Для любого начинающего лингвиста очевидным является факт, что язык состоит из дискретных и комплексных единиц – простых и сложных слов, словосочетаний, предложений, фрагментов текста, целых текстов. Эти единицы структурированы, или организованы соответствующим образом, благодаря ассоциативным, «вертикальным» и «линейным» связям. Их называют в лингвистике парадигматическими и синтагматическими отношениями.

У каждой единицы языка свои возможности представления мыслительных понятий как образов действительности. Одни единицы раскрывают эти образы в силу своей самодостаточности более полно, другие – менее объемно, частично; недостаточно для ясного понимания, и даже искаженно. Природная ограниченность наших мыслительных понятий, создаваемая за счет дискретности отражаемой действительности и несовершенства отражающего аппарата, прежде всего слуха и зрения, а в целом – сознания, усугубляется несовершенством естественного языка, который обслуживает отражающее сознание, участвуя в каталогизации и оформлении понятий.

Язык выступает в двух ипостасях – как объект анализа и как способ представления. При ближайшем рассмотрении проблемы мы можем прийти к неожиданному выводу, что анализируем не язык, а мыслительные понятия, которые скрыты в нем или обозначаются с его помощью, причем понятия не о самом языке, а понятия о внеязыковых объектах. Тогда мы снова возвращаемся к определениям языка, поскольку начинаем сомневаться в «лингвистичности» проводимого анализа. И тут мы наталкиваемся на такое многообразие языкового феномена, на такое множество его качеств и свойств (атрибутов и модусов), что становится невозможно объединить их в единый исследовательский объект. Язык как целое ускользает от лингвиста. Попытки одностороннего, некомплексного описания языка не дают объективных представлений о его природе, поскольку мы отходим при анализе не от целого, а от части, которую, возможно, вычленили не в соответствии с целостной сущностной структурой языка, а во многом искусственно, с высот дедуктивных позиций.

Попадая в порочный круг, мы выдаем неязыковое за языковое. Это происходит потому, что наш мыслительный глаз отражает все, что попадает в его поле зрения (насколько позволяет само зрение!), все, кроме себя; а наш языковой взор облачает в языковую форму все увиденное, но не себя. Методологическая почва уходит из-под наших ног, мы подменяем языковые значения мыслительными понятиями и нередко смешиваем обозреваемый многоликий объект с инструментом анализа. Таким способом в нашем сознании формируются «понятия о языке». Понятие – это то, что понято, осмыслено, или то, что подлежит осмыслению. В качестве инструмента, который обеспечивает понимание, используется все тот же язык – как естественный, так и научный.

О перспективах и трудностях лингвистического анализа с помощью общепринятого метаязыка, т. е. языка изложения и языка терминов, и пойдет речь в последующих разделах.

 

1.1. Язык как объект лингвистического анализа

К основным задачам лингвистической науки, как известно, относятся:

(1) описание языкового объекта (какой объект, как устроен);

это – ЧТО и КАК – ЛИНГВИСТИКА;

(2) объяснение языкового объекта (почему объект такой, почему так устроен);

это – ЗАЧЕМ / ПОЧЕМУ – ЛИНГВИСТИКА;

(3) использование языкового объекта (прикладной аспект);

это – ДЛЯ ЧЕГО – ЛИНГВИСТИКА [ср. 2, 37].

Можно было бы согласиться соответственно с определением лингвистики как описательной, объяснительной и прикладной, исходя из знакомой аксиомы, что объектом лингвистического анализа является ЯЗЫК. Однако все не так просто, как кажется на первый взгляд.

Цепная реакция нерешенных проблем начинается, как только мы предпримем попытку уточнить компоненты данной аксиомы, отвечая на следующие вопросы:

Как толкуется феномен языка в лингвистике?

Что подразумевается под лингвистическим анализом и в какой мере его следует считать собственно лингвистическим?

Какие методы анализа являются лингвистическими?

И наконец, можно ли говорить о самостоятельности лингвистической науки?

К самым распространенным определениям языка как объекта исследования относятся, как известно, следующие:

1) язык – это система, структура;

2) язык – средство выражения мысли;

3) язык – инструмент коммуникации.

Мы помним, что структурная лингвистика анализировала язык в перспективе его системной организации и структурного строения. Но язык исследовался в рамках структурного направления вне человека, вне связи с говорящим субъектом. Речь в дихотомии ЯЗЫК – РЕЧЬ рассматривалась лишь как динамическое состояние языковой системы, но не как процесс говорения и понимания, т. е. не как речедеятельность. В структурном направлении лингвистики была реализована попытка дегуманизации познания – исследуемый язык был лишен его реальности. Такое положение легко объяснить с помощью следующего графического эксперимента, ср.:

Рис. 1

Линия, ограниченная с двух сторон точками, существующая вне другого графического пространства, воспринимается как отрезок (А). Помещенный в графическое пространство четырехугольника, тот же отрезок воспринимается как «сторона четырехугольника». И это не только проблема дефиниции, хотя и она имеет важное значение при понимании языковых явлений.

Структурное направление всегда рассматривало язык «отрезочно» – «в себе и для себя», «вне человека», вне связи с целым и главным источником – носителем языка, говорящим субъектом. Только коммуникативная лингвистика стала рассматривать язык как «сторону четырехугольника» (в соответствии с нашей аналогией), т. е. как феномен, неотделимый от человека говорящего.

Со временем лингвисты осознали, что язык не является самостоятельным объектом. Язык очеловечен, и это его неотъемлемая составляющая. Он всего лишь одна из сторон другого природного явления, называемого homo sapiens. Здравомыслие не позволяет нам рассматривать часть вне целого, язык вне человека. Такой подход был бы ущербным. Все отношения Языка к Человеку, его сознанию и социальной природе должны быть включены в характеристику языка как объекта исследования. Реальность объекта – это он сам и его отношения, а не чистый объект, вырванный из системы отношений.

Таким образом, язык должен анализироваться даже не на фоне человека, а через призму человеческого сознания и межчеловеческих отношений, т. е. как антропологическое явление в плане отношений между сознанием и действительностью; и как этнологическое явление в плане отношений индивидуального сознания к другому индивидуальному сознанию и к коллективному (общему) сознанию.

Эти лозунги, как известно, взяли на вооружение смежные науки о языке – социолингвистика, психолингвистика, прагмалингвистика. Все было бы хорошо, но здесь возникает вопрос: как же называется в этом случае исследование, нацеленное на связь языка и сознания, речи и мышления? Носит ли оно сугубо лингвистический характер? Ответ очевиден – это не собственно лингвистическое исследование. По большому счету в вышеназванных смежных науках язык не является первичным объектом исследования. Он обслуживает господ, использующих его для представления знаний в области социальных отношений, психических состояний, актов воздействия людей друг на друга. Объектами «окололингвистических» направлений исследования становятся, таким образом, понятия и мыслеформы, выражаемые с помощью языка и речи, социальные отношения и установки, реализуемые посредством языка. Можно говорить в таком случае об интеллектуальном использовании языка. О лингвистическом же анализе говорить не приходится.

 

1.2. О методологии лингвистического анализа

Что может предложить постулируемая объяснительная лингвистика в плане метода лингвистического исследования? Сам атрибут «объяснительная» уже наводит на размышления. Вряд ли объяснение будет всегда нацелено на вскрытие причинно-следственных связей, подтверждающих наличие языковой закономерности, если это объяснение будет строиться на новаторских, инновационных методах, не имеющих ничего общего с природой исследуемого языкового объекта. По-видимому, лингвисты забыли или проигнорировали один из научных постулатов, сформулированный еще древнегреческим мыслителем Платоном, согласно которому инструмент анализа должен соответствовать природе анализируемого объекта.

Объяснение в принципе, по мнению американского философа К.Р. Поппера, это всего лишь «сведение неизвестного к известному» [41, 326]. Иначе говоря, в реляции А = Б, как процедуре уравнивания, это подведение Б под А, ср. Б и есть А, следовательно А не представляет ничего нового.

Кроме того, по мнению Поппера, «любое основание … должно отличаться от объясняемого и не зависеть от него» [там же, 328]. А это уже проблема метода анализа в теории вообще. Уместно вспомнить здесь «философские» игры Л. Витгенштейна с наложением листка бумаги с вырезанными геометрическими фигурами (квадратиками или треугольниками) на другой белый листок бумаги, местами заштрихованный. Витгенштейновская сетка, налагаемая на частично заштрихованную белую бумагу, – это произвольное действие, выдаваемое за метод познания, или способ представления, на самом деле не связанный с общечеловеческим, социально обусловленным опытом. При наложении одного листка на другой экспериментатор видит геометрические фигуры, заштрихованные или белые. От инструмента (сетки) воспринимаются фигуры, а от объекта анализа (бумаги) – цвет. На основании данного эксперимента делается вывод: «на листке бумаги мы видим частично заштрихованные или незаштрихованные (чистые) квадратики и треугольники». Спрашивается, причем здесь квадратики и треугольники? И как быть с тем положением о природной согласованности инструмента и объекта анализа? Пожалуй, следующее высказывание самого автора «игр» объясняет его отношение к подобным экспериментам: «Философствуя, мы уподобляемся дикарям, примитивным людям, которые слышат выражения цивилизованных людей, дают им неверное толкование и затем извлекают из своего толкования пространные выводы» [10, 333]. Примитивизм не в простоте изложения, а в средстве изложения. Можно мысленно допустить ситацию, в которой сидящий на берегу человек черпает воду из реки дуршлагом. Но еще более несуразной представляется ситуация, в которой за лингвистический анализ выдается, например, процесс вырезания слов из газетного текста с помощью ножниц.

Анализируя же философские «игры» Л. Витгенштейна, мы делаем вывод в духе «принципа дополнительности», автором которого является известный физик Н. Бор: инструмент познания откладывает отпечаток на объект познания, в том смысле, что мы приписываем объекту «дополнительные» инструментальные признаки, которые не имеют ничего общего с природой данного объекта.

Однако в лингвистике мы имеем дело не только с умозрительными моделями анализа, но и с другими примитивными процедурами, называемыми методами дефиниции, толкования, переформулирования, или парафразирования. Эти излюбленные методы доказательства наличия или отсутствия тех или иных признаков у анализируемого языкового явления порождают массу спекулятивных выводов. Почему? Потому что, если одно слово объясняется с помощью другого слова, то объясняемому слову невольно приписываются признаки объясняющего слова.

Практика показала, что часто способы объяснения языковых явлений отрываются от собственной природы данных языковых явлений и уходят в область обозначаемых с их помощью неязыковых объектов. Под значение слова подводится содержание обозначаемого словом объекта. Так, например, семантическими признаками слова тигр считаются: «хищник», «полосатый», «питающийся мясом» и т. п. Лингвистика подменяется здесь экстралингвистикой.

Есть и другая опасность – используемый метод заимствуется из других наук и оказывается на поверку неприемлемым для объективного анализа языкового явления. Волюнтативное зачисление такого приема в ранг лингвистических методов анализа – абсолютно бесплодное занятие. Такого рода методы чаще выводят на логические абсурды типа: Если это «животное» – «полосатое», то это – «тигр»; «зебра» – это также «полосатое» «животное», значит, «зебра» – это «тигр»; или: У автора П. в текстах количество используемых глаголов составляет 60 %, а у автора Л. – только 40 %, значит, повествование у автора П. более динамическое, чем у автора Л.; или: Левое полушарие мозга ответственно за логическое мышление, правое – за образное мышление, значит, грамматика языка локализована в левом полушарии, а лексика – в правом. [Относительно последнего абсолютизирующего вывода следует заметить (даже с учетом случаев афазии, стимулирующих данное умозаключение), что полнокровная грамматика языка не мыслима вне лексики, в том числе и образной, которая «не пускает» грамматику в левое полушарие; в лексике же языка имеется большое количество абстрактных, «родовых» наименований, которые вряд ли попадут в правое полушарие.]

Когда экстралингвистический факт выражается с помощью языка, объяснению подвергается не сам факт, а его языковое представление. Говоря иначе, один языковой знак используется для объяснения другого языкового знака, при этом даже не в аспекте самого семиотического отношения (знакового представления), что было бы гораздо полезнее, а в аспекте экстралингвистического содержания обозначаемого неязыкового объекта. Мы видим, что на самом деле объясняется не экстралингвистический объект, а обозначающие его слова. С. Эмпирик говорил в этой связи, что мы сообщаем своим ближним слова, а не суть предметов [46, 76].

В сферу объяснительной лингвистики обычно включаются следующие типы объяснений:

♦ Объяснение содержания какого-то внелингвистического факта, констатируемого высказыванием, ср. Мальчики играют в футбол [Мальчики – подростки, невзрослые, юные. Играют в футбол – пинают мяч ногами, забивают в ворота в соответствии с принятыми правилами. Футбол – это игра. Футбол – это также мяч (= круглый, надувной, из кожи и т. п.)]. По сути, такое объяснение представляет собой традиционный лексикологический анализ – раскрывается «содержание слов», независимо от их функциональной нагрузки в предложении.

♦ Грамматическая характеризация констатирующего высказывания, т. е. его узколингвистическое объяснение, ср. Мальчики играют в футбол [Мальчики – это субъект. Играют – это предикат. В футбол – это дополнение].

♦ Семантическое, или семантико-синтаксическое определение слов, выполняющих функцию членов предложения, ср. Мальчики играют в футбол [Мальчики – активно действующий субъект, т. е. агенс. Играют в футбол – активное действие, или семантический предикат].

Однако во многих лингвистических исследованиях часто остаются без должного внимания такие отношения, как:

♦ Корреляция между единицей языка и единицей речи, т. е. переход языкослова в речеслово, ср. мальчик – играющий мальчик; дворовый мальчик; мальчик на побегушках; мальчик с пальчик. В этой связи возникает вопрос, слово мальчик именует и обозначает «то же самое» или что-то другое? Это вопрос о номинативных и репрезентативных возможностях слова.

♦ Соотношение речевой единицы (словосочетания в составе предложения-высказывания; фрагмента текста) с обозначаемым фрагментом мысли или целой мыслью. При этом не следует думать, что имеется в виду идеальная мысль, не имеющая языкового и речевого подкрепления. Здесь подразумеваются мысли или фрагменты мысли, которые уже были когда-то и кем-то оязыковлены и оречевлены. В условиях текста проблема идеальности мысли снимается предшествующим или последующим контекстом.

Мы чаще переформулируем одну и ту же мысль, чем формулируем ее заново. Ср. «Говорим говоренное, мыслим в мысли другого» [А.Н. Радищев, 42, 37]. Многие мысли ассоциируются в нашей голове уже в определенной языковой и речевой форме, ср. Он приехал. Он уже дома. Мы можем встретиться с ним. Для других мыслей мы подыскиваем необходимые средства выражения и тем самым порождаем новые мысли, во всяком случае – новые для нас, говорящих, манипулирующих языком, ср.: Киноудушье; Солнышко Бальмонтом светит. Правдуха-Хлюпий, Докурлыкался. Кишечник – мой злой властелин. Умные люди сжигают свои труды, полоумные их стирают.

♦ Отношение сознания и мысли к языку. Здесь имеется в виду языкотворческая деятельность нашего сознания, а не акт называния или обозначения. Ср. Люди бегут – слезы бегут – годы бегут.

У многих языковедов нет возражений, что объектом лингвистических исследований должны быть знаковые отношения, несмотря на то, что в лингвистических дискуссиях неоднократно звучали и критические голоса, утверждающие, что проблема знаковости не лингвистическая проблема, а навязана языкознанию семиотикой (наукой о знаках). К сожалению, знаковые отношения в лингвистике, например, в семасиологии (науке о значении), изучаются далеко не лингвистически. Изучение отношения между языковым знаком и обозначаемым с его помощью мыслительным понятием часто превращается в объяснение не самого знакового отношения, т. е. характера взаимодействия вербальной семантики и мыслительного понятия, а в описание обозначаемого мыслительного понятия («экстралингвистического значения»), в чем мы только что убедились.

Исследование знаковых отношений превращается в приписывание содержания мыслительного понятия языковому знаку и, как следствие, – в подмену лингвистической категории языкового значения мыслительной категорией понятия. Возможно, это результат того, что единицы языка по семиотической привычке часто рассматривались как пустые символы – важно было определить, что за ними кроется или что им приписывается. Не случайно же появились сторонники унилатеральной концепции языкового знака, которые сводили его к звуковой оболочке, а языковое знаковое значение отождествляли с обозначаемым понятием. Достаточно вспомнить в этой связи дискуссии о проблеме знака и значения в отечественной лингвистике 60-х гг. прошлого века.

Семасиологический анализ, переключающийся на обозначаемую действительность, автоматически покидает пределы лингвистики. Лингвист превращается в онтолога. Не зря структуралист-теоретик Л. Ельмслев, критикуя традиционные направления языкознания, говорил, что в принципе все они сводимы к нелингвистическим дисциплинам. Звуковая сторона языка может с таким же успехом изучаться в рамках физиологии. Значимую, семантическую сторону языка можно было бы, по его мнению, изучать в психологии, логике, онтологии [19, 132].

Однако не всем хочется соглашаться с перспективой растворения лингвистики в смежных науках. Целесообразнее было бы определить ее место среди других наук. Рассмотрим проблему в иной перспективе.

Если принять во внимание, что единица языка является двусторонним, формально-семантическим знаком, то даже простое описание значимой стороны языковой единицы предполагает анализ объективированной в знаке ретроспективной мысли, мысли предшествующих поколений.

Языковая единица вне речи фиксирует осколки стереотипных понятий. Собирая целое высказывание из отдельных слов, мы оживляем последние, так как соотносим их с мыслительными понятиями по принципу тождества (А = А) или по принципу далекого или близкого сходства (А = Б), а также по принципу контраста (А = – А). Но оживленное в речи слово уже не является собственно языковым объектом. Это уже речемыслительный знак, т. е. словомысль. Что в этом знаке языковое (А) и что мыслительное (B), а что интегративное (A/B), следует разбираться не узкому лингвисту, а лингвисту-философу, лингвисту-этнологу (рис. 2).

Рис. 2

Здесь З значение языковой единицы как собственно лингвистический объект;

А – незадействованная часть значения языковой единицы;

А/B – синтез, интеграция значения языковой единицы и понятия, или речевая единица как лингвомыслительный объект. Сектор пересечения А/B представляет собой семантико-понятийное единство, которое позволяет познающему субъекту проникнуть внутрь обозначаемого понятия настолько глубоко, насколько позволяет это сделать семантический потенциал значения, его аппроксимативные (приближенные к понятию) признаки;

B часть мыслительного понятия, неохваченная значением речевой единицы;

П – мыслительное понятие.

Смысл исследования таких объектов следует искать в комплексном анализе. Необходимо определить роль псевдопустоты в секторе (А), а именно, его влияние на восприятие (А/B), а также установить влияние псевдопустого сектора (B) на сектор (А/B) и определить степень его интегрированности в секторе (А/B).

Ср.: сломанный стол ,

где А/В стол = «ножка/ножки стола» (здесь слово стол именует целый предмет, но обозначает лишь часть предмета);

В—стол = «полировка и окрас, конфигурация составных частей как предмета мебели и др.» (части и признаки называемого предмета, не вошедшие в сферу обозначения и оставшиеся незадействованными);

А—стол = «столешница и другие ножки – то, что осталось не сломанным» (семантические признаки, не являющиеся приоритетными для понимания и отодвинутые на второй план).

Итак, когда мы имеем дело с более или менее живым языком – слышимой устной речью или с ее аудиозаписью; текстом, производимым письменно или читаемым (воспроизводимым вслух), то следует констатировать, что перед нами уже не лингвистический объект в чистом виде. Перед нами триада: ЯЗЫК (ЯЗЫКОСОЗНАНИЕ) – КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ – ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ. На какой из компонентов этой триады должно быть нацелено внимание исследователя? И какого исследователя – лингвиста, философа или онтолога?

Мы привыкли рассматривать язык как некое «техническое средство», используемое для обозначения и выражения мысли в акте общения. Однако положение об инструментальной функции языка является весьма сомнительным. Предварительные рассуждения показали: если исходить из того, что язык есть интрамысль (объективированная ретроспективная мысль), накладывающаяся в акте мышления и общения на экстрамысль, и что осознанию/пониманию подлежит не чистая актуальная мысль, а интегрированный речемыслительный комплекс, то об инструментальной функции языка в традиционном толковании говорить не приходится. Познанию в таком случае подлежат все названные компоненты и их отношения, ср.:

– интрамысль (объективированная ретромысль; поверхностная формально-классификационная и реликтно-семантическая организация языка плюс глубинная логико-семантическая и логико-понятийная организация);

– языкосознание (потенциальная интегратема, формирующаяся на стыке ЯЗЫКА как интрамысли и КОНЦЕПТУАЛЬНОГО СОЗНАНИЯ как начальной стадии речевого мышления);

– речемысль (актуальная интегратема, формирующаяся при взаимодействии языкосознания и коммуникативных признаков; это продукт, который создается в ходе деятельности координативного сознания из языка /= языкосознания/ как материала, а также из социально и коммуникативно регламентируемой мысли);

– экстрамысль (актуальная мысль, подлежащая оречевлению, но, как правило, оречевляемая лишь частично).

Инструментальную, посредническую функцию выполняет не язык, а координативное сознание, которое соотносит язык и концептуальное сознание, переводит их в статус речи и мысли и, таким образом, в целом осуществляет интегративные процессы.

Лингвистический анализ предполагает свой метаязык, или исследовательский инструментарий. Представим себе типичную ситуацию, когда какое-то явление естественного языка рассматривается сквозь призму инструментальной сетки, выстроенной исследователем определенным образом, например, в виде какой-то модели языка, ср.:

При таком подходе мы часто наблюдаем подмену языкового объекта, подлежащего анализу, самой инструментальной моделью, поскольку языковой объект подгоняется под инструмент анализа в результате процедуры уподобления (А = А). Уравнивание инструмента анализа и языкового объекта осуществляется легко и незаметно, потому что метод анализа «сконструирован» также из естественного языка. Трудно не угодить в порочный круг, когда язык анализируется с помощью языка. Непосредственным объектом псевдолингвистического анализа становится сам инструмент.

При логически усовершенствованной модели анализа естественный язык используется в качестве материала, на котором апробируется соответствующая рассудочная, рациональная модель языка. Цель такого анализа – установление соответствия между моделью и языковым объектом. Это анализ научных рациональных понятий о языке, но не анализ природы языкового объекта.

Например, исходя из парадигмы понимания языка как структуры, мы начинаем моделировать структуру на языковом материале. Поиск системности в языке породил представления о «системных языковых отношениях». К таковым были причислены парадигматические отношения – синонимические, антонимические. По сути дела это отношения, выражаемые с помощью языка, что не дает нам полного права объявлять их природными, сущностными отношениями самого языка. Объектом анализа становится интеллектуальное, рассудочное понятие, которое навязывается языку.

Интеллектуальный анализ выдается за лингвистический анализ. Причем такое заблуждение почти не осознается. Концептуальный конструкт становится ориентиром анализа языкового объекта. Здесь можно вспомнить факты из истории лингвистики, связанные с поиском в рамках сравнительно-исторического языкознания (компаративистики) так называемого праязыжа, который на самом деле является интеллектуальным мифом. Ср. Бодуэн де Куртенэ: «Археологический характер языкознания отразился в стремлениях даже серьезных ученых к реконструкции или воссозданию разных «праязыков», «первообразных языков», в особенности же индоевропейского праязыка» [7, 98]. «Воссоздаваемый язык» А. Шлейхера Б. де Куртенэ называет «сказкой» [там же]. Рационально-концептуальные сказки смещают акценты анализа с языкового объекта на наши представления о них. На таком пути познания природа мира заменяется мирознанием.

Как было уже сказано выше, структурный метод подменил объект анализа. Структуралисты стали исследовать не язык и даже не структуру языка, а начали искать аналог структуры в языке, той самой структуры, которая была изначально заложена в методе анализа в виде ментального продукта или умозрительной модели.

Критикуя сравнительно-историческое языкознание за то, что оно исследовало не природу языка, а природу исторических и доисторических общественных контактов народов, структуралисты сами угодили под огонь критики именно из-за той же самой методологической ошибки – из-за подмены языкового объекта объектом неязыковым, инструментальным.

Они определили язык как частный случай семиотической системы. В поисках строгой научной теории языка Л. Ельмслев отбросил всю «внеязыковую реальность» и превратил язык в формальную систему функций. Для него главным руководством к анализу является лозунг – «теория определяет свой объект и воздействует на него» [19, 141]. Время показало, что его теория языка оказалась несостоятельной, так как она была настолько оторвана даже от научных представлений о языковом объекте, что о ее применении к языку не могло быть и речи. Даже сам автор этой теории не смог применить ее на практике.

Как всякое научное описание, лингвистическое исследование опирается на процедуры анализа и синтеза. Однако в лингвистике превалирует анализ. При этом лингвистический анализ исходит из синтеза как результата предварительного познания или гипотезы. Иными словами, анализ проводится по готовой схеме, т. е. по заранее дедуктивно выведенной модели исследуемого языкового явления. Сама процедура анализа состоит в следующем:

(1) Выдвигается гипотеза, что объект обладает определенным набором качеств и свойств.

(2) Создается модель, или упорядоченная структура этих свойств или качеств; иногда просто задается классификационный принцип.

(3) Далее данная модель «накладывается» на исследуемый языковой объект; проводится «собственно анализ», в ходе которого для каждого структурного компонента модели и межкомпонентного отношения устанавливается соответствие в материале естественного языка.

Доказательность превращается в поиск соответствующих примеров, которые подтверждают данный факт. Иногда на этом лингвистический анализ заканчивается. Другой раз на основании такого анализа делаются выводы, суть которых заключается в подтверждении выдвинутой гипотезы.

В лучшем случае лингвист выходит на следующие этапы анализа:

(4) «Синтезируя» результаты анализа, т. е. сведя их к первоначальной дедуктивной модели, лингвист начинает делать выводы о том, что подтвердилось (было найдено как соответствие) в языковом объекте, и что не подтвердилось (не было найдено или было обнаружено в несколько модифицированном варианте). В последнем случае мы имеем дело с несовершенством модели или операционной единицы, которая оказалась недостаточной, ущербной для того чтобы охватить все наблюдаемые свойства языкового объекта.

Наконец, в наилучшем случае лингвист (часто с большой неохотой) переходит к следующему этапу исследования, а именно:

(5) К этапу корректировки и пересмотра дедуктивной модели, уточнения операционной единицы.

В худшем случае этого не происходит и лингвист констатирует, что языковой объект не имеет каких-то свойств, заданных в модели. Спрашивается, почему языковой объект должен был их иметь?

В наихудшем случае языковому объекту, о чем уже говорилось выше, насильственно приписывается свойство, запрограммированное в метаязыке анализа. К сожалению, такие приписки встречаются сплошь и рядом.

 

1.3. Об анализируемых единицах языка и речи

Современная лингвистика должна решить вопрос о единицах языка, на которые нацелен анализ. Традиционно основной, центральной единицей языка объявляется слово. Однако различение слова как единицы языка и единицы речи часто лишь декларируется. Об этом свидетельствуют такие упрощенные толкования соотношения языка и речи как «Речь – это язык в действии». Понимание речи как языка в динамике по сути дела снимает данную дихотомию и языкослово уравнивается с речесловом (А = А), с чем никак нельзя согласиться. Речь лишается креативности и превращается в поле, где актуализируется значение языковой единицы, т. е. то «семантическое содержание», которое изначально имеется в данной единице. Образно говоря, зерно отождествляется с выросшим из него растением.

На самом деле соотношение слова в языке и слова в речи должно рассматриваться в перспективе процедуры присвоения, ср. А = А + b, где b – дополнительный речеконтекстуальный, ситуативно обусловленный, коммуникативный смысл, наслаивающийся на слово и регламентирующий его значение. Это не что иное, как реализация принципа комплементивности. Для большей наглядности продемонстрируем данную процедуру следующим образом:

A ⊃ a, b = A ⊃ a, c/… +d,

где A ⊃ a, b – единица языковой системы, или единица языка (А), включающая в свое значение набор потенциальных признаков (a, b);

A ⊃ a, c/… – единица языка, реализованная в речи, или единица речи (А), с актуализированным набором признаков (a, c/…), из которых только один признак (а) тождественен потенциально содержащемуся в единице признаку (а), т. е. повторяет его; другие же явные и имплицитные признаки (c/…) не соответствуют признакам потенциального значения данной единицы (a, b), т. е. не согласуются с ними;

+d – комплементивный признак, семантизирующий слово дополнительно со стороны контекста.

Данные рассуждения доказывают, что переход языковой единицы в речевую сопровождается не только и не столько повторением «старых», сколько наращиванием «новых» семантических признаков. Например: ДОМ – «жилое здание», ср.: (1) Дом, в котором мы живем, построен в 1985 году. (2) На шум сбежался весь дом. (3) Встречаемся в доме творчества. В первом предложении у слова дом действительно актуализировано в первую очередь значение «жилое здание», но одновременно и дополнительное значение – «дом как объект строительства в перспективе прошедшего времени». Во втором предложении речь идет вовсе не о доме, а о его «жителях». В третьем предложении мы имеем дело не с жилым домом, а с «учреждением».

Небезынтересно заметить, что мы рассуждали, основываясь на определенном методологическом постулате. Из чего мы исходили? Мы «молча» исходили из положения о том, что у слова имеется одно главное, или собственное, значение на уровне языка, а в речи мы имеем дело с различными преобразованиями этого слова. В истории лингвистики известны попытки найти в слове «основное, начальное», «общее, инвариантное» значение. Попытки не увенчались успехом. В итоге лингвисты подошли к факту множества словесных значений почти с социальными мерками и определениями – у слова есть главное значение, которое фиксируется в словарной статье в первой позиции; далее идут второстепенные значения, а на задворках словарной статьи приводятся почти «деклассированные», так называемые «переносные значения», которые плохо вписываются в дружную семью значений слова, потому что не обнаруживают прямого родства со своими старшими братьями. И на этом фоне уже совершенно стыдливо смотрятся терминологические противопоставления «собственные значения» – «несобственные значения» слова. Оставим пока открытой затронутую проблему, заметив только, что целесообразнее было бы рассматривать так называемые второстепенные и переносные (= метафорические) значения слова как порождение речи, а так называемое главное, самое распространенное значение слова как явление языка, так как оно действительно ассоциируется в нашем языковом сознании в первую очередь и без опоры на явный контекст.

Как бы то ни было, в отличие от буквенного символа в математике и логике, слово естественного языка не пустое, оно не нуждается в том, чтобы ему задавали значение. И хотя лингвисты еще не определились, какое именно, но некое значение уже закреплено за словом (за его акустемной оболочкой). Это результат объективации мыслительных понятий в ретроспективном плане, ср.:

Языкослово = F (a, b, c),

где F – форма слова;

(a, b, c) – набор семантических признаков, конституирующих его номинативное содержание, или признаков, взаимообъединяющихся в его семантическую структуру.

Присвоение слову дополнительных признаков осуществляется не на уровне языка, потому что языкослово не может рассматриваться в качестве переменной. Здесь оно чаще предстает как константа, потенция. Присвоение слову коммуникативных признаков (+d) осуществляется на уровне речи с учетом его системных возможностей. Однако речеслово не только дополняется каким-то коммуникативным смыслом. Оно сужает свое семантическое содержание. У речеслова редуцируется, нейтрализуется ряд потенциальных признаков. Благодаря контексту на передний план выдвигаются отдельные признаки, получившие приоритет в процессе вхождения слова в семантическую макроструктуру словосочетания и/или предложения-высказывания, ср.:

Речеслово = F (a, -b, -c) + d,

где a – приоритетный семантический признак;

-b, -c – редуцированные семантические признаки;

d – приписываемый частный коммуникативный смысл.

Если слово на уровне речи можно сравнить с какой-то частью мелодии, то на уровне языка слово сопоставимо со звуковой какофонией (звуки оркестра перед началом концерта). Это «сумбурное» многозвучие создают многочисленные ассоциативные связи слова с другими словами из различных парадигматических рядов. Слово в системе языка не является частью речи. Оно лишь часть вокабуляра, т. е. часть того общежития, в котором у каждого слова есть свое определенное место. Лингвисты пытаются выявить системную организацию слов. Понятие «часть речи» применимо по сути лишь к оречевленным словам, а не к словам в системе языка.

В связи с проблемой единиц языка часто возникает вопрос, правомерно ли считать отдельное слово языковой единицей и не является ли оно продуктом аналитического научного мышления. Почему мы, выражаясь словами С. Эмпирика, результат от взаимодействия двух или нескольких единиц приписываем одной единице? Речь идет не о суммарном значении комплексной языковой единицы, например, значении словосочетания, предложения. Речь идет о том, что все семантические заслуги от сочетания двух или нескольких слов мы автоматически приписываем обычно базовому, «начальствующему» слову. Почему это базовое слово мы считаем ведущим? В конце концов, оно всего лишь определяемое слово. Только что проведенный анализ примеров подсказывает нам, что отдельное слово и словосочетание могут обозначать одно и то же, лишь с различной степенью выраженности тех или иных свойств и качеств обозначаемого предмета. Возникает вопрос, не является ли слово семантическим конденсатом словосочетания. Да это так и есть, в противном случае отдельное слово не предвосхищало бы появление в линейном ряду своих будущих речевых спутников, ср. Собака лает, где семантический признак «собака» присутствует дважды – в субъектном существительном и в глаголе, поэтому оба слова, взятые в отдельности, «указывают» друг на друга. Это явление называют в лингвистике «семантической конгруентностью», или «семантической валентностью».

По-видимому, решение проблемы, связанной с основным или второстепенным статусом единиц языка, зависит также от наших взглядов на частеречную разнознаковость языка. Говорить о языковом знаке вообще неправомерно. Различные части речи, выделяемые по латино-греческому грамматическому эталону, имеют различную функциональную нагрузку. Ее внимательный анализ может подвести нас к выводу, что в принципе мы имеем дело в основном с двумя языковыми знаками – именами существительными (ср. предметное имя) и глаголами (ср. «глаголить» = говорить). Все остальные части речи являются или их аналогами и заместителями (ср. местоимение – вместо имени), или их определителями (ср. прилагательное – то, что прилагается к существительному; наречие – «наглаголие», т. е. то, что добавляется к глаголу). Они не имеют семиотической самодостаточности и представляют собой знаки второго плана, а именно знаки знаков.

Появление на языковом поверхностном уровне таких «частей речи» как прилагательное и наречие – это, с одной стороны, дань традиции, с другой, – результат процессов исторически обусловленного семантического расщепления соответственно существительных и глаголов. Это формантизация субстантивных и вербиальных семантических признаков вследствие их рекуррентного акцентирования в речи. Смыслонесущие части словосочетания постепенно оформляются как самостоятельные слова. Попросту говоря, они меняют свою категориальную принадлежность, т. е. конверсируются, например, прилагательные субстантивируются (переходят в существительные), ср. ученый человек – ученыш; приемная начальника – приемная.

Иногда компоненты с опустошенным семантическим содержанием переходят в ассоциативный фон, определяемые слова как бы впитывают в себя семантические признаки определяющих слов, создавая ситуацию семантического излишества. Вследствие этого определяющие слова становятся тавтологичными и элиминируются, ср. носильщик багажа – носильщик; белый снег – снег.

Слова менее тавтологичные в семантическом плане продолжают появляться в виде прилагаемых определений базовых имен, ср. железнодорожный носильщик; знаменитый ученый; пушистый снег.

Стоящие особняком временные наречия типа вчера, сегодня, завтра целесообразно рассматривать как результат усечения событийных конструкций, типа произойти, случиться + вчера/сегодня/завтра. Не зря данные наречия не согласуются с глаголами-предикатами и раскалывают пропозициональную структуру предложения, ср.: Он приехал вчера = 1) он приехал, 2) это произошло вчера.

Решение знаковой проблемы, как показали предварительные рассуждения, не должно сводиться к бесплодной дискуссии, что считать основным языковым знаком – слово, словосочетание или предложение.

В связи с проблемой знаковости языковых единиц целесообразно было бы обратить внимание на проблему креативности языковых и в большей степени речевых знаков. Креативность вербальных знаков напрямую связана с понятием значения в лингвистике. Не вдаваясь в историю вопроса и приняв за исходную точку несколько модифицированное мнение Ю.Д. Апресяна, что значение слова есть прообраз «наивного понятия» [3], можно выдвинуть следующее предположение:

– Всеми отмечаемая и признаваемая неопределенность и расплывчатость языкового значения как наивного понятия, привязанного к языковой форме и обеспечивающего понимание в акте коммуникации, создает условия для формирования креативности слова как языкового знака. Неопределенность языкового значения делает слово открытым для семантических преобразований в условиях речевого контекста. Словесное значение и его контенсиональное наполнение не препятствуют процессам доструктурирования, переструктурирования, семантического опустошения и дополнительной контенсионализации (наполнения компонентов новым содержанием) в процессе перехода языкослова в речеслово. Именно за счет открытости семантического потенциала языкослова речеслово приобретает творческую насыщенность и принимает участие в формировании новой самодостаточной речемыслительной единицы, которую мы назвали когитемой.

 

1.4. О лингвистической терминологии и перспективах ее переосмысления и уточнения

Приверженность к единой традиционной терминологии часто становится причиной того, что новые идеи не могут пробиться на свет. Новые идеи наталкиваются на старые, общепринятые терминологические препоны, как правило, стереотипно мотивированные первоначальным понятием. Никому не приходит в голову, к примеру, назвать близнецов одним и тем же именем только на основании их внешнего сходства. К сожалению, похожесть проблем часто невольно подводится под терминологическое единство, особенно в «гуманитарных науках».

Все основополагающие термины, используемые в языкознании, такие как: «язык», «речь», «слово», «знак», «значение» и др., семантизированы до необъятности, а подводимые под них понятия унифицированы до неопределенности. Как всегда у каждой проблемы есть две крайности. Представление концепции в терминах собственного авторского метаязыка требует больших усилий по установлению связей с традицией и может вызвать непонимание и даже недовольство. Обобществление концепции с помощью традиционной терминологии приводит к ее нормированному пониманию, однако разрушает эту концепцию или оставляет ее незамеченной.

Лингвист вынужден наводить мосты между своим настоящим и чужим прошлым. И здесь его поджидает другая проблема, которая сформулирована как «истолкование прошлого с точки зрения настоящего» [11, 78]. Взгляд на прошлое через когнитивные очки настоящего – это слабость и одновременно сила любой интерпретации. Слабость заключается в неадекватном прочтении. Сила – в эвристическом толковании.

Традиционная классическая терминология ориентирует лингвистический анализ в большей мере на изучение формальной стороны языка, ср. «фонема», «словообразовательные и грамматические морфемы», «форма слова», «грамматическая форма», «словоформа». Когда формальный синтаксис получил семантическую окраску, появились двойные термины, ср. «семантический синтаксис», «синтаксическая семантика», «семантико-прагматический анализ». Это был первый шаг переосмысления имеющихся терминов и приспособление их к новым исследовательским задачам. Далее наступило время, когда в терминообразовании, как в зеркале, наметились проблемы вторжения в пределы лингвистики других наук, ср. «социолингвистика», «прагмалингвистика», «лингвистическая прагматика», «коммуникативная лингвистика». В наши задачи не входит анализ терминов на предмет их использования, пересечения и неадекватности. Здесь мы хотим лишь заметить, что любая наука, любое научное направление должны располагать собственным арсеналом средств анализа и своим метаязыком. Свой огород прилично обрабатывать своими инструментами, а не инструментами, вначале позаимствованными у соседа-дачника, а позднее присвоенными навсегда. В ситуации с окололингвистическими направлениями исследований дело обстоит так, что они интенсивно эксплуатируют методы анализа и метаязык лингвистики, что приводит к неоднозначности терминологии и непониманию.

В настоящем учебном пособии мы часто используем не общепринятые термины типа «языкосознание» и «речемышление». Более сложным представляется понятие, которое вкладывается в последний термин, ср. «речевое мышление» [22] и речемысль. Речемысль толкуется нами не совсем традиционно. Мышление проявляется в речи. Речь выступает выразителем мышления. Нет мышления без речи. Нет неосмысленной речи. То, что делает речь речью, это – коммуникативно и ситуативно обусловленная мысль. Выражаясь иначе, единство и интеграция речи и мысли – это и есть речемысль. Оречевленная мысль всегда динамична, в отличие от сознания, которое по своей природе статично. Однако мысль «живет» не только в речи, но и в языке. Она в нем зафиксирована исторически, она застыла в языке. Правильнее было бы противопоставить языкомысль (точнее, языкосознание) речемысли.

Языкомысль, или языкосознание, – план объективации. Речемысль – план репрезентации. Термины не позволяют, однако, понять то, что речемысль включает в себя часть языкосознания. Для того чтобы понять это, целесообразно определить более «мелкие», составные единицы данных понятий, а именно, слово в языке (языкослово) и слово в речи (речеслово). Данные непривычные термины нивелируют в определенной степени полисемию термина «слово». На традиционном структурном языке можно было бы сказать, что слово в системе языка – это не то же самое, что слово на уровне речи. Языкослово – это пока всего лишь объяснительный термин, показывающий связь с одним из компонентов дихотомии «язык и речь», ставшей традиционной. В когитологическом плане было бы более весомым понятие «словомысль» или «словосознание». Это не просто мысль, отложившаяся в слове. Это, с одной стороны, слово и объективированная мысль одновременно. Словомысль, с другой стороны, это – речеслово, которому соответствует репрезентируемая речемысль. Здесь также желательно оторваться от стереотипного понимания. Речемысль – это не мысль, заключенная в слове, актуализованном в речи, и даже не мысль, выраженная с помощью речевого слова. Это выражаемое речевое слово и мысль одновременно. Лингвистическое ухо трудно воспринимает то, что в речи выражается и слово и мысль в их единстве.

Аналитический подход разделил слово и мысль до такой степени, что стереотипный способ виденья данной проблемы навязчиво указывает нам, что у слова есть строгая служебная функция – называть и обозначать. Как же можно «выражать слово»?! Чтобы сгладить этот «антагонизм», уточним сказанное: слово в речи синтезировано с мыслью, но не настолько, чтобы утратить свою самостоятельность; оно совыражается; вернее выступает в роли совыразителя собственной семантики. Особенно явно данная способность слова проявляется в художественной и поэтической речи, где автор или поэт стараются избежать шаблонов, где речемысль не воспроизводится, а производится. По-настоящему мыслит тот, кто порождает собственную речемысль. Имитирует мышление тот, кто повторяет чужие мысли. Мысль креативна.

В традиционно понимаемой речи много повторяемых, воспроизводимых, уже объективированных конструкций. Но в ней проявляется и репрезентативный аспект, требующий от автора хотя бы минимум творчества и находки, провоцирующий говорящего на какой-то речемыслительный, когитивный поступок, например, на самовыражение. В этой связи следовало бы говорить о многоликости речемысли – в речевом произведении реализуется как ее объективированный потенциал, так и ее репрезентируемая возможность, коммуникативно обусловленная, социально регламентируемая и субъектно ориентированная (интеракционная).

Надо сказать, что субъект изучался в лингвистике, главным образом, как объект. Говорящий и мыслящий субъект и слушающий мыслящий субъект в лингвистической методологии чаще всего лишь декларировались. Только теория речевых актов вновь напомнила нам о том, что у каждого высказывания есть свой автор и свой адресат. Говорение интенционально, оно всегда связано с вольным или невольным самовыражением субъекта речи и ориентировано на собеседника, на слушающего субъекта.

Интерсубъектный характер речи вносит определенные регулятивные действия в построение высказывания. «Высказывание» есть «продукт взаимодействия говорящих» [11, 76]. Лингвистические аспекты исследований не мыслимы без когитологии. Последняя, как наука о речемышлении, должна носить, таким образом, гуманистический характер, т. е. ориентироваться на мыслеговорящих людей.

Когитология просто обязана вновь объяснять такие «ветхие» проблемы, как: язык и сознание, речь и мышление, сознание и мышление, значение и понятие, понятие и смысл. Исследованию должны подвергаться язык как когитивный материал; речь как когитивный продукт; сознание как знак объективированной, «вещаемой» действительности; мышление как знак субъективируемой реальности; смысл как то, что выражается вместе с мыслью.

Говорить о синтезе речи и мысли мы можем только в случае наличия прочных и разнообразных связей языка и действительности, семантики и концептуального тезауруса носителя языка. К сожалению, приходится констатировать, что мы не можем правильно, однозначно пользоваться языком, потому что не владеем языком в достаточной степени. В нашем координативном (вербально-концептуальном) сознании отсутствуют необходимые семиотические отношения. Наша речь построена на приблизительности и неточности. Связь значения и понятия субъективируется говорящим, разрушается норма, что ведет к непониманию, недопониманию, перепониманию и к бесконечности интерпретаций.

Системный подход к исследованию любого явления предполагает описание его как объекта, структурированного определенным образом и вступающего в отношения с другими объектами. Иначе говоря, исследуемый объект, рассматриваемый как целостный, с одной стороны, расчленяется на более мелкие структурные компоненты и, с другой стороны, рассматриваемый как часть более крупного целого, характеризуется в перспективе своих внешних отношений, типологизируемых в ходе анализа.

Исследование в направлении от целого к части характеризуется как анализ, а от части к целому – как синтез. При этом специалисты по общей теории систем предостерегают от опасности «механистического мировоззрения», в соответствии с которым целое определяется как сумма его частей. Они справедливо считают, что целое больше суммы его частей, поскольку включает в себя не только части, но и их отношения [ср. 43, 87].

Если рассматривать концептуальное сознание (КС) как объект исследования, то, согласно системному подходу, в нем следует выделить его составные части. Таковыми будут понятия. Межпонятийные отношения структурируют концептуальное сознание. Все это в целом дает возможность анализировать его как систему. Статичность концептуальной системы определяется относительно исчисляемым постоянным набором понятий и неизменностью, константностью взаимосвязей, корреляций. При «возмущении» концептуальной системы извне, т. е. при взаимодействии ее с другими, внешними системами, она начинает функционировать, или переходит из состояния статичности в динамическое состояние.

Концептуальные понятия отражают предметный мир и межпредметные отношения. Отношения предметов социально регламентированы. Это касается не только включения их в систему социальных ценностей, что, в первую очередь, проявляется на эмпирической поверхности. Это затрагивает и выделение в них имманентных признаков и закрепление за ними внешних отношений, благодаря которым они актуализируют какие-то свои отдельные или совокупные признаки и проявляют свои свойства.

Социальная регламентация связана в большей степени с содержательной стороной предмета, с селекцией его признаков и свойств. Однако в конечном счете она подчинена исторически сложившейся концептуальной картине мира. Иначе говоря, социальная регламентация предметов и межпредметных отношений укладывается в структуру и комплекс системы понятий, присущих человеческому мышлению вообще – инвариантному человеческому мышлению. Оно характеризуется тем, что предметы и их отношения познаются через призму мыслительных категорий и межкатегориальных отношений – субстанциального, пространственного, временного, качественного и количественного порядка.

Аналогичным образом языковое сознание (ЯС), рассматриваемое как система, оперирует набором языковых единиц, представленных в идеальном состоянии как совокупность акустемных и семантических признаков. Взаимосвязь языковых единиц, данная в потенции, также статична и при всей своей вариабельности обозрима. Она регламентирована языковым опытом и национальными особенностями носителей языка.

Язык фиксирует имеющиеся социально регламентированные отношения предметов и сам со своей стороны участвует в регламентации, которую нельзя назвать в полной мере ни концептуальной, ни социальной, поскольку в языке проявляются собственные системные свойства. Языковая система не повторяет однозначно ни действительность, ни концептуальное сознание, а каталогизирует и представляет их во многом по-своему, своеобразно.

Когда КС и ЯС вступают во взаимодействие друг с другом и образуют динамическое единство, удобнее говорить в этом случае о смене их статуса, а именно: КС перерастает в концептуальное мышление (КМ); ЯС предстает как языковое мышление (ЯМ); а их взаимодействие можно определить как речевое мышление (РМ). Языковое мышление является частью речевого мышления. Динамика присуща, прежде всего, разным системам, взаимодействующим друг с другом. Внутри одной и той же системы реляцию ее частей правильнее было бы называть отношением, соотношением, взаимосвязанностью, взаимоположением (рис. 3).

Рис. 3

Здесь ЯС – языковое сознание;

ЯС (1) – незадействованная (не участвующая в интеграции) зона языкового сознания;

ЯС (2–5 – 4) – зона, которая охватывается, обслуживается языковым сознанием; это процессы языковой категоризации, или оязыковления – наименования, грамматикализации, синтактизации;

ЯМ – языковое мышление как часть речевого мышления, представленная единицами языкового сознания;

ЯМ (2) – зона языкового мышления;

КС – концептуальное сознание;

КС (3) – незадействованная (не участвующая в интеграции) зона концептуального сознания;

КС (4–5—2) – зона распространения концептуального сознания; это процессы осознания использующихся языковых средств (ЯМ2), а также осознания способов их использования; это осознание характера взаимодействия ЯМ и КМ; в широком смысле – это процессы концептуализации, или понятийного уподобления языковой системы;

КМ – концептуальное мышление;

КМ (4) – зона концептуального мышления;

РМ – речевое мышление (результат взаимодействия языкового и концептуального мышления; актуализированные в линейных отношениях единицы сознания).

Речевое мышление – это экстериоризация (вынаруживание) мысли в речевой форме. Если говорить о соотношении мысли и речи именно в плане экстериоризации, то здесь возможны лишь три варианта допущений.

1. Мысль перерастает во внутреннюю, фрагментарную речь и далее при необходимости оформляется в виде внешней, графической или звуковой речи:

где Мысль и Речь порождаются последовательно, поочередно.

2. Мысль и речь формируются синхронно, одновременно, параллельно:

3. В процессе становления речь накладывается на мысль с «опозданием», через некоторое время:

Проблема довербального мышления активно обсуждалась многими лингвистами в разное время и по разному поводу, ср. «Мышление в своем движении опережает язык, иначе вообще был бы невозможен прогресс человечества. В мышлении создается образ, а в языке нет соответствующего слова для его обозначения (еще доказательство возможности существования в мысли чего-то, что не одето словом)» (Ардентов Б.П., цит. по: [Серебренников, 48, 103]).

Вероятнее всего, что в плане экстериоризации формирование мысли говорящим, ее конечный результат, а именно, осознание, понимание, предшествует процессу ее вербализации («оречевления»).

Охват и глубина мысли (КМ) в интериоризационном плане находятся в синхронной зависимости от выбора языковых и речевых средств. Варьируется объем и качество вербализуемых мыслительных понятий.

Если выбор вербальных средств начинался с «материи» языка и речи – звука, интонации, формальной структуры, то извлечение мыслительных единиц осуществляется посредством идеальной стороны речи – совокупных семантических признаков, каждый из которых «притягивает» к себе соответствующий мыслительный компонент.

Однако динамическое отношение речи к мысли не следует понимать упрощенно как извлечение соответствующей мысли из концептуального сознания. Не нужно забывать, что концептуальное сознание само находится в движении. Очевидно, что речевое мышление – это креативный процесс. Семантические признаки речевого выражения сами по себе не являются структурно и контенсионально предельными, самодостаточными. От этой иллюзии следует отказаться раз и навсегда.

 

1.5. Единицы языка и единицы анализа

В методологическом аспекте чрезвычайно важно различать единицы онтологического и операционного уровня. Известный советский лингвист В.М. Солнцев отмечал в этой связи: «Уровни языка в онтологическом смысле следует отличать от «уровня анализа» языка – фаз, или этапов, рассмотрения языка. В лингвистической практике онтологический уровень языка и «уровень анализа» (операционный) нередко смешиваются, хотя между ними нет прямого соответствия» [30, 539].

Как уже отмечалось выше, традиционно в лингвистике единицы естественного языка выступают в роли объекта анализа и в роли операционных единиц лингвистического исследования одновременно. Говоря проще, слова анализируются с помощью слов. Слова естественного языка обычно представляются в моделях языковых знаков. Об опасности подмены в процессе анализа языкового объекта метаязыковым объектом мы уже говорили. Целесообразно более подробно осветить здесь операционные возможности знаковых моделей языка.

Проблема знака и знакового значения в лингвистике имеет давнюю историю. Еще в 1660 году в «Грамматике общей и рациональной» («Грамматике Пор-Рояль») было дано оригинальное толкование понятия словесного знака, актуальность которого сохраняется по сей день, ср.: «Слова можно определить как членораздельные звуки, которые используются людьми как знаки для обозначения мыслей. Поэтому трудно постичь различные виды значений, заключенных в словах, не постигнув, прежде всего того, что происходит в наших мыслях, ибо слова и были созданы лишь для передачи и постижения мыслей» [5, 90]. Из определения вытекает, что слово это знак мысли, а не знак предмета действительности. Мысль, как представляется, – это не зеркальное отражение предмета, поскольку носителем ее является человек, с присущим ему субъективно-объективным видением мира. Отсюда следует, что в словесном значении присутствуют два начала – субъективное и объективное.

Авторы «Грамматики» говорят в этой связи соответственно о «смутных» и «ясных» значениях слова. Так, например, имена существительные имеют «ясное» значение и «смутное» (= коннотативное) значение, ср. краснота (красный цвет – ясное значение; «предмет», который обладает этим цветом, – смутное значение, поскольку на самом деле не является предметом; слово в целом обозначает качество какого-то предмета, а не предмет) [ср. там же, 94–95]. Сами по себе знаки языка имеют звуковую (голосовую) и графическую природу. Однако знаки языка мы ассоциируем не только по их внешней природе проявления, но и по их отношению к обозначаемым мыслям. Таким образом, языковые знаки мы рассматриваем с двух сторон: «Первая – то, чем они являются по своей природе, а именно как звуки и буквы. Вторая – их значение, т. е. способ, каким люди используют их для означения своих мыслей» [там же, 71].

Еще более поразительную по точности характеристику знака дают мыслители Пор-Рояля А. Арно и П. Николь в книге, посвященной логике и искусству мышления, ср.: «Знак заключает в себе, таким образом, две идеи: идею вещи представляющей и идею вещи представляемой, и сущность его состоит в том, чтобы вызывать вторую посредством первой» [6, 46]. При этом авторы неоднократно оговаривают разницу между знаком и тем, что этот знак обозначает, ср. «Всякий знак предполагает различие между представляющей вещью и той, которая ею представлена» [6, 47].

Прошло более ста лет, и немецкий философ Г.В.Ф. Гегель предложил несколько иное толкование данной проблемы, ср. «Знак – это вещь, обладающая значением, которое не является, однако, ее собственной сущностью и к которому эта вещь относится, следовательно, как чужая. Но, кроме того, она обладает также и своим собственным значением, которое не связано с природой самого предмета, обозначенного этой вещью» ([14, 20]; подчеркнуто мной – А.Ф.).

Таким образом, обозначаемая с помощью знака сущность не является собственностью знака, хотя закреплена за ним. Можно предположить, что это есть обозначаемое мыслительное понятие как отражение в сознании субъекта «вещи представляемой». Сразу отвергнем идею о том, что это может быть лексическое или так называемое номинативное значение знака, не будем смешивать семантическую категорию с мыслительной, хотя традиция подталкивает нас к этому. Не может же знак обозначать собственную сущность! Далее остается лишь разобраться, что считать собственным значением знака.

У некоторых лингвистов не вызывает сомнения, что к собственным значениям знака следует отнести грамматические значения формы знака, например: род, число, а также значения его словообразовательных и номинационных формантов, с чем можно частично согласиться. Однако здесь не все так просто, как кажется на первый взгляд. Если эти грамматические значения лишь формально соотносятся с обозначаемым понятием (ср. окунь – муж. р.: муж. пол) или не соотносятся вовсе (ср. стол – муж. р. # муж. пол), то вполне вероятно они могут считаться собственными знаковыми значениями, которые помогают знаку выполнять его классификационные, каталогизирующие функции. Но если грамматические значения формы знака семантизированы обозначаемым понятием, ср. мальчик – муж. р. ← муж. пол, + маль ← «маленький» +  -чик ← «маленький» + ед. ч. ← «единственный»), то в таком случае следует признать наличие в знаковом отношении семантико-понятийного тождества.

Возникает вопрос, что же Г.В.Ф. Гегель относил к собственному значению знака? Только формальные, классификационные признаки? Значение, которым знак «обладает», лишено статуса «собственной сущности» знака. Философ невольно указывает на то, что здесь скрыто противоречие, которое для него (нелингвиста) осталось неразрешимым. Противоречие имеется, и не одно.

Во-первых, значение – это языковая категория. Оно должно включаться в знак и участвовать вместе с формой в обозначении чего-то лежащего вне языка. Обозначать означает семантизировать выражаемый объект, наполнять его языковым содержанием, придавать ему соответствующее значение. Обозначить понятие означает аппроксимировать понятие, соотнести понятие со значением, т. е. приблизить значение к понятию или наложить значение на понятие. Другой немецкий философ, М. Хайдеггер, справедливо замечает, что «все знаки возникают из указания» [53, 266]. Знак указывает на что-то аналогичное, имеющееся в нем самом и в обозначаемом понятии.

Во-вторых, как уже было отмечено выше, гегелевское значение – это «вещь чужая», которую знак призван обозначать. Напрашивается вывод, что понятие о вещи есть прерогатива концептуального, а не языкового сознания. В акте обозначения слово придает значение понятию, т. е. накладывает на него свой семантический потенциал. Часто, к сожалению, для многих носителей языка семиотический акт на этом и исчерпывается. Все, что есть в обозначающем знаке, говорящий автоматически приписывает обозначаемому понятию, а в конечном итоге отождествляет языковую семантику с мыслительным понятием, не задумываясь над тем, что какая-то часть семантической инструментальности затемняет обозначаемое понятие и даже подменяет его, а другая его часть просто не участвует в обозначении.

Слепая вера в истинность знакового значения, приписываемого какому-то предмету, приводит к искаженному пониманию действительности. В этой связи уместно также привести слова древнегреческого философа Секста Эмпирика: «Нелепо результат, происходящий от соединения двух, прилагать не к двум, а приписывать только одному из двух» [46, 286].

Семантико-понятийное отношение может быть не только тождественным, оно со стороны языка может оказаться комплементивным, селективным, жестким детерминативным (искажающим, размывающим, вуалирующим).

Со стороны понятия данное отношение актуализируется не менее активно – всем известны примеры концептуализации (понятийного уподобления, содержательного выхолащивания семантики слов и перехода последних в служебные слова), а также уже упомянутые выше процессы семантизации структурных формантов языкового знака. Учитывать нужно двунаправленность данного отношения. Зачастую, когда «слово не способно объяснить внешний предмет, … сам внешний предмет становится объясняющим для слова» [46, 77].

Итак, у слова как вербального (= языкового и речевого) знака можно выделить две ипостаси – семантическую (значимую) и понятийную (мыслительную). Первая ипостась имманентна. Вторая – относительна. Однако данная дихотомия не исчерпывает сути словесного знака. Учитывая мощную ассоциативную природу слова как языкового знака, целесообразно было бы говорить не о дихотомии, а о политомии семантико-понятийного отношения. Значение языковой единицы можно было бы представить в таком случае в виде сгустка, совокупности нескольких частей понятийно-ориентированных признаков, группирующихся вокруг единого семантического ядра; признаковых частей, выполняющих представительскую функцию, роль понятийных дейксисов, мыслительных векторов (рис. 4).

Рис. 4

Здесь П1, П2, П3, П4 – соотносимые в ассоциативном плане потенциальные мыслительные понятия;

СЯ – семантическое ядро значения языкового знака;

1, 2, 3, 4 – круги со стрелками, символизирующие признаковое представительство мыслительных понятий в семантической структуре языковой единицы.

Иногда признаковое представительство обозначаемого понятия получает в формальной структуре слова номинационное выражение в виде корневой морфемы, мотивационного признака или «внутренней формы» (по В. Гумбольдту). Это своего рода «сопредставление», или «созначение», ср. Leser – читатель; Wegerich – подорожник. Такое посредническое звено облегчает связь слова с мыслительным понятием.

Обобщая проблему знаковости в лингвистике, можно свести известные нам подходы к толкованию природы вербального знака к четырем типам.

1. Унилатеральный подход. Форма языковой единицы рассматривается как языковой знак. Форма-знак соотносится с понятием, которое приравнивается к языковому содержанию

или к значению. Здесь языковая категория отождествляется с мыслительной категорией. Словесная форма выступает как пустая оболочка, предназначенная для материализации значения-понятия.

2. Билатеральный подход. В соответствии с ним языковая единица толкуется как двусторонний языковой знак, состоящий из формы и неразрывно связанным с ней языковым значением. Значение языковой единицы не приравнивается к понятию. Только те понятийные элементы мыслительного содержания образуют основу или ядро языкового значения, которые традиционно ассоциируются с языковой формой и обеспечивают понимание в коммуникативном акте.

3. Триалатеральный, или тернарный подход, в соответствии с которым языковой знак представляет собой триединство – связь формы, акустемы и значения. Форма представляет собой звуковую материю слова. Акустема – это идеальное представление звуковой формы в языковом сознании. Значение представляет собой совокупность номинационных, грамматических и лексических признаков слова.

4. Кварталатеральный подход, в отличие от предыдущего, характеризует языковую единицу как четырехсторонний речевой (а не языковой!) знак. Это совокупность звуковой формы, акустемы, значения и части обозначаемого понятия. В соответствии с данным подходом речевой знак не просто актуализирует на уровне контекста одно из своих значений, а в результате взаимодействия языкового значения и обозначаемого понятия включает в свою структуру речемыслительное, интегративное качество. Это результат взаимодействия главного значения слова и мыслительного понятия.

Нельзя, однако, ограничивать форму языковой единицы лишь одним звуковым качеством. Ее следует толковать шире, а именно: как единство произносимого звука, движения органов речи, графического изображения. В соответствии с этим на второй ступени – на уровне идеализации, необходимо различать: акустему, кинему, графему.

Кроме того, необходимо выделить два основных типа значимых признаков вербального знака. К ним относятся семантические признаки самой формы слова, или интралингвистические семантические признаки, синтезированные с акустемой слова.

Это – (1) грамматические признаки (граммемы), номинационные признаки (номемы), словообразовательные признаки (архитектонические семы). Кроме того, к словоформе «привязано» так называемое экстралингвистическое содержание как стереотипное представление какого-то предмета действительности. Оно также представляет собой совокупность семантических признаков, ассоциируемых более или менее явно благодаря акустемной оболочке слова.

Это – (2) лексические, или контенсиональные (содержательные) признаки, ср.:

Малиновка – (1) ед. ч.; жен. р.; им. п.; «обитающая в малиннике», одушевл.;

(2) «птица с красной грудкой, вьющая свое гнездо в зарослях малинника, поющая с восходом солнца (на заре)» /поэтому имеющая еще одно название – зарянка/.

Будильник – (1) ед. ч.; муж. р.; им. п.; «будит спящего», неодушевл.; инструментальный предмет;

(2) «разновидность часов, с определенным механизмом для заводки, со звонком, имеющий определенную форму и т. п.».

Возвращаясь к проблеме соотношения единиц языка и единиц анализа, мы должны предварительно заметить, что если в семиотическом отношении обозначающий знак перетягивает на себя часть обозначаемого мыслительного содержания, то в случае заявленного отношения между инструментальным знаком и анализируемым языковым объектом происходит аналогичный процесс. Подвергаемая анализу вербальная единица перетягивает на себя инструментальную семантику. Это процедурное явление можно назвать комплементацией.

В предыдущем изложении мы эксплуатировали формулу, демонстрирующую принцип дополнительности, в соответствии с которым слово переходит из статуса языка в статус речи. Используем ту же формулу для объяснения характера соотношения единиц анализа (операционных, инструментальных единиц – слов, терминов) с вербальными единицами как объектов анализа. Попутно заметим, что совокупный термин «вербальный» мы используем в отношении «языковых» и «речевых» единиц, когда нет необходимости их дифференцировать.

Ср.:

A ⊃ a, b = A ⊃ a, c/… +d,

где A ⊃ a, b единица анализа, операционная единица (А), включающая в свой арсенал набор признаков (a, b);

A ⊃ a, c/… – вербальная единица (А) как объект анализа, обладающая набором признаков (a, c/…), из которых только один признак (а) тождественен заданному в операционной единице признаку (а); другие же явные и имплицитные признаки (c/…) не соответствуют признакам, заданным в средстве анализа (a, b), они не согласуются с ними, т. е. не охвачены методом анализа или этим методом игнорируются.

Неохваченность методом анализа – довольно частотный случай в практике лингвистического анализа. Данное процедурное явление прямо противоположно комплементации. Инструментальный признак не приписывается, а просто не высвечивает в исследуемом объекте другие имеющиеся в нем признаки. Например, инструментальное понятие «лексическое содержание слова» не предполагает в анализируемом слове «структуру». Понятие «семема» проецирует на слово не только смысловые признаки – «семы», но и предполагает их организованное единство (чаще в этом случае говорят об иерархической семемной организации). Однако понятие «семемы», в отличие от понятия «словесное значение», не предполагает неразрывную связь семемы с формой слова. Иными словами, семема лингвистически мыслится как семантическая база какого-то словесного значения. Синонимическое употребление данных терминов чревато искажением действительного положения дел. Смутное представление о потенциальном заряде того или иного термина, к сожалению, имеет место в лингвистических рассуждениях. Многие лингвистические дискуссии часто ведутся не по сути исследуемого явления, а по причине непонимания или перепонимания «смутных» терминов.

Последний компонент в приведенной формуле, +d, символизирует комплементивный признак, семантизирующий дополнительно анализируемую единицу со стороны операционной единицы. Заметим, что в методологическом плане наше языковедческое отношение к процедуре присвоения никак нельзя назвать положительным.

Итак, терминологический знак как инструмент анализа языкового явления объективно содержит в себе два отрицательных момента – недостаточность и избыточность. Недостаточность приводит к неполноте, односторонности анализа. Избыточность обусловливает искаженное, инструментально привносимое представление языкового объекта.

 

1.6. Аналитические и синтетические тенденции в лингвистических исследованиях

Уже в античной философии понятие анализа неразрывно связано с отношением целого к своим частям. Путь познания целого лежит через часть – здесь и начинается анализ. Путь от имени вещи к определению этого имени – это также анализ, ср.: «Изучение через части, составляющие определение, надо знать заранее, и они должны быть доступны» [4, 92].

Отношение части и целого, согласно Аристотелю, имеет двунаправленный характер – целое предполагает части, часть предполагает целое. Соотношение частей и целого – это родо-видовые отношения, ср.: «то, что входит в определение, разъясняющее каждую вещь, также есть части целого; поэтому род называется и частью вида, хотя в другом смысле, вид – часть рода» [4, 174]. Движение от частей к целому – это не что иное, как синтез. В определении части есть указание на целое. Часть определяется через целое.

Г.В. Лейбниц относит анализ к особому искусству, с помощью которого можно выйти на новые идеи. Автор считает простым то, что должно синтезироваться в сложное, ср.: «Часто приходят к прекрасным истинам путем синтеза, идя от простого к сложному» [29, 376]. Если экстраполировать это положение на отношение определяемого и определяющего, то первое будет сложным, а второе – простым. Г.В. Лейбниц видел в анализе средство каталогизации простых мыслительных понятий. Творческой становится процедура комбинаторики, с помощью которой можно совершенствовать процесс познания мира.

Э.Б. де Кондильяк выступает против синтеза в понимании его как сцепления идей. Он отдает предпочтение анализу. Он рассматривает анализ как подлинный путь к открытиям. Однако анализ для автора – это не только расчленение, но и сочетание. Он практически отождествляет синтез и анализ, ср.: «Цель синтеза – как расчленение, так и соединение, а цель анализа – как соединение, так и расчленение» [25, 252].

Кондильяк указывает также на бесполезность дефиниций, в которых «хотят объяснить свойства вещей при помощи рода и видового отличия». По мнению автора, дефиниции нельзя применить в отношении простых идей. Кроме того, дефиниции не пригодны для того, чтобы «давать точное понятие о не очень сложных вещах» [25, 139]. Это своего рода протест против аристотелевских родо-видовых оснований определения. Расчленение идеи на несколько идей – это путь от синтеза к анализу. Его и проповедует автор, ср.: «Анализ – единственный ключ к открытиям, но, могут спросить, что является ключом к анализу? Связывание идей» [там же, 292].

Предпочитая анализ, Кондильяк объявляет синтез ненадежным, неясным методом. С этим трудно согласиться. Если, например, взять какое-нибудь слово и его дефиницию, то мы увидим, что отдельное слово представляет собой результат синтеза, а его дефиниция есть не что иное, как анализ. Данное положение легко продемонстрировать с помощью цифр. Если рассматривать цифру 5 как синтез, или сумму, то она может быть разложима (= «проанализирована») различным образом, ср. 2 + 3 или 4 + 1, или 1 + 1 + 3 и т. д. О чем это говорит? Хотя бы о том, что одно и то же понятие может иметь множество дефиниций. Одна и та же вещь или идея может быть разделена на множество различных частей или признаков, комбинирующихся различным способом.

Вероятно, наше заблуждение состоит не в делении целого на части, т. е. не в переходе от синтеза к анализу, а в способе соединения частей для получения (первоначального) целого, или в переходе от анализа к синтезу. Это особенно заметно, когда мы имеем дело не с частями одного порядка или единой категории (например, с элементами цифрового ряда), а с разнородными, разнокатегориальными частями, которые еще не выделены нашим сознанием в отдельные признаки и понятия, т. е. не являются фиксированными. В качестве примера можно представить себе круг, внутреннее пространство которого поделено на разные части, не соответствующие известным нам геометрическим фигурам типа треугольника, трапеции, четырехугольника (рис. 5).

Рис. 5

Мы можем разобрать по частям данный круг. Однако потом сложить такие «аналитические» части в целый круг значительно труднее, чем составить, например, четырехугольник из известных правильных геометрических фигур. Отсюда вытекает еще один интересный вывод – чтобы приступить к процедуре синтеза, часто необходимо знать, что и как должно быть синтезировано. В противном случае мы передоверяемся случайности и создаем новый «нерассудочный» объект, что в истории науки уже не раз имело место.

Ф.В. Шеллинг, рассматривая проблему целого и части в искусстве, обосновывает понятия синтеза и группировки. Автор связывает синтез с понятием целого. Группироваться в целое могут независимые части. При этом «целое при созерцании частей так же предшествует им, как оно должно им предшествовать и при их созидании» [там же, 234]. Если рассматривать художественное полотно как целое, а изображенные на нем фрагменты как части, то, по-видимому, чтобы понять отдельные фрагменты, их нужно соотнести с целым образом картины. При создании картины образ целого должен регулировать и регламентировать написание фрагментов. Художник синтезирует предмет с пространством. Эту процедуру Шеллинг считает самой трудной целью группировки.

В плане исследуемой проблемы интересны мысли философа о языке и речи. Язык для Ф.В. Шеллинга – это разрозненные части, а речь – это синтез частей, т. е. целое. Автор называет язык «высшим символом хаоса» в противовес речи, которую он рассматривает как единство, как «символ тождества всех вещей» [55, 187]. В чем тогда смысл речи как целого? Наверное, не в простом объединении слов-частей, а в их единстве, при котором каждая слово-часть пронизана целым – указывает на него, предполагает его присутствие.

Э. Гуссерль связывает понятие синтеза с понятием тождества. Мыслящий субъект намеренно синтезирует, отождествляя. Он соотносит в единое целое аналогичные величины – объекты, подверженные осмыслению, и предварительные мыслительные образы данных объектов. Поэтому «вся жизнь сознания образует синтетическое единство» [18, 375]. «В каждой актуальности», согласно философу, «имплицитно содержатся ее потенциальности» [18, 376]. Эти потенциальности не пустые, они наполнены содержанием и интенционально отмечены в сознании субъекта. На языке лингвистики это означает, что слово, актуализированное в речи, хотя и сужено, конкретизировано в своем значении, ассоциирует все же некоторые свои нереализованные семантические возможности. Называя человека ослом, мы не свободны от образа животного в целом, хотя подразумеваем в человеке, которого называем этим именем, только два актуальных семантических признака – «глупость» и «упрямство».

Э. Гуссерль выдвинул идею интенционального анализа. Это не обычный, традиционный анализ. Его целью является «раскрытие потенциальностей, имплицитно содержащихся в актуальных переживаниях» [18, 379]. Можно добавить, что такого рода сопереживания образуют мощный ассоциативный фон слова и пищу для мысли.

Если задать вопрос: «Для чего нужен анализ?», мы, вероятно, получим на него следующий комплексный ответ: 'Для понимания, пояснения, уточнения какого-то исходного синтетического понятия, символизированного с помощью естественного или искусственного языка'. С этим не согласен философ Б. Рассел, ср.: «При переходе от нечеткого к точному с помощью анализа и рефлексии, о которых я говорю, вы всегда подвержены определенному риску ошибиться» [44, 5]. Если мы можем ошибиться в использовании точных понятий, что же тогда ждать от оперирования неточными понятиями и терминами?

Больше всего нечеткого, расплывчатого, до конца неопределенного, недостаточно ясного мы находим в естественном языке. Автор подмечает, что люди, говорящие на одном и том же языке, используя одно и то же слово, подразумевают под его значением не одно и тоже. Если бы было наоборот, и люди понимали под одним и тем же словом одно и то же, «это сделало бы невозможным всякое общение, а язык самой безнадежной и бесполезной вещью, которую можно себе представить, так как придание значения вашим словам должно зависеть от природы объектов, с которыми вы знакомы… Люди были бы не в состоянии разговаривать друг с другом, если бы не приписывали своим словам совершенно различные значения» [44, 21]. Таким образом, неточность языка позволяет его носителям выражать с его помощью свои оригинальные мысли!

Вспомним лишний раз о том, что слово всего лишь намек, указание на обозначаемое понятие. Оно обеспечивает говорящему в коммуникативном акте если не полную, то очень большую свободу для выражения мыслей о внешнем мире и о самом себе.

Согласно Б. Расселу, «анализ не совпадает с определением» [44, 21]. По мнению автора, определения лишь предваряют анализ, который «нужно начинать с комплексности факта» [там же, 22]. В принципе речь идет о том, какой путь исследования предпочтителен – от частного к общему, как в определении; или от общего к частному, как в анализе.

Проблема «анализа и синтеза» как речемыслительных операций не должна смешиваться, однако, с проблемой «анализа и синтеза» как метода исследования. В методологическом плане усиливающаяся тенденция аналитических, а не синтетических подходов в науке, в частности в лингвистике, приводит к искусственным междисциплинарным и межуровневым барьерам на пути описания языковых единиц как комплексных языковых и речевых знаков. В лингвистике комплексному анализу препятствует деление языковых исследований на лексикологию, морфологию, синтаксис, текстологию.

Примечательно в этой связи следующее высказывание У.Р. Эшби: «Я подчеркиваю, что вот уже более сотни лет наука развивалась главным образом за счет анализа – расчленения сложного целого на простые части: синтезом же, как таковым, практически пренебрегали… Поэтому сегодня физиолог знает больше об отдельной нервной клетке в мозге, чем о совокупной деятельности массы клеток мозга в целом». «Не все системы могут быть расчленены на простые части» [57, 126–127].

В последнее время антиномия «анализ-синтез» как в отношении отдельных объектов, так и в плане отдельных дисциплин стала рассматриваться иначе. «Стало ясно, что, расчленяя целое на составные части, мы часто упускаем специфику целого» [52, 11]. Однако мировоззрение, которое рассматривает «целое» как отправную точку исследования, а исходными законами считает законы, управляющие поведением целого, еще не стало превалирующим. На недостатки аналитического подхода к описанию языка указывал еще В. Гумбольдт, ср.: «Речь содержит бесконечно много такого, что при расчленении ее на элементы улетучивается без следа. Как правило, слово получает свой полный смысл только внутри сочетания, в котором оно выступает» [17, 168]. «В языке нет ничего единичного, каждый отдельный его элемент проявляет себя лишь как часть целого» [17, 313–314].

Если представить исследуемый объект в виде недоступного для проникновения вовнутрь «черного ящика», то функциональные связи внутри этого «черного ящика» предлагается устанавливать синтетическим путем «на основании выводов из результатов наблюдений проведенных извне» [57, 135]. Значение слова следует искать, таким образом, не в самом слове, а в его контекстуальном окружении.

В этой связи следует заметить, что, например, в лингвистике превалирует метафизический взгляд на проблему семантики речевого знака, согласно которому актуальное значение слова объясняется лишь языковой системной природой слова, наличием в нем определенного семантического потенциала. Такое понимание семантики актуализированного слова согласуется с основным постулатом метафизики Аристотеля, в соответствии с которым «философы пытались объяснить падение камня «природой» камня, а подъем дыма – «природой» дыма» [43, 84]. Значение слова объясняется, по-прежнему, «природой» слова. Попытка искать значение слова в его использовании привела лишь к смешению или слиянию понятий «значение» и «функция». Появились гибридные термины типа «функциональная семантика», «семантическая функция» [30, 441; 165].

Для «аналитизма» как глобального метода исследования языка характерным является также «принцип дополнительности», способствующий тому, что целому языковому объекту приписываются качества, вычлененные у какой-то части данного языкового объекта. При этом качество языкового объекта заменяется качеством исследовательского концептуального инструментария, т. е. различными «лингвистическими мифологемами». С помощью мифологем выявляются, как правило, не языковые понятийные категории, а совокупность экстралингвистических явлений, выражаемых с помощью языка.

Тенденции гносеологического аналитизма прочно закрепились в лингвистической науке. Лингвисты продолжают активно исследовать языковые объекты поливерсивным способом, двигаясь от точки к отрезку, от центра к полукругу. Они разделяют, расщепляют, классифицируют, типизируют; раскладывают относительно целое на части. Но всегда ли можно с помощью полученных частей объяснить суть целого? Подводить целое под структуру стало привычным делом. Статическая структура отождествляется с сущностью целого. На самом деле с помощью анализа расчленяется живое, динамическое, функционирующее целое. В результате создается часть как мертвый продукт анализа.

Призыв к синтезу в методологическом смысле с учетом сложившихся гносеологических условий звучит как ничем не подкрепленная декларация – это призыв идти в никуда. Этот путь не приведет к тому целому, которое расчленялось. Если все же и приведет, то это будет бесплодным возвращением на круги своя, т. е. к начальной, отправной точке анализа – с чего начали, тем и закончили. Склеивать то, что наработано теоретическим анализом, – это бессмысленная процедура. Вот почему мы до сих пор не можем ответить на вопрос о том, как функционирует язык в целом, т. е. как работает языковое сознание.

Кроме того, положение усугубляется тем очевидным фактом, что наша отправная точка исследования неверна. Уверены ли мы в том, что знаем, что является целым и где оно находится? То, что мы выдаем за целое или называем целым, – это результат дискретной деятельности нашего сознания. В действительности мы имеем дело не с целым, а с частью. Анализ проводится в направлении не от целого к части, а от части к ее частям. Означает ли это, что в современных аналитических исследованиях нет целого? И будет ли оно выявлено в синтетических исследованиях, построенных на результатах анализа, т. е. на псевдочастях? Оставим вопросы открытыми.

В лингвистике принято считать целым текст, хотя бы в композиционном плане. Здесь нужно заметить, однако, что такие компоненты целостности как архитектоническая завершенность и стабильность («готовость»), а также рекуррентность, в тексте отсутствуют. Нет единого текста, структурированного и семантизированного единообразно. Есть разные тексты. Традиционно текст расчленяется на части – предложения, состоящие в свою очередь из словосочетаний (синтагм), которые конституируются словами. Далее слова распадаются на морфемы, а морфемы – на фонемы. Такое формальное членение подкрепляется семантической дифференциацией: фонема имеет интралингвистическое значение, выполняет дистинктивную, «смыслоразличительную» функцию; морфема имеет внутризнаковое значение, которое определяется у нее на фоне целого слова. Такие единицы языка, как: слова, синтагмы, предложения и текст, причисляются к значимым единицам, выполняющим знаковую, так называемую «экстралингвистическую функцию».

Механистическое понимание целого и части в лингвистике основывается главным образом на языковой материи, лингвистической архитектонике. Почему текст считается целым? Потому что он включает в себя множество объединенных слов? Однако если считать результатом синтеза целое, как было показано выше, то текст следует рассматривать как аналитическое построение. Текст частичен и аналитичен, но нецелостен. Целым по отношению к тексту следует считать его главную тему, возможно, название. Тема раскрывается в тексте. Это анализ. При таком подходе самой синтетической значимой единицей является слово. Но и такое рассуждение будет односторонним. Текст как речевое произведение создается как с помощью анализа, так и с помощью синтеза. В нем эти процессы взаимопереходящи.

Какое целое следует искать в языке? Все указанные выше «части» языка рассматриваются как относительно целые, т. е. целостность каждой языковой единицы определяется по ее отношению к единицам нижнего уровня. Такое релятивистское понимание целого строится на структуралистской стратификации языка – делении его на языковые уровни. Одной из центральных единиц языка считается, например, слово. Спрашивается, в чем проявляется целостность слова, если оно на самом деле представляет собой двуединство, т. е. отношение формы и содержания?

Наконец, в чем суть целостности? В нерасчлененности, синкретизме или в составности, аналитизме? Если принять второе положение, то проблема анализа и синтеза окажется надуманной проблемой, потому что анализ и синтез в таком случае действительно одно и то же. Если принять положение о синкретизме как характерном признаке целостности, возникнет необходимость пересмотреть целесообразность антагонистического противопоставления формы и содержания в языке и, конечно же, в метаязыке лингвистического исследования. Здесь необходимо сделать небольшой экскурс в методологическую проблему.

Для собственно лингвистического исследования всегда был характерным аналитический прием, в соответствии с которым языковой объект уподоблялся языковому инструментарию. Основным инструментом современного лингвистического описания является, главным образом, слово. На парадоксальность такого положения указывалось не раз. Слово выступает в двух функциях:

(1) в функции операционной единицы, или инструмента анализа;

(2) в функции целевого объекта анализа.

Выражаясь коротко – слово анализируется посредством слова. Или: составная метаязыковая единица используется для разложения на составляющие аналогичной составной единицы. Что можно ожидать от такого анализа, если сам инструментарий до сих пор не определен и не уточнен должным образом и если к тому же анализ превращается в процедуру уподобления?

В связи с решением проблемы языкового знака (добавим – как средства и как объекта анализа!) отмечается тенденция стирания границ между «значением» и «употреблением», или между «языковой семантикой» и «отражательной семантикой» [30, 564–565]. Данная тенденция привела, с одной стороны, к семантическому обезличиванию языковых форм, а, с другой стороны, к расширению семантического пространства языковых единиц. «Семантика» языковой единицы расширяется до речевого смысла или выражаемого мыслительного содержания. Вследствие этого она дистанцируется, отрывается от языковой формы, т. е. рассматривается не как принадлежность языковой формы, а как объект ее репрезентативной функции. Иными словами, семантика не определяется как неотъемлемая часть, «атрибут» языковой формы, а толкуется как «модус», или один из способов существования языковой формы, т. е. как отчужденное от языковой оболочки качество.

Ни унилатеральная (односторонняя), ни билатеральная (двусторонняя) модели языковой единицы не отвечают в полной мере требованиям комплексного, синтетического описания по следующим причинам:

1) фонетическая и семантическая стороны языкового знака, независимо от того какой концепции придерживается исследователь, стали изучаться автономно, раздельно друг от друга, хотя связь этих сторон теоретически никогда не отрицалась ни в ономасиологии (науке наименования), ни в семасиологии (науке о значении и обозначении);

2) унилатеральный подход обезличил словесную форму, доведя ее до акустической оболочки обозначаемого понятия. Под языковым знаком стали понимать форму слова. Нивелировались различия между значением слова и обозначаемым понятием;

3) билатеральная концепция языкового знака, провозгласив единство формы и содержания, не смогла однозначно решить проблему соотношения языкового значения и мыслительного понятия. Менее противоречиво данная проблема была представлена в свое время в работах немецких ученых В. Лоренца и Г. Вотьяка, которые пришли к заключению, что значение выводится из мыслительного понятия, а переход понятия в значение является неполным: только те понятийные элементы откладываются в значении слова, которые обеспечивают процесс понимания в коммуникативном акте [60, 47]. Кроме того, понятийные элементы, получившие статус языкового значения, прочно связаны со звуковой формой слова. Последняя и обеспечивает ассоциацию данных семантических признаков, подтверждая тем самым их «оязыковленность». Когда нормальный человек слышит слово «вода», он ассоциирует такие признаки, как «жидкость», «бесцветная», «без вкуса», «используется для питья, мытья, стирки и т. п.». Признаки эти не относятся к научному энциклопедическому знанию, как, например, химическая формула воды «два элемента водорода и один элемент кислорода». Данный комплексный признак не закреплен за формой слова «вода». Он представляет собой внешнее знание, которое может обозначаться с помощью слова «вода», но не входит в его семантическое содержание.

Аналогичное толкование лексического значения как «наивного понятия» предлагал Ю.Д. Апресян [3, 57–59]. Наиболее последовательные сторонники билатеральной концепции языкового знака справедливо отмечают, что значение не существует без знака, а знак обладает значением, что «не форма знака должна соотноситься с объектом, а знак в целом, включая и его значение» [24, 9]. Считается, что в такой интерпретации исключается возможность отождествления языкового значения и мыслительного понятия. Остается, однако, открытым вопрос о способе связи, о характере интеграции билатерального языкового знака и обозначаемого с его помощью мыслительного понятия.

Проблема соотношения формы и языкового значения при всей своей очевидности не получила удовлетворительного решения ни в одном из подходов. Значения в силу их экстралингвистического понимания продолжают рассматриваться вне жесткой привязки к языковой форме. Так, например, в соответствии с установками «лингвистической комбинаторики», в которой наиболее последовательно воплотилась унилатеральная концепция языкового знака, «варианты одного и того же значения могут соотноситься с различными фономорфологическими комплексами, а одни и те же фономорфологические комплексы могут соотноситься с различными значениями» [32, 43]. Хотя, как было уже отмечено выше, значение слова нельзя рассматривать в разрыве от звуковой оболочки слова (акустемного образа). Значение не свободно. Оно прочно привязано к определенной форме слова. Разные слова могут иметь аналогичные значения, но никогда не имеют одного и того же значения.

Описание состояния методологической базы в лингвистике высвечивает многие вопросы, требующие иного решения с учетом закономерностей аналитических и синтетических тенденций в языке.

♦ Что входит в план выражения слова? (только «форма» или «форма и содержание»?). До сих пор незыблемым считается структуралистское положение о том, что форма слова представляет «план выражения», а значение слова – «план содержания». Куда же тогда отнести обозначаемое содержание мыслительного понятия? Разве основная функция слова заключается в том, чтобы выражать собственное значение?

♦ Как структурировано семантическое содержание в форме слова и вокруг нее? Можно считать очевидным фактом, что форма слова семантизирована грамматическими и номинационными признаками, ср. старик – ед. ч., муж. р., «старый». Однако как эти «формальные» признаки взаимодействуют, с одной стороны, с признаками лексического значения, с другой, – с признаками обозначаемого понятия? Остается до сих пор неясным, как структурировано лексическое значение. Часто его представляют как набор «семантических компонентов», образно выражаясь – мешок, наполненный смысловыми шариками. Аналитизм отдалил понятие лексического значения от понятия словообразовательной структуры. Считается, например, что в слове учитель, суффикс – тель (а точнее совокупность двух суффиксов – т и – ель) придает целостному слову значение «активного деятеля». На основании терминологического развода мы не в состоянии сказать определенно, входит ли вышеназванный признак в объем лексического значения.

♦ Какую природу имеет семантика слова – интралингвистическую (собственно языковую) или экстралингвистическую (внеязыковую)? Аналитический подход не может объяснить единство этих понятий, а приводит к их смешению.

♦ Что обозначает и выражает языковая единица? Обозначать – это процесс наделения знаком, это соотнесение какого-то мыслительного объекта с семантической частью языковой единицы. К сожалению, понятие обозначения толкуется в лингвистике крайне небрежно. Процесс обозначения обычно отождествляется с результатом обозначения, т. е. с тем, что выражено.

Все эти методологические вопросы связаны с понятиями целого и части в языке-объекте и языке как средстве лингвистического описания.

Конечно, было бы полезно определиться в вопросах, что является синтетическим целым и аналитической частью. По-видимому, лингвистическое целое следует искать не наверху иерархической лестницы, построенной по меркам рационального мышления, а в языковом сознании, в его морфотемной природе, т. е. в формально-семантическом единстве (ср. морфа – форма; тема – семантическая основа). Морфотемная модель исследования предполагает синтез, конгруентность, корпоративность формальной и значимой сторон, а не их независимость и разделение по принципу «формальная оболочка – языковое содержание»; «материя языка – языковая семантика»; «акустема – значение» и т. п. В морфотеме, которой мы придали статус операционной единицы, конституенты «морфа» и «тема» равноценны, между ними нет детерминативной зависимости в том смысле, что одна из них определяет другую или наоборот. Это в какой-то степени форма и значение одновременно. Это взаимопроникновение, взаимопереход и взаимообъединение. Морфотема в терминологическом плане предполагает частичное тождество формы и содержания их врастание друг в друга. Как формально-семантическое единство морфотему можно рассматривать в качестве инструментального аналога языковой единицы, который используется для аналитического и синтетического описания последней; об этом будет рассказано в следующих разделах.

Наиболее яркое проявление формально-семантического синтеза и даже синкретизма в языке наблюдается, например, у слов с мотивационным, номинационно-семантическим признаком, ср. ра-ботода-т-ель, мучи-т-ель. Корневая морфема мотивированного слова является формой и одновременно одним из семантических признаков, который явно совыражается с ее помощью.

Даже в звуковом составе слова на уровне взаимодействующих, сливающихся фонем мы наблюдаем синтез акустемы фонемного порядка с определенным значением. Акустемно-фонемным значением здесь можно считать качество звука. Данное качество или подтверждается (= актуализируется) или изменяется в составе разных слов, ср. фонему /л/ в различных позициях:

(1) лето (нейтральное, стабильное звучание, среднее по мягкости/твердости);

(2) лиса (смягчение, или палатализация);

(3) ласка (огрубление, или веляризация).

В примере (1) /л/ сохраняет исходное («собственное») качество благодаря плавному переходу последующего звука /е/ в /э/; здесь осуществляется процесс скрытой дифтонгизации звука /е/

(= еэ).

В примере (2) звук /л/ смягчается благодаря последующему звуку верхнего ряда /и/.

В примере (3) звук /л/ огрубляется благодаря последующему звуку заднего ряда /а/.

Фонетические примеры убедительно доказывают, что синтетическое отношение формы и значения двусторонне, причинно-следственно – изменение формы влечет за собой изменение значения, а изменение значения часто сопровождается изменением формы при кажущейся ее неизменности. Неизменяемой остается лишь консервативная графика, которая и создает впечатление стабильности звука.

Аналогичные процессы протекают на уровне предложений, в которых слова подтверждают свое стереотипное семантическое качество (собственное значение) или изменяют его, ср.:

(1) Он следует за мной (= «идет следом»);

(2) Поезд следует до станции… (= «едет до…»);

(3) Из сказанного следует … (= «вытекает вывод»).

Самая низкая степень синкретизма между формой и семантикой наблюдается в примере (1), хотя в этимологическом аспекте их слияние было более прочным, ср. следовать за кем-либо = «идти след в след за кем-либо».

В примерах (2) и (3) собственное значение глагола-предиката следует становится формой слова – его мотивационным признаком, который пока еще проявляется, дает о себе знать, ср. (2) следует до… = «идет, едет вслед за предыдущим поездом»); (3) следует из… = «является следствием, потому что заключает предшествующую речь; вывод начинается сразу (следом) за сказанным».

Изменения первичных словарных значений у слов происходит в контексте благодаря синтетическому единству отдельных словарных единиц, например, слово плюс предлог, ср. следует за; следует до; из…следует. Единение синтетического порядка у словарных единиц в речевом контексте не следует путать с их неконгруентными синтагматическими отношениями аналитического порядка, например, с субстантивно-наречными, атрибутивно-глагольными.

Явление синкретизма охватывает не только форму и значение отдельной языковой единицы, придавая ей целостность, или целокупность. Оно распространяется в виде синтеза, как более слабой стадии слияния, также на формы и значения нескольких языковых единиц, вступающих друг с другом в синтагматические отношения. Прежде всего, это возникновение сложных словообразовательных конструкций как нормативного, так и окказионального порядка, ср.: первобытный, водонагреватель; листопадный, кабычегоневышлисты. Здесь наблюдается формальное и семантическое стяжение компонентного состава сложных слов.

Субъектно-предикатные и предикатно-объектные (субстантивно-глагольные) отношения в языке могут обнаруживать глубинную семантическую связь друг с другом, несмотря на их аналитическое представление в синтаксической структуре, ср.:

(а) Птицы летают низко;

(б) Петя вскопал грядку лопатой.

В предложении (а) сочетание птицы летают построено на потенциально-актуальном тождестве, которое синтезирует семантические структуры именного субъекта и глагольного предиката; этим тождеством является общий признак «передвижение по воздуху с помощью крыльев», в первом случае как одна из самых частотных возможностей, во втором – как реализация.

В примере (б) в сочетании вскопал грядку лопатой наблюдается двойной семантический синтез глагола предиката вскопал с именными объектами, а именно с прямым – грядку и с косвенным инструментальным – лопатой. Глагол-предикат предполагает наличие своих актуальных объектов на синтаксической поверхности благодаря тому, что эти признаки уже содержатся потенциально в его семантической структуре.

Аналитические конструкции могут быть свернуты в речи до уровня одной единицы (случай поверхностного синтаксического и одновременно глубинного семантико-синтаксического синтетизма), ср. Когда пришли на место, обнаружилось, что..; Говорят, что он проиграл… где глаголы-предикаты пришли и говорят имплицитно включают в свои семантические структуры соответствующие субъекты, ср. мы, люди.

Самыми синтетическими наименованиями в языке являются числительные, ср. два, три, четыре. Их обозначаемое абстрактно и практически неотделимо от означающего. При ближайшем рассмотрении семиотического отношения числительных обнаруживаем одну важную закономерность: числительные соотносятся с родом, а не с видом; иначе говоря, они выступают в функции знаков класса предметов, т. е. синтезируют все предполагаемые предметы в одну субстанциальную категорию; они не могут «расчленять» предметный мир на виды, подвиды и т. п. (рис. 6).

Рис. 6

Нельзя с помощью числительного два обозначить два неоднородных предмета как совокупность, например, два – «квадрат» и «треугольник». Поэтому уравнение 2 = 1 + 1 или арифметическое действие 1 + 1 = 2 не является для лингвиста правильным в случае «неоднородного» семиотического отношения «имен числительных», ср. «один» (квадрат) + «один» треугольник # (не равно) «два» (квадрата и треугольника), потому что «два» (квадрата и треугольника) будет четыре предмета – два однородных предмета, относящихся к одному классу, и два однородных предмета, относящихся к другому классу. Примеры доказывают, что вектор синтеза направлен на род, тогда как вектор анализа указывает на вид.

Возвращаясь к проблеме методологии, следует отметить, что превалирование аналитического подхода над синтетическим объясняется объективным положением дел: сознание и язык дискретны, потому что сама действительность предметно дискретна; дискретен и мыслящий субъект – он часть мироздания; действительность аналитична, поэтому аналитичны сознание и язык; отсюда аналитичны по характеру и методы анализа. Однако относительное синтетическое целое всегда предшествует анализу. Необходимо стремиться к тому, чтобы всякий анализ завершался синтезом. При этом следует отметить, что в языкознании «наанализировано» намного больше, чем «просинтезировано».

Естественно, что анализ анализу рознь, как и синтез синтезу. К примеру, демонтаж автомобиля, т. е. разложение его на части, это не то же самое, что обработка растущего дерева, предполагающая его разделение на части. Автомобиль – это совокупность частей, сложенных по заранее готовой и знакомой схеме. Из частей автомобиля механик может снова собрать автомобиль. В данном примере синтетическое целое превращается в аналитические части и потом снова собирается в то же самое синтетическое целое. При этом предполагается, что это синтезированное целое возвращает себе первоначальное предназначение – способность выполнять функцию транспортного средства. В отличие от автомобиля, дерево делится на части не по схеме, которая полностью соответствовала бы природе дерева. В случае с «анализом дерева» присутствует такая совокупность действий по разделению целого на части, которая полностью подчинена целям и задачам активного субъекта (лесоруба, деревообработчика), ср. дерево сначала пилят у основания (комля), потом валят, срубают ветки, шкурят (снимают кору) и др. Наши обыденные представления о «дереве» как предмете обычно укладываются в его составные части, такие как «комель», «ствол», «верхушка», «ветки», «листья» или «хвоя». Если мы попробуем по аналогии с автомобилем собрать разделенное на части дерево в нечто целое, это будет уже не дерево, а всего лишь его подобие – мертвое, нефункционирующее. Почему? Потому, что разделяли мы его на части не по природной, а по конвенциональной схеме, которая не позволит нам вернуть его в первоначальное состояние (возродить к жизни). Как известно, наиболее далеко в изучении живой природы продвинулась физиологическая наука. На основании ее достижений медицина уже способна заменить некоторые органы человеческого тела, в частности сердце, сохраняя жизнь человеку. Однако, такую тонкую «материю» как «душу» человека медицина не в состоянии трансплантировать. Расчленять «невидимое» и собирать его воедино человек пока не научился.

Аналогичным образом лингвистика научилась расчленять видимую часть слова на звуки, фонемы, номинационные признаки, словообразовательные элементы. Невидимую же, «подводную» часть слова, а именно его значение, лингвисты расчленяют гипотетически, почти наугад, пользуясь языковой интуицией или так называемыми эмпирическими методами. Единственной верификацией таких методов является повторяемость семантических признаков слова в ряде контекстов, в которых это слово реализуется, ср. идти по коридору; идти по улице (где идти = «шагать»). Реккурентность семантического признака не свидетельствует, однако, о том, что данный признак является имманентным признаком слова, т. е. присущ ему постоянно, ср. идти по следу (= «преследовать»), идти по курсу (= «ориентироваться»), а также, идти своим путем (= «прокладывать свою дорогу в жизни»), идти против воли родителей (= «делать что-то вопреки воли родителей»), идти на пользу (= «быть полезным»).

На вопрос, как могут в одном слове, под одной и той же фонетической крышей уживаться несколько значений, порой не имеющих явной родственной связи друг с другом, лингвистика находит окольный ответ – это явление многозначности, или полисемии. Единство слова в плане значения, говоря образно, лопнуло по швам. Утверждение того, что перед нами «одно и то же слово», мотивировано тем, что данная языковая многозначная единица имеет единую звуковую оболочку. Правда, это единство растворяется во множестве грамматических форм, ср. идти, шли, шел и их вариантов, ср. войти, пойти, зайти. Однако никому не приходит в голову вести речь об одном и том же слове в случае, если словесные формы не имеют ничего общего в звучании, но обладают одинаковыми или тождественными значениями, ср. шагать, ходить, ступать, течь (ср. кровь идет). Разлад в понимание единства словесной формы и единства слова вносят также явления супплетивизма в языке, ср. я – меня; хорошо – лучше, много – больше. Лингвистика утверждает, что это парные формы одного и того же слова, образованные от разных основ. Логика таких рассуждений вызовет улыбку, если мы попытаемся примерить ее к предметной действительности, заявив, например, что два стула, имеющие разную конфигурацию, это один и тот же предмет.

Еще большие сомнения вызывают лингвистические обороты, давно ставшие шаблонными, ср. значения слова, содержание слова. Во-первых, значение и содержание – это термины, отражающие разные концептуальные подходы, которые трудно уровнять или примирить. Во-вторых, подспудно подразумевается, что значение или содержание – это какие-то идеальные состояния слова, находящиеся внутри него. Если принять эту точку зрения, значит, согласиться с тем, что мы имеем дело не с лингвистической метафорой, как и во многих других случаях (ср. язык обозначает, язык выражает), а с действительным положением дел – есть слова, внутри которых локализованы значения или содержательные признаки. Соответственно есть язык, который обозначает и выражает. А что тогда делает мыслящий и говорящий субъект, который пользуется языком как средством общения? Может быть, все-таки обозначает и выражает субъект с помощью языка, а не сам язык? На каких основаниях действия субъекта приписываются инструменту? Понимать лингвистические обороты в буквальном, а не в метафорическом смысле, – это все равно, что руководствоваться прямым толкованием переносных значений слов, ср. сердце радуется (= *улыбается, смеется, скачет от восторга); сыпать соль на раны (= * взять солонку или пачку соли и щепотками посыпать открытые раны на теле). Любой нормальный человек скажет по этому поводу – это или шутка, или полная деградация умственных способностей человека. Никто не говорит, правда, о девальвации лингвистических высказываний.

Членение целого на структурные части во многих случаях осуществляется не в соответствии, а вопреки природе предмета, «на ощупь», «методом проб и ошибок», без учета его закономерного, объективного функционирования «для себя», и, возможно, «для другого объекта», а не «для субъекта». Нарушается принцип объективного детерминизма – согласованности предмета с окружающим миром без конфликта, без разрушительного антагонизма.

Таким образом, любое исследование можно сделать наиболее доказательным только в том случае, если анализировать и синтезировать объект по единой схеме или единой модели. Такое единство будет практически ценным и целесообразным как в случае с «автомобилем», т. е. с артефактом. Выход анализа и синтеза на единую модель станет теоретически ценным достижением только тогда, когда это не будет направлено против природы объекта познания, т. е., когда анализ и синтез будут ориентированы на «живое», динамическое состояние исследуемого объекта.

Исходя из сказанного, можно сделать вывод, что в лингвистической методологии речь должна быть первичным объектом исследования, а язык – вторичным.

В связи с вышеизложенным возникает вопрос: можно ли, проводя динамический анализ, вычленить часть из целого как такового лишь на основании функциональной и конфигурационной автономии этой части, т. е. на базе тех главных признаков, которые отличают эту часть от других частей? – Вычленение части из целого по автономной конфигурации и функции – это безусловное (необусловленное) вычленение. Такой анализ, конечно, является ограниченным (рис. 7).

Рис. 7

Здесь стороны четырехугольника символизируют не только конфигурацию его как предмета, но и стороны его «отсечения» от других частей целого. Здесь четырехугольник представляет часть какого-то предмета без показа своих детерминирующих и детерминируемых связей с другими частями целого.

Часть соотносится с целым только посредством других составных частей целого, а также посредством своих собственных частей (рис. 8).

2 2 Рис. 8

Здесь (а) соотносится (R) с (b) посредством одной из своих частей (сторон) – 1а2, точно так же (b) соотносится с (а) посредством 1b2.

Полную формулу соотношения как тождества можно записать следующим образом: aRb = (1a2) R (1b2).

Следует сказать, что (а) как часть (1а2) обусловлена (>) реляцией к (b), или (1b2), ср. a > (1a2) R (1b2).

Отсюда: a < aRb; b < bRa, где (а) как относительно целое подразумевает, или обусловливает (<), свое отношение (R) к (b), т. е. предполагает всю реляцию, включая себя (aRb). Аналогичную интерпретацию имеет (b).

Следует уточнить, что часть целого вступает в отношение с другими частями целого или посредством одной своей (задействованной) части, или посредством некоторых своих частей, или посредством всех своих частей. Конечно, понятие «весь» здесь должно восприниматься как относительное. Само отношение (R) может быть охарактеризовано в общих чертах как каузальное, или причинно-следственное.

Итак, целью анализа вообще является не автономная, а динамическая, обусловленная часть. Целью синтеза вообще является «живое», функционирующее целое, части которого вычленены не конвенционально, а в соответствии с объективным согласием – детерминированности и каузируемости со стороны собственных, внутренних микрочастей и чужих, внешних макрочастей.

Осуществление анализа и синтеза по единой схеме или модели является полезной тавтологией. Анализ по конвенциональной схеме статичен и непродуктивен в плане познания. Синтез, базирующийся на частях, полученных в ходе динамического анализа, может осуществляться разными комбинаторными путями, т. е. проводиться по разным схемам или моделям. В этом и заключается его потенциальная познавательная ценность.

 

В следующих разделах исследования мы еще раз обратимся к уже известным нам методологическим параметрам, а именно, к части и целому; анализу и синтезу, тождеству и аналогии, не как к исследовательским процедурам или способам объяснения лингвистических феноменов, а как к процессам, происходящим в языке и речи, в сознании и мышлении, а также на стыке их взаимодействия. Кроме того, когитологические аспекты исследования не будут правильно осознаны без освещения многогранной природы понимания, без описания онтологических и коммуникативных условий его реализации. Логическим решением проблем, проинтерпретированных в предыдущих разделах, является презентация морфотемного языка, который может использоваться в исследованиях когитологического направления.

В заключительных разделах речь пойдет об основных единицах объективации и репрезентации когитологических сфер – языкосознания и речемышления. К таким единицам относятся лингвема и локутема. Отказ от расплывчатых терминов типа «слово в системе языка» и «слово в речи» обоснован тем, что введение новых, более точных терминов, лингвема и локутема, позволяет исследовать интегративные процессы, охватывающие следующие соотношения:

1) взаимопереходы языковой и речевой единицы;

2) соотношение, или двустороннее отношение языковой единицы и мыслительного понятия;

3) соотношение, или двустороннее отношение речевой единицы и мыслительного понятия;

4) регламентирующую функцию коммуникативной единицы (коммуникемы) по отношению к речемыслительной единице – локутеме;

5) соотношение единицы мыслевыражения (когитемы) и обозначаемой комплексной единицы мышления – концептемы;

6) соотношение единицы мыслевыражения (когитемы) и речемыслительной единицы – локутемы, а также коммуникативной единицы – коммуникемы.

Несмотря на непривычность и новизну, новая терминология достаточно прозрачна. Она также подчинена интегративному (синтетическому, синкретическому) принципу когитологического подхода.

Для того чтобы освободиться от общепринятого шаблонного понятия «анализ», настраивающего нас на традиционные процедуры разложения целого на части (= «умерщвления целого»), мы будем чаще использовать понятие «исследование», которое предполагает взаимодействие процессов анализа и синтеза, и позволяет акцентировать в большей степени понятие «синтез». Границы естественного языка и терминологического языка науки не позволяют нам вводить в обиход вместо привычных оборотов типа «анализ языка», «анализ речи» такие выражения, как «синтез языка», «синтез речи», чтобы показать, что воплощает в себе язык и что конденсирует в себе речь.

К сожалению, традиционные научные штампы сбивают исследования на препарирование «живых», функционирующих объектов, на их дискретизацию и каталогизацию и атомарное рассмотрение. Атомарные «кусочки» объекта, исследуемого методом анализа, можно, конечно, синтезировать по-разному и до бесконечности. Но будет ли такое «исследование» продуктивным, не превратится ли оно в вечный разговор о том, чего на самом деле не существует?

Чтобы освободиться от подобного методологического алхимизма, мы предлагаем исследовать когитологические объекты, действенный анализ которых (в нетривиальном смысле!) постоянно корректируется синтезом. Это позволяет не вводить в исследование инородные аналитические элементы, противоречащие природе рассматриваемого комплексного объекта. Такого рода аналитические элементы были выведены на основе рациональной схемы «ВЕЩЬ ДЛЯ МЕНЯ» без учета природы самой вещи. Вызывают удивление и недоумение призывы сторонников разрушительного эксперимента в науке, смысл которых сводится к тому, что эксперимент предполагает анализ свойств объекта, изолированного от связей, характерных ему в природе. Спрашивается, что это за природа объекта, который изолирован от внешних связей, от своей привычной среды?

Говорящий субъект сохраняет более или менее целостность языка, руководствуясь лозунгом «ЯЗЫК ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА». Попытаемся сохранить осторожность и корректность при обращении к языку как объекту исследования, провозглашая лозунги «ЯЗЫК ДЛЯ ЛИНГВИСТА», «ЯЗЫК ДЛЯ ФИЛОСОФА», «ЯЗЫКО-СОЗНАНИЕ И РЕЧЕМЫШЛЕНИЕ ДЛЯ КОГИТОЛОГА».

 

2.1. Часть и целое в языке и речи

Если рассматривать человека как часть природы и общества, необходимо признать, что сущность человека определяется главным образом его отношениями к внешнему миру в рамках установившегося миропорядка. Аналогичным образом сущность слова проявляется в его отношениях с другими словами и единицами языка или определяется языковой системой, которая выступает по отношению к нему как целое. Как видим, проблема соотношения части и целого не только социальная и философская, но и лингвистическая проблема.

Обратимся, однако, сначала к наиболее распространенным мнениям о соотношении части и целого в европейской и восточной традиции.

В соответствии с европейским идеализмом «в подлинном смысле есть только целостность и … частей не существует» [28, 55].

Согласно буддийской точке зрения, «каждый предмет состоит из частей. Например, табуретка. Мы берем ее в руки и начинаем изучать. Мы видим, что она состоит из сиденья и четырех ножек. Сиденье является ли табуреткой? – Нет. Можно ли назвать табуреткой каждую из ножек? – Тоже нет. А клей, которым они склеены? – Тоже нет. Получается, что табуретка не содержится ни в одной из частей. Как же части, в каждой из которых нет табуретки, могут составить табуретку?.. вывод: целое несводимо к частям…» [28, 54].

Таким образом, буддизм… из тех же посылок делает противоположный вывод и идет еще дальше, ср. «Если целое не присутствует в частях – значит, его просто нет» [28, 55].

Заслуживает внимания в этой связи толкование данной проблемы представителями восточного мистицизма, ср.: «Часть не может быть целым, это обычная логика. И если мир – механическая вещь, тогда это правда. В органическом единстве применима другая математика: часть есть целое. Вы существуете не как отдельное образование, полное в себе. Нет! Вы существуете не как остров, вы существуете как волна в океане, органическое единство, вы едины: океан движется и «волнуется» в вас, вы не можете существовать без океана. А если вы понимаете глубоко, океан тоже не может существовать без вас, вы полностью слиты вместе. Вы можете сказать, что в каждой волне есть океан и что океан – это не что иное, как всеобщность всех волн» [38, 311].

Спекулятивность буддийской аргументации кроется в манипуляции такими определениями отношений, как: «состоит», «называется», «содержится», «несводимо». Отношения содержания нетождественны «составным» отношениям – табуретка состоит из ножек и сиденья, но не содержит ножки и сиденье. Точно также ножки не содержатся в табуретке. Иначе – части не содержатся в целом. Данное целое состоит из частей. Это отношение комплектования, структуризации предмета.

Название целого можно переносить на названия его частей, но это возможно только в том случае, когда искомое название будет соотноситься с какой-то более или менее явной ситуацией и войдет в комплексное наименование, которое уже выполняет не только функцию называния, но и функцию обозначения, ср. сломанная табуретка. Маловероятно, что вся табуретка может быть сломана. Сломанной обычно бывает какая-то ее часть или части, например, «ножка», «сидение». Следовательно, наименование сломанная соотносится с частью предмета, хотя базовое слово табуретка именует целый предмет. Если быть еще более точным, то можно сказать, что базовое слово именует целый предмет, но в условиях синтагматической детерминации обозначает часть целого предмета, ср. табуретка и сломанная табуретка (= «сломанная ножка табуретки» или «табуретка со сломанной ножкой»), X сломал табуретку (= «X сломал ножку табуретки»).

Название части в данном конкретном случае нельзя переносить на целое, табуретку нельзя назвать ножкой табуретки. Однако примеры переноса части на целое довольно часты в языке. Они тщательно описаны в стилистических исследованиях, зафиксированы терминологически как явления метонимии и ее разновидности (pars pro toto).

И все же в концептуальном и языковом сознании нет однозначного ответа на вопрос о том, что считать частью целого. Является ли, например, «нос» частью «головы», а «голова» – частью «человека»? Может быть, правильнее было бы сказать – «нос» является частью части «человека» (= «головы»). Любая часть не соотносится с целым напрямую. Она действительно является, прежде всего, частью части.

Частью можно считать такой предмет, составляющий целое, который сохраняет память о целом, т. е. узнается как составной элемент целого. Является ли «ножка» частью «табуретки»? Да, она воспринимается как часть целого постольку, поскольку находится в структурном пространстве целого. В противном случае будет затруднительно определить ее принадлежность к определенному целому, ср. На полу валялась ножка от табуретки или стула.

Согласно буддистскому подходу, целое не сводимо к частям. Но это истинно только по отношению к разрозненным частям целого. В таком случае и целого уже не существует, так как оно структурно преобразовано. Таким образом, целое сводимо к своим частям, если эти части пребывают в единстве, т. е. находятся в сцеплении, в отношении друг к другу.

Если взять за исходный пункт рассмотрения целое и идти по направлению к его частям, то можно утверждать, что целое состоит из частей. Это отношение расщепления, или анализа. В лингвистической практике это путь от текста к предложению, от предложения к словосочетанию, от словосочетания к слову, от слова к морфеме.

Если взять за исходный пункт рассмотрения часть и идти по направлению от нее к целому, то единственно правильный путь постижения целого – это путь установления отношения данной части к другим частям целого. При таком направлении рассмотрения исследователь выполняет процедуру синтеза, а не анализа, т. е. совершает путь единения частей в целое. Единство частей и есть целое. В лингвистической практике – это путь от морфемы к слову, от слова к словосочетанию, от словосочетания к предложению и от него к тексту. При последовательном синтетическом подходе часть не мыслится без отношения к целому, а значит, вычленяясь как таковая, предполагает целое.

В лингвистике целое уже давно не рассматривается как простая сумма его частей. Целое мыслится как структурное единство частей. Такое положение применимо к отношению целого и части, когда последние пребывают в статике. Динамические же отношение предполагает не только структурное единство своих частей, но и их функциональное единство, или функциональную согласованность.

Действительно, изучив достаточно досконально отдельные клетки мозга, физиолог не может ответить на вопрос, как функционирует мозг в целом (ср. [57, 125–164]). Спрашивается, почему? Потому, что изучено структурное строение отдельных клеток и, может быть, их отдельные функции, но не их единое взаимодействие, т. е. функциональное единство. Функция, как известно, – это зависимость, отношение. Функциональное единство – это взаимозависимость, взаимообусловленность.

Вырванный из целого какой-то фрагмент не является частью, так как не функционирует больше в составе целого. Его можно называть частью лишь условно. Часть за пределами целого не существует.

Однако обратимся к конкретным лингвистическим фактам. Можно ли считать, например, значение и звуковую оболочку частями слова? На этот вопрос можно дать положительный ответ.

Звук и значение – это две соотнесенные и взаимодействующие и часто взаимопроникающие стороны одного и того же целого – слова. Целостность слова складывается из этих пребывающих в единстве частей, а именно, благодаря первичной функции слова – способности называть определенный понятийный образ, или определенный предмет действительности, зафиксированный в нашем концептуальном сознании в виде понятия и представленный в нашем языковом сознании в виде значения. Назывная функция слова реализуется, прежде всего, благодаря его звуковой оболочке, репрезентативная функция – благодаря его значению. Когда слово выступает частью целого, т. е. употребляется в предложении-высказывании, в тексте данные функции слова уточняются, расширяются, нейтрализуются.

Рассмотрение же самого слова как целой структурной единицы – это, конечно, в большей степени теоретическое допущение. В действительности слово выступает всегда как часть чего-то, например, как часть лексикона, как часть высказывания. Целым оно мыслится лишь в отношении своих структурных элементов, с одной стороны, фонем, слогов; с другой стороны, морфем и их семантических признаков, а также лексического значения. В свою очередь, не только звуковая сторона состоит из отдельных частей – звуков, но и семантическая сторона может выступать как целое по отношению к своим частям – семантическим вариантам или значениям (семемам), которые состоят из семантических компонентов (сем). Проблемным становится выделение смысловых частей слова – значений и их составляющих смысловых единиц, ибо, в отличие от звуковой стороны, семантическая сторона не является наблюдаемой. Ее можно лишь анатомировать гипотетически. Естественно, что гипотетически выведенные семантические части значения могут быть далеки от реального значения. Поэтому, какие бы отношения мы ни приписывали этим искусственно вычлененным компонентам, они не «работают» так, как нам бы хотелось. Иными словами, комплексы семантических компонентов и их отношений не объясняют, не предвосхищают, не каузируют функционирования слова в контекстуальных, макроструктурных отношениях. Данное противоречие приводит лингвистов к мнению о сомнительности и нецелесообразности проведения так называемого компонентного анализа – расчленения семантической части слова на более мелкие смысловые элементы. И это правомерно настолько, насколько семантическая микростуктура слова не имеет выхода на его макроструктурные отношения. К тому же, зачем расчленять, если расчлененное нельзя синтезировать в том виде, чтобы оно функционировало – проявляло себя на макроуровне. Значит, были выделены не те части, не те семантические компоненты.

Нет сомнения в том, что имя части ассоциирует название целого, ср. дверь  → дом , квартира , комната .

Интересно, что в разных языках это ассоциативное отношение имен может иметь различную степень выраженности (эксплицитности) на синтагматическом уровне. Так, например, в немецком языке ассоциируемое имя целого выступает на уровне сложной словообразовательной конструкции в виде почти всегда обязательной определяющей конституенты., ср. Haust ür (дверь дома), Wohnungst ür (дверь квартиры), Zimmert ür (дверь комнаты), Autot ür (дверца автомобиля), Schrankt ür (дверца шкафа). В английском языке соотношение части и целого выражается чаще более явно в аналитических конструкциях, как и в русском языке, ср. дверь кузова – body door, дверь топки – fire-box door.

В русском языке появление имени целого в атрибутивной позиции словосочетания обусловлено лишь коммуникативной необходимостью, ср. Дверь квартиры открыта. При достаточной ясности речевой ситуации определяющий атрибут может быть опущен, ср. Закрой дверь!

В отличие от немецких, русские имена частей предметов нуждаются в меньшей степени в синтагматическом сопровождении имен целых предметов, так как сохраняют о них достаточно устойчивую семантическую память, ср. колесо вместо колесо автомобиля, окно вместо окно дома . Данная закономерность находит прямое подтверждение в переводе, ср. Das Hirschgeweih hangt uber der Haust ü r schief (Ole., 99). Оленьи рога криво висят над дверью (Оле., 32). Er geht mit einem Bundel durch das Haustür (Ole., 79). С узелком под мышкой он входит в ворота (Оле., 26). Можно сказать, что имена существительные русского языка с семантикой части (меротивы) могут появлятся в контексте без сопровождения имен существительных с семантикой целого (холотивов), благодаря более четкой ассоциативной способности, ср. Он… пощелкал железным ногтем по подошве (Сапожки, 126). Раз выбил у себя в номере стекло (Город, 403). Номинативная и репрезентативная функции меротивных существительных в таком случае совпадают, а не расходятся. Меротивное имя немецкого языка реализует данные функции в сопровождении холотивного имени, ср. Er… schnipste mit eisernem Fingernagel an die Sohle (Stiefel, 126). Einmal zerschlug er zu Hause in seinem Zimmer eine Fenster-scheibe (Die Stadt, 192). Причиной этому – обобщенная семантика немецких меротивных имен и, соответственно, размытость, нечеткость референциальных границ.

Благодаря все той же устойчивой ассоциации целого предмета в русском языке чаще, чем в немецком, имя целого предмета используется для обозначения части предмета, ср. Он пристукнул кулачком по столу (Случай, 34). Er schlug mit seiner kleinen Faust auf die Tischplatte (букв. по столешнице) (Vorfall., 115). Der junge Sagemuller griff in die Rocktasche (букв. карман пиджака) (Ole., 55). Юный лесопильщик сунул руку в карман (Оле., 55).

Иногда возможность метонимического преобразования в речи объясняется отношением смежности между деталью и предметом, что обеспечивает синонимичность конструкций типа: (1) заткнуть горлышко бутылки пробкой и (2) заткнуть бутылку пробкой. (ср. [45, 57]). Надо сказать, что причины этого явления следует искать скорее не в смежности части и целого, а в приоритетности имени целого для обозначения части.

Использование в речи имени целого иногда обусловлено тем, что отсутствует название части, ср. «Замена части или детали на целое в поверхностно-синтаксическом оформлении семантического объекта может быть вызвана тем, что имя имеет только предмет, но не деталь, к которой прилагается действие. Например, не имеет названия отверстие кастрюли, и поэтому говорится закрыть кастрюлю… Нет названия у горизонтальной поверхности дивана и у 'прохода' трубы, и поэтому можно сказать только накрыть диван пледом; забить трубу тряпками» [45, 58].

На уровне речи достаточно частотны случаи, когда имя отдельного предмета используется для обозначения целой ситуации, в которой этот предмет воспринимается как часть или компонент ситуации, ср.

Они встретились в трамвае (= «Они встретились, когда ехали в трамвае»).

Он испугался собаки (= «Он испугался, что его укусит собака»).

Ждали такси (= «Ждали, когда приедет такси»).

Старик удивил меня (= «То, что сделал старик, удивило меня»).

Интересно рассмотреть проблему целого и части в перспективе метаязыковой сущности единиц языка. Знаки знаков – это не только термины. Знаками знаков можно считать все языковые знаки, в традиционном понимании – слова, словосочетания, предложения. Например, слово стол является знаком таких языковых единиц, как столешница , ножка , в чем мы только что убедились, и смежным знаком таких слов как скатерть , накрывать , обедать и др.

Понятие целого в данном случае можно было бы расширить до понятия ассоциативного включения, так как речь идет не только об отношении целого и части, но и об отношении целого и определяемого им потенциального семантического фрейма.

Итак, целостность слова создается благодаря его номинативной функции, частичность – благодаря репрезентативной функции, или функции обозначения, ср. Раздвинули стол . Накрыли праздничный стол . Слово как языковой метазнак всегда выступает как целое. Слово как речевой знак актуализируется лишь как часть целого или как отдельный, включаемый в целое компонент.

Целостность наименования следовало бы понимать как комплексность имени. Слово – комплексное наименование, поскольку оно выступает не только в качестве знака какого-то отдельного предмета, отношения или явления, а функционирует как сознак. В речевом контексте слово актуализирует не только свое собственное значение, но и созначения других речевых единиц, по отношению к которым оно и выступает как метазнак.

Соотношение целого и части приобретает важность в переводческой деятельности. В силу лакунарности (лексической и грамматической погрешности) того или иного языка или по причине соблюдения нормы и стиля переводящего языка в переводах часто используется метонимическая трансформация, ср.:

Und die Sonne kam auch nicht so recht durch → И солнечные лучи тоже не могли как следует пробиться.

Nicht aufs Gaspedal drücken! → Не нажимайте на газ !

Sie erinnerte an einen Satz des Finanzministers → Она напомнила слова министра финансов.

Наконец, полезно было бы дать когитологическое описание таких способов взаимодействия категорий части и целого, как:

(1) отношение целого понятия к целой вещи («дом» – «ДОМ», ср. Этот дом построен недавно; здесь целое понятие замещает целую вещь);

(2) отношение целого понятия к части вещи («дом» – «КВАРТИРА», ср. Я живу в этом многоэтажном доме; /= я живу в одной из квартир этого многоэтажного дома/; здесь целое понятие представляет часть вещи);

(3) отношение частичного понятия к части вещи («лист» – «ЛИСТ», ср. Листья на ветке пожелтели; здесь понятие части соответствует части вещи);

(4) отношение частичного понятия к целой вещи («белые» – «БЕЛЫЕ ШАХМАТНЫЕ ФИГУРЫ», ср. Он играл белыми; /= белыми фигурами/; здесь частичный признак замещает целую вещь);

(5) отношение целого значения к целому понятию («идти» – «ПЕРЕДВИГАТЬСЯ ШАГОМ», ср. Мужчина шел мимо дома; здесь глагол идти реализует свое целое значение и согласуется с обозначаемым понятием);

(6) отношение целого значения к частичному понятию («сосед» – «СЕРДЦЕ», ср. Сосед болен; /= у соседа больное сердце/; здесь целое значение слова сосед соотнесено с частичным понятием больное сердце, при этом само значение не изменяется);

(7) отношение частичного значения к целому понятию («идти» – «ФУНКЦИОНИРОВАТЬ», ср. Часы пока идут; здесь глагол идти актуализирует лишь часть своего значения, а именно признак «движение», ср. Двигаются стрелки);

(8) отношение частичного значения к частичному понятию («голова» – «ЗАТЫЛОК, ЛОБ», ср. Он ударился головой о стену (= он ударился затылком, или лбом о стену); здесь у слова голова реализуется лишь один из множества признаков, который согласуется с обозначаемым понятием).

 

2.2. Синтез и анализ как вербальномыслительные процедуры

В философском наследии находим толкования понятий анализа и синтеза как основных методов научного исследования.

Обзор взглядов мыслителей прошлых столетий на синтез и анализ показывает, что данные понятия неразрывно связаны с проблемами соотношения мышления и языка, рода и вида, части и целого, единственности и множественности и др.

Анализ представляется как интеллектуальное действие разложения сложного, целого, т. е. синтетического, на множество частей. Эти части можно назвать аналитическими единицами. Они относительно неделимые и простые. Синтез как интеллектуальное действие – это соединение простого, отдельного, частного, т. е. аналитического, в целое. При этом целое является не случайным. Оно также должно быть функционирующим. Синтетическое целое – это сложение, комплекс отдельных частей.

Целое, как для аналитического, так и для синтетического подхода, предполагает множество частей и их отношений. Соответственно, части предполагают наличие единого целого. Таким образом, аналитический, как и синтетический подход связан с категорией квантитативности. Анализ имеет своей целью получение множества частей, синтез – получение единого целого из множества частей. Результатом анализа являются части. Целью и результатом синтеза является целое, составленное из частей.

Множественность предшествует единичности. Множественность – это результат анализа. Единичность – результат синтеза. Множество разнородных предметов – это аналитический взгляд на действительность, ср.: «листья», «ветки», «бумага», «банки» и др. Единство разнородных предметов – это синтетический взгляд на действительность, ср. «мусор», «груда». На реально-онтологическом уровне нет различий между множеством и единством, здесь можно говорить лишь о совокупном множестве разнородных или однородных предметов, объединенных каким-то образом в едином пространстве, или, наоборот, разъединенных локально. Не зря Э.Б. де Кондильяк утверждал, что синтез – это и есть анализ [25, 252]. Образы действительности мыслятся едино или расчлененно благодаря синтезирующей и анализирующей функции языка – наименования и предицирования.

Целое для аналитического подхода – это объект, предназначенный для разложения или разрушения. Наоборот, целое для синтетического подхода – это созидаемый или складываемый объект.

Часть для аналитического подхода – это вычленяемый или созидаемый объект. Часть для синтетического подхода – это объект, предназначенный для соединения или складывания.

Разлагаемое целое – это уже сконструированный, созданный по какой-то схеме или модели объект, функционирующий как система. Как правило, это – артефакт, например, демонтируемый автомобиль.

Разрушаемое целое – это природный объект, разлагаемый на части по конвенциональной схеме, не соответствующей его природе, например, распиливаемое, ошкуриваемое, освобождаемое от веток дерево. Разрушаемым целым может стать и артефакт, ср. автомобиль, разбиваемый кувалдой или попадающий в аварию.

Вычленяемая часть – это готовый артефакт, входящий в целое как составная компонента, например, изымаемая из автомобиля деталь.

Созидаемая часть – это создающийся в ходе какой-то деятельности объект-артефакт, предназначенный для целого в качестве его составной компоненты, например, вытачиваемая слесарем деталь для автомобиля.

Аналитическое действие, развертывающееся в направлении от целого к его частям, связано не только с понятием множества, но и с другими логико-мыслительными категориями, например, с предметностью, пространством, временем, качеством. В языке эти категории объективируются в виде логико-семантических признаков.

Как целое, так и часть могут представлять субстантность определенного или неопределенного множества, ср. распилить доску пополам или кроить платье. Множество субстанции может быть ограниченным, ср. наколоть дров.

Анализируемая и синтезируемая субстантность, как целая (холотивная), так и частичная (меротивная), может быть эксплицитной и определенной или имплицитной и неопределенной, ср. обезжиренное молоко, намыленные волосы или все разобрано, все укомплектовано. Имплицитным, но предсказуемым может быть меротив на фоне эксплицитного и определенного холотива, ср. чистить рыбу, запрягать лошадей. Имплицитным, но определенным может быть и холотив на фоне эксплицитного меротива, ср. наломать веток, приклеить.

Холотив может быть представлен и другими логико-семантическими признаками, например, локативностью, ср. разрядить, зарядить ружье и выделить, впитать влагу; и др.

Однако, как в аналитические, так и синтетические связи могут вступать предметы, которые по отношению друг к другу не мыслятся как целое и часть, ср. расчехлить, зачехлить пушку, ср. также: выкрутить, закрутить лампочку; отклеить обои; облицевать дверь; разъединить, соединить провода.

Анализ объективирующих и репрезентирующих возможностей языка показывает, что разновидностями синтеза можно считать такие взаимодействия однородных предметов или явлений, как: пересечение, сопряжение, соединение, наложение, ср. брошюровать, заплетать, вязать, комплектовать, компоновать, клеить, крепить, налепить, подселить, прессовать, привязать, пригвоздить, складывать, связать, сколотить, смешать, сомкнуть, стягивать, скреплять, собрать, сцепить и др.

Аналитические отношения однородных величин сводятся соответственно к непересечению (параллелизму, или синхронии), несопряжению (неконтактной последовательности), например, к разъединению (делению на однородные части), разложению (отделению одного от другого), удалению, лишению, и т. п., ср. вычленять, делить, крошить, обезжирить, опустошить, отклеить, отнять, оторвать, отнимать, отпилить, отсечь, отсыпать, оттяпать, переломить, распределять, разрезать, распороть, разорвать, разбить, развязать, разделить, расчленять, убирать и т. д.

Следует заметить, что в естественном мире, а значит и в его языковом воплощении, мы чаще встречаемся с аналитическими и синтетическими действиями, совершаемыми с неоднородными предметами.

Познание в перспективе анализируемой проблемы предстает как наложение старого знания на формирующийся новый образ действительности или новый концепт. В конечном итоге это манипуляция имеющимися в сознании понятиями (соединение, разъединение, т. е. синтез и анализ).

Сами аналитические и синтетические отношения, т. е. действия, направленные на разъединение и соединение каких-то предметов, характеризуются многообразием, как в плане задействованных в них компонентов, ср. исполнитель; инструмент; разрушаемый и созидаемый объект; получаемые и используемые компоненты, например, обрубить (лесоруб, топор, дерево, ветки), пришить (швея, нитки, иголка, пиджак, пуговица), так и в плане оформления или способа их реализации, ср. многоактность (крошить хлеб = разламывать кусок или буханку хлеба на очень мелкие кусочки или крошки, повторяя однообразные действия или одни и те же акты одного действия), разноактность (заварить чай = вскипятить воду, насыпать заварку, залить кипятком).

Процесс сцепления (синтез) и разъединения (анализ) в языке происходит постоянно. Более мелкие языковые элементы стремятся к составности, более крупные – к распаду на более мелкие.

Участие языка в объективации, репрезентации и выражении стереотипных (сложившихся) и нестереотипных (креативных) «форм сознания», о которых говорил Э. Кассирер, а также следование языка определенным правилам организации, например, вхождение частного и отдельного в общее и целое, можно продемонстрировать на конкретном языковом материале.

К примеру, всякое единство включает в себя какое-то множество, ср. дерево, шагать. Единство в языке обеспечивают как родовые, так и видовые имена, ср. дерево, дуб, береза, а также в принципе все вербальные знаки, не только итеративные, фреквентативные глаголы (посещать, ходить, жевать), но и глаголы действия вообще (пить, есть, работать). И наоборот, во множестве можно найти единство в виде однородности или разнородности (рой, стая, листва, мусор). Множество – это совокупность рядоположенных или смежных однородных и разнородных единств. Продемонстрируем сказанное на примерах:

(1) одно дерево + другое дерево + еще одно дерево … = деревья; или три дерева (неисчисляемое, неопределенное или исчисляемое определенное множество);

(2) береза + ель + осина + клен = деревья (это однородное, но разновидовое единство; благодаря принадлежности к единому роду разновидность может восприниматься как множество);

(3) березы + ели + сосны = деревья, лес (неопределенное множество в виде множества множеств разновидных, но однородных единств, выраженное именем во множественном числе или именем собирательным); лес – совокупное имя, в котором значение «собирательности» формируется благодаря представлению «единого пространства». Однако более точным наименованием данного множества является словосочетание смешанный лес.

(4) береза + гриб + цветок + птица =? Данный набор единичных разнородных и разновидовых предметов не образует определенное множество, а если и ассоциирует таковое, то искусственно, не благодаря рядоположенности, а благодаря образной смежности, которая опять-таки связана с пространственной перспективой, ср. На березе сидит птица. Под березой растут гриб и цветок. Отсутствие единства по роду и виду не дает нам возможности охватить рациональным сознанием данный набор предметов и включить его в одно понятие и соответственно в единое, цельнооформленное или даже в раздельнооформленное наименование.

(5) березы, грибы, цветы, птицы = березовый лес (раздельнооформленное, составное имя, в котором определяющий компонент является видовым именем, а определяемая конституента – родовым именем), березняк (цельнооформленное мотивированное видовое имя). Данные разновидовые предметы, ассоциируемые по отдельности в их видовом множестве, объединяются благодаря этому факту, а также благодаря доминантному во множестве множеств видовому понятию «березы» и ассоциации целостного и многомерного пространства, в единое совокупное тоже видо-родовое понятие, объективируемое собирательным именами березовый лес, березняк. Понятие «лес» будет по отношению к синтезированному, комплексному понятию «березняк» тавтологичным, так как включается в него имплицитно, ср. нем. Birkenwald и рус. березовый лес, где видо-родовое отношение представлено как аналитическое, смежное и эксплицитное.

(6) березы + березы + березы … = много берез = березняк. Здесь, в отличие от (5), имя березняк обозначает «чистое», совокупное множество одновидовых предметов. Ассоциация пространства несколько ослаблена, потому что оно одномерное.

(7) ели + березы + клены + грибы + птицы = лес (родовое имя). В отличие от (3), данное множество подразумевает не только «деревья», но и сопутствующие «смешанному лесу» предметы, которые расширяют пространственную перспективу собирательного понятия.

(8) лошадь + лошадь + лошадь (как триединство) = тройка (мотивированное исчисляемым множеством собирательное имя конкретных видовых предметов). Понятие собирательности формируется благодаря включению данных предметов в системное единство, которое объединяет и другие понятия – «упряжка», «ямщик», «сани» и т. д. Имя называет лишь ядро этого систематизированного комплексного понятия.

(9) лошадь + лошадь + лошадь = много лошадей = табун (видовое имя совокупного множества определенно ассоциируемых предметов, ср. табун [лошадей]).

(10) корова + корова + корова = множество коров = стадо (коров). Здесь имя собирательного множества выступает как обозначение совокупности предметов, принадлежащих к одному виду.

(11) коровы + овцы + козы = стадо (животных). Здесь стадо – родовое имя, соотнесенное с разновидовыми множествами. Слово именует объединяющее понятие.

Примеры показывают, что языковая объективация реально-онтологической действительности, отражаемой сознанием, осуществляется как с помощью видовых, так и родовых имен. Причем границы между родовыми и видовыми именами могут стираться на уровне отдельных, синтетических наименований. Само появление и присутствие видовых и родовых имен в языке и их использование в речи свидетельствует о креативности языкового сознания и речевого мышления. В исторической ретроспективе в ходе своего развития язык сформировал специальные средства презентации определенных «форм сознания». В репрезентативной перспективе мышление использует активно и вариативно данные сформировавшиеся ресурсы языка для обозначения однопорядковых или разнопорядковых явлений в пределах стереотипных форм сознания, выражая таким способом внешний объективный и внутренний субъективный мир в их единстве.

Репрезентативные аспекты проблемы анализа и синтеза ярко проявляются на синтаксическом уровне, в субъектно-предикатных отношениях. Здесь мы видим, как унифицирующая функция субъектного имени разрушается глаголом-предикатом, ср. Мальчик спит. Мальчик говорит. Спящий мальчик # Говорящий мальчик.

В субъектно-предикатном отношении скрыты две функции – идентификации и определения, ср. Мальчик спит – Это мальчик. Это спящий мальчик. Предложение соотносится с двумя субъектами:

(1) субъектом суждения, который осуществляет идентифицирующую функцию (= подбирает имя предмету, которое подлежит предицированию, устанавливает принадлежность имени к роду и виду);

(2) субъектом квазидействия или действия, ср. Мальчик спит. Мальчик говорит.

Субъектное имя соединяет, синтезирует, таким образом, предмет в единстве его признаков и свойств, а глагольный предикат разъединяет, анализирует. Имя само по себе до акта предицирования синтезировало результаты анализа. Предицирование – это выделение из множества признаков или свойств одного признака или свойства. Следует заметить, что предикат, выполняющий аналитическую функцию по отношению к субъекту, одновременно синтезирует. Выделяя в целом часть, он соединяет целое с частью, ср. Мальчик говорит (= Это мальчик / «мальчик» как целое/; Это говорящий мальчик / «мальчик» как часть). Предикат уподобляет целое части.

Предикат, связанный с объектом, может также сузить целый объектный предмет до части, ср. Мальчик чистит яблоко (срезает кожуру с яблока). Сам глагол-предикат, сталкиваясь с объектом, часто сужает свою семантику, модифицируя обозначаемое действие, ср. чистит (яблоко) – срезает (кожуру); ест (суп) – хлебает (суп).

Как субъектные, так и объектные имена соотносятся на уровне языкового сознания с целыми предметами, но на уровне речевого мышления, вступая в отношения предицирования, они обозначают лишь части названных предметов.

Коммуникативный акт в целом не мыслим без перехода синтеза в анализ и наоборот. Для говорящего субъекта, например, существует исходный смысл и различные возможности его реализации. Смысл – синтез, реализация – анализ, т. е. разложение смысла на составляющие. Как было показано выше, в реализации участвуют речевые единицы предикативного порядка. Язык – не набор языковых и речевых средств. Язык – это система мыследействий субъекта, реализующаяся в форме речи с различным составом вербальных средств, ср.:

Здесь S – субъект как тематический исход мысли. То, что «подлежит» определению, толкованию (ср. подлежащее);

S – P – субъектно-предикатное отношение, или отношение предицирования. То, что сообщает, «сказывает» о признаке субъекта (ср. сказуемое);

Морфотема –  единство, синтез линейной семантической структуры (синтагмемы) и формантемы (совокупности грамматических и номинативных признаков);

(1), (2), (3) – вербальные варианты объективации и репрезентации анализируемой, развертывающейся мысли.

Мыслительным (смысловым) объектом может стать любой предмет, в котором синтезировано субъектное отношение к нему. Мыслительный объект может быть развернут не в один, а несколько смыслов, ср.:

СТОЛ: (1) «предмет мебели» (купить, привезти, поставить);

(2) «рабочее место» (сидеть, писать, чертить);

(3) «место приема пищи и праздничных мероприятий» (есть, угощать, пить, общаться, петь и др.);

(4) «место локализации других предметов» (книги, компьютер, ручки, карандаши и др.).

Процессы синтеза и анализа неотделимы от процессов развития языковых систем. То, что на ранней стадии развития языка было предложением, становится позднее словом и наоборот.

Синтезирование предложения в слово, возможно, проходило несколькими путями.

1) Как анализ или начало анализа, когда из предложения вычленялся один компонент, а все остальные компоненты элиминировались, ср. Наступила весна – Весна. Пошел дождь – Дождь.

2) Когда из предложения отдельные элементы объединялись в искусственные образования типа аббривиатур, а остальные элементы опускались. Такой прием обычно используется в публицистике и поэзии, ср. Это симуляция бурной деятельности – Сибурде. Кабы чего не вышло – Кабычего-невышлисты (Е. Евтушенко).

3) Когда предложение получает синтетическое наименование, синонимическое по характеру, но не повторяет ни одного элемента исходного предложения. Такое наименование-слово становится знаком предложения. Эта тенденция с успехом реализуется в терминообразовании, когда описательная дефиниция превращается в цельнооформленный латинизированный термин, ср. Понятие, выражаемое конструкцией, оформленной интонационно и синтаксически, называется значением предложения – Пропозиция. Понятие, обозначаемое отдельным, словом называется значением слова – Семема.

 

2.3. Логическое тождество и речемыслительное отождествление

Закон тождества – это аксиома для логиков и излюбленная тема философов. Вспомним, что было сказано о тождестве мыслителями предшествующих столетий.

Платон определяет тождество как «одно и то же», т. е. А есть А, если речь идет о двух или нескольких соотносимых вещах. Но когда он соотносит вещь с ее представлением, он не всегда признает их полное тождество. Вещь и ее имя с заключенным в нем истинным представлением, данным не человеком, а Создателем, конечно же, соотносятся по принципу полного тождества. Вещь и ее имя с неистинным представлением, приписываемым этому имени людьми, не может строиться на полном тождестве. Приблизительное имя соотносится с вещью не по подобию, а по неподобию, что уже стало допустимым в языке людей, использующих неистинные имена. На языке лингвистики это могло бы быть сформулировано таким образом: обозначающее отличается от обозначаемого. Это не тождество (А = А), а приблизительность, несовпадение и, может быть, даже некоторая условность (А = Б).

Тождество как отношение, согласно Аристотелю, должно опираться на единые, общие признаки компонентов, вступающих в данное отношение. Этой общностью является принадлежность компонентов к единому роду и виду. Две вещи могут вступить в отношение тождества благодаря родо-видовому сходству. Однако поскольку в мире нет двух совершенно одинаковых вещей, следует говорить не о тождестве вещей, а об их сходстве. Сходство допускает некоторое количество различных признаков у данных вещей, но тождественных свойств у них должно быть больше.

Отношение сходства может строиться на общности родовых и на различиях видовых признаков, что можно, вероятно, проиллюстрировать следующей формулой, ср. А = А(а1). Родовые признаки – главное условие отношения сходства (= неполного тождества, аналогии), поскольку они представляют сущность определяемой вещи.

Для Секста Эмпирика отношение тождества, или подобия, возникает между предметом и его представлением, т. е. «аффекцией». Аффекция субъективна, это мыслительный образ, результат представления предмета в голове человека. Такой образ не может совпадать с внешним предметом, следует говорить о подобии.

Г.В. Лейбниц рассматривает отношение тождества как единство между целым и его частями. Целое предстает в определениях философа как организованное единство его частей. Целое сохраняется на протяжении какого-то времени, хотя его части изменяются. Философ переносит понятие тождества на субъект и его самосознание. Человек думает о себе как физическом и мыслящем существе независимо от места и времени благодаря тождеству своему внутреннему «Я». Это не что иное, как тождество между реальным Я и осознающим, внутренним Я.

Познание, согласно Лейбницу, – это сопоставление идей. Идеи сопоставимы лишь при наличии какого-то тождества.

Э.Б. де Кондильяк говорит об аналогии, или отношении подобия. Закону аналогии подчинен процесс выбора слов при говорении. Мы подбираем слова, значения которых в большей мере соответствуют содержанию мысли. На аналогии построена также система обучения. Аналогия – это язык природы, которому следует учиться.

Г.В.Ф. Гегель определяет тождество как «сущностное единство с самим собой». «Это будет принцип: А = А; всякая вещь равна самой себе» [14, 100–101]. Всеобщее является аналогом или «средним термином», по отношению к которому устанавливается всякое тождество [ср. 14, 137], ср. «Например: планета Земля обладает движением; Луна есть планета; следовательно, Луна обладает движением» [там же, 138]. Гегель не склонен сводить тождество к пустой тавтологии, ср. А = А. Для него всякое тождество предполагает наличие нетождества, или отрицательности [12, 450].

Таким образом, в отношении тождества могут и находиться нетождественные компоненты вещей или понятий, хотя последние в целом считаются тождественными.

Отношение тождества в философии распространяется даже на взаимоисключающиеся, антогонистические понятия. Так, например, Ф.В. Шеллинг говорит об «объективном тождестве субъективного и объективного» [55, 287], о «тождестве между порождающим и порожденным» [там же, 278].

Краткий обзор философской проблематики тождества наводит на мысль, что в понимании тождества следует различать два разных аспекта – само отношение тождества и тождественные, а также нетождественные понятия, включенные в данное отношение, ср. = (равно) – это чистое отношение тождества или тавтологии; А и А – это тождественные понятия любого отношения, в данном случае конъюнкции; А и не – А, либо А и Б – это противоречащие друг другу, нетождественные понятия, которые могут быть включены в отношение тождества, ср. А = А; А = не – А; А = Б.

Сам акт включения каких-то понятий в отношение тождества – это эвристический, творческий прием в процессе познания, который следует называть отождествлением.

Русский философ В.С. Соловьев, говоря о тождестве, понимал под ним:

1) единство по «мыслимому», а не существующему содержанию [49, 869–873];

2) равенство на фоне имеющихся различий [там же, 870];

3) аналогию как основной принцип рационального мышления [там же, 873].

Если перевести сказанное на язык формул в соответствии с нумерацией, получится следующее:

1) А = А, хотя А = Б, и А = В, где А – мыслимое, а Б и В – два существующих и отличающихся друг от друга содержания;

2) А(а) = А(б), где А и А – единое; и (а), (б) – имеющиеся различия;

3) А = А, где А и А – аналогичные понятия.

На лингвистическом языке отношение равенства А = А имеет предикационную природу: утверждается равенство (=) между двумя компонентами (А и А). Его понимание зависит от содержания, характера компонентов, вступающих в это равноположенное отношение.

Известная логическая формула тождества А = А не представляется однозначной, аксиоматичной с позиций лингвистического субъектно-ориентированного анализа языковых явлений, ср.:

«Я утверждаю/полагаю/знаю, что А равно А».

Во-первых, неоднозначен сам факт утверждения, ср. «Я утверждаю» = «Я говорю себе и/или другим; Я заявляю явно/открыто; Я думаю так; Я умозаключаю, делаю вывод».

Во-вторых, отношение равенства, о котором ведут речь логики, также представляется многозначным.

На основании чего я утверждаю, что А = А? – Тривиальная логика объяснения: я вижу два предмета, устанавливаю их сходные признаки; таких признаков оказывается большое количество, что дает мне право/возможность говорить о тождестве двух предметов. Однако такое простое объяснение тождества вызывает ряд вопросов:

Между чем устанавливается на самом деле тождество? – Между предметами или их признаками?

Почему тождество признаков автоматически переносится на тождество предметов?

Предметы, обнаруживающие ряд признаковых сходств, остаются все же разными предметами и представляют не «одно и то же». В противном случае мы говорили бы об одном и том же предмете. У квазитождественных предметов автономное бытие, они существуют отдельно друг от друга. Это я, говорящий субъект, установил аналогичность, сходство признаков этих предметов. В принципе я установил их признаковое единство, что не означает еще предметного единства. Поэтому, толкование предиката «=» как «одно и то же» не приемлемо для объяснения тождества А = А.

По-видимому, объяснять предикат «=» как «равно», будет также неправомерно. Равенство и тождество – это различающиеся предикатные отношения. Сам акт предицирования является субъективным актом, поскольку его осуществляет субъект. Он, а никто другой, руководствуясь коллективной и индивидуальной логикой концептуального и языкового сознания, выбирает величины для их соотнесения в акте предикации. Он предицирует, т. е. утверждает, например, что какой-то предмет имеет такой-то признак.

Акт приписывания признака предмету протекает на основании сравнения. Если субъект утверждает, что А = Б, он сравнивает. Утверждение тождества/равенства/сходства/… это процесс сопоставления А с Б. Тождество – это уже результат сопоставления, или идентификации. Сопоставлять значит идентифицировать, находить тождество/аналогию, ср. два предмета похожи по внешним признакам, они имеют одинаковые или сходные внутренние признаки, они вступают с другими предметами в одинаковые отношения, они используются в тех же связях, с той же целью.

[Интересно заметить, что не все философы и не всегда прибегают к аналогии в объяснении, хотя все философские концепты строятся подспудно на аналогии. Возьмем, к примеру, следующее изречение В. Соловьева: «Природа вещей есть то, что есть единое во всей множественности вещей» [49, 696]. Пресуппозицией, имплицитной основой этого высказывания является аналогия. Люди, например, действительно обнаруживают между собой тождество тела и тождество духа. Возможно, люди обладают единым разумом (своего рода – соборным, космическим, коллективным сознанием), но разным, хотя и аналогичным, социально обусловленным интеллектом (индивидуальным сознанием), поэтому они принадлежат к единой человеческой общности и в целом понимают друг друга, «находят общий язык». Что является единым в неживой природе? – Материя. Бездуховная, биологическая или органическая материя.]

М. Хайдеггер определяет тождество «как процесс опосредования» [54, 70]. Спрашивается, чем же опосредовано тождество? Вероятно, в первую очередь корректнее было бы сформулировать вопрос так: Кем опосредовано тождество? Ответ: Тождество опосредовано субъектом-предикатором, он инициатор отношения тождества. И только во вторую очередь можно говорить об опосредовании тождества соотнесенными в предикационном акте предметами.

Итак, посредником тождества является субъект. Само тождество следует рассматривать как особый вид высказывания, в котором утверждается равенство/сходство/… двух предметов по наличию у них каких-то общих, аналогичных признаков. Тождество, согласно М. Хайдеггеру, – это также «единство с самим собой» [127, 71]. Иными словами, первое А и второе А в высказывании А = А – это одно и то же. Но если говорящий субъект из одного А вычленил другое А и соотнес их в акте предикации, он, таким образом, совершил очуждение А самому себе. «Клонированное» А, хотя и имеющее то же самое наименование (= единую символизацию), не может равняться полностью своему источнику, потому что первое А – это одно, а второе А – это уже другое, поскольку они оба находятся уже в разных пространствах и разделены во времени.

В лингвистическом смысле сам акт отождествления также не предполагает полного равенства, даже если мы утверждаем, что «мед» = «мед» (мед может быть летним, жидким и зимним, загустевшим). В предикации тождества могут соотноситься и далеко не равные, а, наоборот, прямо противоположные, контрастирующие, антагонистические величины, ср. А = -А. Это означает, что А включает в себя свой антипод (-А). И это действительно так, ср. любая «организация» влечет за собой «дезорганизацию»; сказанное кому-то «да» означает для другого «нет»; чтобы создать «новое», необходимо разрушить «старое». – А как себе подобное А находится между прошлым и будущим, оно мыслится ретроспективно.

– А антипод А. Разрушение старого есть следствие построения нового. Причиной тождества А = -А является то, что субъект не мыслит в А его перспективного начала, ср. «новое = разрушенное старое», напр.: «Новое – это хорошо забытое старое» или ср. «созданное новое = старое», например: «Вновь созданные приборы устаревают на глазах – таковы темпы технического прогресса».

Итак, логическое отношение А = А – это вневременное и вне-пространственное отношение. Философская и лингвистическая традиция поместила данное отношение в «план настоящего», которое субъектом по сути дела не улавливается, не осознается и на самом деле является когнитивной и лингвистической мифологемой. Как бы нам ни хотелось удержать это «настоящее», оно «ускользает» от нас или в прошлое, или в будущее, т. е. оказывается на поверку псевдонастоящим, ср. «Он приехал сегодня утром», где, несмотря на темпоральный уточнитель настоящего времени «сегодня», обозначаемое передвижение относится на момент говорения к плану прошлого; «Он едет сегодня в Москву», где передвижение на момент говорения еще не развертывалось. На первый взгляд во всех отношениях «настоящее» действие в примере «Он сейчас читает лекцию» фиксирует лишь факт действия на момент говорения, но не само действие, ср. «Я знаю, что он сейчас читает лекцию». Даже эмпирически воспринимаемое действие типа «Он разговаривает по телефону» (ср. «Я слышу, как он разговаривает по телефону»), осмысливается лишь как протяженное в пространстве и времени благодаря эффекту соприсутствия автора высказывания и безотносительности действия к пределу. Однако концептуальное сознание объективирует действие говорения в данной ситуации, главным образом, как переход от вневременной точки возникновения в план прошлого. Языковое сознание объективирует точку начала действия как пространственно-временную границу настоящего времени благодаря грамматическому значению глагола-предиката «разговаривает», которое представляет действие пространственно непредельным и протяженным во времени. Но, ср. «Он часто разговаривает с ним по телефону»; «Я знаю, что на протяжении многих лет он печатается в этом журнале», где глагольные формы настоящего времени объективируют действия, относящиеся в большей мере к плану прошлого и развертывающиеся в представлении реципиента до момента, временной точки сообщения об этих действиях. Конечно, не следует в этой связи смешивать такие понятия как «протяженность», «временной план», «момент речи». Говоря о времени, можно сделать вывод, что языковое время не совпадает с концептуальным временем. Однако можно говорить об их некотором частичном тождестве.

Как было показано выше, всякое тождество – это одновременно различие. Различие, прежде всего, предметов, связанных субъектом в отношении тождества, а не различие самого отношения тождества. Когда А включает в себя свой антипод – А, лингвисты говорят о внутренней антонимии – энантиосемии, ср. «вход» в дом может рассматриваться одновременно как «выход» из дома; «выключатель» выполняет также функцию «включателя» и т. д.

Антагонистическое тождество позволяет нетривиально толковать отношение субъекта к миру, ср. Мир – это мое подобие. Мир это я (мир во мне). Мир – это я в мире. Мир – это я и согласованная со мной действительность.

Какие бы точки зрения на тождество мы не рассматривали, в каких бы терминах не определяли суть тождества, ср. тождество – это сходство; тождество не мыслимо без подстановочности (взаимозаменяемости); тождество – это подобие и др., проблема тождества не должна рассматриваться в узком смысле «как таковая». Тождество – это, прежде всего, отношение, а именно: отношение тождества. Поэтому логичнее было бы, анализируя тождество, сначала определить понятие отношения вообще и только потом – понятие отношения в частности, т. е. отношения как релятора тождества.

Обратимся в этой связи к известной нам лингвистической проблеме – к отношению Языка и Речи. Данное отношение в лингвистике, сформулированное основоположником структурной лингвистики Ф. де Соссюром, не имеет формального характера, как и все отношения в лингвистике. Прежде всего, это отношение значений. Компонентами этого отношения выступают слова. В соответствии с распространенными в лингвистике взглядами слово обладает лексическим значением на уровне Языка (= языковой системы). Лексическое значение представляет собой совокупность всех значений слова, а именно: основного, главного или собственного значения, а также второстепенных, переносных или несобственных значений. Считается, что на уровне речи слово реализует одно из своих потенциальных значений, которое называется актуальным.

Таким образом, система языка предстает как некий резервуар слов, где за каждым словом закреплен целый набор определенных значений. Уровень речи является лишь той средой, в которой семантические возможности слова становятся его семантической действительностью. В таком упрощенном понимании языка и речи заложена определенная точка зрения, согласно которой значение слова не формируется, не создается в межсловных и иных отношениях, а лишь проявляется в них.

Данная точка зрения восходит к прямолинейно истолкованному положению К. Маркса: «Способность вещи есть нечто внутреннее присущее вещи, хотя это внутреннее присущее ей свойство может проявляться только в ее отношении к другим вещам» [34, 143]. В соответствии с этим высказыванием бытует мнение, что свойства вещей не создаются из отношения между вещами, а лишь проявляются в нем [ср. 39, 63; 48, 259–260]. Не было бы возражений против данной трактовки, если бы «свойство вещи» понималось как «атрибут вещи» в духе Спинозы. Однако к свойству вещи начали причислять и «модусы вещи».

Оппоненты данной точки зрения высказывают диаметрально противоположное мнение: «Значение приобретается предметом или явлением, выступающим в роли знака в связи с его отношением к чему-то, что не является знаком. Еще раз подчеркнем – значение не проявляется в отношении, а именно приобретается в этом отношении» [33, 96]. Здесь имеется в виду семиотическое, знаковое отношение.

Обе точки зрения являются крайними и довольно свободными толкованиями философского наследия К. Маркса. Осталось незамеченным, что основоположник диалектического материализма отмечал в своих трудах следующее. Для возникновения отношения необходимо наличие минимум двух вещей. Кроме того, для выявления отношения вещей, согласно К. Марксу, необходимо «объединить их в одну категорию», их принадлежность к которой «есть единое в них» [там же, 146].

Далее, согласно тому же автору, свойство вещи – не есть качество отношения между вещами; отношение – это определенный способ проявления свойства вещей; отношение – это общий для обеих вещей категориальный признак, в объеме значимости которого вещи проявляют свои свойства. Важным условием этого вывода является то, что в отношение вступают однородные величины (вещи). В соответствии с этим условием выводы К. Маркса не могут распространяться на экстралингвистические (знаковые) отношения языковых единиц. По той же причине «отношения между вещами» вряд ли можно рассматривать по аналогии как отношения разных типов языковых знаков, ср. существительных и глаголов, прилагательных и существительных, глаголов и наречий.

Однако данные положения вполне приемлемы для объяснения однотипных языковых знаков, например, предметных имен. Такие вещественные имена как шляпа и отец не имеют сами по себе (и даже в отношении!) свойства или качества «принадлежности», ср. шляпа отца. «Принадлежность» обозначает само отношение. Основное свойство «шляпы» проявляется в ее функциональном предназначении «покрывать голову». Оно не выражается в самом отношении «принадлежности». В сочетании шляпа отца актуализируется свойство «шляпы» как «предмета одежды», который может «принадлежать». «Отец» проявляет свойство предмета, «имеющего обыкновение носить головной убор», которым можно «обладать». «Принадлежность» и «обладание» – это разные полюсы одного и того же категориального признака, ср. тот, кому принадлежит нечто, обладает этим нечто. Реальные отношения рассматриваются в синтагме в виде частных формантов, ср. шляпа отца – der Hut des Vaters, или – целыми языковыми знаками, ср. шляпа принадлежит отцу – der Hut gehört dem Vater.

Таким образом, любое отношение, в том числе и отношение тождества, строится на принадлежности к единому третьему, которое и объединяет единицы (предметы, понятия, понятийные компоненты и др.) в данное отношение. Этим соотносительным третьим может быть единая категория, единый класс, тип, вариант; единая функция; единое пространство; единое время и действие.

Возвращаясь к проблеме отношения потенциального значения в языке и актуального значения в речи у одной и той же лексической единицы, следует отметить, что переход языковой единицы в речевую не всегда сопровождается отношением тождества по принципу А = А. На уровне речи потенциальная семантика языковой единицы активно взаимодействует с обозначаемым мыслительным понятием, а не повторяет, не имитирует его. Именно на уровне речи происходит формирование и изменение семантики языковой единицы, ее корректировка и подгон под новые логико-мыслительные понятия.

Номинативное знаковое отношение лексической единицы претерпевает изменение при ее вступлении в репрезентативное знаковое отношение. Возникает вопрос – если что-то изменяется, значит, это что-то присутствует в качестве константной величины?

Да, такой константной величиной является тот самый семантический потенциал языковой единицы, который часто называется собственным значением. Собственное значение – это типовое, главное, стереотипное значение, которое закрепилось за языковой единицей и является неотъемлемой частью ее знаковой сущности. Такое значение ассоциируется в языковом сознании человека, говорящего на родном языке, в первую очередь. По сути дела, стереотипное значение – это то актуальное значение, которое повторялось у данной речевой единицы в рамках типизированных контекстов до тех пор, пока она не сохранила «семантическую память» на рекуррентно реализуемое значение.

В речевом, репрезентативном акте стереотипное, константное значение соотносится благодаря субъекту речи с актуальным мыслительным понятием, в результате чего порождается определенный семантико-концептуальный эффект. Подобного рода эффекты имеют речемыслительную природу. Они не являются чисто вербальными или чисто мыслительными. Они представляют собой синтез. Однако сам акт обозначения (= придания значения) осуществляется говорящим по принципу уподобления потенциальной семантики языковой единицы (собственного значения) и актуального репрезентируемого понятия, т. е. по принципу тождества А = А.

На уровне языка в стереотипном значении языковой единицы презентируется (предъявляется) какое-то исторически застывшее понятие, получившее лингвистический статус. На уровне речи языковая единица репрезентирует (воспроизводит, создает в перспективе данного, известного) по аналогии, обусловленной говорящим субъектом, какое-то подобное или новое (не совпадающее по «номиналу») мыслительное понятие.

Эффект этого взаимодействия как раз и приписывается актуальным значениям – прямым и косвенным, главным и второстепенным, собственным и метафорическим. Однако, как показала логика рассуждения, ставить абсолютный знак равенства между языковыми и речевыми значениями словесных единиц неправомерно.

Итак, отношение Языка и Речи можно определить как отношение полного номинативного тождества и в то же время как отношение определенного семантического подобия. Само же знаковое отношение вербальной единицы в речевом контексте следует определить как аппроксимативное семантико-концептуальное отношение. Это отношение приближения языкового знакового значения и обозначаемого мыслительного понятия. По характеру это совместное, двунаправленное отношение, т. е. соотношение.

Так называемые ассоциативные, «вертикальные», или парадигматические, отношения словесных знаков в языке представляют собой, как известно, тематические, синонимические, антонимические, омонимические, номинационные, словообразовательные, морфологические, частеречные отношения. В основе всех разновидностей отношений данного типа лежит один и тот же принцип тождества. Тождество устанавливается соответственно:

• по принадлежности к единой теме или одному и тому же понятию (стул, стол, шкаф – «мебель»);

• по сходству номинативных значений (дом – здание; учитель – преподаватель);

• по принадлежности к единой понятийной категории при наличии номинативных контрастов (зима, лето – «время года»; жизнь, смерть – «человек»);

• по сходству акустемных оболочек, или номинативных форм и разности значений (замок – замок, коса – коса);

• по совпадению мотивационных признаков именования (бегать, бег, убегать, забег – «бег»);

• по принадлежности к единым словообразовательным средствам (мальчик, пальчик, стульчик – «-чик»);

• по сходству грамматических морфем или грамматических категорий (носы, столы, помидоры – «ы» как формант грамматической категории множественного числа);

• по принадлежности к единому лексико-грамматическому классу (идти, ползти, работать, говорить – «глаголы как части речи»; дом, снег, любовь, горение – «существительные как части речи»).

Традиционно выделяемые синтагматические или речеконтекстуальные отношения словесных знаков также строятся на отношении тождества. Оно проявляется, например, как отношение семантического согласования, или семантической валентности (моргать глазами; рубить топором; кусать зубами). Знаками отношений вообще в языке выступают глаголы-предикаты (Он читает книгу), а также предлоги (Книга лежит нна столе). Эксплицитные формы выражения тождества зафиксированы в лексике языка, ср.: походить, быть похожим, равный, подобие, уподобление, сходство, совпадать, быть тождественным, одно и то же, то же самое; как две капли воды; не отличаться; идентичный; аналогичный и др.

Обобщая проблему тождества в лингвистике, можно сделать следующий вывод: парадигматические, системные или лексические отношения, основывающиеся на тождестве, – это объективированные отношения тождества, т. е. «оязыковленное» тождество. Синтагматические, речеконтекстуальные отношения, строящиеся говорящим субъектом по принципу уподобления, – это репрезентативные речемыслительные отношения. Их, таким образом, не следует искать в языке, они проявляются на стыке речи и мысли. Главным инициатором этих отношений выступает говорящий человек, творящий речь субъект. Это и определяет в основном специфику речемыслительного тождества. «Уподобление рождает пространные и притом прекрасные идеи» (М.В. Ломоносов, [106, 28]). Речемыслительное уподобление часто не подвластно рациональной логике, с помощью которой философы и логики пытаются измерить границы человеческого мышления.

 

2.4. Когитологические концепты

В данном разделе будут рассмотрены основные когитологические соотношения, как то:

(1) Действительность – Сознание-Мышление – Язык-речь;

(2) Язык-Речь – Сознание-Мышление – Действительность.

Первый тип отношения охватывает процессы отражения действительности в сознании и мышлении, а также воплощение результатов отражения в языке и речи как продуктов языкотворческого сознания. Второй тип отношения представляет собой деятельность координативного сознания, которое переводит язык и речь в сознание и мышление с соответствующими образами действительности. В этой связи полезно сопоставить философские русскоязычные терминопонятия СОЗНАНИЕ и МЫШЛЕНИЕ с их немецкоязычными эквивалентами BEWUSSTSEIN и DENKEN. Русский термин сознание состоит из двух смыслонесущих компонентнов, со + знание, что буквально означает «параллельное знание». Именно оно выступает аналогом того, что отражается в нашей голове – это некое «абсолютное знание», представляющее структуру и содержание действительности. Более материалистичен в этом отношении немецкий терминоаналог Bewusstsein, который также можно квантовать на две смысловые части, ср. Bewusst + sein. Первая конституента Bewusst (= осознанный) определяет вторую конституенту sein (= бытие). «Осознаному бытию» в голове человека соответствует бытие действительности (Sein). Отсюда можно понять, почему для многих немецких философов действительность представляется хаотической. По мнению представителей данной точки зрения, сознание отражает хаотическую действительность упорядоченно, т. е. приводит ее в соответствие со структурой и содержанием мыслительных понятий. Сопоставление номинативной оболочки других терминов подвигает нас также к более тонкому пониманию феноменов, которые им приписываются. Ср. немецкое denken (= мыслить) восходит к слову Ding (= вещь). Мыслить в немецком понимании означает, таким образом, «вещать», «мыслить предметно». Русское «мыслить» восходит по смыслу к более распространенному в просторечье глаголу думать («постигать своим умом»), а также к глаголу «рассуждать».

При ближайшем рассмотрении классического отечественного лингво-философского наследия выявляется, что многие подходы к анализу языковых объектов насквозь когитологичны. Об этом свидетельствуют краткие формулировки основных когитологических взглядов, представленные ниже, ср.:

• Языковое сознание не равно речевому мышлению.

• Язык и мысль взаимодействуют как разные категории.

• Тождество между языком и мыслью проявляется по форме и содержанию.

• Любая мысль может быть выражена с помощью языка.

• Мысль «является» в речи.

• Слово в языке и слово в речи – это разные слова.

• Язык усваивается через мысль. Язык есть средство приобретения мысли.

• Мысль формируется первоначально независимо от форм языка.

• Язык – «генератор мысли».

• Мысль выхолащивает языковое содержание.

• Ложность следует искать в познании, а не в отношении вещей.

• Язык соотносится с действительностью через сознание.

• Знаком слова является его «внутренняя форма».

• Знание, заложенное в языке, и знание, находящееся вне языка, – это соотносимые, но не совпадающие величины.

• Быстрота мышления с помощью языка становится возможной благодаря заместительной функции одного из признаков значения.

Приведенные формулировки лишний раз подтверждают, что методологическая база лингвистического анализа должна строиться с учетом взаимодействия известных гносеологических категорий Действительности, Сознания-Мышления, Языка-Речи.

С учетом направленности бинарные отношения данных категорий сводимы к следующим типам:

1. Отношение Действительности к Сознанию.

2. Отношение Сознания к Действительности.

3. Отношение Сознания к Концептуальной картине мира.

4. Отношение Сознания к Языку-Речи.

5. Отношение Языка-Речи к Сознанию в действии, или к Мышлению.

1. Отношение Действительности к Сознанию – это процесс отражения действительности в форме понятий. Это воздействие внешнего мира на наши чувства и разум. Это – условно первичное формирование (становление, структурирование) потенциальной концептуальной картины мира.

2. Отношение Сознания к Действительности – это процесс осознания, познания действительности через призму ранее сформировавшихся представлений и понятий об объективном мире. Это – условно вторичное формирование (идентификация, уточнение, дополнение) актуальной концептуальной картины мира.

Отношения одного и второго типа по сути своей неразрывно связаны друг с другом, они представляют собой две стороны единого соотношения, векторы которого постоянно меняются.

Сущность вещей и вещественных отношений – это не что иное, как сущность понятий и понятийных отношений. Вещь измеряется в сознании по следующим общественно-исторически обусловленным параметрам:

1) по качеству (внешним и внутренним признакам, т. е. фигуративным и конфигуративным признакам; предполагается, что качественные признаки являются устойчивыми, абсолютными);

2) по количеству (величине, числу, объему);

3) по свойству, проявляющемуся в отношении вещи к другим вещам (под свойством вещи целесообразно понимать внешнее проявление какого-то качества вещи);

4) по характеру активного действия, которое исходит от вещи, сопровождается ею или замыкается на ней;

5) по локализации в пространстве (расположению, местонахождению);

6) по локализации во времени (отнесенности к временному отрезку, временной точке, временной протяженности).

Та или иная совокупность качественных, количественных, относительных, пространственных и временных признаков (степень их участия и взаимодействия может быть различной, а некоторых – даже равной нулю!) дает основания различать одну вещь от другой, выделять род, вид вещей.

Само по себе соизмерение действительности и осознания действительности, иными словами, мира и концептуальной картины мира в рамках одной культурно-исторической общности, т. е. относительно одной нации или национальности, не представляет проблемы. Адекватность отражаемой действительности и концептуальной картины мира воспринимается почти как «один к одному» (1: 1). Не замечаемая в синхронном срезе разница создается за счет относительности и бесконечности познания постоянно изменяющейся действительности, детерминирующей в свою очередь изменение концептуального аппарата познания. Однако проблема данного соизмерения становится интересной и плодотворной для научного анализа, когда рассматривается в диахроническом, историческом плане. Осознание одной и той же вещи могло быть разным на различных этапах развития человеческого сознания, прогресс которого неотделим от развития человеческой цивилизации в целом. Следы различных этапов развития человеческого сознания стерлись в ходе истории, если не были зафиксированы в специальных источниках информации. Они частично отложились с той или иной степенью прозрачности в языковой материи (в форме слов, в формально-грамматических категориях; мотивационных значениях, интегрированных с формой слова) и языковой идеальности (в семантике слов, в значениях грамматических форм).

Проблема соизмерения действительности и концептуального сознания приобретает особую важность в плане сравнения различных культурно-исторических общностей. Нет сомнения в том, что есть не только сходства, но и существенные различия в соизмерении действительности и сознания разных народов. Эти различия обусловлены особенностями в социальном (общественном, культурном, бытовом и др.) укладе жизни, т. е. спецификой самой реальности, уровнем цивилизации. И хотя формы отражения действительности в целом совпадают, содержание этих форм, в частности, состав вышеназванных параметров, по которым измеряется предметная действительность, может существенно различаться. Содержание мыслительных понятий будет неодинаковым и в силу различной приоритетности тех или иных параметров или элементов понятий.

3. Отношение Сознания к Концептуальной картине мира – это процесс корректировки и переработки актуальной концептуальной картины мира.

Если действительность осознается в процессе ее отражения, т. е. соизмерения с имеющимися в сознании понятиями опыта, то продукты, результаты этого отражения (сформировавшиеся в голове человека понятия), осознаются в сопоставлении друг с другом, как в плане единой мыслительной категоризации (выделения общности, сходства), с одной стороны, и установления различий, специфики, с другой стороны, так и в плане их непосредственного комбинирования как своего рода линейной организации в целях создания сложных понятий или понятийных комплексов. Сознание соизмеряет мыслительные понятия в соответствии с основными логическими принципами (конъюнкции; эквиваленции; дизъюнкции как полного или частичного отрицания; инклюзивности и эксклюзивности), устанавливая их разнообъемность, перекрещивание, внеположенность, подчиненность. В этой связи целесообразно было бы говорить о концептуальных парадигмах и концептуальных синтагмах.

Концептуальные парадигмы – это система опорных элементов форм мышления, по принадлежности к которым распределяются все мыслительные понятия как социально обусловленные образы объективной действительности в сознании человека. Все разнообразие объективной действительности может быть классифицировано в сознании в виде понятий о 1) субстантности, 2) реляциональности (акциональности, статальности и др.), 3) квалитативности, 4) локальности, 5) темпоральности, 6) квантитативности. Любое понятие из любой мыслительной парадигмы может стать начальным или переходным пунктом мысли, т. е. первичным звеном мыслительного процесса. Точно также любое понятие из любой парадигмы может стать промежуточным или конечным пунктом мысли, т. е. вторичным звеном мыслительного процесса. Таким образом, мышление можно представить как цикличное движение от одного звена какой-то концептуальной парадигмы к другому звену какой-то концептуальной парадигмы, или от одного комплекса концептуальных звеньев к другому комплексу концептуальных звеньев. Связь двух концептуальных звеньев представляет собой простую концептуальную синтагму.

К простым концептуальным синтагмам относятся:

1) Квал – Суб (высокий мужчина);

2) Рел(Акц) – Суб (поющая девушка);

3) Кван – Суб (несколько стульев);

4) Лок – Суб (дачный домик);

5) Квал – Рел(Акц) (сложная поездка);

6) Кван – Рел(Акц) (много писать);

7) Тем – Рел(Акц) (долгий разговор);

8) Рел(Акц) – Лок (плавательный бассейн);

9) Кван – Тем (много времени);

10) Квал – Лок (высотный дом);

11) Тем – Квал (длительная болезнь);

12) Кван – Лок (два берега). и др.

В простой концептуальной синтагме на исходные парадигмы могут накладываться замыкающие, например, субстантность мыслится в перспективе квалитативности (юноша, старец), акциональности (рабочий, посылка) или квантитативности (двойня, тройник) и др.

Простые концептуальные синтагмы – это простейшие формы мышления. Содержание синтагмных парадигм и характер их отношения определяют разновидность мыслительной формы. Так, например, концептуальная синтагма типа Квал – Суб может получить следующие разновидности в зависимости от содержания синтагмной парадигмы Квал и способа его связи с Суб, например:

1) субстантность представлена в перспективе собственного, имманентного признака, ср. Суб-Интраспекция-Квал (белый, круглый камень);

2) субстантность мыслится в перспективе свойства, которое она проявляет в отношении к внешнему миру, воздействуя на него или подвергаясь воздействию, ср. Суб-Экстраспекция-Квал (тяжелый, холодный камень);

3) субстантность характеризуется функциональным макро-структурным отношением к внешнему миру, в которое она вовлекается благодаря своим качествам и свойствам, ср. Суб-Интерспекция-Квал (драгоценный, строительный камень);

4) субстантность идентифицируется с помощью признака какого-то другого, внешнего понятия, ср. Суб-Экстер-спекция-Квал (природный, искусственный камень).

Связь нескольких концептуальных парадигм или отношение простых концептуальных синтагм между собой представляет собой более сложную концептуальную синтагму. Ядром сложной концептуальной синтагмы является логический предикат, который может быть представлен различными типами семантических предикатов. Например:

1) Суб-Акц-Суб (Он читает книгу; Он – учитель);

2) Суб-Акц-Лок-Кван-Тем (Он работает на предприятии два года);

3) (Квал-Суб) – Акц (Маленький мальчик бегает).

Исходя из вышеизложенного, следует различать два плана концептуальной картины мира:

1) универсальные концептуальные модели (соотношения концептуальных парадигм и синтагм), определяющие различные формы сознания или структуру сознания; заполняющиеся относительно стабильным содержанием, или статическими контенсионалами;

2) конкретные информативные наполнения, модификации концептуальных моделей, отражающие динамическое содержание актуального мышления. Второй план концептуальной картины мира формируется во взаимодействии первого концептуального плана с объективной действительностью. Под воздействием второго концептуального плана видоизменяется (сужается или расширяется) первый концептуальный план.

4. Отношение Сознания к Языку-Речи – это процесс объективации или «отложения» сознания в системе языка, т. е. переход мыслительных понятий в языковые значения и закрепления их за определенными формами языка. Иными словами, это процесс транспозиции «концептуальной картины мира» в «языковую картину мира», например, семантизация отдельных и комплексных мыслительных понятий, т. е. переход парадигм и концептуальных синтагм в ранг языковых значений. В данном отношении проявляется лингво-креативная (языкотворческая) деятельность сознания.

Кроме отношения перехода или объективации, наблюдается отношение влияния сознания на язык. Это отношение приводит к мыслительной унификации, понятийному уподоблению или к контенсионально-семантическому выхолащиванию языкового значения, и, наоборот, к семантической амплификации, смысловому расширению языкового значения. Так, например, в целом ряде сложных словообразовательных конструкций немецкого языка определяемые конституенты утрачивают свое первоначальное лексическое значение и переходят в разряд полусуффиксов, или «суффиксоидов», ср. Fachmann (специалист), Putzfrau (уборщица), Flugzeug (самолет). Семантическая конкретизация охватывает слова языка, структурные ниши которых открыты для нового содержательного наполнения, ср. бежать – бежать рысью; бежать на приз; бежать из страны.

Десемантизация знаменательных слов, их концептуализация охватывает широкие слои того или иного языка. Эти процессы становятся возможными в отношениях семантической детерминации в сложных словах и синтагматического предицирования в атрибутивных словосочетаниях. Многие определяемые компоненты семантически унифицируются до уровня лексических маркеров логико-мыслительных категорий. Такая тенденция особенно четко проявляется, например, в немецком языке, ср.: Waren haus (универмаг), Back haus (пекарня), Treib haus (оранжерея), Kuhl haus (холодильная установка); а также частично в русском языке, ср.: дом престарелых, дом быта, дом мебели; где компоненты – haus и дом обозначают понятия о предметах, обладающих внутренним пространством, предназначенным для чего-то, т. е. актуализируют главным образом логико-семантический признак «локальность».

В русских метафорических словосочетаниях типа собачий холод (= «сильный холод»), собачья жизнь (= «плохая жизнь»), собачья преданность (= «глубокая преданность») у атрибута собачий номинативное значение также становится ассоциативным, побочным, а знаковая функция сводится к указанию на логико-семантический признак «квалитативность», модифицированный субъективной отрицательной оценкой. Благодаря отношению контекстуального предицирования языковая картина мира подгоняется под концептуальную картину мира.

Зафиксированные в языковом сознании нормативные словосочетания, грамматические категории – это уже готовый продукт лингвокреативной деятельности концептуального сознания. Он постоянно преобразуется под давлением актуального сознания и мышления. Как справедливо отмечал В. Гумбольдт, «духовная деятельность, направленная на выражение мысли, имеет дело уже с готовым материалом: она не создает, а преобразует» [36, 71].

5. Отношение Языка-Речи к Сознанию в действии, или к Мышлению, проявляется двояко. Это, с одной стороны, процесс обозначения или выражения мыслительных понятий, или функционирование языковой системы в качестве речевого средства, инструмента для передачи мысли. Данное соотношение сопровождается переходом языка в речь, интеграцией языка в динамике (речи) и актуального сознания (мышления).

С другой стороны, это комплементация выражаемых мыслительных понятий языковыми значениями, а именно, наложение на обозначаемое понятие дополнительных семантических смыслов, определяющих языковую перспективу видения концептуальной картины мира. Апперцептивная функция языка-речи по отношению к сознанию-мышлению проявляется благодаря номинативным, мотивационным значениям слова в силу семантической инертности главного значения слова, актуализирующегося в переносном значении; а также вследствие грамматической полифункциональности словесных форм. В результате комплементивного влияния языковых формальных значений на выражение мыслительных понятий происходит расширение или сужение репрезентируемого мыслительного содержания.

Наиболее часто комплементивная функции языка-речи по отношению к сознанию-мышлению реализуется в художественной и поэтической речи, ср.:

«Холодный душ омывал его дождевыми иголочками » (Ю. Бондарев).

«Я пригвожден к трактирной стойке . Я пьян давно. Мне все – равно» (А. Блок).

В первом примере дополнительный ассоциативный фон за счет метафорических средств получает концептуальная синтагма «струи, льющейся из душа воды, напоминали о дожде и покалывали голое тело». Во втором примере обозначается банальная ситуация: человек не может подняться из-за трактирной стойки вследствие очень сильного опьянения. Но поэтическое виденье ситуации обеспечивается за счет гиперболических языковых средств – «колоть дождевыми иголочками», «пригвожден к трактирной стойке».

В обоих примерах ирреальные или маловероятные вербализованные ситуации наслаиваются на реальные ситуации. Вербально-понятийное противоборство порождает эффектную речемысль.

На основании изложенного попытаемся представить суть и характер соотношения анализируемых гносеологических категорий в виде следующих комментариев.

1. Реальная или гипотетическая действительность как «картина мира» предстает в трехмерной перспективе, или в трех планах. Первый план представляет картина мира, объективированная в языковой системе в виде значений и категорий. Второй план картины мира имеет когнитивный характер. Это действительность, которая отражена в актуальном сознании в виде понятий и их отношений. Третий план включает картину мира, которая находится в процессе отражения нашим концептуальным сознанием. Результаты столкновения потенциального мыслительного концепта с актуальными образами реально-онтологической действительности обозначаются с помощью языка, т. е. получают свое выражение для целей общения и познания. Отношение человека и предмета определяется не языком, а концептуальной картиной мира. Язык обусловливает обозначение и выражение этого отношения. Таким образом, концептуальная картина мира вторична по отношению к действительности, а языковая картина мира третична по отношению к действительности и вторична по отношению к концептуальной картине мира.

2. Отражающее сознание пассивно. Оно исчерпывается узнаванием. Это акт примитивного мышления. Узнать – значит привести увиденное в соответствие с системой имеющихся знаний. Созидающее рациональное сознание активно и субъектно-ориентировано, оно преобразует познаваемый объект в соответствии с его природой или вопреки его природе не ради самого объекта, а ради удовлетворения потребностей человека. В этом смысле познаются не столько свойства самого объекта, сколько возможности его использования. Сознание рационализирует и концептуализирует объективный мир в соответствии с природой субъекта.

3. Если на объективной действительности «лежит печать мысли», то на мысли лежит печать языка. Мысль об объекте, сформированная в сознании и выраженная с помощью языка, получает самостоятельное внешнее существование, независимое от субъекта, отчужденное от него. Это мысль, зафиксированная в слове или в тексте. Предмет объективной действительности – это то, что находится «перед» субъектом, является границей, «метой» чего-то. Само слово предмет именует, таким образом, не объективную вещь, а понятие о ней. На самом деле собственно внешнего мира для субъекта не существует. Субъект живет, существует в своем внутреннем мире. К данному выводу приходим, руководствуясь положением о том, что сознание есть знак действительности.

Если принять во внимание активное воздействие внешнего мира на сознание и исходить из положения о том, что объективная действительность выступает знаком сознания, т. е. «означивает» сознание, или формирует его структуру и содержание, то следует признать известный изоморфизм сознания (концептуальной картины мира) и действительности (реальной картины мира).

4. Автор создает художественный или поэтический текст не только и не столько для того, чтобы назвать и обозначить действительное положение дел, сколько для того, чтобы придать оречевляемой действительности дополнительный, символический смысл, чтобы выразить свои оригинальные мысли на фоне общего повествования. Это иносказание, или попытка выразить нечто иное, используя обычные слова.

5. Язык рассматривается философами как инструмент объективации вещного мира в сознании человека. Отзвучавшее слово пробуждает мысль. Одна мысль порождает другую. Мыслить значит соотносить различные мыслительные понятия. Осмыслить сказанное – значит придать ему смысл. Переосмыслить – заменить один смысл другим.

6. Слово выступает своеобразным носителем мысли. Оно «доносит» мысль до вещи, наблюдаемой, воспринимаемой субъектом. Только благодаря посреднической функции слова вещь становится осмысленной. Вещь несет на себе отпечаток мысли. Вещь – предмет, который «вещает», являет себя субъекту. Это и есть процесс осмысления.

7. Говорение регулируется инструментальными возможностями языка и сводится лишь к различным вариантам комбинирования языковых единиц. Оно в большей степени конструктивно. Говорящий субъект реализует свои намерения только в рамках отведенного ему инструментального пространства языка и ничего не сможет сказать, что бы выходило за пределы языка.

Если имя – ярлык понятия и вещи, то употребление слов (речь) – это манипуляция ярлыками, но не произвольная, а детерминированная логикой отношений самих понятий и вещей, а также логикой отношения носителя языка к вещам, т. е. логикой фрейма, ср.: На столе лежит книга. Но: *Стол лежит в книге. Или: Лампа висит над столом. Но: *Стол висит в лампе. Манипуляция словами может ассоциировать различные реально-онтологические ситуации. Говорение – это всего лишь рациональное манипулирование словами. Манипулирующий язык создает, формирует таким способом представления о мире, творит определенную концептуальную картину мира. Причем сама «языковая игра» может протекать без вмешательства нашего сознания. Сознание лишь проверяет речевую конструкцию на возможную в его пределах рациональность. Понятным в этой связи становится знаменитое высказывание Л. Витгенштейна: «То, что нельзя выразить, мы не выражаем…» [61, 111] или в официальном переводе: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать».

Иногда субъект хочет сказать о чем-то немного и просто, но подбирает для выражения своей необъемной и упрощенной мысли привычные слова и обороты. Язык в таком случае «дотягивает» говорящего до стереотипного воплощения мысли. Простое выражается сложным. Хотел сообщить лишь часть, получилось целое. Язык доводит выражаемое до «нормы». То же самое произойдет с говорящим, который намеревается сказать больше и сложнее, используя нормативные тривиальные средства выражения. Инструментальная, стереотипизирующая сила языка преобразит речевое произведение говорящего «до простоты» благодаря выравниванию, упрощению, доведению до программы, заложенной в языке.

8. Мышление «среднестатистического» субъекта сводится к повторению уже готовых (существовавших или существующих) мыслей. «Изобретал мысль един, другие же, яко пленники, к колеснице торжествователя сего пригвожденные, брели ему во след» [42, 36–37]. «Истина соединения мыслей не есть изобретение человеческое: она только дознана людьми и замечена для того, чтобы можно было ей учиться и учить» [1, 139]. «Связь знака… со смыслом не создается, не творится индивидом заново. Иначе было бы невозможно понимание. Связь знака со смыслом усвоена индивидом от коллектива… Связь эта, таким образом, является объективной, внешне данной для индивида; она принуждает его избирать именно те, а не иные звуковые комплексы для выражения тех, а не иных значений… Не личный психологический опыт индивида, а традиция коллектива определяет эту связь» [56, 65].

Можно сказать, что языковая и концептуальная картины мира постоянно прокладывают дорогу к речевому псевдомышлению.

9. Объективную картину мира определяет не столько язык, сколько наше сознание. Язык лишь помогает обозначить или проявить границы нашего сознания. Язык в большей мере выступает как способ, фон или перспектива мировидения. Соотношение языка и актуального сознания в речемыслительном акте – это наложение прошлого на настоящее, это их приближение, благодаря чему порождается мысль, более или менее отягощенная реликтами языка. Так называемая инструментальная функция языка характеризуется тем, что язык не является инородным знаком по отношению к мышлению. Он в большей степени согласуется с мыслительным содержанием посредством своей семантики.

10. Название предмета еще не требует понимания. Средством понимания является акт предикации – приписывание предмету какого-то признака, свойства или действия. Понимание требуется там, где происходит соотношение имен. Акт любого взаимодействия подразумевает результат. Осознание этого результата – следующий этап понимания. Ср.: Стакан упал на пол . В данном примере имена предметов (стакан, пол) и имя отношения (упал на… ) вызывают в языковом и концептуальном сознании реципиента соответствующие образы. Осознание того, что собой представляет «стакан» («из стекла», «хрупкий») и «пол» («твердая поверхность»), связано с актом обозначения, а не называния. Однако в акте репрезентации мыслительный результат, т. е. смысл, ради которого строилось данное высказывание, еще не всплывает на поверхность. Смысл – это не значение отдельных или совокупных языковых единиц, конституирующих предложение-высказывание и даже не понятийное содержание, с которым взаимодействует то или иное значение. Смысл – это то, что наслаивается на значение речевой единицы в коммуникативном акте.

11. В семиотическом аспекте язык в целом выступает как отношение между концептуальным сознанием и действительностью, а точнее – между двумя разными состояниями концептуального сознания. Субъект, устанавливая связь между понятием и вещью или между одним и другим понятием, именует эту связь с помощью слова. Он обозначает вещь с помощью понятия или одно понятие с помощью другого понятия посредством словесного наименования. В таком случае понятие выступает знаком вещи, как равно и вещь является знаком понятия. Или: одно понятие выступает знаком другого понятия. С помощью слова субъект лишь указывает на то, знаком какой вещи является понятие или знаком какого понятия является вещь.

12. Так называемые речевые или актуальные значения вербальных единиц – это очередное заблуждение лингвистики. На уровне речи нет ни «языковых» знаков и ни их «значений». По большому счету в речи нет и знаков «голой» мысли. В тексте представлены речепродукты, речемысли как самовыражение говорящего и мыслящего субъекта.

13. Следует различать само отношение тождества и тождественные, а также нетождественные понятия, включенные в данное отношение. Сам акт включения каких-то понятий в отношение тождества – это эвристический, творческий прием в процессе познания, который следует называть отождествлением, или уподоблением.

Акт наименования можно понимать как целенаправленное, субъектно обусловленное уподобление семантики имени и содержания понятия. При этом имя по аналогии более информативно, чем имя по тавтологии, ср. Иван – человек. Иван – ученый. Обозначить понятие – означает аппроксимировать понятие, соотнести понятие со значением, т. е. приблизить значение к понятию или наложить значение на понятие.

14. На уровне речи, например, в предложении-высказывании, невозможно назвать все задействованные соотношения исходного понятия. Многие из них не находят прямого, специального наименования и совыражаются на ассоциативной «вертикальной» парадигматической или «горизонтальной» синтагматической основе, ср. Студент – «вуз», «учеба»;

читает – «держит книгу в руках», «смотрит в книгу», «листает»; книгу – «роман», «учебник».

Ассоциативную основу в предложении-высказывании имеют чаще всего пространственные отношения, ср. Мальчик ест яблоко (где «мальчик», осуществляя указанное действие, ср. «ест» = «грызет», должен быть каким-то образом локализован; или он «сидит за столом», или «стоит под яблоней», или «лежит на диване»; при этом он «держит яблоко в руке» и т. д.).

15. Мы имеем дело не с дихотомией, а с политомией семантико-понятийного отношения. Модифицируя традиционную семантическую концепцию, значение языковой единицы можно было бы представить в виде понятийно-ориентированных признаков, объединенных вокруг матричного ядра и выполняющих представительскую функцию, играющих роль понятийных указателей, или мыслительных векторов. Ядро матрицы вряд ли можно свести к единой теме или к так называемому «инвариантному значению». Скорее всего, это логико-семантическое пространство, которое заполняют категории субстанциальности, реляциональности, локальности, темпоральности, квалитативности, квантитативности, а также их смешанные, переходные типы.

Ср. БРИТВА (Суб):

1) Суб_СУБ (бритва отца);

2) Суб_Рел (бритва бреет; протереть бритву);

3) Суб_Лок (бритва в коробке);

4) Тем_Суб (фронтовая бритва);

5) Квал_Суб (острая бритва);

6) Кван_Суб (бритвенный прибор; две бритвы).

Отношение знакового значения к мыслительному понятию имеет антиципационный характер – мыслительные понятия предвосхищаются, предугадываются отдельными признаками значения. Поэтому в акте говорения задействовано не все содержание слов, а только некоторые признаки слова.

16. В вербальной классификации мыслительных понятий ощущается сознание субъекта, его непосредственное участие в каталогизации понятий по «способу познания». Мыслящий и говорящий человек осознает, что он думает и что ему необходимо сказать. Кроме того, человек осознает и то, что и как он говорит. Осознание содержания и формы речи («что» и «как») – это контроль сознания за симметричностью языкового выражения и мыслительного содержания и одновременно контроль сознания за способом языкового оформления мысли.

17. Всякое объяснение, как правило, строится по логике упрощения – от сложного, непонятного к простому, понятному. Однако гиперболизация этого принципа толкования может воспрепятствовать формированию нового знания. При этом всегда присутствует опасность ослабления семиотического отношения объясняемого слова (или термина) к его прототипу, или мыслительному первообразу, в силу его знаковой, «заместительной» функции, потому что определение дается не предмету, а символу, ср.: «При недостаточно бережном обращении с символами, при недостаточном осознании отношения символа к тому, что он символизирует, вы найдете, что приписываете предмету те свойства, которые принадлежат только символу» [44, 11, 19].

18. Лингвисты были не только не оригинальны, когда стали искать значение вербального знака в его употреблении, но и сузили понятие «употребление» знака до его тавтологичной контекстуальной актуализации, хотя данное понятие следовало, наоборот, расширить до пространства обозначаемого и обозначающего.

 

2.5. Когитологические аспекты понимания

Философы затрагивают проблему понимания в связи с проблемой познания. Лингвистов в большей степени интересует проблема понимания в коммуникативном аспекте. Стремление к многоаспектному, комплексному освещению проблемы понимания объединяет философов и лингвистов.

Уже Платон рассматривал проблемы познания в перспективе триады Человек – Имя вещи – Вещь. Он впервые сформулировал вопросы, связанные с методологией познания, ср.: Почему инструмент познания должен соответствовать природе вещи? Чем отличается познание вещи посредством имени (с помощью языка) от познания вещи без помощи имени? Согласно Платону, (1) вещь можно познать без помощи имени и (2) посредством имени (с помощью языка). При этом язык как инструмент познания должен соответствовать природе вещи [40, 619, 678].

Вслед за Платоном язык стал рассматриваться как инструмент познания. К тому же не очень надежный и точный. Возобладало мнение, что благодаря именам всякое знание является относительным.

Аристотель, уделяя большое внимание определениям, утверждал, что они играют главную роль в познании в силу их разъяснительного предназначения. При этом вещь можно определять своим (первоначальным) именем и не своим (метафорическим) именем [4, 174].

С. Эмпирик рассматривал зависимость истинности/ложности познания от обозначаемого предмета, обозначающего слова и движения мысли. Он считал, что в процессе познания следует опираться на разум. Разум должен обнаруживать «сродство» с природой вещей. Для данного автора язык является так же средством познания, но главным инструментом познания он считает разум [46, 78].

Как и Аристотель, Т. Гоббс видел в дефиниции – ключ к познанию истины. Человек познает вещь посредством языковых значений, которые предварительно нуждаются в точных определениях (дефинициях) [16, 53].

Познание, согласно Д. Локку, ограничено скудостью нашего ума, пределами чувственного восприятия. При этом познание вещи через номинальную сущность невозможно, хотя и язык играет ведущую роль в чувственном познании. Согласно ему, злоупотребление словами – это использование слов без знания их значений. Познание вещи ограничено словами языка. Познание вещи осуществляется не с помощью языка, а в перспективе языка. Язык становится препятствием для понимания идей, если говорящий использует неверные названия идей [31, 407].

Г.В. Лейбниц придерживался мнения, что «люди относят свои мысли больше к словам, чем к вещам». Объектом же познания с помощью языка являются наши идеи и мысли, а не объекты действительности. Общие и универсальные понятия не принадлежат действительности, они созданы нашим разумом. Познание – синтез идей по принципу их соответствия методом исключения. Познание ограничивается только идеями. Познание – это сопоставление идей. Для познания идей необходимо создать универсальный философский (искусственный) язык или язык анализа. Познающий выходит не на вещь, а на идею через язык. Таким образом, первичным объектом познания является язык, вторичным (опосредованным) объектом познания – идея [29, 287].

Э.Б. де Кондильяк утверждал, что классификация предметов действительности осуществляется не по их природе, а по способу их познания. Идеи познаются и формируются с помощью языка. Способ познания (систематизация с помощью языка) несовершенен, потому что несовершенен язык. Сначала осознается языковой знак (буква, слово), затем идея. Идеи связываются друг с другом также посредством языка. В отличие от Аристотеля и Т. Гоббса Э.Б. де Кондильяк считал, что путь познания вещи – это анализ вещи, а не ее дефиниции. Он полагал, что аналогия есть метод познания, способ выражения новых (неизвестных) идей, язык природы. Понимание – это анализ идей с помощью языка [16, 241].

Согласно Г.В.Ф. Гегелю, понимание – это выявление различия между рассудочным представлением вещи и самой вещью. Понимание обеспечивается с помощью языка как посреднического звена между сознанием и вещью [13, 298].

Согласно Ф.Л.Г. Фреге, слово «не обеспечивает полного выражения мысли; для правильного понимания этой мысли необходимо также знание некоторых обстоятельств произнесения соответствующего предложения, участвующих в выражении мысли» [51, 28]. Для понимания слова необходимо, таким образом, знание коммуникативной ситуации, а именно тех ее аспектов, которые связаны с интенцией говорящего и целью говорения.

Не отрицая полностью бихевиористические взгляды на язык, Б. Рассел указывал на то, что понимание слова не следует отождествлять со знанием словесного значения. Говорящий не задумывается о значениях слов. Он понимает слово в зависимости от обстоятельств, в которых он применяет данное слово; или когда услышав слово, истолковывает его побудительную силу. Первое понимание слова является активным, второе – пассивным. По сути дела Б. Рассел ведет речь не о понимании значения слова, а о понимании отношения слова к какому-либо факту или событию, которое выступает или как причина, или как следствие какого-то словесного выражения. Значение слова сводится, таким образом, к его использованию.

Б. Рассел определяет четыре способа понимания слов. При этом понимание слов он напрямую связывает с использованием слов, ср.:

1) понимание слова в перспективе говорящего, который использует его «в подходящих случаях» «надлежащим образом»;

2) понимание слова в перспективе слушающего, который руководствуется словом в своем дальнейшем поведении или поступке;

3) понимание одного слова посредством другого слова, ассоцируемого с ним; при этом другое слово «оказывает соответствующее воздействие на поведение»;

4) понимание слова через ассоциацию объекта, с которым это слово соотносится в акте обозначения [44, 127].

Л. Витгенштейн усматривал «логическое тождество между знаками и тем, что они обозначают». Предложение как знак, согласно автору, «есть модель действительности, как мы ее себе мыслим». Поскольку обозначаемое не может являться знаком самого себя, оно нуждается в опоре на другой знак, т. е. на обозначающий знак. Обозначающий знак и обозначаемое должны быть тождественны. Понимание – это «проекция образа на действительность» [10, 36, 31, 19, 48]. Можно предположить, что если этот образ представляет собой научную, концептуальную модель, то в таком случае мы имеем дело с познанием. Говоря о том, что «предложение соотнесено с гипотетическим состоянием дел» [10, 56], Л. Витгенштейн фактически признает, что язык соотносится непосредственно не с действительностью, а с ее предполагаемым образом в сознании.

Вместо изучения общих предпосылок научного познания мира Э. Кассирер предлагал более четко разграничить основные формы «понимания» мира. Он определял последние как «морфологию» духа или научного мышления [21, 7, 8]. Такого рода «собственно теория познания» представляет собой некий «план общей теории форм выражения духа» [21, 7].

Поднимая вопрос о роли языка в познании, автор критически замечает, что вместо того чтобы стать «кораблем философского познания» язык стал «инструментом философского скепсиса» [21, 8]. Актуальными в этой связи становятся «описание и характеристика чистой формы языка», т. е. такой общей структуры языка, в которую вписываются все частные языковые явления [21, 10].

Согласно Э. Кассиреру, познание или объективация предметной действительности встает на путь опосредованности. Речь идет об опосредованности формами, символами и понятиями мышления. Это и приводит к выявлению различных смыслов предметных взаимосвязей в разных отраслях науки, например, в физике, химии.

В перспективе своего концептуального подхода Э. Кассирер уточняет само понятие познания. Познание представляет собой один из видов формотворчества [21, 15]. Познание – это формирование многообразия. Данный процесс предполагает, однако, сведение множества разных явлений к единству.

Особенностью познания, по Э. Кассиреру, является не только возвышение индивидуального до общезначимого, но и то, что в этом познании «эмпирически данное не столько отражается, сколько порождается по определенному принципу» [21, 15]. К такому виду познания автор относит мифы, искусство, религию. Они создают «особые символические формы», которые не сводимы друг к другу и не выводятся друг из друга. Таким образом, в соответствии с данным положением мы можем сделать вывод, что научный концепт призван не столько отражать объективное положение дел или природную суть и отношения исследуемого объекта, сколько порождать новое видение, концептуально обусловленное представление этого объекта. Вряд ли следует думать, что в научном плане мы порождаем иные объекты, а не модифицируем наши взгляды на исследуемые объекты. Следует к тому же учесть, что даже порождение умозрительных объектов опирается на ресурсы действующего человеческого сознания и не выходит за его пределы, где начинается «бессмыслица», по меткому выражению Л. Витгенштейна.

В символических формах дух объективируется и проявляет себя в самооткровении. Каждая из этих символических форм «есть конкретный способ духовного воззрения, благодаря которому конституируется своя особая сторона действительности» [21, 15]. Язык как один из многих методов познания ведет, по его мнению, к одной цели – «преобразованию мира пассивных впечатлений (Eindrticke)… в мир чистого духовного выражения (Ausdruck)» [21, 17].

Форма научного познания выводилась первоначально из языкового опыта – «из первых мыслительных соединений и разъединений, выраженных и зафиксированных в языке, его общих понятиях» [21, 18]. Позднее научное познание выходит за пределы естественного языка и новый «логос» уже формируется «не-языковым мышлением».

Кроме того, процесс познания всегда шел в ногу с разработкой знаковой системы. В этом смысле логика, приписываемая вещам с помощью знаков, не отделима от логики самих знаков.

Э. Кассирер говорит об основном принципе познания, согласно которому общее присутствует в особенном, а особенное мыслится лишь в связи с общим. Интерпретируя проблему взаимоотношения «языка и мышления» в перспективе их участия в процессе познания, философ обращается к идеям Декарта и отмечает, что, согласно данному автору, «в основе всякой речи должна лежать одна универсальная, обусловленная разумом форма языка, скрываемая, конечно же, множеством и разнообразием форм слова, которые, однако, не могут сделать ее совершенно непознаваемой» [21, 60].

В целом все виды понимания, затрагиваемые философами, можно было бы свести к трем типам.

1. Понимание объекта действительности с помощью сознания или концептуальной картины мира без (активного) участия языка. Это прямой способ познания действительности, связанный с процессами отражения и корректировкой знаний, ср. КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ – > ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.

2. Понимание концептуальной картины мира и самосознания с помощью языка, или языкового сознания, когда язык выступает в роли инструмента познания, благодаря чему обеспечивается возможность познания объективной действительности и самого познающего субъекта в ней. Это опосредованный способ познания, ср. КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ – ЯЗЫКОВОЕ СОЗНАНИЕ (инструмент) – КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ – [ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ].

3. Понимание языковой картины мира или языкового сознания, благодаря которому обеспечивается возможность познания концептуальной картины мира и, вероятно, выход на действительность. Здесь язык выступает в роли первичного объекта познания, а сознание – в роли вторичного познаваемого объекта, действительность – в роли предполагаемого третичного объекта познания. Это также опосредованный способ познания сознания и действительности, ср. КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ – ЯЗЫКОВОЕ СОЗНАНИЕ (объект) – КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ – [ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ].

В лингвистическом плане категории сознания, языка и действительности целесообразно было бы представить с учетом основных видов речевой деятельности, как:

(1) понимание языка, а значит, и языковой картины мира, или языкового сознания (отдельных слов, словосочетаний, предложений и воплощенных, объективированных в них в виде языковых значений определенных ретроспективных мыслительных понятий) в перспективе слушающего или читающего, ср. КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ – ЯЗЫК (ЯЗЫКОВОЕ СОЗНАНИЕ);

(2) понимание речи (= языкового сознания в динамике), а значит, и речемыслительной, интегративной картины мира (слов как компонентов высказывания; высказываний как предложений, включенных в коммуникативную ситуацию; текстов и выражаемых с их помощью актуальных мыслительных понятий) в перспективе слушающего или читающего, ср. КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ – РЕЧЬ (РЕЧЕМЫШЛЕНИЕ);

(3) понимание мыслительного концепта, подлежащего обозначению с помощью языка (готовых вербальных единиц и конструкций с закрепленной за ними семантикой) и выражению с помощью речи (коммуникативно-речевых образцов с определенной функцией) в перспективе говорящего или пишущего, ср. КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ – КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ – [ЯЗЫК (ЯЗЫКОВОЕ СОЗНАНИЕ) – РЕЧЬ (РЕЧЕМЫШЛЕНИЕ)];

При ближайшем рассмотрении известных философских концепций, строящихся на анализе естественного языка с учетом достижений современной лингвистики, можно сформулировать ряд определений понимания как лингвофилософской проблемы и указать на некоторые языковые возможности и речевые условия, обеспечивающие понимание как необходимую составляющую познания вообще.

Рассмотрим некоторые особенности понимания с учетом различных видов речевой деятельности, а именно:

1) слушания и чтения;

2) говорения и письма.

Понимание в перспективе слушающего и читающего

Понимание, достигаемое через языковой объект (слово и речевое произведение), целесообразно толковать как отождествление обозначающего и обозначаемого, а именно, как уподобление языкового значения и мыслительного понятия. Говоря иначе, понимание – это соотнесение тождественных величин, например, содержания собственного значения или формального значения обозначающей единицы и содержания обозначаемого понятия. Языковой образ накладывается на сходный неязыковой образ.

Однако тождество между словом и понятием не может быть полным. В акте отождествления языка и сознания или наложения их друг на друга во взаимодействие вступают нетождественные, несогласованные части значения и понятия, ср. А = А и Б (где Б – побочный смысл, дополнительная ассоциация). Данный факт обычно не учитывается при рассмотрении семиотического отношения.

Относительно полное понимание становится возможным благодаря стереотипному, типичному способу обозначения, ср. осел – «осел», где отсутствуют коннотативные смыслы, и осел – «человек», где имеется образная коннотативная составляющая. Понимание нестереотипного (художественного, метафорического) обозначения может быть неполным, недостаточным, ущербным, субъективированным. Однако даже в основе метафорического обозначения заложено инвариантное ядро, указывающее на тождество языкового знака и понятия, пусть отдаленно, окольно, туманно, но все же указывающее. Читатель или слушатель пробивается через побочные смысловые наслоения высказывания, чтобы понять его суть и принять возможные варианты его интерпретации.

Понимание немыслимо без знания внутреннего устройства (микроструктуры) и внешних связей (макроструктуры) обозначаемого объекта. В идеале макроструктура объекта должна быть выводима из его микроструктуры. Функцию предмета, т. е. его внешние отношения или связи с другими предметами, обусловливает микроструктура предмета. Если такая связь не прослеживается, значит, неверно определена микроструктура или мы имеем дело с квазифункцией. Традиционно макроструктурные параметры интерпретируются в лингвистике в виде синтаксических отношений субъектно-предикатного и предикатно-объектного типа. Спрашивается, есть ли аналог таких отношений на логико-семантическом уровне? На данном уровне вырисовывается в первую очередь субъектно-объектное отношение, выражаемое синтаксически с помощью предиката. При более внимательном рассмотрении так называемое субъектно-предикатное отношение (S – P) часто предстает на логико-семантическом уровне как отношение субъекта к производимому действию, а предикатно-объектное отношение (P – O) – как отношение действия к признаку объекта. Первое представляет собой акт выполнения (осуществления) действия, второе – создание объектного признака (рис. 9).

Рис. 9

Ср. X чистит Y.

Данное предложение объективирует следующую ситуацию: X «осуществляет» действие (= «чистку»), направленное на видоизменение Y-ка. В результате данного действия Y получает новое качество – становится «чистым». Здесь в функции связующего звена между субъектом и действием выступает релятор «осуществляет», а между действием и объектом связующим звеном становится релятор «создает».

Понимание посредством языкового знака не ограничивается, а регулируется знаковым значением. С. Эмпирик, заявляя, что познание предметов действительности осуществляется не по их природе, а по способу их познания, т. е. по тому, как мы видим предмет, а не по тому, каков он есть на самом деле [46, 138], опирался главным образом на язык. Понимание с помощью языка действительно не может быть полностью свободным от языкового инструментария. Вербально обусловленное видение предмета, а именно, его понятийного образа, заложено в значении языкового знака. Оно зависит также от сложившейся, социально детерминированной привычки соотносить данный знак с соответствующим объектом. Эти два фактора и обеспечивают понимание. Незнание знакового значения и нарушение семиотической конвенции неизбежно приведет не только к «злоупотреблению языком», но и к трудностям понимания.

В понимании следовало бы выделять несколько этапов. На первом этапе осуществляется предпонимание, на втором достигается собственно понимание. Для читателя или слушателя предпониманием будет не наложение понятийного образа на действительность как для говорящего, а расшифровка речевого произведения, которая подразумевает поиск речемыслительного соответствия в собственном сознании и сравнение понимаемого с чем-то аналогичным, ранее усвоенным. Заключительное понимание написанного (прочитанного) или сказанного (услышанного) в данном случае есть результат сравнения.

Следует учитывать, что объектом понимания для читателя является текст с определенной, более или менее высокой степенью историчности. Понимание «однажды написанного» текста зависит от изменяющихся социальных условий, которые часто затемняют исторически обусловленную действительность, знаком которой и является данный текст. Автор особым образом формировал обозначаемую действительность, вкладывал в нее свое понимание, представляя ее с помощью данного текста. Читатель не всегда в состоянии верифицировать оречевленную действительность. Он часто передоверяется автору. Поскольку действительность обозначаемая и действительность выражаемая могут быть нетождественными, а главное внимание читателя направлено на экспликацию смысла выражаемой действительности, то читатель в лучшем случае приблизится к пониманию, которое вложил в текст автор, т. е. к пониманию выражаемой действительности и вряд ли выйдет на адекватное понимание обозначаемой действительности. Только косвенным образом читатель может судить о той действительности, о которой ведется речь, если он ранее не был знаком с нею (ничего не знал о ней). В таком случае он просто вынужден принимать повествуемое на веру.

Пониманию слушателя подлежит:

(1) речевая действительность как интеграция языковых значений и концептуальных понятий и представление их в линейной последовательности;

(2) реальная (обозначаемая) действительность.

В акте устной коммуникации вопрос слушателя, нацеленный на достижение понимания сказанного говорящим, – это попытка установить степень согласованности между сказанным (услышанным) и первым вариантом понимания, который, на взгляд слушающего, не является точным или правильным. Относительно полное понимание есть устранение асимметрии между содержанием сказанного и первоначальным вариантом понимания. Понимание в перспективе слушающего – это стремление к тождеству, единообразию, к общему мыслительному знаменателю содержания речевого произведения и результатом его мыслительной обработки в сознании слушающего. Несовпадение исходного и ассоциируемого мыслительного содержания порождает сомнение. Сомнение как проявление непонимания или недопонимания провоцирует вопрос, вопрос детерминирует ответ.

Понимание со стороны слушателя-коммуниканта целесообразно рассматривать как решение проблемы и предсказуемость последующих действий субъекта, а также выражение адекватной реакции на его высказывание и другие действия. Возможно, имея в виду данный факт, Л. Витгенштейн говорил, что «выражение 'он понимает' должно включать в себя нечто большее».

Внимание читателя и слушателя нацелено как на отдельные слова, так и на более крупные по структуре речевые единицы – словосочетания, предложения. Понять слово означает знать, что оно представляет собой в системе языка и что обозначает на уровне речи. Понять слово означает знать, к какому экстралингвистическому объекту отсылает данное слово и какую микроструктуру (внутреннее устройство, внешний вид и др.) имеет этот объект, а также с какими другими объектами соотносится данный объект. Связь между предметами говорящий устанавливает и определяет не обязательно в согласии с объективным положением дел. Вот почему для понимания речи основной упор делается на реляторную структуру, явно выраженную в предикатных отношениях, но главным образом на явно невыраженную, имплицитную.

Понимание высказывания связано со знанием его пресуппозиции, ср. высказывание «Открой окно!» слушающий понимает, потому что знает или предполагает, что 'окно закрыто'; при актуализации противоположной пресуппозиции, а именно, 'окно открыто', данное высказывание не будет иметь места или слушающий осознает, что говорящий неадекватно оценил ситуацию. «Понимать предложение – значит понимать язык. Понимать язык – значит владеть некой техникой» [10, 336]. Данное понимание обеспечено знанием семиотических отношений, в которые вступают слова, и правилами их нормативного сочетания в речевой цепи. Понимание в перспективе слушателя – это перевод чужого высказывания на свой язык, свой идиолект, а в конечном счете – усвоение чужого и самопонимание.

Даже утверждая что-то с помощью речевого произведения, говорящий всего лишь предполагает, допускает, что действительное положение дел обстоит так, а не иначе. Любое допущение предполагает не тождественное представление обозначаемого. Это усугубляет понимание слушающим исходной (реальной) обозначаемой действительности.

Для адекватного понимания соотношения образа и действительности в акте отождествления с помощью языка и речи необходимо учитывать не только отождествленную, конгруентную часть (А = А), но и часть неконгруентную, «отрицательную», ср. А = не-А. (Об учете побочных сопутствующих частей говорилось выше.) Называя человека ослом, я не только приписываю ему признаки упрямства и тупости, но и что-то отрицаю, например, его принадлежность к классу животных и к виду ослов. Без этого отрицания метафорический смысл не воспринимался бы слушателем и превратился бы в полную идентификацию осла и человека.

Чем дробнее, детальнее дефиниция (определение, объяснение), тем больше она отягощает понимание. Слишком детализированное представление действительности в речи затрудняет понимание благодаря расширению ассоциативного поля. В какой-то мере отдельное слово в языке более информативно, чем то же самое слово в речи. Не зря Л. Витгенштейн говорил, что «произнесение слова подобно нажатию клавиши на клавиатуре представлений» [10, 226]. Имя на уровне языковой системы идентифицирует предмет в целом. Использование имени в речи в качестве инструмента обозначения обычно сужает его собственные семиотические возможности. Например, имя целого предмета используется для выражения части предмета, ср. Он положил книгу на стол (на стол = «на столешницу»). Даже если слово используется в контексте в совершенно несвойственном ему семиотическом отношении, оно, вторгаясь в чужие референциальные границы, утрачивает частично или полностью свои собственные референциальные границы, ср. богатый стол, адресный стол, диетический стол.

Четкость определения, его «разложимость по полочкам» не всегда способствует быстрому и полному пониманию, потому что не заостряет внимания, не ориентирует читающего или слушающего субъекта на активное поведение. Активность провоцируется иногда нечеткостью изложения проблемы. Реципиент пытается понять и активно перерабатывает материал, адаптирует, излагает его по-своему. (Случай, когда у плохого учителя хорошие ученики.)

Точное описание объекта не предполагает обязательным образом его детализированного, дробного представления. Излишняя конкретизация в изложении уводит читателя или слушателя от однозначного понимания, порождает множество толкований, приводит к противоречиям. Сложность (слагаемость, составность) дефиниторного инструментария вряд ли способствует единому пониманию. В этой связи следует отличать описание природы (устройства) обозначаемого объекта от описания его функциональной нагрузки. Описание устройства несомненно более объемно, чем описание функцонального предназначения. В дефиницию предмета обычно входят как конститутивные и функциональные признаки, так и признаки пространственные, временные, качественные и количественные. Все они объединяются вокруг реляционных признаков – признаков отношений и действий.

Следует отметить, что понятия «знать» и «понимать» тесно связаны друг с другом. Обычно знание является условием понимания, ср. если знаю, то понимаю. Однако предзнание предмета не обязательно и не всегда обеспечивает понимание того, что о нем сообщается. К тому же знание может приобретаться в процессе понимания и перепонимания, когда предмет постепенно осваивается и переосмысливается.

В процессе восприятия реципиент (слушающий или читающий) постоянно идентифицирует объект сообщения с собственными представлениями о нем. Только в этом случае имеет место понимание. Без подобного рода рефлексии нет понимания смысла.

В случае реляции типа «действительность – текст» текст выступает как комплексный знак действительности. Это уже идентификация объекта сообщения не с собственным внутренним, а с окружающим, внешним миром (рис. 10, отношение 2).

Рис. 10

Здесь (а) – сообщаемый объект;

(б) – внутренний объект как собственное начальное представление о сообщаемом объекте;

(в) – внешний познаваемый объект;

1 – идентификация сообщаемого объекта с внутренним

объектом;

2 – идентификация сообщаемого объекта с внешним

объектом;

3 – идентификация внутреннего объекта с внешним объектом.

Таким образом, слушающий не только идентифицирует (а) и (б), но и (б) и (в), т. е. сопоставляет свой внутренний объект (= собственное первичное представление об объекте), активизированный через отношение (1), с внешним объектом (= познаваемым реальным объектом), который не обязательно совпадает с собственным объектом.

Читатель и слушатель всегда выступают в роли интерпретаторов. Нет сомнений в том, что любая интерпретация сопровождается непониманием, недопониманием или перепониманием.

Понимание в перспективе говорящего

Проекцию образа на действительность (Л. Витгенштейн) следовало бы определить как предпонимание (= первый шаг познания без активной помощи языка), поскольку эта процедура предполагает соотношение сознания и действительности. Пониманием в этом случае будет результат наложения образа на действительность, который обычно выводится с помощью процедуры сравнения.

Если мы имеем дело с действительностью, обозначаемой с помощью речи, то эта действительность не тождественна действительности, выражаемой с помощью речи, поскольку последняя является продуктом интеграции действительности, объективированной в речи (например, с помощью какого-то предложения) и обозначаемой действительности, на которую налагается предложение-знак. Говорящий манипулирует, таким образом, тремя объектами – объективированным объектом, его аналогом – обозначаемым объектом, и выражаемым объектом. Трудности говорения обусловлены недостаточным знанием обозначаемого, неумением налагать объективированное на обозначаемое, некоторой независимостью от говорящего процесса выражения и его результатов.

Так, например, в ходе фатального, уже не зависящего от воли говорящего, или, наоборот, сознательного наложения несовпадающих по содержанию вербальных и концептуальных величин образуются побочные, непрогнозируемые, «блуждающие» смыслы, направляющие мысль в иные ассоциативные планы, отвлекающие ее от целевого семиотического тождества. Данное противоречие может привести как к непониманию, так и к перепониманию. Оно может сознательно использоваться, например, в юмористических высказываниях, вспомним «приколы от Фоменко»:

 Не улыбайтесь, я с детства боюсь лошадей (человеческая улыбка скрыто сравнивается с лошадиным оскалом).

 Экзаменов не будет, все билеты проданы (необычность ситуации создается за счет нестереотипного расширения функциональных отношений слова билеты в значении «экзаменационные билеты»).

 Я вышел из себя, вернусь через полчаса (актуализация главного значения слова выйти, благодаря сопряжению с последующим действием вернусь, приводит к неожиданному коммуникативному эффекту).

 Деньги не пахнут, потому что их отмывают (переосмысление исходного фразеологизма благодаря последующему фразеологизированному обороту).

Понимание через отождествление зависит от способа обозначения, т. е. от характера соотношения обозначающего и обозначаемого (в традиционной терминологии – слова и предмета, предложения и ситуации). Мысленное видение предмета и его окружения позволяет говорящему строить понятную речь. [В этой связи следует отметить, что обучение говорению предполагает методику обучения, которая не сводится лишь к выработке умений и навыков техники говорения на родном или иностранном языке, т. е. к обучению языковому инструментарию и речевым образцам. Это методика обучения осмысленному и коммуникативно обусловленному говорению. Она предполагает выработку умений и навыков соотношения языковых единиц с мыслительными объектами и их отношениями, т. е. со структурой мысли применительно к конкретным коммуникативно-речевым ситуациям. Главные речемыслительные операции сводятся, таким образом, к адекватному выбору языковых средств, переводу их в речевой статус (вхождения в предикатные отношения) в процессе процедуры содержательного отождествления с обозначаемыми мыслительными понятиями. Это акт извлечения слов и понятий из языкового и концептуального сознания и акт их сцепления в речемыслительном потоке в соответствии с нормами языка и конвенциями общества.]

Извлеченное из структуры сознания слово порождает множество ассоциаций. Задача говорящего заключается в выборе возможного ассоциирующегося способа выражения и прогнозируемого с его помощью понимания. Таким образом, говорящий, переводя слово языка в слово речи, сужает возможности его интерпретации, т. е. регламентирует понимание слушателя.

Высказывание организует мысль определенным образом в соответствии с ресурсами языка и речи. Если исходить из того, что обозначается готовая мысль, то в языковом воплощении и в речевой репрезентации мысль эта может предстать в измененном и даже искаженном виде. Если же исходить из того, что мысль формируется почти одновременно (синхронно) с речевой репрезентацией, то следует признать, что влияние языка и речи на мысль будет минимальным или незначительным. Можно сказать, что высказывание придает мысли линейность, т. е. организует мысль структурно-позиционно. В таком случае мысль следует рассматривать как предпосылку, потенцию или набор понятийных элементов. Мысль такого рода становится реальной, воспроизводимой и воспринимаемой благодаря языку и речи. Можно сказать, что язык и речь – это всего лишь специальные формы, в которых актуализируется мыслительная потенция, в которые облекаются понятия сознания. Как большинство высказываний не существует в готовом виде, так и мысли не существуют в статике. Готовыми предстают понятия как единицы сознания. Им соответствуют слова как единицы языка.

Л. Витгенштейн говорил, что «предложение есть мера мира». Уточняя и перефразируя данное положение, можно было бы сказать – высказывание есть мера мысли. Язык измеряет сознание. Речь измеряет мысль. Язык помогает проанализировать возможности сознания. Речь синтезирует понятия сознания, формируя и выражая мысль.

Язык возмущает сознание. Речь приводит его в движение, т. е. превращает в мышление. «Границы моего языка означают границы моего мира» [62, 7] не потому, что язык ограничивает познание. Ограничение, которое здесь подразумевается, следует толковать как языковую избирательность, а не как препятствие для выхода в мир.

Говорение говорению рознь. Можно повторять чужие мысли, можно формулировать свои собственные. Замечено, что из тавтологии вообще ничего не следует. Чистая (банальная) тавтология не создает мысли, она ее репродуцирует. Основная масса говорящих репродуцирует готовые мысли, т. е. просто повторяет их. О подлинном мышлении здесь говорить не приходится. Мысли нет, если нет противоречия между языком и сознанием, если нет речевого движения понятий и их перекомпановки.

Рассматривая проблему взаимоотношения мысли и речи, следует учитывать, таким образом, что не всякая речь является осмысленной. Живая речь, продуцируемая самостоятельно, это, как правило, осмысленная речь. Речь репродуцируемая, например, пересказ, озвучивание текста доклада или реферата – это речь недоосмысливаемая или фрагментарно осмысливаемая, поскольку она ориентирована на понимание и адаптацию техники перекодирования текста, т. е., в первую очередь, на повторение или реструктурацию речевых знаков, и лишь во вторую очередь (и то не всегда!) на осмысление той действительности, с которой данный текст соотносится.

Слово называет. Предложение обозначает ситуацию. Обозначать не значит выражать. Обозначение связано с актом соотнесения языкового знака с мыслительным понятием. Выражение – с интеграцией речи и мысли.

«Я могу только говорить о них (о предметах), но не высказывать их» [10, 70]. Предложение-высказывание сообщает что-то о ситуации, но не выражает, не отображает самой ситуации.

Л. Витгенштейн вводит понятия осмысленной и неосмысленной речи. Он сравнивает эти два типа речи с механическим и осмысленным исполнением музыкального произведения [10, 376]. Можно говорить в этой связи об осмысленном и механическом чтении вслух. Актер призван, например, воспроизводить чужие высказывания по памяти в соответствии с ролью, которую он играет. Вероятно, залог актерского успеха состоит в том, насколько осмысленно он играет эту роль.

Слово выступает в функции знака какого-то понятия только в таких видах речевой деятельности как чтение и слушание. Для говорящего субъекта знаком является не слово, а понятие, с которым оно коррелирует; или понятие, отношение с которым устанавливает сам говорящий в процессе построения речи. Первичным знаком может выступить вещь, вторичным – понятие о вещи. Знаком звуковой формы слова следует тогда считать значение слова. Говорящий в таком случае проделывает путь от вещи к понятию о вещи, от него к значению слова, от значения к звуковому образу слова (акустеме), от акустемы к произнесению слова.

Говорящий делает слово речевым знаком, используя готовую или создавая новую семиотическую связь с его помощью. Он реализует тем самым одну из многих ассоциативных связей слова по смежности.

Выражая мысль, он констатирует какой-то факт и одновременно дает ответ на какой-то вопрос, ср. Идет дождь (Как там на улице?).

Выражать означает создать выражение в форме речи и одновременно выразить что-то с его помощью. Таким образом, выражать = выражение + выражаемое.

Всякое высказывание строится на предшествующем знании, зафиксированном в предтексте, и на прогнозировании последующих событий, которые могут найти свое выражение в посттексте.

Говорящий обращается не к миру, а к модели мира. Ею он руководствуется в своей речевой деятельности.

Как единица языка слово называет и отсылает к понятию. Как единица речи слово участвует в объяснении.

Для понимания важно знать, что высказывание говорящего всегда кому-то адресовано, а адресация осуществляется с учетом статусных ролей говорящих.

Если читающий выступает в роли ведомого, а текст в роли ведущего, ср.: «существует и такое переживание, как «быть ведомым» (скажем, чтение)» [10, 321], то говорящего ведет не текст (речь), а язык, его типизированные, социально принятые, конвенционализированные связи с сознанием (знанием о мире). Говорящий следует за знаком в силу регулярности данного отношения и выработанной привычки.

Следует отметить, что процессы бытового и научного понимания целесообразно исследовать в перспективе переходов мысли в язык и языка в мысль. Понимание неразрывно связано с закономерностями объективации ретроспективных мыслительных понятий в языке и репрезентации актуальных понятий с помощью языка. Перевод статического языка в динамическую речь невозможен без деятельности координативного сознания говорящего субъекта. Понимание говорящего и слушающего отталкивается как от неязыкового, так и языкового объекта.

Итак, понимание актуализированного слова на уровне языковой компетенции, т. е. лингвистическое понимание слова в речи, не ограничивается осмыслением его номинативного предназначения, а выводится из предицируемого ему содержания или детерминативной, определительной функции в составе высказывания с учетом или без учета коммуникативной нагрузки, ср. войти в здание (здание как помещение, внутреннее пространство); сносить здание (здание как объектный предмет, на который воздействуют); положить книгу на стол (= 'положить книгу на столешницу'); вскипятить воду (= 'налить воду в чайник /кастрюлю/… поставить на газовую плиту /электроплиту/… зажечь газ /включить/…').

Вследствие речеконтекстуального предицирования вербально регламентированное понимание неязыкового объекта, а именно какого-то мыслительного понятия, или концепта, имеет различную степень охвата концептуального объекта и проникновения в него.

Невербальным объектом понимания может стать первичный или вторичный концепт. Первичный концепт – это обозначаемая действительность. Вторичный концепт – это символизируемый обозначенной действительностью смысл.

Понять неязыковой объект – значит соотнести его с известным мыслительным образом, интегрировать в собственную или усвоенную концептуальную систему, сравнить и выделить из целого.

Понять языковой и речевой объект – значит выйти посредством него на неязыковой концепт, абстрагируясь от балластных формально-языковых коннотаций.

Понять интегративный речемыслительный комплекс – это значит соотнести друг с другом обозначаемое концептуальное ядро и наслаивающиеся на него коннотативные образы, вносимые в восприятие с помощью языка и речи (рис. 11).

Рис. 11

Здесь КОНЦЕПТ – зона континуальных мыслительных понятий;

КЯ – концептуальное ядро, или структура дискретных мыслительных понятий;

ЯЗЫК – средства языка, участвующие в обозначении;

РЕЧЬ – речевая организация языковых средств;

КОННОТ —коннотативные наслоения, или дополнительные ассоциации, обусловленные семантикой языка и речи.

КОННОТ + КЯ = РЕЧЕМЫСЛЬ (как единство селектированного в акте обозначения концептуального комплекса и коннотативных вербальных образов).

 

2.6. Когитология как наука о языкосознании и речемышлении

В данном разделе мы резюмируем продекларированные и поэтапно рассмотренные выше основные когитологические понятия, сосредоточим внимание на интердисциплинарном характере когитологии, акцентируя ее связь с другими науками и научными направлениями; определим цели и задачи когитологического анализа.

Принято считать, что структурализм пришел в лингвистику на голубиных лапках. Столь же тихо и незаметно лингвистикой овладел когнитивизм. «Когнитивные перепевы» давно известных проблем [39, 17] стали настолько заразительными, что образовалось «новое» направление «когнитивная лингвистика». Все языковые и речемыслительные процессы стали в одночасье когнитивными, т. е. относящимся к сфере знания. В соответствии с этимологией нового термина, без оглядки на его современное, слишком широкое толкование, «когнитивная лингвистика» представляет собой науку о языковом объекте как знании чего-то. Это – или знание о языке, его устройстве, организации; или знание того, как использовать язык для обозначения мысли; или язык как знание; или знание, которое «добывается» с помощью языка. С термином «когнитивный» также связано философское понятие «познание». Терминологический атрибут «когнитивный» распространился и на некоторые аспекты лингвистики, ср. «когнитивная грамматика», «когнитивная семантика». Первая ориентирована на описание языков с помощью грамматических моделей (в узком смысле) или на исследование процессов порождения и понимания языковых сообщений (в широком смысле). Вторая характеризуется стремлением отграничить языковое значение от информации, выражаемой с помощью вербального высказывания.

Поскольку язык неотделим от сознания и мышления, то когнитивная лингвистика должна изучать не только языковые и речевые явления, но и само сознание и мышление. Дискуссии когнитологов подтверждают, что объектом анализа когнитологии являются также аспекты мышления. При этом наряду с термином «когнитология» иногда используют его синоним «когитология», что этимологически вполне оправдано, а на самом деле более правильно (ср. лат. cogitio – мыслить). Ср.: «Всякая наука зависит теперь от когитологических предпосылок. Когнитивная наука – когитология – новое интердисциплинарное направление, зародившееся примерно двадцать лет назад. В результате старые разграничения между лингвистикой, психологией, неврологией и другими областями знания стали не столь явными. Язык – это в принципе междисциплинарная проблема» (по материалам программы Александра Гордона на сайте , 2003, участники дискуссии – Б.М. Величковский и Т.В. Черниговская).

Ю.М. Шилков, представляя программу курса «Структуры сознания», использует понятие «когитология сознания», которое предполагает «соотношение психологии, психолингвистики, лингвистики, логики и риторики» (web-кафедра философской антропологии, Шилков, 2003).

М.К. Мамардашвили в одном из своих интервью также упоминает «когитологию», используя данный термин как синоним «когнитологии», ср.: «Но, может быть, более эффективны другие, «внешние» пути анализа сознания с помощью моделей. Специалисты по информатике, когитологии и когнитивной психологии пытаются моделировать или имитировать некоторые функции мышления…» (Мамардашвили М. Метафизика свободы. 1999–2002).

«Когнитивная наука» в целом определяется в «Новой философской энциклопедии» как «комплекс наук, изучающих сознание и высшие мыслительные процессы на основе применения теоретико-информационных моделей» [35, 264].

К когнитивной науке причисляют и «философию сознания». Отмечается, что «в современной философской и когнитивной литературе понятия сознания, разума, интеллекта и мышления часто употребляются не дифференцированно и что неразличение этих понятий и даже их прямое отождествление носит постоянный характер» [27, 175–177].

Назрела необходимость вывода лингвистики из состояния традиционной академичности и современного методологического кризиса. Весь ход предшествующего изложения свидетельствует о том, что лингвистике следует придать статус когитологической науки, изучающей процессы вербального мыслевоплощения, мыслеобозначения, мыслеформирования и речевого мыслевыражения.

На пороге нового тысячелетия традиционное языкознание постепенно утрачивает объект своего собственного исследования. Синтез языка и сознания, речи и мысли настолько очевиден, что трудно определить даже, что является собственным объектом анализа лингвистической науки, поскольку мы имеем дело с лиминальными, пограничными категориями, равным образом относящимися как к лингвистике, так и к философии и другим наукам. Язык как объект исследования уже не является прерогативой современной лингвистики. Говоря иначе, он не только лингвистичен, но и психичен и философичен. Как объект исследования язык является многогранным и комплексным. Таким образом, сам феномен языка требует от науки разработки новых, совокупных методов анализа.

Однако сделаем небольшой экскурс в историю методологии языкознания. Языкознание развивалось и развивается, главным образом, в русле двух методологических и в некотором смысле философских положений, ср.:

(1) «язык в себе» (описательное, объяснительное и структурное языкознание); здесь анализ нацелен на описание и объяснение устройства, организации языка;

(2) «язык для человека» (= язык для говорящего и пишущего; для слушающего и читающего субъекта) (это положение активно реализуется во всех направлениях коммуникативной лингвистики – в социолингвистике, психолингвистике, прагмалингвистике). Данное направление настраивает на исследование функционирования и использования языка.

1. Известно, что целью структурной лингвистики были поиски и генерирование структуры языка, характеризующейся целостностью, способностью трансформироваться и саморегулироваться.

Остается открытым вопрос – насколько востребована данная цель для человека, использующего язык. Как человек говорящий может применить знания о структуре языка в своей деятельности, связанной с различными типами и способами речедействий?

Для простоты понимания данной проблемы прибегнем к известной автомобильной аналогии и сформулируем вопрос следующим образом: «Для чего водителю необходимо знать устройство автомобиля?» Ответ – для того чтобы правильно проводить хотя бы элементарные профилактические работы и тем самым предотвратить возможную поломку автомобиля. Он должен знать, что нужно делать, чтобы содержать автомобиль в исправном состоянии. Однако для вождения автомобиля глубокие знания устройства автомобиля могут быть и не обязательны. Их отсутствие вряд ли пагубно скажется на умении и навыках вождения. Наиболее полезными в этой связи оказываются знания управления автомобилем.

Если следовать данной аналогии, то можно сделать вывод, что знания структуры языка как будто вторичны. Первичными или необходимыми же являются знания использования языка как целостной системы.

На самом деле это не так. Для успешного общения на языке необходимо усвоить «технику говорения», которая опирается на знания грамматического устройства и семантики лексических единиц языка. Без этого социально регламентированное общение на языке между членами коллектива просто невозможно. Прежде всего это касается иноязычного общения. Излишними являются здесь лишь теоретизированные знания о языке.

Общеизвестно, что общение на родном языке может протекать более или менее успешно и без специального знания грамматических правил, т. е. интуитивно, по аналогии, машинально. Как в том, так и в другом случае мы снова приходим к выводу, что следует разделять знания языка и знания о языке. Кроме того, отдельно следует говорить о знаниях использования языка.

Структурные модели строились на семиотической основе, поскольку язык стал рассматриваться как система знаков. Знаковость языка не ограничилась статичностью отношения обозначающего и обозначаемого. Семиотическое отношение стало рассматриваться не как раз и навсегда конвенционально установленное. Было замечено, что подвижность, динамичность семиотического отношения зависит от говорящего человека, точнее – от его речевой деятельности.

Однако, с одной стороны, речь начали подменять свойствами языка. С другой стороны, особенности речи стали автоматически приписываться языку. Иными словами, речь рассматривалась как демонстративное пространство для подтверждения и актуализации явлений языковой системы и в то же время как феномен, относящийся к языку в целом.

Методологический кризис такого подхода обусловлен, таким образом, смешением интралингвистических параметров языка и экстралингвистических факторов речи.

Преодоление данного методологического кризиса возможно лишь в том случае, если речевая единица будет рассматриваться как интегративная семантико-понятийная единица. Для этого необходимо признать, что в контексте реализуются не собственно вербальные параметры языка, а смешанные, синтезированные речемыслительные категории.

Объектом анализа на уровне контекста является не язык, а речемысль, т. е. когитологическая категория, формирующаяся на стыке языкового и концептуального сознаний, вступающих друг с другом в динамическое взаимодействие.

Здесь возникает вопрос: О каком анализе следует говорить в рамках современной лингвистики? Ясно, что это уже не лингвистический и не филологический анализ в узком традиционном смысле. Это также и не анализ чистой мысли, выражаемой вербальными средствами, поскольку язык не пустая, прозрачная форма. Таким образом, говорить здесь следует о когитологическом анализе. Объектом такого анализа является не «мыслительная деятельность человека» в широком понимании В.А. Звегинцева, а речемысль. Речемысль, как явление интегративное, не сводимо ни к чистому лингвистическому, инструментальному, ни к обозначаемому энциклопедическому объекту, т. е. к той информации, которая в ней заключена.

2. Так называемое прагматическое направление в лингвистике, надо признаться, ничего не имеет общего с лингвистикой. Что изучает прагматика? Отношение человека к знаковым системам, в том числе якобы и к языковой системе, а также к межсемиотичекому взаимодействию. Она изучает на самом деле не саму языковую систему, и даже не условия и способы использования ее как инструмента в коммуникативном акте, а совокупность экстралингвистических факторов, обеспечивающих этот коммуникативный акт. Можно было бы говорить о прагмалингвистике в узком смысле, анализируя прагматику мысли, отложившуюся в языке в виде определенных значений языковых единиц и синтаксических конструкций.

Однако прагматика в языке стала изучаться исключительно в рамках стилистики, но непоследовательно и противоречиво, потому что интралингвистические параметры прагматики были смешаны с экстралингвистическими прагматическими параметрами. Методологическое заблуждение заключается опять-таки в том, что интенциональные отношения, выражаемые с помощью языка, стали приписываться языку с атрибутом «прагматические».

Объектом прагмалингвистического исследования было молчаливо продекларировано обозначаемое, а не обозначающее и его отношение к обозначаемому. Хотя вроде бы очевидно – то, что обозначается с помощью языка, не является предметом лингвистического исследования.

В связи с вышеизложенным исследователь предстает перед дилеммой – или непомерно расширительно толковать науку о языке, что в прочем уже является неоспоримым фактом; или отмежевать лингвистику от экстралингвистических наслоений.

Есть еще один выход из сложившегося положения – объявить, что лингвистики как науки о языке вообще не существует, а «чистые» лингвистические теории являются научными фикциями. Есть лишь полидисциплинарные и смешанные научные исследования языка, ожидающие своего терминологического определения и не сводимые к собственно лингвистике.

3. Направление исследования, называемое психолингвистикой, нацелено на изучение главным образом человеческой способности говорить и понимать сказанное. Никто не спорит, что данное направление является необходимым и важным, прежде всего, в плане психологии изучения языка. Психолингвистика анализирует ситуации использования языка говорящим и ситуации понимания языка слушающим. Однако данное направление, как становится очевидным, должно формировать, в первую очередь, знания языка, т. е. знания, связанные с умениями и навыками овладения языком как инструментом вербальной и коммуникативной репрезентации мысли. Однако это не знания о языке, к которым стремится лингвистика.

Сложность, многогранность, многоаспектность языкового феномена привела к тому, что лингвистика утеряла язык как объект своего анализа. Лингвистика превратилась в квазилингвистику. Она растворилась в смежных, «браконьерских» дисциплинах, срослась с ними, уступив ведущую роль, смирившись со статусом падчерицы. К этому привели объективные причины. Одна из них – «Язык не существует вне человека» [41, 147], а это значит, что язык должен анализироваться как часть целого, а именно как способность и проявление человека. На языке философии это можно сформулировать следующим образом – язык должен изучаться как атрибут и как модус человека.

Кроме того, язык есть «живой организм» (В. Гумбольдт) и не только стереотипно, но и творчески действующий организм, созидающий мысль. В языке заключены знания как вербализованный опыт (интразнания).

С помощью языка обозначаются знания, находящиеся за его пределами («остающиеся вне языка», по словам В.А. Звегинцева, [20, 148]), или экстразнания. Посредством языка порождаются и выражаются интерзнания. Можно сказать, язык насквозь когитологичен.

Следует признать, что иногда почти невозможно провести строгую демаркационную линию между языком как лингвистическим объектом и языком как социальным, психологическим объектом, а также между языком как инструментом мышления и коммуникации. Язык в целом является предметом исследования совокупной науки, название которой – когитология.

4. Одна из нерешенных проблем, на которую указывал В.А. Звегинцев, – это связь лингвистики с семиотикой. Возможно, неплодотворность семиотической метафоры в лингвистике объясняется тем, что семиотический знак со свойственной ему семантической пустотой и конвенциональностью приписываемого ему содержания был механически приравнен к языковому знаку. Этим, вероятно, можно объяснить и жизненность унилатеральной концепции языкового знака в лингвистике, под которым понималась несемантизированная форма слова, а приписываемое ей содержание отождествлялось с мыслительным понятием, ср.:

Форма знака → Значение (= Мыслительное понятие)

Время показало несостоятельность данной концепции.

Сторонники билатеральной концепции языкового знака заявили, что в акте обозначения мыслительного понятия с помощью слова неизменно участвует не только экспликативная форма языковой единицы, но и ее значение. Ср.:

Форма знака (Значение) → Мыслительное понятие

Следует заметить, что не все билатералисты были последовательны в этом вопросе.

5. Коммуникация при помощи языка немыслима без «знаний о мире»: «Наша речь строится не в пустом пространстве, а с ориентацией на совершенно конкретные условия речевого акта, конкретного собеседника или конкретную аудиторию» [20, 170].

В соответствии с этим положением изучаться должен не только и не столько сам язык, сколько возможности его коммуникативного использования. «Теория, направленная на изучение языка и только языка, не способна объяснить, что такое коммуникация» [20, 171 ].

Эта ситуация, по нашему мнению, напрямую отражается на лингводидактике. В методиках преподавания иностранных языков превалирует вербальный, а не коммуникативный компонент.

«Традиционная лингвистика интересовалась не столько процессами деятельности языка, сколько продуктами этой деятельности» [20, 227]. В этой связи возникает вопрос, насколько полезны для изучения иностранного языка тексты, которые как раз и представляют продукт языковой деятельности, зафиксированный в письменной форме. Как можно по результату деятельности языка судить о самой языковой деятельности?

Как представляется, всякая деятельность имеет подготовительный этап (если она осознанная и запланированная), далее она вступает в начальную фазу (этап развертывания), потом некоторое время продолжается в виде процессуальной фазы и, наконец, сворачивается в финальную фазу и прекращается. Почему бы не рассмотреть речепроизводство в методике обучения иностранному языку в перспективе фазисного протекания?

Иными словами, в поле зрения лингвистики должно быть включено речепроизводство.

Нет сомнений в том, что изучение «живого языка», т. е. ситуативно и коммуникативно обусловленной речи, это не штудирование языковых структур и текстов, в которых эти структуры реализуются.

Вывод. Назрела необходимость создания когитологических грамматик дедуктивного типа, когда ситуативно обусловленная мысль множественного (социально многоликого) говорящего субъекта в конкретном пространстве и времени соотносится с языком и речью для самовыражения. Это путь от мысли субъекта к языку и речи. Это речемыслительные грамматики, в которых мысль является исходной, т. е. первичной. Такие грамматики обучают не языку в узком смысле, а стереотипному и творческому мышлению с помощью языка. Мы учимся не просто говорить, мы учимся общаться. Язык как средство общения следует понимать более основательно. Общение предполагает наличие объединяющего людей «общего» языка. Общение немыслимо без принадлежности коммуникантов к единой социальной группе. Общение опирается на единство интересов, на общую тему, обсуждаемую коммуникантами.

Соответственно, когитологические грамматики должны учитывать не только отношение языкового знака к обозначаемой вещи, регулируемое мыслящим субъектом, но и коммуникативное отношение, т. е. общение одного говорящего субъекта с другим говорящим субъектом.

Грамматика когитологического типа – это грамматика мыслящего и говорящего субъекта одновременно. При этом коммуникативное отношение регламентирует мыслительный процесс, а само строится в соответствии с правилами социальных отношений на базе потенциальных лексических ассоциаций и грамматических связей.

6. Как видно, помимо двух превалирующих положений исследования интердициплинарная наука, а именно когитология, должна опираться на более интегративные методологические векторы, ср.:

(3) «мысль в языке» (ретроспективные знания, воплощенные в языковых категориях, формах, значениях; или языкосознание);

(4) «мысль на базе языка» (обозначаемая мысль);

(5) «речемысль» (выражаемое понятийно-семантическое единство, коммуникативно регламентируемое речемышление).

Интегративные объекты требуют иных методов исследования, которые бы отражали характер взаимодействия (согласованности и рассогласованности; соединения и разъединения, синкретизма и взаимоисключения) языка и сознания, речи и мышления, а именно языковых значений и мыслительных понятий в статике и динамике, с учетом коммуникативно-прагматических стратегий говорящих субъектов.

Становится очевидным факт: то, что обозначается с помощью языка, принадлежит не языку, а мысли. Но то, что выражено с помощью языка, принадлежит как языку, так и мысли, но не является ни языком и не мыслью в чистом виде. Почему? Потому, что язык и мысль активно взаимодействуют. При этом самовыражается не только мысль, но и сам язык.

7. Целью когитологического анализа является объяснение феномена понимания:

а) мысли, объективированной в языке, т. е. понимания языко-сознания;

б) мысли, обозначаемой с помощью языка;

в) речемысли (речевого и мыслительного комплекса в совокупности).

Понимание мысли регламентировано ресурсами языка и речи. Любое понимание – это самопонимание. Разум осуществляет понимание отдельной мысли, соотнося ее с ней самой или с ее аналогом, ср. А = А; А = А + 1. Акт понимания становится возможным благодаря опоре мысли на язык, ср. «Что касается самой способности мыслить, способности которой обладает разум, чтобы самому понимать свои собственные движения, то единственным имеющимся памятником (свидетельством) этого является язык» [15, 17]. Язык представляет собой механизм для остановки мышления. Этот механизм мышление использует для «самоперехвата» [там же, 54].

Нет языка без сознания. В языке зафиксированы более или менее реликтные формы мышления. Для понимания интрамысли (= объективированной в языковых значениях и категориях ретроспективной мысли) необходимо овладеть азбукой мысли (= оязыковленными мыслительными единицами, или концептами). Это овладение ресурсами языкосознания. К ним относятся знаковые части вокабуляра, а именно полнозначные имена существительные, именующие субстанциальные и локальные мыслительные понятия;

а также признаковые части вокабуляра – имена существительные с акциональной, темпоральной, квалитативной и квантитативной семантикой; имена прилагательные с квалитативной и реляционной семантикой; наречия с локальной, темпоральной и квалитативной семантикой.

Нет речи без мысли. Для понимания экстрамысли, обозначаемой и выражаемой с помощью языка, необходимо овладеть структурированием мысли (= закономерностями предицирования мыслительных концептов в акте говорения). Это умения и навыки овладения речемыслью.

Для того чтобы не растворять проблему взаимодействия сознания и мышления с языком и речью в исследованиях, именуемых «философией языка», целесообразно рассматривать эту проблему, как уже указывалось выше, в рамках направления, терминологически более приемлемого и содержательно более правильного, соответствующего, а именно в когитологии.

Итак, мы определили когитологию как науку о языкосознании и речемышлении. Когитология должна изучать нормы и особенности перехода языка в речь и слияния речи с мыслью. Она должна выявлять закономерности координации языкового и концептуального сознания. Характеризуя когитологию, не нужно забывать, что язык – «феномен человеческий», а лингвистика еще В. Гумбольдтом определялась как наука «антропологическая». Однако приход к субъектно-ориентированному анализу еще остается проблематичным во многих отношениях. Компьютерная модель сознания, предложенная когнитивной наукой, вызывает несогласие у многих исследователей, так как исключает интенциональный, коммуникативно-субъектный характер сознания.

Если мы исходим из того, что в языке заложена человеческая мысль, то возникает задача выявления структуры этой мысли и способов ее воплощения в языке и с помощью языка. При этом мысль всегда субъектна, независимо от того, кто ее высказывает. Индивидуальный субъект, какой бы вклад он не вносил в формирование и выражение мысли, всегда является носителем идей и способа мышления коллективного, социального субъекта. Поэтому, когитология должна стать «гуманистической наукой». Как было сказано выше, человек-субъект неотделим от языка и мышления. Его присутствие объективировано в категориях языка и сознания (homo loquens и homo sapiens). Его участие проявляется в речемышлении (locutor).

Когитология должна стоять на позициях «объясняющей науки». В этой связи следует сослаться на авторитетное мнение В.А. Звегинцева о том, что «объяснительная лингвистика зародилась и созревала в недрах описательной лингвистики, но не нашла в ней нужных средств для своего воплощения. Отсюда и требования полной перестройки лингвистики», что «современная лингвистика делает упор на объяснительную силу теории, которая превращает науку о языке в мощный инструмент познания», что «лингвистика выступает как бы в качестве универсальной основы изучения природы человека» [20, 23, 37, 50].

Язык и речь в перспективе мыслящего субъекта наиболее глубоко исследовались в трудах советских лингвистов В.З. Панфилова, Р.А. Будагова, С.Д. Кацнельсона, Б.А. Серебренникова.

Это проблемы соответствия метода анализа языковому объекту, ср. «Выработка методов исследования языка, которые бы позволяли устанавливать, соответствует ли та или иная лингвистическая теория языку как объективному явлению, всегда была и остается одной из основных задач языкознания» [39, 11].

Это попытки выработать единые, отвечающие природе языка методы анализа, ср. «Язык действительно явление и многообразное, и многоаспектное, но как бы ни были разнообразны функции языка, они должны исследоваться с единых теоретических и методологических позиций» [8, 12].

Это обоснование понятия креативного мышления, оперирующего готовыми языковыми единицами для обозначения новых мыслей, ср. «В мышлении человека фактически образуются новые понятия. Возникает потребность в их наименовании. Используя различные ассоциативные связи, человек в данном случае использует не какие-то новые звуковые комплексы, а довольствуется уже имеющимися звуковыми комплексами. Здесь важно то, чтобы вновь возникшее понятие имело какую-то ассоциативную связь со старым понятием» [47, 206].

Наконец, это разработка концепции речевого мышления, ср. «Под речевым мышлением… мы понимаем элементарные формы мышления, лежащие в основе языкового строя и процессов речевой деятельности». «Чтобы понять структуру языка как средства выражения мысли, необходимо реконструировать формы речевого мышления и проследить пути их отражения в языке» [23, 6]. Рассмотрим последнюю проблему более подробно.

Линейное движение языка на пути к речи не совпадает с движением мысли. Уже у авторов грамматики Пор-Рояля мысль определяется как симультанная, «где все элементы даны одновременно. Язык же передает мысль последовательно во времени, «линейным» образом. Поэтому язык по отношению к мысли есть «анализ» [5, 46].

Возьмем для интерпретации пример Л. Витгенштейна: Пять красных яблок (Fünf rote Äpfel), который используется автором лишь для подтверждения невозможности объяснения того, что означают слова пять и красные [10, 224]. Логика мыслительного движения определяется тем, что, прежде чем определить признаки предмета, необходимо охватить мыслительным взглядом целостный предмет. Пусть этот охват будет неполным и приблизительным. По мере вхождения мысли в предмет (узнавания, понимания) вычленяются его качественные признаки и свойства.

Первый шаг вхождения мысли в объект является, таким образом, центробежным по характеру, ср.:

«Яблоки» → «Много» (Субстанциальность → Квантитативность: больше одного, неопределенное множество).

«Яблоки» → «круглые» (Субстанциальность → Квалитативность: конфигурационный имманентный признак, характеризующий целостный предмет).

Второй шаг вхождения мысли в объект является центростремительным и уточняющим, ср.:

«Яблоки» ← «Пять штук» (Субстанциальность ← Квантитативность: определенное множество: пять).

«Яблоки» ← «красные» (Субстанциальность ← Квалитативность: дифференциальный имманентный признак, характеризующий часть предмета).

Как видно, вектор вербализации и вектор осмысления в данном примере являются противоположно направленными, ср. пять → яблок; красных → яблок и «пять» ← «яблоки»; «красные» ← «яблоки».

Дешифровка высказывания осуществляется также линейно, ср.: Числительное – качественное прилагательное – субстанциальное существительное. Однако точкой понимания или местом комплексного осознания является базовое, определяемое слово – имя существительное. Восприятие предмета и его количественной и признаковой ауры в перспективе говорящего перерастает в вербализацию, а восприятие предложения в перспективе читающего – в понимание данного предмета и его характеристик.

Не только у философов, но и у лингвистов не вызывает сомнения тот факт, что часть мыслится с опорой на целое. Это – узкое понимание внутрипредметных отношений. В более широком плане предмет мыслится на фоне других предметов (не обязательно его частей), находящихся с ним в едином пространстве, ср. «стол» – «стулья» – «ложки» – «тарелки» – «плита» – «холодильник» в пространстве «кухни». Сам акт мышления объединяет предметы в единое понятийное пространство.

Поскольку предмет мыслится не изолированно от своего микро– и макропространства, слово, его именующее, должно включать в свое значение не только собственные, но и дистрибутивные, сопутствующие, ситуативные признаки и даже признаки говорящего субъекта. В этом смысле значение слова действительно приравнивается к «употреблению слова», иначе говоря, в значение слова входит не только объект обозначения, но и «способ его отнесения» (ср. [10, 228–229]).

«Употребить» слово означает сделать его знаком. Но это тривиальное толкование семиотического акта. Может быть, в понимании Л. Витгенштейна обозначать (bezeichnen) выражает не что иное, как 'придать какому-то предмету сущность знака'? Или – 'сделать предмет знаком, придать ему знаковость'? Ср.: Я обозначаю Y, тем самым я уравниваю Y со словесным знаком. Соотнося слово с предметом, я замещаю последний словесным знаком! При этом «обозначение» (Bezeichnung) должно включать в себя «называние» (Benennung) и «означивание», или значение (Bedeutung). Таким образом, обозначать – это одновременно именовать и означивать (= придавать словесное значение).

В акте обозначения происходит незаметная на первый взгляд подмена объекта, точнее – его мыслительного образа словесным знаком. Первичным для меня как говорящего становится, как это ни парадоксально звучит, не реальный объект и не его мыслительное представление, а слово. Я говорю не о предмете или его мыслительном образе, я говорю словами о слове. Слово как инструмент выступает одновременно в функции объекта речи! При этом я вижу сначала словесное значение, а не объект как таковой и не его ментальный образ. Здесь и проявляется во всей своей силе утверждение Л. Витгенштейна: «На обозначаемом предмете проявляется знак» [10, 230]. В плане познавательной деятельности нас ждут здесь также определенные трудности, на которые указывал Б. Рассел. В частности, он отмечал, что свойства символа часто смешиваются со свойствами предмета, что приводит к серьезным заблуждениям [44, 11].

Имя обозначает вещь, имя становится знаком вещи. Быть знаком вещи – это не просто представлять вещь, это означает становиться на место вещи. Такая процедура вымещения вещи словом

имеет своим результатом то, что предметом моей мысли, или объектом речи, становится не вещь, а само слово. Весь семиотический акт сводится к замещению предмета словом. Таким образом, мое мышление не выходит за пределы языковой знаковости. М. Хайдеггер сказал бы в этой связи, что мы попадаем в языковой плен. Однако это не совсем так.

Как было уже подмечено выше, за языковым знаком скрывается мыслительный концепт. Языковой знак лишь соотносит меня (мой разум) с этим концептом. Иначе говоря, я живу в мире своего концептуального сознания, понятийного мышления. Образно выражаясь, человек находится в своем концептуальном заключении.

Когда объектом внимания становится не вещь и не ее отражение, а ярлык (наименование, имя), говорящий уподобляется реципиенту (слушающему или читающему). Ни читающий, ни слушающий не выходит на вещь. Первый субъективирует в слове и в мысли обозначаемую вещь, второй – ресубъективирует слово и связанную с ним мысль, т. е. субъективирует по-новому, по-своему,

ср.:

Говорящий (мысль → значение → имя);

Реципиент (имя → значение_1 → мысль_1).

[Цифры символизируют, что реципиент подгоняет под имя свое значение и ассоциирует свое мыслительное понятие, которые не могут полностью совпадать со значением и понятием говорящего.]

Если имя – ярлык понятия и вещи, то употребление слов (речь) – это манипуляция ярлыками, но не произвольная, а детерминированная логикой отношений самих понятий и вещей, а также логикой отношения носителя языка к вещам, т. е. логикой фрейма, ср. На столе лежит книга. Но: *Стол лежит в книге. Или: Лампа висит над столом. Но: *Стол висит в лампе.

Манипуляция словами может ассоциировать различные реально-онтологические ситуации. Говорение – это всего лишь рациональное манипулирование словами. Манипулирующий язык создает, формирует таким способом представления о мире, «творит» определенную виртуальную концептуальную картину мира. Причем сама языковая игра может протекать без вмешательства нашего сознания. Сознание лишь проверяет речевую конструкцию на возможную в его пределах рациональность. Понятным в этой связи становится тавтологичное высказывание Л. Витгенштейна: «То, что нельзя выразить, мы не выражаем…» [61, 71].

В случае манипулирования словами наша сознательная деятельность направлена на реализацию механистического принципа – подстановки, перестановки, замены. Эта деятельность имеет своей целью отбор речевых сочетаний, предложений-высказываний, которые выражают отмеченные нормативные концептуальные структуры.

Нормативные речевые конструкции селектируются благодаря ассоциативному полю каждого из слов. Норма сочетания диктуется логикой совместимости предметов в пространстве и с пространством в понятийном, отражательном аспекте, точнее говоря – не самих предметов, а представлений этих предметов и межпредметных отношений. Связи представлений могут противоречить «здравому смыслу», ср. *Стол висел в воздухе. Они могут быть абсурдными, ср. *Стол улыбнулся. Но все они «объективно» (реально или гипотетически) возможны. Ментальная возможность постоянно переходит в ментальную действительность. Благодаря манипулированию (игре) словами по ассоциативному принципу «объективно возможно – объективно невозможно» манипулятор (человек, компьютер) может выйти на ряд новых идей, неожиданных, нестереотипных образных картин. Собственно творческий акт использования языка при формулировании каких-то положений при написании научного труда во многом помогает оторваться от языковых и речевых ограничений, особенно от терминологических шаблонов, и окончательно сформулировать мысль.

Поскольку мысль не может быть голой, «не одетой» в какую-то знаковую систему (доступную для дешифровки субъектами единого языкового сообщества), в частности, в языковую, метаязыковую, символическую, то любая идея, любое открытие, во всяком случае гуманитарное, есть речемыслительное произведение. При этом речь выполняет не только знаковую, отсылочную функцию, или функцию упаковки мыслительного содержания, как это часто принято думать. Речь не просто возбуждает в концептуальном сознании соответствующие образы. Речь выполняет функцию обозначения – соотнесения знака с мыслью, и тем самым она придает мысли знаковую значимость. Благодаря этому становится возможной другая функция – функция выражения. Она не является не чисто речевой, не чисто мыслительной функцией. Она синкретична по своему характеру, т. е. является семантико-понятийной, семантико-концептуальной. Это не семантический или семантизированный концепт и не концептуализированная семантика – данные понятия лучше «работают» на объяснение характера взаимодействия языка и сознания, вербального значения и мыслительного понятия. Благодаря функции выражения порождается новое, интегративное качество. Это – явление речи и мысли одновременно. Это своего рода семантико-концептуальный кентавр, т. е. речемыслительное единство, или речемысль. Великий лингвист и философ В. Гумбольдт прозорливо указывал в свое время на то, что в речи проявляется результат совмещения духа и языка. Под духом он понимал национальный образ мышления народа (ср. [59, 101]).

Как уже отмечалось выше, мы не можем однозначно и правильно пользоваться языком, поскольку в нашем координативном сознании отсутствуют необходимые механизмы актуализации межмыслительных и вербально-мыслительных связей.

Примером слабости координативного сознания является вербальное знание – знание ограниченное ресурсами языка. Прежде всего, это «знание о чем-то», а не «знание чего-то». Поскольку слово замещает мыслительный образ в семиотическом акте, его знаковая сущность подводит обучающегося к тому, что объектом его восприятия становится не предмет действительности и не его мыслительное отражение, а слово, которое его именует. Используя данное слово в речи, обучающийся может лишь смутно догадываться, что оно означает, так как связь слова с объектом не является прочной или практически отсутствует. Особенно часто этот негативный знаковый эффект проявляется при изучении иностранного языка. Словесные акустические и графические оболочки, а не мыслительные образы становятся целью усвоения. Обучающийся в состоянии манипулировать ими, потому что узнает заученные слова по их звучанию и грамматическим формам. Для подлинного знания иностранного языка этого явно недостаточно. Для овладения иностранным языком необходимо, прежде всего, знать предметы действительности и их отношения, а также нужно автоматизировать связь этих мыслительных образов предметов и их отношений с языковыми единицами. И только в последнюю очередь – уметь строить правильные словосочетания и предложения-высказывания в соответствии с нормами и правилами языка.

К сожалению, вступая на вербальный путь познания, мы вынуждены часто сначала усваивать имена в надежде на то, что через них мы сможем выйти на мыслительные образы, которые к ним привязаны и которыми нам следует овладеть. На самом деле мы усваиваем с помощью имен не мыслительные объекты, а другие имена. Новые, незнакомые слова и термины мы объясняем с помощью уже известных, знакомых слов. Мы тем самым уподобляем неизвестное известному, новое старому. Следствием такого уравнивания является непрочность знания, его размытость. Объяснение – это превращение точки в отрезок. Это своеобразное развертывание понятия. Часто такое объяснение-развертывание осуществляется с помощью бледных словесных штампов. Такой способ объяснения не приводит к раскрытию понятия, а наоборот, растворяет его в пустоте слов.

Любое пояснение – это анализ, т. е. разложение целого на части. Результатом движения от термина к объясняющим его конструкциям является нецелостное, разрозненное знание, поскольку объясняющие конструкции состоят из слов и терминов, которые, в свою очередь, также являются в большей или меньшей степени неопределенными терминами или точками пересечения иных знаний. Потенциальное знание (усвоенная информация, готовая к применению) перейдет в действительное знание только при условии обращения мыслящего субъекта к процедурам синтеза.

Дедуктивное, аналитическое отношение 'терминологическое слово – описательная конструкция' противопоставлено индуктивному, синтетическому отношению 'описательная конструкция – терминологическое слово'. Здесь следует отметить, что синтетический подход в дидактическом плане – это уход от множества объяснений и возвращение к исходному пункту, т. е. к объясняемому, толкуемому термину. Возвращение от частей к целому, объяснительное по характеру, всегда привносит нечто в осознание, понимание целого. По-видимому, таким путем и наращивается знание, символизируемое терминологическим словом. Вероятно, в этом синтезировании смыслов и проявляется творческая сила языка – язык не только повторяет известное знание, но и выводит мыслящего субъекта на открытие новых качеств и свойств исследуемого объекта.

Можно сделать вывод: чем больше определений термина, тем больше его контенсиональный потенциал, при условии что эти определения являются синонимическими, конгруэнтными (согласующимися друг с другом), а не взаимоисключающимися. Если объяснения термина не взаимоподтверждаются и не дополняют друг друга, а вступают в противоречие, термин начинает разрушаться. Он становится полисемичным. Многозначность термина – признак его старения, т. е. формирования антизнания. Это «раковая опухоль» в теле первичного знания.

Размывание однозначности термина ведет к трудностям экспликации знания. Сначала новое знание, облаченное в одежды старого термина, не вычитывается совсем или вычитывается частично, т. е. подменяется знанием узуального, привычного термина. Наоборот, старое знание, одетое в оболочку нового термина, вряд ли помолодеет от этого. Оно скорее будет узнаваемо и вследствие этого сводимо к своему привычному, прежнему термину.

Многие объяснения, как было сказано, строятся по логике упрощения – от сложного, непонятного – к простому, понятному. Однако гиперболизация этого принципа толкования может воспрепятствовать формированию нового знания. При этом всегда присутствует опасность ослабления семиотического отношения объясняемого слова (или термина) к его прототипу, или мыслительному первообразу, в силу его знаковой, «заместительной» функции, потому что определение дается не предмету, а символу.

Следует также указать на возможную интерференцию знаний в процессе их вербальной репрезентации. Негативное влияние одного понятия на другое происходит потому, что объяснение одного понятия посредством другого приводит к частичному или полному замещению объясняемого понятия объясняющим понятием, ср.:

А (а1, а2, а3) → Б (61, 62, 63) = Б (а1, 62, 63) или А (а1, а2, а3).

Результируемое (= Б) это и есть частичное или полное А. Данная формула помогает понять характер апперцептивного воздействия языка на обозначаемую мысль. Ясно, что при полной апперцепции (при воздействии А на Б, Б целиком подменяется А) не происходит познания с помощью языка, т. е. нет прорыва в концептуальное сознание и мышление. Только в случае селективного и интегративного взаимодействия А (языка) и Б (мысли) (= Б (а1, б2, б3)), можно говорить о языкосознании в действии, т. е. о речемышлении.

Поскольку цель научного изложения заключается не только в констатации некоторых закономерностей, но и в подтверждении их проявления на конкретном материале, и в объяснении с помощью специального метаязыка, попытаемся обосновать когитологический подход с учетом названных требований.

 

2.7. Морфотема как метаязык когитологического исследования

В данном разделе мы представим морфотемную модель, как операционную комплексную единицу когитологического анализа, опирающуюся на специальный метаязык; продемонстрируем основные приемы и процедуры выявления и описания интегративных когитологических сфер – языкосознания и речемышления.

История лингвистики и философии знает немало примеров создания различных метаязыков для описания языка и сознания. Достаточно вспомнить лишь некоторые из них.

Г.В. Лейбниц, основоположник монадной теории, предлагал посредством комбинирования монад как «первоэлементов», воспроизводить мир идей или структуру сознания. Б. Рассел, представитель «логического атомизма», предложил для описания действительности и сознания язык «атомарных фактов». Л. Витгенштейн указал на то, что логика как наука совершенно автономна, метафизична и не должна зависеть от онтологии и теории познания. Логику следует считать универсальным методом пояснения мыслей. Логический язык – это язык знаков-предложений, которые являются минимальными образами мира. Задавая формальные структуры логики, мы познаем сущность описания и благодаря этому познаем сущность описываемого.

Основоположники и последователи компонентного анализа в лингвистике также разрабатывали специальный язык описания, или квантования значения лексических единиц на мельчайшие смысловые компоненты – семантические конституенты, семантические множители, ноемы, дифференциальные семы и т. п. Предпринимались неоднократные попытки определения критериев «атомарного» семантического анализа и установления семного инвентаря – набора неделимых и монозначных метасемантических единиц, или типологии сем. Однако метаязык описания был слишком математизирован и логизирован или, наоборот, конкретизирован и приближен к естественному языку. В первом случае он отрывался от природы языка, во втором случае язык-средство отождествлялся с языком-объектом. Лексическая «содержательность» метаязыка лишила его универсальности.

В русле структурного направления было разработано понятие «метатеории», в частности моделирования (алгоритмирования) в целях генерирования текстов. При этом исследователи пришли к выводу, что конститутивной единицей целесообразно считать не элементарную словарную единицу типа словоформы, а микротексты. Были определены различия в характере языкового моделирования: по типу и объему исходной информации; по способу или по использованию правил переработки информации; по форме изложения; по последовательности, полноте, простоте [58, 265–267].

Наиболее продвинутыми в плане разработки метаязыка анализа («дедуктивной системы строгих понятий») и его практического применения для описания языковых единиц являются труды И.А. Мельчука. Объектом его исследования являлось главным образом слово «во всех его смысловых, формальных и комбинаторных аспектах» [36, 66]. Согласно автору, «подлинный прогресс современной лингвистики невозможен без существенного уточнения ее формально-логического аппарата, т. е. без должной формализации ее научного языка» [36, 15], с чем трудно не согласиться.

И.А. Мельчук разбивает искусственные языки лингвистики (метаязыки) на четыре группы.

К первой группе относятся метаязыки для описания языка-объекта на различных уровнях. Эти метаязыки определяются той или иной принятой лингвистической концепцией, т. е. могут быть разными.

Ко второй группе относятся метаязыки описания межуровневого соответствия.

К третьей группе – метаязыки для записи процедур межуровневых переходов (языки алгоритмического типа).

Четвертую группу составляют метаязыки лингвистических понятий и соответствующей лингвистической терминологии.

Особое внимание автор уделяет искусственным языкам четвертого типа, отмечая неблагополучное положение в этой сфере. Лингвистическая терминология характеризуется высокой степенью омононимичности, полисемичности, синонимичности. «Вообще в «большой лингвистике», по существу, нет даже единого и всеобщего понимания того, что такое СТРОГОЕ определение» [36, 17]. По-видимому, актуальность этого мнения не утрачена по сей день, достаточно посмотреть современные толкования «когнитивной лингвистики» и понимание ее существа в целом ряде работ, называемых когнитивными. Для того чтобы избежать ситуации, которая может быть охарактеризована как «сколько лингвистов, столько лингвистик», необходимо построить единую систему понятий, хотя бы в рамках «единой и цельной лингвистической концепции».

Как представляется, даже это ограничение не улучшит лингвистическое положение дел, так как большинство рядовых лингвистов не имеет собственной, «цельной» концепции, а шьет свои лингвистические одежды из разноконцептуальных лингвистических лоскутков, создавая видимость новизны, которую требует научная бюрократия. Даже приобщение к какой-то одной, чужой концепции неизменно подталкивает лингвиста к созданию чего-то своего, «нового». Это, как правило, переиначивание, домысливание, переделывание, и как результат – нарушение целостности концептуального подхода и выход из рамок данной концепции. К сожалению, возделывание собственного лингвистического огорода зачастую осуществляется не с помощью общепринятого, четко сформулированного инструментария, даже если это всего лишь дань моде. Такое положение приводит в лучшем случае к сведениям о лингвистическом объекте, но не к знаниям лингвистического объекта. Здесь, вероятно, отсутствуют также четкие ориентиры анализа – почему и для кого он проводится, с какой целью и как он должен проводиться.

Намного хуже, когда не определен сам объект анализа. К примеру, мы часто думаем, что анализируем слово, тогда как исследуем речеслово. Мы полагаем, что перед нами речевой объект, тогда как на самом деле это уже речемысль, т. е. интегративная категория. Однако мы продолжаем говорить о лингвистическом анализе.

В перспективе вышесказанного когитология как наука о языкосознании и речемышлении должна разработать и использовать такой терминологический аппарат, который бы соответствовал синтетическому или интегративному характеру исследуемого объекта.

Обратимся к изложению основных положений морфотемной концепции, разработанной нами, и к определению главных понятий и терминов, используемых в данной концепции в качестве метаязыка. При этом обращаем внимание на методику изложения. Суть ее – в постепенности. Переходы от традиционных понятий к новым осуществляются поэтапно с использованием привычной и иногда неточной традиционной терминологии. Отход от расплывчатости старых терминов, типа «лексическое значение», «языковое содержание», «структура» и т. д. осуществляется способом терминологического перевода, последовательного уточняющего толкования, метафоризации и др.

Как было в общих чертах указано выше, морфотема является операционной моделью исследования, в которой воплотились не только аналитические, но и синтетические элементы структуры языковой и речевой единицы. Морфотема представляет собой модель описания любой вербальной единицы, как самодостаточной, так и несамодостаточной в отношении своей формы и семантики; как изолированной, или представляющей результат объективации, так и актуализированной, или участвующей в акте репрезентации мыслительного понятия и синтезирующейся с ним.

Сам термин морфотема символизирует взаимопереход и неразделимое единство:

(1) формы («формальных», поверхностных семантических признаков);

(2) темы (широкого спектра глубинных семантических признаков, структурированных, категоризированных, функционализированных и наполненных конкретным содержанием; признаков, имеющих выход на обозначаемое мыслительное понятие или репрезентируемую совокупность мыслительных понятий). Морфотемная модель приложима к анализу как языковых, так и речевых единиц.

Суть морфотемного подхода заключается в том, что единица языка рассматривается в перспективе своей комплексной формально-семантической структуры. Морфотема языковой единицы – это, с одной стороны, букв. морфа, т. е. форма, во всех ее проявлениях – как акустема, кинема, графема и синтезированные с ними номинационные, грамматические и словобразовательные семантические признаки; с другой стороны, букв. тема (семантическая основа, смысловой мотив) – рис. 12 и 13.

Рис. 12. Морфотемная модель языкового и речевого знака (упрощенный вариант)

Здесь ФОН, КСП, НСП, СЛП, ДСП, АСП – каналы формантного уровня объективации, соответственно: мотивационный фонетический; категориально-семантический; номинационно-семантический (фоновый); словообразовательный (архитектонический); детерминативно-семантический (перспективный); ассоциативно-семантический (латентный или имплицитный);

ИСХ, ПРОМ, ЗАМ/СМЕЖ – структурно-позиционные признаки синтагмемы: исходная позиция; промежуточная позиция; замыкающая или смежная позиция;

Логико-сем. – логико-семантические признаки синтагмемы;

Функц./модиф. – функциональные и модификационные признаки синтагмемы;

Контенсионал – контенсиональные (содержательные) признаки синтагмемы.

Морфотемная концепция разработана в целях многоаспектного, многоуровневого анализа единиц языка и речи, строится главным образом на экстериоризационном принципе. Мы исходим из того, что переход мысли в язык, или процесс объективации и репрезентации концептуальных мыслительных компонентов и комплексов, осуществляется многоступенчатым, многоканальным способом.

Процесс объективации – это переход мысли в фиксированные вербальные продукты языковой системы – формы слов, словоформы, логико-семантические и грамматические категории. Задача лингвиста заключается в том, чтобы описать статику свершившейся объективации на различных участках языковой системы.

Процесс репрезентации имеет дело не с исторической, а с актуальной мыслью, которая прикрепляется к готовому языковому материалу, т. е. обозначается имеющимися средствами языковой системы, приведенной в состояние динамики.

Объективационная часть анализа имеет своей целью показ отложившегося в языке в виде знаковых единиц и категорий ретроспективного мышления, описание закономерностей его вербализации и оречевления.

Репрезентационная часть анализа – это описание способов использования языковой системы для речевого обозначения актуальной мысли и определение тенденций развития речемыслительных процессов и соответственно структурного преобразования функционирующей языковой системы на синхроническом этапе развития.

Было бы упрощением сводить объективацию и репрезентацию к анализу, направленному «от содержания к форме», пусть даже от «мыслительного содержания к языковой форме». Имеется еще более тривиальное понимание данной формулы как анализа «от языкового содержания к языковой форме». (Это издержки унилатеральной и билатеральной концепции языкового знака; как уже отмечалось выше, первая концепция отождествляет языковое содержание с мыслительным содержанием, а языковую форму представляет как пустую звуковую оболочку; вторая концепция отделяет лингвистическое содержание от экстралингвистического, но не решает проблему их взаимоотношения.)

Языковая форма в морфотемной концепции понимается как совокупность значимых (семантических), так и незначимых (формально-классификационных) сторон языковой единицы. Иначе говоря, под языковой формой понимается сама целостная языковая единица.

Объективация как исторически обусловленная морфотемизация мысли – это, прежде всего, языковая категориальная семантизация мысли, которая последовательно перерастает в форматизацию семантизированной мысли по соответствующим фонетическим и лексико-грамматическим каналам.

На первом этапе объективации динамичная мысль застывает в статической семантической структуре, организованной синтагмообразно. Таким образом, синтагмема является семантической основой морфотемы. Это синтагмообразно организованная семантическая структура языковой единицы. Синтагмема является результатом процесса семантизации мыслительного понятия – его перехода в статус языкового значения. Синтагмема состоит из ряда линейно взаимосвязанных четырехъярусных семантических компонентов, ср.:

столяр – (1) «тот, кто» —

(2) «делает» —

(3) «столы и другую мебель» —

(4) «из какого-то материала» —

(5) «для определенных целей» – ….

Каждый синтагмемный компонент конституирован признаками четырех ярусов.

Первый ярус всех последовательно организованных компонентов занимают структурно-позиционные признаки, соответственно – исходные, промежуточные, смежные, замыкающие:

Исходный, ср. (1) «тот, кто»;

Промежуточный, ср. (2) «делает»;

Замыкающий, ср. (3) «столы и другую мебель»;

Смежный, ср. (4) «из какого-то материала»…

Второй ярус представляют межкомпонентно взаимодействующие друг с другом логико-семантические признаки, ср.:

Субстанциальность (предметность, материальность), ср. стол, столяр, дерево, камень, вода;

Локальность (внутреннее или внешнее пространство), ср. дом, шкаф, море, берег;

Реляциональность (активное или статическое отношение, напр. Акциональность, Трансмотивность, Посессивность), ср. писать, бить, бежать, лететь, принадлежать, относиться;

Темпоральность (время, длительность), ср. зима, час, день, длиться, продолжаться;

Квалитативность (качество, свойство), ср. белый, белизна, краснота, чернеть, зеленеть;

Квантитативность (количество, множество), ср. группа, стая, рой, груда.

Так, в синтагмеме слова столяр компоненты воплотили в себе следующие логико-семантические признаки, ср. (1) Суб – (2) Акц – (3) Суб – (4) Суб ….

Третий ярус обслуживают модификационные и функциональные признаки, определяющие характер отношения логико-семантических признаков, например, одушевленность, агентивность, инструментальность и т. д., ср.:

столяр:

– (1) Агенс (активно действующий одушевленный предмет);

– (2) Воздействие;

– (3) Множественный создаваемый в процессе деятельности объект, или Фактитив;

– (4) Объект-материал, из которого что-то изготавливается, или Фабрикатив;

– (5) Утитив (предназначенный для определенных целей).

Четвертый ярус заполняют контенсиональные признаки, которые «ответственны» за содержательное наполнение синтагмемных компонентов и характеризуются конкретностью и неподвластностью к дальнейшей градации. В слове столяр контенсионал присутствует дважды, а именно, в номинационном признаке «стол» (= «предмет мебели в виде столешницы на четырех ножках, изготовленный из дерева» и т. д.) и в целостной базовой номинации столяр («человек по профессии столяр, работающий на фабрике, где производят мебель; или работающий при каком-то домоуправлении»).

Данные признаки как раз и составляют основу лексической, словарной эквивалентности разноязычных вербальных знаков. Контенсионалы эквивалентов могут различаться как по объему, так и по качеству. Ср. нож и кинжал имеют одинаковую логико-семантическую принадлежность и функциональную нагрузку – это предметы, использующиеся в качестве инструментов (Суб_Инстр). Однако они различаются по контенсионалу – имеют разную форму, в частности, «нож» заточен с одной стороны, а «кинжал» – с двух сторон, предназначаются соответственно (преимущественно) для того чтобы «резать» и «колоть» и др.

На втором этапе морфотемизации синтагмема акустемизируется, т. е. облекается в соответствующую звуковую форму. Кроме того, она получает соответствующую графическую форму. Параллельно она закрепляется за совокупностью движений речевого аппарата. Однако данный этап морфотемизации не выходит за рамки психического состояния, идеального представления. Материи звука в языковом сознании соответствует акустема (образ звуковой оболочки). Графическому изображению соответствует графема; позиции и движению речевых органов – кинема.

Идеальное представление, образ материальной формы языкового знака не является «чистым», абстрагированным от других формальных признаков, например, номинативных, словообразовательных и грамматических. К примеру, акустема как центральное звено формантизации синтезирована полностью или частично с категориальными признаками языковой формы, маркирующими ее принадлежность к тому или иному классу языковых значений.

Формальные категориальные признаки могут быть семантизированными, т. е. соотнесенными с какими-то синтагмемными признаками как прототипами мыслительных понятий («мужской род» – «мужской пол»: парень, мальчик, петух; «женский род» – «женский пол»: женщина, девочка, слониха). Некоторые из них могут, однако, выполнять лишь классификационную функцию, не имея аналога в синтагмеме и концептуальном сознании («средний род» – «женский пол»: Mädchen, Fräulein; «женский род» – «одушевленный 1федмет/неодушевленный предмет»: синица, куропатка; тетрадка, парта; «мужской род» – «одушевленный предмет/неодушевленньгй предмет»: карп, соловей; лес, овес; «средний род» – «неодушевленный предмет»: полотенце, окно).

Процесс форматизации – это способ облачения синтагмемных компонентов в разноуровневые формальные средства – специализированные (специально предназначенные для выражения категориальных признаков) и неспециализированные (совыражающие), формально-классификационные (несогласующиеся с логико-мыслительным планом) и семантизированные (согласующиеся с логико-семантическим уровнем).

К процессам формантизации или завершающей стадии становления языковой единицы относятся следующие уровни.

1. Уровень фонетической, плюс/минус звукоподражательной мотивации (+/– ФОН), ср. мотивированная акустема – шуметь, каркать, шипеть; немотивированная акустема – сидеть, летать.

2. Категориально-семантический, или базовый номинативный уровень. Сюда относятся грамматические признаки базового имени – КСП (часть речи, род, число, падеж, склонение, время, наклонение, спряжение, лицо и др.) ср. столяр (существительное, неодушевленное, ед. ч., муж. р., исходный /именительный/ падеж) и др.

3. Номинационно-семантический, или фоновый мотивационный уровень, ср. столяр (корень слова, существительное, неодушевленное, ед. ч., муж. р.). НСП – номинационно-семантические, или мотивационные признаки, закрепленные за корнем базового имени, совыражаемые в номинативном акте.

4. Детерминативно-семантический, или смежный, перспективный уровень, ср. столяр- мебельщик , Möbeltischler; машино строители, сверх звуковой, водо канал, сено косилка; мокрая улица; синее небо. ДСП – детерминативные (определительные, атрибутивные) признаки.

5. Словообразовательный семантический уровень, на котором значимость имеет словообразовательный элемент или словообразовательная структура, ср. сапож ок (диминутивность – малость предмета); сапож ище (аугментативность – крупногабаритность предмета). СЛП – словообразовательные интралингвистические признаки (значения аффиксов – префиксов и суффиксов), входящие в состав базового имени и детерминирующие его семантически.

6. Ассоциативно-семантический уровень, на котором синтагмемные признаки не получают специального выделения с помощью отдельных формантов (АСП), а совыражаются благодаря базовой номинации, ср. сахар («белый», «сладкий»), лимон («кислый»), каска («стальная» или «пластиковая»).

Завершаюгций этап формантизации можно назвать материализацией. Озвученная или орфографически представленная акустема становится доступной для восприятия.

Семантизация и формантизация пересекаются. Иначе говоря, во взаимодействие вступает глубинная (синтагмемная) и поверхностная (формантная) семантика. Одна и та же синтагмема может быть объективирована в различных морфах (формах) с соответствующими фиксированными уровневыми признаками – семантизированными или классификационными. Таким образом, словосочетания кирпичный дом, дом из кирпича и дом построенный из кирпича представляют один и тот же класс морфотемы, поскольку они соотносятся с единой синтагмемой. Однако это разные типы и варианты морфотемного класса, так как различаются по степени эксплицитности или имплицитности объективированной мысли.

Наиболее регулярные отношения формантизации осуществляются на категориально-семантическом уровне, поскольку в нем участвуют грамматические категории, которые коррелируют согласованно или формально с логико-семантическими признаками синтагмемы. Так, например, субстанциальные существительные русского и немецкого языков, именующие одушевленные предметы – людей, животных, птиц и др., обнаруживают не только сходства, но и существенные различия в характере соотношения «естественного» и «грамматического» рода, т. е. логико-семантических признаков пола (мужской/женский пол) и морфологических признаков (мужской/женский/средний род), выражающихся с помощью специальных суффиксов и флексий.

Род у целого ряда одушевленных существительных, например, в русском и немецком языке подкреплен логико-семантическими признаками пола, или «естественного рода». Принадлежность к полу однозначно выражена в данных существительных на номинативном уровне. Благодаря лексикализации признаков пола и их согласованности с явными и неявными грамматическими признаками рода сопутствующей знаковой нагрузкой таких существительных является выражение принадлежности одушевленного предмета (человека или животного) к мужскому или женскому полу, ср.:

(1) сын – Sohn, муж – Mann, бык – Stier, вол – Ochse; пес, Kuh, мать, Weib, дочь, Magd; где объективация «пола» осуществляется с помощью субстантивного форматива без опоры на специализированный родовой формант. (вряд ли оправданно в таких случаях говорить о так называемых «нулевых суффиксах», якобы выполняющих родовую функцию);

(2) жеребец – Hengst, кобыла – Stute, козел – Ziegenbock, коза – Ziege, баран – Widder, овца – Mutterschaf, петух – Hahn, курица – Henne, селезень – Enterich, где объективация «пола» осуществляется с помощью субстантивного форматива с опорой на специализированный родовой формант.

Большинство русских и немецких имен существительных, независимо от того, имеют они родовой суффикс или нет, вступают в отношение согласования с признаком пола при поддержке речевого контекста. Но вне контекста они всего лишь ассоциируют принадлежность обозначаемого одушевленного предмета к определенному классу и виду, ср. собака – Hund, карп – Karpfen, кит – Walfisch, щука – Hecht, муха – Fliege.

Грамматический признак рода у таких существительных выступает как классификационный признак, который не связан с признаком пола семантически, а лишь формально соотносится с ним. Данные существительные индифферентны к логико-семантической категории пола. Семантическое безразличие к полу наиболее ярко проявляется, например, у немецких одушевленных существительных среднего рода. ср. Weib, Mädchen, Pferd, Schwein, Reh, Huhn, Rind, Schaf, Kamel.

В речевом контексте русские как суффиксальные, так и несуффиксальные существительные, имеющие формальную согласованность с признаком пола, могут употребляться для выражения половых различий.

Для актуализации принадлежности к полу немецкий язык использует специальные лексемные форманты, выступающие в позиции второй, определяемой конституенты, ср. (а) Elch hirsch , Elefanten bulle , Fasanen hahn , Reh bock , Kaninchen bock , (б) Elch kuh , Elefanten kuh , Fasanen henne , Kamel stute .

Русские существительные типа мужчина, парнишка, дядя, детина, дедушка, юноша, имеющие парадигму (формант) женского рода, классифицируются в русском языковом сознании как существительные мужского рода только благодаря тому, что объективируют признак мужского пола.

Русские существительные, имеющие парадигму женского рода типа пьяница, убийца, зануда, актуализируют классификационный признак мужского или женского рода благодаря соотнесенности с признаком мужского или женского пола в зависимости от речевой ситуации, ср. cамоубийца – Selbstmorder, Selbsmdrderin; сирота – die Waise, der Waise; кутила – Lebemann, Lebedame. Кстати, при переводе существительных такого типа в немецком языке часто используются метафорические имена или посессивные словообразовательные конструкции, ср. кривляка – Zieraffe, обжора – Vielfraβ, соня – Schlafmütze, скряга – Geizhals.

Родовые признаки русских неодушевленных (предметных и абстрактных) существительных (муж./жен./ср. род) выполняют исключительно классификационную функцию. Они семантизируются признаком пола только в случае метафоризации, например, персонификации, ср. карга (= злая старуха), дуб, дубина, бревно (= глупый человек), смерть (в виде костлявой старухи с косой), нем. der Tod (смерть в виде костлявого старика с косой).

Для обозримости представим в табл. 1 проблему соотношения логико-семантических признаков пола и морфологических признаков рода и проблему определения морфологической категории рода на материале русского и немецкого языков.

Таблица 1

Взаимодействие признаков «Пола» и «Рода»

В табл. 1: логико-семантические признаки: М – мужской пол; Ж – женский пол; Инд – индифферентный (безразличный) к полу;

Признаки морфологической категории рода: М – мужской род; Ж – женский род; С – средний род.

Итак, при внимательном когитологическом взгляде на корреляцию русской грамматической категории рода и логико-мыслительной категории пола («естественного рода») обнаруживается, что род русских имен существительных определяется в целом ряде случаев не по специальным формантам (родовым суффиксам), а по соотнесенности с категорией пола, ср. сын, дочь, кот, селезень, мужчина, старикашка, врач, пьяница, убийца.

Отсутствие семантизации со стороны логико-мыслительных признаков пола превращает род в формально-классификационную категорию, ср. синица, пчела, сверчок, ребенок, котенок, поросенок.

Как показал анализ, род одушевленных немецких существительных определяется в немецком языковом сознании не по соотнесенности с признаком пола, а исключительно по морфологическим специализированным родовым формантам, ср. Mutter (жен. род) – Mutter chen (ср. род); Vater (муж. род) – Vater chen (ср. род).

Как в русском, так и в немецком языке при отсутствии родовых флексий и суффиксов род определяется по аналогии или конвенционально. В немецком имеется дополнительное дейктическое средство для определения рода имени существительного – артикль.

Другой пример когитологической интерпретации – корреляция грамматической категории числа с логико-семантической категорией субстанциальной квантитативности.

Прежде всего, квантитативность как логико-семантическая категория, взаимодействуя с логико-семантической категорией субстанциальности, определяет следующие количественные характеристики последней:

1. Единичность (уникальный предмет), ср. солнце – Sonne, луна – Mond.

2. Единственность (один предмет), ср. стол – Tisch, книга – Buch.

3. Множественность (множество однородных или разнородных предметов), ср. столы– Tische, вещи – Sachen.

4. Множество множества предметов, ср. народы – Volker.

5. Совокупность (единство множества однородных предметов), ср. листва – Laub, леса – Walder; деньги; Graupen.

6. Парность (две однородные части предмета), ср. брюки, очки, ворота.

7. Составность (множество однородных частей предмета), ср. грабли, вилы.

8. Определенное количество однородных предметов, ср. двойня – Zwillinge.

9. Определенное количество однородных частей предмета, ср. пятерня, шестерня.

10. Индифферентность к множеству в силу бесформенности субстанции – вещества, жидкости и т. п., ср. сметана – Sahne.

Логико-мыслительные квантитативные признаки субстанциальности объективируются в именах существительных с помощью морфологической категории числа – (а) единственного и множественного числа, (б) только единственного числа, (в) только множественного числа.

С учетом разновидностей квантитативного признака, наличия или отсутствия числовой оппозиции у субстантивной формы (+ мн. ч., – мн. ч.), русские и немецкие существительные в форме единственного числа распределяются по следующим формально-семантическим (= морфотемным) классам (в качестве символов используем подчеркнутые выше части названий признаков):

1) единич. – мн. ч.: солнце – Sonne, луна – Mond;

2) единств. + мн. ч.: лампа – Lampe, врач – Arzt;

3) единств. или множ., совокуп. – мн. ч.: саранча, моль, мошка;

4) един., совокуп. + мн. ч.: лес – Wald;

5) един., парн. + мн. ч.: Hose, Brille;

6) множ., совокуп. – мн. ч.: обувь, скот, гнус; Vieh, Rind, Laub;

7) множ., совокуп. – мн. ч.: листва, ботва, воронье;

8) множ., совокуп. + мн. ч.: народ – Volk, армия – Armee;

9) множ., опр. кол. предм. + мн. ч.: двойня, тройня;

10) един., составн., опр. кол. част. + мн. ч.: пятерня, шестерня; Drilling, Achtling;

11) индифф. – мн. ч.: вода – Wasser, сметана – Sahne.

С учетом разновидностей квантитативного признака, наличия или отсутствия числовой оппозиции (+ ед. ч., – ед. ч.) у субстантивной формы русские и немецкие существительные множественного числа распределяются по следующим классам:

1) множ. + ед. ч.: столы – Tische; врачи – Ärzte;

2) един., парн. – ед. ч.: брюки, ворота, очки;

3) множ. опр. кол. предм. (одна пара) + ед. ч.: сапоги, рога, глаза, уши;

4) множ. неопр. кол. (несколько пар или несколько отдельных экземпляров) + ед. ч.: сапоги, рога;

5) един., составн. – ед. ч.: грабли, вилы;

6) множ. множ., совокупн. + ед. ч.: племена – Stämme – народы – Völker;

7) множ., совокуп. – ед. ч.: люди – Leute; деньги; Graupen;

8) множ., парн. (несколько пар) + ед. ч.: Hosen, Brillen;

9) множ., опр. кол. предм. – ед. ч.: Zwillinge, Vierlinge.

Анализ показал, что так называемые «формы единственного числа» имен существительных не подкреплены специальными формантами, ответственными за объективацию признака «один экземпляр; единственный». Если имя существительное в форме «не множественного числа» имеет какой-то формант, то он фиксирует, в первую очередь, принадлежность данного существительного к какому-то признаку морфологического рода, а не числа.

Вывод. Единственное число не имеет своего собственного форманта; существительное в целом (плюс/минус вместе с родовым формантом) семантизируется различными логико-семантическими признаками субстанциальной квантитативности. Только формы множественного числа имен существительных имеют специализированные форманты. Существительные, обладающие морфологическим признаком множественного числа «множество; больше, чем один экземпляр» дополняются и модифицируются параллельно логико-семантическими признаками субстанциальной квантитативности. Представим соотношение логико-семантической субстанциальной квантитативности и морфологической категории числа в табл. 2.

Таблица 2

Взаимодействие признаков «Субстанциальной квантитативности» и «Числа»

В табл. 2: Единственный – представленный одним экземпляром, один.

Множественный – представленный во множестве, в неопределенном количестве; больше, чем один.

Множ-во множества – множество множества; неопределенное количество предметов, объединенных в какие-то пространственно отдаленные множества.

Совокупный – представленный множеством однородных предметов в едином пространстве.

Парный – состоящий из двух однородных частей.

Составной – состоящий из нескольких однородных частей.

Единичный – уникальный, имеющийся в единственном роде.

Индифферентный – безразличный к количеству; не воспринимающийся как множество. Ед. / мн. – формы единственного / множественного числа; Ед. ч. / мн. ч. – оппозитивные признаки морфологической категории числа х – наличие числовой оппозиции; о – отсутствие числовой оппозиции.

Опр. количество – множество, представленное определенным количеством (два и более).

Итак, категория числа в русском языке определяется по наличию или отсутствию числовой оппозиции, ср. стол – столы; но: листва – 0; саранча – 0; очки – 0; грабли – 0.

Кроме того, эта категория сильно отягощена дополнительными квантитативными признаками логико-мыслительного порядка, не учитывать которые просто нельзя, ср. народ (неопределенное множество) – народы (неопределенное множество неопределенного множества); двойня (определенное множество) – двойни (множество определенного множества); брюки (+ парность); сапоги (два сапога или множество сапог); грабли (единственность или множественность + составность с неопределенным количеством частей); пятерня (+ определенное количество составных частей). Подчеркнем, что грамматическая традиция даже не разделяет имена множественной субстантности (предмета во множестве), ср. листва и имена самого множества, ср. груда, стая, толпа.

Примеры подтверждают преимущества и полноту когитологического подхода к освещению традиционных грамматических категорий.

В отличие от объективации, результатом которой является система языковых знаков, репрезентация не «упаковывает» мысль в языковые средства (не интериоризирует, как может показаться на первый взгляд), а наоборот, «распаковывает» мысль с помощью языковых средств (экстериоризирует).

Таким образом, репрезентативный процесс – это использование языковых единиц в качестве носителей мыслительных понятий на базе речи – сцепления и разъединения, синтетического и аналитического использования в коммуникативных актах.

В целом репрезентацию можно представить как экстериоризацию мысли с целью ее моментальной или последующей интериоризации.

Говоря иначе, процесс обозначения мысли с помощью языковых средств последовательно перерастает в результат речевого выражения мысли. Выражение – это интеграция мыслительных понятий и языковых значений.

Итак, объективация – это интериоризация мысли в языке и речи, а репрезентация – экстериоризация мысли с помощью языка и речи.

На этапе репрезентативного оязыковления и оречевления мысль категоризируется в соответствии с возможностями языковой системы и речевого функционирования. Она соотносится с соответствующей морфотемной структурой, а именно:

– проецируется через синтагмему и далее акустемизируется и параллельно морфемизируется словообразовательно, номинационно и грамматически; принимает соответствующую синтаксическую нагрузку;

– сопрягается со смежными формантами и устанавливает ассоциативную связь с неявными в данный момент формантами, т. е. с прообразами потенциальных синтагматических и парадигматических единиц, относящихся к предшествующему контексту или к языковому опыту.

Репрезентативная морфотемизация мысли может происходить с акцентированием, приоритетностью или, наоборот, затушевыванием, отнесением на задний план тех или иных уровней языкового воплощения и структурных признаков. При этом явная поверхностная формантизация не преобладает, как это кажется на первый взгляд, а уступает ассоциативным, имплицитным способам обозначения и сообозначения мысли. Это подтверждают многочисленные примеры межсловной сочетаемости.

Вербальные знаки, относящиеся к различным и даже к одинаковым классам вокабуляра, не могут быть полностью разнородными по стратификации своей языковой и речевой морфотемной структуры.

Так, например, контенсионально наполненный, семантически самодостаточный глагол в позиции предиката (ср. Собака лает , Мальчик бежит . Студент работает . Батарея греет . Сосед построил дачу, Брат порезал руку) может быть стратифицирован более или менее полно по следующим уровням семантической структуры:

релятив, ср. «осуществляет», «выполняет», «проводит», «производит»;

акционал, ср. «лай», «бег», «работа», «прогревание», «строительство», «порез»;

акциентив, ср., – , —, «тепло», «дачный дом», «рана».

На релятивный признак глагольно-предикатной структуры приходится функция утверждения, которую, согласно грамматической традиции, можно назвать предикативной функцией. Данный признак не мыслим без темпоральной и аспектуальной категоризации, ср. «осуществляет» («настоящее», «непредельное»), «осуществлял» («прошедшее», «непредельное»), «осуществил» («прошедшее», «предельное») и т. д. Когитологический анализ показывает, что грамматические категории времени и вида не имеют никакого отношения к собственно действию, как утверждает традиция, а наслаиваются на релятивное ядро. Это подтверждают многочисленные примеры, в частности, в русском языке, представляющие собой аналитические конструкции, в которых ядерный компонент предикативной связки получает самостоятельное номинативное выделение, т. е. как бы всплывает на поверхность, ср. делать вырез, завивку, заметки, зарубки, наброски, надпись, оттиск, копию, стежки.

Акциональныгй признак, или акционал, выполняет функцию сообщения, т. е. информирует непосредственно о том, какое действие совершается, в каком состоянии находится субъект или объект, с помощью каких средств и инструментов это действие осуществляется.

Акциентивный признак сообщает об объекте, который подвергается воздействию; о результате действия; создаваемом признаке объекта или фактитиве. Акциентив предстает или в виде создаваемого объекта (слепил фигурку ), или в виде объекта, на который воздействуют (выкосил траву ), или в виде признака, придаваемого объекту (вычистил, отмыл, намазал, запачкал).

Как видно, этим типом семантической стратификации обладают лишь переходные глаголы. У непереходных глаголов акциональный признак в принципе совпадает с акциентивным, ср. Он работал = 'Он выполнял работу'. Здесь собственно действие мыслится как объект. У переходных глаголов объект как признак является внешним, выведенным за рамки семантической структуры, но подразумеваемым.

Несколько иные уровни семантической стратификации обнаруживают имена существительные, ср. учитель, врач, посылка, чтение, покраснение, расчесывание. Их семантическая знаковость включает следующие семантические компоненты, которые в зависимости от типа существительного имеют различную значимость для восприятия обозначаемого предмета, действия или признака, ср.:

категорему, ср. «тот, кто», «то, что»;

релятив, ср. «осуществляет, выполняет»; «осуществляется, выполняется»;

акционал, ср. «обучение, преподавание»; «прием, лечение»; «отсылка, получение»; «прочтение печатной или компьютерной продукции»; «появление красных пятен»; «выравнивание, приведение в порядок с помощью расчески»;

объектив, ср. «ученики, слушатели», «больные, пациенты», «клиент», «книга, файл», «тело, кожа», «волосы»;

инструментив, ср. «язык, доска, мел, книга, компьютер и т. п.», «лекарства, препараты, лечебные кабинеты, инструменты», «оберточная бумага, ящики», «глаза, очки», – , «расческа, гребень»;

локатив, ср. «класс, аудитория», «поликлиника, больница», «почтовое отделение», «за столом, в классе, на диване», «на поверхности кожи».

Кроме проинтерпретированных выше, у ряда имен существительных могут более или менее четко проявляться и такие стратификационные семантические признаки как:

темпоратив, ср. «обычно ночное время», напр.: сторож, звезды, луна; «определенное время года, месяца, недели, дня», напр.: вспашка, сев, праздник, зарплата, отдых, завтрак, сон, трава, снег;

квалитатив, ср. «сладкий, горький, кислый», напр.: варенье, кефир, лимон; «глубокий, мелкий», напр.: океан, лужа;

квантитатив, ср. «единичность, единственность», напр.: солнце, луна, небо; «определенное или неопределенное множество», напр.: двойня, триада, плеяда, куча, отряд, семья.

Сравнивая семантическую стратификацию глаголов и имен существительных, приходим к выводу, что оба типа языковых знаков обнаруживают определенное сходство, или своего рода изосемию. Об этом свидетельствует наличие в их структуре одинаковых или однотипных признаков. Правда, аналогичные признаки объективируются по-разному, одни – эксплицитно, другие – имплицитно. Их главное различие заключается в приоритетах акустемизации и номинализации исходных, ядерных признаков, а именно «релятивности» и «субстанциальности».

Синтагмемы как начальные семантические ступени вербального перевоплощения мыслительных концептов могут формантизироваться в виде атрибутивной или предикативной синтагмы.

Морфотемную структуру атрибутивного типа следует анализировать как триаду aRb, ср.:

(a) квадратный стол,

(b) дубовый стол,

(c) письменный стол.

В данной реляции (a) – это эксплицитное «языковое качество», представленное прилагательным, плюс-минус мотивированным различными номинационно-семантическими признаками. Эти признаки относятся к определенным логико-семантическим классам с соответствующим контенсионалом, ср.:

(a) – Квалитативность («квадрат»),

(b) – Субстанциальность («дуб»),

(c) – Акциональность («писать»).

Кроме того, имена прилагательные атрибутивных групп мотивированы формально-грамматическими признаками – им. пад., ед. ч., муж. р.

Помимо данных показателей адъективные атрибуты обладают флективными формантами, ср. – ный, – овый, – енный, которые фиксируют принадлежность к частеречной языковой категории «прилагательности» и вместе с номинативной основой имплицируют определенное синтаксическое отношение – R.

В основе этого синтаксического отношения лежит ядерный релятор, ср.:

(a) – экзистенциальность (являющийся квадратным);

(b) – фактитивность (сделанный из древесины дуба);

(c) – утитивность (предназначенный для письма).

Замыкающий член триады (b) представлен именем существительным стол. Референциальный охват базового имени модифицируется под влиянием компонентов словосочетания a и b, ср.:

квадратный стол, где стол обозначает «столешницу» (Меротив);

дубовый стол, где стол представлен одним из своих признаков – «созданный объект» (Фактитив);

письменный стол, где стол обозначает «рабочее место» (Локатив) и «инструмент» (Инструментив).

В целом атрибутивные словосочетания репрезентируют следующие морфотемные компоненты:

Квадратный стол = «стол, у которого квадратная столешница»: «Меротив» – «Экзистенциальность» – «Форматив».

Дубовый стол = «стол, сделанный из древесины дуба»: «Фактитив» – «Фактитивность» – «Фабрикативность».

Письменный стол = «стол, предназначенный для письма»: «Локатив + Инструментив» – «Утитив» – «Акциональность».

Морфотемную структуру предикативного словосочетания следует анализировать также как триаду aRb. То, что в атрибутивной синтагме было свернуто в номинационную структуру, здесь развернуто и представлено базовым наименованием с иной синтаксической функцией, а именно глаголом-предикатом.

Первый компонент реляции (a) является имплицированным субъектом действия – «кто-то» (один, одушевленный, он).

Вторым компонентом является комплекс, состоящий из отношения и действия. Этот комплекс объективирован или репрезентирован с помощью глагола, ср.:

(a) сломал стол, ср. 'сделал сломанным';

(b) наполировал стол, ср. 'сделал наполированным';

(c) освободил стол, ср. 'сделал свободным'.

В предикативных синтагмах признак «Акциональность» включает в себя, таким образом, «Релятор» (= совершил, осуществил) «Акционал» (действие) и (b) «Акциентив» (придаваемый объекту признак). В акциональности предицируется общая идея отношения и действия, направленного на создание какого-то признака внешнего объекта, этим признаком является акциентив.

В данных примерах акциональность модифицируется как фактитивное (деятельное) отношение, а акциентив – как результатив (продукт действия), ср.:

сломал = «причинил» + «дефект»;

наполировал = «придал» + «блеск»;

освободил = «освободил» + «место за столом».

Кроме имплицитного признака (Акциентива), замыкающий член реляции (b) выражает референциальный объект – стол. Это происходит по-разному, ср.:

(a) стол = «ножка/ножки» (часть предмета – Меротив);

(b) стол = «столешница» (часть предмета – Меротив);

(c) стол = «место за столом» (Локатив).

В целом репрезентативный процесс имеет своим следствием выражение следующих признаков:

(a) сломал стол = «сломал ножку или ножки или столешницу у стола» (Деструктив + Результатив + Меротив);

(b) наполировал стол = «почистил столешницу стола специальным средством» (Конструктив + Инструментив + Квалитатив + Меротив);

(c) освободил стол = «ушел из-за стола, освободил место за столом» (Трансмотив + Квалитатив + Локатив).

С одной стороны, морфотемизация мысли проявляет свой статичный характер в фиксированных структурных отношениях языкового порядка. Иначе говоря, в номинативном и референциальном аспекте с помощью лексической единицы стол именуется целый предмет с преимущественно интраспективной направленностью видения (= имеет какую-то форму, столешницу, ножки, изготовлен из соответствующего материала и др.).

С другой стороны, морфотемизация мысли на уровне речи изменяет перспективу видения предмета благодаря динамизации – включению предмета в систему различных категориальных отношений. Предмет стол мыслится в соотношении с действием, направленным на него; пространством, качеством и др. В результате данный предмет изменяет границы своего референциального охвата, в частности, принимает образ частичного предмета или вообще переходит в иную логико-мыслительную категорию – воспринимается не как предмет, а как пространство.

В акте репрезентации смещаются акценты его понимания. Слово, именующее один и тот же предмет, обозначает сопряженную с ним иную предметность, представляет его в определенном качестве и т. п. В движение приводятся не только интраспективные, но и экстраспективные отношения. Вследствие этого слово выражает в разных высказываниях разные смыслы, границы которых можно установить лишь выявив всю палитру межсловных связей, причем не только бинарных, но и полинарных.

Если целью морфотемного анализа в аспекте объективации является описание процессов воплощения мыслительных понятий в языковых и речевых структурах, т. е. объяснение процессов перехода мысли в язык и речь, то целью морфотемного анализа в аспекте репрезентации является исследование закономерностей выражения мысли с помощью языковых и речевых структур, т. е. определение закономерностей перехода языка и речи в мысль.

Наиболее явно морфотемный анализ единиц языка и речи проявляет свою методологическую значимость в сопоставительном плане. Чтобы показать это, мы приводили выше примеры из двух языков – русского и немецкого. В частности, использование морфотемной модели при описании разноязычных атрибутивных и предикативных синтагм как эквивалентных, так и неэквивалентных, помогает увидеть специфику процессов объективации и репрезентации в соотносимых языках.

Атрибутивную синтагму обеденный стол можно описать с помощью семантического метаязыка следующим образом – «стол, предназначенный для того, чтобы, сидя за ним, принимать пищу».

В морфотемной структуре данной русской атрибутивной группы объективированы такие признаки как локативность, утитивность, акциональность. Однако в репрезентативном плане над выражением концептуальных отношений довлеет формальная семантика языка в виде темпорального признака («обеденное время»), попутно совыражаемого на номинационно-семантическом уровне. Темпоральный признак проявляется на втором плане после акциональности. Посвященному реципиенту, конечно, понятно, что «обеденный стол» используется для приема пищи не только в обеденное, но и другое время, например, утром, в полдник, вечером. Однако в русском языке традиционно закрепилось именно данное темпоральное отношение с соответствующим контенсионалом (которое, кстати, уже достаточно сильно этимологизировалось), но не темпоральные отношения с иными контенсионалами, ср. * вечерний стол, * утренний стол. Русской атрибутивной группе обеденный стол соответствуют в немецком языке сложные слова Mittagstisch и EBtisch. Первый эквивалент является буквальным. Во втором эквиваленте приоритет получает сообозначаемое с помощью детерминанты действие, а именно акциональный признак, ср. «essen (есть)».

Однако в немецком языке объективированы в виде сложных слов также те временные отношения, которые в русском языке не являются отмеченными, ср. Fruhstuckstisch («стол для завтрака»), Abendbrottisch («стол для вечернего приема пищи»). При этом семантическая перспектива немецких наименований не ограничивается темпоральным отношением, ср. «Frtih-» и «Abend-», а выходит на субстанциальное отношение благодаря компонентам детерминанты «-stick» и «-brot». Следствием взаимодействия данных разнокатегориальных признаков является выражение соответствующих смыслов, ср. Frtihsttickstisch – стол, накрытый на завтрак; Abendbrottisch – стол, накрытый на ужин. Акцент восприятия перемещается, таким образом, на содержимое стола, которое меняется в зависимости от времени приема пищи.

В русских и немецких предикативных синтагмах немало сходств не только в тех случаях, когда имя существительное сохраняет свою исходную, собственную категориальность, например, субстанциальность, ср. Он подвинул стол к стене – Er ruckte den Tisch an die Wand. Сходства встречаются и в области переносного употребления имен существительных, когда они меняют свою основную категориальную принадлежность, ср. За столом не разговаривают – Man darf bei Tisch nicht reden, где за столом/bei Tisch означает «во время приема пищи». Однако замена субстанциального признака на темпоральный не является распространенным явлением для предметных имен существительных русского языка в репрезентативном плане, ср. * Перед столом он погулял, хотя: Vor Tisch machte er einen Spaziergang; * После стола он выкурил сигару, хотя: Nach Tisch hat er eine Zigarre geraucht.

Установление закономерностей морфотемной объективации и репрезентации в различных языках могли бы вывести лингвистику из состояния фрагментарнности, разрозненной описательности. Продолжение исследования языка и речи в морфотемном русле расширяет перспективы конфронтативного (сопоставительного) анализа языков, их транслятологического (переводческого) осмысления и лексикографической обработки. Возможно, что результаты морфотемного исследования при достаточной их метаязыковой формализации могли бы быть использованы в компьютерной лингвистике.

Предлагаемая методика морфотемного анализа языковых и речевых единиц опирается на специальный терминологический метаязык. В основу морфотемного терминообразвания положен принцип присвоения, ср. А = А + b, а также его модификации, например, принцип нарастающего присвоения, ср. Ab = Ab + с.

Приводим далеко неполный список основных понятий метаязыка морфотемного анализа.

Морфотемные единицы

(1) Единицы уровня формантизации

Акустема – звуковой образ языковой единицы или фрагмента языковой единицы в языковом сознании.

Номема – синтезированные с акустемой номинативно-семантические признаки языковой единицы.

Категорема – частеречный классификационно-семантический признак базового наименования со значением грамматической предметности (существительности – «что/кто»), грамматического действия (глагольности – что «делает»?), и т. п. ср. конь , стол , красота , режет , спит .

Мотивема – синтезированный с корневой частью акустемы номинационно-семантический признак языковой единицы, представляющий собой дополнительный знаковый фон, выполняющий роль мотивации базового наименования, ср. стол ешница, будиль ник, красн еть, за сахар ить.

Ремотивема – синтезированный с корневой частью акустемы ремотивированный или этимологизированный номинационно-семантический признак языковой единицы, ср. лож ка, кор ень.

Детерминема – сопряженный с номемой дополнительный детерминативно-семантический признак также номемного типа, ср. труб опровод, корн еплод, деревянный стол, письменный стол.

Предикатор – формант реляциональности и ее признака, или формант целостной релятемы, ср. осуществить переход; перейти (трансмотив), проводить анализ; анализировать (фациентив), создавать впечатление, впечатлять (аффектив).

Аффиксема – части акустемы в пре– и постпозиции, семантизированные интралингвистическими признаками морфологического и/или словообразовательного порядка, ср. пере работ ка .

Префиксема – часть акустемы в препозиции, семантизированная словообразовательными и грамматическими признаками, ср. выходить, разбить.

Флексема – морфематическая часть акустемного строения, семантизированная интралингвистически признаками грамматического (морфологического) и/или словообразовательного порядка, ср. столику, засахарил.

Формантема – архитектоническая организация акустемно-номемно-категоремно-аффиксемного единства; поверхностная формально-семантическая организация языковой единицы, объективирующей ретромысль, ср. зарянка – категорема существительности + соответствующая контенсема: одушевленный предмет «птица» + номема «заря: поет на заре» + грамматическая флексема «-а: жен. р., ед. ч.».

(2) Единицы уровня семантизации

Концептема – структура мысли, организация мыслительных понятий.

Синтагмема – линейная, синтагмообразная организация глубинных семантических компонентов, представляющих собой условно вертикальное соотношение структурно-позиционных, логико-семантических, модификационных и/или функциональных, а также контенсиональных признаков; языковой семантический аналог концептемы, ср. столяр = «Тот, кто» (одушевленная субстанциальность, агенс) «делает» (акциональность) «столы и другую мебель» (неодушевленная субстанциальность, фактитив).

Структурема – структурно-позиционный признак синтагмемы – исходный («Тот, то») / промежуточный («делает») / смежный / замыкающий («столы и другую мебель»).

Логосема – логико-семантический признак синтагмемы как языковой прообраз однопорядковой логико-мыслительной категории, ср. певец, писатель, где логосемой является «одушевленная субстанциальность», а мотивемой – «акциональность».

Субстанциальность – логико-семантический (логосемный) признак, формирующий представление о предмете действительности как дискретной субстанции, обладающей массой и определенной самостоятельной или зависимой конфигурацией или формой, ср. камень, дерево, птица, песок, вода; камен ный, песо чный, сигар етный.

Локальность – логико-семантический (логосемный) признак, формирующий представление о внутреннем или внешнем пространстве, ср. зал, комната; берег, море.

Темпоральность – логико-семантический (логосемный) признак, формирующий представление о времени – временном отрезке, длительности и т. п., ср. день, осень, минута, продолжение, давно, вчера; сут очные, врем янка.

Квалитативность – логико-семантический (логосемный) признак, формирующий представление о субъективно или объективно обусловленном качестве предмета или межпредметного отношения, ср. свирепый, неутомимо, белизна, белый, черно; черн овик, бел янка.

Квантитативность – логико-семантический (логосемный) признак, формирующий представление о исчисляемости – неисчисляемости предметов и предметных отношений, об определенном или неопределенном количестве, множестве, ср. один, много, большинство, стая, рой, груда; двой ня, пят ерня, шест ерня.

Реляциональность – логико-семантический признак, формирующий представление об отношении логико-мыслительных категорий, ср. анализировать = 'проводить анализ', где 'проводить' = «реляциональность», 'анализ' – «акциентив» (= «акциональный объект»), ср. также: утеплить, согреть = 'осуществить утепление, согревание какого-то объекта' («реляциональность» + «фациентив» + «объектный квалитатив»); размножить = 'совершить размножение, в результате которого создается какое-то объектное множество' («реляциональность» + «объектный квантитатив»).

Акциональность – логико-семантический признак, формирующий представление о действии, воздействии, взаимодействии, ср. читать, чтение, курить, курение.

Трансмотивность – логико-семантический признак, формирующий представление о движении, передвижении, ср. бегать, убегать.

Поссесивность – логико-семантический признак, формирующий представление о принадлежности, обладании, ср. обладать, присвоить.

Функтема – функциональный и/или модификационный признак логико-семантического признака, ср. строитель («агентивная субстанциальность» + мотивемный логосемный признак «акциональность»); каменщик («агентивная субстанциальность» + мотивемный логосемный признак «субстанциальность», функционализированный как «фабрикативность» + ассоциативный, имплицитный логосемный признак «акциональность» + ассоциативный, имплицитный логосемный признак «субстанциальность», функционализированный как «фактитивность»), ср. «тот, кто» (строитель, каменщик) + «создает» (строит, кладет и др.) + «что-то» (= дом, строение) + «из какого-то материала» (= бетона, кирпича и др.).

Контенсема – содержательный признак логико-семантического признака, ср. будильник, скребок, метла, слова отличаются лишь по контенсиональному наполнению их мотивационных акциональных признаков («будить», «скрести», «мести») и признаков базовой номинации («циферблат, и др.», «заточенное лезвие изогнутой формы и др.», «связка прутьев, черенок и др.»).

Темема – синтагмемный компонент, имеющий четырехъярусное строение (структурема – логосема – функтема – контенсема);

аналог исходного, начального звена мысли, ср. столяр – «тот, кто …», нож – «то, с помощью чего…».

Релятема – синтагмемный компонент, имеющий четырехъярусное строение (структурема – логосема – функтема – контенсема); аналог промежуточного или смежного, связующего звена мысли, ср. столяр – «делает»…; нож – «…режет».

Ремема – синтагмемный компонент, имеющий четырехъярусное строение (структурема – логосема – функтема – контенсема); аналог замыкающего, финального звена мысли, ср. столяр – «столы и др…», нож – «что-то: хлеб и др…».

(3) Единицы уровня языкосознания и речемышления

Лингвема – единица языка (языкослово), представляющая собой единство формантемы и синтагмемы, образованное в процессе объективации концептемы, т. е. ее семантизации и формализации; единица языкосознания; в речевом контексте лингвема преобразуется в локутему (= единицу речи). Лингвема – генетический код языка. Это основная единица собственно лингвистического анализа. В лингвеме нет обозначаемого мыслительного понятия, в ней есть лишь объективированное ретроспективное мыслительное понятие, ср. мальчик – логосема: «одушевленная субстанциальность» + номема: «квалитативность: юный возраст» + словообразовательная флексема «муж. р.: – чик» + модификационный признак логосемы (= функтема) «муж. пол» + нулевая грамматическая флексема «единственное число: – ш» + логосема «исчисляемость: единственность: один» + соответствующая контенсема «ребенок, подросток и др.».

Локутема – речемыслительная единица (речеслово); речемысль или актуальная интегратема лингвемы, части концептемы, регламентируемая коммуникемой (см. также выше). Это основная единица лингво-коммуникативного анализа, ср. Официант медленно шел по залу, переваливаясь с боку на бок словно утка, где официант = «человек, работающий в ресторане (это лингвемная часть), который является полным, грузным или имеет плоскостопие (это признаки, предицируемые речевым контекстом), который является объектом наблюдения и нетерпеливого ожидания, а также некоторого презрения со стороны субъекта ситуации (это один из коммуникемных признаков).

Коммуникема – коммуникативный (коммуникативно-прагматический) признак речи, наслаивающийся на локутему в процессе ее формирования; а также регламентирующий содержание локутемноконцептемного единства. Разновидности коммуникатемы – интенциональный, иллокутивный, перлокутивный признаки. Ср. Не пойду! У них злая собака = «Не пойду, потому что боюсь, так как у них злая собака, которая может меня укусить», где обоснование намерения говорящего имплицировано на иллокутивном (смысловом) уровне, т. е. не представлено явно в локутивной пропозиции. Обозначаемая часть концептемы «собака» детерминирована коммуникативной ситуацией как «опасность для говорящего», «объект страха», «причина отказа от передвижения» и др. Указанные признаки коммуникемы предицируют соответственно локутему злая собака.

Когитема – единство локутемы, коммуникемы, ассоциативной части лингвемы и концептемы.

Представим основные параметры когитологического анализа в уточненной морфотемной (формально-семантической, операционной) модели (рис. 13).

Рис. 13. Морфотемная модель когитологического анализа

Остановимся более подробно на интерпретации выделенных выше основных когитологических параметров, а именно, лингвемы, локутемы и когитемы.

 

2.8. Лингвема и локутема – основные единицы объективации и репрезентации когитологических сфер

Логика исследования заставляет нас отказаться от оперирования терминами языковой знак и речевой знак по соображениям, которые были изложены выше и которые будут уточнены ниже. Далее вместо данных терминов будем использовать соответственно термины лингвема (языковая единица) и локутема (речевая единица, или речеслово). В операционном плане следует говорить о морфотемной структуре лингвемы и морфотемной структуре локутемы.

В морфотемной модели лингвемы выделяется, как подсказывает предыдущий анализ, пять макрокомпонентов, представляющих собой в целом вербально-понятийное и речемыслительное единство, а именно:

(I) Материальная форма лингвемы.

(II) Идеальное представление лингвемы в вербально-понятийном сознании.

(III) Синтез идеального образа лингвемы с мотивационными признаками.

(IV) Лингвемная синтагмема как синтагмообразная семантическая структура синтезированных микрокомпонентов позиционного, логико-категориального, модификационного или функционального, а также контенсионального порядка.

(V) Обозначаемая концептема.

Остановимся подробнее на каждом из макрокомпонентов морфотемы.

(I) Материальная форма лингвемы. Звуковая оболочка; графическое /буквенное/ изображение; постановка и движение органов речи при произнесении звуковой формы. Данные компоненты имеют «материальную» природу. Качество комплексного звука составляет набор фонетических признаков, например, для слов немецкого языка, долгота гласных в открытом слоге; краткость гласных в закрытом слоге, ср. fühlen – füllen, wohl – voll; для русского языка – палатализация (смягчение) согласного перед гласным звуком переднего ряда и, наоборот, веляризация (огрубление) согласного перед гласным звуком заднего ряда, ср. липа – лапа, муза – миска и др. Звуковое качество вербального знака зависит от доли участия органов речи в их образовании, например, от положения языка и его частей в ротовой полости (кончик языка упирается в заднюю сторону передних резцов; кончик языка касается альвеол; прогиб спинки языка в сторону неба; округление губ и др. Графическое изображение комплексного знака – это по сути дела дополнительная знаковая система. Письмо – это приблизительный знак вербального звукового комплекса (точным знаком является транскрипция). Здесь также имеется свой набор обязательных графических признаков, большей частью конвенциональных, утвержденных в правилах орфографии того или иного языка. Предположим условно, что форма вербального знака характеризуется в целом набором следующих обязательных нормативных признаков звукового, графического и физического порядка – A, B, C, D. Для того чтобы звуковая форма вербального знака была опознаваема при говорении необходимо реализовать весь набор этих признаков или хотя бы большую его часть. При дефектах речи многие из обязательных признаков не реализуются, в результате чего, например, звуковая оболочка знака не опознается, не воспринимается адекватно.

Однако материальная форма лингвемы имеет свое идеальное отображение в языковом сознании.

При чтении реципиент доходит до звуковой оболочки языкового выражения через графические знаки. Графическое (буквенное) изображение выступает знаком звукового образа. В любом случае звук играет главную роль в восприятии (рис. 14).

Рис. 14. Структурные компоненты произношения и образования звуковой оболочки лингвемы

Здесь A, B, C, D – характеристики, существенные признаки звуковой оболочки лингвемы.

Итак, звуковая оболочка, содержащая признаки качества и образования отдельных звуков, например, звуковая оболочка иностранного слова, должна иметь свое идеальное и полное представление в языковом сознании. Иначе говоря, она должна иметь свой аналог в виде идеального образа.

(II) Идеальное представление лингвемы в вербально-понятийном сознании. Это ступень идеального представления, образа материальной формы лингвемы. Данный макрокомпонент морфотемы также является комплексным.

Материи звука в языковом сознании соответствует акустема (образ звуковой оболочки). «Отношение материального и идеального в языке выступает, во-первых, как отношение комплекса речевых звуков и их слухового образа. Речевые звуки являются первичным, а слуховые образы этих звуков – вторичным, слуховой образ является отражением реального звучания. При речевом общении …происходит «превращение» материальных факторов в идеальные, звуков в акустические образы» [33, 4]. Графическому изображению соответствует графема; позиции и движению речевых органов – кинема. В идеале предполагается, что в акустеме, графеме и кинеме носителя языка отражается весь набор обязательных признаков. В противном случае мы имеем дело с ущербным усвоением материальной формы знака. Такое положение дел чаще наблюдается у людей, изучающих иностранный язык без должного внимания, например, к фонетической стороне знака. Ущербное усвоение формы слова влечет за собой ее ущербное восприятие. Если говорящий на иностранном языке вместо полного набора обязательных признаков закрепил в своем сознании только половину из них или и того меньше (ср. b, d), он не будет в состоянии различать знаки иностранного языка. Блокировка понимания произойдет уже на стадии восприятия звуковой формы знака, так как иноязычный звук не найдет себе адекватного резонанса в языковом сознании слушающего (полное, частичное отсутствие звукового образа, «засоренный слух»). Ущербно сформированная кинема еще более коварна, но уже в плане говорения. Неправильно поставленное произношение или отсутствие его существенных признаков безобидно только на первый взгляд. Усвоение звуковой материи осуществляется благодаря не столько качественным характеристикам акустемы, сколько кинематическим признакам. Запоминание начинается с артикуляции (с положения губ и языка). Нестабильное произношение – это не сформировавшиеся двигательные нервно-физиологические константные связи. Слова иностранного языка «не приходят на ум» в акте иноязычной коммуникации как раз потому, что не сложился прочный кинематический комплекс признаков.

Итак, восприятие звуковой формы лингвемы, к примеру, зависит от качества воспринимаемого звука (говорящий может реализовать полный набор обязательных формальных признаков, но может и воспроизводить звук ущербно, ср. диалектальную речь, детскую речь, а также речь с дефектами); от качества акустемы в сознании слушающего (оно может приближаться к адекватному, полноценному или, наоборот, быть недостаточным, неполноценным). Полноценная акустема в сознании слушающего обеспечивает ему понимание не только нормативно правильного, но и ущербного звукового лингвемного комплекса. Ущербная акустема в сознании слушающего приведет к ущербному восприятию или полному невосприятию исходного звукового комплекса лингвемы (рис. 15).

Рис. 15. Соотношение звуковой оболочки лингвемы с полноценной, качественной акустемой

Здесь A, B, C, D – условные обязательные звуковые признаки, закрепившиеся в языковом сознании.

Как было показано выше, акустема может быть дефектной, если некоторые обязательные звуковые признаки не нашли своего отражения в языковом сознании в силу различных причин. В отношении иностранного языка – это обычно неустойчивое, некачественное произношение, отсутствие автоматизированности (рис. 16).

Рис. 16. Соотношение звуковой оболочки с неполноценной, дефектной, неправильно структурированной акустемой

Здесь A, C – условные обязательные звуковые признаки, закрепившиеся в языковом сознании;

F – признак, фиксирующий дефектное, искаженное произношение; квазипризнак.

Понимание лингвемы может блокироваться, таким образом, уже на этапе акустемизации живого звука, если формирование звукового образа имеет дефектный характер. Он не в состоянии «опознать» звук. Поэтому последующая правильная знаковая цепочка просто не актуализируется в его языковом сознании или она заполняется псевдопризнаками.

(III) Синтез идеального образа лингвемы с мотивационными признаками. Ступень слияния акустемы с несистемными, отдельными и системными, категориальными признаками лингвемы.

К таким признакам относятся:

(а) фонетические признаки, как акустемные части, семантизированные или мотивированные экстралингвистически (сюда относятся формы слов, в которых отдельные звуки или слоги имеют звукоподражательную природу (ФОН), ср. zi sch en – ши петь);

(б) грамматические признаки базового имени (ГРАМ) – часть речи, род, число, падеж, склонение, время, наклонение, спряжение, лицо и др. (das Mädchen – девочка; kommt, kam, käme – идет, придет, пришел, пришел бы);

(в) номинационно-семантические или детерминативно-семантические признаки (Н-С/Д-С), закрепленные за корнем базового имени, совыражаемые в номинативном акте, а также ассоциативно-семантические (имплицитные) признаки (А-С) (ср. Tischler – столяр; Schachspieler; ручной мяч; bellen; каска);

(г) словообразовательные интралингвистические признаки (С_О) (значения аффиксов – префиксов и суффиксов), входящие в состав базового имени и детерминирующие его семантически (значение диминутивности, субъектности, инструментальности у суффиксов, ср. Büchlein – книжечка; Leser – читатель; Bohrer – сверло).

Незнание данных признаков, т. е. их незакрепленность за образом материальной формы приводит к блокировке понимания, а также к затруднениям в говорении – в использовании этих форм в речи. Формальные категориальные признаки могут быть семантизированными, т. е. соотнесенными с какими-то мыслительными понятиями концептуального сознания (ср. мужской род – мужской пол, ср. der Junge – юноша, мальчик; женский род – женский пол, ср. Stute – кобыла). Некоторые из них могут, однако, выполнять лишь классификационную функцию, не имея аналога в концептуальном сознании (например, средний род имен существительных, ср. das Weibchen; полотенце).

Формальные системные, категориальные признаки являются каналами связи с главным семантическим комплексом лингвемы. Таким образом, акустема лингвемы в сознании человека не пребывает в чистом виде, она существует только как фонетически и кинематически «опризначенная» идеальная сторона звука. На акустемные признаки наслаиваются разного рода мотивационные признаки – грамматические, словообразовательные, номинационные, детерминативные и ассоциативные. В совокупности они представляют собой мотивационное значение, интралингвистическое по характеру. Это можно изобразить в следующем рисунке (рис. 17):

Рис. 17. Мотивированная акустема

Здесь ФОН, ГРАМ, – признаки, синтезированные с акустемой, Н – С, Д – С, т. е. мотивационные признаки (соответА – С, С_О ственно: звукоподражательные, грамматические, номинационно-семантические, детерминативно-семантические, ассоциативно-семантические, словообразовательные).

На ступени семантической мотивации акустемы также возможны блокировки или сбои понимания. Чаще всего они происходят вследствие различий указанных выше интралингвистических признаков, соотносимых в акте межкультурной коммуникации, ср. Schere (ед. ч.) – Scheren (мн. ч.) и ножницы (только мн. ч.); Schlitten – санки (диминутивность), сани; Büchlein – книжка, книжечка, книжонка; Fischei (букв. яйцо рыбы) – икринка; Rotkehlchen – малиновка, зарянка.

(IV) Лингвемная синтагмема как синтагмообразная семантическая структура синтезированных микрокомпонентов позиционного, логико-категориального, модификационного или функционального, контенсионального порядка. Это ступень семантизации формы лингвемы главным, собственным семантическим комплексом. Обычно с ним связывают лексическое значение или семантическое содержание языковой единицы. Однако лингвистическое толкование и понимание «лексического значения» в силу разнообразия точек зрения стало настолько размытым и неопределенным, что использовать его для характеристики природы языкового и речевого знака уже не представляется возможным. Было бы удобнее и понятнее говорить о неком структурированном семантическом комплексе. Здесь мы вводим понятие синтагмемы – синтагмообразно организованной семантической структуры, компоненты которой имеют вертикальное ярусное строение и взаимосвязаны друг с другом линейно. Первый ярус всех последовательно организованных компонентов занимают структурно-позиционные признаки (С – П), соответственно – исходные, промежуточные, смежные, замыкающие. Второй ярус представляют межкомпонентно взаимодействующие друг с другом логико-семантические признаки (Л – С): субстанциальность, реляциональность: акциональность, трансмотивность, посессивность и др., локальность, темпоральность, квалитативность, квантитативность. Третий ярус обслуживают модификационные и функциональные признаки (М/Ф), определяющие характер отношения логико-семантических признаков, например, одушевленность, агентивность, инструментальность и т. д. Четвертый ярус заполняют контенсиональные признаки (К), которые «ответственны» за содержательное наполнение синтагмемных компонентов и характеризуются конкретностью и неподвластностью к дальнейшей унификации. Данные признаки как раз и составляют основу лексической, словарной эквивалентности разноязычных вербальных знаков. Контенсионалы эквивалентов могут различаться как по объему, так и по качеству.

Синтагмема вербального знака является границей между языком и сознанием. Через нее осуществляется выход на мыслительные понятия, обозначаемые с помощью данной лингвемы. Неполнота, несформированность синтагмемы в языковом сознании ведет к частичной или полной блокировке понимания у слушающего. Ущербность синтагмемы в языковом сознании говорящего препятствует правильному речевому оформлению мысли.

Итак, более или менее полно мотивированная акустема семантизируется на последующем этапе синтагмемными признаками (рис. 18).

Рис. 18. Связь мотивированной акустемы с синтагмемой

Здесь С – П, Л – С, – типы семантических признаков синтаг-М/Ф, К мемы (соответственно: структурнопозиционные, логико-семантические, модификационнные и/или функциональные, контенсиональные). Ср.:

печник (1) «тот, кто» (С – П – исходная позиция; Л – С – субстанциальность; М/Ф – одушевленность/ агентивность; К – человек, имеющий профессиональные навыки по кладке печей);

(2) «осуществляет деятельность, совершает действие, создает» (С – П – промежуточная позиция; Л – С – акциональность; М/Ф – целенаправленное/фактитивное действие; К – кладет кирпичи, используя раствор и специальные инструменты и т. д.);

(3) «что-то» (С – П – замыкающая позиция; Л – С – субстанциальность; М/Ф – неодушевленность/фактитивная объектность; К – печь для отопления помещения).

Упрощенная структурная цепочка – (1) ЗВУКОВАЯ ОБОЛОЧКА – (2) АКУСТЕМА – (3) МОТИВАЦИОННЫЙ КОМПЛЕКС – (4) СИНТАГМЕМА символизирует, в первую очередь, модель языковой морфотемы, т. е. морфотемную организацию лингвемы как языковой единицы. Блокировка понимания как следствие недостаточной языковой компетенции часто наступает на этапе синтагмемизации акустемы. Как правило, иноязычное слово имеет иной объем синтагмемного содержания и лишь частично пересекается с эквивалентом родного языка даже в главном, собственном лексическом значении, ср. Он едет в Москву – Er fährt nach Moskau. Он ездил в Москву – Er war in Moskau.

(V) Обозначаемая концептема. На данной ступени лингвема как языковой знак получает статус речевого знака, или локутемы (она моделируется как речевая морфотема) при наличии соотношения с обозначаемыми взаимосвязанными мыслительными понятиями, которые представляют собой концептему, ср. (1) ЗВУКОВАЯ ОБОЛОЧКА – (2) АКУСТЕМА – (3) МОТИВАЦИОННЫЙ КОМПЛЕКС – (4) СИНТАГМЕМА – (5) КОНЦЕПТЕМА (рис. 19).

Рис. 19. Соотношение синтагмемы с концептемой в акте репрезентации

Здесь П1, П2, П3, П4  – комплекс обозначаемых взаимосвязанных мыслительных понятий, или концептема; концептема представляет собой когнитивную модель со всеми характерными признаками – фрагментарностью, неполнотой.

Представим характеристики лингвемы в совокупной модели в виде рис. 20.

Рис. 20. Процессы объективации (семантизации и формантизации) мыслительных понятий. Формирование абсолютной, языковой морфотемной структуры лингвемы

Здесь (I) Признаки, синтезированные с АКУСТЕМОЙ:

ФОН – фонетические признаки, мотивированные и немотивированные звукоподражательно;

КСП – категориально-семантические признаки базовой номинации, например, грамматические признаки рода и числа и др.

НСП – номинационно-семантические признаки;

ДСП – детерминативно-семантические признаки;

СЛП – словообразовательные, архитектонические признаки;

АСП – ассоциативно-семантические признаки;

(II) Признаки СИНТАГМЕМЫ:

С – П – структурно-позиционные;

Л – С – логико-семантические;

М/Ф – модификационнные и/или функциональные;

К – контенсиональные.

(III) Взаимосвязанные мыслительные понятия (Концептема):

П1, П2, П3, П4 и т. д.

Стрелка под цифрой 1 символизирует процессы семантизации мыслительных понятий.

Стрелка под цифрой 2 символизирует процессы формантизации семантизированных мыслительных понятий.

В плане репрезентации единство синтагмемы и концептемы обусловливает переход лингвемы в локутему. Локутема уже не повторяет лингвему, так как представляет собой иное, измененное языковое качество и одновременно выражаемое мыслительное содержание, вернее – их синтез. Используя традиционные термины, можно было бы сказать, что слово в языке и слово в речи – это не тавтологичные единицы. Они могут сохранять определенную степень тождества, но это уже разные слова.

Традиционное понятие «речевой знак» может также ввести в заблуждение, так как «речь» в большинстве случаев по привычке относят к сфере языка вообще как инструментального явления. На самом деле язык никогда не выступает в роли средства общения. Коммуникативную функцию выполняет, если пользоваться традиционной терминологией, речь. Однако речь – это уже не язык. Речевая единица – это не языковой знак в традиционном смысле. Поэтому, точнее было бы использовать предложенную выше терминологию, в соответствии с которой локутему целесообразно определить как интеркатегориальную интегративную единицу, а именно как речемыслительное единство.

В этом случае необходимо отказаться вообще от применения термина «знак». Мы сознательно называем локутему не знаком, а единицей, т. е. указываем на ее сущность как на единство языка и мысли. Функцию обозначения выполняет лингвема до тех пор, пока не превращается в локутему, т. е. в вербально-мыслительное произведение (рис. 21).

Рис. 21

Рисунок демонстрирует синтетическую сущность локутемы, ср.: 1 + 2 = 1/2, где:

1 – лингвема;

2 – концептема;

1 /2 – локутема.

Локутема – это та часть лингвемы, которая оречевляет синтез лингвемной синтагмемы и концептемы. С помощью представленного рисунка можно также показать еще одну важную закономерность лингвемно-концептуального отношения, а именно их как бы остаточную незадействованность, ср. 1–1 /2 /лингвема минус локутема/ (признаки лингвемы, непосредственно не участвующие в соотношении с концептемой) и 2–1/2 /концептема минус локутема/ (признаки концептемы, не означенные лингвемой).

Таким образом, лингвема не целиком переходит в локутему, а концептема не охватывается ею полностью. Пожалуй, это самый частотный случай их взаимодействия, хотя теоретически не исключается и их полное совпадение.

Здесь возникает вопрос, какую роль оказывает на восприятие, на первый взгляд, незадействованная часть лингвемы (1–1/2) и осознается ли реципиентом потенциально неохваченная часть концептемы (2–1 /2). Анализ фактологического материала показывает, что «псевдобалластная» часть лингвемы выполняет главным образом мотивационную функцию, т. е. образует своеобразный фон или специфическую перспективу восприятия и интерпретации локутемы. Иными словами, она, хотя и не сливается с концептемой, но все же участвует в обозначении.

Ср.: «Телефонный треск будто ударил его в висок» (13).

«Я тебя не видел и не слышал целое столетие » (14).

«Он вдохнул асфальтовый жар городского дня» (15).

«Ну, а что раньше времени прискакал , Вячеслав Андреевич?» (16).

« Снег то плыл наискось, то проносился белыми волнами » (29).

« Проселок через рощу привел к невысокому храму» (49).

« Книги на полках кем-то потревожены » (81) (Бондарев Ю. Игра. М., 1985).

Все выделенные локутемные конструкции метафоричны, благодаря чему они привносят в восприятие воображаемого или действительного мира дополнительные смыслы, ср.:

♦ телефонный звонок раздается неожиданно и звучит настолько громко, что воспринимается как удар по виску;

♦ долгая разлука ассоциируется с временным отрезком, равным по протяженности целому столетию;

♦ воздух, раскаленный на солнце и асфальте, ощущается как жар;

♦ передвижение по проселочной дороге представлено как строго направленное, а носитель передвижения ассоциируется с ведомым человеком.

Лингвемная знаковость, метафорическая по характеру в силу смещения семиотического отношения, проявляет себя на подходе к локутеме. Она вычитывается по принципу дополнительности, образуя фон восприятия. Изображаются же достаточно тривиальные онтологические отношения – речь идет о телефоне, который громко звенит; о долгой разлуке; о горячем воздухе; о движении по проселочной дороге. Однако этот логически упрощенный объективный мир субъективирован ощущениями автора и персонажа. И все это достигается с помощью псевдобалластной части лингвемы как языковой единицы.

Что же происходит с обозначаемой концептемой? Ее задействованная часть, синтезированная с синтагмемной частью лингвемы, как раз и представляет логику реально-онтологического уровня, своего рода первый, самый основной, глубинный уровень понимания. Только благодаря ему расшифровывается, интерпретируется дополнительная знаковая информация лингвемы. Только вкупе с синтетическим единством лингвемной синтагмемы и задействованной частью концептемы, т. е. на базе их согласованности и наложения друг на друга, получают свою метафоричность сами по себе не метафорические номинативные единицы, ср. треск, удар, столетие, асфальт, жар и др.

Дает о себе знать и вроде бы незадействованная часть концептемы. Она образует мощный ассоциативный фон, будит творческую фантазию тонко чувствующего и размышляющего реципиента (имеется в виду мыслящий субъект в духе М. Хайдеггера). Такой реципиент обладает собственным опытом осознания реально-онтологического остова изображаемой ситуации. Можно предположить, что ему может не понравиться смелое, но искусственное соотношение таких пар предметов, признаков или явлений как: «треск» и «ударять»; «снег» и «плыть»; «книги» и «потревожить». Вполне вероятно, что телефонный треск он ощутит ухом, а не виском. Не исключено, что он воспримет метафору о столетней разлуке как явный перебор или ложь со стороны персонажа и т. д. В любом случае будут ассоциироваться в большей или меньшей степени какие-то незадействованные в описываемой ситуации части называемой сложной концептемы. Эти ассоциации позволят реципиенту выстроить свой, иной воображаемый мир, параллельный миру персонажа. В целом реципиент должен осмыслить, воссоздать три мира:

(1) объективный мир, или реально-онтологическую ситуацию;

(2) субъективный мир автора или персонажа;

(3) мир собственных сопереживаний и соощущений, связанных с личным жизненным опытом.

Объективированный в языке объективный и субъективный мир целесообразно связать с лингвемой. Объективный мир, репрезентируемый в речи, можно условно связять с локутемой, в которой проявляется синтагмемно-концептемное взаимодействие.

В языковом сознании говорящего субъекта находится не простой набор отдельных, невзаимосвязанных лингвем. В таком случае говорение вообще было бы крайне замедленным и скорее всего невозможным. Все лингвемы в языковом сознании образуют ассоциативные парадигматические ряды и ассоциативные синтагматические сетки.

В целом они организованы в ассоциативный фрейм по семантическому родству или синтагматической валентности (предсказуемости возможных линейных связей) (в понимании Н. Крушевского и Ф. де Соссюра). Благодаря фреймовой систематизации лингвем в языковом сознании подбор необходимых лингвемных единиц осуществляется более или менее легко и непромедлительно. Если говорящий хочет выразиться тривиально, шаблонно, он подбирает самую узуальную (употребляемую всеми, частотную) лингвему. Если говорящий поэтизирует высказывание, он выбирает из парадигматического ряда наиболее броские, эффектные лингвемы. Лингвема, занимающая в парадигматическом ряду иерархически ведущее или центральное положение (не обязательно верхнее, первое, тематическое, родовое!), выполняет в языковом сознании функцию метазнака других лингвем парадигматического поля, ср. А → А1, А2, А3… Для обозначения стереотипной ситуации, как правило, используется метазнаковая лингвема.

Можно выделить четыре способа перехода лингвемы в статус локутемы.

Первый способ характеризуется тем, что данный переход осуществляется без усилий выбора лингвемы – она используется как прямое соответствие обозначаемому понятию («один к одному»), не требует от коммуниканта языкового творчества. Такая лингвема подтверждает в речевом акте свое главное, стереотипное предназначение, ср. вынести мусор; требуется уход врача; купить подарок.

Второй способ отличается от первого тем, что метазнаковая локутема, ассоциирующаяся в языковом сознании как первичная, заменяется в процессе коммуникативного подбора на другую синонимическую лингвему, например, более или иначе насыщенную семантически и отвечающую, на взгляд коммуниканта, условиям обозначаемой ситуации. Говорящий или пишущий осуществляет выбор по принципу «одну лингвему из множества семантически сходных лингвем» ср. выкинуть мусор вместо вынести мусор; требуется лечение под наблюдением врача вместо требуется уход врача; выложить деньги на подарок вместо купить подарок.

Третий способ перехода лингвемы в локутему знаменуется формированием нового, дополнительного мотивационного потенциала одноименной лингвемы. По звуковой оболочке это та же лингвема, но по семантике в силу «творческого» выбора синтагматичеких связей это уже локутема, несущая новые смыслы, ср. Человек может вынести все, если его не остановить (интернет-афоризм 1998 г.), где вынести (= «украсть», ср. также несуны); ср. также: вынести невзгоды, где вынести (= «пережить тяжелые времена»); Больному требуется уход врача… И чем дальше врач уйдет, тем больному лучше (интернет-афоризм 1998 г.), где под уходом понимается значение лингвемы, восходящее к главному значению словообразовательной базы уходить. Здесь имеет место реверсивная мотивация, эффект которой придает юмористическую окраску всему высказыванию.

Четвертый способ перехода лингвемы в локутему опосредован также ассоциативным парадигматическим рядом, т. е. заменой металингвемы на другую лингвему с комплементивной энергией или тождеством по принципу дополнительности, ср. избавиться от мусора вместо вынести мусор (здесь акцентируется большое количество мусора и отрицательное отношение к нему, а также, возможно, намекается на трудности, связанные с нежеланием членов семьи выполнять данную обязанность или отсутствием, например, необходимых мусорных контейнеров); раскошелиться на подарок вместо выложить деньги на подарок или купить подарок. В принципе такой переход – это отказ от стереотипной одноименной лингвемы и выбор метафорической лингвемы из ассоциативного синонимического ряда.

В связи с вышеизложенным возникает проблема описания лингвемно-концептемного взаимодействия, а именно, в первую очередь, проблема формирования локутемы, в которой проявляется объективная аналогия языка и сознания (А = А) при наличии или отсутствии их обусловленного субъектом (homo loquens) комплементивного отношения (А = Б) (см. первый и третий способ одноименного перехода).

Субститутивный способ перехода лингвемы в локутему подтверждает вывод о том, что любая лингвема способна выступать в качестве метазнака другой лингвемы, находящейся в ее ассоциативном поле. Благодаря метазнаковости языковой системы становятся возможными такие процессы как «внутриязыковой перевод», или парафразирование, синонимическая замена, варьирование или использование различных вербальных средств для описания одного и того же понятийного комплекса и соответствующей ему объективной действительности.

Морфотемное описание лингвемного состава языкового лексикона и локутемного построения коммуникативных единств предполагает сначала выявление лингвемно-концептемной аналогии, или тавтологии (А = А), т. е. плана объективации, и лишь затем локутемно-концептемного тождества, чаще комплементивного порядка (А = Б), т. е. плана репрезентации и выражения.

Представим совокупную локутемную модель на рис. 22.

Здесь (условные обозначения те же, см. выше).

Стрелки под цифрой 1 символизируют процессы обозначения актуальных мыслительных понятий.

Стрелки под цифрой 2 символизируют процессы корреляции формантной и синтагмемной семантики.

Открытая рамка концептемы символизирует процессы интеграции мыслительных понятий и логико-семантических признаков.

Локутемная морфотемная структура – это преобразованная в процессе наложения на актуальное мыслительное понятие лингвемная морфотемная структура.

Рис. 22

Морфотемное описание локутемы доказывает, что в акте коммуникации мы имеем дело с речемыслительными структурами, представляющими аналог выражаемой реально-онтологической ситуации. Благодаря набору основных логико-семантических признаков (прообразов логико-мыслительных категорий), выведенных не на основе рациональных шаблонов, а из живой речи, где язык не просто выполняет роль вербальной оболочки мысли, а сливается с ней, мы можем дать описание как простых, так и сложных локутем, пролив тем самым свет на специфику оречевляемых мыслительных процессов.

Морфотемный метаязык может быть положен, таким образом, в основу описания организации и содержания речевого мышления и тем самым внести вклад в создание методологической базы когитологии как науки о языкосознании и речемышлении.

 

2.9. Когитема – единица мыслевыражения

 

Традиционно на уровне языка и речи выделяются такие единицы как простое слово (симплекс, корневое слово), производное слово (деривативное, аффиксальное: с приставкой, суффиксом или с приставкой и суффиксом одновременно), сложное слово (сложная словообразовательная конструкция; композиция из двух или нескольких слов с интерфиксом или без него; с деривативными элементами или без них); словосочетание (синтагма: атрибутивная или предикативная); предложение (простое, сложносочиненное, сложноподчиненное).

К универсальным единицам сознания и мышления относятся категориальные логико-мыслительные признаки – субстанциальность (предметность), локальность (пространство), реляциональность (собственно отношение; отношение в виде действия, расположения, передвижения, принадлежности, отношения части и целого и др.), темпоральность (время, длительность), квалитативность (качество, свойство), квантитативность (количество, множество, совокупность).

Особое место среди логико-мыслительных единиц занимает реляциональность как собственно отношение. Выявление перечня универсальных типов отношений в сознании и мышлении чрезвычайно сложная задача. «Язык мысли» в целом не поддается непротиворечивому описанию, так как не существует в чистом виде. Анализ показал, что наиболее объективно было бы вести речь не об отдельных «чистых» логико-мыслительных признаках и отношениях, а о вербализованных, т. е. объективированных в языке логико-мыслительных признаках и отношениях. Они выделяются в наших исследованиях терминологически как категориальные логико-семантические признаки и отношения. Логико-семантические параметры вербализованных понятий – не продукт рационального мыслительного самоанализа. Они выводятся из языкового материала, в котором зафиксированы в виде реликтных или современных внутриязыковых форм и межсловных связей с различной степенью эксплицитности / имплицитности. Логико-семантические признаки представляют собой наиболее глубинную зону пересечения, или интеграции, языка и сознания, речи и мышления. Как было показано выше, область интеграции языка и сознания мы называем языкосознанием, область интеграции речи и мышления – речемышлением. Языкосознание и речемышление являются когитологическими сферами. Когитологическую сферу языкосознания обслуживает лингвемный состав языка. Когитологическую сферу речемысли в целом обслуживает когитема (5) как совокупность непосредственно задействованной в интеграции части концептемы; локутемы (3); коммуникемы (4) (рис. 23).

Рис. 23

Когитема представляет собой определенную модель мира как единство трех ступеней познания – мыслительного отражения, языкового воплощения и речевого выражения.

Рисунок помогает понять, что когитема (5) – это то, что совыражается с помощью какой-то части лингвемы (1), а также выражается с помощью локутемы (3) и ассоциируется с какой-то частью концептемы (2), которая в свою очередь регламентирована определенной коммуникемой (4). Это совыражаемое, выражаемое и ассоциируемое, регламентируемое представлено следующими компонентами:

(а) мотивационным арсеналом лингвемы;

(б) синтагмемой и ее контенсиональным наполнением;

(в) ассоциативным потенциалом и ситуативно обусловленными признаками концептемы;

(г) коммуникативно-прагматическими признаками.

Следует отметить, что когитема как когитологическая единица – это не языковой знак, находящийся вне мысли. Это не инструмент для обозначения мыслительного понятия. Это процесс или результат мыслевыражения. Когитема – это самодостаточная макроединица, которая охватывает не отдельный фрагмент мысли как локутема, а целостную коммуникативно обусловленную мысль. Она состоит из пропозиционально организованной совокупности локутем в составе единого смыслового целого – текста.

 

2.9.1. Когитемное ядро синтагмемы

Структурное ядро когитемы можно представить в виде абстрактного отношения (R) между исходным, тематическим компонентом (а) мысли и ее замыкающим, предельным компонентом (b), ср. aRb.

Это тернарная структура концептемы, которая поэтапно развертывается в синтагмему. Такое перевоплощение когитемного ядра в синтагмему сопровождается ее структурным позиционированием; логико-семантической категоризацией; модификацией и функционализацией (что было продемонстрировано выше). Получив синтагмемный статус, когитема частично контенсионализируется, т. е. наполняется категориально-логическим содержанием, позволяющим отличить один абстрактный компонент синтагмемы от другого по его акциональному; качественному, локальному и др. признаку, например: «одушевленный активный предмет») «воздействует на») «неодушевленный пассивный предмет»; «предмет» «проявляет» «свое качество»; «предмет» «локализован» «в определенном пространстве». Синтагмема, сформировавшаяся на когитемном ядре, сопровождается последующей контенсионализацией в плане номинализации; грамматикализуется; получает синтаксическое оформление.

При определении тернарной когитемной структуры (aRb) следует руководствоваться следующими критериями:

(А) Приоритетность / неприоритетность. Приоритетный признак представляет собой основной объект мысли, который подлежит определению. Неприоритетный признак – определяющий или сопутствующий признак. Приоритетным (главным, ведущим) признаком в триаде может стать любой компонент, ср.: aRb, aRb, aЯb (приоритетный признак выделен жирным шрифтом).

(Б) Направленность отношения / отсутствие направленности отношения. Отправной (адресантной) точкой направленного отношения может быть только приоритеный признак, развертывающийся на пространственно-временной оси мыслепроявления, мыслеформирования (или a, или b, или R). Для символизации центробежной направленности используем символ (R), ср. aRb, aRb, а для центростремительной – символ (Я), ср. аЯb, aHb. Замыкающей (адресатной) точкой направленного отношения является неприоритетный признак (или a, или b, или R).

В случае двусторонней направленности отношения происходит смена адресантности (тематического исхода) на адресатность (рематический предел) мысли, и наоборот; соответственно, меняются и приоритеты, ср. aRЯb. Отсутствие направленности отношения представляет собой (при отсутствии приоритетов) координацию, соотношение, соположение, ср. aR = ЯЬ.

(В) Потенциальная эксплицитная / имплицитная формантизация на вербальном уровне. Потенциальные эксплицитные признаки печатаем нормальным шрифтом, имплицитные – курсивом.

Благодаря буквенной и печатной символике критериев (А), (Б) и (В) мы выводим лишь универсальные структурные классы, или абстрактный каркас когитемных единиц и их отношений.

В соответствии с вышеизложенными критериями тернарная логико-мыслительная структура ложится в основу следующих разновидностей универсальных когитологических отношений.

I. aRb: Дети поют песни. Дети, которые поют песни.

II. aЯb : Песни, которые поют дети. Песни, поющиеся детьми.

III. aRb: Дети (которые что-то делают, например, поют песни; ситуативно обусловленная, латентная формантизация).

IV. аЯЬ : Песни (которые поют дети; ситуативно обусловленная, латентная формантизация).

V. aRb: Пение (…песен; ситуативно обусловленная, латентная формантизация).

VI. аЯЬ: Пение (детское …детей; ситуативно обусловленная, латентная формантизация). Поют… (ср. Дети все еще поют).

VII. aRb: Дети поют. Поющие дети.

VIII. аЯЬ: Пение детей. Детское пение.

IX. aRb: Пение песен детьми.

X. aRb: Пение песен (…детьми).

XI. аЯЬ : Песни детей. Детские песни.

XII. аЯЬ : Песни, которые поют… Поющиеся песни. Песни поют…

XIII. a(R)b: Певцы песен… (скобки означают, что отношение пения зафиксировано на номинационном уровне в идее соименования).

XIV. А(RЯ)Ь : Дети – певцы… Певцы – дети….

Данные универсальные классы когитемных единиц и отношений ложатся в основу синтагмемы. Последнюю мы определили как синтагмообразно организованную семантическую структуру лингвемы и локутемы.

Если сосредоточить внимание на более эксплицитном когитемном типе (I) и приведенных к нему примерах (комплексных локутемах), опуская подробности, мы можем представить результат интеграции мысли в лингвеме и локутеме, следующим образом:

I. aRb: Дети поют песни. Дети, которые поют песни.

a(=1. «субстанциальный_одушевленный_юный_ множественный_агентивный»);

R(=2. «осуществляет_ «действие порождения»; 3. «во временном плане настоящего»; 4. «выполнение действия не достигло пространственно-временного предела, т. е. представлено как длительное»);

b(=5. «порождаемый субстанциальный акустический объект»): Дети поют песни. Дети, которые поют песни.

Где 1. – комплекс признаков логико-семантического, функционально-семантического и грамматического порядка, а именно: «субстанциальный» – признак предмета; «одушевленный» – модификационный признак; «юный» – квалитативный признак; «множественный» – квантитативный признак; «агентивный» – активно действующий, субъектный;

2. – комплекс признаков логико-семантической категории реляциональности и грамматической категории предикативности, а именно: «осуществляет» – реляционный признак, или релятор; «действие порождения» – акциональный признак, или акционал;

3. – интегративный категориальный признак логико-семантического и грамматического порядка: «во временном плане настоящего» – темпоральный признак;

4. – интегративный категориальный признак логико-семантического и грамматического порядка: «выполнение действия не достигло пространственно-временного предела, т. е. представлено как длительное» – локально-темпоральный признак аспектуальности (вида) и «способа действия»;

5. – интегративный категориальный признак логико-семантического и грамматического порядка: «порождаемый субстанциальный акустический объект» – признак объектной фактитивности.

Кроме первого, все остальные классы когитемных единиц и их отношений, приведенные выше в списке, представляют собой, прежде всего, менее эксплицитные интегративные когитемные отношения. Их своеобразие проявляется в приоритетах, направленности отношения и в реализации различных возможностей эксплицитной / имплицитной формантизации, в частности, иногда в отсутствии полноценной предикативности; в превалировании номинативного стиля представления и др. Когитемное ядро интегрируется в синтагмемную структуру соответствующей лингвемы.

От когитемного ядра к синтагмеме и от нее через каналы форматизации к локутеме и к лингвеме – таков путь объективации мысли. Мысль фиксируется в отдельных языковых единицах не напрямую, минуя речевой путь становления. Отдельная языковая единица, или лингвема как финальный этап объективации – это свернутая речевая единица, т. е. локутема. Данные представления мыслительно-вербального взаимодействия опираются на исторические факты развития языка. Достаточно привести в этой связи мнение русского грамматиста XVIII века Ф.И. Буслаева: «Из истории всякого языка убеждаемся, что первоначальная форма, в которой выразился дар слова есть уже целое предложение. Дар слова – передавать мысли членораздельными звуками. Только в целом предложении мысль может быть выражена. Только в предложении получают свое значение отдельные слова» (9, 1–2). Ясно, что отдельно взятое слово вне речи – это, скорее всего, продукт лингвистического анализа, или языкослово, но не живое речеслово. Таким образом, языкослово (лингвема) может лишь ассоциировать признаки и связи собственного предыдущего состояния, т. е. речевого качества и свойства. Как правило, лингвема имеет память на свои основные локутемные характеристики. Поэтому мы понимаем под лингвемой совокупный локутемный образ.

Наиболее богатыми и интересными в когитологическом отношении являются предикативно свернутые синтагмы, которые называются в традиционной грамматике атрибутивными словосочетаниями. Атрибутивные сочетания воплощают в подавляющем большинстве случаев тернарные когитемные отношения, но сами они представлены формантно, чаще всего в виде бинарных конструкций, состоящих из определяемого и определяющего компонентов. Особенностью большинства атрибутивных групп является имплицитный релятор, который не обязательно имеет свои номинативные аналоги в глагольных формативах. Определение имплицитного релятора средствами естественного языка, как было уже указано выше, чрезвычайно затруднительно в силу семантической расплывчатости глагольных единиц, сохраняющих память на многие субстантивные единицы, с которыми они сочетались в рамках предикативных синтагм. Во избежание противоречий при интерпретации необходимо принимать во внимание взаимообусловленность компонентов, структурирующих атрибутивную связь. Каждый отдельный компонент следует рассматривать в причинно-следственной связи с другими двумя компонентами. Поэтому атомарное описание компонентов триады не может дать плодотворных результатов, во всяком случае, на начальной индуктивной стадии анализа. Так, например, то, что для одних компонентов можно считать отношением включения или содержания, для других это будет уже отношением нахождения, ср. ядовитый гриб и лесистая гора. Отношение принадлежности в широком контексте может быть погашено, пересемантизировано, ср. Шляпа охотника и Шляпу охотника украшало гусиное перо ('шляпу на глове охотника'). Представим некоторые результаты анализа в табл. 3.

Таблица 3

Как следует из табл. 3. толковые определения отличаются от синтагмемных не только малой степенью абстрактности, но главным образом тем, что семантические отношения между лингвемами атрибутивной синтагмы определяются «бытовым», естественным языком, в котором узуальные, нормативные формулировки не дифференцируют отдельные смыслы, т. е. содержат в себе потенциальную многозначность, а значит возможность варьирования.

Цель определений на естественном языке – вывод на приблизительный смысл, не нуждающийся в дальнейшей дробности, т. е. в более точном толковании. По сути и в большинстве своем такие определения «молекулярны». Синтагмемные определения, наоборот, строятся в соответствии с атомарным квантованием семантики. В идеале синтагмемные определения не должны допускать многозначности. Их предназначение – выявлять не конкретный смысл локутемного единства, а структуру, лежащую в основе локутемных классов и типов, т. е. единую семантическую структуру определенного множества локутем, которые на основе этой структуры формируют разные смыслы. Семантический смысл связан с функционализацией, модификацией и контенсионализацией (содержательным наполнением) синтагмемы.

Когитемная реляционная структура (aRb), как было отмечено, ложится в основу определенных классов, типов и вариантов синтагмемы. На дедуктивном этапе анализа все же представляется возможным определить более универсальные черты составляющих триаду компонентов. К примеру, релятивный компонент (R) представлен в русском языкосознании и речемышлении такими наиболее частотными типами и вариантами с большей или меньшей степенью выраженности – эксплицитности/имплицитности.

1. Эффектив (порождать, осуществлять), ср. осуществлять, выполнять, проводить.

2. Акционал (процесс, действие, воздействие), ср. пить, точить, кусать, работать.

3. Темпоративный акционал (действие на фоне временных параметров), ср. временить, заночевать, обедать, продлить.

4. Дуративный акционал (продолжительное действие), ср. высиживать, ждать, зимовать, размышлять.

5. Инхоативный акционал (начало действия), ср. завыть, загореться, заплакать.

6. Финальный акционал (конец действия), ср. созреть, дослужить, дочитать, отдежурить.

7. Итеративный акционал (повторяющееся действие; многоактное действие), ср. посещать, навещать, повторяться, раздавать.

8. Фреквентативный акционал (часто повторяющееся однотипное действие), ср. жевать, моргать, семенить.

9. Мультиобъектный акционал (действие, в результате которого создается множественный объект), ср. накопить, приумножить, суммировать, удвоить, собирать.

10. Минутивнообъектный акционал (действие, направленное на уменьшение количества, состава частей объекта), ср. уменьшить, убавить, растерять.

11. Комплиментивно-объектный акционал (действие, направленное на дополнение, оснащение одного объекта другим объектом), ср. дополнить, оснастить, подмешать, подсыпать.

12. Деструктивно-объектный акционал (действие, в результате которого объект лишается своих составных частей; а также жесткое действие, в результате которого объект претерпевает существенные качественные и/или структурные изменения), ср. обескровить, обезглавить, оскопить, остричь, разбить, расчленить, расщепить, разорвать.

13. Акциентивно-объектный акционал (действие, в результате которого объект получает новое качество), ср. белить, сушить, чистить.

14. Субъектный эволютив (становиться каким-то; приобретать новое качество в ходе развития), ср. бледнеть, пьянеть, ослабеть, отупеть.

15. Субстантный эволютив (становиться каким-то; приобретать новое качество в ходе развития), ср. седеть, желтеть, краснеть, вянуть, загустеть, протухнуть, помелеть.

16. Трансмотив (передвижение), ср. идти, шагать, лететь, ехать.

17. Локационал (нахождение в пространстве; статическое пространственное положение), ср. сидеть, висеть, лежать.

18. Субъектный директив (субъект изменяет местоположение в пространстве), ср. садиться, ложиться.

19. Субстантный директив (перемещение предмета субъектом), ср. повесить, положить, подвинуть.

20. Локутив (осуществлять действие в форме речи; речедействие), ср. напомнить, укорять, сообщать.

21. Экзистенциал (отношение существования, бытия), ср. быть, существовать, являться.

22. Дефинитив (характеризоваться, определять, давать субъективную оценку, считаться), ср. подробная анкета (= анкета, которую характеризуют как подробную).

23. Позитивный дефинитив (характеризоваться положительно), ср. хорошая подготовка (= подготовка, которая считается хорошей).

24. Негативный дефинитив (характеризоваться отрицательно), ср. слабая работа (= работа, которая оценивается как слабая).

Резюмируя вышеизложенные положения, можно сказать – Мысль приходит в Язык через Речь. Объективация, или интериоризация мысли в лингвеме, – это процесс исторический и в то же время непрерывный. Он связан с изменениями языка, с его потерями и приобретениями – исчезают грамматические формы, стареет и обновляется лексика.

Процесс репрезентации и выражения, т. е. экстериоризации мысли, и превращение ее в речемысль – это не отложение мысли в языке, а облачение мысли в речевые и номинативные структуры, это мыслепроявление в вербальных, уже осмысленных раннее формах.

Как было уже сказано выше, процесс вынаруживания мысли не является произвольным, а ограничивается двояко, с одной стороны, регулируется реальным положением дел (мысль дискретна не потому, что ее ограничивает язык, а потому, что она верифицируется объективной действительностью); с другой стороны, она подчиняется общим коммуникативным законам, принятым в обществе, и прагматизируется говорящим субъектом (человек говорит не только для того, чтобы информировать или получать информацию, а для того, чтобы действовать и воздействовать).

 

2.9.2. Коммуникема

Коммуникема, входящая в состав когитемы, непосредственно взаимодействует с локутемой – определяет уместность или неуместность ее использования, накладывает на нее смыслы, более или менее совместимые с ее семантической природой. Коммуникема наслаивается на простую или составную локутему в условиях речевого контекста.

В соответствии с теорией речевых актов любое говорение состоит из трех видов речедействий – локуции (того, что обозначается), иллокуции (того, что намеренно и скрыто сообщается) и перлокуции (того, что побуждает к какому-то действию). Так, например, высказывание матери, адресованное ребенку «Здесь грязь!», фиксирует факт наличия какого-то предмета ('грязи'), предостережение ('здесь можно запачкаться') и руководство к действию ('не ступай сюда, обойди').

Мы видим, что локутема нагружена двумя дополнительными признаками коммуникемы (иллокутивным и перлокутивным). Однако коммуникема может быть представлена не только этими признаками. Она может актуализироваться как метафорический, иносказательный смысл, ср. осел при обозначении человека. Этот смысл формируется у локутемы благодаря смещению семиотической функции из сравнения сообозначаемого («осла») и обозначаемого («человека»). Устоявшиеся в языке, блеклые метафоры типа осел, лиса в отношении человека, реализуют соответственно такие смыслы как 'тупость', 'упрямство' и 'хитрость', 'изворотливость'.

Как известно, большой метафорической насыщенностью обладают библейские притчи, услышанные из уст Бога-Человека и зафиксированные в Священном Писании. Притчи определяются как метафорические тексты, повествующие в своей локутивной форме о каких-то реально-онтологических или гипотетических ситуациях. Тексты притчей доступны для первичного восприятия, но в них скрыт глубокий метафорический смысл, или духовная истина. Притча не ограничивает скрытую в ней духовную истину строгими рамками определения и в этом ее коммуникативная сила.

На наш взгляд, примечательна в этой связи притча «О сеятеле». (Евангелие от Матфея, гл. 13):

«Вот вышел сеятель сеять;

4. и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то;

5. иное упало на места каменистые, где не много было земли, и скоро взошло, потому что земля была не глубока;

6. когда же взошло солнце, увяло и как не имело корня, засохло;

7. иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его;

8. иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать;

9. кто имеет уши слышать, да слышит!».

Первичное чтение притчи «невооруженным глазом» не даст для нашего ума ничего, кроме банальных сведений реально-онтологического порядка, представленных в различных атрибутивных и пропозициональных локутемах. Семантические локутемные смыслы сводятся к следующим комплексам:

(A) Человек вышел в поле, чтобы посеять, зерно и получить через некоторое время урожай.

(Б) Поле, на котором сеятель разбрасывал зерно, было неоднородно:

(1) место у дороги;

(2) каменистые места, с малым количеством земли;

(3) тернистые места, заросшие травой и сорняком;

(4) добрая, обработанная земля.

(B) Зерно, упавшее у дороги, не успело взойти, так как было склевано птицами.

(Г) Зерно, упавшее в каменистые места, взошло, но увяло, так как там мало было земли.

(Д) Часть зерна заглушили сорняки.

(Е) Зерно, упавшее на добрую землю, дало наибольший урожай: в тридцать, шестьдесят, сто крат.

Мы предполагаем, что определенные локутемы должны быть нагружены какими-то иными, не семантическими смыслами, иначе было бы непонятно, для чего, с какой целью приводится в Библии данная притча. Такими смыслами являются коммуникативные смыслы – коммуникемы. Последние придают локутемам иное качество. Собственная семантика локутем отодвигается на второй план и образует вторичный знаковый фон. Первичную знаковую функцию начинают выполнять коммуникемы.

Локутемно-коммуникемная совокупность представляет собой когитему, как наиболее самодостаточную единицу речевого мышления. Выражаясь более образно, мы можем сказать, что коммуникемные корни когитемы проростают не в самом языке, а на почве концептемы. Это христианский концепт, знание которого обеспечивает правильное толкование притчи. В данном случае этот концепт характеризуется тем, что притча не только «вещает» (= сообщает о вещественном положении дел), но и сравнивает, наталкивает на аналогию (считается, что само слово притча произошло от греческого глагола parabole – сравнивать, ср. парабола – иносказательное нравоучение). Христианская концептема, как нам представляется, строится на аналогии «Бога» и «сеятеля»; «сеятеля» и «говорящего»; «семени» и «слова». Говорящий – это тот, кто разбрасывает «словесные семена», которые прорастают в сознании слушающих соответствующими образами и идеями или вообще не прорастают. В этом мы убеждаемся, читая притчу повторно «вооруженным глазом».

В соответствии с нумерацией строк притчи «О сеятеле» мы можем, пользуясь заявленной аналогией, сделать следующие выводы:

4 => полное непонимание, невосприятие услышанного слова;

слово не дошло до слушателя, который имел уши слышать, да не услышал; говорящий «сработал» впустую;

5 => скоротечное усвоение в силу неподготовленности слушателя, например, отсутствия соответствующих знаний, неглубокое проникновение в суть услышанного слова;

6 => усвоение, не выдерживающее проверки на практике в силу все того же поверхностного восприятия;

7 => засоренное восприятие и неправильное усвоение; говорящий вынужден не просто убеждать словом, ему приходится переубеждать, но переубедить слушающего он не смог;

8 => оптимальное восприятие и усвоение; однако каждый

слушающий воспринимает неодинаково; соответственно, эффект от речевого воздействия различный у разных людей.

 

Методологические возможности и границы лингвистического анализа

1. На чем основывается методология лингвистического анализа? Что является объектом собственно лингвистического анализа?

2. На каких методологических предпосылках строится когитологический анализ? Какое содержание с позиций когитологического подхода вкладывается в рабочие, объяснительные понятия «интрамысль», «языкосознание», «речемысль», «экстрамысль», «концептуальное сознание», «концептуальное мышление», «языкослово», «речеслово»?

3. Проблемы лингвистической терминологии.

4. Что понимается под политомией семантико-понятийного отношения?

5. Проблема языкового и речевого знака в лингвистике. В чем суть четырех подходов к толкованию вербальных знаков (унилатерального, билатерального, триалатерального, кварталатерального)?

6. Что понимается под аналитическими и синтетическими тенденциями в лингвистических исследованиях?

 

Основы когитологии

Часть и целое в языке и речи

1. Докажите истинность или ложность следующих противоположных взглядов на соотношение части и целого:

(1) Целое включает часть: Часть включает в себя целое.

(2) Я – часть мира (= Я в мире): Мир – моя часть (= Мир во мне).

(3) Целое есть совокупность частей: Целое есть совокупность частей и их отношений.

(4) Целое – единство имманентных частей: Целое – единство составляющих его предметов.

(5) Часть мыслится в единстве с целым и другими частями: Часть может мыслиться вне своего целого и вне связи с другими частями.

2. Приведите примеры, когда слово называет целый предмет, а обозначает часть предмета.

3. Обоснуйте случаи, когда слово называет не отдельный компонент ситуации, а всю ситуацию. За счет чего достигается такой семиотический эффект?

Синтез и анализ как вербальномыслительные процедуры

1. Если мы вкладываем в понятие вербального мышления языковые и речевые средства оформления мысли, то что следует понимать под результатами синтеза и анализа в языке и под процессами синтеза и анализа в речи?

2. Считаете ли вы, что современная наука обречена на анализ?

3. Слово в языке – это продукт синтеза или анализа?

4. Слово в речи – это процесс синтеза или анализа?

5. Может ли быть синтез мыслетворческим процессом?

6. В каких случаях анализ не требует от человека креативных действий?

7. Какие типы анализа зафиксированы в лексических единицах языка?

8. Определите истинность или ложность следующих формулировок:

• Речь – это анализ.

• Речь – это синтез.

• Слово – это синтез.

• Слово – это продукт анализа.

9. К чему приводит предицирование слова в речи – к синтезу или к анализу?

10. С чем связано оязыковление и оречевление мысли – с синтезом или анализом?

Логическое тождество и речемыслительное отождествление

1. Можно ли считать слова-синонимы компонентами, вступающими в отношение полного тождества? Ср.: мчаться – нестись; работать – трудиться; лингвистика – языкознание.

2. Тождество как речемыслительное отношение – это равенство, аналогия, подобие, или – уравнивание, аналогизация, уподобление?

3. Какой коммуникативный эффект порождается при уподоблении контрастирующих по значению слов, ср.: человек – свинья; человек – солнце; автомобиль – телега; медленно – быстро ('торопись медленно').

Когитологические концепты

1. Проинтерпретируйте следующие когитологические взгляды из отечественного лингво-философского наследия:

• Языковое сознание не равно речевому мышлению.

• Язык и мысль взаимодействуют как разные категории.

• Тождество между языком и мыслью проявляется по форме и содержанию.

• Любая мысль может быть выражена с помощью языка.

• Мысль «является» в речи.

• Слово в языке и слово в речи – это разные слова.

• Язык усваивается через мысль. Язык есть средство приобретения мысли.

• Мысль формируется первоначально независимо от форм языка.

• Язык – «генератор мысли».

• Мысль выхолащивает языковое содержание.

• Ложность следует искать в познании, а не в отношении вещей.

• Язык соотносится с действительностью через сознание.

• Знаком слова является его «внутренняя форма».

• Знание, заложенное в языке, и знание, находящееся вне языка, – это соотносимые, но не совпадающие величины.

• Быстрота мышления с помощью языка становится возможной благодаря заместительной функции одного из признаков значения.

2. Какие логико-мыслительные категории формируют концептуальные парадигмы и синтагмы?

3. Проинтерпретируйте следующие когитологические метафоры:

• На мысли лежит печать языка.

• Сознание есть знак действительности.

• Действительность – знак сознания.

4. Как вы понимаете следующие определения:

• Язык не является инородным знаком по отношению к мышлению.

• Языковая игра – это соотношение мыслительных понятий с помощью языка.

5. Можно ли толковать «тождество» как «отождествление, или уподобление» соотносимых понятий?

6. Согласны ли вы с тем, что всякое объяснение – это сведение сложного к простому? Можем ли мы утверждать, что объяснение – это также уподобление объясняемого объекта объясняющему инструменту?

Когитологические аспекты понимания

1. Объясните суть трех типов понимания:

(1) понимание объекта действительности с помощью сознания, или концептуальной картины мира без (активного) участия языка;

(2) понимание концептуальной картины мира и самосознания с помощью языка, или языкового сознания;

(3) понимание языковой картины мира, или языкового сознания.

2. Чем отличается понимание текста от понимания обозначаемых с его помощью событий и фактов?

3. Объясните и продемонстрируйте на конкретных примерах следующее положение:

– Субъектно-предикатное отношение (S – P) часто предстает на логико-семантическом уровне как отношение субъекта к производимому действию, а предикатно-объектное отношение (P – O) – как отношение действия к признаку объекта. Первое представляет собой акт выполнения (осуществления) действия, второе – создание объектного признака.

4. Чем отличается понимание в перспективе говорящего от понимания в перспективе слушающего?

5. На основании каких положений когитология определяется как интердисциплинарная наука?

6. Определите, для каких направлений анализа характерными являются следующие положения:

(а) язык в себе и для себя;

(б) язык для человека;

(в) мысль в языке;

(г) мысль на базе языка;

(д) речемысль.

7. Определите три типа знаний:

1) знания языка;

2) знания о языке;

3) знания использования языка.

8. В чем разница между понятиями «называть», «обозначать», «выражать»?

Когитология как наука о языкосознании и речемышлении

1. Проинтерпретируйте следующие цели и задачи когитологии: Когитология изучает закономерности и особенности перехода мысли в язык; языка в речь; интеграции речи и мысли.

2. Если речь – это не факт языка, а речемыслительное произведение, почему мы продолжаем рассматривать речь только как актуальное состояние языка?

3. Какую функцию выполняет координативное сознание?

4. Согласны ли вы с тем, что мы усваиваем с помощью имен не мыслительные объекты, а другие имена?

Морфотема как метаязык когитологического исследования

1. Что вкладывается в понятие морфотемы?

2. Является морфотема единицей языка или единицей анализа?

3. На какие стадии делится процесс языковой объективации мыслительных понятий?

4. Можно ли рассматривать процессы репрезентации как мыслевыражение?

5. Можно ли рассматривать репрезентацию как наложение вербализованной (оязыковленной) мысли на актуальную мысль, представляемую в сознании в виде концепта?

6. Какой языковой статус получают логико-мыслительные категории в процессе объективации?

7. Как взаимодействуют логико-семантические категории с грамматическими категориями? Продемонстрируйте данное взаимодействие на примерах соотношения естественного и грамматического рода; категории квантитативности и числа; категории квантитативной субстанциальности и числа.

8. Обоснуйте необходимость создания грамматик нового типа, а именно, когитологических грамматик.

9. Назовите и определите основные единицы морфотемного анализа.

Лингвема и локутема – основные единицы объективации и репрезентации когитологических сфер

1. Обоснуйте необходимость введения новых терминопонятий – лингвема и локутема?

2. Как структурирована лингвема?

3. Чем отличается синтагмема от традиционных понятий лексического значения, семантической структуры, иерархии семантических признаков?

4. Почему локутему можно назвать интегративной единицей репрезентативного характера?

5. Определите способы перехода лингвемы в локутему.

Когитема – единица мыслевыражения

1. Почему когитему нельзя назвать единицей анализа и единицей языка?

2. Чем отличается когитема от локутемы?

3. Если исходить из положения «довербальной» природы мыслительного начала, то можно ли считать абстрактное ядро когитемы началом лингвемного оформления и локутемного выражения актуальной мысли?

4. Не кажется ли вам архаичной фраза типа: 'Мы выражаем мысли с помощью языка'?

Не лучше ли было бы ввести новые, когитологически оправданные формулировки, например?

В акте говорения мы порождаем речемыслительное единство – речемысль.

Речь – это не вербальная форма мысли, не знак для обозначения мысли, а сама мысль.

Мысль вне языка и речи – фикция.

Нет мысли за пределами сознания.

Нет мысли за пределами языка и речи (ср. «О чем нельзя сказать, о том следует молчать» Л. Витгенштейн. Мысль, заключенная в искусственные знаковые системы, выводится из них и осознается в конечном итоге с помощью естественного языка).

Язык не пускает человека в мир бессмыслицы, за пределы сознания.

5. Можно ли утверждать, что объяснение – это манипуляция речемыслями? Разве мы объясняем мысли с помощью языка? Или это уже анахронизм?

6. Чем отличается толковое определение от «вербальной единицы» или от вербально-концептуальной единицы, например, от локутемы атрибутивного типа?

7. Чем отличается толковое определение от научного определения, например, от синтагмемного определения? Какой когитологический объект толкуется и научно определяется?

8. Вы согласны с тем, что научный анализ – это расчленение целого на части или, наоборот, сведение частей в целое? Это сведение частного к общему, конкретного к абстрактному?

9. Какую роль в речемышлении и мыслевыражении играет коммуникема?