Госпожа Карлсдорфер стояла в кухне и терла мак. Прислуга еще в ноябре покинула их. Встретилась с каким-то молодым шофером, который со своим начальством переехал в Шопрон, и после двухдневного знакомства вышла замуж. Вот поэтому-то госпожа Карлсдорфер и хозяйничает. Неделю назад ушла кухарка, плача и причитая. Вместе со своим внуком перебралась в провинцию к каким-то родственникам. Она до того боялась бомбежек, что по вечерам даже не решалась ложиться спать и часов в десять вечера, когда начинала реветь сирена, закатывала такую истерику, что ее успокаивал весь дом.

Слезы госпожи Карлсдорфер падали прямо в мак. Весь дом переселился в подвал. Снесли в убежище кровати и одежду в огромных чемоданах. Более зажиточные жильцы заплатили старому дворнику, и тот прибрал и оборудовал для них отдельные дровяные склады; стены увешали коврами, пледами, снесли туда радиоприемники, стулья, столы. Одни только Карлсдорферы по-прежнему оставались в своей квартире, так как старый Карлсдорфер настаивал на том, чтоб устроить семейный рождественский ужин. Жареной индейки, конечно, не будет, но зато удалось приберечь кусок корейки, из которого она приготовила блюдо с капустой, будет еще и калач с маком и вино… Но орудия беспрерывно грохочут, и кто знает, как доберутся к ним Илонка с мужем, ведь они живут далеко в Буде.

Госпожа Карлсдорфер, вздыхая, месила тесто для калача. Зачем только бог послал им такое ужасное испытание? Разве она недостаточно набожна и благодетельна? Разве мало она принесла жертв? Ведь она делала все. Даже на курсы медсестер ходила с дочерью и два раза в неделю по полдня работала в немецком лазарете. А с каким христианским смирением перевязывала она страшные раны, обмывала слабых, полумертвых мужчин, не отказывалась она и от работы, которую делают только святые и монашки. И всего этого мало, видимо, мало. Вот уже многие дни ее мучают кошмары. Да и карты не предвещают ничего утешительного. Дом окутается огнем, ближний родственник погибнет насильственной смертью… В прошлый раз гадалка даже хотела вернуть ей сто пенге, никак не соглашалась рассказывать, о чем говорят карты. Но она умолила слезами — будь что будет, она готова вынести все, что предначертано ей господом богом. «Бегите, бегите, — шептала вне себя прорицательница, — здесь вас ожидают одни опасности, смерть…» Но тщетно пытается она уговорить мужа. У нее даже не хватает смелости сказать, что ходила к гадалке. А Карлсдорфер то и дело твердит, что никуда он не намерен бежать, здесь жил, здесь и умрет. Как ни объяснял ему Бардоци, как ни плакала, как ни умоляла Илонка, чтобы отец вызвал в Будапешт заводскую машину и уехал с ними, он был неумолим. А жену и вовсе не слушал.

Калач пекся в духовке, капуста варилась на плитке. Госпожа Карлсдорфер тем временем решила позвонить на квартиру дочери. Сколько она ни звонила, никто не поднимал трубку.

— Оставь телефон в покое, — раздраженно произнес Карлсдорфер, — они и без того знают, что мы сегодня ждем их, или, может, уже вышли, или испортился этот паршивый телефон. Подумать только, зачем нужна была нам эта война, кто нас заставлял лезть вон из кожи.

— А разве в этом наша вина? Разве не русские стоят вокруг города? — заплакала жена. — Зря ты бога гневишь.

Карлсдорфер сердито отмахнулся. Он пошел к себе в комнату, включил радио и вертел ручку настройки до тех пор, пока не поймал Лондон. После позывных мужской голос начал передавать на английском языке последние известия.

Ровно в восемь часов госпожа накрыла на стол. На круглый курительный столик поставила елку и разложила под ней тщательно перевязанные цветными ленточками подарки: Илонке — связанную матерью шерстяную кофту, доктору Бардоци — кошелек и кожаные перчатки, внукам — сахар, старому Карлсдорферу — бутылку джина и пару новых сапог, хозяйке дома — теплые домашние туфли.

Карлсдорфер молча занял за столом место главы семьи.

Стенные часы пробили четверть девятого; их мелодичный звон долго разносился по комнате. «Может быть, еще немного подождать?» — хотела спросить жена, но Карлсдорфер сидел такой хмурый, что она не осмеливалась заговорить. Она со вздохом сложила на груди руки и, по-старушечьи шаркая усталыми ногами, сходила на кухню и принесла капусту. Странно, почему так долго нет Илонки и зятя? В прошлые рождественские вечера они уже в шесть часов собирались здесь, чтобы до всенощной молитвы закончить ужин… Какая страшная ночь, как громыхают орудия… Господи, не случилось ли с ними несчастье в дороге?

Есть не хотелось. Дорогая капуста в тарелках осталась почти нетронутой. Они не решались открыто посмотреть друг другу в глаза, лишь взглядывали исподтишка да каждый раз вздрагивали, когда где-нибудь близко разрывалась бомба, или же начинала мигать лампа, или когда часы отбивали четверть, половину, три четверти, затем девять, десять…

— Наверное, что-то произошло… — шептала жена.

Карлсдорфер, внешне сохраняя спокойствие, молча смотрел на скатерть.

— Иначе они бы пришли… хорошие дети, не стали бы нас обижать.

Глаза Карлсдорфера зловеще блеснули.

Жена скрестила руки.

— Может быть, они пытались звонить нам… не надо думать о них плохое… Давай пойдем к ним.

Карлсдорфер встал.

— Спокойной ночи, я лягу спать.

— Ляжешь? И оставишь меня в таком ужасном состоянии? Господом богом умоляю, именем невинного дитяти заклинаю, будь милосердным. А вдруг они попали в беду, лежат где-нибудь мертвые, а ты уже осуждаешь их. Пойдем, узнаем, что с ними, прошу тебя, умоляю…

— Надевай пальто, — сказал Карлсдорфер и встал.

Ночь была туманная, холодная, жестокая. Вместо звезд в небе сверкали вспышки снарядов. Вокруг все гудело, грохотало. Женщина в страхе прижалась к мужу и устало, тяжелыми шагами шла по опустошенному проспекту Андраши, по улице Иштвана Тисы, через Цепной мост в Буду. Где-то внизу, окутанный мраком, бурлил Дунай, на мосту стояли немецкие солдаты и жандармы. Двое стариков молча брели по грязному асфальту. Женщина тихонько всхлипывала, а мужчина шагал, как заводной, бессмысленно глядя куда-то вперед, на грозные языки пламени, то и дело разгонявшие непроглядную тьму.

По длинной лестнице, вырубленной на склоне горы, они добрались до виллы Бардоци. Все вокруг казалось покинутым и мрачным Громко дребезжал звонок, и долго отдавалось эхо, но никто не откликался. Карлсдорфер позвонил еще раз. В саду заскулила собака, а чуть погодя донесся женский голос, но не из виллы Бардоци, а из соседнего двора:

— Напрасно звоните, они уехали…

— Что? Куда уехали?

Но вот появилась и сама женщина. Посвечивая карманным фонарем, она подошла к уличной ограде; судя по всему, это была дворничиха из соседней виллы.

— Иисусе, да никак это вы, ваше превосходительство… Они еще вчера утром уехали на министерской машине со всей мебелью…

— Не может быть! Моя дочь бросила меня здесь! Даже не простилась с нами! Это невероятно! Единственная дочь!..

Карлсдорфер ничего не ответил на причитания жены.

— Наверное, Дюри, он решил уехать любой ценой… Господи, и в такое время… Кто знает, где они спят… — заплакала жена и, быстро семеня, поспешила за Карлсдорфером. Широко ступая своими длинными ногами, понурив голову, он уже ушел далеко и только на углу аллеи остановился, чтобы подождать жену.

Карлсдорфер не испытывал ни гнева, ни злобы: его одолевали усталость да чувство стыда. И это его дочь, воспитанная и взлелеянная им дочь! Связалась с немцами! Бежала в Германию! Разве не она вечно декламировала «Призыв» Верешмарти: «Здесь жить и умереть тебе дано».

Жена наконец нагнала его, взяла под руку и, идя рядом, продолжала тихо плакать. Как ужасно, что женщина своими слезами лишает мужчину крыльев. В студенческие годы ему так хотелось объездить весь мир, поскитаться по свету, но в ту пору мать осталась вдовой и со слезами умоляла не покидать ее одну… А потом, когда он женился…

На какой-то миг Карлсдорфером овладело желание отшвырнуть от себя плачущую, повисшую у него на руке жену, но потом вдруг в нем появилось чувство жалости и бессилия. Что ему, в сущности, надо в его шестьдесят восемь лет? Сидеть перед камином, читать газету «Цюрхер», выпивать свою утреннюю порцию кофе. Вот и все.

— Не плачь, — нежно сказал он, но от этих слов жена зарыдала еще громче.

Ворота уже были заперты. Только после долгого стука вышел наконец дворник. Охая, он принялся корить их, как это они осмелились так поздно покинуть дом? Ведь гражданским лицам в такую пору не разрешается даже на улицу выходить! Да и бомбы сыплются градом. Все жильцы переселились в убежище.

— Переберемся и мы в подвал, — сказала госпожа Карлсдорфер, — помогите нам перенести постель.

Зайдя к себе в кабинет, Карлсдорфер сел к письменному столу, облокотился на него и, охватив руками голову, замер. Не двигаясь и ни о чем не думая, он пристально смотрел на стол. Как сквозь сон, до него доносились из соседней комнаты шаги, разговор, скрип ящиков, шкафов. Все это казалось ему непонятным. Разве двумя-тремя этажами ниже менее опасно? А если вспыхнет пожар или дом обрушится? Лучше уж погибнуть в своем доме, чем пропадать, подобно крысам, где-то в подвале…

В соседней комнате стало тихо, но немного погодя снова послышались шаги, грохот передвигаемой мебели, звон ключей.

— Пойдем, душенька, в подвал, — услышал он умоляющий голос жены.

— Ладно, немного позже… Ты пока иди, я приду потом.

— Ведь бомбят же.

— Ладно, иди.

Карлсдорфер погасил свет и открыл дверь на балкон.

«Еще, чего доброго, схвачу воспаление легких», — подумал он, но эта мысль показалась ему сейчас прямо-таки смехотворной. Все вокруг до самого горизонта объято морем огня, а тут еще кто-то может умереть от воспаления легких или от истощения… Что там такое горит? Карлсдорфер впервые по-настоящему ощутил, как дорог ему этот город. Господи, а вдруг это горит центр или парламент… или мосты гибнут. Полковник Меллер утверждает, что нацисты заминировали мосты. Они способны на это, они на все способны… Они уничтожили, разграбили, расстреляли всю Европу… не оставили камня на камне в Сталинграде, погрузили в вагоны сокровища Парижа, превратили Лувр в конюшню, ограбили Флоренцию, надругались над Римом, превратили в нищих всех жителей Амстердама, стерли с лица земли Лидице, Орадур… для них наш Цепной мост ничего не стоит. Господи, Цепной мост! Может быть, сегодня он проходил по нему в последний раз.

— Я злодей… мы все злодеи, — громко воскликнул старый Карлсдорфер. — Я отдал свою дочь какому-то фашистскому проходимцу, и он убежал с ней на запад, к нашему извечному врагу. Мы ничему не учимся, все забываем…

В соседней комнате скрипнула дверь, но Карлсдорфер не заметил. Опершись о косяк балконной двери, он стоял, не в силах даже сделать два шага, добраться до кресла и сесть в него.

— Карлсдорфер, вы здесь?

— Эй, кто там? — очнулся старик.

— Эмиль Паланкаи, — послышался спокойный и наглый ответ.

— Что вам здесь надо? — с возмущением спросил Карлсдорфер. — Что вы бродите ночью по моей квартире?

— Я пришел за ключами.

— За какими ключами?

— От сейфа.

— Что? С какой стати?

— Если хотите знать, по праву сильного. Не вынуждайте меня применять оружие.

— Убирайся отсюда, нилашистская свинья. Убирайся…

— Дадите ключ?

— Две пощечины, наглый сопляк…

Паланкаи выстрелил.

Послышался болезненный, хриплый крик; в освещенной лучами прожекторов комнате Карлсдорфер пошатнулся и рухнул на дверь.

— Зло-дей!

Паланкаи, теперь уже спокойно прицелившись, выстрелил еще раз. Ночь оглашалась грохотом орудий, треском пулеметов, и поэтому пистолетного выстрела почти не было слышно. Паланкаи с полминуты стоял в нерешительности, затем осмелился подойти к старику поближе. Карлсдорфер лежал на полу без сознания, но еще дышал. Рубашка его была липкой от крови. Паланкаи обыскал карманы старика.

Черт бы побрал эту скотину. Отдал бы по-хорошему, так ничего бы такого не случилось… А теперь ищи хоть до скончания света, все равно не найдешь; может быть, он прячет ключи в другом месте… Кошелек, бумажник, носовой платок, сигареты и… ключи. Множество всевозможных ключей на одном кольце. Паланкаи принялся ощупывать их в темноте. Это, наверное, ключ от подвала, это от дверей… Возможно, этот? Это ключ системы Вертхейма…

Он быстро сунул ключи в карман и на цыпочках стал выбираться из чужой квартиры.

«Я убил, — думал он. — Как странно. И как легко».

— Ну как, нашли господина Карлсдорфера? — окликнула его внизу лестницы дворничиха.

— Что? Конечно… да… спасибо, — ответил Паланкаи и сломя голову выбежал за ворота. Мотор остыл, и только минут через пять удалось с большим трудом завести машину. Паланкаи готов был выть от нетерпения.