— Какое сегодня число? — спросил Тамаш и принялся протирать кулаками заспанные глаза.

— Двадцать второе. Двадцать второе декабря тысяча девятьсот сорок четвертого года, пятница, если угодно.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Хорошо, тогда сегодня захватим с собой удостоверения для четных дней.

— Верно.

Тамаш вскочил с постели. Босиком подошел к белому комоду и в верхнем ящике среди нескольких мотков цветных ниток, швейных принадлежностей, маленьких ножниц, флаконов одеколона и прочих девичьих вещей отыскал кожаную сумку и извлек из нее увольнительные. Кстати сказать, они заготовили себе два вида увольнительных. В одной значилось, что Тибор и Тамаш несут службу по нечетным дням, согласно же другой увольнительной — все четные дни они находятся в казарме, а в промежутках свободны от службы.

— Господин Керекеш, это ваша.

— Спасибо.

Тибор спрятал в карман свою увольнительную и принялся быстро одеваться. По привычке натянул наспех ботинки, торопливо побрился и, только налив в ладонь одеколон и похлопывая себя по лицу, рассмеялся. Черт возьми, к чему эта спешка, ведь им совершенно некуда спешить.

Прошло две недели, как они разыскали Иштвана Ача в больнице Святой Каталины. Пишта даже не удивился, когда к нему нежданно-негаданно заявились его бывшие одноклассники. Но все же предупредил, что в больнице им оставаться нельзя. «Временно вам придется переехать ко мне на квартиру. А потом увидим».

Иштван Ач, как правило, забегал домой всего на полчаса. Он редко спал дома. Осиротевшая комната Кати тоже была в полном распоряжении Гибора Кеменеша и Тамаша Перца. В первые дни Тибор бродил по городу в форме старшего лейтенанта, а Тамаш — в форме сержанта. В полицию они, конечно, не явились. В удостоверения Тибор внес некоторые поправки.

— Наконец мне пригодилось уменье, приобретенное в Высшей художественной школе, — произнес он довольным тоном, превращая Кеменеша в Керекеша, а Тамаша Перца в Перцела. Увольнительные, разумеется, тоже были изготовлены на эти фамилии.

— У нас великолепные документы, — с гордостью заключил он, глядя на плоды своей работы. — Надеюсь, мы будем помнить, какой день, и не станем предъявлять неподходящего удостоверения. Наши документы особенно хороши в том случае, если их никому не надо показывать.

По возможности они старались не выходить на улицу. Тибор целый день валялся на постели, слушал радио или читал. Библиотека Ача погибла, когда разбомбили его квартиру. Удалось спасти только несколько книг по медицине, анатомический атлас и «Учебник акушерства» Бургера. Их-то и перелистывал Тибор с особым интересом. У Кати тоже оказалась довольно приличная смешанная библиотечка томов в сто пятьдесят — двести, среди которых были «Имаго» Шпиттелера, исследования Меринга о Марксе. Между прочим, на столике чистенькой девичьей комнаты Тибор нашел и книгу Томаса Манна. Он взял ее в руки.

— Ага, «Подмененные головы». Хорошая вещь, — и положил обратно.

Тамаш Перц не мог терпеть безделья. За несколько дней он похудел до неузнаваемости. Спал плохо и, если представлялась возможность, помогал тетушке Андраш: рубил дрова, носил снизу воду, так как вот уже с месяц она не поступала на второй этаж, и даже помыл кафельный пол в кухне.

И сегодня утром Тамаш, как только оделся, быстро вышел к тетушке Андраш. Старушка стояла у керосинки и готовила эрзац-чай. Она уже издали улыбнулась Тамашу.

— Иди сюда, сынок, ваш завтрак готов.

— Мы не можем принять, право же, не можем…

— Радуйся, что у нас еще чай есть. Посмотри, я вам и кашу перловую сварила.

В кастрюле стояла перловка на воде, заправленная вареньем.

У Тамаша потекли слюнки.

— От чудных изделий тетушки Андраш нельзя отказаться.

— Ой, сынок, разве это изделия? Видел бы ты, как я стряпала в мирное время, когда живы были мой покойный муж и сын. Они очень любили голубцы. Я готовила их каждое воскресенье. Или секейскую капусту в сметане. Ой, дорогой сынок… будто Йошку своего вижу, когда на тебя смотрю, он тоже был таким добрым, всегда заботился обо мне…

И тетушка Андраш, отвернувшись к буфету, принялась вытирать глаза, а смущенный Тамаш уставился на носок своего ботинка и громко проглотил слюну.

Они втроем сели за стол и по-царски позавтракали. Сегодня была очередь Тибора вылизать кастрюлю. Тибор приступил к этой операции с предельной аккуратностью. Сперва он выскреб чайной ложечкой остатки каши и варенья. Затем, когда на стенках остался тоненький слой, Тибор после недолгих колебаний запустил палец внутрь и быстрыми, ловкими движе» ниями вылизал все подчистую. Теперь эмаль блестела так, что не было нужды мыть кастрюлю. Но Тибор продолжал вертеть ее перед глазами, все еще не в состоянии с нею расстаться.

— Ты что, начальник, не насытился?

— Нет, я сыт, только живот к спине прилипает.

— Ну, тогда немедленно составим план обеда.

— Хм… на сегодня в виде особого исключения — (расолевый суп. Тетушка Андраш, приготовьте, пожалуйста, кастрюлю.

— Ой, как славно, что вы поселились у нас, — ответила на это тетушка Андраш, — не будь вас, я, признаться, и не знаю, что бы делала от тоски.

— Меньше бы мыли посуду, тетушка Андраш. Пошли, Тибор, получать фасоль.

Фасолевый суп выдавали на улице Акацфа.

Предприимчивому коммерсанту пришла в голову мысль в осажденном городе, под шквальным огнем, под ливнем бомб, под открытым небом, среди рушащихся стен, в дыму и пламени торговать фасолевым супом. В самом деле, каждый день ровно в двенадцать часов из-под земли появлялись голодные гости. Буквально из-под земли: из подвалов, убежищ выползали на свет божий живые скелеты и, громко глотая слюну, выпученными глазами следили за тем, как эта толстуха Сатмари погружает в котел свой черпак. Платили за пустой фасолевый суп чем угодно: деньгами — восемь, десять, двадцать пенге, отдавали книги, кольца, шали, готовы были даже снять ботинки. Временами подходили к котлу и солдаты, они вовсе не обращали внимания на испуганную, пятившуюся перед ними, подозрительную компанию. В «столовой» иногда отпускали также рагу с жареным луком, без всякого жира. Это блюдо получали только привилегированные лица — военные и важные персоны, носившие нарукавные повязки начальников ПВО. Рагу имело сладковатый привкус. Перед тем как начинали его готовить, где-нибудь на пересечении улиц Акацфа и Дохань исчезал труп убитой лошади.

Вот уже десять дней, как Тибор обнаружил эту «столовку». С тех пор они с Тамашем ежедневно совершали опасную прогулку, которую называли «образцовым по своей смелости, упорству и наглости выполнением боевой задачи по приобретению провианта».

— Если когда-нибудь у меня будет внук, я ему расскажу, как его дед героически изо дня в день пробирался на улицу Акацфа, — прошептал Тибор, когда они вышли на угол проспекта Ракоци. Перед гостиницей Денеша Биро лежали немецкие зенитчики и с тревогой смотрели в сторону Восточного вокзала. Там шла бомбежка. Два истребителя, гоняясь друг за другом, с грозным ревом пролетали на высоте каких-нибудь ста метров над проспектом Ракоци, расписывая пулеметными очередями стены домов; как раз в этот момент Тибор и Тамаш пробегали по мостовой. Из часовни Рокуша за ними следил какой-то старый солдат и испуганно крестился.

— Ну, отпустило, — пробормотал Тамаш. — Так заболел живот, что я и про фасолевый суп позабыл.

— Эх ты, герой. А еще помышляешь стать партизаном и пустить на воздух «Асторию».

— Тоже сравнил… одно дело бороться против них, а другое подохнуть от какого-то немецкого истребителя… Ложись!

Самолет снова появился над Рокушем. Тамаш Перц, падая, что-то задел рукой. Он улыбнулся: перед его глазами со звоном прокатился крошечный игрушечный колокольчик — елочное украшение.

— Тибор, через два дня рождество.

— Если доживем, — пробормотал Тибор и зажмурил глаза.

Прождав несколько минут, они вскочили и побежали в сторону гостиницы Кесей, а оттуда мигом добрались до улицы Акацфа.

На месте «кухни» громоздились лишь развалины. Ни столов, ни печки нигде не было видно. Мина обрушила фронтон дома, и от третьего этажа до самой земли зияла брешь. В одной квартире на втором этаже стояли обеденный стол и громоздкий буфет, рассеченные пополам с такой точностью, как будто их распилили под линейку. С обгоревшей балки свисала колесами вниз детская коляска. Ветер вращал колеса, но коляска не падала, а продолжала мерно раскачиваться в воздухе, будто в ней все еще убаюкивали ребенка.

— Вот суп и готов.

— Готов.

— Хочешь, расскажу тебе анекдот. Как-то раз пошел мужик к зубному врачу вырывать зуб. Врач начал неудачно и только в четыре приема вынул корень. У бедного мужика уже искры из глаз посыпались. Возвращается он домой и на первом же перекрестке — бац! — его сшибает автомашина. Понимаешь, вместо того чтобы сбить по дороге к врачу…

— Бр-р-р, — сердито проворчал Тамаш, — вот так анекдот! Стало быть, и нас убьют на обратном пути.

— Мне так кажется. Рано или поздно убьют.

— Тогда доставай свой револьвер…

— Ну, спешить с этим пока нет нужды. Итак, прощай фасолевый суп.

Дойдя до угла, Тибор еще раз обернулся. А вдруг он ошибся и разбомбили только соседний дом. Но тут же безнадежно махнул рукой.

— Пусто. Даже лошади убитой нет. А у меня живот подводит.

До самого вечера играли в «шнапсли».

Правда, недоставало бубнового туза, его заменили картонкой, и раздатчик должен был сдавать карты с закрытыми глазами. Наконец Тибор посоветовал лечь в постель, по крайней мере меньше ощущается голод.

Вечером неожиданно нагрянул Пишта Ач. Он принес мешочек сушеных овощей и с полтора килограмма печенки.

— Овощи получил, печенка тоже очень полезна.

— Одним словом, конская печень, — сказала тетушка Андраш.

— Все это ничего, это дело привычки.

— Знаю, сынок, лошадь самое чистое животное, но я насытилась обрезками конины, когда мой покойный муж ходил без работы. Вспомнить страшно, пятьсот граммов обрезков на ужин целой семье.

— Отнести назад? — угрюмо спросил Ач.

— Что ты, что ты!.. Ты принес ее как раз кстати, спасибо, родненький.

— А это вам прислала Кати.

— Кати?

Тетушка Андраш обняла, поцеловала своего будущего зятя. Она до того обрадовалась весточке от Кати, что даже не посмотрела на подарок. Между тем подарок был не пустяковый — целый стакан растительного масла.

— Ты был у нее?

— Разумеется. Она чувствует себя хорошо. Просила передать, что к новому году закончится война, она вернется домой, и мы как следует выпьем. Надеюсь, к тому времени и воду пустят.

— Ой, дорогой ты мой!

Из кухни доносился запах керосина, масла и жареной печенки. Иштван Ач, Тибор Кеменеш и Тамаш Перц в предвкушении вкусного ужина молча сидели вокруг стола и шевелили ноздрями.

— Есть какие-нибудь новости, Пишта?

— Есть, Тамаш. Сначала для тебя отдельно. Через два-три дня получишь адрес.

— Через два-три дня? Не шути. Ведь к тому времени кончится война.

— Хватит ее еще и для тебя. К сожалению, ситуация очень тяжелая. Немцы сделали все, чтобы погубить Будапешт. Мосты заминированы. Вокруг города создаются укрепления.

— Пештскую сторону оборонять нельзя.

— Буду тоже… Они обречены и тем не менее продолжают бесчинствовать. Им все равно погибать, так лучше погибнуть вместе с нами.

Тибор встал, подошел к окну и нервно застучал пальцами по деревянной раме. Нижние стекла были выбиты. В комнате царила такая темнота, что читать можно было только при свечах.

Ач был хмур. Он знал и любил Тибора со времени гимназии. Дружба их началась с того момента, как они вдвоем сломали компас. Как-то во втором классе их обоих назначили дежурными на уроке естествознания. Перед уроком, видя открытую дверь, они проникли в кабинет физики и начали забавляться всякими хитрыми приборами, весами, блоками, маятниками. На длинном зеленом столе лежал компас. Это был замечательный компас; как его ни повернешь бывало, он неизменно указывал стрелкой на скелет, стоявший в углу. По мнению Ача, стрелка поворачивалась на юг, по мнению Тибора — на север. «Покажи». — «Ты покажи». — «Дай сюда». — И остатки компаса уже на полу. Пишта Ач побледнел как полотно. Сколько стоит такой компас? Сто пенге? Тысячу? Ач жил у матери, хилой, больной женщины, которая пять лет назад похоронила умершего от туберкулеза мужа, а потом стала добывать хлеб, работая вышивальщицей. Перед глазами мальчика все потемнело. Всему конец — и стипендии и освобождению от платы за обучение, и гимназии. Может быть, даже мебель заберут, чтоб возместить стоимость компаса… И он, не помня себя, вышел из кабинета. Остатки компаса вдвоем затолкали под стол, принесли в класс из кабинета естествознания заспиртованных ящериц, затем он сел за парту и, как сквозь сон, слушал рассказ учителя о безобидных ящерицах и грозных гадюках. На следующий день Пишта не пошел в школу, его лихорадило, температура поднялась до сорока градусов, он дрожал, бредил. Врач качал головой: «Надо ждать… что будет, тиф или менингит». В полдень пришел Тибор Кеменеш, принес ему в подарок «Таинственный остров» и шепотом сообщил, что все улажено, он уже говорил с господином преподавателем Чонтошем и взял на себя всю вину. И даже расплатился своими карманными деньгами. Тиф через полчаса прошел. Но с этого момента Иштван Ач всегда чувствовал себя должником. Он преклонялся перед Тибором, который во всем разбирался, занимался спортом, рисовал, знал немецкий, английский, итальянский языки, еще учеником четвертого класса написал в научном кружке работу о Ренессансе и нравился всем девушкам. Близкой дружбы между ними никогда не было, но Ач неизменно причислял Тибора к тем, к кому испытывал тяготение. Встречаясь с ним иногда то на студенческих сборах в Перуджи, то дома, то на улице, то на концерте в консерватории, Ач каждый раз ощущал в себе потребность поговорить о чем-нибудь с Тибором. Он любил спорить с ним, наслаждался смешными аргументами Тибора. За его легкомысленными и циничными замечаниями он всегда искал великодушного и чистого Тибора, который взял на себя всю вину за разбитый компас. Кати он никогда не говорил о Тиборе, опасаясь, что она скажет, будто он в каждом человеке видит лимонадного королевича, непорочную деву или ангела… и хотел бы обходиться с разбойниками так, как дигенский епископ Виктора Гюго. Да, Иштван Ач безусловно и беспредельно верил всем, одалживал книги, не запирал на ночь комнату, не следил за весами, когда покупал сало у мясника или хлеб в лавке, а идя по улице, улыбался каждому ребенку, улыбался прильнувшим друг к другу влюбленным… Тибор бежал из армии, стало быть, он выступает против войны и фашизма. Значит, если убедить его разумными доводами…

Тибор отошел от окна, засунул руку в карман и вынул лист бумаги.

— Ах, да. Изволь, Пишта, я слушал радио.

— ( Спасибо.

— И сегодня слушать? Может быть, удастся поймать радиостанцию Кошута.

— Было бы очень неплохо.

— Слушаюсь, полковник.

Ач взял листок и улыбнулся.

— Хотя ты не выносишь дисциплины…

— Внешне нет. Но, если за что-нибудь берусь, обязательно сделаю. Просто из спортивного интереса.

— Ты даже не спрашиваешь, зачем мне нужны эти сообщения.

— А зачем спрашивать?

— Полноте, — вмешался Тамаш. — Все равно ни до чего не договоритесь.

Ач принялся читать сообщения. Оперативная сводка: началось окружение столицы, партизанские бои в Нижних Татрах, рабочие Чепеля отказались выполнять приказ нацистов об эвакуации, в Дебрецене заседает парламент…

Ач, сверкая глазами, передал листок Тамашу.

— Почитай и ты… что же касается нашего друга Тибора, он тоже понимает, что мы правы, только не хочет в этом сознаться.

Тибор, уйдя с головой в свою работу, не ответил. Он снял ботинки и старался так натянуть пятку носка, чтоб не была видна дырка. Он по-прежнему неустанно заботился о своей внешности. Наконец ему удалось надеть ботинок, и он дружелюбно заулыбался Ачу.

— Проповедуй, проповедуй, доктор, ты мне не мешаешь.

Ач протер очки.

— Прошлый раз мы уже договорились, что человек может быть либо материалистом, либо идеалистом. Третьего пути нет.

— Ага.

— Ты согласился, что диалектическое мышление единственно правильнее. Верно?

— Верно.

— Признал также, что нельзя мыслить без органа мышления, то есть без материи.

— Признаю и сейчас, — любезно подтвердил Тибор, — но, оставаясь на позициях материализма, мне больше хотелось бы знать, сварилась ли печенка.

— Через пять минут, — послышался из кухни голос тетушки Андраш.

— Меня, между прочим, интересует не философская сторона дела, — сказал Тибор.

— Знаю, а конская печенка.

— Нет, я сейчас говорю совершенно серьезно, Пишта. Предположим, что вы правы, более того: я верю в вашу справедливость, что у графов необходимо отобрать землю и распределить ее среди крестьян и никто не должен жить за счет эксплуатации тысяч рабочих, но…

— Но?

Тибор замолчал, пожал плечами.

— Но вы не сможете это осуществить практически.

— Ты о чем?

— А о том, что для этого необходимы не люди, а ангелы.

Тамаш сидел в углу дивана и, теряя терпение, проговорил:

— Мне кажется, вы совершенно напрасно спорите. Сейчас вопрос не в том, что представляет собой диалектика и что надо делать с фабрикантами. Идет война, нацисты грабят город, заминировали мосты, устанавливают пулеметы на крышах домов и складывают боеприпасы в школах. Сейчас существует только один вопрос: как нам выпроводить отсюда немецкого шурина и покончить с войной, установить связь с силами сопротивления, а остальное успеется после войны.

— Нет, мы спорили не напрасно. Человек должен знать, к какому лагерю он примыкает, — произнес Ач.

Тибор кивнул головой.

— Разумеется. Дело лишь в том… Имеется, например, славный парень. Душой и сердцем коммунист. Такой, каким вы его себе представляете. Днем и ночью он ломает голову над тем, как осчастливить мир. Неделями не ест, распространяет листовки, оказывается в тюрьме, подвергается истязаниям, скрывается, попадает в черный список, не имеет права жениться, так как у него нет постоянной квартиры, нет работы, он каждую минуту рискует своей жизнью. Такой человек, очевидно, заслуживает того, чтобы после разгрома фашизма ему предоставили соответствующую политическую роль. Скажем, роль депутата парламента, вице-губернатора или в крайнем случае бургомистра.

— Конечно.

— Так вот, наш друг сначала захочет получить хорошую квартиру…

— Пожалуйста… в зависимости от общего положения с квартирами выделят и ему.

— Одну комнату, а?

— Сколько полагается. Две и даже три.

— Или он выгонит кого-нибудь из виллы на Швабской горе и переедет туда сам. Ну, ладно. На это он тоже имеет право. А почему бы нет? Он должен быть представительным, принимать гостей, ему нельзя жить как-нибудь.

— Он согласится только на такую квартиру…

— Ты учил меня диалектике. Воздействует на человека окружение или нет?

— Разумеется.

— Что же тогда будет с массой подхалимов? Что будет со льстецами, чиновниками, воспитанными в духе буржуазной морали? С рабочей аристократией? С хорошо оплачиваемыми частными инженерами, а? Разве они не будут оказывать влияния на твоих бескорыстных друзей? Не захочет ли твой дружок ездить на автомашине?

— А почему бы ему не иметь и машину, раз он будет выполнять ответственную и трудную работу?

— Разумеется, он должен ее иметь. Он и сынка своего будет возить на машине в школу… и жене позволит ездить на рынок, да что жена! Она будет поручать шоферу привозить покупки или кухарку пошлет на машине… И через год, через два, через десять твой дружок перестанет интересоваться улучшением общественного транспорта, потому что даже в бреду он не вспомнит, какие чувства испытывает человек, ожидая трамвай под проливным дождем с ребенком на руках, свертком под мышкой…

— Я верю, что существуют десятки тысяч бескорыстных мужчин и женщин, которые хотят быть руководителями не во вред, а на благо народа.

— Аминь. Я подожду.

— Как ты можешь жить таким циником?

— Спасибо, сообразуясь с обстоятельствами, вполне хорошо. Только я не верю, что люди вообще лучше меня. А между тем, будь я премьер-министром, или послом в Токио, или располагай я уймой денег — под уймой я имею в виду собственный самолет, яхту в Адриатическом море и полдюжины любовниц, — я бы прежде всего захотел иметь четыре квартиры, виллу на Рожадомбе и такую дачу на Балатоне, где бы вентиляторы отгоняли от меня мух в саду и на шесть километров вокруг стояли полицейские, чтобы никто не смел нарушать моего послеобеденного сна. Мне думается, любой человек охотнее станет есть финики, чем мороженую картошку, и охотнее наденет смокинг, чем рваные штаны, если они ему достанутся. C’est tout. Кстати сказать, для меня совершенно безразлично, кто будет господствовать надо мной, только пусть меня оставят в покое. Я согласен с Кандидом. Будем выращивать свои сады. Об этом я, между прочим, говорил тебе уже не раз.

Тетушка Андраш внесла зажаренные в масле ломтики печенки. Так как не было хлеба, то она сварила сушеных овощей. Тибор и Тамаш, позабыв обо всем, уселись возле блюда. Иштван Ач был расстроен.

— Не могу спорить, ужасно… Чувствую правоту своих доводов, а выразить их не могу. Просто беда.

— Не сердись, Пишта, лучше поешь, пока мы все не съели, — ласково сказал Тибор и снова принял такой кроткий вид, какой запомнился Ачу с той поры, когда им было по двенадцать лет и когда Тибор положил ему на подушку «Таинственный остров».