Эмиль Паланкаи старший позвонил. Стоя у ворот, он любовался двухэтажным красивым зданием виллы в центре огромного парка. Порыжевшие листья дикого винограда качались на ветру, забытая лиловая гроздь, болтаясь из стороны в сторону, купалась в каплях мелкого густого дождя. Выкрашенная в красный цвет садовая скамейка, орех с поредевшей кроной, темно-коричневая и черная скорлупа среди опавшей листвы, поблекшие хризантемы и блестящий от дождя плющ — все это напоминало картину, которую можно было бы назвать «Мир и умирание».

— Неплохой у него вкус, — пробормотал старый Паланкаи. — Что не говорите, мой любимый сынок — моя отрада.

Подняв воротник плаща, он позвонил еще раз. Ждать пришлось минут десять, пока на террасе появилось живое существо. И причем прелестное, женское существо в темно-синем шерстяном платье с красной свежей розой в волосах. Женщина быстро приблизилась по гравиевой дорожке к решетчатым воротам и высунула в окошко один нос.

— Кого изволите искать?

— Эмиля Паланкаи младшего.

— Зачем?

— Об этом я скажу ему лично.

— Говорите мне. Я его жена.

— Вот как? Очень рад. А я его отец.

Молодая женщина покраснела до корней волос. Она торопливо открыла калитку и со смущением в голосе произнесла:

— Входите, пожалуйста, я пошутила…

— А если и правда, тоже не велика беда. Эмиль уже совершеннолетний. А вы, право, довольно милы.

Эмиль еще лежал в постели. Услышав шум шагов, он закричал:

— Муцика, кого там черт принес?

— Пришел твой отец, — послышался суровый ответ.

— Входи, старик, я жду тебя.

— Ждешь? — удивился Паланкаи-отец, входя в спальню сына. — Как вижу, ты действительно женился, — указал он на двойную кровать.

— Папа, не говори глупостей, — произнес Эмиль и сел. — Вот сигареты, там — абрикотин, и говори, сколько тебе надо. Много денег у меня нет.

Старый Паланкаи прямо из бутылки глотнул раз-другой, вытер рот и уселся рядом с сыном на кровать.

— Так, значит, ты меня ждал?

— Я читал военные сводки. Выгнали русские тебя из твоих владений. Ты всегда ставишь на битую лошадь.

— Ты же уговорил меня стать бургомистром.

— Но я не предсказывал, что это будет пожизненно. Каким поездом ты приехал?

— Поездом? Думаешь, что можно приехать поездом? Эмиль, сынок, люди — звери, выбрасывали друг друга из грузовиков. Вокруг рвались русские снаряды. Скажу тебе по секрету, войну мы окончательно проиграли. Теперь придется ждать лет двадцать, пока снова представится возможность.

— Ты с ума сошел, папа? — удивился Паланкаи-сын. — Только потому, чго большевики немного продвинулись вперед? Мы тоже были под Москвой.

— Глупый ты, сынок! Посмотри на карту и дай мне лучше абрикотина.

— Бери, — ответил Эмиль, облокачиваясь на постель. Из-под подушки посыпались отдельные листки бумаги, и со стуком упала на пол авторучка. Вечером Эмиль работал: редактировал речь, написанную им по поводу проводов мобилизованных левенте, да так и уснул.

Отец поднял листки, прочитал и заулыбался.

— Хорошо. Почти такая же глупость, как и радиопроповеди главаря левенте витязя Алайоша Белди. Здесь, сынок, речи уже не помогут. Нужно нечто такое, что сделали немцы с бойскаутами в Пешпекладани. Впрочем, и это уже не поможет.

— А что они такое сделали?

— Видишь ли, барчуки не хотели идти в армию. Когда роту маршем отправили на запад, пытались бежать. Сопливые шестнадцати-семнадцатилетние юнцы. Немцы поймали пятнадцать человек и расстреляли на месте. Остальные пошли, словно ручные барашки. Кстати о барашках. Сынок, ты, кажется, тоже был вчера вечером в городском театре?

— Был.

— И тоже бежал без оглядки, а?

Эмиль младший не ответил, только покраснел. Затем после продолжительного молчания тихо спросил:

— Папа, неужели мы и в самом деле проиграли войну?

— Без всякого сомнения, сынок, совершенно определенно.

Паланкаи уставился на красную парчовую подушку. Сегодня ночью он впервые подумал, что они могут проиграть войну. Прежде никогда не ломал себе голову над такими вопросами. Гитлеровская армия — самая замечательная армия в мире. Самая современная, самая дисциплинированная, самая фанатичная. Линию Мажино переступила так, как подросток переступает канаву. Не прошло и недели, как было сломлено сопротивление Бельгии, Голландии. Через несколько дней у ее ног лежал Париж. Сколько славы! Тигры Роммеля, покорение Норвегии и жестокий ливень бомб на города гордого Альбиона… А успехи Японии? Вторжение в Бирму, живые торпеды. А падение украинских и русских городов: Киев, Минск, Орел… Сколько славы, какие трофеи!.. Борьба требует жертв? Война есть война. Нацисты бесчинствуют на Украине, во Франции? Vae victis! — так уж положено. Но в конце концов восторжествует чистая раса, и только германский и финно-угорско-туранский союз будет управлять всем миром.

Да, до вчерашнего дня все было так ясно, так понятно. А с каким усердием писал он в своей зажигательной речи о тактическом отступлении, о собирании сил для последнего удара, о предназначении венгерской расы, о великой Венгрии! И вот вчера вечером он впервые почувствовал сомнение. Это было жуткое чувство. Оно пришло к нему после того позорного бегства, на площади Кальмана Тиссы. Он остановился и плакал, как сопливый мальчуган. И напугало его не то, что коммунисты бросили бомбу в митингующую толпу. Пока идет война, коммунисты присутствуют везде, это ясно. Они взорвали монумент Гёмбёшу, сеют смуту среди солдат, создали такое настроение, что эта свинья, этот предатель Хорти вынужден был запросить перемирие. Все это он знал и раньше. Устрашающим было поведение братьев-нилашистов. До сих пор Паланкаи считал нилашистов смелыми и отчаянными. Когда вечером пятнадцатого октября на проспекте Раксци они громко приветствовали Салаши, когда занимали квартиры и с оружием в руках сопровождали в тюрьмы ненадежные элементы, когда дрались в университете, когда стучали ногами и кричали в «Доме верности», — в такие моменты Паланкаи воображал, что, стоит только нилашистским легионам в черной форме с зеленым нарукавным знаком отправиться на фронт, они голыми руками разобьют танки, а может, даже самолеты сметут с неба. Возвратясь домой после окончившегося общим бегством митинга, он увидел на столе начатую речь: «Держитесь до тех пор…» «До каких? — спросил он у себя. — Пока мы отразим большевистское чудовище, отбросим его назад в Азию, принесем освобождение балтийским государствам…» В каком-то оцепенении Паланкаи смотрел на свое сочинение. Нет, не в том беда, что надоело воевать, что приходится на две тысячи километров отодвигать назад фронт, что за это надо будет дорого расплачиваться: пожертвовать многими миллионами новых жизней, подвергнуть сожжению новые города, убивать младенцев, женщин. Весь вопрос в том, удастся ли еще раз? Им неожиданно овладел страх при мысли, что немецкая армия утратила свою силу. А что, если русские окрепли и больше не отдадут Орла и Севастополя? А вдруг английские и французские солдаты всерьез борются против Гитлера? А что, если не напрасно шепчут, будто брянские леса, Украина, Польша, Прикарпатье и Франция — вся оккупированная Европа полна партизан, которые от мала до велика ненавидят нацистов, как ненавидят их здешние Лоранты Чути и Карлсдорферы, отказывающиеся помогать нашей общей борьбе? Помогать? Нет, они охотнее всего пошли бы на сговор против дружественных нам немцев… А что будет, если мы и впрямь проиграем войну? — с ужасом подумал он. Затем забился в постель, взял свою речь и принялся было редактировать ее, но, лишившись покоя, уже не мог отделаться от навязчивых мыслей. Неужели он всего лишится: и прекрасной виллы на Шва бской горе, и возможности ходить в учреждение, только когда появляется охота, быть там неограниченным хозяином и командиром пештэржебетских левенте, и денег, и этой женщины? Трудно себе представить, чтобы он снова трудился в поте лица за какие-то сто пенге в месяц, время от времени сдавал ненавистные экзамены по праву, лишь бы только устроиться где-нибудь помощником адвоката, ходить в суд, слушать какие-то жалкие дела и защищать мелких мошенников… Он прогнал от себя дурные мысли, выпил полбутылки абрикотина, выронил ручку, бумагу и заснул. И вот теперь он проснулся при виде стоящего перед ним отца, напоминающего лохматое, усатое, старое привидение в ботфортах. Отец говорит те горькие слова, которые он сам не осмелился сказать.

— Ну, что, сынок, чего приуныл?

— Ничего. Рассказывай, папа, зачем пожаловал. Что надо?

— Пришел прощаться, родной. Завтра уезжаю в Клагенфурт. И, как любящий отец, прошу тебя, отдай мне на хранение свои ценности.

— Да. Чтобы потом вместо Клагенфурта смыться в Аргентину. Я тебе не мама. Хочешь меня оставить с тремя сиротами.

Это не смутило старика.

— Если у тебя имеются деньги, драгоценности, давай их сюда. А сам все за месяц ликвидируй и приезжай ко мне.

— Грандиозно! Ликвидирую свое мамонтово предприятие. Продам две тысячи римамуранских акций и долларовых облигаций, возьму ипотечный кредит под все свои дома. Что мне ликвидировать? Эта скромная вилла — все мое состояние, а ее трудно будет увезти с собой.

— А Завод сельскохозяйственных машин?

— Где я работаю практикантом?

— И дурак же ты, Эмиль. Когда ты собираешься разбогатеть, если не теперь?

— А что я должен делать, папа?

— Разве я определил тебя, сынок, на юридический факультет затем, чтобы ты просил у меня совета? Я никогда не упрекал тебя за непосещение занятий, но, как видно, напрасно. Ну так знай же, какой у тебя отец. Я скажу, что надо делать. Зачем ты убрал бутылку?

— Не пей, папа. Иначе забудешь все, что хотел сказать.

— Не забуду. Есть у тебя коллега, на которого ты мог бы положиться?

— Нет.

— А такой, кто согласился бы сделать услугу за деньги?

— Сколько угодно.

— Например?

— Анна Декань.

— Здесь нужна не девушка. Он должен быть по меньшей мере управляющим.

— Есть. Управляющий Татар.

— Ты мог бы вызвать его сюда?

— Позвоню.

— Да, а почему это ты сегодня не в конторе?

— Поленился, — ответил Паланкаи-сын и, потягиваясь, вылез из постели, поднял телефонную трубку и набрал номер Завода сельскохозяйственных машин.

— Алло, господин управляющий Татар?.. Что делаешь, старина?.. Плохо себя чувствую. Нет охоты. Сможешь зайти ко мне на минутку?.. Когда?.. В три часа дня?

Паланкаи старший одобрительно кивнул головой.

— Ну, ладно. Буду ждать.

Татар все утро думал, зачем он понадобился Паланкаи. «Загадочно, загадочно…» — бормотал он. Многие дни подряд он сам ломал голову над тем, как ему поговорить с Паланкаи. Татар, между прочим, уже давно вынашивал грандиозный план. Этот план все рос, ширился, разветвлялся и с каждым днем все больше и больше волновал управляющего, настоятельно требуя, чтобы, пока не поздно, его осуществили. Разумеется, одному Татару он не под силу, для этого нужна помощь Паланкаи. Паланкаи располагает прекрасными связями в нилашистской партии, но сам он еще несовершеннолетний. Впрочем, это и хорошо, он может стать помощником, но не противником. Надо ему втолковать, что Карлсдорфер не способен управлять имуществом Хофхаузера — Ремера, поскольку он саботирует, противоречит своими действиями интересам тотальной войны. Поэтому-то Национальный банк должен лишить полномочий Карлсдорфера и передать их ему, то есть управляющему Татару. Управление имуществом вместе с тем означает неограниченное право распоряжаться большей частью акций. Если он получит такие полномочия, то сразу же проведет заседание дирекции, затем созовет общее собрание и добьется своего назначения, то есть займет место генерал-директора Карлсдорфера. Паланкаи станет директором, и они вдвоем прикажут эвакуировать завод на запад… Если немцы выиграют войну, можно будет вернуться, если же проиграют, уедут с деньгами в Швейцарию или в Южную Америку…

Из конторы можно было уйти и в два часа, но уже в полдень Татар потерял всякое терпение и, взяв шляпу, вышел. Правда, он заглянул к господину Тобиашу и предупредил его о своем уходе. Господин Тобиаш в ожидании пенсии служил секретарем в городском управлении. Беззубый подагрик, которого приняли в осиротевшую контору чем-то вроде администратора, трудился один вместо Керн, Чаплар и госпожи Геренчер.

— Если его превосходительство господин Карлсдорфер будет спрашивать, — сказал Татар, стоя в дверях, — впрочем, он все равно не будет спрашивать.

Господин Тобиаш что-то пробормотал ему в ответ, но Татар уже шел по коридору. Почтенный архивариус счастливо заулыбался, вытащил ящик письменного стола и для пущей осторожности еще раз осмотрелся. В конторе было пусто, повсюду царила тишина. В большой комнате над заброшенными письменными столами тикали на стене старинные часы. Вот уже скоро девять месяцев, как их в последний раз заводила госпожа Геренчер. По утрам она переводила стрелки на пятнадцать минут вперед, а в обеденный перерыв незаметно сдвигала на полчаса назад.

В бухгалтерии тоже стояла тишина. Анна Декань читала какой-то роман, а маленькая Тери Маринаш очень усердно старалась занести в книги сложные счета. Она отдельно калькулировала основные цены тридцать восьмого года и наценки военных лет, затем заносила сумму, которая, впрочем, никогда не соответствовала цифре на счетах, на специальную карточку… Йолан Добраи уже давно бросила работу. Перед своим отъездом она хвасталась, что за ней явился Курт и они поедут в Вену, а оттуда в Нюрнберг, так как там у родителей Курта якобы есть свой завод и шесть доходных домов. Из этих шести три дома они переводят на имя Курта. Во всей этой истории не было и слова правды. Курт никогда не жил в Нюрнберге, и у его родителей не было ни завода, ни домов. Да будь у них такое богатство, они ни в коем случае не стали бы отписывать его Курту, поскольку и сами с трудом перебивались с хлеба на воду. И вдобавок ко всему Курт вовсе не заходил за Добраи, так как он сидел в лагере для военнопленных и уже давно забыл о Йолан. Добраи уехала не в Вену, а в Сомбатхей, к своей тетке.

Комнаты госпожи Геренчер и Императора тоже пустовали. Карлсдорфер заходил в контору редко. Появлялся в полдень на какие-нибудь полчаса, проходил мимо опустевших письменных столов, рассеянно кивая головой, выслушивал доклады Татара, затем возвращался к себе в кабинет и доставал испещренный цензурой номер газеты «Цюрхер» и карту Европы, которую он после долгих колебаний все же принес к себе на работу. Но теперь и военные сводки его мало интересовали. Многие недели город жил в душной атмосфере, которая обычно бывает накануне бури. Хлынувшие из Грансильвании беженцы, хотя и не видели советских солдат, рассказывали о них самые нелепые истории; постоянные воздушные налеты, мобилизация все новых и новых возрастов, трудности с продовольствием, спешная эвакуация столицы — все это наводило страх, парализовало всякую работу и делало некогда важную деятельность столь непонятной и смешной. Ведут учет? Пусть ведут. Не ведут учета? Не надо. Послали образцы базальта государственному строительному управлению? Послали. Не послали? Так и быть. Скучными и смехотворными казались важничанье Татара, заводские накладные, наряды, планы транспортных перевозок. Коловжар, Арад в руках советских войск. Может, осталось каких-нибудь пять-десять дней… Завод задыхался от недостатка материалов и электроэнергии. Чути систематически присылал заявки на материалы, и Татар тщательно заносил их в толстую книгу. Но это имело не больше смысла, чем вести, например, температурную кривую девяностолетнего больного, страдающего раком желудка. «Только оттянуть время, — думал Карлсдорфер. — Войдут союзные войска, уберутся восвояси эти вандалы, и к власти придут благородные люди, вернутся из Лондона Ремеры, дадут мне окончательный расчет, куплю стройматериал, построю в Геде маленький домик с фруктовым садом, перееду туда с женой и буду писать мемуары о сражениях в Черногории». Так размышлял Карлсдорфер, ежедневно склоняясь над картой. В соответствии с военной сводкой он обводил кружком то Ниредьхазу, то Сегед, затем брал палку и отправлялся в казино.

Старый Тобиаш, оставаясь наедине с самим собой, каждый раз доставал из ящика письменного стола свое драгоценнейшее сокровище, весь смысл и главное творение жизни — контору, сделанную из спичечных коробок. Он трудился над ней многие месяцы. Из пустых коробок с помощью клея, скрепок и цветной бумаги старик смастерил мебель — письменные столы, шкафы с раздвижными дверцами, конторку с наклонной доской, столик для пишущей машинки — и наклеил все на квадратный лист картона в том самом порядке, какой запомнился ему после сорокалетней службы в регистратуре. Он замышлял выставить на полках крохотные приходные книги, сшитые из бумаги и зеленого полотна, а на письменный стол сделать из пробки крохотную подушечку для печатей. Тобиаш задумал подарить это маленькому внуку. Свой труд он начал в день рождения мальчика и предполагал закончить и преподнести ему, самому младшему Йожефу Тобиаш, когда тот пойдет в первый класс начальной школы. Времени у него достаточно: бухгалтерский стол с наклонной доской уже почти готов, а у самого младшего Тобиаша пока что появляются лишь первые молочные зубы…

Дойдя до проспекта Андраши, Татар вспомнил, что забыл подписать почту. Да пусть ее… Не все ли равно, сегодня уйдут письма, или завтра, или вовсе не уйдут… Татар хотел было сесть в такси, но его не оказалось. Разгневанный, он направился к остановке автобуса. Причуда Карлсдорфера: не разрешает, видите ли, пригонять в Будапешт легковую машину из Шомошского рудника. Пора отправить этого старика к черту на кулички. Ничего не делает, а только мешает. Надо принимать новый военный заказ — отказывается подписывать. Продать Ганц-Ендрашика не разрешает. На это, дескать, его не уполномочивали, его задача — поддерживать на предприятии статус-кво… Автомашина останется на месте, станки будут стоять там, где они стояли до сих пор. Татару не давали спать акции Ганц-Ендрашика. Он бы получил от владельца «Террохимии» двадцать тысяч пенге комиссионных, если бы сумел уговорить его превосходительство продать.

Над Швабской горой клубился густой ноябрьский туман. Все вокруг казалось поблекшим и неприветливым. Татар молчаливо сидел в переполненном вагоне фуникулера. Кое-кого из пассажиров он узнал.

На скамейках восседала группа хмурых немцев. В соседние виллы возвращались с авоськами дворники и прислуга. Они ехали с рынка от площади Кальмана Селл и в вагон не входили, а теснились на площадке. Перед самым отправлением на подножку вскочил немецкий капитан-эсэсовец. Он оттолкнул нескольких человек в сторону, вошел в вагон и оглянулся. Его глаза встретились с глазами Татара.

Управляющий минуту раздумывал, затем с подчеркнутой вежливостью вскочил и показал рукой на свое место. Эсэсовец сел и, как ни в чем не бывало, отвернулся и уставился в окно. Татар покраснел до корней волос и в дурном настроении нетерпеливо стал ждать своей остановки.

Паланкаи встретил начальника с веселой снисходительностью.

— Привет, старина. Позволь представить тебе моего папашу. Благородный, почтенный, достославный витязь Эмиль Паланкаи старший, бывший помещик, бывший гусарский офицер и бывший бургомистр. Папа, ты ведь знаешь господина управляющего Татара, моего доброго и отзывчивого учителя, который с тех пор, как мы пришли к власти, ни разу не назвал меня глупым нилашистом.

Татар в замешательстве пролепетал что-то.

— Эмиль, не фамильярничай с господином управляющим. Я вам очень благодарен, если вы действительно держите моего сына в ежовых рукавицах. Он еще совсем зелен и легкомыслен.

— Отцовское наследие, — ответил Эмиль. — Но, может быть, не будем здесь торчать, пройдемте в столовую.

— А твоя сиятельнейшая жена куда девалась? — посмотрел по сторонам Паланкаи-отец.

— Я предоставил ей выходной день и сам заменю хозяйку дома. Мне казалось, что нам будет приятнее поговорить втроем.

Паланкаи налил в рюмки вина и предложил холодное мясо.

Татар ел молча. Он ждал, чтобы разговор начал Паланкаи.

Но Паланкаи младший, по всей вероятности, интересовался только тем, чтобы насытить своих гостей мясом, вареньем, пирогами.

Наконец Татар не вытерпел и решился спросить:

— Что вы хотели мне сказать, Эмиль?

— Успеется, дядя Дюри. Возьмите себе компотику. Сейчас я приготовлю черный кофе.

После кофе снова пили вино, затем Паланкаи еще раз принялся молоть кофе.

— Вы хотели поговорить о заводе? — спросил Татар.

— Разумеется, — ответил Эмиль, продолжая возиться с мельницей.

— А о чем именно?

Так просто. Поговорить — и все. Спросить, например, у господина управляющего, доволен ли он нынешним руководством предприятия?

— Нисколько!

— Наши мнения совпадают, — произнес Эмиль и развалился в кресле. Насвистывая мотив «Голубого Дуная», он в такт вертел ручкой мельницы. — Совершенно совпадают. Кое-кто из моих партийных дружков уже говорил, что мне, как представителю хунгаристской партии, следовало бы немножко присмотреть за делами.

— О да, разумеется.

— Ну так вот, вы, как один из руководителей предприятия, могли бы кое в чем проинформировать меня.

— Простите, Эмиль, я крохотная песчинка, — запротестовал управляющий. — Если бы вы присутствовали на заседании дирекции, то могли бы сами убедиться, что я не имею права голоса. Все мои лучшие предложения не встретили одобрения. Кто выступил за военные поставки для немцев? Я. Карлсдорфер оборвал меня. Кто хотел продать Ганц-Ендрашика? Я. Карлсдорфер запротестовал. Карлсдорфер — это настоящий люцифер. А дирекция? Одни скоты бессловесные. Разве они заинтересованы в тотальной войне? Нисколько!

— Хм, что ж, Карлсдорфер тоже может расстаться с креслом генерал-директора. Если бы он даже прирос к нему, то и это бы его не спасло, — сказал Эмиль.

Старший Паланкаи перелистывал журнал «Эдедюл вадюнк», делая вид, будто не прислушивается к разговору.

Татар на минутку умолк.

— Как вы думаете, господин управляющий, что можно было бы предпринять, если бы Карлсдорфер подал в отставку?

— Подал в отставку? Он ни за что этого не сделает.

— Представьте себе, обстоятельства могут сложиться так, что он с радостью откажется от поста генерал-директора. Например, если узнает, что это спасет его от тюрьмы. А?

— А не проще посадить его в тюрьму, раз этому человеку интересы тотальной войны…

— Послушайте, до чего же вы стали рьяны, — насмешливо произнес Паланкаи. — Конечно, ничего не стоит и посадить этого дряхлого старика, но зачем нам посвящать в это дело посторонних, когда мы, как говорится, своей семейкой справимся.

— А что же вас интересует?

— Каков будет следующий шаг, если Карлсдорфер подаст в отставку?

— Потребуется найти подходящего генерал-директора, который, учитывая интересы военного производства, согласится…

— …Доходные дома, машины обратить в деньги, автомашину пригнать из Шомоша в Будапешт и движимое имущество переправить на запад. Верно?

— Совершенно верно, — согласился Татар. — Но где взять такого человека? — спросил он, улыбаясь и цинично подмигивая.

— Во всяком случае, им должен быть тот, кто хорошо знает дела предприятия… то есть ни в коем случае не посторонний, — ответил Паланкаи младший и пристально посмотрел управляющему в лицо.

— Разумеется, — одобрил Татар.

— Предприимчивый, решительный, вполне зрелый человек, — вмешался в разговор Паланкаи-отец.

— Верно, — произнес Татар, вытягиваясь.

— Чтобы он имел связи…

— Согласен.

— Чтобы он считался с интересами остальных членов дирекции.

— Само собой разумеется, — улыбнулся Татар. Искусственные, чересчур белые зубы делали его улыбающееся лицо каким-то неестественным, страшным. — Ну, тогда, дорогой Эмиль, перестанем играть в прятки. Я одобряю ваши планы и очень благодарю за доверие.

— Я рассчитывал на вас, дядя Дгори, — ответил Эмиль и запросто похлопал управляющего по плечу.

— Вы будете следить за моим сыном, — отложил в сторону газету Паланкаи старший. — Я, к сожалению, не могу оставаться при нем, но вы, как один из членов дирекции…

— Кто, кто? — оторопел Татар.

— По-моему, директор, — произнес Эмиль.

— Прекратите шутки. А кто же будет генерал-директором?

— Я, — заявил Паланкаи-сын и, скрестив ноги, подавшись вперед, посмотрел на управляющего.

— Вы? Да ведь вы несовершеннолетний.

— Я перевел Эмиля в совершеннолетние, — сладко улыбаясь, ответил за Эмиля его папаша. — Если желаете, господин управляющий, могу показать выданный министерством внутренних дел документ.

— Что вы… не беспокойтесь, я и так верю, — промямлил Татар и, выпучив глаза, уставился на вдруг повзрослевшего Паланкаи, корчившего ему насмешливую мину.

В голове Татара мысли проносились с быстротой молнии.

А что, если побежать сейчас к Карлсдорферу и рассказать, что замышляет против него Паланкаи? Глупость. Нилашистский министр Габор Кемень — друг и приятель Паланкаи, а может быть, и сам Салаши его кум. Карлсдорфер не в силах что-либо предпринять. К тому же, чем он объяснит его превосходительству свои переговоры на квартире у Паланкаи? Кстати, здесь и папа, бывший бургомистр, он тоже, кажется, проходимец первой марки. Как это ему взбрело в голову переводить Эмиля в совершеннолетние? Очевидно, здесь действуют серьезные силы. Остается одно: сторговаться с ними, и как можно выгоднее. Ведь Эмилю не обойтись без его помощи. Чути тоже располагает акциями, а у него хранятся ценные бумаги Императора.

— Кофе? Коньяку? — спросил любезный хозяин дома.

— Я лучше выпью стакан воды, — ответил Татар. — Рассказывайте же, на каких условиях вы собираетесь со мной сотрудничать.

— Договоримся на джентльменских началах, дядя Дюри. Мы же люди порядочные.

— Именно поэтому составьте договор в двух экземплярах, дети мои, — посоветовал старик, пододвигая к себе бутылку с коньяком.

— Генерал-директор Эмиль Паланкаи младший. Директор-администратор Дердь Татар. Согласны?

— Хорошо, — коротко ответил Татар.

— Не будьте вы таким сердитым, старина. Разве прежде вам каждый день предлагали пост директора?.. Члены дирекции… Постойте… Скажем, папа… Чути придется оставить, У кого еще имеются акции?

— Это не имеет значения, — ответил Татар. — Кое у кого из дальних родственников Ремера. Они все равно не придут на общее собрание, их уже или угнали, или запрятали в гетто.

— 1 огда возьмем моего друга, доктора Жилле. В крайнем случае подарим ему десяток акций. Его отец работает главным адвокатом Национального банка, вот он и переведет на нас все имущество.

— Я беру на себя управление имуществом Хофхаузера — Ремера, — быстро проговорил Татар.

— Вы что, за глупца меня считаете, старина? Будет лучше, если большинство акций возьмет в свои руки генерал-директор.

— Договоримся и запишем, что, как только окажемся в Клагенфурте, ценности поделим. Поровну…

— Ну уж нет, — возразил Паланкаи. — Половину получу я, а вторую половину поделят между собой поровну все члены дирекции.

— Что, что?! Чтобы вам отдать половину, да еще вашему папаше и дружку уступить по восьмой части? Что же мне достанется — только восьмая доля?

— Хм. Это действительно нехорошо, — согласился Эмиль. — Пусть вашей будет одна четвертая, другие три члена поделят между собой остальное.

— Одна треть, или я отказываюсь вести с вами переговоры, — вскочил Татар. — За кого вы меня принимаете?

Паланкаи пожал плечами.

— Вы считаете, что меня можно шантажировать?

— Я не шантажирую, но свинства не потерплю. Без меня вы ничего не сделаете. Акции Аладара Ремера хранятся у меня, я поговорю с Чути, с полковником Меллером…

— Предупреждаю, дорогой господин управляющий, говоря подобным тоном, вы многого не добьетесь. Мне действительно было бы приятно работать с вами вместе, но я постараюсь обойтись и без вас. Однако хотелось бы знать, что вы предпримете, если я…

— Прекратите, Эмиль. Одна треть ценностей моя.

— Одна четвертая.

Татар на минуту задумался.

— Ну, пусть одна четвертая. Но при условии, что мой младший брат тоже будет членом дирекции.

— Ладно. Об этом мы потолкуем потом, — пожал плечами Эмиль. — Пошли дальше. После избрания новой дирекции мы сразу же продадим доходные дома и оборудование, которое трудно будет вывезти.

— Продажей займусь я, — сказал Татар. — У меня уже есть покупатель.

— Продажу осуществляют совместно генерал-директор и директор-администратор, — ответил Паланкаи. — Стоимость недвижимого имущества и машин по возможности следует получить в золоте или драгоценностях.

— Верно.

— Транспортабельные станки и готовую продукцию дирекция отправит на запад, чтоб сохранить их там в безопасности. Скажем, на клагенфуртский адрес члена дирекции Эмиля Паланкаи старшего.

— Согласен.

— Легковая машина доставляется из Шомоша в Будапешт и переходит в распоряжение генерал-директора и директора-администратора, которым понадобится вместе покинуть столицу. Генерал-директор Паланкаи берет на себя задачу добиться через нилашистскую партию, чтоб автомашину не реквизировали для нужд армии.

— Остается еще один вопрос, — прервал его Татар. — Когда мы поговорим с Карлсдорфером?

— Хоть завтра, — ответил Эмиль.

Паланкаи-отец, засунув руки в карманы, стоял, прижавшись спиной к буфету. Затем подошел к столу и положил руку на плечо сыну.

— Не делайте чересчур большого шума и сенсации. У Карлсдорфера тоже могут оказаться козыри. Если вы наброситесь на него, станете спорить, грозить, то он, чего доброго, сам соберется и уедет в Вену или в Берлин вместе с ценностями, и тогда поминай как звали. Или через час после вашего ухода побежит в шведское посольство и расскажет там, что интересы проживающих ныне в Англии его доверителей находятся в опасности. Шведы обратятся с протестом в министерство иностранных дел, станут посторонние совать свой нос в это дело, и, пока суд да дело, на имущество наложит руку кто-нибудь другой.

— А как же нам быть, папа?

— Эврика! — вскочил Татар. — Поместим в официальной газете отречение Карлсдорфера… Объявим общее собрание… уладим с поручением Национального банка. Его превосходительство никогда не читает официальных газет. Дадим ему знать, когда он уже ничего не сможет сделать, когда указ, параграф, закон — все будет на нашей стороне.

— А кто подпишет сообщение для официальной газеты? Вы сами не имеете права выступать от имени фирмы. А Чути не подпишет.

Татар махнул рукой.

— Подделаем любую фамилию паркеровскими чернилами.

Паланкаи старший с восхищением захлопал в ладоши.

— Гениально! Это как раз то, что было нужно. Выпьем за успех нашего плана!

— Теперь уже можем пить спокойно, — сказал Эмиль. — Сегодня свежая голова больше не нужна.

Татар отправился домой поздно вечером. Паланкаи младший вышел на балкон. На склоне горы царила почти осязаемая темнота. Только грозно отсвечивало небо. «Странно, что мне ничего здесь не жаль оставлять», — подумал Паланкаи. Он попробовал представить себе двор в Пештэржебете, мать, школу, где он учился восемь лет подряд, университет, и ничего не вызывало в его сердце сожаления. Весь в отца, он любил каждый раз начинать жизнь сначала. И удивительно, что из больших передряг ему всегда удается выйти сухим. Как-то раз, когда ему было восемь лет, он принес на рождество очень плохой табель. По поведению отлично, по остальным четырем или пяти предметам неудовлетворительно или посредственно. Накануне праздника, терзаемый безвыходностью своего положения, он спрятал табель. «Завтра утром покажу», — думал он, засовывая под подушку злосчастную книжечку. Горели свечи на елке, призрачные огоньки рвались куда-то ввысь. «Лучше бы я не получал велосипеда». Это была его последняя мысль перед тем, как заснуть.

На рассвете его разбудили тревожные крики. В комнате стоял дым, была невыносимая жара. Сквозь черные клубы дыма кто-то подбежал к нему и выхватил его из постели. Очнулся он во дворе. Рассвет был снежный, холодный и хмурый. Из окон вырывались языки красного пламени, женщины громко причитали. А он, завернутый в одеяло, как в забытьи, хихикал под шелковицей. «Хоть бы кровать сгорела! Только бы сгорел табель!» — повторял он про себя шепотом.

Десять лет спустя, за несколько недель до выпускных экзаменов, он узнал, что соседская девушка забеременела. Она поджидала его возле школы. В русой косе девушки красовалась большая темно-синяя лента. В руках она держала доску для черчения и учебник геометрии и в таком виде поведала юноше свою тайну. Слезы ручьями текли по ее лицу. «Господи, как выбраться из этой западни?» — думал Эмиль и, словно заводной, брел рядом с девушкой. Ему хотелось сказать «моя хата с краю», он, дескать, не знает, с кем она проводила время, но от страха у него дрожали поджилки. Соседи однажды видели, когда они взбирались на чердак… Чем это кончится? Надо достать денег, но где? Занятый своими думами, он даже не слышал плача девушки. «Женись на мне, Эмиль, — повторяла ученица первого курса коммерческого училища. — Женись, иначе меня мать убьет или я утоплюсь в Дунае». «Нечего тебе топиться», — сказал он, а про себя, не в силах сдержать радости, повторял: хотя бы она умерла, ой, как бы все было просто, если бы она умерла, утопилась в Дунае… «Не реви, как-нибудь обойдется, я сейчас зайду в магазин и куплю циркуль», — сказал он ей на углу квартала и оставил девушку одну. Отчаявшись, он четыре дня скрывался. А на пятый день с ужасом, с сатанинской радостью и облегчением услышал, что девушка повесилась на чердаке. На том самом месте, где несколько месяцев назад, плача от страха и почти не сопротивляясь, впервые отдалась восьмикласснику Эмилю.

Паланкаи смотрел на затемненный город. И думал, от чего он освободится теперь, если уедет за границу.

Ему вспомнились мать и две младшие сестры, которые будут приставать к нему и просить денег. Вспомнилась любовница Лини, надолго обосновавшаяся у него. Вспомнилось множество несданных зачетов в университете, полный всевозможных невыполненных дел стол в конторе. Снова начать жизнь, бросить здесь все, добыть денег, уехать…

— Эмиль, телефон. — На балкон вышел Паланкаи старший. — Что ты тут размечтался? Я чуть горло не надорвал. Тебя спрашивают по телефону.

— Кто?

— Откуда мне знать. Не мог запомнить, кто-то с двухметровой фамилией. Кстати, я слушал радио. Русские уже в Цегледе. Советую в течение недели закончить все дела и ехать ко мне.

— Не бойся, Будапешт им так легко не съесть, — ответил Эмиль скорее для того, чтобы подбодрить самого себя, и поднял трубку.

— Алло. Кто, Кульпински? Привет, старина. Чем могу служить?

— Кто это? — спросил отец.

Паланкаи младший сердито отмахнулся. На минутку он зажал трубку ладонью.

— Темная личность. Кстати, районный начальник бойскаутов.

— Не интересует, — произнес Паланкаи-отец и вернулся к радиоприемнику.

— Что нового? — спросил в трубку Эмиль.

С другого конца провода дошел хриплый крик.

— Говори тише, очень искажает… Что? Получу награду? Какую награду? Куда? На фронт?

Онемев от ужаса, Паланкаи уронил трубку. Трубка закачалась на коротком шнуре, но и с полутораметрового расстояния можно было слышать непрекращающиеся крики.

— Выключи радио, папа, — вбежал Эмиль в соседнюю комнату. — Знаешь, зачем звонил этот зверь? Мобилизовали эржебетских бойскаутов. В знак благодарности за мои заслуги меня назначают командиром роты и отправляют на фронт. Через двое суток повезут всю компанию… Вот тебе, радуйся. Если согласиться, конец мне…

В голове старого Паланкаи мелькнула мысль, что, собственно говоря, не только сын, но и сам он мог бы стать генерал-директором Завода сельскохозяйственных машин. Но потом он махнул рукой.

— Ну, это уж действительно некстати… Придется тебе на три-четыре дня исчезнуть из города. Если будут искать здесь, скажу, что твой дружок разговаривал со мной, а ты уехал в провинцию.

Эмиль поднял трубку.

— Не надо было отзываться на звонок.

— Теперь уж все равно. Гораздо хуже, если бы повестка застала тебя врасплох. Татару не говори об этом до тех пор, пока окончательно не убедишься, что твоя рота отправилась на фронт. Да смотри, не натвори каких-нибудь глупостей — можешь сорвать все дело!

— Будь у меня так же мало совести, как грязи под этим вот ногтем… то разговор бы шел иначе… Вот, значит, как они пенят мои заслуги! Меня, человека, который вдохновлял тысячи и тысячи бойскаутов, какой-то проходимец Кульпински гонит на фронт только потому, что зарится на мою виллу, на Лици… Он. разумеется, будет отсиживаться дома. А мне — награда…

— Ну, а скажи, сынок, может ли быть больше награда и слава, чем право проливать кровь за родную землю, за тихие реки и богатые равнины?..

— Что с тобой, папа? Ты с ума сошел?

— Цитирую из твоего собственного произведения, сынок. Такова жизнь. Одно дело посылать других людей подыхать, и совсем иное, когда посылают тебя самого. Но оставим праздные рассуждения. Через десять минут ты должен исчезнуть. Разумнее всего тебе устроиться на ночь у какого-нибудь приятеля.

— Спокойной ночи, папа. Я бы предпочел прогуливаться в эту пору на берегу озера Верт. Если Лини вернется…

— Я ей скажу, что ты уехал на пару дней по служебным делам.

— Ни в коем случае. Скажи, что я добровольно еду на фронт или уже уехал и сегодня в пять часов вечера погиб смертью героя. А она пусть укладывает свои вещи и возвращается к своей матушке.

— Как прикажешь, сынок, — пожал плечами старый Паланкаи. — Я пробуду здесь только до завтрашнего дня. Кому сдать ключи?

— Пошли их доктору Жилле в больницу Святой Каталины.

— До свидания в Клагенфурте.

— До свидания, папа. Ром стоит в буфете, деньги в ящике письменного стола. Других ценностей здесь нет, шкафы взламывать не стоит.

Стояла холодная, сырая и неприветливая ноябрьская ночь. Паланкаи бегом спускался по склону горы. Над его головой шныряли полосы света и где-то далеко, за Чепелем, вспыхивали молнии. Артиллерийские выстрелы.

— Нет, я не хочу идти на фронт, — бормотал про себя Паланкаи, чувствуя, как им все больше и больше овладевает ужас.