— Послушайте, господин Марьяи, у нас есть десять тысяч пенге, мы отдадим их вам, и дело с концом.

— У вас и побольше найдется, господин Шпитц, только хорошенько поищите, — ответил Марьяи. — Мы с вами старые коммерсанты, и я знаю ваши возможности.

Йожеф Шпитц почесал лысеющую макушку и развел своими коротенькими руками.

— Да провалиться мне на этом месте, если я что-нибудь утаил. Разве мы не пойдем на любые жертвы? Пожалеем филлер для своих спасителей? Но раз нет — значит, нет. Откуда их взять? Сначала пришли из союза «Барош», распродали магазин. Потом потащили в гетто, пришлось бросить и дом и склад. Что можно было взять с собой? А все, что прихватили, то пропало, когда бежали из загона. Десять тысяч пенге, господин Марьяи, и чек на пять тысяч с уплатой после войны.

Марьяи тряхнул головой.

— Только наличными, господин Шпитц. Одни только деньги. Я не хочу злоупотреблять вашим тяжелым положением, но подумайте сами. Госпожа Кинчеш, вероятно, ничего не возьмет за то, что вас прячет, если даже вы предложите. Но содержание…

— Речь идет о какой-то неделе. Американцы уже в Париже…

— В Париже, но не в Будапеште, сударь. Оставим этот разговор. А вдруг война затянется еще на год! Что же мне тогда с вами делать? Выбросить вон из склада?

— Провалиться мне на этом месте, если через месяц она не кончится, проклятая…

— Ей не будет конца… Словом, содержание шести человек, хлеб, колбаса будут стоить сто пятьдесят пенге в день. К тому же без риска не прожить — придется покупать на черном рынке хлебные карточки… А если кто заметит, что я ношу вам продукты?..

Шпитц окинул взглядом своих товарищей. Все пятеро сидели на диване и, затаив дыхание, ждали, каков будет исход переговоров. Среди них были две женщины: молодая тощая зобастая брюнетка с чуть выпученными глазами и толстая шатенка в летах. Та, что постарше, была женой Йожефа Шпитца, а младшая — Ивана Комора. Возле госпожи Комор сидели два ее сына, пятнадцатилетние близнецы, Иван Комор младший и Чаба Комор. Их отец, худой мужчина, лет пятидесяти, в очках, с нервным лицом, сидел в углу дивана.

— Иван, подойди-ка сюда, — позвал его Шпитц. Они отошли к оконной нише и о чем-то озабоченно заспорили.

— Пожалуйте к нам, господин Марьяи.

Черноусый бухгалтер живо подскочил к ним.

— Скажите прямо, сколько вы хотите?

Марьяи на миг задумался. Он, казалось, производил сложные подсчеты.

— Двадцать тысяч пенге.

— Столько у нас нет.

— Тогда я не смогу вас кормить.

— Пятнадцать тысяч наличными и вексель на пять тысяч, — сказал Комор, чувствуя, что его нервы вот-вот сдадут. Шпитц сердито посмотрел на него. Марьяи перехватил этот взгляд.

— Ладно. Устраивайтесь тут поудобнее и ждите меня. Я схожу к госпоже за ключами. Если кто-нибудь постучит в дверь, не открывайте… откроете только, когда я приду и трижды позвоню. Впрочем, это не годится, ведь так может позвонить и посторонний… Лучше я возьму с собой ключ.

Против такого решения возражений не было. Марьяи ушел, щелкнул ключ в замке, и они вшестером остались в чужой квартире. Некоторое время никто не осмеливался нарушить молчание, только как-то странно тикали настольные часы. Возле окна висела небольшая клетка. За решеткой, забившись в угол, сидела печальная канарейка. Засунув руки в карманы, Чаба подошел к клетке и от нечего делать стал разглядывать птичку.

— Ну, вот мы и узнали, что такое рабство, — произнес Шпитц и попытался засмеяться. — Сорок лет подряд меряешь честно отрезы на пальто, и вдруг все идет прахом и ты скрываешься, словно разбойник какой… И мы должны еще благодарить, если за пятнадцать тысяч пенге удастся попасть в нору и получать корку хлеба…

— Йожи, не разговаривай так громко, — оборвала его жена, — чего доброго, соседи услышат.

— Что же мне, прикажешь, шепотом говорить? Да кто я такой? Разбойник, что ли? Разве у меня нет венгерского гражданства? Разве я не плачу налогов? Что им от меня надо? Ох, пусть только кончится когда-нибудь этот цирк!

Он сунул руку в карман и тут же обратился к Комору.

— Иван, нет ли у тебя закурить?

— Есть, конечно, изволь.

Шпитц потянулся к портсигару.

— Скажем Марьяи, чтобы он и сигареты приносил.

Марьяи, чтобы скорее добраться до своей хозяйки, поехал трамваем. Он остановился возле серого двухэтажного дома, позвонил и стал терпеливо ждать, пока из кухни выйдет Марика, воспитанница вдовы госпожи Кинчеш. Марика с трудом открыла тяжелую дубовую дверь. Госпожа Кинчеш с двумя сыновьями ушла к мессе и еще не вернулась. Девушка усадила господина Марьяи на кухне. Сконфуженный бухгалтер мял свою лучшую шляпу, не смел даже пошевельнуться, боясь столкнуть локтем какую-нибудь банку с вареньем, горшок со сметаной или испачкаться жиром или мукой.

Четырнадцатилетняя Марика, стройная, белолицая девушка, заплетала каштановые волосы в две толстые косы. Госпожа Кинчеш видеть не могла в своем доме девушку с короткими волосами. Ведь старший сын ее, двадцатилетний хозяин, учился на философском факультете университета, а младший ходил в седьмой класс гимназии. Правда, отцы иезуиты отпускали его домой только на время летних каникул, но разве лета недостаточно, чтоб забилось молодое сердце при виде смазливой девчонки?

Господин Марьяи поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, будто судья на состязаниях по пинг-понгу, от плиты к столу, от стола к плите, в зависимости от того, что делала Марика — разжигала огонь, месила тесто, жарила мясо или чистила овощи. «Пора бы жениться, — подумал господин Марьяи. — Мне уже тридцать восемь лет, у меня хорошее жалованье, уютная квартира. Госпожа Кинчеш, наверное, даст за девушкой приданое, ведь Марика дочь ее покойной сестры, может быть, и деньгами не обидит… А разве можно найти лучшую жену, чем Марика? Хозяйка воспитала эту девушку так, что вряд ли кто с ней сравняется. Совсем еще молодая, а уже сама печет хлеб, стряпает, убирает за шестерых, если не больше… Или, может, госпожа Кинчеш бережет ее для своего сынка? Нет, хозяйка не такая женщина, она не позволит своим сыновьям жениться. Скорее отдаст обоих в попы».

— Когда придет домой мать, Марика?

— Придется вам подождать ее, — ответила девушка, откинув назад голову, так как стояла к Марьяи спиной и наливала в котел воду. — Хоть она и страдает ревматизмом, но простоит на коленях до самого обеда, потому что больше всего любит молиться одна. К мессе стекается столько народу, что бог может и не услышать ее голоса…

— Ну и острый же у тебя язычок, Марика. Какие же нечестивые слова ты говоришь.

— Не было бы нечестивых, так и набожных не почитали бы.

— У кого ты этому научилась, неужто у своей матушки?

— Нет, сама знаю.

— Ты ходишь в церковь?

— Еще что выдумали. Кто же тогда обед будет готовить, может быть, вы? Легко молиться, когда разоденешься, нарядишься, а вернешься домой — все уже готово…

Марьяи больше не рисковал о чем-либо спрашивать. Не хватает еще, чтобы нагрянула госпожа и услышала их разговор…

Заскрежетал замок в воротах: пришли хозяева. Впереди шествовала госпожа Кинчеш, высокая, крепкая, белокурая женщина, в темно-синем пальто, коричневых ботинках на высоком каблуке, с кожаным молитвенником и четками в руках. Следом шли два ее сына, двадцатилетний светлоусый Гашпар и семиклассник Балинт в расшитой шнурами форме. Госпожа Кинчеш протянула для поцелуя руку сначала Марьяи, затем Марике.

— Марика, принеси ликерные рюмки, — сказала она и пригласила гостя к себе в комнату. — Чем порадуете, господин Марьяи?

Но, прежде чем бухгалтер успел раскрыть рот, госпожа Кинчеш, громко вздохнув, проговорила:

— Ах, как дивно проповедовал сегодня златоустый отец Казмер. Поверите, господин Марьяи, если бы я жила не здесь, а в Америке, то и тогда бы приезжала сюда к мессе. Гажика, какими словами начал отец Казмер свою проповедь?

Гашпар читал газету «Пешти Хирлап». Он неохотно поднял глаза, но ответил с учтивостью: «Поелику, ты был опорой для слабых…»

— Да-да, — закивала головой госпожа Кинчеш. — Из книги Исайи. «Поелику ты был опорой для слабых, опорой для бедных в их униженном положении, спасением от бури… когда гнев насильников был таков, как сотрясающий каменные стены ураган…» Я даже всплакнула, слушая его. Каждое его изречение, словно бичом, стегало меня по сердцу. Сколько грехов совершаю я каждый день…

— Но, сударыня, — запротестовал Марьяи, — ведь вы, сударыня, чище самого ангела, белее только что выпавшего снега.

— Не богохульствуйте, господин Марьяи, — зашептала хозяйка, затем посмотрела на дверь и громко крикнула: — Где же рюмки, Мари?

Девушка испуганно вздрогнула. Она стояла перед открытой духовкой и поливала маслом мясо. Горячий жир брызнул ей на руки, но она только поднесла их к губам и сразу же молча побежала с гранеными водочными рюмками.

Марьяи кашлянул, не зная, как ему продолжать разговор со своей начальницей.

— Ваша маленькая крестница, сударыня, Агика Чаплар…

Глаза госпожи Кинчеш увлажнились слезами.

— Никаких следов, никаких известий…

— Она оказалась коммунисткой и перебежала к русским, — вмешался Гашпар, отбросив в сторону газету. — Мама хочет видеть в людях только хорошее, у нее мягкое сердце, потому-то ее все и обманывают. Вместо того чтобы заставлять свою крестницу молиться ради спасения души, она посылает таким вот подонкам жареную утку… Так ей и надо, раз порвала с семейством Шомоди и вышла за коммуниста…

Лицо разгневанной госпожи Кинчеш налилось кровью. Такие разговоры, да еще в присутствии постороннего человека!

— Сын мой, не суди других, чтобы самому не быть осужденным… Перед ликом Христа мы все равны: если он в своей беспредельной милости мог простить своих убийц…

— А, не болтайте, — грубо буркнул сын и снова потянулся за газетой. — Вы и коммунистов скоро начнете прятать у себя под юбкой.

Госпожа Кинчеш сложила руки и со всей кротостью произнесла:

— Верно, сынок. Всякого, кто подвергается преследованию. Ибо человеческое сердце несовершенно и человеческий ум слаб. Разве мы вправе судить своих собратьев? Кто постучится, тому да будет открыто, кто голоден, тому господь дает кусок хлеба рукой благодетелей.

Балинт, стоявший до сих пор молча у стола и перебиравший пальцами кружевную скатерть, раздраженно вскинул голову.

— Выходит, вы, мама, считаете преступной священную инквизицию, сожжение еретиков? Вы, мама, может быть, стали бы защищать перед ликом Иисуса Христа даже торгашей?

— Сын мой, тот же самый Иисус Христос учит, что надо любить своего врага и что того, кто бросит в тебя камень…

— Полно вам, мама, прекратите свои разглагольствования. Лучше скажите…

— Когда нам дадут пообедать? — перебил Гашпар.

— В два часа.

— Тогда мы сходим к Яраи.

— И я бы не возражал, если бы молодые господа ушли, — начал Марьяи, — мне хотелось бы поговорить с вами наедине.

— Ну, в чем дело?

— Изволите помнить Шпитцей из Байя. Наши старые клиенты.

— Разумеется.

— Они бежали из концентрационного лагеря и сейчас скрываются здесь, в Будапеште. На первых порах они жили у кого-то из своих знакомых, но теперь им некуда деваться. Здесь, кроме Шпитца, его шурин с женой и двумя сыновьями.

— А я чем могу им помочь?

— Городской склад сейчас все равно пуст, их можно было бы спрятать там.

— На складе? Да ведь там нет ни постелей, ничего.

— О, им не до постелей. Кто спасает свою жизнь, тот проспит и на голой земле. Речь идет всего лишь о нескольких днях… Если бы вы, сударыня, согласились и изволили дать мне ключи…

— Разумеется. И когда вы собираетесь перевести их?

— Как только стемнеет.

— Только, бога ради, будьте осмотрительны, чтобы кто-нибудь не заметил. Да и у дворника есть ключ… погодите, не просите у него, это вызовет подозрение. Лучше отдайте Шпитцам ключ и от внутренней двери красильного отделения. Пусть прячутся там и очень осторожно ходят в туалетную, только чтоб не поднимали шума и…

— Все будет в порядке, не извольте беспокоиться, — ответил Марьяи, которому уже не терпелось скорее перевести беглецов на склад и получить деньги сполна.

— А что они там будут есть, несчастные?

— Что ж, я им буду носить кое-что…

— Шестерым? Да ведь они и приготовить ничего не смогут.

— Два-три дня можно поголодать.

— Я не возражаю. Пожалуйста, вот вам ключи. Марика даст немного сала. И будьте осторожны, дорогой господин Марьяи, чтобы, боже упаси, кто-нибудь из посторонних не заподозрил.

— Все будет в порядке. Да воздаст вам за это бог, — быстро произнес Марьяи и спрятал ключи в карман.

Вернувшись домой, Марьяи еще в коридоре услышал приглушенные голоса, раздраженный спор.

— Боже мой, да они с ума сошли, — подумал он и дрожащими от волнения руками повернул ключ в замке.

Все сразу умолкли.

Беженцы стояли возле дивана, на котором сидел пятнадцатилетии?! Чаба с пунцовым лицом.

— Чтобы я больше ни слова не слышал, — сказал Шпитц мальчику, затем простер руки в сторону вошедшего Марьяи.

— Наконец-то вы пришли, наш добрый спаситель.

— Что здесь происходит? — гневно спросил Марьяи. — По всей лестнице слышно. Вы что, и на складе собираетесь так орать?

— Я же говорил, чтобы ты заставил сына замолчать, — раздраженно повернулся Шпитц к Комору.

— Будьте спокойны, он будет молчать.

Чаба Комор, глядя на пол, упрямо повторил:

— А я не согласен. Или мы возьмем с собой и Пишту, или я тоже не пойду.

— Хотел бы я видеть… ты…

Чаба передернул плечами, сунул руки в карманы и подошел к окну. Некоторое время он смотрел на серый, мокрый от дождя тротуар, затем обернулся.

— Мы обязательно должны взять его с собой, потому что рассказал Пиште, где мы будем прятаться.

— Ты с ума спятил? Злодей!

Лицо Шпитца посинело от злости. Он поднял кулаки, как бы собираясь наброситься на племянника.

— Я убью его! — вскричал Комор.

— Оставь… Ой, что ты наделал, сынок? — заплакала госпожа Комор.

— Может быть, вы и мне расскажете, что здесь происходит?

Чаба повернулся к Марьяи.

— Иштван Бенедек, шестнадцатилетний парень, мой двоюродный брат…

— Троюродный! — воскликнул Шпитц.

— Прошу вас, господин Шпитц, говорите тише.

— Простите. Он совсем вывел меня из терпения.

— И к тому же самый лучший мой друг. Если вы не спрячете его, я тоже не пойду.

— Как прикажете. Хоть всю байскую общину, — сказал Марьяи. — Вместо шести придется кормить семь. Вместо шести семеро будут там горланить, пользоваться уборной, умывальником, ходить взад и вперед. Это госпоже Кинчеш не очень-то понравится. Она и так три раза подчеркивала в разговоре со мной, чтобы вы вели себя тихо, не стучали ногами…

— Ты все равно не сумеешь дать ему знать… отсюда мы прямо перейдем на склад, — сказала сыну госпожа Комор.

— Он ждет меня внизу, у соседских ворот.

— Боже милостивый!

— Вы идите себе на склад, а я с Пиштой или умру, или выживу…

— Прибавьте еще пять тысяч, и пусть идет и тот, — согласился Марьяи.

— Но скажите, бога ради, откуда нам их взять? — сложил руки Шпитц. — Ведь мы уплатили вам пятнадцать тысяч.

— Но в них не входил дружок вашего сына. Конечно, мне все равно, он и сам может уплатить за свое содержание.

— Он не заплатит… он сирота, работал у нас в магазине мальчиком на побегушках… Ну, пускай, я уступлю ему свою порцию, — настаивал Чаба.

— Да. А сами будете подыхать с голоду, мне не хватало еще возиться с вашим трупом! Не знаю, зачем я только связался с вами. Я бедный маленький чиновник, никогда не нарушал законов, а тут — на тебе, приходите вы. Заставляете идти и упрашивать госпожу Кинчеш, носить вам продукты, еще, чего доброго, сломаете водопроводный кран, засорите сточную трубу или, не приведи господь, начнете курить при незатемненных окнах, накличете на меня нилашистов или гестапо… Вы ведете себя так, будто эго для меня какая-то блестящая сделка.

— После войны отдадим и эти пять тысяч.

— Оставьте при себе эти сказки, сударь. Моя бедная матушка, да будет ей земля пухом, работала акушеркой. Она учила меня, что человек, попав в беду, многое обещает, но, как только проходит опасность, тут же забывает об этом. Когда женщины рожают, они причитают, стонут, кричат, клянутся. Дорогая, добрая тетушка Марьяи, бог вас не забудет, помогите мне — подарю вам чудный платок, красивое шерстяное платье, принесу голову сахара, золотую цепочку… Ой-ой, помогите только… Потом родится ребенок, и нет ни цепочки, ни платка, ни дорогой тетушки Марьяи.

— Даю еще две тысячи пенге, — произнес Комор и убийственным взглядом уставился на сына. — Две тысячи пенге — и можете хоть обыскать, вывернуть карманы, не найдете у меня больше ни гроша.

Марьяи задумался.

— Ну что ж… раз он сирота. Пусть будет по-вашему.

Семнадцать тысяч пенге он спрятал в коробку из-под кофе, затем сунул ее в маленький ларец, ларец перевязал шпагатом и отнес в другую комнату. Там открыл нижний ящик комода и тщательно замаскировал свою «копилку» среди кучи старых чулок и поношенных кальсон. Потом запер и ящик комода и комнату.

— Идемте на кухню, у меня найдется немного хлеба и сала, можно будет перекусить, и, кстати, решим, как нам перебраться на склад.