились, от костра, пошатываясь, отделилась фигура. Это был Клинов.

    — Где Антон? — спросил Суходолов, держась за сердце. — Что с ним?

    — Возьмите вот это. Тяжело, мне не удержать, — как-то странно, чужим голосом ответил Клинов, протягивая мичману большой тёмный кусок. — Вам нёс, на судна, а вы вот здесь. Держите.

    Пальцы Суходолова утонули в мохнатой шерсти. Голова кружилась, дрожали ноги. Дурманяще пахнуло парным мясом.

    — Медвежатина, — сказал Клинов. — Поешьте, а то так нельзя, упадёте так... Я вот поел немножко...

    — Где Антон?! — заорал Чхеидзе.

    — Там, у костра. И он, и мохнатый, оба лежат, рядом... Антона я застал ещё... — Клинов беспомощно, как ребёнок, ткнулся вдруг в плечо Суходолову: — Товарищ мичман, это ведь я... Такие слова говорил ему, винил...

    — Ты о чём? — вздрогнул Суходолов, почуяв недоброе и совсем ослабев от этого. — Прямей говори!

    — Живого застал ещё... Всё я понял, всё. Для нас Антон ночью ушёл... на медведя. Понимаете, для нас! И вот — всё, конец... А я такое — хоть топись. Как жить-то теперь, как?

    — Ах, Антоша, Антоша, парнишка ты мой дорогой! Как же быть теперь? Что делать?! — Суходолов, не замечая, обронил тяжёлый кусок медвежатины и, с трудом волоча непослушные ноги, побрел к костру.

    Чхеидзе молча оттолкнул Клинова с дороги и пошёл следом за мичманом.

    Похоронили Антона на крутом обрыве мыса Крестового. Долго стояли над свежей могилой, обложенной камнями, слушали каждый в себе общее горе, глядели, как ветер треплет ленточки Антоновой бескозырки, прижатой куском гранита к рыхлой земле. Стонал, надрывался внизу, у подножия мыса, океан, и далеко отсюда, с сорокаметровой высоты, виделся буйный простор, катящиеся лавины седогривых волн.

    — Да, надо и мне было идти с ним ночью, — задумчиво сказал боцман Кнып. — Будто чувствовал, что надо...

    Ему никто не ответил. Только Клинов украдкой поднял на него удивлённые виноватые глаза. И отвернулся, закрыв лицо рукавом бушлата. Плечи его вздрагивали. Он с трудом произнёс:

    — Ну что же вы молчите? Хоть что-нибудь скажите мне. Слышите? Не молчите только...

    — Что тебе сказать? Нечего сказать, — ответил Чхеидзе.

    — Пошли, — с тяжёлым сердцем произнёс Суходолов. И они гуськом стали спускаться с обрыва. Последним, ссутулившись и чуть приотстав, брёл Клинов.

    Почти неделю ещё держалась дурная погода. Шторм не унимался, ветер клубил, лохматил сизые облака, они низко стелились над землей, отсекая вершины сопок. В проходе в бухту, как в гигантском котле, клокотали волны, вздыбливаясь, с грохотом расшибаясь о скалы. В такую пору и думать не приходилось о помощи — ни с моря, ни с воздуха.

    Когда шторм наконец утих, «Баклан», изрядно потрёпанный, вышел из бухты Изменной. С приспущенным флагом проходил он мимо Крестового мыса. Мичман Суходолов, боцман Кнып и Клинов стояли на мостике, обнажив головы, и молча смотрели на крутой обрыв, где едва приметным бугорком поднималась Антонова могила.

    Многое довелось повидать и пережить мичману Суходолову за свою долгую службу на флоте. Особенно в годы войны, на Балтике. Навсегда запали в память самые первые, трагические дни Либавы, когда пришлось держать оборону, а потом прорываться из окружения. Сколько его боевых товарищей пало за те первые семь дней, не сосчитать, наверно. У него на глазах фашистские самолёты потопили транспорт, на борту которого находилось несколько сот раненых, женщин, детей. Уцелевшие плыли к берегу на брёвнах, досках — кто на чём, а самолёты безжалостно расстреливали их из пулеметов с бреющего полёта... Да и в последующие лихие годы немало людского горя довелось видеть Суходолову...

    Но то была война — великая, общая человеческая боль, и гибель людей не то чтобы была оправдана — нет, этого никогда нельзя оправдать, как нельзя к этому привыкнуть, — а была она горько неизбежна, неотвратима... А теперь-то! Теперь, когда такая мирная тишина кругом, сама мысль о гибели кажется неправдоподобной... «Ах, Антоша, Антоша! Жить бы тебе да жить. Не судьба, видать. Другого полёта судьба у тебя — полёта высокого и светлого...» Суходолов ни минуты не думал о себе, о том, что ему, командиру, придётся держать ответ по прибытии в базу. Конечно, придётся. Но разве можно думать об этом сейчас? Он чувствовал непоправимую вину свою, которую от сердца своего не мог, да и не сумел бы теперь, оттолкнуть. Наверное, можно было как-то предотвратить такой горький случай, но вот чего-то он не предусмотрел, за чем-то не уследил... И обжигала душу боль за Антона, за этого совсем ещё молоденького славного парня, годившегося ему в сыновья. И вместе; с болью этой в сердце жила гордость. Неслышно поднялся на мостик Чхеидзе, на минутку оставив свою машину.

    — Если бы не Антоша... — сказал было он и тут же умолк — перехватило дыхание, сорвал с головы бескозырку и застыл рядом.

    — Вот что, ребята, — помолчав, сказал Суходолов, — я так думаю: скоро мы должны вернуться сюда. На этом Антоновом мысу памятник надо поставить. Хоть и не бывает здесь людей, а надо...

    Более двадцати лет минуло с той поры. Давно уже «Баклан» ушёл на покой следом за своими близнецами «Арой» и «Гагарой». Мало кто помнит о нём теперь.

    Забылась, конечно, среди моряков и безобидная лукавая присказка, в которой говорилось об этих трёх утлых суденышках, А вот Антонов мыс не забылся. Хоть на мореходных картах он и обозначен Крестовым, сами моряки с тех пор упорно называют его Антоновым.

    Кто знает, придёт время, глядишь, и на картах утвердится это название...