Выбрала налево. По политическим соображениям.

С октября в городе ничего не изменилось, только сугробы стали в человеческий рост. На улицах царило радостное оживление. Скрипел снег под полозьями саней, в окнах домов были видны наряженные елки, краснощекие ребятишки, визжа, катались на катушке.

Часа через полтора кружения по улицам, стал ясен план лысого следователя. В его действиях не было никакого благородства, один расчет. Куда идти девушке, оказавшейся без денег на улице в ночь перед Рождеством? Конечно, домой или к знакомым. И это сразу прольет свет на ее личность. Проследить же – дело техники. Вон тот господин в котиковой шапке следует за моим причудливым маршрутом все это время.

Было бы хорошо сейчас расплакаться, как это делают приличные девушки в таких ситуациях, но запасы слез все еще не были восстановлены.

Рядом со сказочно-пряничным домиком на Кунгурской улице меня чуть не сбил извозчик. Я метнулась в сторону и оказалась в сугробе.

– Осторожнее! – услышала я знакомый мужской голос.

Профессор Гандлевский протягивал руку, чтобы вытащить меня из снега, но казалось, что из вязкой трясины.

– Зоя! – было радостно, что он узнал меня. – Что вы делаете здесь, в такой вечер и в таком виде? Впрочем, пойдемте в дом, вы вся дрожите.

Профессор повел меня внутрь того сказочно-пряничного дома. Там стоял резкий запах спирта и еще чего-то химического. По стенам стояли стеллажи с банками, в которых плавала всякая гадость: грибы, рыбы и какие-то органы. Между стеллажами расположились скелеты и пальмы.

– Не пугайтесь, – сказал мне профессор, – здесь находится несколько кафедр медицинского факультета Пермского университета.

У меня была пара минут, чтобы придумать какую-нибудь историю.

Мы вошли в зал. За накрытым столом сидели празднично одетые люди.

Профессор сказал им:

– Вот вернулся, встретив знакомую барышню, которая, как вы видите, в отчаянном положении.

Последовала немая сцена. Так смотрели, наверное, на тень отца Гамлета подвыпившие охранники: что это? Наверное, я являла собой презанятное зрелище. Два месяца тюрьмы, когда спишь в том же, что и носишь, сделали из меня настоящее пугало.

Нужно было что-то сказать. Мне не хотелось врать этим хорошим людям, но и правду сказать было невозможно: она становилась все фантастичнее и фантастичнее. Пауза все затягивалась.

– Не видишь что ли, человек в прострации, – выручил меня один из сидящих за столом людей, с щеголеватыми усиками, – даже Баба Яга в русских сказках сначала в бане вымоет и за стол усадит!

Тут же все зашумели, задвигали стульями, бросились меня усаживать, наливать чай, в общем, ухаживать. Сразу стало так тепло, так хорошо, как в детстве, когда тебя простят. Может, наконец-то с сегодняшнего дня моя жизнь пойдет по-другому? Может быть, все пошло наперекосяк потому, что я врала? Я дождалась, когда в разговоре за столом повиснет пауза, и тихо сказала:

– Меня посадили в тюрьму ни за что и только сегодня выпустили. Денег у меня нет. С родными связаться не могу.

Я вспомнила, что в поезде говорила профессору про жениха и добавила:

– А человек, к которому я приехала, уже на фронте. И еще за мной следят, – разошлась я, – там, на улице, должен стоять мужчина в котиковой шапке.

– Черте что происходит в нашем государстве! – зашумели люди за столом. Было Рождество, и все хотели быть добрыми и совершать хорошие поступки. И потому здесь я оказалась очень кстати.

Тем временем судьбу мою уже устраивали: собравшиеся обсуждали, к кому лучше меня устроить пожить и где взять одежду. Решили, что лучший вариант: комната в мансарде одного из корпусов бывшего ночлежного дома Мешкова – это сейчас университетское здание, и один этаж отдали под жилье преподавателям. Там все сделано на европейский вкус: центральное отопление, водопровод и, самое главное, бесплатная, довольно вкусная еда.

За одеждой для меня ушли сразу двое: у одного недавно умерла родственница, и осталось много подходящих вещей.

– Не побрезгуете ли? – спросили меня.

Я отчаянно замотала головой. Знали бы они, что на мне сейчас красные рейтузы!

– Работать будете у нас, лаборантом, – сказал тот самый молодой человек, с усиками, – ну, не в официантки же вам идти или в телефонистки какие-нибудь. Жить все равно на что-то надо, а мы платим исправное жалованье.

Я смогла только кивнуть, потому что так сильно их всех в тот момент любила, что даже слова не могла произнести.

И началась моя следующая другая жизнь.

Комната в доме Мешкова оказалась огромной залой, метров в 60: кровать и стол со стулом жались к стене, а в образовавшемся пространстве можно было спокойно вальсировать. Коридор тоже был просто огромным. Некоторые несерьезные преподаватели даже ездили по нему на велосипеде. Здесь жили только несемейные, и я быстро со всеми подружилась.

Появилась у меня и подруга – Анна Рубцова, жена одного преподавателя. Она щедро поделилась со мной своим гардеробом, пригласив на примерку в свой уютный дом на Покровской улице. Я мерила ее юбки и жакеты, мы хохотали. Аня походила на француженку: маленькая и худощавая. Большой нос делал ее некрасивой, однако у нее, безусловно, была бездна шарма, который искупал все.

Другие мне тоже помогли. У меня теперь были и настоящие кожаные сапожки и вполне приличная беличья шубка, чуть-чуть вытертая на рукавах, несколько чудных платьев и просто роскошные юбки. Даже блузка с жабо из французских кружев у меня теперь была!

Сейчас мне бы, конечно, не помешал бы тот пакет с деньгами, который остался лежать на столе у высокого офицера и сережки с изумрудами, но я запретила себе о них думать. Что упало, то пропало. Возможно, все это и можно вернуть, но тогда и кошмар того времени вернется!

В конспиративных целях я обрезала свои косы и сделала стрижку на французский манер: с челкой. Кроме того, покрасила волосы иранской хной, и они приобрели цвет пшеничного поля в конце августе – густо рыжий, почти красный. Меня было не узнать!

В общем, жизнь моя налаживалась. Я радовалась всякой чепухе, которую раньше считала само собой разумеющейся. Конфеты к чаю – господи, какое счастье! Пройтись по улице в теплых, удобных сапожках и нормальной человеческой одежде – опять счастье. Читать книжки – вообще самое-пресамое настоящее счастье! Спать не на нарах и не на проституточной кровати с балдахином, а в своей чистой, скромной постели – счастье, счастье, счастье.

Двух вещей я боялась очень сильно: встретиться где-нибудь с мадам Хасаншиной и с тем лысым человеком из «казенного дома». Они мне даже снились в страшных снах. Будто бы вскакиваю я с кровати и бегу в коридор. Дверь открываю: а там мадам Хасаншина улыбается сердитой гусеницей, я к окну – а там лысый следователь! Я к кровати и под одеяло! И тут – просыпаюсь вся мокрая, как мышь.

Еще иногда я думала, что надо бы написать папе, ведь он, скорее всего, очень волнуется. Но я не знала, что ему сказать, как объясниться. Все откладывала это на потом. И чем дальше, тем тяжелее было заставить себя написать ему письмо.

Иногда я вспоминала маму и тетеньку Турову – если бы они не умерли, моя жизнь могла сложиться по-другому: я наверняка не оказалась бы в этой Перми, они нашли бы слова, чтобы отговорить меня от этого рокового шага.

Работа мне предстояла на кафедре гистологии медицинского факультета. Она оказалась легкой: я переписывала карточки, кормила мышей и доставала-убирала банки с препаратами для занятий в том самом сказочном доме, где состоялось мое спасение.

За мной ухаживал тот молодой человек с модными усиками – Юрий. Он тоже работал лаборантом и брал на себя всю грязную работу: мышей, например, препарировал только он.

Он рассказывал массу всяких веселых историй со своим участием. Например, такую: «Однажды жены ректора и вице-губернатора, интересовавшиеся тем, как идут дела в университете, пришли посмотреть на нашу работу. Они были в шляпах со страусовыми перьями, в роскошных боа и муфтах. Я сидел перед анатомической банкой с глицерином и бережно «монтировал» человеческого зародыша по методу Шульца. Наш профессор представил меня так: «Это мой ассистент, а в банке его собственный сын, которого он не пожалел для науки».

Еще за мной ухаживали два Сергея, с которыми мы жили на одном этаже. Один преподавал алгебру и механику, другой – физику.

Сергеи опекали меня дома. Мы ходили с ними гулять к лесопильному заводу графини Шуваловой, той самой, в империи которой работал Георгий. Один шел слева, другой справа. В такой же конфигурации мы гуляли и к женскому монастырю, который содержат Каменские, и к причалам завода Мешкова и даже в деревню Балатово. Но и в городской сад, и на Черный рынок, и в театр я ходить категорически отказывалась – боялась. Причем мадам Хасаншину встретить боялась больше, чем лысого следователя.

Они очень смешно соперничали за мое внимание. Например, отрежу я колбасу и подам одному из Сергеев. Он тут же скажет: «Вот видишь, Зоя Александровна выделяет меня особо. Первый кусочек колбасы она подала мне». А другой тут же ответит: «Просто он был слегка обветрен, а вот хороший кусочек, со свежим срезом, Зоя Александровна для меня приберегла».

Мне было с ними весело и интересно. Более того, я была им очень благодарна за то, что они заботятся обо мне и не оставляют одну. И мне нравились и Юрий и оба Сергея, но как друзья.

Сердце мое было занято.

Я продолжала думать о Георгии. Мысли были мучительные: так расчесывают разбитую коленку, покрытую коростой. И больно, и не можешь остановиться. Разбил ли он мое сердце, или же это я сама расшиблась о придуманную мною же стену? Не знаю. Я ничего не знаю.

В городе тем временем становилось все неспокойнее и страннее, и это было мне на руку: до меня ли людям в погонах, когда в Петербурге какая-то революция.

Я не вникала в это нарастание непонятного, потому что занималась только собой. После всего пережитого я стала настоящей махровой эгоисткой. Просто больше не хотела, чтобы что-нибудь подобное в моей жизни еще произошло. И потому все имеющееся время думала о своей жизни, ведь ответ на вопрос «где ошибка?» так и не был найден. На размышления обо всем остальном не было ни времени, ни сил. Ни, если честно, желания.

Кроме себя, меня интересовал еще только разве что Уильям Блейк. И то, только потому, что сыграл странную роль в моей жизни.

Так прошел год.

Однажды, накануне нового 1918 года, я шла в Кирилло-Мефодиевское училище на работу. Профессор Гандлевский, проезжая мимо в пролетке, решил меня подвезти. Мы снова были в дороге, и, может, потому разговор вернулся к теме, начатой еще в поезде.

– Александр Васильевич, – спросила я его, – а помните, в поезде, когда мы сюда ехали, вы сказали очень интересную, но загадочную фразу про Соню и про икспириенс?

– Я несколько хитрил, милая девушка, – сказал он, – просто мне хотелось еще раз с вами встретиться. И это могло стать поводом для будущей встречи. Вы же любопытная барышня!

– Я не согласна с тем, что Соня – пустоцвет. Ведь она же так искренне любила и умерла именно поэтому. Как вы не понимаете: ведь ее жених женился на другой! Вы что же это, осуждаете умерших за любовь?

– А вы, что же, одобряете? За любовь нужно жить. Тем более что в смерти ее не было никакой особой необходимости. Разве что Толстой не знал, что дальше с нею делать.

– Да! И потому он поступил, как разлюбивший мужчина: просто избавился от нее. Ведь разлюбленная женщина все равно что умирает. Она даже его героиней перестала быть. Все время, пока она была ему интересна, он называл ее Соня, а как остыл, тут же написал: «Кузина умерла спустя четыре месяца». И все.

– Видите ли, Толстой – великий писатель, а «Война и мир» – великая книга. Не только потому, что, как и на картинах Брейгеля, в ней показано движение огромных народных масс, людского бульона, но еще и потому, что он описывает некие личные стратегии. Стратегия Сони была полюбить раз в жизни и умереть в один день. Она оказалась неверной: есть масса факторов, которые влияют на нас и искажают наш выбор. Один из таких факторов – спасение рода, семьи, в том числе с помощью денег. Простите меня за то, что я сейчас скажу, но это – жизнеспособная стратегия. Как и поведение Наташи Ростовой. Если вы перечитаете роман, то увидите, что первой ее любовью был человек недостойный – и она даже бежала с ним. Помните ту сцену, когда Анатоль просит у цыганки отдать подаренную ей шубу Наташе? И та замялась, но отдала? Заметьте, что Ростова после этого не умирает, а совсем наоборот – получив такой жестокий икспириенс, выходит замуж за Пьера Безухова и предстает перед читателями с детьми и пеленками.

– Так что же, по-вашему, любви нет? Выходит, «ты в сновиденьях мне являлся, незримый, ты мне был уж мил» – это ерунда?

– Любовь – это же атавизм, типа волос под мышкой. У всех какая-то да бывает. Не стоит преувеличивать значение этого чувства. Более того, еще раз простите, но когда в душе происходит тектонический разлом и счет идет на недели и даже на дни, то все равно – кто. Я хочу сказать, что любовь – универсальное спасение и почти все равно, кто окажется на вашем пути в этот момент. А дальше идет притирка, привычка – замена счастию. Более того, любовь можно создать искусственно. Один большой оригинал написал книжку «Костры из незабудок». Любопытное чтение. У меня есть эта книга, могу вам дать почитать. Автор утверждает, что любовь питается письмами и дает шаблоны их написания. По его словам, так можно влюбить в себя самую неприступную красавицу. Главное, чтобы эти письма читали, и гарантирует результат уже на 70-м письме.

– Не соглашусь, категорически не соглашусь. Дело, наверное, в том, что вы, мужчины, устроены проще женщин, – это я намекала на тайное знание, полученное от девушек с улицы Еврейской. – А искра божья? А провидение? Впрочем, меня больше интересует Уильям Блейк. Расскажите мне про эту дурацкую розу побольше.

– Извольте. Мне нравится, что вы запомнили это имя. В Англии он знаменит примерно так же, как у нас Лермонтов или, возможно, Жуковский. Место Пушкина у них занимает, конечно, Уильям Шекспир. Но прямые аналогии здесь неуместны. Ведь Уильям Блейк считается, например, любимым поэтом самоубийц. Перед смертью они выводят на стене его строчки своей кровью. Он также был любимым поэтом мужчин, которым нравилось смущать девушек: для начала XVIII века его стихи были практически неприличны и вгоняли в краску женщин. Сейчас он становится поэтом людей, которые считают себя опасными. «Tiger, tiger shining bright in the forest of the night», – декламируют они, соблазняя девиц, вдыхая героин или же зовя людей на баррикады. Причем, и это так естественно, при жизни Блейка не понимали – умер он практически в нищете. Но с каждым веком его понимают все лучше и лучше. Он первым написал о том, что мир противоречив: в прекрасном скрывается уродливое, а сила, которая создает зло, вечно творит добро. Вот с этой точки зрения и нужно смотреть на его стихи. Кстати, недавно мне принесли еще один перевод так полюбившегося вам стихотворения Sick Rose. Его написал родственник казанского хирурга Парина. Послушайте:

– Так в чем смысл-то его стихов? – не очень вежливо спросила я.

– Один мой парижский знакомый, кстати, урожденный китаец, говорил, что Бальзак спасает мир, сбивая юных дев с пути. А Уильям Блейк спасает дев.

– Сбивая с пути мир?

– Нет. Открывая им новые миры.

– Скажу честно. Мне больше наш Лермонтов нравится, – отчего-то Уильям Блейк вызывал во мне стойкое раздражение, как и взгляды профессора Гандлевского, как и сам он. Нет, все-таки тогда, в поезде, мне он правильно не понравился.

Вскоре профессор передал мне обещанную книгу.

Мне не очень-то хотелось ее читать: ведь это была его идея дать мне эти «Костры из незабудок». Поэтому пару дней она пролежала на столе без движения. Наконец, я взяла ее и наугад открыла страницу.

Это было письмо № 26. «Скрипят уключины, кричат чайки, это моя любовь к тебе будет долгой-долгой, – с нарастающим удивлением читала я. – Ржавая цепь якоря уходит под воду, это мои мысли стремятся к тебе. Сегодня прохладно, и размашистый ветер гоняет по набережной багряные листья – моя тоска по тебе скоро выстудит мое сердце. Запах твоих духов – везде, даже в прокуренной чайной. Это делает меня странным и бешеным, ведь так пахнет долгая дорога. Скорей бы пошел дождь. Он как обещание скорой встречи с тобой».

Что-то страшное вдруг случилось со мной. Как будто внутри разбилось зловредное яйцо и гигантская ложка стала размешивать эту отраву во мне.

Я не могла оторваться от этой книжки, как невозможно отвлечься от зрелища пожара. Везде находились знакомые строки.

Вот письмо № 18: «В Китае, когда двое влюбленных находятся в разлуке, им стоит только посмотреть на Луну и это равнозначно свиданию. Выгляни в окно, посмотри на Луну, моя любимая. Вот мы и свиделись».

Я, как дура, после этого письма каждый вечер смотрела на Луну и мне было так хорошо оттого, что у нас есть тайна, о которой больше никто не знает. Это стало моим ежевечерним обрядом. Более того, даже сейчас я каждый вечер перед сном смотрела на Луну и думала: «Здравствуй, Георгий. Будь здоров и счастлив!» А вдруг он тоже сейчас на нее смотрит?

Письмо № 54 было моим самым любимым. «Если вам понадобится когда-нибудь мое сердце, скажите. Просто скажите мне об этом. Я вырву его из своей груди и положу к вашим ногам. Теплая кровь будет струиться из раны, но мне не будет больно. Если сам я вам при этом не нужен, то я тихо уйду, оставив вам свое сердце. Берите, если вам это зачем-то нужно. Все равно без вас я проживу еще менее, чем без сердца».

Помнится, я прорыдала всю ночь над этим письмом. Даже выучила его наизусть.

Конечно, Георгий переписывал письма не слово в слово. Автор в предисловии тоже от этого предостерегал. Он инструктировал: «Вам следует освоить прежде всего язык объекта, чье сердце вы хотите покорить. Для этого необходимо составить список наиболее часто употребляемых ею слов. Допустим, выражая свое одобрение, ваша дама предпочитает произносить «превосходно», то и вам следует в письмах заменять «прекрасно, отлично, отменно, великолепно, распрекрасно» на это слово».

Кроме того, автор советовал не пренебрегать личными деталями: «Это придаст тексту достоверность и особую искренность».

Что же за негодяй такой написал эту подлую книжку?!

Я посмотрела обложку – имени автора не было. Оно стояло внутри, на первой странице: Громов В. Т., профессор. Постойте, так это же тот профессор, который написал статью про психический вирус!