Я взяла пролетку и поехала на железнодорожный вокзал. Я смотрела на дома и улицы и думала: «Прощайте, мои милые. До свидания, хорошие. Я вас больше никогда не увижу». Мне было горько и мучительно. Я старалась не думать про десять заложников, но мысли все время возвращались к ним: кто это будет, может быть, даже тот угрюмый мужик – отец вертлявых ребятишек, что пустил нас переждать дождь в Нижней Курье. А может, это будет женщина с таким же иконописным лицом, как и Смирнова. Я чувствовала себя настоящим ничтожеством, которое зря коптит небо. Для чего я родилась? Чтобы приносить окружающим проблемы, тратить их время и ничего не давать взамен? Я вырвусь отсюда, конечно, но и в другом городе со мной будет происходить то же самое: от судьбы не уйдешь! «К тому же даже если из-за меня расстреляют мадам Хасаншину или того мужичонку из ЧК – я все равно не смогу жить, зная, что их убили из-за меня», – вдруг пришла в голову холодная и ясная мысль. Вслед за нею пришла другая: «Я должна во всем сознаться. Если я все расскажу полностью, то мне должны поверить. Не важно, как я буду при этом выглядеть».
– Поворачивай, – сказала я извозчику. Тот нервно запричитал – мы ехали уже по привокзальной площади. И, получив вперед деньги, помчался назад. «Прощайте, милые. До свидания, хорошие. Я вас больше никогда не увижу», – вновь думала я. Мне снова было горько и мучительно, только в другом регистре.
Я вломилась в штаб адмирала Колчака с аккордеоном на правом плече и в сбившейся шапочке.
– Это я, – говорю.
Сначала со мной даже разговаривать не хотели. Потом шли долгие телефонные переговоры, опять входили-выходили люди, меня куда-то везли. Зашел человек с газетой и сверил со снимком мое изображение. «В газете написано, что я террористка, но я не террористка, – вцепилась я в его рукав, – не расстреливайте, пожалуйста, никого». Он отодрал меня от себя и выбежал из комнаты. Опять входили-выходили офицеры, хмыкали, цокали языками, стучали каблуками. Я все пыталась начать рассказывать подробности, но никто не хотел меня слушать. Наконец меня снова повезли. «Милые домики, дорогие деревья, как жаль вас всех покидать. И Аню, и Сергеев, и Юрика. Я очень хотела быть хорошей, но у меня ничего не получилось», – думала я. Мы снова ехали к железнодорожному вокзалу.
На этот раз меня сопровождали восемь человек: трое шли впереди, трое сзади и двое по бокам. Меня вели к поезду. Я ничего не понимала. «Высшие силы тоже решили изъять меня из Перми», – думалось мне, когда я оказалась в купе пульмановского вагона. Причем одна. Двое военных встали на перроне у моего окна, еще сколько-то у двери, но с той стороны.
Купе было роскошным: два кожаных дивана и стол, а во второй комнате – умывальник и туалет.
Мы стояли часов пять. Я вся извелась. Наконец поезд тронулся. Сразу стало как-то веселее. Невыносимо находиться в вагоне, когда поезд стоит.
Закружились за окном елки и березы, заборы и кусты. «Прощай-прощай, прощай-прощай», – ворковали колеса. Никто ничего мне не объяснил – куда меня везут, в какую неизвестность. Я положила под голову аккордеон и уснула.
Мне снились мама и тетенька Турова. Они варили варенье из слив, а я отгоняла пчел веточкой и размышляла: «Сказать им, что они умерли или не говорить: вдруг обидятся?»
Разбудил меня пожилой офицер. Он положил на стол пачку бумаги и чернильницу и покашлял.
– Кх-м, кх-м. Это вам-с.
– Послушайте, я хочу вам все рассказать. Я не та, за кого вы меня принимаете.
Но он очень жестко перебил меня:
– Меня предупредили, что вы можете очень сильно воздействовать на меня словами и подчинить своей воле. Поэтому говорить буду только я. Мы знаем, что вы и есть та знаменитая S. R., а значит, знаем о ваших способностях и роли в дестабилизации обстановки в Пермской губернии. Мы сохраним вам жизнь на одном условии – если вы будете работать на благо России, на благо Белой армии. В противном случае вы будете расстреляны. Это приказ Верховного главнокомандующего. Что мы хотим от вас? Нам нужна листовка, дестабилизирующая ситуацию в селениях, контролируемых красными. По типу тех, что были разбросаны в Лысьве, Перми и – где вы там еще работали?
Он явно ждал ответа.
– Я не работала.
Он сделал жест, словно защищался от меня рукой.
– Молчите. Отличие от прежних листовок должно быть одно: выступать население должно против красных. Вам будут созданы все условия для работы. Листовка должна быть готова через 48 часов.
Мы опять помолчали.
– Не вздумайте нас обмануть. С нами едет профессор Громов – он и проведет экспертную оценку текста. Кроме того, пробную партию мы разбросаем в одном из городов, и если должный эффект не будет достигнут, вы будете ликвидированы.
Опять повисла пауза.
– Сейчас я распоряжусь, и вам принесут поесть. Желаете чего-нибудь специфического? Впрочем, нет, не отвечайте. Я читал, что медиумы вроде вас вполне могут особым образом попросить кофе, а я потом пойду и выброшусь из поезда.
– Можно мне кофе с молоком?
Он так на меня посмотрел!
– Я попрошу вас также не разговаривать с охраной. В противном случае нам придется ухудшить условия вашего проживания.
Офицер вышел, шваркнув дверью купе так, что взметнулись занавески.
Я взяла лист бумаги, обмакнула перо в чернила и написала: «Дорогой, любимый папенька! Я так перед вами виновата. Простите меня великодушно за мой проступок. Никогда больше в жизни я так не поступлю. Я очень сильно раскаиваюсь и многое бы отдала, чтобы вернуть время вспять». Я посмотрела в окно, словно искала там слова, которые могли бы стереть мою вину, но там был только лес. Огромный дремучий лес, похожий на море. Подумала и приписала: «Не поминайте лихом. Ваша дочь Зоя». Поставила дату – 20 марта 1919 года, перегнула лист вчетверо и написала сверху свой адрес в Рыбинске.
Что бы еще поделать? Сложила из бумаги четыре кораблика с трубами так, как меня научила тетенька Турова. Поставила их в ряд. И снова стала смотреть в окно. Отчего именно я попадаю во всякие передряги?
Принесли кофе с молоком и булки. За окном колыхалось лесное море. О том, что уже полдень, я поняла по тому, что мне вновь принесли что-то поесть. Время стало тягучим, как патока. Мыслей не было. Вернее, были. О том, что коготок увяз и теперь мне предстоит пропасть в безбрежной пучине, присоединиться к большинству. Я – пустоцвет. Теперь мне это очевидно. Это крутилось в моей голове, как заевшая пластинка. Еще я думала о профессоре Громове, чьи тексты уже сыграли в моей жизни роковую роль. И вновь он встал у меня на пути, этот злой гений. Какой он? Наверное, мелкий злобный старикашка в золотых очках.
Стало темнеть. Значит, уже вечер.
Кто-то вошел в купе и сел напротив меня. Я подняла глаза. Профессор Гандлевский! Кажется, я даже завизжала.
– Голубчик! Миленький! Ну, хоть вы-то будете со мной разговаривать! Как я рада вас видеть! Вы себе представить не можете!
Нет, все-таки есть в мире справедливость. И мне – везет. А Гандлевский просто какой-то ангел света, появляющийся в самых страшных для меня обстоятельствах.
– Понимаете, я не террористка, а они думают, что S. R. – это мой псевдоним, – начала я с самой важной информации. – Они хотели убить заложников, и потому я пришла сама, чтобы рассказать, как все получилось. А еще никто не хочет тут со мной разговаривать, потому что думают – я их заражу психическим вирусом через слова!
Открылась дверь, и денщик, поставив перед профессором стакан чая, сказал:
– Господин Громов, извините, сахара нет, только сахарин.
– Громов? Почему он назвал вас Громовым?
– Потому что это моя фамилия.
– А Гандлевский?
– Это псевдоним, под которым я представляюсь в поездах молодым девушкам.
– Вы шутите?
– Только отчасти. Так принято в научном мире. Есть фамилия для науки и есть для публицистики. Я преподаю литературу и живу в реальном мире как Гандлевский, а статьи и книги на рискованные темы подписываю как Громов. Омское правительство, где я сейчас служу помощником министра печати, – тоже небезопасное мероприятие, и потому здесь я известен как Громов.
– Так это вы написали книжку «Костры из незабудок»?
– Да. Это был своего рода эксперимент. Меня увлекала мысль уловить внутренние потоки и найти для них резонанс. Все девушки ищут неземной любви, бескорыстия и невиданной преданности – того, чего в реальной жизни практически нет. Это то течение, что стремительно тащит их по жизни иногда до могилы. Вступите в резонанс с этими иллюзиями и вы будете манипулировать девицами. Кстати, как вам книжка?
– Вы сломали мне жизнь, – хотела ответить я, но только помотала головой. Не в моей ситуации было кидать упреки. Вдруг меня осенило: – Вы знаете, почему я здесь?
Он кивнул.
Я взмолилась:
– Помогите мне написать эту чертову листовку.
– К сожалению, это невозможно.
– Почему?
– Видите ли, я очень много лет занимаюсь этой темой и пришел к некоторым выводам. Один из них заключается в том, что временами по земле проносятся тайные ураганы, более разрушительные, чем эпидемии чумы или оспы. Они орудуют в головах. Вдруг большинство населения начинает думать одинаково. И поделать с этим ничего нельзя – это как бурная река: течение вертит жизнью отдельного человека, как щепкой. Любое лыко будет в строку, если оно соответствует течению и, наоборот, самые верные и правильные слова, но сказанные поперек, не будут услышаны. Я это проверил экспериментально. Несколько лет в городах Пермской губернии мы распространяли листовки. Они были написаны очень по-разному: и интеллектуально, и безграмотно. Были и длинные, и короткие. Писал я и нелогичные глупости, но эффект был один – население бралось за вилы и поднималось против властей. Вывод такой: газ метан не важно чем поджигать – спичкой, огнивом или факелом, он все равно взорвется. Так же несущественна точка поднесения огня: в любом месте реакция одна и та же.
– Значит, S. R. – это вы?
– Нет. Это метка эксперимента – Serum Revoluсia, в переводе с латинского – сыворотка «революция».
– А почему вы промолчали, когда меня арестовали как S. R., и даже статью написали про то, что именно женщина могла это сделать, они более тонкие натуры?
– Попробую объяснить. Еще в поезде я обратил на вас внимание. Было видно, что нет у вас никакого жениха. Ну, не ведут так себя невесты. Следовательно, вы влипли в какую-то историю. Одну из многих, которые будут случаться в вашей жизни. Дело в том, что у вас тот редкий психотип, который я называю черноземом. Из вас может получиться кто угодно – революционерка, графиня, владычица морская, врач-офтальмолог, многодетная мать, торговка на рынке. Любые семена на этой почве пышно взойдут, и потому вопрос всего лишь в том, как востребует вас среда, а вы всегда будете ей соответствовать. Это первый момент. Второй – масса самоорганизуется. Это значит, что если власти решили найти S. R., то они и найдут. Неважно, кто это будет. С другой стороны, если не я, то кто-нибудь другой вполне мог писать эти листовки, например вы. Мы все – нечто одно и, как ни обидно это слышать, с точки зрения вечности взаимозаменяемы. Поэтому нет ничего такого в том, что вместо меня повесили бы вас. Хотя чисто по-человечески именно вас мне было очень жаль. Если помните, я постарался скрасить ваше пребывание в тюрьме и послал вам корзинку с провизией и бутылочку очень хорошего вина, мерло урожая 1912 года. Я подсказал следователю ход – выпустить вас из тюрьмы. Мне было интересно, что с вами будет дальше.
– Вы – чудовище. Что, вы хотите, чтобы вам я сейчас за это спасибо сказала? Не скажу. Более того, постараюсь вывести вас на чистую воду.
Он рассмеялся.
– Это не так просто. Что значит ваше слово против моего? Ничего. К тому же, против вас масса улик: досье из Пермского ЧК с неграмотными пометками какого-то Безенчука о том, что вы – это действительно вы и потому отпущены из-под стражи. Но самое главное, вам придется бороться с очень мощным течением, и оно вас все равно победит. Идея найти знаменитого S. R. принадлежит самому адмиралу. Кстати, вас везут как раз в Омск, в ставку. Он очень верит во все эти штуки. Я пытался объяснить ему про течения и остальные вещи, однако он остался при своем мнении. Ему нужен создатель психических вирусов. По понятным причинам я не мог поделиться с ним данными своих экспериментов. Поэтому подчинился этому течению и выступаю в этом проекте экспертом.
– А зачем вы сейчас все это рассказываете и вообще – зачем пришли?
– Из сентиментальных соображений. Хотел с вами поговорить о литературе, но разговор повернулся в другую сторону. Наверное, так было нужно: ведь мы не знаем, кто кого ведет – мы разговор или он – нас.
– То есть если бы я не спросила, почему вас назвали Громовым, мы с вами бы мило поговорили о Толстом и Уильяме Блейке?
– Да. И я бы даже прочитал свой новый перевод моих любимых стихов: Tiger, tiger shining bright, in the forest of the night.
– Оставьте меня.
Он встал, постоял немного, словно хотел что-то сказать, и вышел.
Вагон слегка покачивался, а может быть, это кружилась моя голова. Моя армия разбита, мосты сожжены, горнист убит. Сейчас буду приспускать флаг и петь прощальную песню.
Черный лесной океан за окном разинул пасть и приготовился меня проглотить.
Я взяла аккордеон и прошлась по клавишам. Посмотрела внутрь себя и спела «По диким степям Забайкалья». Затем – «Не для меня земля сырая». Когда я начала «Осени дым», за дверью послышалась возня и крики.
– Не положено, не положено, – истерично кричал кто-то из моих охранников возле двери, а ему отвечали:
– Командир приказал!
Дверь распахнулась. В нее всунулись пьяные красные рожи.
– Полковник Семенов приглашает вас отужинать. И гармошку захватите.
Да хоть в пекло! Везде лучше, чем в этом проклятом купе.
К нам уже спешил пожилой офицер и махал руками:
– Нельзя-с, господа! Это опасная женщина! Ей нельзя разрешать говорить!
Но бравые ребята уже отодвинули и офицера, и охранников.
Офицер перешел на визг:
– Я головой за нее отвечаю! Мы везем ее под конвоем в ставку!
– Ты, что, нам не доверяешь?! – надвинулся на него детина, – что, думаешь, она от нас убежит!
Офицер еще причитал, но лавину уже было не остановить.
Вагон полковника Семенова оказался рядом. Там не было никаких купе. Огромный накрытый стол стоял посередине. За ним сидели военные. Застолье началось давно, и потому на столе была настоящая вакханалия из закусок, салатов, бутылок, рюмок.
– Спой нам что-нибудь, – обратился ко мне один из них и покачнулся. Было видно, что его штормило.
Ярко светила люстра. Сизый дым сигарет лизал потолок. Негромко стучали колеса. Вагон слегка покачивался. Ошибиться было нельзя. Мне необходимо попасть с ними в резонанс, с этими мужчинами, которые окружили меня, как волки. Мне незачем было тыкать им огнем в морду. Мне нужен был их вожак. Тот, что повернет эту стаю в другом направлении. Тот, кто выслушает меня и услышит. Для этого он должен меня полюбить. Только любовь могла меня спасти. Тектонический разлом шел по моей жизни, и счет шел даже не на дни, на часы.
Я развернула аккордеон и начала песню, ноты которой мне подарила Аня.
Я обвела их взглядом. Тетенька Турова всегда говорила, что победителей видно уже на старте. Они выделяются. Не ростом там или красотой, а какой-то внутренней силой. «Ты сразу поймешь», – говорила она. А мне нужен был только победитель.
И сразу увидела его. Он сидел почти у двери и правда отличался от всех остальных. Хотя бы тем, что был трезв. Смотрел на меня внимательными серыми глазами и в такт постукивал ногой в начищенном сапоге. Где-то я его даже, кажется, видела. Может, во сне.
Я стала петь лично ему. «Для этого не нужно смотреть на человека, стоит всего лишь провести светлую дорожку от тебя к нему, от него к тебе», – вспомнила я совет Виктора Тимофеевича.
Кошки, чтобы проверить его на доброту, поблизости не наблюдалось. Времени, чтобы проверить чувства, – тоже. Даже и выбора-то особого у меня не было – остальные являлись пьяными чудовищами, а к сероглазому офицеру у меня была какая-никакая симпатия.
Когда песня закончилась, я решила, что обвалился потолок, – так они хлопали.
Дальнейшее было делом техники: весь свой выигрышный репертуар я представила на суд этой нетребовательной и восторженной публике. Они бушевали так, словно никогда не слышали музыки.
После «Лебединой песни» я скромно поклонилась и, не заметив специально освобожденный стул рядом с полковником, по созданной мною светлой дорожке прямиком направилась к своей симпатии. Он вскочил и щелкнул каблуками. А дальше… Дальше было все то, что происходит между мужчиной и женщиной, в которых попали стрелы амура. Он наливал мне вино и что-то говорил. Я отвечала. Пожилой офицер пытался продраться в вагон, но его даже не пустили внутрь. Он что-то кричал, но его никто не слушал. Офицеры пили за женщин, за меня и за Россию стоя, бросали фужеры на пол. Каждый пытался завладеть моим вниманием, но водоворот между мной и сероглазым офицером уже закрутился – все остальное было всего лишь фоном.
Он положил мне большую ладонь на руку, я посмотрела ему прямо в глаза. Он наклонился очень близко к моему уху, так, что я уловила дыхание на своей щеке, и сказал:
– Вы обворожительны.
Слова были не важны. С тем же успехом он мог сказать: «прекрасная погода» или «на дворе трава». Дело было в тембре его голоса, в интонации, в тепле его дыхания.
– Спасибо, – ответила я, и он тоже понял этот условный сигнал, что подает женщина мужчине.
Он взял меня за руку, и мы пошли из вагона. Вернее, он буквально расчистил нам путь через все того же пожилого офицера, который перешел на визг и бульканье, через охрану и денщиков, через вагоны, в которых солдаты лежали на нарах, как сельди в бочке…
Его купе оказалось таким же, как мое.
О чем я жалела?
О том, что на мне нет сейчас тех красных панталон!
Только к утру представилась возможность поговорить. Я рассказала ему все, все. Про Георгия и его письма, про то, что деньги у папеньки украла, и как отдала их все за то, чтобы Георгия оставили в резерве. Что Георгий оказался женат, и о том, как шла по Перми и мечтала умереть, но испугалась и зашла в дом, который оказался веселым заведением. Как бежала оттуда на Черный рынок и прихватила сверток, а в нем оказались листовки. Как меня арестовали, а газеты написали обо мне всякую чушь. Про свое счастливое спасение и про роль профессора Гандлевского в моей жизни, который на самом деле оказался Громовым, – и меня тащит по открытым им течениям к настоящей гибели, а я ни в чем не виновата. Я рассказала про Аню, про то, как я заболела, когда узнала, что письма Георгия оказались фальшивкой, и про то, что за мной ухаживали Сергеи и Юрий, но как я могла отвечать им взаимностью, ведь я уже была не невинна. «Червивое яблоко», – как говорила тетенька Турова. И про нее я тоже рассказала. Даже зачем-то поведала ему про случай, когда Юра монтировал человеческого зародыша в банке, а профессор сказал дамам, что это он своего сына для науки не пожалел. А закончила свой монолог последними известиями о заложниках, которых расстреляли бы, если бы я сбежала, и о листовке, которую нужно написать, и о том, что, по мнению профессора, это – невыполнимая задача.
Он внимательно слушал и только иногда, успокаивая, гладил меня. Потом крепко поцеловал и сказал:
– Мы все решим.
И я поверила. По-другому и быть не может. Теперь я была не одна, и мои мучения наконец закончились. Вместе мы сможем вырваться из потока, который тащит нас в неизвестную даль.
Тут я спохватилась, что даже не знаю, как его зовут, и спросила, потупив глаза:
– Можно я буду называть тебя своим котиком?
– Меня?! Котиком?! – он взревел так, что я даже слегка испугалась, потом рассмеялся и махнул рукой. – Ну, называй!
И стал меня целовать. Мы обнимали друг друга так, словно невидимые силы пытались по отдельности швырнуть нас в пучину, и только каждый из нас и мог удержать другого.
Опять наступил вечер, и в окно светила какая-то неправдоподобно огромная Луна. «Если вы сейчас смотрите на Луну, – сказала я папеньке и Ане, – то хочу вам сообщить: мы обязательно встретимся. Все уже налаживается». Лесное море шумело уже не угрожающе, а как-то даже ласково. Колеса стучали «любовь-любовь, любовь-любовь», а дорога впереди была длинная и, конечно, счастливая. Иначе и быть не может, когда рядом человек, с которым можно быть честной.