Пролог

Школа стоит в парке. Если обойти здание или пройти сквозь него, через широкий холл первого этажа, попадаешь на пригорок — спуск к реке. Лестница, что ведёт к воде, массивная, мраморная, она расширяется книзу, и последняя ступень приводит на небольшую террасу. Мрамор верхних ступеней чёрен, но чем ниже, тем светлее он становится. Терраса белоснежна.

— Это важно — видеть цвет ступеней, — говорит учитель, когда ведёт своих избранных к реке, — чем выше ты поднимаешься, тем темнее твой путь.

Поздняя осень, солнечно, изморозь лежит резким контрастом на верхних чёрных ступенях и легко искрится ниже, на белых. В парке ярко от света, который падает сверху и отражается от инея на траве.

Из школы выходят юноши, их четверо, и три девушки. С ними мужчина, ему много лет, но никто не знает сколько. Занятия закончились, и пришло время дышать у воды.

— Скажи, — спрашивает он у одного из учеников, — что ты запомнил о населении кластера «ЗФИ»?

— Население — сорок семь тысяч человек, заселено пять островов архипелага: Хейс, Солсбери, Грэм-Белл, Земля Александры, Земля Георга, — отвечает высокий худой юноша.

Светлые глаза его полуприкрыты, он смотрит на учителя, лицо не выражает ничего, и невозможно понять, улыбается ли он вообще когда-нибудь.

— Хорошо, — отвечает учитель и кутается в длинный тёмный плащ, словно ему зябко от этого взгляда или от воздуха, что ближе к воде начинает холодить особенной, влажной стужей осенней реки.

Снизу школа кажется совсем небольшой, черепица на её крыше, что немного ниже верхушек деревьев вокруг, тоже блестит инеем.

— Дышите, — говорит учитель, — воздух холоден, он меняется каждый день. Но это ваш воздух.

Ученики молчат.

От воды поднимается пар, его струйки почти не видны, это не туман, это замерзающая влага, а вечером, если замереть, можно будет услышать, как на поверхности воды потрескивают, зарождаясь, кристаллы льда.

— Скажите, учитель, — вдруг тихо говорит ученик, — а почему в кластере «ЗФИ» так много людей?

— Много? — переспрашивает учитель, и поперёк по лба возникают две морщины.

Возникают и тут же сглаживаются.

— Даже если не считать родившихся там, мне кажется, что это много, — рассеянно проговаривает ученик, уже не спрашивая. Он понимает, что ответ должен будет найти сам.

Учитель думает. Смотрит на избранного.

— Немного. Или много. Подумай, верные ли это категории для тех, кто идёт вверх по чёрно-белой лестнице?

Солнечный луч делает морозное дыхание видимым и раскрашивает его в цвета радуги.

— Да, если ты ещё различаешь цвета ступеней, — отвечает вдруг ученик.

 

Глава 1

Кластер «ЗФИ»

Окон в доме два, они маленькие, большие здесь ни к чему, света всегда мало, потому что мало солнца. Нужно тепло, а его легче беречь, когда окна именно такие или их нет вовсе. Некоторые так и делают — заколачивают одно или оба окна. Но холод остаётся всегда. С этим надо просто научиться жить.

— В это время в лесу на деревьях уже есть листья. Они быстро растут, очень быстро, и скоро лес становится зелёным. Оживает всё — деревья, трава, звери, птицы, пчёлы и мухи. В июне в лесу не бывает тихо. Все живут — поют, трещат, шумят, играют, выбирают себе пары и выводят потомство.

Мужчина говорит тихо, кутаясь в потёртый полушубок из оленьей шкуры. Его слушает мальчик, который лежит на кровати. Их двое в небольшом домике.

Кровать застелена, постельное белье застиранное, но чистое.

За окном шумит ветер. Ему подвывает небольшая металлическая печь.

— А что самое красивое в лесу?

Мужчина задумывается.

— Сейчас в лесу красиво всё. А осенью — рябина. Когда листьев уже почти нет, а те, что остались на деревьях, — совсем жёлтые и скоро тоже опадут, ягоды рябины становятся красными. Они очень красивые, эти ягоды, особенно когда выпадает первый снег.

— Они вкусные?

— Кислые, — улыбается мужчина, — им нужно немного подмёрзнуть, тогда они становятся сладкими.

— Здесь рябина была бы сладкой всегда, — говорит сквозь сон мальчик.

— Спи, Станислав, — отвечает мужчина и поднимается.

Он подходит к печке и подкладывает в топку угольный брикет.

Угля мало. Завтра надо по работе в управу, заодно придётся попросить. Настроение от этого портится, просить всегда очень унизительно, но делать нечего, лето выдалось холодным.

Мужчина выходит на улицу. Сыро. Ветер. Ночью летом здесь светло, и к этому сложно привыкнуть.

— Так будет только первые годы, — шутила Лена, его Лена, лучшая из женщин этого мира.

— А сколько их будет, первых? — спросил он однажды.

— Пока мы не видим, когда будет последний, каждый год будет первым, — ответила она тогда. И добавила: — А мы пока ничего не видим, Толя.

Их забрали в 2024 году, спустя тринадцать месяцев после Конвенции.

Приговор, бэкграунд уровня «экстра» с выселением в кластер «ЗФИ», конвенциональная комиссия вынесла через неделю.

«ЗФИ» — Земля Франца Иосифа. Самый северный кластер. Здесь главные распространители чуждых ценностей — те, кто был недоволен всем до и быстро разочаровался новым порядком после Конвенции.

Анатолий и не мог быть причислен к другим — писатель, автор романа «Вечный обман оттепели» и профессор ныне запрещённого университета. У Лены тоже не было вариантов — журналист издания, которое уничтожали во все времена.

Главного редактора этого журнала приговорили чуть позже. Живёт она в соседнем домике. Живёт — и это хорошо.

Лена ехала этапом беременной и родила Стаса уже здесь.

Управа в центре архипелага, на острове Солсбери. Это удобно, потому что он совсем рядом с островом Хейса, где сейчас живёт Анатолий с сыном.

Островов в кластере «ЗФИ» много, но даже при СССР здесь не было ничего, кроме военного аэродрома и научных станций. Сейчас здесь живут люди. Управу поставили на острове Солсбери, там ледники и крутые скалистые холмы, что торчат обрубленными шпилями. Это по-своему красиво, но никто не ездит туда смотреть на пейзаж, на Солсбери у всех есть дела поважнее.

Сейчас, в июне, в управу надо добираться через пролив на моторной лодке.

Из соседнего домика выходит пожилая женщина. Ей тоже зябко, она вышла покурить.

— Вам опять не спится, Анатолий? — говорит она негромко.

— А вы всё не можете привыкнуть курить в доме, Виктория Марковна?

— Нет, это невозможно.

— Я завтра в управу. Вам ничего не надо там?

— Нет, дорогой мой сосед. Присмотреть за Станиславом?

— Да, буду признателен. Он зайдёт к вам после уроков.

Анатолий молчит. Солнце светит, но этот свет холоден.

— Как же мы так ошиблись, Виктория Марковна? – спрашивает он.

Он иногда задаёт ей этот вопрос. И знает ответ.

— Об этом думать поздно. Обратной дороги у нас нет. Ни у кого нет.

— Почему мы остались одни?

— Мы и были одни.

Этот ответ он тоже знает.

— Доброй ночи, Виктория Марковна.

— Доброй ночи, Анатолий.

Он заходит в дом, тихо притворяя дверь, сын уже спит. Идет к комоду и берёт с него фотографию в рамочке. На ней красивая женщина, ей чуть за тридцать. Она в синем платье, улыбается и смотрит на рыжую белку на стволе сосны. Рука Лены протянута к белке, на раскрытой ладони лежит ломтик мандарина. Ей было интересно, возьмёт белка мандарин или нет.

Москва, Нескучный сад, они любили гулять там. Лена, его любимая девочка, мама их Станислава.

Цвета на фотографии поблёкли, платье уже не синее, белка стала серой, а мандарина и раньше почти не было видно. Но Анатолий помнит всё в деталях.

Белка не взяла тогда мандарин и убежала.

Когда Стасу было почти два года, они возвращались через пролив с Солсбери на свой остров. Анатолий был ещё неопытен на воде и не заметил притопленной льдины, её почти не было видно. Удар был несильный, лодка не пострадала, но Лена со Стасом выпали за борт. Он их вытащил, сразу вытянул из ледяной воды и быстро привёз на берег, а потом они добежали домой, где он растопил печь и растирал их самогоном, что берегли к важному случаю, и случай оказался действительно важный, важнее некуда.

Стас не заболел тогда.

А у Лены началась лихорадка, она горела три дня, три ночи и ушла под утро.

Они даже не поговорили напоследок, она не приходила в сознание свои последние сутки.

Но он знал, что она скажет. Выжить и вывезти отсюда сына.

Хоронил он её на островном кладбище, где уже набралось несколько десятков могил. Первые годы в этом климате самые тяжёлые. Могилу выбил в скалистой промёрзшей земле глубокую, чтобы не разрыли медведи. Поставил камень. Попросил работавшего на расчистке советского аэродрома бывшего художника-карикатуриста сделать надпись — тот не отказал и в выходные выбил на камне даты рождения и смерти, фамилию, имя и отчество.

Анатолий приходил туда часто, смотрел на камень, на изученные до каждого штриха буквы: Соколовская Елена Сергеевна. Его поздняя любовь, она младше него почти на пятнадцать лет. Была младше.

На «р» рука художника дрогнула, он, видимо, замёрз, и хвостик у буквы получился немного наискось. Это было странно — читать свою фамилию на могильном камне. Мысль, что рядом будет и его камень, сначала была слабой, её было легко прогнать, вера, что всё закончится, держала на поверхности.

Но камней становилось больше, а людей на островах меньше не становилось, хотя женщины почти не рожали. Людей продолжали везти.

Сейчас Анатолий Соколовский, бывший писатель и бывший профессор, почти не сомневается — он тоже ляжет на островном кладбище. Почти — потому что никто ещё не уехал отсюда, но он знает, что всегда бывает кто-то первый.

Он подходит к сыну, трогает его голову. Жара нет. Он всегда так делает теперь, уже почти семь лет это его ночной ритуал. Пора спать.

 

Глава 2

ЦПС

Слепень летел за Давидом Марковичем от самого дома. Он пытался подлететь с разных сторон, ему надо было непременно сесть на человека и сделать какие-то свои важные слепневские дела, но атакуемый им человек жил в этой местности давно, почти девять лет, к гнусу привык и отмахивался вишневой веточкой с крупными листьями, какие бывают только летом и только здесь, экономно и точно, не отвлекаясь от размышлений.

День занимался солнечный, короткое лето — а других здесь, в кластере «Северо-Восток 2000 плюс», ждать не надо — выдалось жарким. И то хорошо, жар не якутский пар, как говаривал заведующий поселковой госпродлавки Иван Павлович. Он три года назад перережимился с «5000 плюс» и про якутский пар рассказывал, что это такой туман, который появляется, когда температура ниже 40 и от этого пара на лету замерзают птицы.

Иван Павлович, долговязый сухой мужик пятидесяти с небольшим лет, прожил под Якутском пять зим, потерял отмороженными три пальца на левой ноге и во вранье замечен не был.

Иногда, подвыпив, Иван Павлович вставал и, широко раскинув худые руки, показывал, как птица летит и вдруг — раз — и падает, околевшая от холода.

— Хрясь, Маркович, она оземь и разлетается на осколки, не соберёшь.

— Ужас, — покорно соглашался Давид Маркович и начинал собираться.

Эта пантомима означала, что друг устал и скоро будет спать.

Навстречу проехал новенький трактор. Красный, с жёлтыми иероглифами на двери кабины. «Верный братскому союзу», — автоматически прочел Давид Маркович. Китайский давался ему тяжело, но выбора не было. Конвенция требовала.

При воспоминании о Конвенции у Давида Марковича испортилось настроение. У него был самый бесполезный в его ситуации язык — немецкий. Немецкий — это кластер «100 плюс», совсем рядом с домом. Бывшим домом.

Там лето, к которому не надо привыкать. И там не надо учить китайский. Но туда не попасть. За несколько лет до Конвенции он, тридцатилетний журналист без постоянного места, нашёл работу мечты, как потом выяснилось, в сомнительном «средстве массового радиопрограммирования». Так было указано в его приговоре.

Он готовил тексты для новостей, которые читали ведущие. Тогда он завидовал ведущим, их известности, их знали все, и это было незаслуженно, они были глупыми и вальяжными, но их приглашали на вечеринки, им наливали вино и виски. Он хотел стать ведущим и стал бы.

Но потом, когда всех ведущих отправили осваивать мерзлоту в кластер «5000 плюс», Давид Маркович завидовать перестал, хотя там даже китайский был не нужен, там по Конвенции языком братских народов был принят русский.

— Ибу ибуди — хуэйдао муди, — пробормотал Давид Маркович, подходя к госпродлавке.

Слепень в очередной раз увернулся от ветки в руках человека и, устав, приземлился на табличку над дверью. Давид Маркович, автоматически отслеживавший траекторию своего назойливого спутника, отвлёкся от размышлений и посмотрел на место его посадки. Что-то было не так. Слепень сидел на высыхающей чёрной краске, которая сначала держала его за ноги, а потом, когда он, пытаясь взлететь, довёл амплитуду размаха крыльев до максимальной, прихватила и за них.

Сама табличка изменилась.

«СОДОМИТАМ ВХОД» было теперь написано на пей. Слово «ВОСПРЕЩЁН», что размещалось второй строкой, кто-то совсем недавно закрасил.

О не зря погибшем слепне Давид Маркович уже не думал. Дело было плохо. Хотелось колотить в дверь тараном, бить в набат, но надо было быть осторожным, и он постучал их особым стуком, с паузами и дробями.

Иван Павлович не спал, это было время их утреннего кофе – из зерна, пережаренного особым образом.

— Доброе утро, Давид, заходи, — поприветствовал обычного своего утреннего гостя Иван Павлович.

— Опасная ситуация, Ваня, — шепнул Давид Маркович, поднимая глаза к табличке.

Иван Павлович вышел, развернулся, посмотрел.

— Грёбаный ЦПС, — выругался он.

— Думаешь, такая нелепая провокация? — спросил Давид Маркович.

— Ну а кто ещё? Менты не меняются. Вчера же заходил, ты сам видел. Смотрел кругом. Я ж продлавка. Под особым надзором. Не было печали. Конец квартала, июнь, им показатели нужны.

Иван Павлович до бэкграунда был крупным полицейским начальником и знал, что говорил.

— Оперуполномоченный отдела ЦПС кластера «Северо-Восток 2000 плюс» Тарасевич, — мягко улыбаясь, скороговоркой, но разборчиво представился накануне Ивану Павловичу невысокий, рано начавший лысеть молодой человек с рассеянным взглядом.

Лавку пора было закрывать, вечерело, и Давид Маркович зашёл к Ивану Павловичу, как он часто делал по дороге домой, без нужды — выпить чаю и поговорить ни о чём.

Сейчас он стоял у двери и смотрел на посетителя.

— Что за ЦПС? – очень серьёзно переспросил Иван Павлович.

— Центр противодействия содомитам, – так же мягко ответил оперуполномоченный.

— Чем я могу вам помочь?

— Я, собственно, познакомиться. Объект у вас поднадзорный, государственная продуктовая лавка.

— Так нас по этой части Центр противодействия чуждым ценностям надзирает.

— ЦПЧЦ эффективно продолжает функционирование. ЦПС выделен из него ввиду особой важности данного направления деятельности, — официально и неожиданно строго ответил оперуполномоченный.

— Коллектив вверенного мне учреждения продуктовой торговли неукоснительно соблюдает руководящие указания Центрального конвенциального совета, — в тон ему ответил Иван Павлович.

Видно было, что тон этот ему знаком и привычен.

— Табличка у вас, смотрю, имеется, образцу соответствует, — похвалил Тарасевич, уходя, Ивана Павловича.

Давид Маркович смотрел на друга удивлённо. Тот никуда не торопился.

— В ментовке ничего никогда не меняется, друг мой, — улыбаясь, повторил Иван Павлович, — до 10 у них совещание. Потом соберутся. Ехать им до нас 15 минут. У меня ещё почти полтора часа. Иди к себе. Я за краской.

И пошёл в подсобку.

Давид Маркович достал пачку сигарет, вытянул одну и закурил.

Спокойствие Ивана Павловича его восхищало. За отсутствие таблички на продлавке могли отправить на месяц в лесхозпром, корчевать пни за дорогими китайскими братьями-лесорубами. А за такую табличку — «СОДОМИТАМ ВХОД», легко сложилось бы и уголовное дело за пропаганду чуждых ценностей. А это — повышение уровня бэкграунда. И снова мерзлота.

Тарасевичу нужны были дела, он их искал и готов был шить — закрашенная ночью табличка говорила о многом. Это было плохо.

Но сегодня у него не получилось. И это было хорошо.

Иван Павлович вышел и стал аккуратно выводить на табличке слово «ВОСПРЕЩЁН».

С минуту Давид Маркович разглядывал иероглифы на упаковке сигарет, прочесть не смог, сплюнул и пошёл в свою контору. Служил он редактором в местной газете «Свет Конвенции».

— «Свет Конвенции» скажи, да всю правду доложи, — шутил над ним Иван Павлович.

Контора была недалеко, скоро Давид Маркович уже сидел в своём кабинете и писал очередной очерк об успехах хлеборобов. «Несмотря не неблагоприятные условия погоды хлеборобы обеспечивают...» Слова застревали и не хотели ложиться на бумагу.

Редактор отбросил ручку. По улице проехал полицейский внедорожник.

Иван Павлович наверняка уже закончил восстанавливать табличку. Давид Маркович не переживал.

Он вышел на крыльцо, закурил и посмотрел в сторону продлавки. Полицейская машина чуть замедлила ход возле неё и проехала дальше.

— Ну какой же всё-таки характер у него, — вполголоса проговорил Давид Маркович, аккуратно забросил окурок в урну и вернулся в контору.

Сел за стол. Текст не шёл. Вспоминать про времена, когда текст для вальяжных ведущих «средства радиопрограммирования» летел у него в любое время суток и в любом состоянии, не хотелось. От этих воспоминаний очерки о хлеборобах переставали даваться вообще. Гнать их надо, эти воспоминания, это Давид Маркович решил для себя давно.

Но работать всё равно не хотелось. Было душно.

Хотелось к Ивану, в подсобку, холодного пива и вытянуть ноги на топчане.

Редактор «Света Конвенции» встал и подошёл к окну. Постоял и собрался уже садиться за текст, работу надо было завершить.

К крыльцу подъехали две длинных чёрных машины. Давид Маркович замер и машинально заложил руки за спину: это были машины, на которых ездили те самые люди, что отправили его сюда, за 2000 плюс километров от Москвы. И они приехали снова.

Люди вышли. Немного людей, все в костюмах, но считать их сил не было. Зашли в контору.

— Фельдман? Давид Маркович? Не нервничайте, мы к вам, — негромко сказал ему коренастый мужчина, явно привыкший командовать.

— А я очень нервничал, что вы вдруг не ко мне, — неожиданно ответил Давид Маркович, поправляя очки, сползавшие на вспотевшем носу.

— Шутите, это хорошо, — улыбнулся мужчина и представился: — оперуполномоченный отдела по защите конвенционального строя Управления президентской безопасности кластера «Северо-Восток 2000 плюс». Мы проведём у вас обыск. А потом проедем к нам. С вами.

УПБ. Чекисты нашли новое лицо своей службе, дракон бессмертен, подумал Давид Маркович, набрал воздуха, задержал его в лёгких и, непроизвольно напрягая дрожащие пальцы, спросил:

— А по какому поводу?

— Мы пока начнём, а вы подумайте, — добродушно ответил оперуполномоченный, — пока присядьте, вон там, у окошка. Вы же опытный и умный человек. Глупостей же не будет?

— Не будет, — ответил Давид Маркович, неровно прошёл по комнате и сел на стул для посетителей, тихо заскрипевший под ним. На его кресле, за его столом уже по-хозяйски расположился оперуполномоченный.

 

Глава 3

Солсбери

Дома на островах — примкнутые торцами щитовые коробки. Они жмутся здесь друг к другу, как люди. Так теплее. Анатолий видел как-то в управе фото острова сверху. Три длинных червя лежат параллельно вдоль острова, и пять наложено на них перпендикулярно. Одно здание стоит поодаль от червей, на площади в центре острова – это почтовый участок, построенный задолго до Конвенции. Это было почему-то важно тогда — иметь почтовый участок на архипелаге, где никто не живёт, а из действительно важного вокруг на тысячу километров — перестроенная из списанного норвежского дока нефтяная платформа.

Здание самое большое на острове, в нём два этажа.

На почте Анатолий и работал, и это было хорошо, место тёплое, а много было мест работы холодных: люди прибывали, и им надо было строить дома, надо было расчищать улицы и вывозить мусор.

Неплохо было ещё на оленьих фермах. Оленей здесь завели для мяса, молока и шкур, кто-то в центре решил, что кормить себя кластеры должны сами. Получалось плохо, но всё равно с оленями стало лучше, чем было без них.

Люди боялись гиблых мест — геологических экспедиций, когда людей отправляли долбить карьеры в вечной мерзлоте в поисках полезных ископаемых. Говорили, что они здесь есть. Но пока карьеры ничего не давали, они только забирали людей.

В лавках появились папиросы — «ЗФИ-Карьер». Крепкие, говорили, что их любят на материке.

Анатолий разносил письма приходящие и сортировал письма уходящие, складывал их в коробки и раз в неделю отвозил на Солсбери. Там цензор, он решает, что можно отправить, а что будет вложено в личное дело отправителя.

Через три года в кластере «ЗФИ» выселенный получает право на отправление и получение писем. Это важно, если спустя такое время остаётся, кому писать, и известно, куда писать.

Люди всегда находят и то и другое.

Анатолий вышел из дома рано, очень хотелось успеть вернуться не поздно. Он любил вечера с сыном. Ему надо было много рассказать. Книг на острове не достать, читать их приходилось по памяти. Стас слушал. Хуже было со стихами, Анатолий их всегда плохо запоминал, вот Лена бы читала их помногу и не задумываясь.

Виктория Марковна обещала накормить сына и помочь ему сделать уроки, это успокаивало. Она была строже, но Стас любил проводить у неё вечера.

— Она другая, папа, — сказал он как-то отцу, — она, наверное, как мама.

Маму он не помнил.

Анатолий отвернулся тогда. Рвал воздух разинутым ртом и медленно выдыхал.

К девяти часам он уже собрал все письма, они были аккуратно отсортированы по кластерам: стопка в «5000 плюс», стопка в «2000 плюс», их два — «Северо-Восток» и «Юго-Восток». Эти стопки большие, туда пишут много. Меньше — в «1000 плюс», хотя этих кластеров четыре — по сторонам света: Восток, Юг, Запад, Север. Почти нет в кластер «100 плюс». Оттуда вывезли почти всех, кому могут писать выселенцы кластера «ЗФИ». И никогда нет писем в кластер «Ноль плюс». Его освободили и от чуждых, и от родственников чуждых. Не осталось там и их друзей.

Это — первый идеальный кластер. Так пишет официальный орган Центрального конвенционального сонета «Возрождённая правда».

Анатолию осталось собрать письма в коробки, сложить их в тележку и толкать её к дебаркадеру, что служил островной пристанью.

Сначала он услышал шум двигателя, а потом увидел в небе приближающуюся точку, быстро увеличивающуюся. Вертолёт. Прилетал он на остров редко, здесь не выбивали в мерзлоте карьеров и не расчищали бывший аэродром, комиссиям здесь было скучно.

Вертолёт приземлился на площадке у почтового отделения. Чистить эту площадку тоже было обязанностью Анатолия, сегодня он её подмел, а зимой приходилось каждый день разгребать снег и долбить наледи.

Лопасти ещё не перестали вращаться, когда из вертолёта вышли двое мужчин. Анатолий уже стоял у края площадки, ждал: людей, которые прилетают на вертолёте, нельзя встречать в отделении, к ним надо бежать, их надо встречать, их взгляды надо ловить.

— Соколовский? — резко спросил один из мужчин.

— Да, — ответил Анатолий.

Стало не по себе.

— Пройдёмте, — так же резко проговорил мужчина и показал не вертолёт.

— Куда вы меня? — пытаясь улыбаться, спросил Анатолий.

— Солсбери. Срочно. Заходим, заходим! — прикрикнул мужчина.

Письма взять не разрешили, и это было очень тревожно.

Через минуту вертолёт уже летел на остров Солсбери.

В кабинете управы, куда привели Анатолия, было светло, хотя окна были зашторены наглухо. Горела лампа под потолком, что было редкостью: полярным летом света здесь не жгут, экономят топливо.

Люди — трое мужчин и одна молодая стройная женщина с собранными в пучок тёмными волосами, все в штатском, но обманчиво штатском, смотрели на него резко, одновременно с вызовом и ожиданием.

— Не будем тянуть, — подождав минуту, после того как Анатолия посадили на стул, сказал старший.

Старший — именно так он себя вёл. Он сидел напротив и смотрел на аккуратно сшитое дело, лежавшее перед ним на столе.

Центральный конвенциональный совет в лице судебной комиссии девять лет назад оказал вам доверие. К вам не применена высшая мера. Через три года вы могли рассчитывать на снижение уровня бэкграунда и направление на материк.

— Да, я рассчитывал, — быстро проговорил Анатолий.

Он ждал этого. Эти двенадцать отбытых лет, дюжина с плеч, как её называли выселенцы, была мечтой. Единственной. О ней боялись даже думать и упоминали только шёпотом, среди своих. Самых своих.

— Вы не оправдали доверия. Вам будет предъявлено обвинение в призывах к пересмотру режима использования ядерного оружия.

— Когда?! — задохнулся Анатолий, пытаясь тут же спросить, когда он такое мог сказать, заверить, что это ошибка и он такого не говорил, он вообще против ядерного оружия, он всегда был пацифистом и страдал за это ещё тогда, при прежнем режиме.

— Сейчас, — ответил старший.

И это было про обвинение.

Неожиданно пришла ясность, и читал текст Анатолий спокойно. Из постановления следовало, что обвинение ему предъявляет старший следователь отдела по расследованию особо важных дел Центрального управления президентской безопасности. Фамилия следователя была засекречена. Но это и не имело значения.

В комнате остались только женщина и тот самый следователь. Старший, как стал его называть Анатолий. Неожиданно для себя он отметил, что женщина в узкой чёрной юбке до колен. Он очень давно не видел женщин в юбках. Он даже успел что-то почувствовать, что-то стыдное после смерти Лены и неуместное здесь. И забыл об этом сразу.

Остальных старший отпустил, не говоря ничего, просто взглянув и кивнув головой.

— Не верю, — сказал Анатолий, прочитав, — он не мог такого вам сказать.

— Все могут, — ответил следователь.

— Я не буду давать показаний и подписывать.

— Покажи ему, — коротко сказал старший женщине.

Та раскрыла дело на нужной странице и остановилась. Она сомневалась.

— Покажи, — ещё раз сказал старший, — он по первой категории идёт.

Последнее он добавил почти неслышно.

Этот допрос Анатолий читал медленно. «Высказывал сожаления о неприменении ядерного оружия в отношении братских народов в период подготовки условий Конвенции, выражал уверенность в необходимости срочной передачи контроля за ядерным оружием в руки так называемых истинных патриотов родины. Убеждён, что Соколовский является ярым противником Центрального конвенциального совета и, в случае снижения ему бэкграунда, продолжит подрывную деятельность».

В подписи допрошенного Анатолий видел «р» со скошенным хвостиком, такую же, как на могиле Лены. Не замёрз он тогда, тот художник-карикатурист, просто у него такая «р», а вот Анатолий, сидя с ним на кухне домика и разливая хлебный самогон в кружки, слишком разгорячился и говорил, много говорил, а главное — лишнего наговорил. Смерть Лены тяжело ему далась, и сказал он, что взорвать надо было все эти братские народы, всех, кому верили и кого ждали, а Конвенцию сжечь, лишь бы Лена была жива. Художник соглашался и пил, а Анатолий, сорвавшись раз, больше такого не произносил. Но сказанного хватило.

— Не подпишу, — сказал он ещё раз, — да и зачем вам моя подпись?

— Все подписывают. Нужно, чтобы все подписывали, — ответил старший, — такой порядок. Не дури, Соколовский.

Анатолий вспомнил, как в начале четвертого президентского срока того, кто, казалось, навсегда, писал очерк о пытках в полиции. Он думал и не находил ответа, зачем надо было пытать этих несчастных, к чему эта сакральная страсть к явке с повинной.

— Никто не знает, — ответил ему тогда один старый опер, — так всегда было. Подпишет злодей явку, так тебе и на душе легче.

Теперь Анатолий должен был облегчить душу этим двум подтянутым людям с резкими взглядами — засекреченному следователю и его красивой помощнице.

— Нет, — сказал Анатолий, — бейте.

Когда он очнулся в третий раз, светло в комнате стало не сразу. Он лежал на спине, но голова была повернута в сторону. Повернули, чтобы кровью не задохнулся, понял он. Боли не было. На полу он увидел несколько зубов в кровавой слизи. По щеке стекало что-то тёплое. Кровь, сомнений не было. Пощупать дёсны языком он не мог, язык не шевелился.

Били те двое, что было ушли, отпущенные старшим. Били спокойно, с перерывами. Смотрели на него и видели, когда и куда надо ударить.

— Звать старшего? — спросил один.

Анатолий закрыл глаза.

— Работаем, — сказал второй.

Боль вернулась.

В окно светило ночное северное солнце. Анатолий лежал на полу в том же кабинете. Шторы больше не закрывали света. Старший сидел рядом с ним на стуле.

— Подписал? Ну молодец, — проговорил он, — отдыхай, Соколовский. Скоро утро. Судебная комиссия ждёт.

Свет снова погас.

 

Глава 4

Альтернатива

Обыск проводили тщательно. Видно было, что не первый раз, что это просто работа, которую люди делают хорошо. Завораживало, как они вытаскивали ящики письменного стола, раскладывали бумаги и быстро читали их, что-то убирая в сторону, а что-то передавая главному в группе, тому самому, что представился Давиду Марковичу. Передавая документы, они кратко комментировали их, почти неслышно, а главный кивал и тоже быстро просматривал бумаги.

Каток, подумал Давид Маркович. Меня снова переезжает каток. Начал нарастать страх. Потели ладони, от этого было стыдно, а от стыда он краснел и потел уже весь.

— Переживаете? — спросил главный оперуполномоченный.

— Да, — честно ответил Давид Маркович.

— Есть из-за чего?

— Да.

— Из-за чего?

— Я не знаю. Но знаю, что вы найдёте, если надо. А раз вы приехали, значит, надо.

Оперуполномоченный отодвинул стопку бумаг и посмотрел на Давида Марковича.

— Давид, — вкрадчиво сказал он, — не торопись. Мы поговорим сегодня. Обязательно.

Ответить Давид Маркович не смог. Грудь сдавило. Он слышал, как глухо и медленно стучит его сердце где-то под горлом.

По улице снова проехал тот самый красный трактор. У тракториста было пухлое лицо, он улыбался, и Давид Маркович узнал его. Он писал о нём очерк, о том, какой он передовик, выполняет план и любит жену. Это было в доме тракториста, тот сидел за столом и звучно пил самогон из стакана крупными глотками, пухлое лицо его раскраснелось, он беспрестанно звал жену — субтильную женщину с усталыми глазами, и когда он её звал, огромные кулаки его сжимались, а когда она приходила и спрашивала, что подать, он смотрел на неё осклабившись — был доволен.

— Вот так живём, — говорил тракторист, — не жалуемся, выпить есть, закусить тоже, и никуда без нас в деревне, не ты же, Маркович, пахать будешь? Ты же и плуг куда прицепить не знаешь.

Не знаю, подумал Давид Маркович, глядя на уезжающий трактор, и вдруг почувствовал острую зависть к этим огромным кулакам, пухлому лицу и самогону звучными глотками.

Почти у самого окна встала полицейская машина, та же, что недавно проехала мимо редакции в сторону продлавки. Из неё вышли ещё двое мужчин, и это были не полицейские. Они зашли в редакцию. Один из них нёс несколько конвертов. Давид Маркович стал догадываться.

Вика. Сестра. Её письма в руках оперуполномоченного безопасности, неважно какой именно безопасности и как сейчас называется чрезвычайная комиссия, ничего не меняется вторую сотню лет. Чекистам нужны её письма.

Главный посмотрел на конверты. Переглянулся с передавшим их. Кивнул.

— Оформляемся, — коротко скомандовал он. — Фельдмана в машину.

Ехали недолго. Чекистам в полицейском участке выделили кабинет начальника — их боялись и боявшиеся не скрывали этого. Начальник полиции, улыбаясь и пятясь, вышел, притворяя дверь аккуратно, чтобы не хлопнуть.

Управление президентской безопасности, — сказал он молоденькой девушке-секретарю, испуганной нежданными посетителями, которых боялся сам шеф, — не пускай никого. Кофе носи. Всё делай, что попросят. Улыбайся. Да не бойся ты, чего бояться, не звери же.

Сказал и не поверил себе. Тяжело пошёл в кабинет заместителя: уходить из околотка было нельзя, все дела отменялись.

— Виктория Марковна Фельдман твоя сестра, так? — спросил главный, закурив у открытого окна сигарету.

— Так, — ответил Давид Маркович, — старшая.

Он сидел на табуретке в центре кабинета, где они остались вдвоём с оперуполномоченным.

— Письма её у тебя дома нашли.

— Да, мы переписываемся. В установленном порядке, с разрешения администрации кластера, одно письмо в квартал.

— Вижу. Все письма тут? — оперуполномоченный показал стопку конвертов на столе.

— Я не помню. Наверное, все, я не прятал ничего, — чувствуя, как немеют пальцы на руках, ответил Давид Маркович.

— Хорошо, хорошо, это очень хорошо... А известен ли тебе Анатолий Соколовский, выселенный в кластер «ЗФИ» в 2024 году?

— Да, конечно... Он очень известный писатель. Был... — запнулся Давид Маркович.

— Что писала о нём Виктория Марковна?

— Что они живут по соседству. Иногда она занимается с его сыном. Очень смышлёный мальчик, так она говорит.

Давид Маркович говорил и боялся сказать лишнего. Но ещё больше боялся он замолчать, почему-то ему казалось очень страшным — замолчать и не суметь ответить на вопрос этого человека.

— Что ты думаешь о ядерном потенциале нашего государства?

— Я... я не думал об этом...

— А Соколовский?

— Что Соколовский?

— Он думал об этом?

— Я не знаю...

— Ты виделся с ним в 2024 году незадолго до его распределения в кластер «ЗФИ»?

— Мельком, если я верно помню. Столько времени прошло...

— Где?

— На дне рождения у кого-то из друзей, если не ошибаюсь...

— Не ошибаешься. О чём вы говорили?

— Я не помню, это было очень давно...

Давид Маркович смотрел на допрашивающего, и страх был сильнее его, глубинный страх перед тем, кто знает о тебе всё и для кого ты ничего не значишь.

Оперуполномоченный видел этот страх. Он уже понял, что победил, и, никуда не торопясь, стоял у окна, докуривая сигарету. Дым зависал в спёртом воздухе клубами и медленно утекал в окно. Выбросив окурок на улицу, допрашивающий подошёл к Давиду Марковичу, между делом захватив со стола бланк допроса.

— Ты молодец, — сказал он, встав перед Давидом Марковичем, — почитай и подпиши.

Показания уже были напечатаны на бланке.

Давид Маркович прочитал текст. Сил не было. Слишком хорошо ему было известно, что может быть, если...

Взял ручку, подписал в положенных местах.

Потом спросил. Знал, что глупо, но спросил:

— А что с ним будет?

И запнулся, не надо было этого спрашивать, конечно не надо.

Но страшный человек ответил:

— Не об этом тебе надо думать. А об альтернативе. О том, что завтра ты можешь быть рядом с ним на судебной комиссии. Мог бы быть. «ЗФИ» ближе, чем ты думаешь.

Давид Маркович ничего не сказал. «Мог бы быть». Именно о чём-то таком он и думал, об этом и только об этом, последние часы, с момента, как подъехали к редакции эти две длинные чёрные машины, что стояли сейчас прямо у крыльца участка, и полицейские, выходя, боязливо обходили их, стараясь не коснуться.

Оперуполномоченный отошёл к столу. Аккуратно сложил протокол допроса и два протокола обысков — дома и в редакции Давида Марковича — в портфель. Нажал кнопку селектора. Зашла секретарь. Руки она держала перед собой, сцепив пальцы, но они всё равно дрожали.

Чекист видел это. Усмехнулся едва заметно. Он привык к этому давно.

— Принеси кофе. Два. Этому тоже.

И, обращаясь к Давиду Марковичу:

— А теперь мы поговорим.

 

Глава 5

Первая категория

Сознание возвращалось, и это было плохо. Несколько раз Анатолий проваливался обратно, туда, где боли не было.

Сын. Эта мысль взорвала сумерки, и Анатолий открыл глаза, поняв — больше он не сможет уйти в обморок. Он попытался вдохнуть воздух и замер: сломанное ребро в левом боку впилось в плоть.

— Лежи, — услышал он голос откуда-то сверху и сзади.

Голос был знакомый, но подумать о том, чей он, сил не хватало. Сил не было вообще ни на что. Была боль. И кровь. Она текла из сломанного носа и разбитого рта, а ещё из рассечённого лба, пропитала толстый свитер и грубые брюки, местами засохла, приклеив одежду к коже.

— Воды, — прохрипел Анатолий.

Большая и тёплая ладонь легла ему под затылок и приподняла голову.

— Пей, — сказал тот же голос.

Край металлической кружки коснулся губ, в рот потекла вода. Анатолий с трудом сделал несколько глотков и повернулся на правый бок, поднявшись на локоть. Левая рука не слушалась и висела плетью. Собравшись, Анатолий сумел сесть на полу, опершись спиной об холодную стену.

Перед ним стоял художник-карикатурист. Одежда его была чистой, крови на нём Анатолий не видел. Тот даже улыбался, правда, одними губами.

— Живой, — сказал художник, — думал, помрёшь. Даже завидовать начал. Сильно тебя били, конечно, но убивать не стали. Поживёшь ещё немного.

— А тебя не били? — еле слышно спросил Анатолий.

— У меня другая история.

Другая история. Его не били, но он здесь.

— Зачем ты так? — спросил Анатолий, поняв.

— Какой смысл упираться? — ответил художник. — Будешь ещё пить?

В углу стояло старое эмалированное ведро с крышкой.

— Пойдёшь на парашу?

Вставая, Анатолий понял, что указательный и безымянный пальцы на левой руке сломаны — они неестественно выгибались наверх, опухли и касаться их было невозможно, боль отдавалась по всему телу.

— Видишь, правую руку оставили, ссать и подписывать можешь, — вдруг расхохотался художник.

Потом он сел на пол, закрыл лицо руками и без звуков и слёз заплакал.

Подписывать, вдруг вспомнил Анатолий. Подписывать...

Между пальцев левой руки зажат карандаш, безымянный и указательный пальцы под карандашом, средний и мизинец сверху, ладонь прижата к столу, на тыльную её сторону легла узкая и твёрдая кисть допрашивающего.

Эта кисть уже сжималась в кулак и жёстко била — в висок, в нос, в ухо. На неё надевался тонкий элегантный кастет из блестящего тёмного металл, и этот кастет два раза ударил Анатолия в зубы — коротко и жёстко, так бьют бывалые боксеры и опытные палачи. Несколько зубов вылетели сразу, несколько качались, подсчитать сил не было. Потом кастет врезался в рёбра, в колени, в пах.

Человека, который не сопротивляется, бить несложно.

Теперь кисть давила на пальцы и зажатый между ними карандаш. Медленно.

Анатолий кричал. Хрипел. Хватал разбитыми губами воздух.

Потом кисть надавила сильнее, что-то хрустнуло, потом ещё.

— Хватит...

— Ну вот видишь, а только начали. И зачем тебе это было надо?

Свет в камере становился ярче. На стене напротив окна отчётливо проявилась тень крупной решётки.

— Всё подписал? – спросил художник.

— Да.

— Орал ты хорошо.

— Знаешь, а ведь они действительно только начали.

— Все ломаются.

Зачем это всё? Анатолий чувствовал, что эта мысль будет рвать его до конца. А конец был близок, всё шло к нему, всё получалось у этих людей, с лёгкостью вытащивших из него признание. Что теперь? Куда? Карьер?

Он, читавший студентом о пытках тридцатых и представлявший себя на месте тех, кого пытали и кого не стало вскоре после мучений — неважно, как они их прошли, — думал тогда, в юности, а что он? Что сможет он?

— Ничего, — проговорил он вслух.

Успокаивала лишь одна мысль — он не сдал никого, он не оговорил.

— А ты прочитал, что подписываешь? — вдруг задал ещё один вопрос художник.

Эта простая и дьявольская в своей подлости мысль соединилась с мыслью о бессмысленности мучений.

— Нет, — честно ответил он.

— Ну вот, значит, и ты меня сдал, — просто сказал художник, — квиты мы.

— Да откуда ты знаешь?! — вскипел Анатолий.

— Не вопи, скоро всё узнаем, комиссия у нас на сегодня.

— Почему так быстро?

— Мы — первая категория, гордись.

Художник улыбался, и это была улыбка человека, знающего, что его ждёт.

— Расскажи мне, что случилось, — беззлобно сказал Анатолий.

Злиться, действительно, было больше не на что.

Расчищать бывший военный аэродром в вечной мерзлоте сложно в любое время года. Там миллионы бочек из-под топлива, брошенная техника, горы металла и прочих отходов, смёрзшихся, покрытых многолетней спрессованной наледью. Художник работал там долго — почти три года, и это было много, слишком много.

— Понимаешь, когда каждый день идёшь умирать и никак не умрёшь, ты начинаешь хотеть жить, — размеренно говорил художник.

Ему больше ничего не надо было доказывать, оттого он был спокоен и нельзя было не верить тому, что он говорит.

— Я устал, по-настоящему устал. Рисовать — вот всё, чего я хотел всегда, и здесь я бы мог рисовать, ведь им нужны художники — ты видел их стенды со стенгазетами. Им там бездари рисуют. А я бы сделал хорошо. Я пошёл, да, пошёл на приём к особисту. Мне сказали: конечно, работай, мы присмотримся, докажи своё перевоспитание. Я же думал, что смогу говорить то, что можно говорить, чтобы никто не пострадал, но это очень сложно, да, Толя, это очень сложно. Если ты с ними, то не сможешь фильтровать, ты будешь делать и говорить всё, что они скажут. Не верь им, Толя... Да тебе уже поздно, и мне поздно. Мы уже не успеем поверить никому, даже если захотим. Нам больше некому верить, ты понимаешь? Мы не встретим больше никого, чтобы верить. Мы и друг другу сейчас верим, потому что оба друг друга предали. А знаешь, как я предал тебя? Они спросили, о чём ты там говорил с Соколовским, когда пил самогон у него. И мне стало страшно: если они знали, что мы пили, значит могли знать, о чём ты тогда говорил, ты же кричал, что взрывать надо было в муку и эту братскую Америку, и этот братский Китай, и Европу, уж её-то, Европу, в первую очередь, зря, что ли, Крым брали и боеголовки там стоят. Помнишь, как ты кричал?

— Помню...

— И я рассказал это, а это не просто разговор, это первая категория, понимаешь, это дело центрального аппарата УПБ, и наши не смогли не сообщить, так они и сказали, обязаны сообщить. И эти прилетели, они же из нулевого кластера, понимаешь? А что я? Я не сообщил, утаил, я рассказал, только когда особисты спросили меня о тебе. А это — недонесение о первой категории и само по себе тоже — первая категория. Тебе давали читать мой допрос?

— Да.

— А это нарушение для них. Знаешь, почему дали?

Анатолий вспомнил, как замялась женщина перед тем, как показать ему протокол.

— Почему? — спросил он, уже понимая ответ.

— Потому что мы уже никому не расскажем. Первая категория — это высшая мера.

 

Глава 6

Соглашение

Утром следующего дня Давид Маркович проснулся в своей небольшой квартирке трёхэтажного колхозного дома. Голова ныла.

Накануне он вернулся затемно, открыл бутылку водки, налил полный стакан и выпил. Потом ещё один. Водка была правильная, из запасов Ивана Павловича, не эрзац, который стали развозить по госпродлавкам в последнее время. Стало легче. Он лёг, не раздеваясь, и уснул.

Проснувшись, он удержался от желания налить себе оставшейся водки. Надо было идти на работу.

Он сел на кровати и стал вспоминать вчерашний разговор.

— Сергей Петрович. Это моё имя, — так представился ему оперуполномоченный, когда секретарь полицейского начальника принесла им кофе. — Мы теперь будем иногда встречаться.

— Встречаться? — переспросил Давид Маркович, понимая, что вопрос этот пуст и не нужен.

— Встречаться, Давид Маркович. Мы оценили вашу готовность без избыточных мер убеждения сотрудничать с органами президентской безопасности. Безусловно, это убеждает нас в необходимости привлечения вас к взаимодействию на постоянной основе. Вы достаточно давно занимаете серьёзную должность, вы — редактор газеты, вы распространяете влияние.

Давид Маркович поёжился два раза — когда прозвучали слова об избыточных мерах убеждения и о том, что он распространяет влияние. Но промолчал.

— Вы же не можете не замечать, — продолжал Сергей Петрович, — что кластеры заселяются, осваиваются новые территории, люди переезжают в новые дома. Вы согласны?

Давид Маркович кивнул. С этим трудно было спорить. Точнее, он бы хотел с этим поспорить, это было невозможно, так не должно было быть, но было.

Люди ехали и ехали, их отправляли очень далеко от тех мест, где они жили, сначала экстремистов «явных», потом тех, кто писал о них, затем тех, кто проходил свидетелями — здесь часто все они встречались. Конца этому не было.

Давид Маркович думал иногда, когда разрешал себе: а что, точнее, кто теперь там, откуда увезли его, Ивана Павловича и тракториста с пухлыми щеками и вообще всех, кто сейчас здесь, в кластерах, что ближе и дальше?

Но это страшные мысли, их надо гнать, их слышно, а это опасно. Ничего нет опаснее.

— Но люди не любят переезжать, — проговорил Сергей Петрович, — они не любят менять обстановку и развиваться, поэтому они начинают волновать себя вредными мыслями. Вы меня понимаете?

Давид Маркович вздрогнул — его мысль была услышана.

— Оппортунистами становятся люди, а с этим мы будем бороться, — резко завершил Сергей Петрович.

Он снова отошёл к окну и закурил.

— А что от меня будет нужно? — осторожно спросил Давид Маркович.

Оперуполномоченный поморщился, было в этом что-то разочарованное, словно он увидел обычное и надоевшее, что видел всякий раз, подводя очередного нужного ему человека к черте, за которой два пути, но нет выбора.

— Давид, вот чего ты ждёшь? — спросил он. — Что я тебе должен сказать? Как там — сущая безделица, самая малость, так писали в ваших романах об ужасах кровавой гэбни? Все эти ваши романы суть замаливание. Вот все подписали, но не я, все стучали, но не я, а если пишут, что подписали какую-то бумажку, так это ж формальность, и никогда потом ничего и никому. Перехитрили, вот именно они-то, пишущие, и перехитрили. А то мы ж дураки, чекисты. Испуганный вусмерть поэт, что в окно прыгает от страха, когда мы в дверь стучим, нас, когда мы его под окошком ловим и привозим в серое здание, вдруг обводит. Почитать, так все ваши интеллектуалы, борцы с режимами ясноглазые стояли насмерть, а мы им руки ломали и ноги, жён насиловали с дочерьми на глазах, чтобы потом пару подписей получить и расстрелять. Нет, Давид, человек слаб, ты слаб, они были слабы и будут слабы. Подписывали всё от страха, ещё до того, как их ломать начинали по-настоящему.

— А почему тогда ломали потом? — так же осторожно задал ещё один вопрос Давид Маркович.

— Потому что враги.

— Чьи?

— Государства. И народа.

— А какого народа я сейчас враг, после Конвенции? — спросил Давид Маркович, понимая, что вот это уже совершенно лишнее, но сложно было не задать этот вопрос, очень сложно.

Сергей Петрович заулыбался. Широко заулыбался — ему понравился вопрос, — и Давиду Марковичу стало спокойнее.

— Ну наконец что-то услышал от тебя не по схеме, — сказал он и протянул Давиду Марковичу сигарету, — закури. Хорошие. Пойдём к окну. Не бойся, не выпрыгнешь. Да и невысоко здесь.

Прозвучало это не как шутка. «Выпрыгивали», бывало такое.

— Вот смотри, — проговорил Сергей Петрович, затягиваясь и показывая на улицу, — кого ты видишь? Там люди. Они идут по своим делам. У них у всех есть занятия. Это — простые люди. Все непростые дальше, севернее. Это наша работа, чтобы так было. А эти люди, что здесь, — народ. Колхозники. Лавочники. Говновозы. Вечный и глубинный народ. Им надо объяснять, что на них одних надежда, потому они говно и возят. Без этого нельзя, ты же не станешь всю жизнь говно возить без сакрального смысла?

— Если только заставите, — проговорил Давид Маркович.

— Заставить всех невозможно. А дать святую цель и извечного врага не так сложно, как кажется. И недорого, уж точно дешевле лагерей. Тогда они всё делают сами. Цели можно менять и врагов тоже. Это несложно.

— Но мы-то вам зачем тогда? Я, например?

— Понимаешь, сами они не умеют рассказывать. Они могут только про глупых баб и нечистую силу придумывать. Затем вы и нужны, потому всех вас нельзя в якутские карьеры. Никто, кроме вас, врагов народа, не расскажет про вас народу лучше. Ты нужен, сам народом не будучи, чтобы ему, народу, рассказывать, какой он великий и с хитрецой, и про себя, какой ты подлый враг — сало народное жрёшь задарма, толку от тебя никакого, одни диверсии. Агент, одно слово. Чей — неважно, это по обстоятельствам. Вот и выходит, что ты со своей газетой в деле борьбы с вами незаменим. Они, кроме неё, ничего не читают. И им хорошо.

Давид Маркович вспомнил тракториста с пухлыми щеками. Да, спорить было сложно.

— Думаешь, мы вас повысылали по удалённым кластерам? Нет, они. Потому что вы ему, народу, враги. Потому что у вас очки. Музыка у вас странная. Книги толстые. Вы заговоры плетёте. Потому что и то самое говно они возят, а вы нет, вы его только производите. Из хлеба, который они делают. Лишние вы народу. Чуждые. А чуждый всегда рано или поздно становится врагом.

— И я нужен только для этого? Делать газетёнку?

Сергей Петрович перестал улыбаться и отошёл от окна. Сел в кресло.

Давид Маркович непроизвольно залюбовался, как легко у этого человека получалось делать пространство своим. Лишь час назад в этом кресле сидел полицейский начальник, и каждый входящий боялся его, а теперь тот сидит в кабинете неподалёку, так, чтобы можно было быстро явиться по первой просьбе, и боится сам.

— Понимаешь, — заговорил снова оперуполномоченный, — странная это штука, работа с чуждыми. Вычистишь, вывезешь и расселишь тех, кто останется, но тут из него, из народа, снова чуждый выведется. Сам по себе. Как кружочки в символе инь-ян. Белый кружочек в чёрном. И чёрный в белом. Рождается из противоположности.

— Так что же от меня нужно? – повторил вопрос Давид Маркович.

— Ты будешь работать. Это будет важная и очень нужная работа. Опасная: таких, как ты, не любит ни народ, ни ваши. Будешь получать премии. Ты подпишешь сейчас соглашение о конфиденциальном сотрудничестве. И будешь нашим сотрудником. Не сексотом, нет у нас таких должностей. Это тоже ваши «оттепельщики» придумали. Конфиденциальным сотрудником. Ты будешь искать и наблюдать чуждых. Тех, что выводится из народа. И тех ваших, кто хочет притвориться народом.

Отвечать было не нужно. Всё было решено.

Вспоминая вчерашний день, Давид Маркович не мог прогнать подленького чувства, что ему стало легче.

Соколовский — да, вот это было низко и мерзко, жаль человека, но помочь уже нельзя, сегодня уже судебная комиссия. Она могла быть с его, Давида Фельдмана, показаниями, или без них, повлиять на результат он не мог. УПБ не отпускает никого. Но важнее другое. Она могла быть лично с ним, с Давидом Фельдманом, и кто-то другой дал бы показания в отношении него.

Да, это было важнее, а подленькое чувство оставалось только забыть.

В дверь постучали.

Давид Маркович открыл. Это была девочка, дочь соседа, колхозного агронома, Семёна Ефимовича. Тот жил один и растил дочь, Давид Маркович не спрашивал, где его жена, это давно было не принято — спрашивать о таком.

Девочка восьми лет заходила за книгами, теми редкими книгами, что сохранил или сумел найти нынешний редактор газеты «Свет Конвенции».

— Я книгу вернуть пришла, — сказала девочка и протянула ему «Денискины рассказы» в потрёпанном переплёте.

— Здравствуй, Машенька, — растерянно проговорил Давид Маркович, — я тебе вечером занесу новую, у меня пока беспорядок.

— Спасибо, — ответила Маша и ушла.

В доме действительно был беспорядок после вчерашнего обыска. Но хозяин квартиры смотрел на разбросанные вещи и думал о другом. Вот. Выводится из народа чуждый, на его, Давида, глазах. Читает сомнительного автора. И хочет читать ещё.

Но не только от этого кололо под сердцем. И Давид Маркович вспомнил.

— Скоро у вас будут новости. Ждите, — сказал ему вчера вместо прощания Сергей Петрович, оперуполномоченный УПБ.

 

Глава 7

Хомяки

Виктории Марковне никуда не нужно было торопиться утром. Она вышла из того возраста, когда работа была обязанностью, даже по меркам места, где она сейчас жила, а работы, которой хотелось бы заниматься в радость, здесь не было. Талоны на минимум выдавали, этого минимума ей хватало, страдала Виктория Марковна лишь из-за отсутствия даже не книг — информации.

Вся её жизнь до Конвенции существовала где-то в стремнине потока новостей, сюжетов, писем и сообщений. Она привыкла чувствовать эти волны, проходящие сквозь поры кожи и дающие жизнь, радовалась, когда замечала в стриме крупинки ценного и особенно — когда замечала первой. Тогда сердце начинало стучать реже, мир замирал, она брала крупинку в руки, делала новость или материал — неважно, что именно, но это была работа, которая давала желанную усталость.

Это было всегда, и казалось, что будет всегда, но оборвалось в один вечер, и пустоту внутри заполнить было больше нечем.

Здесь, на северных островах, где Виктория Марковна оказалась сразу после Конвенции, работы было много: обустраивать жизнь в холоде посреди воды, которая почти весь год подо льдом, долбить мерзлоту и выживать — адский труд. И этот труд ничего не даёт, он только забирает.

Мерзлота тянет в себя жизнь, в этом не сомневается никто на островах «ЗФИ».

Год назад Виктории Марковне исполнилось шестьдесят и талоны стали ей выдавать не за труд, а чтобы не умерла. И это было странно — прислали её сюда, чтобы она не жила.

Раз в неделю Виктория Марковна ходила почти через весь остров к знакомой, ещё из той, прежней жизни.

Тогда, до, знакомая писала дерзкие пьесы и участвовала в штабах смешных кандидатов во власть. Им нужны были талантливые авторы, очень талантливые, чтобы объяснить, что они, кандидаты во власть будущую, вовсе не кормятся от власти нынешней, а даже оппозиция. У некоторых получалось. Авторам это было неважно, это тоже была лишь работа.

Сейчас, после, знакомая уже не была драматургом и автором политических технологий, она тоже оттрудилась на мерзлоте и талоны свои получала третий год пенсионно.

Сегодня был именно тот день, когда подруга ждала в гости, и Виктория Марковна, одевшись потеплее — летний северный ветер суров, — пошла.

Первые шаги давались тяжело, промёрзшие колени противились ходьбе, они хотели больше никогда не сгибаться и не разгибаться, но это время ещё не пришло.

А я иду, где ничего не надо, где самый милый спутник — только тень, вспомнилось вдруг.

Вдох. И веет ветер из глухого сада.

Вдох. А под ногой могильная ступень.

Пошло легче. Не бывала ты здесь, Анна Андреевна.

Виктория Марковна любила стихи. Жалела Ахматову, этих прекрасных из Серебряного века, Гумилёва, Мандельштама, Цветаеву и вообще всех их, страдавших.

А потом пришлось страдать самой, жалость расплылась, растеклась и потеряла резкость.

Она шла по неширокой улице между двумя линиями низких домиков, выстроенных сплошной линией — стена к стене. Таунхаусы, вспомнила она слово.

Стало смешно. Живёт в таунхаусе, за городом, как хотела когда-то, но всё было недосуг, надо было кипеть в центре, а таунхаус и загород — это чтобы писать на покое когда-то потом.

И вот он наступил, этот потом, и таунхаус есть за городом. Очень далеко за городом.

Мужа и детей у неё не было никогда, хотя мужчинам она нравилась и, было, предлагали. Не получилось. Виктория Марковна улыбнулась, её развеселила мысль, что хозяйством всё-таки обзавелась.

Дорога вела мимо почтового участка, там работал сосед, Анатолий Соколовский, умница, интеллектуал и писатель в прошлом, а ныне сортировщик писем, с трудом пытающийся не казаться умницей и интеллектуалом.

У почтового участка приземлялся чёрный вертолёт.

Это было плохо.

Люди вышли из вертолёта и кричали что-то встречавшему их Анатолию, а потом затолкали его перед собой. Вертолёт улетел.

Хомяки. Опять. В голове забилась старая детская песенка.

Как жаль, что только две щеки. Шаг вперёд.

Но не теряют бодрость духа хомяки. Ещё шаг.

На свете нет иной задачи. Остановка.

Мы хомяки, и мы хомячим.

Виктория Марковна развернулась и пошла назад, в сторону дома. Они снова хомячат, потому что они хомяки и у них нет другой задачи.

Разумное внутри говорило, что надо идти туда, куда шла, и не разворачиваться. Это не её война, её войны закончились. Подумалось, что никто не умел так убивать разумное, как последняя интеллигенция Садового кольца.

Виктория Марковна размеренно дошла до дома Соколовского. Торопиться пока было некуда, вертолёт второй раз прилетит позже. Обязательно прилетит. Открыла незапертую дверь — закрываться здесь принято не было, — вошла. Оглядевшись, собрала детские вещи и учебники, сложила на покрывало. Подошла к фанерному комоду, достала ящичек, в котором Анатолий хранил документы — она знала этот дом и была здесь своей. Взяла метрики и талоны, положила поверх учебников, вернув ящик на место.

Взгляд упал на фотографию Лены на комоде. Сердце привычно сжалось, но уже пора было торопиться, и Виктория Марковна просто взяла самодельную рамочку с выцветающей фотографией молодой женщины и тоже положила к книгам. Завернула покрывало, узелок получился не слишком большой, но, чтобы вместить жизнь мальчика девяти лет, вполне пригодный.

Дома она убрала принесённые вещи под кровать и стала ждать Станислава, поглядывая в окно. Он должен был зайти к ней после школы, как он обычно делал, не заглядывая домой. Зашёл и в этот раз.

Тучи, собиравшиеся было поутру, разошлись и солнце светило ярко, фигурка мальчика в проёме двери очерчивалась контрастно, свет бил ему в спину, искрился в волосах. Лицо в таком ракурсе — в тени, но Виктория Марковна знала, что он смотрит на неё спокойными светлыми глазами, слегка рассеянным и обволакивающим взглядом.

Он всегда держал паузу при встрече и не торопился здороваться, как другие островные дети.

— Здравствуй, Станислав, — сказала Виктория Марковна наконец, не выдержав, как это часто случалось.

— Здравствуйте, Виктория Марковна, — ровно ответил он, продолжая стоять в проёме.

— Заходи.

— На улице потеплело, — ответил мальчик, — хорошо, когда тепло.

— У меня есть рис и тушёнка, как ты любишь. Проходи.

Станислав, словно с усилием отрываясь от солнечного света, зашёл в комнату.

— Мы сегодня решали уравнения. Мне нравится математика, — проговорил Станислав, когда Виктория Марковна поставила перед ним тарелку с рисом.

Она давно заметила за ним эту способность — отвечать на ещё не заданный вопрос.

— А мне никогда не давалась математика, — ответила она.

— Вы учились в Москве? — вдруг спросил мальчик.

— Да, это была хорошая старая московская школа, — ответила Виктория Марковна.

— Папа тоже учился в Москве. А мама нет, она приехала из другого города.

— Да, — ответила Виктория Марковна, — она родилась и выросла в Екатеринбурге. Это тоже большой и красивый город. Сначала ей было сложно, Москва другая, там по-другому даже говорят... говорили. Но она быстро привыкла.

— А здесь как говорят? — Станислав задал этот вопрос очень серьёзно.

Виктория Марковна часто думала о том, кто сейчас с ней рядом, и ответила не задумываясь:

— Здесь говорят так, как говорили в Москве, Станислав.

И те, кто говорил в Москве. Те, кто ещё остался.

Но этого говорить она не стала.

 

Глава 8

Резерв

Отец рассказывал Станиславу, что на материке большие школьные каникулы у детей летом, а зимой они ходят в школу. Это очень странно: зимой ходить по улицам тяжело и дети на островах сидят дома и помогают взрослым расчищать снег. Метели почти каждый день и снега много, к апрелю дома заметает по крышу.

Станислав любит солнце и свет, иногда свет бывает жарким, тогда можно снять одежду и кожа на теле краснеет.

Утром, когда Станислав шёл в школу, на небе были тучи, но потом поднялся сильный ветер и стало ясно. Он видел это в окно школьного кабинета. Учеников в школе немного, дети на острове рождаются редко, часто болеют и умирают.

Станислав не болел никогда, сколько себя помнил. Отец говорил, что это, скорее всего, из-за того, что совсем маленьким Стас выпал с мамой из лодки в воду и чуть не погиб, но его спасли и у него навсегда появился иммунитет. А мама умерла, она очень сильно простудилась тогда. Папа пытался её вылечить, но не смог.

Последним был урок географии. Станиславу всегда казалось, что их старый учитель смущается, когда водит указкой по карте и рассказывает о Москве, и не верит себе, когда говорит о других городах. Особенно это было заметно, когда учитель говорил о новейших городах, которых в третьем классе на карте стало намного больше, чем было в первом. Учитель сам отмечал эти точки и аккуратно выводил их названия синей тушью.

Новейшие города — те, что появились после Конвенции. Станислав спросил как-то учителя, почему эти города так быстро появляются и растут. Ему было интересно, кто их строит и зачем эти люди уезжают из своих городов, где у них дома и друзья.

— Люди часто уезжают из своих домов, — ответил тогда учитель, не глядя на Станислава.

— Я бы тоже уехал строить город, — сказал Станислав.

Учитель промолчал.

Станислав шёл поначалу не торопясь, а потом вдруг вспомнилось, что сегодня отец задержится. Тогда он пошёл быстрее. У Виктории Марковны ему нравилось. Она умела вкусно готовить и много рассказывала, если Станислав спрашивал.

И он спрашивал. Иногда его вопросы удивляли Викторию Марковну.

— Если новейшие города строят так быстро, значит, это можно было делать и раньше? — спросил он однажды.

— Раньше мы не думали об этом, — немного растерянно ответила тогда Виктория Марковна.

— Значит, думали другие.

Другой его вопрос удивил Викторию Марковну меньше.

— Нам рассказали, что города строят там, где есть нефть, газ, железная руда и другие ресурсы. Что их очень много. Что раньше люди жили бедно, а теперь будут жить хорошо, потому что ископаемых хватит на всех. Почему раньше их не хватало на всех? Они же были, а людей было меньше.

— Потому что не все жили бедно, Станислав. И сейчас не все будут жить хорошо. Ты ещё многое увидишь. Я старая и тоже видела, как города строятся, а потом умирают. Так устроена жизнь.

Рис и тушёнка пахнут вкусно, если их разогреть. Запах был уже на улице за дверью Виктории Марковны. Она знала, когда он придёт, ждала.

Станислав открыл дверь. Постоял на пороге. Зашёл.

Ел он не торопясь, разговаривая с Викторией Марковной, задавая ей вопросы и обдумывая ответы. Вертолёт он услышал издалека и, когда сказал об этом, увидел, что Виктория Марковна не удивилась.

— Держись, мальчик, — сказала она ему, — твои вещи здесь. В вашем доме сейчас будет обыск.

И показала на узел из покрывала, спрятанный под кроватью.

— Если меня заберут, иди в школу с вещами. Там, может быть, помогут тебе. К соседям зайти не пытайся, никто не пустит.

— Все боятся? — спросил Станислав.

— Да, Стас. И хотят жить.

Станислав уже видел обыски и как выводят из домов людей. Есть расхотелось.

Люди, которые зашли в дом, были спокойны.

— Фельдман, сидите. Можно не здороваться, — сказал Виктории Марковне быстрый молодой мужчина с узким лицом, — мы сейчас с вами побеседуем.

— Пойдём, — потянул за руку Станислава другой мужчина, — а мы к тебе домой сходим.

Обыск в доме Соколовских уже шёл. Станислав смотрел, как чужие люди раскидывают их вещи, видно было, что они ничего не ищут и им ничего не надо, они просто привычно разрушали дом изнутри, чтобы там никогда больше не было, как раньше.

Станислав посмотрел на комод, поискал глазами фотографию матери и не нашёл. Мысль о том, что фотографию держали и отбросили эти люди, разозлила.

— Что кулачки сжимаешь, жидёныш? — услышал он.

Говорил мужчина, что привёл его в дом. Он уже сидел на кровати и курил сигарету, разглядывая стоявшего посреди комнаты Станислава.

— Центральный конвенциональный совет последовательно выступает против проявлений антисемитизма и шовинизма, — тихо, но очень уверенно проговорил мальчик.

В комнате стало тихо. Потом все в комнате стали смеяться, очень громко.

— Газеты читаешь, что ли? — спросил тот же мужчина.

Он не занимался обыском, он руководил, и это было для него привычно.

— Я политинформатор класса, — ответил Станислав.

Подступала ненависть, она выдавила и страх, и злость.

— Молодец, — усмехнулся мужчина, — послезавтра расскажешь классу об аресте на острове особо опасного политического преступника.

Дверь кто-то открыл снаружи. Полоса света легла на пол. Мужчина резко встал с кровати и вышел, его позвали.

— Заканчивайте, полчаса на всё, — сказал он, вернувшись через минуту. — А ты со мной, — это уже Станиславу.

В доме Виктории Марковны ничего не изменилось. Сама она сидела на табуретке в середине комнаты, смотрела на оперуполномоченного, который разместился за кухонным столом, и время от времени прижимала к губам аккуратно сложенный несколько раз белый платок, который всё больше пропитывался кровью.

Ещё Станислав заметил, что спину Виктория Марковна держит прямо. И улыбается.

— Фельдман, Фельдман... — проговорил допрашивающий, — ну зачем ты так? Ведь знаешь же, что будет. Сейчас вывезем тебя на Солсбери. Там будет жёсткий допрос. Ты же знаешь, что такое жёсткий допрос?

— Молодой человек, — тихо произнесла Виктория Марковна, — дальше «ЗФИ» меня уже не сошлют. Значит, приговор один. Дайте мне умереть честно.

— Какая разница, как умирать?

— У вас будет время об этом подумать.

— Ох и дерзкая ты, Фельдман. Жаль, старая. Я бы тебя по-другому допросил.

— А вы молодой. По-другому будут допрашивать вас.

Мужчина, который привёл Станислава, рассмеялся:

— Да ладно, Фельдман, если родина прикажет, он и тебя допросит, как надо.

— Слушай, Станислав, внимательно слушай, — проговорила Виктория Марковна, снова утирая кровь с разбитой губы, — страна умерла, когда они пришли к власти.

— Страна жива! — закричал оперуполномоченный из-за кухонного стола. — Это вы её хотели распродать, дали б нам вас перерезать всех после первой сирийской, перевешать всех вдоль Рублёвки на столбах, всю нашу кодлу либерастскую вместе с ворьём, ничего бы не было!

— Чего бы не было? — совсем тихо спросила Виктория Марковна.

Станислав поднял голову и увидел, что мужчина, который продолжал держать его за плечо, пристально смотрит на другого, за столом.

— Тот увидел этот взгляд и осёкся, не стал отвечать. Вместо этого он поднялся, подошёл к Виктории Марковне и коротко ударил её кулаком в грудь, чуть ниже ярёмной ямки.

Она упала вбок и назад. Лежала, пытаясь вдохнуть. Не получалось. Станислав вырвался и, добежав до неё, взял за руку и стал гладить тыльную сторону ладони.

— Дышите, дышите, тётя Вика, — говорил он, называя её так, как называл совсем маленьким.

Главный, тот, что пришёл со Станиславом, подошёл к Виктории Марковне и, присев на корточки и не обращая внимания на Станислава, спросил:

— Последний раз. Говорить будешь? Подпишешь? Или едешь с нами?

Пожилая женщина сделала несколько вдохов — сначала с трудом, потом легче и легче.

— Везите, — наконец твёрдо произнесла она.

Главный встал. Прошёлся по комнате.

— Мы тебя не повезём.

Повернулся ко второму:

— Заканчиваем. На базу.

— Что с ней делать?

— В резерве будет, — коротко бросил главный, — указание пришло.

— А пацана куда?

— Мальчика мы временно вверяем вам. До встречи, — сказал он, обращаясь к Виктории Марковне.

И вышел. За ним вышли остальные.

Вверяем. Странное слово, подумал Станислав. В доме стало пусто.

Виктория Марковна встала с пола.

— Давай прибираться, — устало сказала она. И добавила: — Сынок.

 

Глава 9

Судебная комиссия

Утро пришло, и оно было обычным. Начался день, каких Анатолий прожил уже тысячи на островах. Где-то за тонкими стенками были слышны голоса, люди шутили и переругивались, пили чай и говорили о чём-то совершенно повседневном.

Там наши следователи и наши судьи, подумал Анатолий. Мы для них — лишь повседневность. Они осудят меня и отправят умирать в карьер, а сами поедут по домам.

— Устал? — будут спрашивать их жены.

— Смертельно, — снимая полушубки, будут отвечать им мужья.

Вспомнилась допрашивавшая его женщина в узкой чёрной юбке. Она тоже закончит работу и поедет к себе домой или не к себе, будет лежать в ванне и пить белое вино из узкого бокала. Вокруг будут стоять свечи, мужчина или женщина будут массировать ей плечи и шею, потому что была тяжёлая командировка и после неё надо отдохнуть, успокоить нервную систему.

Боль была везде, невозможно было определить её источник, и отступала она, только вытесняемая много более сильной пыткой — мыслью о Станиславе. Он должен был жить, должна была жить Лена, но её он потерял, а теперь не мог ничем помочь сыну, который ещё не научился быть один.

Беспомощность, ощущение, к которому он так и не привык за девять лет, накатывала волнами. Эти волны прогоняли боль физическую, а когда отступали, боль возвращалась как избавление.

— Мучаешься? — спросил художник.

Он не спал, бродил по комнате и подходил к зарешеченному окну, словно пытаясь разглядеть там судей, который должны в чёрных мантиях прийти вереницей к крыльцу и позвать их в зал, где будут прокуроры и адвокаты, а на специальных скамеечках — присяжные.

— Да, — ответил Анатолий, — скорее бы.

— Они редко прилетают на три дня. До обеда должны закончить. Им ещё на материк возвращаться.

— Как это будет? Ты знаешь, как сейчас суды проходят?

— Слышал. К нам много привозят последнее время новых. Говорят, что начальник Управления президентской безопасности кластера, прокурор и дежурный конфессиональный представитель на троих дело рассматривают.

— Священник — это вместо секретаря ВКП(б)?

— Да, вот такой незатейливый плагиат с постконвенциональных новелл.

— Это не плагиат, это возврат к истокам, — поморщившись от боли, усмехнулся Анатолий, — НКВД и герцог Альба.

— Какую карикатуру можно сделать!.. — вздохнул художник.

— А какой священник будет наше дело рассматривать? Ты верующий? Какой конфессии?

— Что, профессор в тебе проснулся? — засмеялся карикатурист. — Не волнуйся, они между собой разобрались. Приедет тот, у кого дежурство. Они по графику работают. Можем на раввина попасть, можем на имама, может, пастор будет, их сейчас тоже много, а может, батюшка православный, тут не угадать. Разницы никакой, все они под одним богом ходят. Понимаешь, о чём я?

— Понимаю. Прокуроры тоже под ним.

Анатолий внезапно почувствовал голод и вспомнил, что не ел уже сутки. Машинально сунув руку в правый карман, где обычно носил сигареты, он нащупал две «конфеты», так они со Станиславом называли сахар, который Анатолий плавил в чайной ложке над свечкой, а потом заворачивал в бумажки. Обычно он делал это на работе, чтобы вечером достать из кармана и дать сыну. Это был ритуал из тех, которые давали жизнь.

Обёртки пропитались кровью.

Дверь начали отпирать, а потом она с гулким стуком распахнулась.

— Соколовский, на выход, Марлинов подготовиться, — прокричали из коридора.

Продол, вдруг всплыло в памяти, так называется коридор в тюрьме. В их кругу читали книги о лагерях. Это пугало тогда, но успокаивала мысль, что авторы книг освобождались, они были сильными и трудности делали их ещё сильнее.

Позже Анатолий понял, что тюрьма стократ страшнее, чем он читал, просто те, кто мог о ней написать по-настоящему, ничего не писали, они не выходили из неё.

Он сжал в ладони два оплывших леденца в пропитанных его кровью обёртках и встал.

Художник посмотрел, кивнул, прощаясь.

Анатолий подошёл к нему и сунул в руку леденцы.

Художник отвернулся к окну.

В той же комнате, где накануне его допрашивали, за столом сидела женщина. Анатолий узнал её, но сегодня она была в полевой форме цвета хаки. Расплывчатые зелёные пятна, тёмные и бледные, очень странно смотрелись на фоне серой природы за окном. Но женщине эти тона шли, униформа придавала ей уютный вид выехавшей на пикник горожанки, что вот-вот застелет скатерть на раскладном столике и начнёт резать овощи.

Скатерти на столе не было, там лежало несколько скрепленных листов хорошей белой бумаги, с напечатанным текстом.

Приговор, понял Анатолий.

— Соколовский, подойдите, — сказала женщина.

Он подошёл.

— Уведомляю вас, что постановлением выездной судебной комиссии Конвенциального совета вы признаны виновным в призывах к незаконному использованию ядерного потенциала и уничтожению братских народов...

Какая глупая формулировка, подумал Анатолий. Почему у них всегда такие глупые формулировки?

— ... и приговорены к высшей мере наказания — смертной казни, — закончила женщина. — Вопросы есть?

— А священник был? — вырвалось у Анатолия.

— В составе судебной комиссии принял участие дежурный представитель межконфессионального совета при Управлении президентской безопасности. Данные представителя засекречены.

— Зачем их от меня теперь засекречивать?

— Требование приказа. Засекречены данные всех членов комиссии. Постановление — документ вечного хранения. Были разные случаи. В целях недопущения, — отрывисто проговорила женщина.

— Мне можно ознакомиться с документом? — спросил Анатолий.

— Усложняете опять, Соколовский. Три минуты. Только правой рукой берите, — женщина покосилась на кровь на левой руке Анатолия, — документ не пачкайте. Он вечного хранения.

— Вы уже сказали про вечное, — проговорил Анатолий и взял приговор.

Соколовский. Признание и явка с повинной.

Марлинов. Признание и явка с повинной.

Фельдман. Давид Маркович. «Изобличающие, последовательные и логично согласующиеся с иными доказательствами показания».

Давид, такой невысокий застенчивый молодой мужчина, брат Виктории Марковны, вспомнил Анатолий. Да, у них была тогда вечеринка, много шутили и выпивали, и Виктория Марковна была, и Лена, только не говорили ничего такого, да и зачем, это же неинтересно, ядерное оружие какое-то, оно же не для того, чтобы его применять. Было много других интересных тем.

Соколовский – смертная казнь.

Марлинов – смертная казнь.

— А Марлинова за что? — хрипло пробормотал Анатолий.

— Ещё вопросы? — не ответила женщина, бросив взгляд на часы. — Вы начинаете задерживать.

— Да, есть вопрос. Почему судебная комиссия проведена без нашего участия? Я рассчитывал... Мы рассчитывали... Нет, это неважно, один вопрос, ответьте мне на него, пожалуйста, больше мне ничего не надо, я всё подпишу. Что будет с моим сыном?

— Ввиду полной доказанности события и состава преступления судебная комиссия рассмотрела ваше дело заочно, согласно вашему ходатайству.

— Его я тоже подписал?

— Мы очень внимательно относимся к соблюдению прав человека, — серьёзно ответила женщина в хаки.

— А сын? Что будет с ним?

— Этот вопрос находится в компетенции Управления по делам несовершеннолетних вашего кластера.

— Я смогу туда обратиться?

— У вас есть такое право.

— Скажите, а когда?.. Исполнение когда? — заторопился Анатолий.

— Скоро вам станет известно. Подписывайте, что ознакомились с постановлением.

Из кабинета двое мужчин повели Анатолия во двор. Рук не связывали. Северное солнце светило холодным светом.

— Куда меня? – спросил Анатолий.

— Помыться тебе надо. Одежду заменим. Новую выдадут. Не волнуйся, — сказал один из конвоиров.

Зашли в ангар, в котором стоял вертолёт. Шаги отдавались под высоким потолком гулким эхом.

Туда, – показал тот же конвоир на дверь в глубине ангара, – там умоешься и переоденешься.

За дверью оказалась Обычная душевая. Анатолий пошёл к скамейке, на которую ему указали. Идти по кафельному полу было скользко, ноги слушались плохо.

Конвоир подошёл к нему сзади, приставил к затылку небольшой пистолет и выстрелил.

Тело Анатолия Соколовского глухо рухнуло на пол.

— Давно говорил, надо на малый калибр переходить. Зачем нам девять миллиметров? Пуля выходит навылет, кровища, отмывай потом. Нам же не в боевых условиях работать. А с малым калибром чисто, аккуратно, — тихо говорил стрелявший, расстилая на полу длинный полиэтиленовый мешок, похожий на спальный.

— Не ворчи, вечно ворчишь, — ответил второй конвоир. — Давай помогу. Нам ещё второго исполнять.

 

Глава 10

Платок

В редакции «Света Конвенции» похолодало. Конец сентября здесь — зябкое время. Раньше Давид Маркович сказал бы про это место «за Уралом», и это казалось чем-то страшно далёким, о чём он будет писать, но куда никогда не попадёт.

Сейчас он, главный редактор зауральской газетёнки кластера «2000 плюс», ёжился, сидя за столом, и чувствовал, что остывает изнутри. Радовало только, что это был не тот мерзкий холод, с которым он вышел три месяца назад из отдела полиции, где в кабинете начальника с ним разговаривал страшный человек.

Сергей Петрович, подумал Давид Маркович, как, оказывается, страшно могут звучать простые русские имена, поставленные рядом, какой липкой жутью могут они отзываться где-то под теменем.

Молоденькая журналистка Лида, что бодро писала так тяжело дававшиеся главному редактору тексты про комбайнёров и бригадиров, не мёрзла. Она была местной, из образованных — «новообразованных», как однажды пошутил Иван Павлович, — и холодно ей не было. Лиде было комфортно и уютно в этом климате. Прислали её по разнарядке пару месяцев назад, и это было спасение.

Лида смотрела на начальника большими глазами, восхищалась им и приносила чай с брусничным вареньем или мёдом.

— Сами собираем, — говорила она и улыбалась.

— Мёд тоже сами собираете? — спросил как-то Давид Маркович.

— Да, и мёд сами, пчёлы носят, а мы собираем, — ответила Лида так просто, что Давид Маркович решил не шутить больше лингвистически.

Мёд был хорош.

В Москве она бы помучилась, подумал Давид Маркович. Серая влажная зима даётся тяжело. Особенно первая, когда она начала бы понимать, что её зауральское «о» и проглоченные гласные очень смешат столичных, которые ничего прямо не говорят, но шепчутся и хихикают. Ещё обиднее от того, что эти столичные и сами вовсе не москвичи, а «понаехавшие» и тайком грызут присланные бабушкой семечки.

День был холодный и сырой, но хороший. Утром он зашёл по дороге на работу к Ивану Павловичу. Пили кофе с сушками. Ваня был в хорошем настроении. Завершая их «умеренно континентальный завтрак», как они стали называть эти утренние посиделки, заведующий продлавки достал из шкафа внушительную бутыль. Жидкость в бутыли была приятного янтарного цвета.

— Медовуха. На первачке. Пасечник знакомый делает. Лучше нет ничего.

— А бутыль такая откуда?

— Это ж та самая «четверть». Ещё дореволюционная. Старовер пасечник. У них всё вековое. По дружбе отдал, тару с возвратом, иначе разговаривать перестанет.

— Так уж и по дружбе.

— Ты это мне прекращай. Пасечник с лавочником всегда найдут для чего дружить.

Иван Павлович деланно нахмурился.

— Дружили мент со старовером... — сказал Давид Маркович с улыбкой.

Оба рассмеялись.

Ритуал этот утренний после того дня, когда произошли истории с табличкой у Ивана Павловича и обыском у Давида Марковича, восстановился не сразу. Мимо крыльца продлавки хотелось пройти быстро, казалось, что друг догадался обо всём и теперь это уже не дружба вовсе. Да и как дружить, когда человек не знает, кто ты есть по сути свой внутренней, а ты не можешь об этом сказать.

Но, оказалось, что это не так трудно — молчать о том, что произошло. Сергей Петрович не звонил, обещанных новостей не было, жизнь шла как прежде, мысль о подписанных показаниях и договоренностях с этим опасным человеком стала привычной, а потом ушла куда-то вглубь, и оказалось, что об этом можно и не вспоминать вовсе. Она всплыла бы, эта мысль, и закололо бы снова слева в боку, если бы пришло письмо от Виктории, а там про Соколовского, но писем не было.

— Эй, Давид, здорово! — заорал как-то утром Иван Павлович, завидев с крыльца своей лавки спешащего на работу друга-редактора. — Заходи, пряники завезли хорошие, отложил тебе.

И всё пошло как прежде.

Пряниками в тот день, конечно, не закончилось, посидели вечером, выпили самогона, Ивану Павловичу кто-то, как обычно, презентовал из уважения, да и как не уважать завмага. Времена такие. Ушли ненадолго и вернулись эти времена.

Иван Павлович ни одного вопроса неудобного тогда не задал. Просто посидели и разошлись навеселе, как это бывало всегда.

— Давид Маркович, разрешите, — в кабинет зашла Лида. — Посмотрите статью, я тут написала, как они лес берегут, рубят сначала, а потом садят.

— Сажают, Лида, не садят.

— Я поняла, они сажают. Только сначала рубят.

— Кто они?

— Братья-китайцы. Героические лесорубы. Я ездила к ним на лесозаготовки. — Лида говорила быстро, глотая гласные. — Они работать начинают, когда солнце встаёт. Я об этом написала. А наши мужики в это время ещё спят, но об этом я не писала, Давид Маркович.

— Правильно, не пиши об этом. Статья должна звать к свершениям. Мы против критиканства и щелкопёрства.

Как же я начал говорить, подумал Давид Маркович. И это навсегда, надо привыкать.

— А он точно вырастет? — вдруг спросила Лида.

— Кто?

— Лес. Они же начисто вырубают, и пни выкорчёвывают, и зверя всего стреляют.

Лида не улыбалась, как обычно.

— Правильно — всех зверей, Лидочка. Не волнуйся так. Об этом думают лучшие умы. На месте освоенных территорий растут новые города. Ты же ездила в новые города на экскурсии в институте?

Сам Давид Маркович на освоенных территориях не бывал, с бэкграундом его уровня покидать кластер было запрещено. О новых городах он знал со слов местных, что иногда ездили туда на приработки. Для этого им выдавали временные паспорта. Закластеры — такое название к этим паспортам приклеилось.

— Ездила два раза, — ответила Лида, — здесь лучше. Там людей много очень. И машин. И дома высокие. У меня волосы светлые, на меня все смотрели, а я не привыкла так. Здесь лучше. Я хорошо написала?

Давид Маркович смотрел текст. Писала Лида штампами, и это было то, что нужно.

— Очень хорошо. Поправь немножко, я отметил где.

Близился вечер. Номер был свёрстан, ожидание янтарной бутылки в подсобке у Ивана Павловича грело где-то под солнечным сплетением.

— Чаю? — спросила незаметно зашедшая Лида.

— С вареньем, мёд у меня сегодня ещё будет.

Приходило то самое, вечернее настроение, которое они с Иваном Павловичем любили и старались беречь. Оба знали, как дорого стоит общение с тем, кому веришь. А можно ли верить сейчас ему, Давиду? Тёмный холодок появился и привычно исчез.

Лида принесла чай и мёд.

— Травяной, вкусно. Сами собирали?

— Сами, — привычно проговорила Лида.

Пора было собираться.

В дверь редакции постучались. Лида пошла открывать. Давид Маркович поморщился: разговаривать с очередным ходоком, который пришёл жаловаться на главного инженера или соседа-пьяницу, желания не было. Лиду попрошу, пусть беседует, учится, подумал он.

В комнату вошла пожилая женщина. За ней мальчик, на вид лет десяти, худой и очень бледный, с серыми глазами и рассеянным взглядом. Он будто смотрел сразу на все предметы в скромном кабинете редактора.

— Здравствуй, Давид, — сказала женщина.

— Вика... — прошептал Давид Маркович, с трудом вставая ей навстречу.

— Ты постарел, — сказала Виктория Марковна. — А это — Станислав Соколовский, помнишь его отца, Анатолия? Иди сюда, братик.

Она подошла и обняла его.

Платок, подумал он. Мне принесли платок, как Фриде. И будут приносить бесконечно.

Та самая липкая жуть поднялась к темени Давида Марковича. И теперь она никуда не пропадёт.

 

Пролог

Встречи эти очень сложны.

Особый кластер. Он называется «Мирный», как городок, что стоит здесь. Эта территория теперь на картах указана как «Исконная Россия». Историки доказали, что где-то здесь и есть истинный Киев, который ищут и найдут. Историки — самые уважаемые учёные. Они делают очень важные открытия. Ежемесячный альманах «Историческая правда» — главный журнал в стране. Теперь уже никто не спорит, что зарослевое запустение большой плодородной сибирской зоны было результатом многовекового расточительного отношения к природным богатствам.

Статья «Героические усилия братских китайских лесорубов как путь к историческим истокам» стала обязательной для изучения и конспектирования в восьмых классах. И это мудро, что в восьмых, потому что мало кто из сознательной трудовой молодёжи игнорировал трудовые призывы Родины и оставался доучиваться два последних школьных года.

Сергей читал каждый выпуск, а некоторые знал до издания. Знал и некоторые открытия до начала исследований. Такая работа.

Он многих чуждых определил в дальние кластеры. Разных чуждых в разные кластеры. И это тоже работа.

Но здесь особый кластер. И тут есть особый чуждый.

Кластер в зоне, где два государства добывали алмазы. Сначала империя в целях индустриальных. Потом её остатки для нужд нескольких семей. Ни империя, ни семьи дороги сюда не построили.

Лететь надо долго, сначала самолетом до Якутска, потом самолетом поменьше до Мирного, потом вертолётом до кластера. Охрана в «Мирном» специальная, конвенциональная, тут американцы, немцы, китайцы. Договорённости исключены. Слишком важные здесь чуждые.

Сюда Сергею было приказано определить предателя Родины — Дениса Александровича, своего учителя и руководителя. Он определил.

Теперь придумывал поводы, чтобы побывать здесь.

Холодно. Огонь в металлической печке подвывает. Сергей и Денис Александрович сидят у тепла, стены старой избы холодят.

— Завершили Большую Реновацию? — спрашивает Денис Александрович.

— В целом да, — отвечает Сергей, — нулевой кластер выселен. Создание парково-исторических зон, заменяющих административные, промышленные и жилые строения на территории объекта «Москва» близко к завершению. С некоторым запозданием, но объект хорошеет.

Сергей не может заставить себя говорить с бывшим руководителем как с осуждённым.

Денис Александрович сосредоточен.

— Школа? — тихо спрашивает он.

— Почти, — шепотом отвечает Сергей.

— Кандидатуры?

— В процессе подбора. Есть серьёзные намётки.

— Нельзя ошибиться.

Оба молчат. Пьют чай.

 

Глава 1

Степан

Юноша и девушка вышли из леса, что неподалёку от посёлка, засветло. Солнце быстро садилось за деревья, темнело, и тропинка начинала теряться из виду. Но они, оба высокие и худощавые, шли по хорошо знакомой дороге быстро.

Был конец мая, и в лесу было красиво: появились листья, готовились зацвести какие-то низкие деревья, название которых было хорошо знакомо девушке, она родилась в этих местах.

— Покажи мне лесную рябину, — попросил юноша утром, когда они шли в школу.

— Пойдём после уроков, — ответила девушка. — Самое время — рябина цвести начинает.

Это было хорошее время в лесу. Комаров нет, и змеи ещё сонные, можно было не бояться наступить неосторожно.

Девушка говорила много, показывала кусты, с теснившимися на них мелкими цветами, из которых к осени созреют ягоды. У неё был приятный невысокий голос, слушать её было приятно, и юноша слушал и смотрел вокруг.

— Красивая у нас весна. Люблю весну. А лето очень короткое, в мае ещё холодно, а в сентябре уже первый снег выпадает, поэтому всё растёт и цветёт быстро, можно же не успеть, — рассказывала девушка.

— Чего не успеть?

Юноша знал, что три месяца — это очень много тепла и можно успеть всё.

— Птенцов вывести, например. Скворцы уже на яйцах сидят, скоро скворчата будут, потом старшие их на крыло поставят, а осенью все улетят.

— Здесь очень долгое лето.

— Я всё время забываю, не сердись, — виновато ответила девушка. — Тебе понравилась рябина? Красивые цветы, да?

Юноша молчал.

Он часто молчал и мог перестать отвечать на вопросы. Она знала это и знала, что нужно просто подождать. В такие моменты она тоже молчала. Иногда он говорил много, для него много, тогда ей нравилось слушать своего друга.

— Скажи, — спросил он наконец, — почему ты так насторожена к Виктории Марковне? Она добра к тебе.

Насторожена... Добра... Девушка привыкла к тому, что эти люди говорят знакомыми, но странно произносимыми словами, только сама так пока не научилась.

— Она добрая. Добра. Но ты знаешь, она так на меня смотрит, как будто не хочет... — Девушка запнулась и стала смотреть в сторону. Это было то, о чём она стеснялась даже думать.

— Говори, — приказал юноша неожиданно резко.

— Не хочет, чтобы мы дружили. Чтобы я приходила к вам в гости, а ты приходил к нам. Вот моему папе ты нравишься, говорит, хоть и сын чуждого народу элемента, а хороший мальчик.

— Мой отец был профессором. Он писал книги. Ты читала его книги?

— Нет.

— Я тоже. Их никто не прочтёт больше. И он больше ничего не напишет. Его расстреляли. А Виктория Марковна может написать, но тоже не напишет, потому что и её могут расстрелять. Твой папа ничего не может написать, потому что не умеет, но и его могут расстрелять. Знаешь за что?

— За что? — девушка посмотрела на своего спутника испуганно.

— Для тех, кто расстреливает, все чуждые. Даже сами себя они расстреливают и ссылают именно поэтому. У них нет народа, они вышли из него. Так говорил мой папа.

— Он тебе такое говорил, когда ты ещё совсем маленький был?

— Он боялся, что я стану как вы... Как они. Ты тоже не такая, как они. Виктория Марковна поэтому смотрит на тебя так. Она хочет понять, почему ты такая получилась.

— Мы ещё дети.

— Нет, уже не совсем, нет. Нам надо взрослеть быстро, иначе не останется ничего, надо успеть.

— Мне пятнадцать, а тебе шестнадцать. Что мы можем?

— Посмотреть, что за лесом.

Тропинка пробежала по полю, спустилась в овраг, там ручей, вдоль которого растут молодые деревья ольхи. Местами белели островки черёмухи, пахли густо и резко.

— Отцветает черёмуха, — грустно сказала девушка, — я люблю, когда она цветёт. Запах далеко по ветру расходится — весна, хорошо становится.

— А ты видела белок? — неожиданно спросил юноша.

— Видела в лесу, но они очень пугливые и прячутся хорошо, мужики же стреляют их на шкурки.

— А я сколько ни пытался, не увидел ни одну.

После оврага начался крутой подъём, за ним виднелся посёлок. Первый дом стоял почти на склоне, совсем небольшой и тёмный, в нём никто давно не жил. Говорили, что хозяин — молодой ещё совсем мужик, что мать недавно схоронил, ушёл за кластер. Съездил раз на приработок, потом записался ещё на один, а с него уже не вернулся. Работники, что с ним ездили, сказали, что вечером ушёл и пропал.

С тех пор на работу за кластер стали выпускать только женатых и замужних, чтобы дома у них кто-то из близких обязательно оставался.

— Машка! — раздался голос от забора заброшенного дома. — Иди сюда, поговорить надо.

У дома стали видны три фигуры. Степан Пуховцев, сын тракториста и будущий тракторист, одноклассник Станислава Соколовского, сына чуждого народу расстрелянного элемента. Со Степаном были два его друга, он редко ходил один. Все трое коренасты, рано налились крестьянской крепостью, с детства работали на сенокосе, ловко рубили на лесоповале сучья тяжёлыми топорами и умели стрелять из гладкоствольных ружей — отцы брали их на охоту. От такой работы, курева и самогона они скоро ослабеют, их организмы жили на износ, и в пятьдесят эти мальчики, не успев побыть мужчинами, станут стариками, но сейчас каждый из них был много сильнее Станислава.

— Опять он, — прошептала Маша. — Побежим?

— Нет, мы не будем бежать, — напрягшись, ответил Станислав и освободил руку из Машиной ладони.

— Машка, иди сюда! Стасик, иди тоже, не стесняйся!

— Сам иди! — Машин голос вдруг стал резким и визгливым.

Со мной она так не разговаривает, подумал Станислав.

— Любовь у тебя, Машка? — проорал Степан, подходя ближе.

В зубах у него была сигарета, на голове — кепка, демонстративно скошенная на затылок.

Ничего не меняется, подумал Станислав. Все они как из старых фильмов, где хулиганы в широких штанах и с папиросами во рту под гармошку ходят по деревенским улицам. Но других фильмов сейчас нет, в клубе показывают только такие. Всем нравится.

— Чего тебе надо? — спросил Станислав, загораживая спиной Машу.

— Вали отсель, герой, — зло процедил Степан.

Двое друзей мягко и вразвалку встали от него по сторонам.

— Мы пойдём с Машей. Пропусти, — тихо проговорил Станислав, и взгляд его стал рассеянным.

— Смотри, не боится, — серьёзно пробурчал Степан, глядя на Станислава. — Зачем он тебе, Машка? — Это уже Маше.

— Стёпа, пойдём мы, давай завтра в школе поговорим, — тихо, почти шёпотом, попросила Маша.

Ей стало жутко от понимания, что Степан ждал их и разговор этот неслучаен, он не закончится словами, не для того начат.

— Зачем тебе этот жид, я у тебя спрашиваю, Машка? — повторил Степан и попытался отодвинуть Станислава.

Станислав неумело ударил Степана кулаком в лицо. Тот не ожидал: никто не ожидает от интеллигента, что он ударит первым, они всегда дают себя бить.

Получилось неловко и несильно, но очень точно и больно, кулак попал в нос. Пошла кровь.

— Хорошо, — тихо сказал Степан, — хорошо. Иди сюда.

И начал бить Станислава руками, размашисто, поочерёдно, с двух сторон. Левой, правой. Левой, правой. Ногой в живот. Левой, правой.

Маша завизжала. Это так страшно, когда так бьют!

Станислав пятился, но Степан выпил много пива, руки его били неточно, и от этого он становился всё злее и злее.

Друзья, стоявшие в стороне, начали смеяться:

— Ну ты чё, вали уже его, жидёнка ушатать не можешь.

Но Станислав не падал.

Степан устал. Смех друзей заполнил мир вокруг. Стало невыносимо стыдно.

— По-другому хочешь? — хрипло закричал Степан и достал из кожаных ножен на поясе небольшой охотничий нож с отшлифованной наборной берестяной рукояткой.

— Э, братан, не надо, — заволновался один из друзей, но было поздно.

— Завалю, — чужим голосом проговорил Степан и пошёл на Станислава, который стоял согнувшись, пытаясь отдышаться.

— Не режь, братан! — Крики друзей стали тревожными.

— Завалю, завалю, завалю... — тихо повторял Степан, а глаза его искали место между рук противника, куда воткнуть нож.

Он не собирался пугать. Время для этого прошло. Теперь были только он и враг, которому не место на одной со Степаном земле.

Станислав выпрямился.

— Не надо, — сказал он кому-то за спину Степана, протягивая вперёд руку с раскрытой ладонью, останавливая и предостерегая.

Раздался резкий треск. Степан остановился на полушаге и осел на землю мешком, ноги перестали его держать.

Маша с камнем в руке остановилась над ним.

— Не завалишь, — произнесла она тихо, равнодушно смотря на лежащего на спине со странно заломленной под туловище рукой Степана.

Его друзья исчезли.

— Пошли домой, Маша, темно совсем стало, — сказал Станислав.

 

Глава 2

Совет

— И ты ударил его камнем по голове? — спросила Виктория Марковна, выслушав рассказ Станислава.

— Да, — ответил Станислав.

— Где у него травма?

— На затылке.

— Ты ударил его сзади?

— Так получилось.

Виктория Марковна достала сигарету. Пачка была из особого запаса. Табак она научилась выращивать сама, это оказалось несложно и даже интересно. Но сейчас нужен был этот, бережно сохраняемый.

Кухня в квартирке Виктории Марковны, в одном с Давидом доме, была небольшой, места едва хватало для стола, плиты и нескольких шкафчиков. За столом сидели Станислав и Маша. Её отец, колхозный агроном Семён Ефимович, стоял рядом и опирался на стену. Его доброе лицо искажал ужас, это был ужас всепоглощающий, непобедимый, ужас человека, над которым уже поднят топор палача, и остановить удар нет никакой возможности.

— Ну ударил и ударил, — скороговоркой начал Семён Ефимович, — так ведь же защищался, органы разберутся, ну неужели не разберутся? Ножом же чуть не зарезали его, насмерть же могли зарезать. Его. Зарезать его могли.

Он уже боится называть Станислава по имени. Он уже списал его. Как они привыкли списывать нас, подумала Виктория Марковна.

— Маша, так было? — спросила она у девушки.

Маша молчала.

— Ты врёшь, Станислав. Врёшь умело, не спорю. И это неплохо, это пригодится тебе скоро, очень скоро. Но было не так. Ударила его Маша, сзади. Она испугалась за тебя и ударила хулигана. Ты молодец, Маша, я бы тоже так сделала, но теперь вам обоим будет сложно. И нам. И вам, Семён.

Маша подняла голову и посмотрела на Викторию Марковну.

— А вы думаете, мы все трусы? Я всё расскажу, как было, — почти не разжимая губ сказала она.

— Доченька, — прошептал Семён Ефимович, — я ж так тебя берёг, это ж тюрьма, Машенька...

Тюрьма, подумала Виктория Марковна. Он начинает понимать. Только когда это касается их самих, они перестают говорить «разберутся». Когда касается их детей, они произносят слово «тюрьма». Только тогда они начинают понимать.

— Папа, он замучил меня, он приставал и не давал прохода. Он угрожал Стасу. Они нас специально ждали, видели, что мы в лес уходили, — Маша говорила, не поднимая голоса.

Как же она спокойна, с удивлением подумала Виктория Марковна. Колода. Колода тасуется, мелькание карт в неведомых всемогущих руках не останавливается никогда.

— Ну и что, — вдруг очень резко сказал Семён Ефимович.

Он оторвался от стены, у которой стоял в одной позе последние полчаса, с момента, как Давид Маркович и Иван Павлович, к которому пришлось срочно бежать — он же опытный, бывший мент, — ушли «подсветить обстановку».

Семён Ефимович изменился. Это был уже не сельский агроном с робкими повадками конторского работника. На Машу смотрел бывалый и матёрый мужик. Взгляд у него был исподлобья. Злой взгляд, выжидающий, и жалости в нём Виктория Марковна не видела.

— Ну и что, — повторил отец Маши, — что приставал? Так это хорошо, что пристают к тебе, хорошая, значит, девка растёшь. Он свой, понимаешь, свой. А эти кто тебе? Книжки дают. Читаешь. Откуда взялись только? Жили мы тут спокойно и жили бы. Отец Стёпкин — Василий Пуховцев, передовик, вон Давид твой Маркович сам про него статьи пишет раз в год исправно.

Виктория Марковна смотрела на преображение колхозного агронома испытующе, она впитывала характер персонажа, на её глазах происходило превращение (или проявление) — мелкий конторщик надевал красную папаху с красной полосой поперёк и шёл бить классового врага, раскулачивать и гнать на мороз баб с их выродками.

Бить, только бить, иначе он не поймёт, иначе он сам сейчас утащит Станислава на допрос, туда, где его будут ломать, поняла Виктория Марковна.

Она резко вкрутила окурок в пепельницу.

— Ты же сам из сосланных. Когда твоих предков прислали сюда? — заговорила она. — Что, по доброй воле твои деды сюда приехали? Кто их пригнал? Сколько детишек по дороге схоронили? Сколько здесь в первую зиму с голода умерло? Сколько времени с тех пор прошло? Сто лет? Чуть больше? Когда ты успел забыть? Зачем тебе так хочется стать дрянью?

Семён Ефимович замер. Слова были жёсткие и били глубоко.

— Мы тоже не рвались сюда, Семён. Мы такие же, как ты. Просто нас позже пригнали. И мы тоже по пути своих теряли.

Агроном снова осунулся. Дочь смотрела на него испуганно и удивлённо, и этот взгляд, казалось, отрезвил его окончательно.

— Дайте сигаретку, Виктория Марковна, — мягко, обычным своим тоном проговорил Семён Ефимович, — покурить очень надо. Думать будем.

— Правильно, Семён, надо думать — прийти могут в любой момент.

Станислав встал из-за стола. Подошёл к Маше. Положил руки ей на плечи. Она положила ладони на его руки. Потом отняла и закрыла ими лицо.

— Мы не хотим врать и бояться, — сказал Станислав, смотря в окно поверх головы Виктории Марковны, — но врать придётся, Маша. Я уже был в «ЗФИ» и даже родился там. Тебе туда нельзя. Я несовершеннолетний, меня не расстреляют, просто отправят обратно.

— Просто? — Маша рывком встала и повернулась к Станиславу. — Я поеду туда, куда тебя отправят, и буду там жить с тобой.

— Мать. Кровь материнская, — тихо сказал Семён Ефимович. Он незаметно подошёл к Виктории Марковне и стоял рядом с ней у окна, выпуская дым в открытую форточку. — Не сто лет назад, — проговорил он. — Меня из Смоленской области пригнали этапом в 2012 году, срок я тут сидел неподалёку. Мошенничество и уклонение от налогов. Хозяйство было у меня фермерское, не стало, отняли, а срок дали. Я свою пятёрку отсидел, да тут и остался. Она, мать Машкина, так и приехала за мной. Я-то деревенский, сельхозинститут закончил, а она из профессорской семьи была, отцу наперекор ко мне в деревню уехала. А потом из зоны меня встретила и тут со мной осталась. Машку родила уже после Конвенции.

— Где она сейчас? — спросила Виктория Марковна.

— Разрешение получила родителей навестить, Машке тогда три годика было, поехала. А к ним пришли. И её тоже вместе с отцом и матерью сослали. Не знаю куда, не спрашивайте.

— И тут профессора в анамнезе, — рассмеялась вдруг Виктория Марковна.

Получилось нервно и неестественно.

— Дочь, ну вспомни, он шевелился хотя бы? — осмелился наконец спросить колхозный агроном.

До этого с Машей и Станиславом быстро поговорил Иван Павлович, для чего все вышли с кухни. Говорили тихо, и Семён Ефимович ничего не слышал.

— Ничего не делать, не обсуждать, Давид со мной, остальные ждите, — сказал Иван Павлович, когда разговор был завершен.

Их не было уже почти два часа.

— Я не знаю, папа, — ответила Маша, — я сильно била. Он здоровый, Стёпка этот. И пьяный был, с ножом.

— И отец дурак дураком по пьяни, — вздохнул Семён Ефимович, — однажды, помню...

Но рассказать не успел. В дверь постучали.

— Наконец-то, — прошептала Маша.

Виктория Марковна подошла к двери.

— Кто там? — спросила она.

— Полиция, — ответили из-за двери вежливо, негромко и очень спокойно.

 

Глава 3

Выбор

В полицейский участок Давид Маркович с Иваном Павловичем сходили, и начальник с ними поговорил, всё-таки главный редактор местной газеты и заведующий государственной продуктовой лавки — люди, хоть и присланные, но не последние.

Иван Павлович старался аккуратно выведать, не случилось ли вечером чего с кем из молодых в посёлке, говорил, что крики слышал на окраине и крики серьёзные, а начальник полицейского участка, старый служака, видел его попытки и пресекал их, легко уводя разговор в сторону. Иван Павлович тоже видел, что беседа не даст ничего и скоро их из кабинета попросят.

Давид Маркович больше не мог выносить напряжения, от которого мякли колени и к горлу поднимался тяжёлый шар. Не выдержав, он спросил прямо:

— Скажите, а... сообщений о таком Пуховцеве вам не поступало сегодня?

Начальник, грузный мужчина с бритой головой, среагировал, как показалось Давиду Марковичу, странно. Замолчал и долго смотрел на него. Потом медленно, словно нехотя, произнёс:

— Был сигнал. Из больницы. Черепно-мозговая. Без движения, не в сознании. Отрабатываем.

Потом он повернулся к Ивану Павловичу.

— Давай на двоих пошепчемся, Палыч.

Давид Маркович вышел и обессилено свалился на стул в приёмной. Говорили двое полицейских — бывший и действующий — недолго, он даже не успел набраться сил попросить воды.

— Пошли, — коротко бросил Иван Павлович.

По улице почти бежали, торопились к дому Виктории Марковны, но всё равно полицейская машина подъехала быстрее, и успели они аккурат к тому, как Станислава и Машу вывели, усадили в заднее зарешеченное отделение внедорожника и увезли.

Он хотел было сразу забежать в квартиру, где ждала Виктория, но Иван Павлович остановил его.

— Погоди, Давид, пару слов, — сказал он сухо. — Не хочешь узнать, о чём мы говорили с начальником полиции?

— А ты расскажешь? — глядя в глаза другу, спросил Давид Маркович.

— Да. Он сказал нам, что даёт сутки на то, чтобы мы решили вопрос с потерпевшими. Если пацан придёт в себя, то можно будет на самооборону и обоюдную драку всё списать.

— А такое возможно?

— Когда у ментов что-то было невозможно?

— А что делать-то будем?

— Думай, как со своим передовиком-механизатором будешь говорить. Молись, чтобы сын его в себя пришёл. И ещё... — добавил он, пожевав губами, — он сказал, что ты знаешь, к кому тебе надо идти. Не рассказывай мне только. Но если можешь — иди.

Ответить на это Давид Маркович ничего не успел, Иван Павлович развернулся и пошёл к дому.

Виктория Марковна ждала их на кухне, стояла у окна и курила. Отец Маши сидел за столом и вскочил, когда они вошли.

Иван Павлович пересказал разговор с полицейским начальником.

— Семён, сможешь поговорить с Пуховцевым? — спросила Виктория Марковна.

Семён Ефимович, молчавший всё время после того, как дочь его увели, посмотрел на неё.

— Мы жили спокойно. Хорошо мы жили. Я — колхозник. Маша — дочь колхозника. Стёпа — сын тракториста. Как нам теперь жить? Что я отцу Стёпиному скажу? Что я тоже такой, как вы? Я и так, после того как мать Машина пропала, выкручивался как мог. Слухи разные ходили. Вы что, не понимаете, что вот он, Пуховцев, жить будет, а вас скоро не будет! Я с ними хочу, с теми, кто жить будет. А с вами, которых всё равно скоро не будет, не хочу. Вы же нигде не нужны никому были, ни царской власти, ни коммунистам, ни олигархам, ни братским народам Конвенции. Закончатся чуждые, кластер закроют, вы же не доживёте, а если и доживёте, то снова никому нужны не будете, а трактористы и агрономы нужны. Вы же заразные, я с вами стою и говорю сейчас, как вы говорите, я даже читать начал, что Маше вы подсовываете, а я такое читать не хочу и не хочу говорить, как вы, и жить так не хочу. А Маша хочет, как вы. Схожу я к Пуховцеву, схожу, куда мне деваться, прямо сейчас и пойду, только говорить буду не так, как вы хотите, а по-нашему, как надо, как мы всегда говорили и будем, когда вас всех не станет и тебя, бывший мент, и вас обоих...

— Говори, кого нас, чего замолчал, — повысила голос Виктория Марковна.

— И скажу. Я за дочь свою кому хошь голову сверну и вам сверну. Ты меня тут давеча заговорить пыталась, а вот шиш тебе. Мы, трудовое крестьянство, тоже понимаем, когда нашего брата дурят. Сказал твой приёмыш, что Стёпку камнем угрохал, а ты давай учить, что Машка моя это натворила. Не выйдет, разберутся органы, а мы поможем, не сомневайтесь! — Семён Ефимович заговорил странно, как никогда не говорил.

Он сделал выбор, подумал Давид Маркович, сделал и этого уже не изменить.

— Вот ты уже и говоришь не как мы, — проговорила Виктория Марковна.

Семён Ефимович взял себя в руки.

— И не буду, — мягко, как обычно, улыбнулся он и ушёл.

Иван Павлович сел за стол.

— Выпить есть у тебя, Виктория? — спросил он.

Виктория Марковна достала бутылку водки и налила ему стопку, положив рядом ломтик ржаного хлеба. Как он любил.

— Опасный тип, — спокойно сказал Иван Павлович, выпив водку и медленно разжевав хлеб, — хорошие даст показания ментам. Что ты тут Машу обучала показаниям. Что Стас рассказал, как Стёпку бил в жизненно важный орган предметом, используемым в качестве оружия.

Все молчали.

— Жить хочет. В нас не верит. А как в нас верить? — пожала плечами Виктория Марковна.

— А ты, Давид, попробуй всё-таки завтра поговорить с отцом пацана. Может и получится, кто их знает, трактористов этих. Ты ж с ним даже самогон пивал, помню, — сказал Иван Павлович, закуривая сигарету, — а я подумаю, что с этим Семёном делать. Иди домой, светать скоро будет, жена заждалась, небось. И подумай. Ты знаешь о чём.

Давид Маркович пришёл домой, когда небо уже начинало сереть, но Лида ждала его, не спала.

— Выпьешь? — спросила она, зевая и заворачиваясь в халат.

— Нет, скоро на работу, сегодня номер сдавать, — ответил Давид Маркович жене и пошёл в ванную.

Умывшись и раздевшись, натянув домашние штаны и майку, он сел на табуретку за кухонным столом и начал рассказывать расположившейся напротив Лиде, которая разом перестала быть сонной и подобралась, о событиях вечера и ночи.

На моменте, когда муж рассказывал, как усаживали в полицейскую машину Станислава и Машу, Лида прервала его рассказ.

— Жёстко приняли? — вдруг резко спросила она.

Давид Маркович запнулся, прежде чем ответить.

— Такой он жену не видел, он привык к её мягкости, к тому, что она угадывает его желания и ненавязчиво направляет, это стало привычным и противиться этому причин не было.

Но сейчас Лида смотрела на него по-другому, колюче и сквозь.

— Били? — так же резко спросила она.

— Нет, — ответил Давид Маркович и продолжил говорить.

Когда он закончил, Лида коротко спросила его:

— Что думаешь?

— О чём именно? — недоумённо посмотрел он на неё.

— Ты знаешь.

Он знал и думал об этом, и понимал, что это выход, но идти к Сергею Петровичу самому было выше его сил. Страшный опер-чекист появлялся в его жизни нечасто, но регулярно, каждый раз было очень страшно, хотя поручения были мелкие и, как ни крути, не опасные. Побеседовать с каким-нибудь библиотекарем или разболтавшимся по пьяни бухгалтером — что в этом могло быть опасного? Ни для него, ни для этих людей ничего страшного не было, все потом жили как жили, никого не забирали. Да и не «стучать» это вовсе.

Но всё равно жуть, мерзкая и тягучая жуть охватывала его каждый раз. Однажды он, выпив и распустив язык, рассказал о Сергее Петровиче Лиде, они уже почти женаты были тогда, и не сомневался он в ней — недалёкая и верная. Второе компенсирует первое, зачем двое умных в семье, говорил он сестре.

Рассказал Лиде много, больше, чем надо было, но про то, какие тогда дал показания и в отношении кого, не сказал. Слишком далеко загнал это в себя и вытащить не было никаких сил.

Лида слушала и улыбалась, не поняла ничего, конечно. Но легче стало, как бы не один теперь он эту ношу тащил.

— Нет, — сказал Давид Маркович, — к нему я не пойду.

 

Глава 4

Иван Павлович и Виктория Марковна

— Что скажешь, мент? — Виктория Марковна смотрела на Ивана Павловича со своим обычным прищуром, чуть наклонив голову к плечу.

Бывший мент, бывший выселенец «5000 плюс», а ныне завгоспродлавки вполне пригодного для жизни кластера молчал.

— А что сказать, Вика, — проговорил он наконец, — плохо всё.

— Плохо, Ваня, — согласилась она и взяла новую сигарету.

Окурок старой ещё дымился и торчал, вдавленный, из заполненной стеклянной пепельницы. Виктория Марковна не курила дома, так и не научилась, она выходила с этой пепельницей на балкон своей квартирки, стояла: сигарета в одной руке, пепельница — в другой. Но сегодня был другой день. И другая ночь.

— Сутки, — громко и отчётливо сказала вдруг Виктория Марковна, — что можно сделать за сутки? Здесь за месяц ничего не происходит. Ничего не меняется. Мы заморожены. Куда я пойти должна, с кем говорить, кому дать взятку и чем её дать?

Иван Павлович молчал.

— Скажи, почему ты здесь, Ваня?

Этот вопрос Виктория Марковна задала мягко, это не вязалось с тем, как она выговорила, выплеснула предыдущие слова, что мучили и требовали выхода.

Иван Павлович тоже взял сигарету. Закурил.

— Задымим мы тут тебе всё. Почему, спрашиваешь? Попробую объяснить. В Якутии в бараке моём были чекисты. Из москвичей. Вторая служба бывшая, это которые защита конституционного строя. Что вас винтили ещё до двадцатых. Диссидентов. Четыре человека их было, взяли всем отделом, говорили, что больше десяти, куда остальных, не знаю, но к нам четверо приехали. Сами по себе держались, вежливые с вертухаями, как никто, даже когда те били их, а всех там били для профилактики, всё равно вежливыми были. Вертухай же тоже власть и часть конституционного строя. Верили, что ошибка, свято верили, что надо лишь дотянуться до «первого». Планы разрабатывали в «условиях строгой конфиденциальности». Смешно, конфиденциальность в бараке. Один было засомневался, что до «первого» можно дотянуться. Подрались даже, так спорили, но простили. А потом он стал им другую теорию объяснять, что нет больше «первого», что был бы — не допустил бы такого. Пал жертвой заговора. Лучше бы он во временах года засомневался. Судили они его судом офицерской чести за предательство. Приговорили к заморозке.

— К чему? — переспросила Виктория Марковна.

— К заморозке. Там мороз за пятьдесят. Человека раздевают и оставляют на улице. Замерзает через 10 минут. Моментальное замораживание, так там местные рыбу хранят. Поймали и положили на лёд, строгай и ешь. Этого усомнившегося они раздели и выставили из барака. Закончился борец за защиту строя.

— Безумие, — прошептала Виктория Марковна.

— Идейные, — спокойно ответил Иван Павлович. — План они продолжили. Решили опера завербовать. Чтобы тот письмо отправил. Долго думали кого, выбрали из местных, молодого паренька, неиспорченного, как они решили, и стали идейно его подкачивать, про единость и неделимость, про кольцо врагов, про скрытые гениальные планы руководства державы, про великое будущее.

— И чем закончилось?

— Известно чем. Один из оставшихся трёх всех сдал. Из лучших побуждений. Думал, послабление ему будет за раскрытие заговора, бэкграунд ослабят и отправят отбывать ближе к центру, откуда он и до «первого» быстрее доберётся и снова служить начнёт государству. Ну и конечно, все трое ушли на заморозку. Тот опер сам и вызвался, отвёл их подальше от лагеря, раздел и оставил.

— А раздевать зачем?

— Ну так одежда нужна всегда. Выселенный должен быть обеспечен одеждой, не звери же.

— Зачем ты это рассказал, Иван? – спросила Виктория Марковна, уже понимая ответ.

— Не страшно жить дураком. Страшно дураком умереть, — ответил Иван Павлович, — не хочу я, как те четверо.

— Как Соколовский хочешь?

— Лучше так, — спокойно сказал Иван Павлович и длинно затянулся, — да и не заморожены мы пока. Думать надо.

Огонёк пробежал по сигарете до пальцев и остановился.

Начинало светать. За окном мелко моросило, но день обещал быть светлым. Виктория Марковна открыла окно.

— Комары налетят, — задумчиво проговорил Иван Павлович.

— Всю жизнь курю, а спать, когда накурено, не могу, — сказала Виктория Марковна.

— Я не заметил, когда мы перешли на ты, — Иван Павлович вдруг улыбнулся.

— Слишком поздно, — ответила Виктория Марковна.

Иван Павлович подошёл к столу, аккуратно положил потухший окурок в пепельницу и опёрся о стол своими длинными и сильными руками. Он смотрел на Викторию Марковну сверху, смотрел ей в глаза, словно заставляя себя сказать и борясь с тем, что мешало это сделать.

Наконец он поборол себя:

— Давид может помочь. Он знает, куда идти. Ему есть куда идти.

Виктория Марковна положила руку на жёсткую ладонь Ивана Павловича.

— Скажи мне, — произнесла она, не отводя взгляда.

— Ты скажи. Ты давала показания по делу Соколовского?

— Нет. Меня даже не допросили, был обыск, а потом все вдруг уехали.

— Они уехали не вдруг. У Давида тоже был обыск. И его допросили. А потом тебе разрешили приехать сюда. С сыном Соколовского. К Давиду.

— Что это значит?

— Ты всё понимаешь. Ему есть, куда идти. Пусть идёт.

Виктория Марковна медленно поднялась. Отодвинула Ивана Павловича, подошла к раковине, открыла кран, набрала в ладони холодной воды и опустила в них лицо. Выпрямилась.

— Он же мой брат, — чуть слышно произнесла она.

— Он человек, — ответил Иван Павлович.

— Но я же не сломалась...

— Тебя не ломали. Не успели. Давид спас тебя.

— Чем, предательством?

— Могло быть наоборот. Первой могли допросить тебя.

— Резерв, я — резерв, так они мне сказали... Теперь я понимаю...

— Все мы резерв, не вини его.

— А что сделает тот, к кому пойдёт Давид? И что должен будет потом сделать Давид? Кого ещё сдать, оговорить, убить?

Виктория Марковна начала говорить быстро, так она никогда не говорила, ей это было непривычно, и части слов пропадали в шёпоте, но Иван Павлович всё понимал.

— Те люди, к которым пойдёт Давид, могут всё. Стаса просто выпустят.

— А Давид? Что будет должен сделать он? — почти прокричала Виктория Марковна.

— Ничего необычного. То, что он делал все эти годы. Помочь оформить приговор тому, кто уже приговорён. Всегда кто-то приговорён. И всегда нужен кто-то, кто подпишет показания, надо же на что-то ссылаться в приговоре. Давид никого не убьёт и не сошлёт. Это сделают и без него. Но иногда таким, как Давид, можно просить. Пусть попросит.

— Ты думаешь, после Соколовского он это делал ещё?

— Никогда не бывает один раз и всё. Если сделал однажды — будет делать всегда, когда нужно. А нужно стало часто.

— Я его ненавижу.

— Он тоже себя ненавидел. А потом привык. И ты привыкнешь.

Дождь прекратился, и утреннее солнце вдруг стало жарким.

Иван Павлович засобирался.

— Пойду я. Надо отдохнуть немного и сходить кое-куда.

— Куда? — рассеянно спросила Виктория Марковна.

— У ментов, даже бывших, свои дороги, — улыбнулся Иван Павлович, — но сейчас у всех дорога одна — в народ.

— К трактористу?

— Да, к передовику Василию Пуховцеву.

— Сначала я пойду к Давиду. Да и стоит ли мне к Пуховцеву ходить? Он нас не любит.

— Потому вас и не любит народ, что вы брезгуете им. Вот даже сейчас тебе неприятно говорить с ним. Хорошо, я схожу, так даже лучше. А ты иди к Давиду. Наши сутки пошли, — ответил Иван Павлович и вышел.

 

Глава 5

Семён Ефимович

Семён Ефимович пошёл домой, это было совсем рядом. К Пуховцеву идти смысла не было, тот в это время спал. Он жил, как живут тут все простые, «правильные»: днём много работал, иногда выпивал, изрядно, иначе не мог, потом наглухо вырубался. Вчера он пил, Семён Петрович видел его у продлавки с пивом, а значит, потом был самогон, и сейчас до передовика вряд ли можно добудиться даже ментам. А если полицейские добудились, то сейчас у Пуховцева злое похмелье. Хуже нет ничего, и соваться не надо.

К обеду пойду, решил Семён Ефимович, возьму пузырь и пойду. Выпью с ним.

Пить он не любил, и почему-то не любили с ним пить люди.

Черти, думал он. Бесы. Что ж их всех не загнали в белые поля, там им всем место, за полярным кругом, зачитывали бы себе своих писателей, а люди жили бы спокойно. Как нарочно, выпускают, чтобы народ волновать.

Вдруг подумалось, а кто же он сам?

Жена. Где она сейчас? Когда приехала встречать его и жить с ним, он удивился и растерялся. Женщин в его жизни не было, точнее, были в юности, в самой юности, две — вчерашняя одноклассница и ещё одна, много старше, пьяная и много курившая, подцепившая его в загульной компании, куда он попал студентом случайно и совсем не планировал вот так — выпить и поехать к женщине. Оба раза было плохо, и непонятно было, чему так радуются парни, зачем считают их, гордятся количеством и привирают.

Он отпустил волосы, светлые и тонкие, что с его серыми глазами смотрелось неплохо.

Однажды он понял, что смотрит на своего преподавателя химии так, как хотел смотреть на ту одноклассницу, но не мог, и понял ещё, что преподаватель тоже смотрит на него. Он был немолод, сутул, лыс и редко поднимал глаза к аудитории, но на Семёна иногда поднимал.

Подмышки преподаватель не брил, об этом Семён узнал позже, когда стал приходить к нему украдкой и иногда оставаться на ночь. Никто их не видел, но всё равно скоро стали говорить, что они «пидоры» и что Семён «химичит с преподом».

Было обидно, но спорить Семён стеснялся. Спасла тогда будущая жена, профессорская дочь, которая объявила его своим парнем и демонстративно брала за руку, когда они шли по коридорам.

Преподаватель понимал и прощал, просил только не бросать его и приходить иногда.

Семён приходил. Было хорошо, а больше так хорошо не было никогда.

Нет, ещё один раз всё-таки было, когда он сам стал смотреть на практиканта, которого ему послали по линии сельхозакадемии, и тот тоже стал смотреть, а потом остался после работы, и ещё, но скоро перестал приходить, потому что узнал отец. Отец был в правительстве области и держал Семёна с его хозяйством на хорошем счету, давал субсидии. И вдруг перестал разговаривать. Скоро Семёна арестовали: делали проверку за проверкой, искали и нашли. Что нашли — неважно, важно было «закрыть пидора, пусть там очком работает, сколько хочет». Так сказал отец практиканта судье на заседании по аресту, нисколько не смущаясь. Судья улыбнулся и тоже смущаться не стал.

К тому времени обсуждали с профессорской дочерью свадьбу: она, горячая и резкая, прожила уже несколько ядовитых романов и почти свадеб, убегала из дома, глотала таблетки. Устала.

Устали её родители и теперь были рады Семёну — тот подкупал своим тихим спокойствием и умением сглаживать бурную импульсивность дочери. Его встречали, когда он приезжал из своего хозяйства, поили чаем и вином. Она, неожиданно для себя, полюбила его всерьёз и приняла решение — этот человек будет её мужем. Не бросила.

На зоне Семён Ефимович прожил на удивление спокойно. Статья была экономическая, деньги у него ещё оставались, молчать он умел, обещаний не давал, а когда надо было, по-настоящему надо, «на общее» уделял. Потому никто не интересовался его личной жизнью, а слухи, что пытался распускать оскорблённый отец, никого не волновали, — это не «малява по воровскому ходу». Не было людям интересно, что там несёт «чепуха», как стали к тому времени называть бывших комсомольцев, дорвавшихся до должностей и бюджета.

— Тебе не стыдно? — понимающе, но немного обиженно спросила будущая жена, когда встретила его с зоны, попыталась возбудить и поняла, что это для него всегда будет вынужденно.

— Стыдно, —  ответил он, — но я привык.

— К чему?

— Стыдиться.

Забеременела жена после поездки к родителям, и он её не осуждал, как она не осуждала его. Не спрашивал, кто отец, хотя было интересно. Рожать было нужно, возраст поджимал, она и родила.

Дочь он любил.

Стало неловко, когда продукты стали продавать в лавке, что была раньше лишь в Москве, да и то в нескольких местах. В Москве тогда все потешались: как это – «содомитам вход воспрещён», что это за смешные лавки? А сейчас во всех кластерах остались только такие. Где их хозяин, никто не знал, частная торговля давно была запрещена, но идея кому-то понравилась, и Семён Ефимович думал, когда проходил мимо, кому же? Кто сейчас придумывает идеи? На кого жаловаться и, главное, кому?

Потом появился Тарасевич и, конечно, пришёл к нему. Случилось это пару недель назад, и разговор состоялся нехороший. Тарасевич лысел и был сутул, но смотреть на него было неприятно не из-за внешности. Он знал много, и это было неприятно по-настоящему. Знал про практиканта, знал и про преподавателя. Это было неудивительно. Но он знал и про Машу. О том, что девочку жена родила не от отсидевшего агронома, состоявшего у него на «содомитском» учёте, Тарасевичу было известно доподлинно.

Где мама Маши, оперуполномоченный тоже знал, ждал вопроса, но Семён Ефимович почуял чем-то подшкурным, что не надо об этом спрашивать, и не спросил.

Думал потом и решил, что никогда не спросит. Машу он любил, отцом ей был, а мужем её матери не был и никогда не мог бы стать. Пытался, да. Но не смог.

Тарасевич не удивился отсутствию интереса Семёна Ефимовича к жене. Ждал и этого. Вербовал он топорно, без изысков и игр.

— Девочку, что не дочь твоя, придётся забрать, — просто сказал он.

И это «придётся забрать» сломало Семёна Ефимовича. Маша была его последним щитом, спасением от всего, чего он так боялся, от людей. Такие, как он, были и здесь, но все боялись. Боялись и завидовали таким, как Семён Ефимович, у которых жена и дети. Щиты.

Придётся забрать. Как? Прийти и увести? Куда? К кому? А как же он?

— Что мне надо делать? — неожиданно для себя спокойно спросил он.

— Жди, я приду к тебе, — усмехнулся Тарасевич.

Вспомнив о том разговоре, Семён Ефимович задумался. Опыт зоны был безусловен: ты можешь попросить о чём-то человека, которому что-то от тебя нужно. Важно не попросить слишком много. И слишком много не дать.

Он свернул к колхозной конторе. Там был телефон.

 

Глава 6

Станислав

Над дверью горела мутная лампа. Когда Станислава заводили в камеру, свет включили, а потом выключили, и осталась только она. Машу увели куда-то в другое место сразу, как только их вывели из машины у полицейского отдела.

Сначала был какой-то кабинет со старыми обоями на стенах и отчётливым запахом тюрьмы. Что это запах тюрьмы, Станислав понял сразу. Толстый полицейский в расстёгнутом кителе обмазал ему ладони чёрной краской. Полицейский пыхтел, водя валиком по его пальцам, будто делал тяжёлую работу, а потом придавил каждый палец к бланку с расчерченной на нём таблицей.

Лист бумаги, на котором был напечатан бланк, по краям пожелтел от времени.

Потом полицейский отвёл Станислава в туалет и коротко приказал:

— Мой руки.

Вода, чёрная от краски, гулко падала в темнеющую проржавевшую металлическую раковину.

— Пошли, — буркнул полицейский, когда Станислав закончил, и повёл его этажом выше.

Мятое и рыхлое лицо полицейского — помощника дежурного — жило отдельно от тела. Лицо старалось ничего не выражать, но в то же время показать конвоируемому сакральное презрение и знание его будущего. Тело же жило своей жизнью. Оно колыхалось не в такт ходьбе, ему было душно, некомфортно и хотелось скорее вернуться в прокуренную комнатку дежурной части, где в углу, в стареньком холодильнике, ждали его кусок колбасы и два яйца, что положила на смену пожилая мама.

В небольшом кабинете на втором этаже Станислава ждали двое оперуполномоченных уголовного розыска. Опера, как сказал тот, что выглядел старше и явно был выше по положению.

— Ну, где ходишь? Тут опера тебя заждались! — весело сказал он.

В руке у него был камень, и он смотрел на него с любопытством. Присмотревшись, Станислав понял, что это был вовсе не камень, а почти целый кирпич.

— Волосы даже сохранились, — сказал опер. — Видишь? Узнаёшь? Терпилы волосы. Так бывает, когда мягкие ткани черепа глубоко повреждены травмирующим предметом. Крови много. На кровь всё прилипает. Подойди.

Станислав подошёл. Увидел кровь на кирпиче — бурое неровное пятно на ребре. На буром фоне видны были несколько коротких светлых волосков.

— Спокойный какой, — проговорил младший опер, который подошёл и встал рядом со Станиславом. — Не страшно?

— Нет, — ответил Станислав, — а должно быть?

— Дерзкий? — спросил опер и резко ударил его в правое подреберье кулаком.

Это был не размашистый нахлёст деревенского увальня. Уверенный и отработанный апперкот принёс боль в печени как положено, с запозданием, через секунду. Станислав упал на колени, потом на бок и свернулся. В глазах встал красный влажный туман. Боль была везде, от темени до кончиков пальцев на ногах.

— Не перестарайся, — сказал старший.

Голос его Станислав слышал далеко, где-то за дыханием, которое не хотело возвращаться.

— Как ты? — Это старший уже Станиславу.

Его подняли и усадили на стул.

— Не дерзи, — спокойно улыбнулся ему младший опер.

— Не буду, — промычал Станислав.

— Мы же тебя отработать должны. И отработаем. Как надо, так и отработаем. Ты — главный фигурант, — положив кирпич на стол перед Станиславом, заговорил старший. — Скажи, за что ты его?

— Кого? — спросил Станислав. — Кому вы должны?

Дыхание нехотя возвращалось. Вспомнилось, как опера УПБ говорили с Викторией Марковной. Допросят как надо, если родина прикажет. Как они получают эти приказы? Как понимают, что это приказы родины? Мысли эти пришли вдруг и не к месту. Станислав поднял глаза.

Опера переглянулись. Младший мягко сделал к нему несколько шагов.

На столе зазвонил телефон. Старший взял трубку. Младший остановился.

— Понял, — сказал старший, выслушав и положил трубку.

Потом он снова поднял её, вызвал помощника дежурного и безразлично сказал Станиславу:

— Завтра поговорим, жди.

Пришёл толстый помощник дежурного и надел на Станислава наручники, заведя ему руки за спину.

— Ничего не хочешь сказать? — спросил вместо прощания младший опер.

— Он жив? — спросил Станислав, немного подумав.

— Кто? — усмехнулся опер.

Потом его спустили в подвал, где содержали задержанных, раздели. Вытащили шнурки из ботинок. Забрали брючный ремень. Сфотографировали голого. Заставили приседать, затем нагнуться и раздвинуть ягодицы. Всё это происходило в коридоре, вокруг лениво прохаживались полицейские — мужчины и женщины, у стен стояли и ждали очереди на досмотр ещё несколько задержанных, тоже мужчины и женщины.

Станислав пробовал не смотреть на них. Не получалось.

Отец рассказывал ему, что если тебя раздевают и обыскивают часто, ты перестаёшь обращать внимания и думаешь только о том, чтобы сделать всё быстро, не разозлить вертухая неповиновением и не внушить подозрений заискиванием. И ещё важно ничего в это время не потерять, потому что нет ничего дороже самых простых вещей, потерянных в неволе.

Придётся учиться, подумал Станислав. И впервые по-настоящему испугался.

В камере было две деревянных шконки, маленькое окошко под потолком, старый унитаз — чище, чем в ментовском туалете, подумал Станислав, и небольшой столик, привинченный к полу. Около него стояли две табуретки, тоже привинченные.

Станиславу выдали кружку, слежавшийся матрас, скомканную и сбитую подушку с наволочкой в жёлтых разводах и серое одеяло. Он постелил матрас на шконку и лёг. Сил не было.

В двери открылось окошко, в нём появилось лицо дежурного.

— Ужин.

В кружку налили кипятку и сунули в окошко два куска липкого серого хлеба. Станислав оставил всё это на столе и снова лёг.

Кормушка, вспомнил Станислав. Так называется это окошко в двери.

Потом выключили свет, но лампа над дверью осталась гореть. И где-то в коридоре громко играло радио. Были новости про успехи братских народов на ниве освоения чего-то и про новые достижения в покорении северных областей вечной мерзлоты. Ещё были песни, к которым Станислав так и не привык, хотя другие слышал только в тихом исполнении отца и Виктории Марковны, когда они иногда засиживались на их кухне.

Забылся Станислав под утро.

О том, что начался следующий день, в котором его ждал разговор с операми, он узнал ровно в 6.00, когда загремел гимн. Музыка его была вечной, так говорил отец, а слова начинались пафосно и сомнительно, как положено гимну, текст которого изменён пятый раз: «Великой Конвенции свет негасимый...» Там было про братские европейские, американский и китайский народы, с которыми «судьба свела навсегда». Строку «Братских народов союз вековой» взяли из варианта, что был два гимна назад, она символизировала цикличность развития и истинность особого, избранного пути.

В камеру зашли на проверку несколько вертухаев. Лениво осмотрелись, задали несколько пустых вопросов и ушли. Они живут здесь, добровольно живут за решёткой, подумал Станислав. Это было пугающе и странно, но он начал думать о другом.

Почему его не стали «отрабатывать» вчера?

Что с Машей? Что она рассказала им? Допросили ли друзей Степана?

И главное, что со Степаном? Он даже пожалел, что вчера всё закончилось так быстро. Теперь надо было ждать.

Вдруг выяснилось, что ждать — вот что страшно по-настоящему. Станислав умылся и заставил себя съесть холодную кашу, которую сунули в алюминиевом блюде в кормушку на завтрак.

До обеда ожидание было ещё сносным, и он начал прислушиваться к каждому звуку изолятора. Жизнь шла своим чередом. Конвои приходили и уходили, кого-то уводили. Кто-то громко смеялся, и Станислав скоро понял, что смеются тут многие и вовсе не от того, что им смешно. Вертухаи смеялись, чтобы показать, что им здесь нравится, а задержанные — от страха.

Принесли обеденную баланду. За час до неё конвоев не было, и Станиславу стало жутко. Баланду он вылил в унитаз. Организм отказался принимать еду. Началась самая страшная мука — неизвестность. За ним никто не приходил.

Станислав ходил по камере, дежурный заглядывал в глазок и хмыкал: это он видел не раз.

Людей стали возвращать. Наступил вечер.

— Соколовский, на выход без вещей! — заорал вдруг в кормушку дежурный и начал открывать дверь.

Станислав вскочил со шконки, на которую заставил было себя прилечь.

Он улыбался. Любой допрос сейчас был лучше ожидания.

Двое конвойных привели его в тот же кабинет, но там никого не было. Конвойные посадили его на стул и сняли наручники.

Дверь открылась, но вошли в неё не вчерашние опера, а мужчина, при взгляде на которого ржавшие до того конвойные резко подтянулись и замолчали.

— Свободны, — сказал он.

Конвойные поспешно удалились.

— Вот ты какой, — проговорил мужчина, посмотрев на Станислава.

 

Глава 7

Маша

В машине им говорить не дали. Двое полицейских усадили Машу на заднее сиденье, в середину. Один сел слева, другой справа. Это были большие мужчины, ей стало тесно, когда они захлопнули двери. Стаса посадили назад, в большом багажнике полицейского внедорожника было по бокам два небольших откидывающихся сиденья. На одном теперь сидел Станислав, а напротив него невысокий худой полицейский с недобрым взглядом.

— Обоим молчать! — крикнул этот полицейский, когда уселся в машину.

Они и не собирались говорить. Всё уже обсуждено. Они будут молчать. Если будут бить, не страшно, они могут вытерпеть. Они всё могут вытерпеть. Несовершеннолетних нельзя расстреливать. Их могут только отправить «дальше».

Будет детдом, а могут, если повезёт, пристроить на какую-нибудь работу, как Кольку Махинцева из десятого класса, которого поймали, когда он тащил ночью из колхозного склада мешок овсяной муки. Так многие делали: взять колхозное и за воровство никто не считал, колхозные сторожа жили сытно. Но Колька попал под рейд ментов из управления кластера, они иногда такое устраивали. Суд над ним был показательным, его отправили в Иркутскую пустошь, куда-то в кластер «Восток 5000+». Он писал оттуда матери, что ему повезло, устроился к мелиораторам конторщиком. Бригада копала арыки в иркутской степи, чтобы пахотные земли, обустроенные китайскими братьями на месте запустелой и неосвоенной тайги, не пропали зря. Колька писал, что копать им не перекопать, но платят хорошо и кормят.

Страшно было, что могут разлучить, но Маша верила, что этого не случится. Вера была необъяснимой, но Стас сказал как-то, что объяснимой она быть не может, тогда она становится знанием и теряет силу. Они в тот момент шли мимо строящейся церкви, и Маша перекрестилась, зашептав молитву. Так было положено, когда идёшь мимо церкви. Учителя следили за этим.

Но Стас усмехнулся.

— А ты во что веришь? — спросила тогда она.

— Я жду, во что я смогу поверить, — ответил он.

— Почему ты не веришь в Бога?

— Потому что знаю, что его нет. Знание убило веру. Мы все знаем, что его нет.

Маша не стала спрашивать, кто эти все. Она уже знала. И знала, почему Бог для них умер.

— На выход! — тонко прокричал тот же худой полицейский.

Стаса увели первым, вытащили из машины быстро и очень умело, экономными движениями, не дав ему повернуть к Маше головы. А она сумела посмотреть на него, ей не смогли помешать. Никто бы не смог.

В участке было тихо. Машу завели в тесную камеру с решётчатой дверью.

— Сиди здесь, — сказал ей полицейский.

Злобы в голосе не было. Маша почувствовала, что ему совершенно неинтересно, кто она, зачем её привезли и посадили сюда, что с ней будет.

— Чего ты её сюда закрыл? — услышала она резкий мужской голос в коридоре.

Это был голос человека, который привык говорить резко. И бить.

— А куда я её закрою? Всё занято, мужики везде. Не к алкашам же её, — дробно залебезил полицейский.

Он перестал быть безразличным. Он боялся.

— К операм веди, — голос прозвучал так же ровно, но нажим усилился.

Хотел, они сказали, что пока парня отработают, а её подержать велели.

— Велели... — хохотнул голос. — Велели, так подержи.

В ответ захихикали.

Маша осмотрелась. Увидела в полумраке обитую железом деревянную скамью и села на неё. Вдалеке были слышны звуки дежурной части — звонили телефоны, кто-то отвечал.

Скоро Маша начала разбираться. Когда длинно звонил городской телефон, отвечавший был резок и повелевал. Требовал данных и что-то записывал. Мог долго слушать телефонные звонки.

Когда короткими звонками взрывался телефон внутренней связи, трубку поднимали сразу, говорили или со смешками и на «ты», или резкими и короткими фразами, начинающимися лающим «так точно!».

Маша сидела долго. Её сводили в туалет.

— Курить не хочешь? — спросил её сопровождающий.

Она поняла, что в вопросе нет издевки, полицейский действительно сочувствовал.

— Я не курю, спасибо, — ответила она.

Полицейский посмотрел на неё странно, Маша поняла, что так ему отвечали редко.

Потом привели пьяную компанию, что дебоширила где-то на улице и продолжала кричать и в коридоре участка — двое мужчин и три женщины. Женщин «закрыли» к ней, а мужчин куда-то увели. От женщин пахло самогоном. Одна посмотрела на Машу и спросила:

— А ты чё, тоже набухалась, малолетка?

Маша хотела ответить, но тут к камере подошёл тот полицейский, что водил её в туалет. Женщина отвлеклась и стала просить у него сигарету, но он не дал, открыл дверь и увёл всех.

— Оформляться пошли, алкашки, — сказал он.

Маша снова осталась одна. Ночь, казалось, застыла.

О Степане она не думала, хотя пыталась: вспоминала глухой треск от её удара, как Степан осел и свалился мешком. Жив или нет? Но эти мысли убегали.

Стас. Что с ним? Вот что было важно, и только это. Бьют? Как он терпит?

Где-то на краю подсознания появилось ощущение, что в маленькой вселенной дежурной части что-то произошло. Звонил телефон, тот, внутренний, с надрывом и требовательно, но трубку его никто не брал. Не стало слышно голосов и смешков. Даже крики пьяной компании, которую «оформляли», стихли.

К Машиной камере подбежал полицейский.

— Выходим, выходим, — быстро заговорил он, и Маша поняла, что это и есть обладатель грозного голоса.

Звучал он сейчас приглушённо, совсем не грозно и не резко, а так, что у него хотелось спросить, что случилось.

Полицейский повел её куда-то по коридору, потом по лестнице, потом снова по коридору мимо дверей кабинетов и наконец завёл в один из них. Слегка подтолкнул сзади, но несильно, просто указал направление. Потом спросил у мужчины, который стоял спиной у окна, может ли он идти, услышал краткое «да» и исчез.

Мужчина был непрост, это Маша увидела со спины. Он был здесь хозяином, хотя это был не его кабинет и он вообще не был полицейским.

Маша стояла у двери. Страшно не было.

Мужчина повернулся к ней и показал на обшарпанный стул.

— Садитесь, Мария, — предложил он ей.

Она села. Он сел напротив, в паре метров, на такой же стул, и с мягкой улыбкой стал смотреть Маше в глаза.

— Сергей Петрович, — сказал он через несколько секунд и протянул Маше руку.

— Мария, — ответила она.

Кисть Сергея Петровича оказалась сильной, но он не сжимал её, просто подержал в ней секунду Машину руку и отпустил.

— Скажите, вы любите его? — неожиданно спросил он у Маши.

— Да, — ответила Маша.

Паузы между вопросом и ответом не было, и Сергей Петрович это явно оценил, одобрительно улыбнувшись.

— Думаю, мы сейчас с вами поговорим и вы пойдёте домой, — сказал он.

 

Глава 8

Брат и сестра

И всё же надо идти к Пуховцеву. Он наверняка не спит. С этими мыслями Виктория Марковна проснулась после недолгого, но на удивление глубокого сна. Солнце поднималось и начинало пригревать. Усталой она себя не чувствовала. Тревога отступила, её место заняла задача, которая наконец стала ясной и простой. Сходить к трактористу, поговорить, убедить, что драка произошла из-за его сына. Обещать помочь с лечением. Задобрить. Успокоить. В конце концов, мало ли, что бывает по молодости.

Уже выйдя из дома, Виктория Марковна подумала, что стоило бы взять с собой бутылку водки. Трактористу могло понравиться. Она даже остановилась, но решила не возвращаться. Не за бутылкой же говорить, когда сын лежит в коме.

Виктория Марковна пошла в сторону колхозной конторы, когда её внезапно осенило: она не знает, где живёт тракторист. Всё, что было связано с колхозом, тракторами и комбайнами, было для неё там, где стояла контора. Там она бывала пару раз по домашним нуждам — выписать муки и овощей в счёт пенсионного довольствия. За конторой шумели гаражи, там всегда что-то ремонтировали или заводили, там стояла странного вида техника — какая-то ездит сама, а какую-то надо цеплять к той, что ездит, — этого понимания Виктории Марковне всегда было достаточно.

Но тракторист Василий Пуховцев где-то жил, у него же семья — жена и дети, а ещё свой огород.

Семён, Иван, Давид – все хотели сегодня зайти к Пуховцеву. Нелюбимый сельским людом агроном, скрывающий свою гомосексуальность, бывший мент, сосланный журналист и вот теперь она — едва избежавшая смерти в кластере «ЗФИ» диссидентка, помилованная неведомым стечением обстоятельств. Кто раньше придёт к народу? Нужен ли кто-то из них ему? С кем он захочет говорить? Не идёт ли он сам уже сюда с друзьями, выпившим для ясности ума по стакану первача на харю?

Раньше. Надо было думать об этом хотя бы лет за десять до Конвенции. А лучше бы ещё раньше, когда вдруг стало нельзя выходить на площади сначала маршами, потом группами, позже – пикетами.

Мы хорошо ели, одевались и нас не били в полиции, подумала Виктория Марковна, всё по классику. Этого было достаточно, чтобы народ хотел жить так же, а мы считали себя особыми. Особые и быдло. Вот так мы жили. Так мы писали. И читали мы только то, где написано было так. И это была ошибка.

Виктория Марковна остановилась. Давид. Оставался только он. Надо дойти до него и узнать адрес Пуховцева. Идти было недалеко.

Давид сидел за кухонным столом, покрытым голубой скатертью. В квартирке было чисто и уютно, Лида это умела. Сама она, отрыв дверь Виктории Марковне, широко улыбнулась своей простой и доброй улыбкой.

— Кофе варю, — сказала она и убежала.

Сняв обувь, Виктория Марковна остановилась в прихожей. Брат не выходил, но она пока и не хотела этого. Встречу с ним после ночного разговора с Иваном Павловичем она хотела отложить, но получилось иначе.

Зайду, спрошу адрес и уйду, решила Виктория Марковна.

Но получилось не так.

Давид был хмур. Голову он едва поднял и остался сидеть.

— Что с ним, Лида? — спросила Виктория Марковна. — Сидит сычом.

Попыталась улыбнуться. Не смогла. Села на стул.

— Я вам кофе налью, Виктория Марковна, вы поговорите, а я пока по хозяйству, — проворковала Лидочка, налила кофе в белые чашки с красными цветами и вышла.

— Кофе заканчивается, надо будет снова доставать, — сказал Давид.

Голос его звучал неестественно.

Доставать. Это словечко из того времени, которое, казалось, ушло навсегда, вернулось. Но время не вернулось, оно изменилось. Абсурд затаился на время ненадолго и воскрес, принёс старое и придумал свежее. Появились «бэкграунды», «кластеры», «сибирские степи» – новое и страшное.

— Достанешь, — ответила Виктория Марковна, — а сейчас расскажи мне всё.

Давид встал.

— Я не спал сегодня, — вздохнул он.

— Не это страшно, — усмехнулась Виктория Марковна, — сядь и расскажи.

Давид сел обратно. Взял чашку. Поставил. Снова взял и сделал глоток.

— Хороший в этот раз кофе завезли.

Потом он взял в руки чайную ложку и начал крутить её в пальцах.

Виктория Марковна не торопила. Разговор обещал быть тяжёлым, но недолгим.

— Я дал показания на Соколовского, его казнили из-за меня, — глухо проговорил Давид, на секунду поднял глаза на Викторию Марковну и снова опустил их в стол.

Он опустил плечи и оттого дышал тяжело, шумно и коротко выдыхая воздух.

— Не только его. Ты потом многих сдал. И будешь сдавать, — ровно и глядя прямо на брата, ответила Виктория Марковна.

— Ты знаешь? — спросил он.

Удивления в вопросе не было. Старшая сестра всегда знала больше, чем он хотел.

— Я не осуждаю тебя, — ответила она, помолчав. — Если бы меня успели допросить до тебя, показания могла дать и я. Родина дала команду на допрос обоих. Тебя допросили раньше. Поэтому фактический Иуда — ты. А я — Иуда резервный, моё время ещё придёт. Если доживу.

— Что мы будем делать?

— Жить, этого же не запретили. Спасать Станислава. И Машу.

— Ты за этим пришла?

— Да. Хотела узнать, где живёт Пуховцев. Я пошла было к нему и поняла, что иду в колхозную контору. Я не знаю, куда мне идти, чтобы увидеть его.

Брат вдруг замолчал.

— Помнишь, когда лет за пять до Конвенции начали сажать за слова, написанные и сказанные, мы были с тобой на ещё не запрещённой конференции с неуехавшими и непосаженными, теми, кого можно было ещё называть правозащитниками? До того, как этот термин был признан экстремистским? Там говорили, что мы всегда делим тех, кого сажают, на политических и неполитических. Что это неправильно. Помнишь, как один там говорил, что нам не надо удивляться, что политических сажают за оторванный у мента погон?

— Помню.

— А помнишь, как он это объяснил? Он сказал, что народ, который не политический и от того вам неинтересный, сажают так уже много лет. И теперь вас сажают в вагонетки, которые уезжают по ухоженным рельсам. Когда их прокладывали, эти рельсы, вам, элите ума, это было неинтересно. Задумались вы, когда сажать стали вас. Но было уже поздно. Вот так он говорил.

— Да. Мы очень с ними спорили. Они даже ушли. Я помню, что они ещё сказали: «Вы всё равно окунётесь в народ. Или сейчас на воле, или потом в резервациях». Вот эти «окунётесь» и «резервации» я часто вспоминаю, — ответила Виктория Марковна.

— А чем мы отличаемся от них? Чем я отличаюсь от Лиды? — почти прокричал Давид.

— Мы просто лучше ели, лучше одевались и нас не били менты, — проговорила Виктория Марковна.

Давид достал сигареты. Оба закурили.

— Ты позвонишь ему? — тихо спросила Виктория Марковна.

— Кому?..

— Ты знаешь.

— Не надо никому звонить, — вдруг прозвучал голос Лиды.

Она стояла в проёме двери, одетая на работу, строгая и аккуратная. Обычной улыбки на её лице не было. Смотрела она строго и прямо.

— Почему? — удивлённо спросил Давид.

Они уже здесь.

— Откуда?..

Лида не обратила внимания на его вопрос.

— И к Пуховцеву не ходите, — ледяным тоном, которого никогда от неё не слышали, добавила Лида. — Не ваше это, с людьми говорить. Пошли на работу. А вы, Виктория Марковна, идите домой и отдохните.

Последнее Лида проговорила с обычной милой улыбкой.

 

Глава 9

План Ивана Павловича

Идти к Пуховцеву Иван Павлович не собирался. Не было в этом смысла. Этот тракторист — типичный терпила-мученик, в этом бывалый мент не сомневался. Ни на какие разговоры с «интеллихентами паршивыми» тот бы не пошёл, а вот донос о том, что ему эти самые «интеллихенты» угрожают мучительной смертью, написать мог. Да и не помогло бы ничем, даже напиши Пуховцев прощение и пожелание скорейшего освобождения Станиславу и Маше. У ментов свои резоны, у них сын трудового крестьянина при смерти, с головой пробитой, им раскрытие особо тяжкого нужно, фигуранты готовые уже в отделе, им только роли навесить осталось, а уж чего этот отец-крестьянин верещать будет, неважно.

Потому Иван Павлович пошёл в свою продлавку. Там можно было скоротать ночь, и, главное, там был телефон. В каморке, где они часто сиживали с Давидом Марковичем, стоял диван. Иван Павлович умылся, налил себе полстакана добротного самогона, подумал минуту о планах на завтрашний день, выпил и уснул. До утра оставалось несколько часов.

Утром Иван Павлович встал рано, как обычно. Многолетняя привычка спать мало, просыпаться быстро и свежим не подводила его никогда. Он сварил себе крепкого кофе, налил в маленькую чашку, добавил туда чайную ложку бурой жидкости из бутылки с надписью «Коньячный напиток «Сибирь»». Выпил глоток. Поднял трубку телефона.

— Здравия желаю, товарищ дежурный, — ровным, поставленным баритоном произнёс он. — Прошу соединить меня с товарищем Тарасевичем.

Минуту Иван Павлович стоял с трубкой у уха.

— По какому вопросу? — наконец прозвучало оттуда.

— Продлавка. Необходимо пояснить лично, — кратко произнёс Иван Павлович установленные слова.

— На месте, — откликнулась трубка и замолчала.

Иван Павлович допил кофе. Вскоре в лавку пришла продавщица — грузная женщина с мощным взглядом и шелестящим именем Агаша.

— В управу съезжу, присмотри тут, — сказал ей Иван Павлович, надевая картуз, — буду к обеду.

— Будем в ожидании, — мягко ответила Агаша.

Сел на велосипед и поехал.

Отделение ЦПС, в котором помимо Тарасевича служил ещё один опер, молодой выпускник Академии новой полиции, находилось чуть поодаль от полицейского участка, в километре, если срезать путь через переулок, узкий для машины, но удобный для пешего или человека на велосипеде.

Иван Павлович ездил иногда этим путём. Во-первых, потому что был заведующим объектом государственной продуктовой торговли и объект этот был подучетным Центру противодействия содомитам. Во-вторых, он сделал вывод из инцидента с табличкой и пришёл сам.

Тарасевич тогда не удивился, только одобрительно кивнул. Каждый такой заведующий должен был стать конфиденциальным сотрудником. Или заменён, возможно, с изменением бэкграунда. Замена была делом бумажным и хлопотным, надо было потом ещё и нового-искать, что становилось всё сложней — старых выводили очень качественно. Люди незапятнанные, из нечуждых категорий, имелись и хорошо подходили на бумаге, только работать не хотели, а приворовывать умели и любили, оттого агентами были ненадёжными. Прикрывать их проделки или вовсе «прекращать сотрудничество» тоже было муторно, и необходимость делать это очень раздражала. Потому Тарасевич был рад Ивану Павловичу и лишний раз его не нагружал.

Сам Иван Павлович действовал аккуратно и совесть старался без нужды не марать. Хотя приходилось, иначе было нельзя. Писал, что говорили, и подписывал, если надо было.

Тарасевич встретил его в кабинете.

— Присаживайся, Палыч, — сказал он по-свойски, — дай допишу бумагу.

Печатал он на электрической пишущей машинке, быстро и почти не ошибаясь.

— Реализовали кого? — осторожно спросил Иван Павлович.

Показывая понимание внутренних процессов, важно было не перегнуть палку и не проявить заинтересованности в том, что тебя не касается.

— Да, — весело ответил Тарасевич, — ночью. Прикинь, даже материала у меня не было на него, скрывался, гад. Под личиной трудового крестьянина. Вот оформляю в темпе теперь. В темпе крестьянского вальса.

После этого он даже рассмеялся коротко, чего Иван Павлович за ним раньше не замечал.

Допечатав, Тарасевич вызвал по телефону второго опера, передал ему отпечатанные листы и спросил:

— Персонаж в сознанке, вилять не начал?

— В сознанке, товарищ майор, — серьёзно ответил молодой сотрудник ЦПС.

Он был широкоплеч, слегка сутул, с набитыми бойками суставов на запястьях.

— Молодец. Иди подписывай.

Когда тот ушёл, Тарасевич с удовольствием затянулся сигаретой и серьёзно спросил у Ивана Павловича:

— Чего шумел?

Иван Павлович неожиданно для себя задумался. Замысел его был прост — попросить Тарасевича надавить на Семёна, агронома, чтобы тот не настраивал излишне Пуховцева против Станислава и Виктории Марковны. Ну и главное, чтобы тот попробовал «пробить» по своим каналам, как можно помочь Стасу с Машей. Дело было вполне «заминаемое», если правильно подойти, Иван Павлович был уверен в этом. Драка, самооборона. Не такое «топили». Но Семён мог помешать своим настроем, и этот фактор надо было устранить.

— Ну, говори, чего ты, — поторопил Тарасевич.

И Иван Павлович рассказал о событиях ночи.

Пока он рассказывал, Тарасевич сидел молча, курил и иногда кивал головой. Лицо его не меняло выражения.

Рассказав, Иван Павлович замер в ожидании.

Но ждать пришлось недолго. И уговаривать тоже.

— Хорошо, — просто сказал Тарасевич. — Эти два нетрадиционных тебе не помешают. Насчет ментов подумаю. Есть просьба. Показания по вчерашнему скрытому дать. Он уже всё равно в сознанке. Сам понимаешь, сознанки хватит, но лучше с показаниями.

— Ну если в сознанке и терпила жалуется, то помогу, конечно, — ответил Иван Павлович.

Ситуация обычная, на судьбу «персонажа» он уже повлиять не мог, показания его были формальным, не изжитым ещё ритуалом, а за просьбу нужно было оказать услугу.

Удивлённый быстрым ответом Тарасевича он даже не обратил внимания на то, что тот назвал Пуховцева и Семёна – «два нетрадиционных».

Эти слова застучали в его мозгу, только когда Тарасевич завёл его в соседний кабинет, где на полу, с кляпом во рту, спущенными штанами и связанными за спиной руками, лежал на боку передовой тракторист, представитель трудового крестьянства Василий Пуховцев. Иван Павлович не стал спрашивать, почему спущены штаны. Спустили штаны, показали бутылку или дубинку резиновую – ничего не меняется у ментов. Предложили подписать всё, иначе «опустят». Неважно, что это всё равно произойдёт потом, если на этап пойдёт по этой статье. Потом — не так страшно, намного страшнее сейчас. Надежда избежать мучения — лучший проводник в ад.

— Получается, пока я спал...

— Да, — перебил его Тарасевич, любуясь реакциями своего агента, — не каждый раз такого волка, как ты, удивить получается. Но старый ты стал. Опередили тебя. Пока ты спал, к нам пришёл с собственноручным заявлением сам колхозный агроном. Из кровати меня поднял. В хорошем смысле. Пишет нам Семён Ефимович, что неоднократно в нерабочее и однажды в рабочее время был отловлен в укрытых местах трактористом Пуховцевым, который, угрожая ему и используя физическое превосходство, принуждал к вступлению в содомическую связь.

— Так Семён же и сам того...

— Чего? — наслаждался Тарасевич. — Он представитель сельской интеллигенции, плоть от плоти трудового народа, мы должны защитить его и от облыжных, прямо скажем, клеветнических сплетен, и от насилия со стороны скрытых содомитов. Семён Ефимович будет включён в государственную программу помощи пострадавшим от содомического насилия. Ты что-то против имеешь?

Вопрос был задан серьёзно.

— Никак нет, — автоматически ответил Иван Павлович.

— Ну тогда пошли, допрос напишешь.

Иван Павлович ещё раз взглянул на лежавшего на полу тракториста. Тот таращил глаза и силился что-то сказать.

— Идите, идите, — поторопил молодой опер.

В кабинете Тарасевича Иван Павлович привычно взял протокол допроса, уточнил обстоятельства, получил инструкции, что именно стало ему известно со слов знакомого агронома, и приступил к написанию.

Тарасевич снова закурил.

— Сейчас потеребим ментов, хорошее у меня сегодня настроение, пиши пока, — сказал он Ивану Павловичу и позвонил начальнику полиции.

После обмена дежурными приветствиями, вопросами «Как обстановка?», «Как вообще сам?» и непременного «Ну надо увидеться, посидеть хоть спокойно», Тарасевич спросил:

— У тебя там сегодня ночью двух доставили молодых, чего там вообще?

В этом вопросе было всё, без слов понимаемое ментами и вообще людьми системы.

Ответили ему так же кратко.

— Принял, – ответил Тарасевич и положил трубку.

Потом затушил окурок.

Доставая из пачки новую сигарету, проговорил:

— Не смогу тебе помочь, Палыч. И ты не лезь. Никто не сможет помочь. Дело передали в Управление президентской безопасности. Особое распоряжение.

 

Глава 10

Школа

Семён Ефимович шёл домой медленно. Необратимость происшедшего оказалась волной, которая снесла его, как в детстве, в ненастный октябрьский день на Чёрном море, куда его привезли родители. Снесла и унесла к себе, где живут такие же волны и глупые человеки, решившие, что могут ими управлять.

Тарасевич ночью откликнулся быстро, поднял трубку телефона и скомандовал явиться.

— Очень нужная палка. — Это он сказал второму оперу, не скрывая улыбки, когда Семён Ефимович завершил легенду.

Это и вправду была лишь легенда, Семён Ефимович не любил Пуховцева и вообще вонючих и хамоватых трактористов, но не было того, что рассказано было Тарасевичу, и вряд ли могло быть. А вот нужно стало, чтобы это появилось, и слово родило дело. А уголовное дело требовало человека, потому Пуховцева доставили прямо из кровати. Тот был ещё даже не в похмелье, а просто пьян, не понимал, куда везут, и про сына ещё ничего не знал. Когда прочитали ему заявление агронома, даже попробовал грубо хохотать.

Был бит молодым опером, изобличён Семёном Ефимовичем в ходе очной ставки, на которой хохотать и даже улыбаться перестал, посерьёзнел и несколько раз удивлённо спросил: «Ты чего, Ефимыч, ведь я ж никогда тебя и словом?», а в конце крикнул: «Что ж ты творишь, пидор?!» — и снова был бит.

Потом тракторист был допрошен, длилось это долго, и допрос хорошо слышал Семён Ефимович в соседнем кабинете. Страх от услышанного прогнал сомнения в том, что зря он всё это обустроил. Теперь признаться возможности не было — место Василия Пуховцева занял бы он сам.

Что же будет теперь? Только сейчас он начал понимать, что Маше и без старшего Пуховцева грозит опасность и даже тюрьма, что есть Степан, который может очнуться, а ещё есть его дружки, которые перед ментами молчать не будут.

Он зашёл в дом обессиленным. Привыкший к смешкам и злодействам в отношении себя, он не ждал, что так придавит его груз злодейства, что совершит он сам. И делать уже было нечего.

Солнце поднялось. Надо было идти на работу. Смотреть на людей. Быть с ними. И от этого к горлу поднялся ком, сдавил дыхание, где-то в груди сжалось, зажглось и сгорело что-то важное, без чего кровь останавливается, а с нею жизнь.

Дверь открылась, и вошла Маша, но Семён Ефимович уже не увидел своей дочери, рождённой его пропавшей женой от другого, неизвестного мужчины.

Он больше не жил.

Маша подбежала. Начала нажимать на грудь, как учили в школе. Остановилась. Села на пол рядом с телом.

Собралась и пошла в колхозную контору.

— Семён Ефимович умер, — сказала она председателю колхоза, зайдя в его кабинет.

Виктория Марковна смотрела на Лиду, медленно понимая.

Люди — как та жрущая и размножающаяся протоплазма, как тот сор, из которого, не ведая стыда... Люди рождают разное. Маша, которая вдруг начала читать ИХ книги и мыслить, как ОНИ, и слушать, и думать. И Лида, которая стала тем, кто вот уже сто с лишним лет стреляет их и гонит, то на восток, то на север, то на великие стройки, то просто потому, что так положено. И то и другое выросло из исконного, из того, что никогда не было ни Савлом, гонящим Господа, ни светом, сбившим его с коня.

— Так ты с Давидом, потому что на задании? — спросила Виктория Марковна.

Понимание это поднялось откуда-то снизу и ударило в темя изнутри.

— Прекратите, Виктория Марковна, вы же умный человек, — недавно обретённым ледяным тоном произнесла Лидочка. — Мы — семья. Я его жена. Сегодня я могла семью потерять. Потому взяла на себя ответственность. Теперь мы все будем жить дальше так, будто ничего не случилось. Я это вам очень рекомендую.

Давид Маркович вздрогнул от последних слов.

— Рекомендуешь? — переспросил он.

— Да, Давид, и ты меня послушаешь, — просто ответила она.

— А ты, Вика? Ты тоже послушаешь? — почти неслышно спросил Давид Маркович.

Виктория Марковна постояла молча.

— Да, Давид. Я приму эту рекомендацию. Лида права. Один лишь вопрос, Лида. Что будет со Станиславом и Машей? Нет, есть ещё вопрос. Нашу семью никогда не оставят в покое?

— Всё будет так, как надо, Виктория Марковна, — уже обычным тоном ответила Лида, — органы разберутся. А ваша семья давно в покое. Это и есть покой. Вам лучше домой пойти сейчас.

И Виктория Марковна пошла.

Иван Павлович оставил велосипед в продлавке.

— Что-то совсем прихватило меня, Агаша, приболел, домой пойду, — сказал он своей старшей продавщице и почти не соврал.

Прихватило его крепко, он не врал. Если дело действительно заинтересовало Управление президентской безопасности, то он попал в поле зрения. Заходил к начальнику полиции, устроил совет на кухне у Виктории, к Тарасевичу приехал. И правильно сказал борец с содомитами — потерял хватку. Ох, потерял. И как могло в голову прийти, что чекисты, укатав Соколовского, о сыне его забудут? Как он мог подумать, что Виктория и Стас без надзора останутся? Тут ещё Маша эта, видите ли, из народа выросла, надо её поддержать. Как? Сомневаться научить? В текущей линии Конвенционального совета, основанной на новейших исторических исследованиях и открытиях? Рудники объекта «Нерюнгри» есть для таких сомневающихся, там быстро до всех доходит единственная истинность этой линии. Быстро, но поздно.

И ведь совсем недавно приехал из тех мест, где зимой мороз с туманом, а иней такой, что от него провода рвутся.

Состарился. Мягкий стал.

Он шёл домой и понимал, что приедут за ним не сегодня, эта служба всегда любила дать человеку помучиться, любила понаблюдать за ним, информацию почитать, куда он бегал, где помощи искал и что говорил. И ещё беспокоило, что никто не проводил скрытого наблюдения, не шёл за ним. Неужели даже неинтересно, что он будет делать? Это могло означать только одно — вся информация о его активности уже собрана и ждёт реализации. Нужна только команда.

Иван Павлович остановился. Домой или к Виктории? И пошёл в сторону дома Виктории Марковны.

Виктория Марковна открыла дверь сразу. Она ждала.

— Ты пришёл?

— Да.

— Ты же знаешь, кто теперь ведёт дело.

— Да.

— И зачем тебе это?

Иван Павлович зашёл.

— Какая разница, откуда меня заберут? — ответил он вопросом на вопрос.

Хлопоты с Семёном Ефимовичем заняли время до вечера. Приезжали врачи и полиция. Диагноз — инфаркт — был очевиден для первых и неинтересен для вторых, но процедуры длились долго. Наконец тело увезли в морг. Маша осталась дома одна. Это было непривычно и страшно, но вовсе не занимало её сейчас. Она быстро собралась и пошла в полицейский участок.

Дежурная смена была другая, и Машу никто не узнал. Пускать её не хотели, но она сказала, что ей велено ждать Станислава Соколовского.

— Кем велено? — резко спросил дежурный. — Он не за нами числится уже.

— Руководителем следственно-оперативной группы УПБ, — ответила Маша так, как велел Сергей Петрович.

Дежурный замолчал и показал ей на скамью в коридоре. Ждала она чуть больше часа. Стемнело. Ждать было страшно, но выбора не было. Не верить Сергею Петровичу она не могла. Некому было больше верить. Но страх усиливался.

— Мы защищаем страну, — говорил ей Сергей Петрович во время их долгой беседы.

Точнее это он говорил, а она иногда отвечала на его вопросы.

Он объяснял, что борется с внутренним врагом, который страшнее всего. Обещал объяснить всё потом. Позже. Когда с неотложными делами разберётся.

— Неотложные дела — это Стаса выпустить? — спросила она, набравшись смелости.

— И это тоже, — мягко ответил он.

Потому она и сидела сейчас здесь, из-за этого «и это тоже». Сжимала кулачки и таращила глаза, чтобы не уснуть, и, когда почти уснула, Стас появился в конце коридора, оттуда, где была лестница на второй этаж.

Они поздоровались молча, вышли и пошли, взявшись за руки, будто и не было ничего.

— Нас направят в эту школу? — спросила Маша.

— Да, — ответил Станислав.

— Она правда для избранных?

— Не для всех.

— Она в Москве?

— Она в нулевом кластере, там, где была Москва, — словно повторяя чужие слова и оценивая их вес, проговорил Станислав, — у реки.

— Они следили за нами всё время с твоего приезда? — спросила Маша о том, о чём побоялась спросить у Сергея Петровича.

— Могли и не уследить, — улыбнулся Станислав.

— И ещё скажи, — задала она вопрос, что мучил, — правда, что Стёпка умер?

— Да. Самогон он пил на дихлофосе вчера. От того и одурел. И умер. А травма несерьёзная у него.

Маша снова задумалась.

— А что скажут друзья его?

— Они уже сказали. Это и сказали. Домой ушли. Им страшно, Маша. И они будут молчать и бояться всю жизнь.

— Кого?

— И нас тоже. Пойдём, мне сказали, что все у Виктории Марковны.

— Кроме Семёна Ефимовича, — сказала Маша, — он умер. Мне его жаль. Но он не был мне отцом.

— Мне это тоже сказали, — ответил Станислав.

По коридору поселковой больницы не торопясь прошёл мужчина. Он зашёл в палату, где без сознания лежал Степан Пуховцев, сын арестованного накануне тракториста. Мужчина подошёл к нему, достал из кармана небольшой шприц с мутной жидкостью, умело вставил иглу в вену на предплечье безжизненной руки и сделал инъекцию.

Постоял минуту, посмотрел, как остановилось дыхание взрослеющего мальчика, и вышел.

В конце коридора его ждал главный врач — усталый пожилой мужчина в чистом халате — с незаполненным формуляром истории болезни в руках.

— Причина? — с опаской тихо спросил он, заглянув в светло-серые, казавшиеся лишёнными зрачков, глаза мужчины.

— Отравление суррогатами алкоголя, — ответил тот и неторопливо ушёл.

 

Пролог

Солнце только начинает светить, и лучи бьют сквозь просветы между стволами голых деревьев. Холодно — то ли апрель, то ли начало мая, почки лишь начинают набухать и не верят холодному свету. Снег лежит островками, а в оврагах, на склонах, к северу, остаются хрусткие его пласты, иногда даже глубокие. Снег в них не рыхлый и не липкий, он спёкся и готов стечь в ручей, что уже безо льда и течёт внизу.

Человек бежит, он попал босой ногой в такую залежь умирающего снега и побежал дальше: останавливаться нельзя, это он знает наверняка.

У человека большое имение. В нём парк — как лес из его вологодского детства, он так хотел, чтобы не было следов ландшафтного дизайна, чтобы лиса или заяц из кустов.

И теперь он бежит по своему парку, зная, что убежать некуда — имение огорожено шестиметровым забором.

Голым бежать очень неудобно и странно, но он бежит именно так, по лесу, в котором нет пока ничего, кроме тихого звука текущего в овраге ручья и хруста веток под ногами, что уже изранены и оставляют кровь на прошлогодних, начинающих гнить листьях. В лесу запах талого снега и этих листьев, которые год назад ещё даже не родились.

Ещё слышны редкие звуки шагов тех, кто сзади: они в мягких ботинках с толстыми подошвами, они обучены бегать по раннему весеннему лесу, а он нет, у них оружие, какое выдают только специальным людям, он держал его в руках однажды, на выставке, когда дарил его главному такому специальному человеку с сильными худыми руками. Тот улыбался одними губами, смотрел цепко и благодарил тогда, а сейчас бежит среди других, тех, что чувствуют его приказы, не слыша их.

Дыхание, не хватает дыхания, надо остановиться. Если встанешь, тебя сломают, говорил тренер, когда он ещё был молод, быстр и хотел драться.

Он рано постарел и давно не дрался, незачем было. Тех, что хотел подраться с ним, убивали другие. Убивал и тот, кто всегда догонял всех, за кем его посылали, а сейчас бежит за ним.

Надо встать. Бежать. Встать.

Глаза смотрят на человека, глаза зверя. Серая шерсть зверя сходит, а только серая шерсть нужна зимой в лесу, чтоб быть невидным. Подшёрсток рыжий, яркий, он скоро заместит серое, и это будет привычная лиса, какой её рисуют в детских книжках.

Лиса отворачивается и трусит от человека, он скоро теряет её из виду, а она забывает о нём: хищник видит, что это не его добыча. И что этой добыче недолго жить.

Холод бьёт под левую лопатку.

Всё.

 

Глава 1

«Мирный»

— Третий раз за год прилетаешь. Часто. Надо паузу.

Денис Александрович потягивал кофе, привезённый Сергеем Петровичем, его учеником Сергеем, и очень серьёзно смотрел на него.

— Вопросы серьёзные. Я не могу сам принимать по ним решения, — ответил Сергей напряжённо.

— Установки меняются. Подстраивайся. Поработай в автономном режиме. Под свою ответственность.

— Денис Александрович, — перебил его Сергей Петрович, — я чуть Соколовского не потерял. В последний момент успел вытащить его. Не просчитал такого. Лида спасла.

— Почему спасла, подумай.

— Проявила активность.

— Приняла на себя ответственность. Оценила ситуацию. Оповестила тебя. Частично раскрылась, но удержала ситуацию под контролем. Учись у неё. — Пожилой чекист поставил кружку на деревянный стол.

Глядя сквозь ученика, он положил ладонь правой руки на левое плечо, сжав левую руку в локте. Так он делал, когда задумывался. Бицепс проверяет, говорили сотрудники уважительно. Проверять было что даже сейчас. Денис Александрович сохранял себя в форме, разработал комплекс упражнений и старательно выполнял его каждый день — отжимался на руках от пола причудливыми способами, приседал попеременно на каждой ноге и медитировал.

Измученным он не выглядел, что удивляло Сергея Петровича, учитывая, как скоро и безжалостно Денис Александрович был лишён всех званий и привилегий, арестован и выселен в объект «Мирный». Здесь его держали почти три года. Их многолетняя разработка была на грани срыва, Сергею Петровичу пришлось изобретать причины для поездок сюда, едва не был потерян Станислав Соколовский, их основной кандидат в Школу, идеальный по всем параметрам — сын расстрелянного чуждого, родившийся в кластере «ЗФИ» для убеждённых противников Конвенции, находившийся под воспитанием Виктории Фельдман, помилованной, но своим убеждениям не изменившей.

Сама оперативная комбинация с созданием условий для подготовки Соколовского-младшего была крайне сложной, пришлось документально обосновывать ликвидацию старшего Соколовского, впрочем, непригодного к использованию в оперативных целях, подготовить помилование Виктории Фельдман, организовать усыновление ею Станислава, их совместное проживание.

В процессе пришлось ликвидировать безобидного и небесполезного агента — художника Марлинова, но то была небольшая потеря, и она вполне компенсирована результатом, к которому присовокупился бонус — ценный и инициативный агент Давид Фельдман.

Промежуточным итогом Сергей Петрович был доволен. Ситуацию мог омрачить инцидент со Степаном Пуховцевым, но всё удалось купировать. И здесь тоже был бонус — Станислав получил фактическую установку о недопустимости психологического сближения с представителями низших слоев населения и о перманентной опасности, исходящей от них. Наступала зима, и операция подходила к важной стадии — направление Станислава и Марии в Школу. Обучение в ней начиналось первого января. Активное согласие от обоих было получено. Вербовка прошла в штатном режиме, на идейной основе, в этом Сергей Петрович был уверен.

Этот вид вовлечения в сотрудничество — самый эффективный, так его учили, и он в этом не раз убеждался — был опытным опером. Финансовая, сексуальная мотивация, страх — всё это несравнимо с идейными убеждениями как основой отношений опер — агент. И, похоже, «внутреннее противопоставление» Станислава Соколовского и его подруги Марии существующему конвенциональному строю дошло до нужного уровня.

Удалось подготовить ещё нескольких кандидатов, это было не так сложно, но и потенциал у них был пониже. В целом работа шла в рамках долгосрочного плана.

— Школа всё-таки там, где они задумывали? — спросил наконец Денис Александрович.

— Да, — коротко ответил Сергей Петрович.

Старый чекист вздохнул. Его ученик знал почему. Наставник любил центр Москвы. Когда конвенциональные власти приняли решение о её расселении, которое назвали Большой Реновацией, он не обеспокоился. Давно пора было зачистить спальные районы, уменьшить столицу раз в десять и отправить всех осваивать территории. Недоумение, а затем неприятие пришло позже, когда ему, как полагалось по должности, довелось изучить эти совершенно секретные планы. И они оказались радикальными. Предполагалось не только расселить столицу, но и полностью демонтировать все имеющиеся здания, включая правительственные. Включая Кремль и серое здание.

И Школа, та самая Высшая школа агентов влияния, как она называлась в документах, тоже секретных, планировалась именно на месте Кремля — демонтированного и подвергнутого ландшафтному дизайну.

Тогда и пришло понимание, что борьба с внутренним врагом проиграна. Не потому что враг этот победил. А потому, что бороться с ним смысла не было, да и не враг он был вовсе. Так, раздражитель для Рублёво-Успенского направления.

— За нами просто наблюдали. Удивлялись. Смеялись. Ждали, когда мы сами развалимся. А мы не разваливались. Жрали себя, но не разваливались. Мы с тобой, ты, я, наши товарищи держали ту власть, понимаешь? — проговорил Денис Александрович, не повышая голоса.

Он уже говорил это раньше. Сергей Петрович кивнул.

— И когда стало понятно, что мы — угроза, они просто зашли. Зашли на подготовленные плацдармы. Посеяли на вспаханное. Предложили тем, кого мы защищали, то, от чего отказаться нельзя, — возможность тратить у них и жить у них. Обманули, конечно. А кто они такие, чтобы обещания перед ними держать, те, кому мы служили?

— А кому мы сейчас служим? — спросил Сергей Петрович.

— Тем, кто меня стережёт, — усмехнулся Денис Александрович, — мы всегда служили тем, кто мог нас за службу расстрелять.

Оба замолчали.

— Расскажи, как чистили Рублёвку, — заговорил Денис Александрович. — Всё же охрана у всех, оружие. Сколько лет их не трогали, тех, кто сразу не уехал.

— Охрана и вычистила. Сами же говорили: нет лучше свидетеля и качественней исполнителя, чем охранник. Тем, кто сопротивлялся, предложили свободный выезд и взяли по выходу. Всё просто.

Денис Александрович засмеялся. Он тоже жил там, в небольшом особняке, но его семья успела уехать, постарался Сергей, не подвёл, не предал.

Этот район долго не расселяли. Люди богатые лояльны любой силе. Воевать они не хотели — было, что терять, и им давали пользоваться нажитым и условно сбережённым. Многим оставили прежние доходные места, не до всего дошли руки сразу. Но настало время — не могло не настать, — когда дошли. И условно сбережённое стало безусловно конфискованным.

Операции по зачисткам, арестам и конфискациям разрабатывали старые кадровые спецы УПБ. Новые, конвенциональные, просто не умели. Смотрели планы, наблюдали операции, удивлялись эффективности. Нет у других спецслужб опыта моментальной зачистки собственных территорий от населения.

— Что теперь там? — спросил Денис Александрович.

— Пока идёт демонтаж. Китайцев допустили, хотя кластер не их. Быстрее никто не умеет.

— Это точно. Отработают свои кластеры и придут осваивать вечную мерзлоту.

— Эти могут, — согласился Сергей Петрович. — Может, и наши внедрённые до того времени подрастут. Дойдут до органов управления. И тогда посмотрим.

Денис Александрович пружинисто встал, прошёлся по комнате. Достал откуда-то из-под кровати — Сергей Петрович не успел разглядеть — лист бумаги обычного альбомного формата. Принёс и положил его на стол.

— Смотри, — сказал он, — рисовал по памяти.

На листе, поверх едва различимо нанесённой карты России, серели так же, почти невидно начерченные, пятна.

— Здесь, на 2024 год — 37 кластеров общего и 4 особого назначения, плюс 6 спецобъектов типа «Мирного». Прошло 15 лет. Кластеров на момент моего ареста осталось 18. Сколько их будет, когда мы сможем влиять на ситуацию? — это Денис Александрович сказал очень тихо, прошептал в ухо Сергею Петровичу.

— Мало, — ответил тот так же.

Денис Александрович мелко изорвал карту.

— Так ускоряйся, — произнёс он.

Ускоряться было нужно, но с каждым днём это становилось сложнее. Люди начали забывать и привыкать. Забывший или не знающий, привыкший и иначе не живший — плохие помощники в смене строя.

— Денис Александрович, — спросил Сергей Петрович, — а зачем всё-таки они Москву снесли?

Наставник смотрел на него, усмехаясь.

— И не только Москву. Чтобы некуда было возвращаться выселенцам. Человек, которому некуда возвращаться, будет жить там, где ты его поселишь. А человек, которому ты дал жильё, — навсегда твой.

Сергей Петрович начал собираться.

— Скажи мне, — остановил его наставник вопросом, — она действительно сама того парня?

— Да, в голову. Кирпичом сзади. Перелом теменной. Очень серьёзная травма. Вряд ли выжил бы.

— Интересная девочка, — задумчиво произнёс Денис Александрович, — сильная.

 

Глава 2

Осознанное согласие

Холодный дождь мерзко моросил.

Для тех, кто родился в этих местах, такой дождь просто моросит, но для приехавших сюда, даже после кластера «ЗФИ», и живших до того в Москве, и втайне мечтающих туда вернуться, такой способ литься с неба — мерзок. Ещё не опали листья с деревьев, и самое время для осени золотой, и плевать на избитость и затёртость сочетания — она золотая и должна быть такой здесь тоже, раз мы здесь, думают люди. Но солнца нет уже неделю, и дождь тычет тонкими ледяными иголками в землю, и во всё, что из неё выросло, и в то, что на ней понастроено, и во всё живое. Этот иглопад вечен, уверенность в этом приходит на второй его день, ещё через пару дней листвы на деревьях не остаётся, а через неделю такого дождя она сливается с землёй по цвету, а потом вбивается в неё.

Виктория Марковна не могла к этому привыкнуть. Хмурило и то, что сразу после этих дождей приходил снег, который нужно было терпеть полгода.

Какую-то из зим я не переживу, думала она в такие дни. Скоро такая зима придёт. Может быть и эта. Колени, простуженные на севере, — как она стала нейтрально называть острова, где провела годы, — особенно остро ныли поздней осенью, которая, впрочем, наступала здесь рано.

— Меня лишили московской осени, — сказала она вслух.

Станислав, который сидел напротив за кухонным столом, вскинул взгляд и сразу опустил.

Выстрелил, недавно так начал, после того случая с сыном тракториста, подумала она. Отец так не делал. Тот смотрел прямо на собеседника, всегда чуть улыбаясь, даже если был раздражён. Станислав был жёстче. Среда определила сознание.

— Ещё чаю? — предложила Виктория Марковна.

— Благодарю вас, — ответил Станислав.

А вот вежлив природно, улыбнулась Виктория Марковна про себя. Порода.

Обычно после этого Станислав начинал собираться. Но сейчас он сидел на привычном месте, положив сложенные ладони на стол перед собой.

— Нам надо поговорить. Мы так и не поговорили серьёзно за лето, — произнёс он.

Они действительно не поговорили.

В тот вечер, уже почти ночью, когда Станислав с Машей пришли к Виктории Марковне, сначала была радость. У всех.

Радовалась Виктория Марковна: она любила Стаса и начала привязываться к Маше — та оказалась умной и, что важно, любящей. Ещё важнее было то, что любила ненавязчиво и даже интеллигентно, и это контрастом смотрелось на фоне её сверстниц, торопящихся истратить молодость и сыграть в лотерею беременности и раннего брака.

Радовался Иван Павлович и изрядно выпил, даже спел под утро «Рановато расслабляться операм». Приходить, правда, потом перестал.

Радовался Давид, нутром чуял, что получилось всё правильно, хорошо всё вышло.

Лида щебетала и смеялась, но Виктория Марковна, глядя на неё, видела ту, настоящую, ледяную Лиду. И та глубоко запрятанная Лида тоже радовалась.

Несколько минут попереживали о Семёне Ефимовиче. Всплакнула Маша, державшаяся всё это время. Но все уже знали всё, потому смерть агронома отошла и стала просто задачей на следующие дни — забрать тело из морга, одеть, похоронить, справить поминки, на которые, впрочем, почти никто не пришёл, только несколько сердобольных колхозниц. Не явились даже, как обычно это бывает, записные пьяницы.

Маша молчала в тот вечер. А Стас пояснил коротко: «Я — сын чуждого. Усыновлённый помилованной. Подконтрольный. Поэтому приехала группа УПБ. Разобрались, обоюдная драка, лёгкие телесные. Степан умер от плохого самогона. Ему не повезло просто. Меня и Машу отпустили, так как потерпевшего нет».

Лида во время этого рассказа остановилась, выслушала и едва заметно кивнула, словно зафиксировала в памяти. И снова начала улыбаться и щебетать.

— Мы уезжаем скоро. — Станислав прервал размышления Виктории Марковны.

Резко прервал. Она ожидала, что разговор будет, что Стас расскажет о событиях тех дней. Понимала, что всё не так, как сказал Станислав, а так, как могут рассказать он, Маша или Лида. Но они молчат и живут, будто ничего не произошло.

От этих трёх не было ничего — ни желания поговорить, ни обмолвок.

Опасалась Виктория Марковна домогательств друзей Степана, которые могли угрожать Стасу с Машей, но этого не произошло. Не только не угрожали, но и держались на расстоянии и даже начали с ней самой здороваться, и здороваться вежливо — по имени и отчеству.

Жена арестованного и отправленного неизвестно куда за гомосексуальную связь с колхозным агрономом Василия Пуховцева оформила развод и скоро сошлась с другим трактористом, с такими же большими кулаками и таким же красным лицом, который ради неё бросил свою жену, такую же серую и измождённую.

Время шло, и несостоявшийся разговор отодвинулся из планов в намерения, а затем — в отложенные надежды. К чему бередить пройденное, пусть оно утечёт в песок, решила Виктория Марковна. Но не утекло.

— Куда мы уезжаем? — спросила она, стараясь поймать взгляд Станислава.

— Не я с вами, а мы с Машей, — ответил он и поднял глаза.

Станислав смотрел на приёмную мать своими серыми глазами, не выдававшими никаких эмоций.

А эмоции были — и у него, и у Виктории Марковны, которая сдерживала их тоже.

— Мне и Маше предложили поступить в специализированную школу Управления президентской безопасности, — начал Станислав.

— Школу КГБ, — не выдержала Виктория Марковна и рассмеялась.

Впрочем, смешно ей не было.

— Кто? — спросила она через минуту, когда первый шок отступил.

— Сергей Петрович. Это большой человек в УПБ. Именно он приезжал, когда Маша... — он запнулся, — когда произошёл инцидент со Степаном Пуховцевым. Он разъяснил, что я давно нахожусь под наблюдением, так как идеально подхожу под все параметры кандидата в эту школу.

— Ты! — изумлённо прервала Станислава Виктория Марковна. — Ты? Сын расстрелянного чекистами чуждого подходишь для их школы? Идеальный кандидат? В качестве кого? Пугала и учебного пособия?

Она больше не могла сдерживать гнев.

— Ты же видел, что они сделали с нами? С твоим отцом? С твоей матерью? Ты же хранишь ту фотографию, я знаю, где твоя мама кормит белку. Что ты говоришь ей сейчас, когда принял такое решение?

Станислав молчал.

— Я говорю ей, — сказал он, когда Виктория Марковна остановилась, ожидая его ответа, — что я должен быть умнее. Деятельнее. Эффективнее.

— Чем кто?

— Чем отец. Чем мать. Чем вы.

— Как? Став таким, как они? Палачом?

Станислав вздохнул.

— Я принял решение. Мне надо стать тем, кто влияет. Иначе я останусь таким же.

— Каким?!

— Как вы, — помолчав, ответил он.

Виктория Марковна встала. Нашарила в ящике буфета пачку сигарет. Открыла форточку. Здесь она не курила с той майской ночи.

— Не могу научиться курить дома. Мы с твоим отцом даже в «ЗФИ» курили на улице, — сказала она, закуривая, — нервничаю, прости.

Закурив, она улыбнулась:

— Знаешь, а это поворот. Мы всегда думали, что это для плохих романов. Что с нами такого не будет. Мы всегда будем чистыми. Но никто не пишет романы хуже жизни. Жизнь — бульварный писатель. Всегда надо ждать самого жёлтого сценария. Ты хотя бы понимаешь, куда ты сейчас хочешь нырнуть?

Станислав тоже улыбнулся.

— Да, я всё понимаю, — просто ответил он. — Я и Маша станем сотрудниками органов безопасности.

— И что ты будешь делать потом, когда всё это закончится?

— Что?

— Вот это всё? Когда мы вернём себе страну?

Станислав расхохотался. Виктория Марковна вздрогнула. Она никогда не слышала у него такого смеха.

— Сколько раз, — успокоившись, спросил он, — вы повторяли эту фразу за тридцать последних лет? Что вы собрались возвращать? Какую страну? Кому? Кто вы? Вы жили как недобитые и неспособные к действию много лет. Вы боялись, что вас добьют, и ждали, что кто-то что-то сделает за вас, хотя могли делать сами. Вы очень много говорили и ругались. Вы делили то, чего у вас не было и быть не могло. Вы обсуждали, как обустроите то, что вам никто не собирался отдавать, а вы не собирались брать. А сейчас вы стали такими по-настоящему — недобитыми и неспособными к действию.

Он замолчал.

Помолчала и Виктория Марковна.

— Возможно, ты и прав, — сказала она мягко, докурив сигарету, — возможно, прав. Только ответь мне: почему вас набирают из чуждых, причём потомственно чуждых? Почему они решили, что вы станете лучшими из них?

— Потому что только лучшие из нас могут что-то сделать. А лучшие из них понимают, что сделать что-то можем только мы.

Это Станислав проговорил не задумываясь.

Виктория Марковна подошла к нему сзади и обняла.

— Будь сильным, сынок, — сказала она.

И поцеловала в макушку, как делала это всегда.

 

Глава 3

Кислые яблоки

— Медовуха — осенний напиток, — задумчиво произнёс Иван Павлович.

— Почему? — рассеянно спросил Давид Маркович, глядя в окно их любимой подсобки, — её же всегда можно готовить. Был бы мёд.

— Готовить-то можно всегда, но пить надо такой вот холодной осенью. Лето было вот только вчера. И всё, нет его. Осталась медовуха. Золотая, посмотри, как зверобой или донник. А видел ты поляну пижмы? Сейчас открою, вдохнёшь. Лес, травки разные, цветы, будто не умерло всё это ещё. И ты вроде как живой.

Открыл, дал понюхать.

Давид Маркович вдохнул, и на него накатилось прошедшее лето. Тревожное лето. Злое.

Пришёл вечер. Агаша и успевший где-то выпить самогона грузчик Иннокентий ушли. Первая поспешила домой, заниматься множеством своих детей и встречать работягу-мужа, который сегодня должен был приехать с корчевания пней на китайской вырубке. Иннокентий — искать, с кем выпить. Уходя, он завалился в подсобку, где заведующий продлавкой уже резал белый хлеб и крепкие зелёные антоновские яблоки, ещё кислые и не набравшие зимнего сладкого вкуса — он считал их лучшей закуской под медовуху.

— Палыч, — вежливо начал Иннокентий, — не обессудь, приболел я, полечиться надо, налил бы ты мне немного. — И, помолчав, добавил: — Чекушечку. Стакан. Один.

Иван Павлович рассмеялся.

— Ты ж тогда сегодня не остановишься, Кеша. Иди домой. Мать тебя покормит. Спать ляжешь. Утром на работу чтоб без опозданий, понял?

И показал огромный кулак.

Иннокентий вздохнул и ушёл.

— Напьётся, как пить дать, — покачал головой Иван Павлович. — Жаль, хороший мужик. Изведёт себя.

— Вечно ты их жалеешь. Они воруют у тебя. Ты потом мучаешься, недостачи закрываешь, но жалеешь, — с раздражением проговорил Давид Маркович.

— Так других нет у нас, — внимательно посмотрев на друга, ответил Иван Павлович, — народ такой.

— Эти недругие нас с тобой затопчут с радостью.

— Понимаешь, друг мой, — медленно, глядя на Давида Марковича и отложив нож, заговорил Иван Павлович, — Кеша этот — обычный бык из стада. В стаде много таких и коров много. Они добрые. И полезные. Но могут затоптать. Так ты будь пастухом, не давай себя затоптать, а корми и используй. Глупо жаловаться, если ты сам не научился брать от них то, что они дают другому.

— Кто ж их пасёт теперь, знать бы ещё, — резко ответил Давид Маркович.

Иван Павлович снова взял нож, дорезал закуску, медленно разлил по стаканам золотистую медовуху из бутыли.

— Хрена корешок в другую бутыль положил, пусть к зиме настаивается, будем от простуды уберегаться.

Потом протянул стакан другу, чокнулся с ним, сказал обычное:

— За встречу.

Выпил залпом, отломил хлеба, зажевал, взял дольку яблока и положил в рот.

Оба помолчали. Медовуха растеклась по желудку, всосалась в сосуды, мягко ударила в голову. Стало тепло.

— А теперь скажи мне, Давид, что сегодня с тобой такое, — негромко спросил Иван Павлович.

Тот ждал этого вопроса.

— Стас с Машей уезжают учиться в спецшколу УПБ, — выдохнул он и стал смотреть на друга.

Иван Павлович долго молчал.

Потом закурил и начал говорить:

— Помнишь, я рассказывал тебе как-то про чекистов, которые со мной сидели в Якутске? Тех, что комбинацию разрабатывали, как до «первого» дотянуться и доложить ему обстановку.

— Помню, — ответил Давид Маркович, — они все сдали друг друга.

— Да, сожрали себя. Это нормально, их так затачивают, «вовремя предать — это предвидеть», есть такая поговорка у них. Поэтому заговоров у них не бывает. Но я не об этом. Знаешь, чем они больше всего возмущались? Что Москву демонтируют. Очень быстро демонтируют, а людей развозят. Сами же и планируют, как и куда развозить. И тем, что их серое здание снесли среди первых. Что раскидали их управления по кластерам. Что не знают, где их «первый» и где самый «первый», что команды им приходят от начальников департаментов, а они все — из конвенциональных, не коренные чекисты, и даже если и русские, то неизвестно откуда, никто их раньше не видел. А есть и вовсе не русские. Немцы есть и американцы, понимаешь? А Большой Реновацией и вовсе китаец руководит. И от кого они получают команды — тайна страшная. Не потому, что не разгадываемая, а потому что разгадывать страшно.

Иван Павлович разлил ещё по половине стакана.

— Ты аккуратнее, Давид, пьётся легко, но в голову даёт.

Выпили ещё.

— Не ждали они такого, — продолжил Иван Павлович.

— К чему ты это всё сейчас? — доставая сигареты, спросил Давид Маркович. — И почему ты не удивлён совсем? Никак не возьму в толк. Ты будто ждал такого. А я до сих пор отойти не могу. Вчера Вика мне выдала. Она тоже шокирована.

— Вот к чему, — размеренно ответил тот, — им новая кровь нужна. Тем, кто понимает, что пришло то, чего не ждали. Вот и собирают молодняк. Из резвых и злых. Подбирать они всегда умели. И ты неправ. Я удивлён. Очень. Всё-таки Анатолий Соколовский... Прости.

Он осёкся, увидев, как перекосилось лицо Давида Марковича.

— Не извиняйся, — вздохнул тот. — Соколовский на моей совести. Обложили, Ваня. Как обложили нас тогда, в двадцать третьем, так и живём мы с Викой. Не продохнуть. Налей ещё. Столько я подлого сделал за эти годы, сказать тошно. Что сказать, подумать страшно. А ведь каким себя считал правильным, какие тексты писал. Когда ещё можно было. Лучше бы я всю жизнь в районной газете работал, так бы честнее было, Ваня, понимаешь?

Давид Маркович выпил залпом и закусывать не стал, автоматически взял дольку яблока с тарелки и так застыл, крутя её в пальцах.

— Я ведь так и не позвонил в тот вечер никому, – сказал он наконец.

Иван Павлович удивлённо поднял брови.

— Расскажи.

— Не я позвонил.

— Кто? — голос старого мента стал обволакивающим, как туман.

— Лида.

За окном быстро темнело.

Бутылку друзья допивали, почти не разговаривая.

— И где школа? – спросил наконец захмелевший Иван Павлович.

— Удивительно, но говорят что на территории бывшей Москвы, — ответил Давид Маркович.

— Что ж удивительного? С чистого листа. Город там не нужен. Там центр управления, не более того, это же очень логично.

— Управления чем?

— Кластерами. А точнее, исчезающими кластерами.

— Они исчезают?

— Это же логично. Дать людям новую жизнь. А потом растворить.

— В смысле растворить? Поясни, — потребовал начинающим заплетаться языком Давид Маркович.

— Что тут сложного? Растворить сотню миллионов оставшихся на огромной территории среди полумиллиарда приехавших в рамках Конвенции.

— А зачем кластеры? Почему просто сразу не запустили новых?

— Чтобы старые привыкли. Плавно, без спешки. Вроде ты ещё в своём доме, а по улице уже чужие люди ходят, и ты привыкаешь, потом начинаешь их язык учить, потому что на своём ты даже инструкцию к чайнику прочитать не можешь, а ещё чуть позже они и не чужие вовсе тебе.

— А если я не хочу так?

— Есть северные кластеры, там те, «кто не хочет так» быстро начинают понимать, что только так и надо. Да и ты помогаешь тех, кто «не хочет так», отлавливать и отправлять куда следует. И не только ты это делаешь.

— Кто ещё? – с нажимом спросил Давид Маркович.

— Лида, — рассмеялся Иван Павлович.

Рассмеялся и сразу остановился, не хотел обижать друга.

Но Давид Маркович тоже расхохотался.

— Агентурная семейка, не придумаешь такого сценария, — утирал он слёзы со щёк рукавом.

Когда отсмеялись, Давид Маркович заговорил серьёзно:

— Ведь это же очень дорого, демонтировать такой город. Зачем?

— Пришло время, и риски перевесили, слишком мы стали дорого обходиться, если посчитать расходы на соседство с нами в последние три-четыре сотни лет. Вот и скинулась братва. Отобьют затраты, есть чем, — так же серьёзно ответил Иван Павлович.

Когда Давид Маркович ушёл — Лида волнуется, не хочу, чтобы переживала, — Иван Павлович поставил на плитку чайник и заварил себе крепкого чёрного чая. Давида не удержало даже то, что Лида уехала по редакционному заданию в райцентр и приехать должна была лишь завтра.

— Звонить будет, волноваться, что не дома, — сказал он, собираясь.

Но тревожило его другое, это Иван Павлович понимал.

Самого его тревожили мысли о Виктории Марковне, к которой он не заходил после того случая — слишком сильны были переживания, что он снова в орбите наблюдения и рискует возвращением на север. Он решил навестить её. Ягод сушёных занесу, сказал он себе. И яблок кислых, антоновки. Пусть лежат, к зиме вкусными станут.

Волновал Стас. И Маша. Они ему нравились. Дети играют с огнём, а огонь играет детьми, думал он. Одни хотят вырастить из них пастухов лучше, чем были они сами, упустившие стадо. А другие будут растить из этих детей забойщиков для остатков стада.

— А могли бы жить, могли бы жить, — глухо проговорил он и стал готовиться ко сну.

 

Глава 4

Белые глаза

Иннокентий пил не каждый день. Просто не мог, как, к примеру, завлавкой, выпить пару-тройку рюмок и пойти спать. После ста граммов самогона — а любил Иннокентий именно его – душа только начинала дышать и хотела ещё. Остановиться сам Кеша не мог, пил, пока не свалится. Старался не пить в день зарплаты, иногда получалось, тогда он относил деньги матери. Она хвалила его, называла кормильцем.

Отец свалил за кордон давно, Кеше было тогда десять, сразу, как приняли Конвенцию. Тогда просто было уезжать, всех выпускали. Много народу уехало. Ничего здесь не будет больше, так тогда сказал батя, хотел мать с собой забрать, но та упёрлась — не брошу дом, и он уехал сам.

Помыкался по Китаю, присылал открытки иногда, а потом стал денег слать, сначала немного, а потом побольше, так, что мать засобиралась было к нему даже. Но как-то вызвали её получать письмо в управу, а оно было непростое, со счётом за патроны, что на расстрел мужа извели, ибо стал он в Китае наркобарыгой. Развозил дозы по клиентам да и довозился. Недолго пожил, как многие «русси», что сбежали тогда первой волной. Непросто стать таксистом в Китае. Да и проституткой тоже, говорят. Спрос на русских девочек уже не тот, слишком много стало, не удивишь.

Счёт китайский пришлось оплатить, строго-настрого мать в управе предупредили. Международные братские обязательства священны — так и сказали.

С тех пор мать в хозяйство своё вцепилась намертво и Иннокентия от себя не отпускала. Говорила, мол, уедешь — прокляну. Ну и куда двинешься после такого. Пробовал в колхозе работать, трактор китайский освоил, маленький для начала, да потом как-то выпивать начал. Мужики-то, в основном, выпьют — и на работу, морды синие, опухшие, но стопкой поправятся с утра и пашут до вечера. А он не мог так никогда, утром рука сама наливала, и пил он второй день, а бывало и третий, и четвёртый.

Попёрли из колхоза. Плакала мать, в церковь водила, поп ему голову яйцом гусиным обкатывал, начитывал чего-то, шептал, но помогало ненадолго.

Пристроила к Палычу в продлавку. Христом-Богом молила истукана длиннорукого за непутёвым присмотреть, да построже и чтобы без продыху батрачил. Отнесла гуся копчёного, что на Первомай, День трудовых народов, берегла. Гуся Палыч взял, закусывал им потом со своим дружком газетным, евреем Давидом. С Иннокентием не поделился, да и не думал об этом. Но Иннокентий был не в обиде, Палыч и дружок его — люди большие, пусть жрут.

Иннокентий работал, старался, таскал мешки и ящики, приворовывать не научился, и тётя Агаша потому смотрела на него как на блаженного. Подкармливала.

— Сам не берёшь, так с моих рук поешь, болезный, — говорила она.

— Не могу, Агафья Тихоновна, чужого брать, — жуя то самое чужое, отвечал Иннокентий.

Так то чужое, а это – казённое, всё одно что твоё, – весело отвечала тётя Агаша.

— Ведь недостачу могут насчитать, — волновался Иннокентий.

— Палыч не выдаст, мент не съест, — смеялась тётя Агаша, — глянь, какие шишки к нему ходят, выпивают в подсобке, курят. Чай не пропадём.

Шишки ходили, это правда. Вчера снова пришёл газетчик Давид, выпивали они с Палычем медовуху. Думал, нальёт и ему самогону Палыч, раздобрев, да рано сунулся, дурак, они ещё выпить не успели. Прогнал Палыч и кулаком своим погрозил, а кулак этот пару раз прилетал Кеше в рёбра за пьянку и был памятен.

Пусто было в кармане у Иннокентия. Получка в этот месяц пришлась в трезвый день и отнёс он всё матери. А выпить хотелось — страсть. Пошёл он привычным маршрутом. Сначала к гаражам колхозным, вдруг угостят мужики, если собрались после работы сообразить.

Мужики были, соображали и угостили.

— Дурак ты, Кешка, — сказал ему бригадир, — мог бы сейчас с нами пахать.

— Дурак, — согласился Иннокентий и выпил снова.

Потом ещё выпил и ещё, мужики обмывали премию и не жались.

От гаражей ему бы и домой, нарядный уже был и песни пытался тянуть, да слова забывались. Но захотелось тепла и ещё выпить, потому заглянул к Любке, бывшей подруге, со времён, когда был перспективным трудящимся села.

Любка в дом не пустила, поцеловать не дала, но сжалилась и полстакана самогона вынесла. Иннокентий выпил, после чего был погнан прочь и ушёл. Куда — не помнил.

Проснулся в своём секретном месте, сюда он приходил под утро спать, если был совсем пьяным, чтобы мать не сердить. Школьная котельная, где он пробовал когда-то работать кочегаром, стояла поодаль от дороги, и была в ней неприметная комнатка с отдельным входом снаружи, для скарба. Комнатой не пользовался никто, так повелось, оттого, видимо, что вход в неё был неудобный, не со школьного двора, а из сада. Там Иннокентий устроил себе уголок с ветошью, на которой спал пьяный. Ненадолго заходил, на пару часов: сон по этому делу тревожный, перекантоваться — и домой, с повинной.

Но проснулся он сейчас не от тревоги и тоски, как бывало обычно после пьянки, и не от того, что в уборную захотел, а от голосов, которые звучали рядом с ним. В тёмной комнате были ещё двое, мужчина и женщина, и его они не видели.

— Всё в штатном режиме, полагаю, так и необходимо доложить. Мы готовы, — говорила женщина.

Голос у неё был приятный, но холодный.

— Твой пока так же, с опаской к тебе? Или отошёл? — спросил мужчина сипло.

— Ну как же отойдёшь от такого, — тем же ровным голосом ответила женщина, — перепуганные все. Мент бывший так вообще про свою Викторию забыл, от контактов уклоняется. Не выгнать было. Теперь словно почуял — ни ногой.

— Обученный товарищ. Много повидал.

— Обученный.

— Резюмируем, — произнёс мужчина. — Оперативное наблюдение за объектами осуществляется в рабочем порядке. Эксцессов не отмечено. Поставленные задачи выполняются. Готовность к поимке полная.

— Волнуешься? — в холодном голосе женщины появилось что-то вроде сочувствия.

— Есть немного. Всё же много лет вместе бок о бок. В тяжёлые адреса вместе заходили. Доверял я ему. А тут вон как. Бывает.

— Он умный. Опасаюсь я очень. И сильный. Может быть шум. Не хотелось бы. Мы и так на виду.

— Да это не страшно, не впервой, разное бывало, умеем. Возьмём тихо. Червячок гложет — это нехорошо.

— Ничего. Такая служба, — неожиданно мягко и тихо проговорила женщина. — Иди ко мне. Я соскучилась. Потрогаю тебя... Беленький мой, любимый... Давай по-быстрому. Сзади, как прошлый раз хочу... Юбку подними...

Иннокентий вжался в пол и слушал, как сдавленно стонет женщина, как вторит ей, часто дыша, мужчина, до которого он мог дотянуться, если бы захотел. Их силуэты стали видны — сквозь щели в двери начал пробиваться слабый утренний свет.

— Не в меня сегодня. Дай я сама, — прошептала женщина и развернулась к мужчине, вставая на колени.

Теперь она была вполоборота к Иннокентию, и он её узнал. Она приходила в лавку и даже не просто в лавку, а бывала в подсобке. С мужем.

Мужчина задышал чаще. Его белые ягодицы сжались и задрожали. Он шумно выдохнул. Постоял. Погладил ладонью женщину по голове. Начал застегивать брюки. Она ещё стояла на коленях, дыхание её выравнивалось, глаза были прикрыты, когда она почувствовала взгляд Иннокентия. Чуть повернула голову и увидела его.

Резко встала.

— Белый, работай, — жёстко произнесла она, показывая на ставшего заметным на свету Иннокентия.

Он попытался встать, но мужчина уже развернулся и, хотя руки были заняты, ловко и резко ударил его носком ботинка в солнечное сплетение. Иннокентий упал, пытаясь вдохнуть. Женщина бросила на него ничего не выражающий взгляд и быстро вышла.

— Ну, покажись, — весело сказал мужчина и за волосы повернул голову Иннокентия к себе.

На секунду тот увидел светлые волосы, светлые брови и почти белые ресницы, отчего серые глаза тоже казались белыми.

Потом белоглазый ударил Иннокентия ребром ладони в шею, и больше он ничего не видел. Ещё подрагивающее тело его убийца закидал ветошью, приоткрыл дверь, огляделся и ушёл.

Женщина направилась к дому, стоявшему неподалёку, поднялась в квартиру, открыла дверь, сняла ботинки и плащ, подошла к спящему мужчине, присела на кровать и влажно поцеловала его в губы.

— Вставай, Давидушка, утро, — прошептала она ему в ухо.

— Уже вернулась? — спросил Давид Маркович, просыпаясь.

— Да, — улыбнулась Лида, — решила не ждать автобуса, они сейчас из райцентра плохо ходят. Попутку поймала.

— И не страшно тебе, — недовольно пробормотал Давид.

— Соскучилась же, дорогой, — ответила Лида, мило улыбнулась и забралась под одеяло.

 

Глава 5

Налипание

Вошедший в комнату для бесед с осуждёнными мужчина был немолод, но сухощав и быстр в движениях, это скрадывало возраст. Короткая стрижка, крепкие узкие кисти с очерченными сосудами и натруженными суставами, чуть впалые щёки — перед Денисом Александровичем стоял спец, из тех, каким был он сам и каких воспитывал.

Проницательный и обманчиво расслабленный взгляд скользнул по комнате, отсканировал оппонента и остановился. Мужчина положил на стол тонкий серый ноутбук без фирменного логотипа.

— Добрый день, — сказал он с мягким акцентом, скрадывая звук «р» и плавно интонируя.

Денис Александрович ничего не ответил. Достал пачку сигарет и спички. Закурил.

Мужчина улыбнулся.

— Тестируете границы допустимого. Видимо, автоматически. Вам это сейчас ни к чему. Меня зовут Джон, — сказал он и протянул Денису Александровичу руку.

— И меня, — ответил он, пожимая руку, — Джон. Джон Смит.

Оба рассмеялись. Первый этап установочной беседы был пройден, оба понимали, зачем он нужен и что затягивать его в текущей ситуации смысла нет.

— Вы хорошо держитесь, — сказал Джон.

— Ждал вас раньше, — ответил Денис Александрович.

— Понимаю. Вы в том положении, когда ничего не остаётся. Ждать и думать. Думать и ждать. Для раздумываний у вас информации достаточно — мы не препятствовали вашим встречам с Сергеем. Хотя основания для этих встреч ему придумывать всё сложнее. Тем не менее он очень поспособствовал тому, чтобы наш сегодняшний разговор состоялся.

Джон нажал на кнопку под столом. Вошёл дежурный, молодой военный без знаков отличия. Форма не нашего образца, отметил Денис Александрович. И внутренне усмехнулся — а какой он теперь, наш.

Джон по-русски попросил кофе, военный ответил, тоже по-русски, с тем же акцентом: «Так точно!» — и ушёл.

— Зачем вы их по старому нашему уставу заставляете отвечать? Почему не Yes, Sir? — спросил Денис Александрович.

— Из уважения, мы же находимся в русском кластере. «Исконно русском», так написано в последнем «Историческом альманахе», — с готовностью ответил Джон.

Он посидел немного, а потом с удовольствием повторил:

— Исконно... Обожаю русский язык.

Но Денис Александрович не поддержал.

— А что вы здесь делаете? — задал он вопрос на грани допустимой жёсткости.

Джон снова не удивился.

— Мы помогаем. Чтобы вы опять чего-нибудь не натворили.

— С чем?

— Сами с собой. Со своей землёй. Исконной.

— Да что мы натворить сможем в вечной мерзлоте?!

— Вы сможете, в этом уже никто не сомневается, — очень серьёзно ответил Джон.

Дежурный принёс кофе, две чашки, поставив обе перед Джоном, и ушёл.

Джон встал, взял одну чашку, обошёл стол и поставил её перед Денисом Александровичем.

— Угощайтесь, Денис, — сказал он, — разговор у нас может выйти долгим.

— Не стоит затягивать, — улыбнулся Денис Александрович, с удовольствием отпив глоток кофе, — знаете, давно не брал в руки чашек.

Джон неожиданно рассмеялся:

— Прелестная игра слов, а в нашем случае и смыслов, отмечаю ваше чувство юмора и умение держать удар.

— Удара ещё не было, друг мой, и я это понимаю.

— Да, вы правы, — ответил Джон, — вы правы. Но я предпочёл бы назвать это иначе. Изучая русский тюремный фольклор и терминологию «АУЕ», я обнаружил занимательный глагол «налипнуть». Вы, конечно, знаете, что он означает?

Денис Александрович кивнул.

— Понимаете, — продолжил Джон, — в этом глаголе и существительном «налипание» скрыты глубинные смыслы. Все мы, как мухи летом на кухне, летаем в поисках пропитания. Все рискуем. Но налипают на подвешенные под потолком липкие ленты далеко не все. Налипшие же остаются на ленте навсегда. Смысла бить налипших насекомых мухобойкой нет, они уже не представляют угрозы. Вы налипли, дорогой Денис. Налипли на ленты, которые вы сами со своими товарищами тщательно развешивали. Вы сами себя поймали. И разработали вас, и задержали ваши же люди. Мы к этому непричастны, мы наблюдали. Вас обвинили в предательстве того, что уже нельзя предать. Того, чему вы служили, давно нет, вы гонялись за собственным хвостом. Вам нужно это понять. Нам нет смысла наносить вам удары. Так уж сложилось, что теперь вы никому, кроме нас, не интересны. Более того, я знаю, что вы хотите у меня спросить.

Денис Александрович повернулся к столу боком, закинул ногу на ногу, положил руки, сцепленные в пальцах, на колено.

— Да, Джон, несомненно, мне интересно, что вы ответите на мой незаданный вопрос.

— Они просто уехали. Почти все. Они годами накапливали активы у нас, чтобы уехать сразу, как только не смогут больше «поднимать бабло» здесь. Да, всё так вот просто. Элиты и «вечного» руководства больше нет.

— И что они там делают?

— Некоторым дают пользоваться активами. Кому-то нет. Всё индивидуально.

— И цинично. Нужен — попользуйся. Стал бесполезным — забудь о счетах и имуществе. Это предполагалось. Они просто не могли в это поверить. А кто не уехал?

— Вы же всё понимаете. Несчастные случаи, убийства — да, был всплеск нераскрытых заказных убийств, причём циничных убийств, когда охрана ничего поделать не могла и увольнялась в тот же день в полном составе. Кого-то выселили, и это не самое плохое, поверьте, есть очень обустроенные для жизни кластеры. Как тот, к примеру, куда вы определили Станислава Соколовского и Викторию Фельдман. Кстати, Маша действительно очень интересная девочка, сильная.

— Сергей всего лишь делился со мной рабочими проблемами. Я советовал. Нас многое связывает. Он мне как сын. Да вы и сами понимаете, что я — специалист, каких мало, а обвинение моё абсурдно.

Денис Александрович выглядел совершенно спокойным.

Джон оценил его реакцию и одобрительно покачал головой.

— Так случилось, что именно мы в этом и не сомневаемся. Нам импонирует ваше стремление оставаться преданным делу, которому вы служили всю жизнь, несмотря на то, что система, важным механизмом которой вы являлись, отторгла вас. Но это не имеет смысла.

— А что имеет?

— Вычистить систему, модернизировать. Фактически создать заново.

— Каковы же будут её задачи? Этой новой системы?

— Те же, что были у старой, — безопасность государства.

— А оно есть, это государство? — усмехнулся Денис Александрович.

— Безусловно. Стало больше людей — по приблизительным подсчетам в шесть раз. Осваивается территория. Создаются новые криминальные и политические образования. Формируется система взаимоотношений. На огромной, ранее не освоенной территории появляются новые полисы, в них европейцы, американцы, китайцы, африканцы, много людей из Средней Азии, Мексики, Южной Америки, Ближнего Востока. Это колоссальный эксперимент — создание государства нового типа, государства работающих беженцев, новых пионеров, осваивающих гигантские пространства. И есть ещё кластеры с коренным населением, их интеграция в новый порядок идёт сложно — многовековая привычка иметь огромные неосвоенные земли и ничего не делать не поддаётся излечению.

— Я бы спросил, зачем я вам нужен. Но тогда бы окончательно определились роли — вы вербуете, а я оцениваю риски отказа.

— Мы прекрасно начали беседу, — ответил после небольшой паузы Джон, — обошли прелюдии и формальности. Потому и сейчас не вижу смысла вуалировать реальность. А в ней всё так и обстоит: я вербую, а вы оцениваете риски отказа. Знаете ли, я предлагаю вам посмотреть небольшое видео.

Джон открыл ноутбук и включил голографический режим. Над столом возникла женщина сорока с небольшим лет, со спортивной фигурой и красивым, ухоженным лицом. Она стояла в саду. За высокими туями виднелся дом из серого кирпича, небольшой, красивой архитектуры, с высокими окнами. Съёмка велась с прилегающей территории, это Денис Александрович оценил автоматически.

— У вас хороший вкус, — заметил Джон.

Было неясно, что он имеет в виду.

— Что с ней? Что с детьми? — отрывисто спросил Денис Александрович.

— Ваша супруга Татьяна живёт в вашем доме в Шотландии, Максим учится в Гарварде, а Лиза скоро перейдёт в старшую школу. Татьяна пользуется вашими сбережениями вот с этих счетов, подчёркнутых красным.

Джон положил на стол лист бумаги со списком.

— А вот эти счета, прощу обратить внимание на подчёркнутые зелёным, она не использует. Допускаю, что не знает о них. Вы — обеспеченный человек, Денис, — закончил Джон, откинулся на стуле и стал наблюдать за эффектом.

Денис Александрович мельком взглянул на лист перед собой.

— Что же, — закуривая, сказал он, — пришло время спросить, чего вы от меня хотите.

— Мы просим вас возглавить департамент интеграции кластеров конвенциального правительства. С практически неограниченными полномочиями, в том числе с подчинением вам структуры, в которой вы раньше работали. Мы гарантируем вам безопасность семьи.

— Нет, — ответил Денис Александрович, затушил сигарету и встал, — я бы просил вас отвести меня в барак, Джон. Разговор не имеет смысла.

— Хорошо, — смакуя слова, произнёс Джон, — идите. Как у вас говорят? Вода камень точит.

— Я не камень, — ответил Денис Александрович, — я — вода.

 

Глава 6

Мягкое небо

Маша прошла на кухню квартиры, после смерти Семёна Ефимовича ставшей внезапно просторной. Поставила на плиту эмалированный бежевый чайник с голубыми цветами на блестящем боку.

Стас остался в её комнате, он наткнулся на книгу, что она взяла у Давида Марковича — помятый томик рассказов Довлатова. Наткнулся и не смог оторваться, хотя читал его раньше, конечно читал, такие книги чудом проникали сквозь шмоны в каждый кластер, даже самый режимный.

Она любила, когда приходил Стас, тогда можно разговаривать, хотя он не очень много говорит, но она-то должна спросить у него, чего он хочет, налить чаю или предложить пряник. После смерти Семёна Ефимовича ей стали выдавать пособие, хватало на всё, и она покупала в лавке чай и пряники, а Иван Павлович оставлял для неё колбасу или ещё что-то, за чем люди вставали в очередь. Иногда Стас говорил много, и ей нравилось слушать, говорить в ответ, он внимательно смотрел на неё тогда. Однажды сказал, что она умная и что Виктория Марковна права — она цветок из сора.

— Мне не нравится, что из сора, — ответила она тогда.

— Нам не из чего больше расти, — ответил он.

— Потому что такие времена?

— Нет, времена тут ни при чём. Ты же дочь агронома, — он осёкся и, увидев, как поморщилась Маша, добавил: — ты понимаешь, о чём я, извини. Чтобы вырасти чему-то, нужен перегной. Сор, как написала Ахматова. И в лучшие времена всё стоящее росло из сора.

— Из чего вырос твой отец?

— Чтобы выросли такие люди, как он или Виктория Марковна, нужен особый перегной. Они растут из похороненного. Отец рассказывал, что сто лет назад его прадеда расстреляли в Колымском лагере. Их много построили тогда, этих лагерей, куда людей везли умирать. Люди ехали «Столыпинскими» вагонами, лежали на сене, везли на одежде семена со всей страны. Потом люди уходили в землю, с ними уходили семена, и семена прорастали, а люди — нет.

— Чем больше похоронят, тем больше вырастет... — задумчиво произнесла Маша.

Стас ничего не сказал тогда. Он умел так — полоснуть выжимкой из услышанного от отца и Виктории Марковны, из прочитанного и увиденного, а потом замолчать. И не казалось это обидным, совсем, скорее облегчение наступало, что можно не говорить об этом больше, а сесть пить чай.

Вода в чайнике закипела. Маша насыпала чая из жестяной банки с иероглифами в другой чайник, поменьше. Залила кипятком.

— Стас, куда ты пропал? — позвала она.

Он зашёл на кухню.

— Знаешь, — проговорил он, — а ведь если бы Довлатов не увидел зону, он бы не стал большим человеком. И увидел он её не как арестант. Он мог остаться подонком, потому что трудно остаться другим, если ты запирал решётки за людьми и ел еду из их паек. Даже если недолго. Он вырос из этой грязи. Это был его сор.

— Садись, — сказала Маша.

Когда сделали первые глотки горячего и густого тёмного чая, Маша спросила:

— Что ты имеешь в виду? Что грязь тоже может быть тем самым сором?

— Да.

— Почему ты сейчас об этом вспомнил?

— Потому что завтра у нас с тобой встреча с Сергеем Петровичем. Он называет её контрольной. Она последняя перед нашим отъездом. И наш путь — в грязь. Мы оба дали согласие на это. Добровольно.

Маша поставила чашку. Конечно, она помнила об этой встрече. Думала о ней. Боялась. Очень боялась. Когда появился Сергей Петрович, страшные люди в отделе полиции вдруг очень испугались. Они старались этого не показать, но это был классический страх шакала, который вроде бы тоже хищник, перед тем, кто больше и сильнее. Генетический ужас палача перед тем, кто решает — палача пора менять, а старого неплохо бы уничтожить. И уничтожает. Легко. Так Сергей Петрович отдавал команды: коротко и с улыбкой, которая несла презрение, безразличие и улыбкой не была.

Маша тогда не сразу поняла, кто перед ней, и испугаться не успела, а когда надо было начинать бояться и забиваться от этого человека в угол, под стол, закрывать уши и прятаться, прятаться от его слов, она уже не могла — слова проникли в неё, они были теми единственными словами, что могли проникнуть и родить надежду. Стаса освободят. Её освободят. Всё закончится. Страшный человек уверил её в этом, ничего не пообещав. Он купил Машу её же надеждой. И дал понять, что её научат делать так же.

— Я думаю об этом каждый день. Каждый, Стас. И забываю, только когда вижу тебя, — Маша встала и подошла к старенькому буфету.

Открыла дверцу, достала бумажный кулёк с пряниками, отогнула уголок, достала два пряника и дала Стасу. Тот взял один и, не глядя на него, сунул в рот. Начал жевать, но видно было, что вкуса он не чувствует. Он рассеянно смотрел куда-то над косяком кухонной двери и молчал.

Маша сделала шаг обратно к буфету и вдруг резко развернулась к Стасу. Пряники рассыпались по полу, некоторые покатились в разные стороны, а несколько осталось лежать у Машиных ног. Она закрыла глаза руками и беззвучно плакала. Стас повернулся вполоборота и посмотрел на неё с тревогой.

— Что случилось, Маша? — мягко спросил он.

Маша убрала руки с лица, сложив их на груди и сжимая пальцы. Начала говорить, успокаивая дыхание.

— Он, знаешь, что у меня спросил тогда? Были ли мы с тобой в связи. Ну понимаешь. В половой. Он так спокойно сказал это слово, как будто мы уже давно вот так, как он имеет в виду, а мы же не были никогда, и я не знала, что ему сказать. Я очень боялась, что он подумает, что я вру, и тебя не отпустят. Он сказал в самом начале, что в наших, понимаешь, в наших интересах, чтобы я говорила правду. Я ему сказала тогда, что ничего у нас не было, но если Станислав захочет, будет всё, но ничего плохого он не захочет. Хотя Станиславу можно всё. Вот так я сказала. И мне совсем не было стыдно, потому что я тебя люблю. И ему я сказала, что я тебя люблю и всегда буду с тобой. А он улыбнулся тогда и сказал: «Не надо избыточной жертвенности, вредная это штука, Мария. Это простой вопрос. Вы, по всем признакам, уже не подросток». И за ответ поблагодарил.

Маша продолжала говорить. Стас поднялся и обнял её. Он был выше, и у неё само собой получилось положить ему голову на плечо. Он гладил её по спине и рукам.

— Было или не было, есть или нет — не их дело. И вообще ничьё. Они и так забирают у нас слишком много. Может даже больше, чем мы сами. Об этом мы никогда никому говорить не будем.

— А если узнают?

— Пусть люди знают о нас только то, что узнают.

— Пряники рассыпала, — засмеялась Маша.

— А мы соберём и завтра возьмём угостить Сергея Петровича, — улыбнулся Станислав.

Пока собирала пряники и складывала их обратно, думая — а почему бы нет, — как их ест Сергей Петрович, Маша слушала, как растёт где-то внутри тревога. Контрольная встреча. Что он хочет проконтролировать? Что они со Стасом могли сделать такого, что не понравится страшному человеку?

Стас ушёл в комнату дочитывать книгу. Тревога не уходила. Контрольная встреча. Контрольная.

Маша походила по кухне, привычно смела со стола крошки, взяла свою чашку с недопитым чаем и подошла к окну. Чай остыл. Она любила пить такой. Семён Ефимович пытался её переучить, в его понимании пить нужно было почти кипяток. Он тоже всегда хотел её контролировать. Но это не вызывало тревоги. Это был контроль заботы. От него появлялось чувство защищенности. Забота порождала беззаботность.

Маша поставила чашку на подоконник. Пошла в комнату.

— Стас, скажи, — проговорила она, сев на край кровати, на которой он лежал с книгой, — почему Сергей Петрович называет встречу контрольной? Что на ней будет?

Стас отложил книгу.

— Я думал об этом. И, думаю, понял. Контроль им не так важен, как наш с тобой или других людей страх перед этим контролем. Мы должны бояться того, что о нас известно всё. В этом основа влияния. На всех.

— Но это же так просто. Это такой простой обман?

— Лучше всего работают самые простые механизмы. Так говорил мой отец.

Маша легла рядом.

— Стас, а мы можем спрятаться? Не расти вверх. Зарыться.

— Нет. Поздно. Мы будем расти вверх. Не бойся. Просто думай о том, что земля твёрдая. А небо мягкое.

 

Глава 7

День и ночь

Солнце не грело, но в лавке открыли все окна: Иван Павлович требовал проветривать тщательно не меньше часа в день. Сквозняк гонял тёплый ещё воздух, влажный от ночного дождя. Это было приятно. Летом во время таких проветриваний, когда по улице проезжала машина или трактор, в окна летела пыль, но беречься от этого не пытались — пыль быстро оседала и становилась привычной. Много тяжелей была влажная жара, остановить которую было нельзя, как невозможно было к ней привыкнуть.

— Где этого чёрта носит? — тяжело отдуваясь, пробурчала Агаша.

Она присела на табуретку, которая под ней боялась даже скрипеть, и вытирала полной ладонью пот со лба и тяжёлых щек.

Час назад привезли сахар, наглые китайские продавцы сгрузили сорок мешков прямо на землю у заднего крыльца, что-то полопотали визгливо в ответ на её возмущение, ловко запрыгнули в кабину своего яркого грузовичка и уехали. Пыль осела, Агаша зашла в лавку и прошлась по всем комнатушкам, надеясь, что Иннокентий где-то спрятался и спит, напившись с вечера.

— Кешка-алкешка, найду, уши оторву, — ворчала Агаша.

Заглянула в подсобку к Палычу, тот сидел над бухгалтерскими книгами и головы не поднял. Постояла у его двери, махнула рукой и пошла в торговый зал.

— Ирка, встань за кассу, — скомандовала она белобрысой девке-стажёрке, — пойду сахар таскать, а то дождь пойдёт и сахар вымокнет весь.

— Да где ж дождю-то, тёть Агаш! — заверещала Ирка. — Солнце стоять пошло.

Агаша ничего не ответила. Сахар на земле — непорядок. Такого она терпеть не могла. Сняла белый халат, для торговли, и надела синий — для ношения грузов.

Ирка посерьёзнела.

— Давай помогу, тёть Агаш.

— Стой уж. Успеешь в свой бабий век потаскать. И на себе, и в себе поносишь.

И пошла. Хорошая девка Ирка, хоть и вертиноска худосочная.

Мешки по пятьдесят килограмм обманчивые. Первые сами прыгают на плечи. А когда десяток переносишь, выше живота не поднимаются, руки виснут.

Агаша часто отдыхала, берегла силы. Ирка всё норовила помочь, да куда ей, сама с мешок весом.

За час перенесено было восемнадцать мешков.

— Чаю попьёте? — робко спросила Ирка.

— Ага, — тяжело выдохнула Агаша.

Ей стало неспокойно. Кеша хоть и алкаш, но пополудни приходил всегда, виноватился, как пёс нашкодивший, и просил работу. И чтобы оправдаться, и чтобы на опохмел поздний наработать.

Зашёл Иван Павлович. Он закончил с расчётами и был доволен — это дело он не любил и радовался, что нашёл в себе на него силы.

— Где наш несознательный? Снова бессознательный? — весело спросил он продавщиц.

— Да что-то загулял, — прихлёбывая чай, ответила Агаша.

Иван Павлович разглядел, что она в синем халате.

— Сама сахар носишь?

— А то ж.

— Вот что за ретроград! — странно для этих мест выругался Иван Павлович — Давай мне одёжу рабочую.

— Да ладно, Палыч, я сама, не впервой же, — завозмущалась Агаша.

— Давай, — прервал он её.

Иван Павлович был силён. Носил он мешки быстро и размеренно, дышал ровно, не кряхтел, когда поднимал и не мучился одышкой, когда шёл обратно. Закончил он быстро.

— Пойти, что ли, поискать дурака? — спросил он у любовно смотрящей на него и ровно сложенные мешки Агашу.

— Надо. Не запил бы, — ответила она с искренней заботой.

Маршруты блудного грузчика были известны. Иван Павлович спросил у мужиков-трактористов в колхозных гаражах, подтвердил свои опасения и уверенно пошёл к Любке, несостоявшейся Кешиной подруге. Любка отправила его дальше. Было два пути — домой или в укрытие. По всем описаниям для дома он был слишком пьян — мамы стыдился и не пошёл бы. Для укрытия — тайной подсобки в школьной котельной, откуда Иван Павлович его пару раз вытаскивал, слишком поздно, день давно перешёл на вторую половину. В это время Иннокентий уже не спал. Но проверить следовало.

Старенькая дверь не была закрыта на наружную щеколду.

— Всё ясно, — пробормотал Иван Павлович и уверенно вошёл внутрь, щуря глаза и привыкая к тени.

Иннокентия не было. Иван Павлович огляделся, вздохнул и повернулся было к выходу, но остановился. Что-то не отпускало его, старого опера, пропахавшего носом в своё время сотни «мест происшествий», как это называлось в безликих протоколах. Что-то держало. Обернувшись, он остановил взгляд на мухах, что облачком жужжали над ворохом старых тряпок у стены. Подошёл. Ткнул кучу ногой. Всё понял. Присев, раскидал верхние тряпки. От Иннокентия ещё пахло алкоголем. Рот его был раскрыт, веки подняты. По губам и глазам ползали мухи, между ними уже начинали белеть пятна отложенных личинок.

Потом Иван Павлович увидел шею Иннокентия, выгнутую неестественно в месте перелома.

— Под утро тебя, сынок, под утро, — прошептал Иван Павлович, — что же ты такого здесь увидел, кто ж тебе этого не простил? Кто же страшный и сильный тебя так ударил?

Надо было бежать в школу и звонить в полицию. Его оперское время прошло, и Иван Павлович не рвался в него обратно. Но привычка взяла своё, и он оглядел полы, ветхий скарб и старый дощатый верстак у стены напротив трупа бывшего грузчика продлавки. Всё было затхло, ненужно и тускло. Лишь на верстаке, почти у стены, в свете, что бил в проём распахнутой двери, блестело что-то не отсюда. Что-то, что попало в это забытое место недавно. Иван Павлович подошёл, протянул руку и взял значок, медный и блестящий — такие носят дети. И спортсмены. А ещё ударники производства. На значке было мелко отштамповано: «Передовик печатного дела».

Иван Павлович остановился и глубоко вздохнул, затем сунул значок в карман и пошёл к школе. Дверь открыла пожилая сторожиха, посмотрела на него белесо, выслушала и пустила к телефону.

Полицейские приехали, осмотрели «место происшествия» привычно и быстро, покачали головой, оценивая перелом позвоночника, загрузили труп в подъехавший фургончик-труповоз, который они называли «Ландыш». Ивана Павловича допросили на ходу, сказали, что ещё вызовут, и уехали.

Вызывайте, подумал он. Вызывайте. Мне есть, что вам не сказать. И пошёл к Давиду в редакцию. Не торопясь. Надо было обдумать, как теперь быть.

По дороге он зашёл в лавку. Пока он сухо рассказывал, Ирка закрыла рот обеими своими белыми ладошками с тонкой кожей, под которой выделялись косточки и синие вены.

— Ужас, ужас, — шептала она.

А Агаша отвернулась, стирая слёзы.

— Хороший он был, — сказала она, успокоившись немного, — давай похороним по-человечески, Палыч.

Заведующий почти растрогался и чуть не забыл, куда собирался. Вспомнив, посуровел и направился в редакцию.

Жара спала. Наступал вечер, и Иван Павлович заторопился: Давида надо было успеть застать.

Но тот и не собирался уходить. Он сидел один, за своим столом, улыбающийся и довольный. Этот вид его, никак не вязавшийся с затхлой подсобкой в старой школьной котельной, мухами над ветошью, набросанной на труп, на минуту смутил Ивана Павловича.

— Что встал у двери, заходи, старый друг, — весело заговорил Давид Маркович, — коньяк будешь? Обладаю некоторым запасом. Хороший. Не Китай.

— Ты чего такой лучезарный? — справившись с собой, спросил Иван Павлович и сел на стул напротив стола редактора.

— Так день какой хороший, номер сдал, ты зашёл, коньяк имеется, — продолжал улыбаться Давид Маркович.

— День днём. Но потом же ночь. Давай выпьем, — проговорил Иван Павлович и махом выпил полстакана коньяка, который, зная привычки друга, Давид Маркович налил ему на «посмаковать».

— Да что с тобой? — уже серьёзно спросил, всматриваясь в каменное лицо Ивана Павловича.

— А скажи мне, Давид, куда ты вчера пошёл от меня? — сухо спросил старый опер.

— Домой. Ты чего. Лида же позвонить должна была. Я тебе говорил.

— Позвонила? — с усмешкой спросил Иван Павлович.

— Нет. Зато приехала раньше. Утром рано. Очень порадовала, — снова улыбнулся Давид Маркович. — Да в чём дело, что ты темнишь?

— Утром? — глухо переспросил Иван Павлович.

— Утром, утром. Слушай, ты утомил загадками. Говори, — редактор начал сердиться по-настоящему.

Иван Павлович протянул ему сжатую ладонь и раскрыл её.

— Где ты его потерял? — показал он значок.

И замер. Значок Давида Марковича блестел на обычном месте — лацкане старого, но чистого и хорошо выглаженного пиджака, который висел на стуле за спиной друга и стал виден, когда Давид Маркович встал и нагнулся через стол, чтобы посмотреть на то, что ему протягивал Иван Павлович.

— Это не мой, это Лиды, — непонимающе заговорил Давид Маркович, — она же недавно получила такой. Гордилась очень. Утром жаловалась, что потеряла. Переживает сильно.

Иван Павлович встал.

— А теперь мы переживать будем. Наливай.

 

Глава 8

Время и пустота

Они дети, и они волнуются, подумала Виктория Марковна, смотря на Станислава и Машу, которые обедали сегодня у неё. Почти не говорят. Переживают. Станислав собран, это его обычное состояние — он всегда глубоко в себе, и понять, что он чувствует или чего не чувствует, может только тот, кто с ним давно и кого он подпустил к себе. Маша чувствует, это Виктория Марковна поняла давно. Оттого, что чувствует глухую и глубокую тревогу Станислава, Маша волнуется тоже. Но у неё это выше, не на поверхности, но заметнее: полоски тёмных бровей ближе друг к другу, чем обычно, между ними даже почти заметна вертикальная складка, карие глаза стали почти чёрными, взгляд временами замирает неподвижно на бесполезном объекте — Маша смотрит на него, но не видит.

Почти не говорят, отметила Виктория Марковна и вдруг поняла, что нарастающая пустота внутри не даёт говорить и ей.

Пришла мысль, что она никогда не была одна. В годы московской журналистско-тусовочной ажитации вокруг вились разные — молодые дарования и бездарности, какие-то приятные люди, сомнительные люди, выпивохи, что вечно звали порассуждать о сущем за модным вином, и ещё более модные тогда ЗОЖники, которые просто звали выпить: «Вот захотелось сегодня, иногда нужно расслабляться». Были активисты разных мастей, от уличных акционистов до «аналитиков протеста», как они себя называли, потому что каждый день что-то писали на публику и страшно переживали, когда их не замечали.

Все хотели её внимания, и это хотение становилось настойчивей и назойливей с ростом её значимости в мире медиа. Ей нравились и этот рост, и эта значимость, и суета вокруг, и необходимость реагировать моментально, почти не спать, и непреложная уверенность в том, что ночной звонок источника-силовика важнее распалённого любовника, на которого можно просто удивлённо посмотреть и попросить не издавать лишних звуков, вставая с кровати и отходя с телефоном у уха за сигаретой.

Всё закончилось разом. Все издания её круга — и «пятая колонна», и тщившиеся сохранить «нейтральность», а на самом деле судорожно пытающиеся удержаться на плаву, — и огромные богатые бюджетные холдинги — они в первую очередь, именно они — пошли под нож аудита и экспертной оценки специальной конвенциональной комиссии и не выжили.

Не нужны. Такое — не нужно. Мощности центральных медиа ушли в пользование рекомендованных Конвенцией холдингов. Европейцы, американцы и китайцы работали быстро и очень скоро запустили всё на свой лад. Бывшие потребители продукта вдруг ставших невостребованными Виктории Марковны, её друзей, оппонентов и врагов — «пропагандистов», как клеймила их она, растеклись по кластерам без мобильной связи и всемирной сети, но с местными газетами. Этих местных газетёнок оказалось вполне достаточно. Роптать пытались, фантомные боли ампутированного интернета какое-то время мучили, но новое правительство запустило специальное кластерное телевидение на основе анализа и мониторинга настроений, и мерное жевание стада продолжилось. Для жующих не поменялось ничего — одну жвачку отняли, другую дали, первая была со вкусами ярмарочными, вторая фастфудная, что по сути — одно.

Удивляло, почему стала не нужна она, именно она — Фельдман, которая была флагманом оппозиционной журналистики, столько лет и столько сил отдав, невзирая и не прогибаясь. Потом пришло понимание, что эта рефлексия накрыла всех, все думали, что спасутся именно они. Но в новой конструкции оказались свои центристы и консерваторы, свои либералы и радикалы всех мастей. Встроиться можно было только в кластерную журналистику, как это сейчас сделал Давид, но на такое она не пошла бы, если бы даже пришлось умереть прямо здесь и прямо сейчас.

А умереть могла. И не раз. Спасал рассудок.

В «ЗФИ» рядом был Анатолий Соколовский, общение с ним оказалось прекрасным своей глубиной и лаконичностью. Оно заместило «коммуникационный вакуум», как Анатолий называл это состояние.

Потом внезапно вошёл опять в её жизнь Давид, условный Давид, не тот, конечно, которого она помнила и хотела видеть, но брат. Родной.

Станислав, а потом Маша дали главное — возможность заботиться.

Они сидели за столом и ели гречневую кашу с тушёным мясом, Виктория Марковна несколько раз одёрнула себя, желая назвать их «дети». Не дети. Совсем не дети. Иногда рассуждения Станислава, прямые и глубокие, казались ей несовместимыми с его возрастом. Но тогда она вспоминала, чей он сын, как погиб отец этого мальчика и как вырос он сам.

И вот наступало время, когда она, пожилая и уставшая, оставалась одна. Питомцы всё решили, и отговаривать их было ни к чему — бесполезно, да и опасно, как ещё вывернется та недалеко ушедшая в прошлое история со Стёпой Пуховцевым? Лучше уехать. Но то, куда они уезжали, рвало Викторию Марковну на части изнутри. Наивность пубертата или сознательная убеждённость в правоте? Над этим Виктория Марковна думала долго и волевым усилием отошла от этих размышлений, не имевших в реальности значения, как и мотивация детей. Что бы они ни думали, о чём бы ни мечтали, школа сделает из них то, что планирует.

— Мы пойдём, Виктория Марковна, — тихо окликнула её Маша.

— Вы уже?

— Нет, мы пока ко мне, нам нужно к вечеру. Сергей Петрович днём занят.

Покинули они её быстро, как всегда, Станислав не любил долго собираться и прощаться, перемещение картин внешнего мира не вызывало в нём тревоги и стремления задержать момент. Ушли, обещав зайти на следующий день, после школы.

Виктория Марковна привела в порядок кухню, нашла сигареты, накинула плащ и направилась к двери. Она любила солнце, а осенний день выдался именно такой, с солнечным светом и падающими жёлтыми листьями. Прогуляться по улице или просто постоять у дома, выкурить несколько сигарет, посмотреть на людей. Это занимало время, которого вдруг стало неприлично много и грозило стать больше. Начинаю жить в пустоте, подумала Виктория Марковна. Незанятое время порождает пустоту. И вдруг становится интересно, почему соседка третий день гуляет с ребенком одна, а мужа её, который недавно приехал в отпуск со стройки очередного газопровода очередным братьям, не видно. Запил? А какое мне дело? Я же никогда об этом не думала.

Виктория Марковна усмехнулась тому, что становится похожей на тех пожилых женщин, которые сидели у подъезда её московского дома, обсуждали всех увиденных и решали судьбы пропавших из виду, оценивали мужчин, с которыми она приходила, хихикали над тем, который сначала приходил к ней часто, — тогда она решила, что так будет всегда, — а потом начал ходить в другой дом и в другой подъезд. Виктория Марковна не дала ему второго шанса и выгнала, а он приходил ещё несколько раз, стоял и ждал её у подъезда. Сейчас Виктория Марковна представила, как это выглядело со стороны, и рассмеялась. Подумала, что лучше бы тогда была одной из бабушек, это было бы намного веселее, чем отлипать от этого навязчивого обиженного мальчика.

В дверь позвонили. Настойчиво, одним длинным непрерывным нажатием звонком. Виктория Марковна открыла дверь.

— Здравствуйте, — сказала Лида.

Она стояла в коридоре, не улыбалась, как делала это обычно при виде Виктории Марковны, и не стала ждать приглашения войти, а уверенно переступила порог, закрыв путь к выходу.

Виктория Марковна отодвинулась, но не от уверенного движения Лиды, а потому что за Лидой неторопливо, с холодной неизбежностью и безразличием в сером взгляде вошёл мужчина. Широкие плечи и низкий лоб странно сочетались с умными глазами. Смотрел он прямо, Виктория Марковна почувствовала, как он изучает её, но не решает, что с ней делать, а думает, как выполнить то, что решил кто-то другой и приказал ему.

— Что случилось, Лида? — спросила Виктория Марковна.

Вот и закончилась пустота, мелькнула мысль.

— Вам надо будет проехать с нами, Виктория Марковна, — ответила Лида и, предупреждая вопрос, добавила: — не спрашивайте куда.

Виктория Марковна остановилась. Человек не может уйти из дома куда-то, не взяв достаточно для того, чтобы вернуться.

— Брать ничего не надо, — мягко проговорил мужчина.

— Почему? — автоматически спросила Виктория Марковна.

— Вы вернётесь или не вернётесь. Если вернётесь, то скоро. Всё ваше будет здесь. Если не вернётесь — это всё вам больше нужно не будет.

— Хорошо, — улыбнулась ему в ответ Виктория Марковна, — у вас есть спички?

И достала сигарету. Мужчина одобрительно улыбнулся и достал металлическую зажигалку.

Ехали в длинной чёрной машине, недолго. Отдел полиции, догадалась Виктория Марковна. По дороге молчали. Лида, уверенно пройдя мимо дежурной части и не обратив внимания на вставшего за стеклом полицейского, повела Викторию Марковну по коридору.

Вот какая она настоящая. Вот какими они становятся, подумала Виктория Марковна. Вот какими станут скоро Станислав и Маша.

У двери начальника отдела полиции стояли двое мужчин в тёмных костюмах. Лида довела Викторию Марковну до них и остановилась.

— До свидания, — сухо сказала она, развернулась и ушла.

В кабинете было светло. Из-за стола встал высокий мужчина, чуть младше Виктории Марковны, худощавый, лёгкий в движениях, с тронутыми сединой коротко стрижеными волосами.

— Здравствуйте, Виктория Марковна, — протянув открытую ладонь, сказал мужчина, — давайте познакомимся. Меня зовут Денис Александрович.

 

Глава 9

Отработанный материал

Иван Павлович шёл разлаписто и небыстро, подстраиваясь под опьяневшего Давида, бесшумно переставляя длинные худые ноги. Думал.

Кто же он, как его оценивать и как воспринимать? Идёт рядом. Называет другом. Делает мелкое, но предаёт крупно. Мелкое, чем жил сейчас Давид — газетёнка, — и предательство, расстрел Анатолия Соколовского — несомненно, крупное и важное — совмещались естественно.

— И что. Что мне сейчас делать? — Давид Маркович шёл, спотыкаясь.

Выпито было много. Бутылку коньяка, подаренного редактору каким-то очередным осчастливленным статьёй передовиком, выпили, не заметив, не ощутив вкуса и запаха. Потом была бутылка самогона, очень крепкого, Давид Маркович хотел ещё, но Иван Павлович отказался.

— Пойдём, провожу тебя домой, — сказал он совершенно трезвым голосом и поднялся со стула.

— Ты вообще пьянеть не умеешь, мент? — проворчал Давид Маркович и стал собираться.

Умел. Но не сейчас. Иван Павлович хотел бы опьянеть, проще всего было бы выпить и опьянеть, оставить всё, забыть, залить, но знал — это не заливаемое и, что страшнее, рано пытаться заливать. Давидов значок висел на лацкане, а второй, Лиды, холодно лежал в кармане. Давиду он его не отдал.

Всё обсудили и понятно было, что не просто так этот значок в подсобке оказался, не случайно Лида носила его и не случайно потеряла именно там. Удар по шее Кеши-грузчика был силён, разорвать аппарат из мышц, связок и сухожилий, фиксирующий позвоночник, непросто, это травмы из дорожно-транспортных или авиационных, но тогда не было того неестественного изгиба, что увидел бывалый опер Иван Павлович. Ясно было, что Лида так ударить не могла, бил другой человек, обученный и очень сильный, сильный зло, умеющий бить другого не за что-то, а для. Но страшно было не от возможности получить такой удар. Что-то происходило. Близко. Что-то опаснее неизвестного убийцы безобидного грузчика.

Давно стемнело, тонкими иглами начинал бить сверху мелкий дождь, к нему Иван Павлович так и не привык. Эта колючая морось проникала в нос, рот и лёгкие и выхолаживала изнутри. Людей на улице не было. Местные ложатся рано — утром вставать и работать, сельский график суров. Светодиодные фонари на солнечных батареях — подарок кластеру от китайских друзей, что разработали, а точнее выгребли за пять лет до основания гипсовый карьер неподалёку от посёлка, — стояли редко, метров через сто друг от друга, и света давали мало: батареи просто не успевали зарядиться за сумрачный здесь почти всегда день.

Работают. По нам сейчас работают, вдруг понял Иван Павлович. Понимание это логикой опосредовано не было. Он почуял. Много раз он сам так работал, вёл объект в паре или в группе. Молодцы. Старая школа, знают, что к Давиду идём, если наружное наблюдение организовали, то никаких сомнений, что и редакция под полным контролем. Слушали их пьяные разговоры, но всё равно ведут, чтобы наверняка, думал Иван Павлович, и настроение его ухудшалось. Он снова вспомнил Кешу. Махнуть в переулок, а там через заборы, схорониться? И куда потом? Деньги кластерные за его пределами никому не нужны. Некуда, просто некуда и не к кому бежать. А бродягой жить не смогу. Старый. Да и молодой бы не смог.

Оставалось идти, куда шли, и это неожиданно взбодрило Ивана Павловича. Простая мысль, которая долго крутилась где-то рядом, ударила в голову.

— А что, Давид, ты сказать ей собираешься?

— Я скажу, что она шпион и убийца, — ответил пьяный и смелый Давид Маркович, глядя на Ивана Павловича снизу вверх, с вызовом.

— Смело. Неожиданно. И, конечно, поставит её в тупик, — усмехнулся Иван Павлович.

— Ну я же не смогу с ней жить теперь, — зашептал Давид Маркович, пытаясь успеть за ускорившимся завлавкой и не наступить в коровьи лепёшки, оставшиеся после прошедшего к вечеру колхозного стада.

— Сможешь. Ты очень много смог за эти годы, — мрачно сказал Иван Павлович.

Давид Маркович промолчал. Дальше так и шли, в своих мыслях.

Перед подъездом остановились.

— Ты хочешь, чтобы всё это как-то разом закончилось, Давид? — спросил Иван Павлович. — Ты об этом думаешь всю дорогу?

— Да, — тихо ответил Давид Маркович.

— Покажи ей этот значок, — он протянул другу свою страшную находку.

— И что будет?

— Не знаю.

— Я пойду, — Давид Маркович взял значок, — пока, дружище.

— Пока, — ответил Иван Павлович, пожал другу руку и пошёл по улице в сторону дома.

Давид Маркович постоял, посмотрел ему в спину и зашёл в подъезд.

Идти Ивану Павловичу было недалеко, на дождь он внимание обращать перестал и курил, прикрывая сигарету широкой ладонью. Путь вёл к центральной улице, которую надо было пересечь. Подойдя ближе к хорошо освещённому перекрестку, Иван Павлович увидел длинную чёрную машину. Около неё, не скрываясь и глядя на него, стояли трое мужчин, разного роста и в разной одежде, но все крепкие и с короткими стрижками. Когда Иван Павлович подошёл ближе, они направились к нему.

Вот и всё. Всё. Кеша, Кеша, куда же ты меня привёл? Как это будет? Хотелось бы, чтобы побыстрее. Не ломали бы, а уж сразу. Иван Павлович мрачно заулыбался и ускорился.

— Здорово, мужики, — сказал он мужчинам, не дожидаясь, пока с ним заговорят.

И протянул в сторону ближайшего и собиравшегося что-то ему сказать сведённые в запястьях руки.

— Это излишне, Иван Павлович, — произнёс мужчина без эмоций, — я прошу вас проехать с нами.

— Зачем? — удивлённо опустил руки Иван Павлович.

— На беседу, — так же ровно ответил мужчина.

Спрашивать, с кем беседа, было бесполезно, Иван Павлович и не стал. Его усадили в середину широкого заднего сиденья, прижали с двух сторон. Ехали молча. Машина остановилась у отдела полиции. Ивана Павловича привели в приёмную начальника полиции, усадили и попросили подождать. В приёмной дежурили трое мужчин: один — у окна, другой — за столом секретаря и ещё один у двери.

Иван Павлович уселся на стул и начал ждать, прикрыв глаза и наблюдая. Мужчины иногда бросали на него равнодушные взгляды. Из-за дверей доносились отголоски разговора.

Через полчаса раздался звонок внутреннего телефона. Мужчина, сидевший за столом, взял трубку, выслушал короткое указание и показал Ивану Павловичу на дверь:

— Проходите.

Давид Маркович постоял у входной двери. В подъезде привычно пахло дешёвым куревом и чем-то подгнивающим. «Резкий запах привычно бьёт в нос», пришло ему в голову. Господи, как это было давно. Он был юн, играл на гитаре — не потому что любил, а потому, что это любили девочки, а ему хотелось им нравиться. Было много подъездов, меньше — парадных, он приходил с гитарой в чехле за спиной. Грустно грело, что в очередной старенькой квартире, как всегда, много людей, из которых он знает лишь нескольких, но скоро будет знать всех, правда, завтра уже забудет, как забудут они его.

Сейчас его ждала одна женщина, свет в кухне горел, он это видел с улицы. Женщина, которую он считал преданной и недалёкой, пустил её в дом, чтобы в нём был кто-то. А она оказалась умной и страшно далёкой от него. И просто страшной. И сейчас сказать бы ей, что всё знаешь, но придётся потом ходить на беседы, снова будут проверять и задания одно омерзительней другого навалят.

Не буду говорить, решил Давид Маркович. Подвернётся случай, спрошу. Значок не отдам.

Дверь открылась. На пороге, в светлом проёме, стояла Лида.

— Ну что ты, Давидушка, заходи, — проворковала она, — я тебя жду, в окно видела, как вы шли, а ты зашёл в подъезд — и всё нет тебя и нет. Заходи.

Давид пьяно переступил через порог. Вот так всегда, если лишнего выпьешь. Вроде контролируешь себя, а заходишь домой, и силы кончаются. Сейчас бы сказать что-то обидное и резкое, а язык не поворачивается.

Он устало сел на табуретку.

— Эх, Лида, Лида, — пробормотал он.

— Раздевайся, пойдём, я тебя умою, напился, бедненький, нервничал сильно? Номер сдавал?

Лида отвела его в ванную, раздела, умыла, завернула в халат.

— Чаю будешь?

— Нет, — ответил Давид Маркович, — я спать буду.

И ушёл в спальню. Лида собрала его вещи, развесила и сложила. Сквозь ткань брюк почувствовала в кармане что-то жёсткое и колючее. Сунула руку и укололась. Чертыхнувшись, достала значок. Знакомый. Посмотрела на пиджак Давида — там такой же приколот к лацкану. Чертыхнулась ещё раз. Аккуратно повесила брюки на спинку стула. Пошла на кухню и встала у окна. Размышляла она недолго — засопел в спальне Давид. Не мог уснуть.

Лида прошла в ванную, взяла свою косметичку с нехитрыми принадлежностями. Надела резиновые перчатки. Достала пузырёк духов. Прошла на кухню, очень осторожно открыла пузырёк, капнула в рюмку. Закрыла пузырёк и унесла его обратно. Сняла и выкинула в мусорное ведро перчатки. Налила в рюмку коньяку.

— Давидушка, а ты ещё коньячку и спать, — присев на кровать, погладила она мужа по голове.

Тот сел на кровати.

— Какая же ты заботливая, — проговорил Давид Маркович и взял предложенную рюмку.

Сердиться он больше не хотел. Сил на это не было. Выпил.

— Так же лучше? — улыбнулась Лида.

— Лучше, — заулыбался Давид и лёг.

Вдруг стало очень хорошо. Он шёл наверх по лестнице в тёмном питерском парадном, искал квартиру, в которой сегодня ему, московскому студенту в гостях, надо будет играть старые песни про лыжи у печки и Серегу Санина, а ещё про кровь на рукаве и куклу с человеческим лицом.

Мы все — куклы с человеческими лицами, блаженно думал Давид Маркович, все — куклы, мы — вещи, мы — глина. Я — никто. Никто не может страдать. Никому не больно. Мы просто нужны или не нужны. Когда нужны — нас водят за нити, из нас лепят. А когда становимся не нужны — мы идём по лестнице в тёмном парадном куда-то наверх, к свету — который в той старой квартире с незнакомыми людьми. Там будут улыбаться и жать тебе руки, а завтра навсегда о тебе забудут.

На мгновение он увидел лицо Лиды.

— Лида...

Лицо его стало мягким, гладким, печали уходили с рельефом морщин и складок.

— Отдыхай, — тихо говорила Лида, — ты отработал своё, отдыхай.

 

Глава 10

Упущенный шанс

— Садитесь, — Денис Александрович пододвинул Виктории Марковне стул за небольшим столом, приставленным к столу большому, начальственному. Сам не пошёл к креслу начальника, а сел напротив.

Некоторое время изучали друг друга.

— Простите, — наконец спросила Виктория Марковна, — кто вы?

— Вы ожидали увидеть здесь кого-то иного? — улыбнулся Денис Александрович.

— Исходя из описания Давида, мне следовало ожидать встречи с другим человеком.

— С Сергеем Петровичем?

— Да.

— А что говорили Станислав и Мария?

Виктория Марковна почувствовала, что этот вопрос, несмотря на простоту и непосредственность, с которой был задан, вовсе не прост.

— Нет, — ответила она, — Станислав и Мария не склонны обсуждать эту тему.

Денис Александрович едва заметно одобрительно кивнул.

— Сергея Петровича вы, возможно, ещё увидите. Я был его руководителем.

— Были? — с недоумением прервала его Виктория Марковна.

— Да, был. Возможно, ещё и буду. Но это сейчас не так важно. Мне поручено руководить крайне важным проектом, и мне надо с вами поговорить.

Денис Александрович встал, дотянулся до пачки сигарет на большом столе и сел обратно. Передал пачку сигарет Виктории Марковне.

— Я не курю. Но взял для вас. Разговор будет долгий. Я знаю, что ваш брат, Давид Маркович, был с вами откровенен. Известно вам и о Лиде. Вы имеете общее представление о том, как Управление президентской безопасности повлияло на судьбы вашего приёмного сына Станислава и его девушки Марии. Да, — отметил он, увидев реакцию Виктории Марковны, — его девушки. Мы наблюдаем за развитием их отношений. Мы не против.

— Они уедут? — распечатывая пачку, спросила Виктория Марковна.

— Да. Это будущее. Пусть оно у них будет.

Виктория Марковна задумалась.

— Могу я задать вам один вопрос? Почему вы называетесь управлением президентской безопасности? Кто этот президент, безопасность которого вы обеспечиваете? Где он?

Денис Александрович рассмеялся:

— Удивительные мы люди. В мире столько стран и столько президентов, а мы при слове «президент» думаем об одном. Даже сейчас.

— И всё же.

— У меня нет ответа. Видимо, при подписании Конвенции пытались сохранить самое дорогое. Контроль над месторождениями нефти и газа. Госбезопасность. Дворцы, Сочи, Рублёвку. Офшоры. Что-то сохранили. Вот слово в названии осталось.

Виктория Марковна внезапно почувствовала в сказанном диссонанс, что-то нелогичное и неестественное, пока неуловимое.

— Только слово? — осторожно задала она вопрос.

Денис Александрович помолчал.

— Да, только слово, — наконец произнёс он. — Но они его очень хотели.

— Они?

— Они.

— То есть вы не они? Не управление той самой безопасности?

— Я выше, — просто ответил Денис Александрович. — Они, которых вы упомянули, получают команды от нас. Не зная, от кого эти команды поступают.

— Так зачем же они выполняют команды, если не знают, от кого они?

— А это их базис, основа организации и существования. Исполнителю не только не надо, но и нельзя знать о том, как зародилась команда и что в её сути. Я сам долго был среди них. Сергей — мой ученик. И скоро ему предстоит тяжёлый экзамен — увидеть, понять и принять происшедшее.

— А как вы поняли? — закуривая вторую сигарету, Виктория Марковна пристально посмотрела на собеседника.

— Классически. Через арест. Как понимали все, помните, как их называли, «силовики» того государства. Прокуроры и чекисты прозревали там в день задержания. Только поменять уже ничего не могли. Ничего не изменилось. Меня держали в особом конвенциальном кластере. Спецобъект «Мирный», может, слышали? И мне показали всё, что могло помочь мне понять.

— Что именно?

Денис Александрович усмехнулся:

— Страну.

— А она ещё есть?

— Вы будете смеяться, Виктория Марковна, но и я задал им этот вопрос. И мне ответили, подробно. Да, государство есть, со странным пока устройством, с центром управления, где решения принимаются коллегиально, членами Конвенции, государствами, что пришли однажды, когда стало понятно — существующее опасно для них настолько, что надо рискнуть. Но рисковать не пришлось, по большому счёту. Всем, кто мог принимать решения, было что терять, они не хотели жить здесь и боялись только за то, чтобы им дали жить там. В братских странах Конвенции. «Приди и возьми». Классика, только это странно воспринимается, когда царь Леонид и его воины хотят жить в Персии, там у них дома и семьи. Меньше всего они хотят воевать сами, а тех, что хочет воевать за них, не осталось. А ещё я узнал, что кластеров становится всё меньше. Не потому, что людей в них уничтожают, нет, — успокаивающе поднял Денис Александрович ладонь, увидев встревоженный взгляд Виктории Марковны, — кластеры интегрируют.

— Интегрируют во что?

— В население. Постоянно растущее население. За пятнадцать лет людей стало больше примерно в шесть раз. И старое население, то, что готово, интегрируется с новым в новое. Ошибка Сергея, того, что организовал операцию с Соколовскими, Давидом и вами в том, что он борется за прошлое. А оно ушло. Станислав ему интересен как тот, кто сможет в будущем вернуть прошлое. Таких ищут по всей стране. Но это уже невозможно. Для той цивилизации, что заселяла эту часть суши тысячу с небольшим лет, шанс упущен. Слишком долго. Теперь выбор — либо кластеры...

— Резервации, — резко произнесла Виктория Марковна.

— Да, — продолжил, словно не заметив, Денис Александрович, — либо интеграция, выявление и сохранение лучшего, попытка оставить след в истории страны. Уже новой страны.

— Пока это колония.

— Истории некоторых бывших колоний весьма поучительны, — снова улыбнулся Денис Александрович.

Сигарета давно потухла. Виктория Марковна взяла ещё одну.

— У меня есть два вопроса, — сказала она, зажигая спичку.

— Конечно.

— Какими методами вы собираетесь действовать? Теми, что уничтожили ту самую цивилизацию? Выявлять лучшее, пытать и выгонять из страны? Загонять в шарашки? Забирать себе управление отраслями, о которых понятия не имеете? Биться за контроль над бюджетом?

Виктория Марковна не скрывала неприязни.

— Я думал об этом, — спокойно ответил Денис Александрович, — и, знаете ли, пришёл к выводу, что то, что нас не допустят ни к управлению страной, ни к бюджету — к лучшему. Именно это стало последней каплей, которой цивилизация этой части суши не вынесла, — когда опричники и тайный приказ стали управлять казной. Согласен с вами. А методы... Неужели вы думаете, что где-то они много приятнее для тех, с кем мы работаем? Спецслужб с чистыми руками не бывает.

— Второй вопрос. Сложнее. Почему вы согласились? Вы же предали свою прежнюю службу.

— Нет, этот вопрос проще, Виктория Марковна. Я не предатель. Я предвижу.

— Вовремя предать — значит предвидеть, — рассмеялась Виктория Марковна.

— Вы знакомы с нашим профессиональным фольклором, это неудивительно. Но эта поговорка удивительно точно отображает суть. Прошлое не вернуть. Его некому и незачем возвращать. Москва почти демонтирована. Города перестроены. Новые дороги, новые месторождения, новая финансовая система, новые языки и новые производства. Да, производства, представляете, за пятнадцать лет мы стали третьей экономикой мира! Так зачем пытаться вернуть то, что было? Мы или встраиваемся в процессы, или догниваем в резервациях, как вы верно подметили.

Я долго думал, до того как согласиться, уверяю. И решение принял, только когда мне дали все данные, что я просил. Когда обеспечили все условия, которые мне были важны. Впрочем, уверен, что вы хотите задать ещё кое-какие вопросы. Попробую предугадать ответы. Станислав и Мария будут учиться. Я побеседую с ними. И не раз. Думаю, им, как родившимся в кластерах, многое надо будет узнать. Уверен, что они поймут, что путь, о котором я говорю, — наш единственный.

Главный вопрос, который вы хотите задать, — зачем вы нам? Отвечаю. Вы лучшая из старой школы московской интеллигенции. Лучшая живая. Других сейчас нет. Вы должны их вырастить, научить. Мы дадим вам технические возможности, вы даже не представляете, каковы они сейчас. И возможности медицины шагнули вперёд дальше, чем вы думаете. Помните себя в пятьдесят? Вот так вы и будете чувствовать себя. Как минимум. Вы возглавите медиапроект «Интеграция». Вы найдёте то выжившее, что не пропало за эти годы. Вы сделаете так, что лучшее, что было здесь за тысячу лет, останется в истории. Сохраните русский язык, в конце концов.

— Пафосно, — усмехнулась Виктория Марковна.

— Мы дадим вам возможность подобрать людей, с которыми вы будете работать. Разыщем их. Если они живы.

Наступила пауза. Из приёмной доносились приглушённые голоса. На улице смеркалось.

— Давид? — спросила Виктория Марковна.

— Да, — ответил Денис Александрович, — но на небольших должностях.

— Иван Павлович?

— Зачем он вам? — удивился Денис Александрович.

— Будет заведовать хозяйственной частью. Мне так спокойней.

Заискрившийся и помолодевший взгляд Виктории Марковны отказа принять не мог.

— Другие были планы, другие, слишком он любопытный и сметливый, — проговорил Денис Александрович, — но хорошо, принимается. Доставим сегодня сюда вашего Дон-Кихота.

Виктория Марковна задумалась и погрустнела.

— Запишите первые десять фамилий, — сказала она.

— Вот и славно, — улыбнулся Денис Александрович, положив перед собой блокнот.

Время и пустота. Пусть первого станет меньше, но второго не будет вовсе, ради этого я пойду на всё, подумала Виктория Марковна и начала перечислять фамилии, те самые, запрятанные глубоко, от которых сердце застывало и мешало дышать.

Под утро, когда уже начинало светать, в кабинете начальника полиции, который не осмеливался уйти с работы и ждал отъезда высоких гостей в кабинете заместителя, не решаясь даже выпить водки, разговаривали Денис Александрович и Сергей Петрович.

Денис Александрович сидел на прежнем месте, там же, где сидел во время разговора с Викторией Марковной, на месте которой теперь был Сергей, его ученик.

— Тут же была Лида — стояла у окна — и Белый — рядом с Сергеем Петровичем.

— Серёжа, ты не прав, тебе нужно просто принять ситуацию. Это сложно. Но нашей службы больше нет. Тех, кому мы служили, тоже нет. Мы даже и не знали никогда, зачем и кому мы служили. Догадывались. Смотри сам, что получилось, — говорил Денис Александрович.

Он повторялся, и это ему не нравилось.

— Да о какой интеграции вы мне говорите! Зачем мы тратим время, я же действовал по вашему плану! Мы идём по плану, — непонимающе твердил Сергей Петрович, — к чему эта провокация?

— Планы меняются. Ты же понимаешь, чем это закончится, Сергей.

— Я ездил к вам.

— Ты меня и посадил.

— Я не мог иначе.

— А я могу тебя не посадить. Сейчас я говорю с тобой. Дольше, чем могу. Принимай решение.

Сергей Петрович встал.

— Я вам не верю, Денис Александрович, — уверенно сказал он, — вас завербовали.

Денис Александрович посмотрел на Белого. Кивнул. Тот мягко пошёл на Сергея Петровича, который повернулся к нему. Через несколько секунд Белый лежал на полу, пытаясь зажать рану в шее, из которой торчала рукоятка короткого ножа. От таких ударов спасения нет.

Сергей подбежал к окну, чуть не сбив бежавшую ему навстречу, но мимо Лиду.

— Белый, Белый, не умирай, — глухо шептала она, пытаясь зажать небольшую, но страшную рану на его шее, пока Сергей Петрович открывал окно, а когда он выпрыгнул и, мягко перекатившись через плечо, побежал к парку, уже стояла у подоконника, доставая пистолет.

Денис Александрович не мешал.

— Раз, два, три, зайчик, не беги, — прошептала Лида и выстрелила.

Тёмная фигура упала. Лида выпрыгнула в окно, добежала до пытавшегося подняться Сергея Петровича и выстрелила ему в голову.

В кабинет вбежали трое мужчин.

— Помогите ей, — приказал Денис Александрович, показав в окно, — шума нам не надо.

 

Эпилог

— Видишь, как исчезает дымка над замерзающей водой? — спрашивает Станислав у Маши.

— Да, — отвечает она, — мне всегда её жаль, мне кажется, что в реке становится меньше воды, самой лучшей воды, которая умеет становиться прозрачной дымкой.

Группа ушла наверх, учебный день окончен. Солнце ещё высоко. Можно гулять по парку.

— Мой отец был такой дымкой. Может быть, и твоя мать, мы постараемся узнать, когда станем работать по-настоящему.

От реки зябко, тянет морозом.

— Говорят, что именно здесь был Кремль, — произносит Маша.

— Это мы тоже узнаем. Будем объяснять людям историческую значимость Большой Реновации и демонтажа символов тоталитарной эпохи. Объяснить можно вообще всё. И любые символы, и их демонтаж. Так живёт человечество. Группа людей дробится, одни начинают писать законы, другие — придумывать тотемы, третьи заставляют исполнять законы и кланяться символам. Если это работает — группа живёт долго. Но не вечно. Ни одна такая система не вечна, потому что основана с расчётом на гармонию. С надеждой на неё, пусть жуткую, но гармонию. Но даже жуткой гармонии в мире нет.

— Поднимемся в парк?

— Да.

— Ты знаешь, я нашла в парке кое-что. Важное. Пойдём, пока светло. Это надо видеть, пока светло.

Тонкий, полупрозрачный слой снега лежит на жёлтых листьях и ещё зелёной траве под ними. Всё это хрустит под ногами и поднимает в воздух запах прелого, но ещё чистого осеннего леса. Серые стволы осин, чёрные липы и береста в частую полоску играют в ярком свете по-разному, но контраст с прозрачным воздухом создаёт всё, что растёт сейчас в парке. Тропинка ведёт в отдалённый угол, куда Станислав ещё не заходил.

Тихо вибрирует браслет на левой руке, такой есть у всех учеников. Он для связи с учителем и ещё одним важным человеком по выбору ученика. Станислав нажимает на кнопку браслета, и перед ними появляется проекция Виктории Марковны.

Она в кабинете, красиво одета, перед ней бумаги — ей так легче читать, она не любит ни экраны, ни голограммы.

— Привет, мои дорогие, — говорит Виктория Марковна, — отучились?

— Да, — хором отвечают Станислав и Маша.

Маша начинает смеяться, а Станислав улыбается одними губами.

— Мама, — говорит Станислав, — у нас важное дело, я свяжусь с тобой позже.

— Отлично, — говорит Виктория Марковна, — я тоже в бегах. Сигарету принеси мне срочно-срочно. Прости, это я не тебе, секретарь новый, не понимает простых вещей. Нет сигареты — нет работы. Доведёт до Альцгеймера. Пока.

— Пока, — отвечает Станислав и выключает браслет.

— Мы пришли, — говорит Маша.

На небольшой поляне стоит рябина, листья на ней уже облетели, а ягоды светятся ало на тёмных ветках. Рябину не успели склевать птицы, и гроздья висят полными, забирая на себя всё внимание смотрящего.

— Подмёрзли, — шепчет Маша, — попробуй.

Срывает несколько ягод и даёт Станиславу.

Сладкая, – отвечает он, попробовав.

— Они живут и верят. Как? Ведь они всё видели. Они знают, что ничего больше нет. Их самих нет. Как?

Лида смотрит на Дениса Александровича, она в красивом узком платье сидит напротив за низким столом: начальник любит, когда низкий стол и кресла, когда узкое платье.

— Мы им дали стаю мёртвых птиц, Лида, — отвечает Денис Александрович.

— Как?

— Ты идёшь на охоту, стоишь, ждёшь, ты стреляешь и ни разу не попадаешь, но кто-то рядом говорит: «О, чудо, летят мёртвые птицы». И ты веришь. Потому что в это легче поверить, чем в то, что ты не попал.

— Но они же умные. Виктория. Давид был умный. Стас — умный.

— Все и всегда выбирают мёртвых птиц.