Ач без стука ворвался в комнату Баттони.

— Янош, случилась беда.

— Что такое?

— Жилле принес изданный нилашистской партией приказ. Собирается конфисковать радий.

— Вот это новость. Откуда ты узнал?

— Меня только что вызывали в канцелярию. Все здание дирекции захватили нилашисты. Одни вооруженные сопляки… Жилле сидит у директора, он сам показывал мне приказ.

— А директор?

— Эта старая скотина? Он отдал распоряжение, чтобы я немедленно принес кассету с радием. Я попросил десять минут, сославшись на то, что сейчас как раз облучают больного, а сам скорее к тебе. Кассета у меня в портфеле.

— Тогда, Пишта, делай, как условились. Беги.

— Да. Но дело в том, что отсюда не выбраться. Жилле тоже не дурак. Поставил часовых у всех выходов.

— Попытайся спрятаться в старой котельной.

— Невозможно. Жилле знает план здания, как свои пять пальцев, и потом меня могут искать и на квартире.

— Ты все равно не пойдешь домой. Ты ведь знаешь, что тебе следует явиться к Шани.

— Да, но в квартире…

— Кажется, твоя невеста переехала?

— Она — да. Но у меня в квартире два дезертира.

— Ну, им крышка, — сказал мертвенно-бледный Баттоня. — Как ты мог допустить такую глупость, ведь каждый день надо было ждать этого.

— Теперь уже все равно… Но я не дам им погибнуть.

— Разумеется, — согласился Баттоня и тут же пожалел, что погорячился, ведь этим делу не поможешь. — Разумеется, никогда нельзя отказывать в помощи…

— Я кое-что выполнил. Уже давно мне приходила в голову мысль, что, если придется бежать… Ты помнишь маленькую ларингологическую операционную. Там где-то заделан проход, он ведет к часовне. А через часовню можно выбраться на улицу.

— Не из операционной, а из ванной, что рядом с приготовительной… Погоди-ка, я вспомнил, из ванной через окно можно проникнуть туда, где раньше кончался коридор.

Оба вздрогнули: на столе зазвонил телефон.

Баттоня поднял трубку.

— Доктор Ач?.. Да, только что был у меня… Да-да. Двое больных нуждались в радиевой обработке, но он сказал, что сегодня сеансы не состоятся. Минуту назад вышел… Да?.. Тогда, очевидно, направился к вам. Подождите минутку, он сейчас придет… Пожалуйста, я могу ему позвонить.

— Жилле не терпится, — сказал Баттоня, кладя трубку. — Тебя уже повсюду ищут.

— Как же попасть в операционную? По длинному коридору? Меня успеют сто раз схватить…

Вдруг раздался стук.

Баттоня вскочил и подбежал к двери. Ач, побледнев, отошел в угол и отвернулся.

За порогом стояла сестра Беата.

— Господин главный врач, прошу вас, идемте ради бога со мной. Выбрасывают больных из постелей, как бешеные… Весь коридор и лестница забиты нилашистами.

— Дорогая сестра Беата, скажите доктору Орлаи, чтоб она немедленно явилась ко мне. А сами пригоните, пожалуйста, сюда санитарную коляску.

Сестра Беата, не моргнув глазом, повернулась и ушла. Через несколько минут прибежала Мария Орлаи.

— Мария, прошу вас, срочно приготовьте ампулу апоморфина и шприц для внутривенного вливания. Пишта, надевай эту пижаму, прямо поверх своей одежды.

Баттоня отдавал распоряжения так спокойно, словно просил «проводить больного в электрокардиографический кабинет» или «разрешал больному встать, если завтра у него не повысится температура». В ходе всех этих приготовлений он говорил тихо, короткими фразами. Сестра Беата пригнала санитарную коляску-носилки. Иштван Ач, бледный как воск, лег на нее. Баттоня взял у Марии полтораста граммов крови и протянул полный стакан Ачу. «Выпей». Сам он отвернулся, чтобы не видеть, как Иштван Ач, зажмурив глаза, со вздрагивающим от отвращения кадыком принялся пить кровь. «Ужасно», — подумал главный врач и судорожно глотнул слюну, будто он тоже пил теплую кровь. Ужасно… но надо.

Когда он повернулся, то оказался белее самого Ача. Всю жизнь Баттоня вел мучительную борьбу с самим собой. Ему все было нипочем: и боль, и голод, и холод, и жара, и жажда. Но смотреть на страдания других он не мог. Собираясь стать врачом, он хотел спасти человечество от страданий. И вот уже два десятилетия не мог согласиться с тем, что его власть ограничена узкими рамками, что он не в силах что-либо сделать, стоя у постели умирающего, не в силах даже унять мучительную головную боль. Он закусывал губу, если приходилось делать укол больному, и несколько минут раздумывал, действительно ли необходимо произвести то или иное неприятное исследование. Ему надо было стать садовником, а не врачом. Когда в силу своей гуманности он выступил против фашистских зверств, все казалось ему ясным и простым. Он будет сражаться и, если понадобится, отдаст свою жизнь. Но борьба требовала иногда жертвовать чужой жизнью, заставляла его брать у Орлаи кровь, заставляла посылать Иштвана Ача на неизвестную опасность, может быть, даже на смерть, заставляла вовлекать во все это сестру Беату и Марию Орлаи…

Он наклонил голову и посмотрел на ручные часы. Через десять-пятнадцать минут подействует апоморфин. Десять-пятнадцать минут! Это — вечность! За это время нилашисты миллион раз могут прийти сюда.

Эден Жилле сидел в кабинете директора больницы. Директор через каждые пять минут жмурился, его очки сползали на нос. Он подхватывал их, поправлял. Прошло еще пять минут, он снова зажмурился. Эден тихо сидел на старомодном диване и, скрестив ноги, не без удовольствия наблюдал за своим начальником.

Гедеон Ванцак по милости божьей и Кароя Волфа вот уже пятнадцать лет занимал директорское кресло в больнице Святой Каталины. За это время кабинет нисколько не изменился, только кое-где потерся письменный стол и на стене вместо портрета Хорти появился портрет Салаши.

— Ну, так как же? — нагло спросил Жилле. — Сколько еще ждать?

— Вы же слышали, что я отдал распоряжение… через десять минут радий будет здесь.

— А письмо?

— Вы не можете желать всерьез…

Жилле пожал плечами и не ответил.

На носу Ванцака появилась крупная капля пота.

— Как я могу дать вам такое письмо? Ведь вы же ворвались сюда силой, сынок…

Эден выглянул в окно, давая этим понять, что его больше не интересует спор.

— И зачем вам это письмо, дорогой? Если удастся пробраться с радием в Вену, никакая собака у вас не спросит, где вы его взяли. Но если схватят русские, так те ничего не станут спрашивать, а просто повесят…

Жилле продолжал молчать. Ванцак вздохнул.

— Ну что ж, пусть будет по-вашему.

Он поплелся в соседнюю комнату и принялся диктовать секретарше письмо: «Доверяю господину доктору Эдену Жилле весь запас больничного радия…»

Эден подошел к внутреннему телефону.

— Рентгеновская лаборатория?.. Ач все еще не пришел?.. — Включите гинекологическое отделение… Нет?.. Даже не видели?.. Центральная, дайте мне кабинет Баттони… Не отвечает?.. Черт вас возьми, сколько мне еще придется ждать?.. Попрошу портье… Это вы, Ведреш?.. Позовите Калманфи… Шани, сколько вас стоит у дверей?.. Восемь?.. Будь добр, возьми двух человек и обыщи больницу… Да-да, Иштван Ач. Высокий, худой, впрочем, вам его покажет любая сестра… Приведите его ко мне. И не выпускайте ни души… Что?.. Драгоценности у больных?.. Берите, что хотите.

Ванцак вернулся с письмом. Оно было аккуратно подписано и снабжено печатью.

— Ну, старина, теперь ступайте, ищите доктора Ача. В прихожей вас ожидают конвоиры.

— Но…

— Никаких но. Я вам дам, старый разбойник. Вам бы хотелось, чтобы Ач вовсе не приносил ключей от комнаты, где хранится радий, да? Хотите спрятать от меня? Так вот, если через полчаса не отыщете своего друга, я вас расстреляю.

— Но позвольте, коллега…

— Ступайте, — ответил Эден, сверкнув глазами.

В палатах нилашисты вели облаву. Вооруженные подростки сбрасывали с коек мужчин, женщин, недавно оперированных больных, людей с воспалением легких — всех подряд. В терапевтическом отделении нилашистами руководил молодой человек с вьющимися волосами и расплющенным, как картошка, носом. Он останавливался то у одной, то у другой койки и выкрикивал: «Еврей!» Тщетно потом показывали больные свои метрики, справки о прописке. «Чую по запаху, — заявлял Мохаи. — Обыскать его вещи и пошли дальше».

Молодчики переворачивали все вверх дном в тумбочках, опрокидывали чемоданы больных, вываливали на пол недоеденное черешневое варенье… Кольца, ручные часы они забирали, а владельцев, босых, дрожащих от холода больных, отсылали в конец коридора.

В коридорах, у дверей и на лестничной площадке стояли по два вооруженных нилашиста. Они зорко следили за каждой открывающейся дверью: как бы кто не вздумал бежать. На первом этаже между терапевтическим и хирургическим отделениями тоже стояли два нилашистских наблюдателя. Одним из них был рыжий молодой человек с лошадиными зубами, по внешности которого из-за его неизменного оскала трудно было определить, когда он добр, а когда зол. Зато по виду другого, с его крысиной физиономией, сразу можно было определить, что это человек злобный.

— Нас всегда оставляют в дураках, — жаловался он рыжему. — Попадем в какой-нибудь склад: ты останься снаружи, постереги, говорят… Другие ныряют в квартиру, а ты стой на лестнице. За кого они нас принимают?

— Смотри, смотри, — сказал вместо ответа другой, с лошадиными зубами.

В конце коридора из комнаты главного врача выкатили коляску с больным.

Ее толкала пожилая сестра в очках, а рядом шла миловидная молоденькая врач. На носилках пластом лежал мужчина с закрытыми глазами. Когда они поравнялись с палатами, плечи мужчины дрогнули. Сестра остановилась и задержала коляску. Мужчина, корчась от боли, повернул в сторону голову, и из его носа и рта хлынула кровь. Белая простыня, каменный пол коридора, халат врача — все обагрилось кровью.

— Поехали дальше, — громко сказала Мария Орлаи.

Но оба нилашиста преградили им дорогу.

— Ну, что тут, куда направляетесь?

— Чего таращите глаза, лучше помогите, — прикрикнула на них Мария, — откройте дверь.

Нилашист с лошадиными зубами до того оторопел, что покорно подошел к двери и распахнул ее. Другой молча смотрел, как коляска проехала вдоль коридора и скрылась за поворотом, оставляя позади тоненькую полоску крови.

Еще качалась застекленная дверь, когда по коридору пробежал директор Ванцак в сопровождении трех нилашистов. Они направлялись к кабинету Баттони.

Но там уже царил полный порядок. Запачканные кровью иглы, стаканы были тщательно вымыты и стояли в шкафу. Баттоня сидел у стола и рассматривал рентгеновские снимки грудной полости. Он с раздражением взглянул на вошедших.

— Чего изволите?

— Где доктор Ач? — закричал еще с порога директор.

— От меня он давно ушел.

— Куда?

Баттоня пожал плечами, продолжая рассматривать рентгеновские снимки.

— Вы не должны покидать комнату, — крикнул начальник группы Калманфи.

— А мне все равно, — ответил Баттоня, занятый своим делом.

Ванцак и два нилашиста ушли, третий остался в комнате, сел на диван и зажал в коленях винтовку.

Баттоня чувствовал, как у него начинает судорожно сводить живот от нервного возбуждения, однако он не поднял глаз. Его беспокоила мысль, удалось Ачу добраться до условленного места или нет.

Калманфи проверил палаты, а потом принялся допрашивать стоящих на часах нилашистов. Не пропустили ли они кого-нибудь без проверки документов? Но те неизменно отвечали «нет».

Ванцак прямо-таки задыхался от ярости. Жилле совсем озверел. Он же приказал Ачу сходить в рентгеновское отделение и принести кассету с радием. Так почему же Жилле не сидит спокойно на одном месте, почему ему так не терпится? А Ач, куда он запропастился? Неужто вздумал проводить обход? Или, может быть, сам собирается украсть радий? Ну вот, и думай теперь. Но больше всего его мучит письмо. Если бы директор выдал радий по приказу, это было бы в порядке вещей. А с письмом только в беду попадешь. Прибудут на выручку подкрепления, «руководитель нации» вернется в Будапешт и посетит больницу. А больница Святой Каталины — без радия. Где радий? С ним бежал господин Жилле. Изволь отвечать за него. Если же, не приведи господи, немцы сдадут город… Но ведь тогда ему все равно, с радием или без радия…

— Я с вами разговариваю, слышите, вы, — окликает директора Калманфи и толкает его в бок, — пораскиньте своими глупыми мозгами, куда мог деваться этот врач?

Никогда еще Ванцак не чувствовал себя таким неспособным к мышлению, как сейчас. Он бегал за Калманфи с этажа на этаж, но доктор Ач словно сквозь землю провалился. Раз восемь они уже пробегали по коридору второго этажа, и раз десять рыжий наблюдатель с лошадиными зубами отвечал Калманфи, что он не пропустил без проверки ни одной души. Но тут в разговор вмешался нилашист с крысиной физиономией.

— Кого-то мы все же пропустили, какого-то мужчину вынесли на носилках оттуда, из той вот комнаты, — он показал на кабинет Баттони. — Куда-то за угол коридора.

— Кого?

— Говорю же, какого-то мужчину.

— Вы проверили его документы?

— Нет, он рвал кровью.

— А, рвало бы тебя денно и нощно, скотина ты эдакая. Если приказано у всех проверять документы… Куда его повезли?

— В ту сторону.

Калманфи и его люди бегом устремились по коридору вперед.

Слева в небольшом закоулке они увидели дверь. Калманфи дернул за ручку. Дверь оказалась запертой.

Нилашист с крысиной физиономией усердствовал, как только мог.

— Его занесли сюда, определенно сюда.

— Тогда открывай дверь.

Нилашист забарабанил кулаками по белой двери.

— Эй, откройте!

— У тебя, наверное, рябило в глазах, очевидно, повезли выше.

— Нет, я вполне уверен, вот следы.

На каменном полу блестели капли крови и тоненькая красная полоска — кровавый след резинового колеса.

— Пожалуйста, видно же, только сюда повезли…

— Ломай дверь.

Бледные от волнения Мария Орлаи и сестра Беата, стоя в маленькой операционной, слушали яростный стук в дверь. Иштвана Ача с ними уже не было.

Когда удалось проникнуть с носилками в операционную, Мария изнутри заперла дверь. Ач, ослабевший и бледный, встал и вымыл лицо после кровохарканья. Затем пожал женщинам руки и через окно в ванной влез в световой колодец. Когда за ним закрылось окно, он попытался ориентироваться в темном колодце; очевидно, было уже шесть часов вечера, если не больше.

В одной стене Ач обнаружил железную, покрытую ржавчиной дверь. Он попытался повернуть ручку, но его усилия оказались напрасными. Тогда он достал из кармана ключи, гвоздь и, волнуясь, попробовал открыть замок. По мнению сестры Беаты, дверь никогда не запиралась. Но почему же она не открывается? Проходили дорогие минуты. Мария и сестра Беата не оставят операционную до тех пор, пока ему не удастся бежать, сейчас они все трое попали в мышеловку.

В окне ванной иногда появлялась Мария: глаза Ача уже привыкли к темноте, и он видел силуэт врача, ощущал на себе ее тревожный взгляд. Было бы лучше всего, если бы они ушли в отделение и оставили его здесь одного…

И тут он вдруг даже не ушами, а всем существом услышал стук в дверь и крики в коридоре. Теперь уже нет времени возиться с ключом. Ач изо всех сил навалился на тяжелую дверь и потянул на себя.

Тем временем Калманфи и нилашист с крысиной физиономией с прежним ожесточением стучали в дверь операционной. Затем стук внезапно прекратился и послышалось нечто более страшное: щелкнул ключ в замке — дверь открылась.

Первым ворвался в операционную нилашист с крысиной физиономией. Ванцак скромно остался позади.

— Они везли, — указал нилашист на двух женщин.

Калманфи яростно закричал:

— Где тот мужчина, которого вы сюда везли?

Мария посмотрела на него в упор.

— Какой мужчина?

— Не тебе спрашивать, я спрашиваю, ты…

Глаза Марии сверкнули.

— Прошу не кричать на меня и не разговаривать таким тоном.

— Что-о?!

— Вот это женщина! — захохотал один из нилашистов. — Эта не побоится своей тени.

Калманфи побагровел.

— Кого вы сюда привезли?

Мария и сестра Беата молчали.

— Вы что, оглохли?

— Я уже вам раз сказала…

Калманфи подскочил и со всего размаха ударил Орлаи по лицу. Ей показалось, что у нее лопнула барабанная перепонка, однако на ее щеках не дрогнул ни один мускул. Она оперлась о стенку и молча посмотрела прямо в глаза озверевшему нилашисту; до чего же он был уродлив: толстые, похожие на лопаты руки, выступающий далеко вперед красный, как свекла, нос, вспухшая верхняя губа, густые, лохматые брови, а мигающие глаза напоминали глазки свиньи.

— Прятала своего любовника, скотина? Наверное, помогала бежать какому-то еврею! Доктору Ачу? А? Сестра, может быть, это ваш любовник? Вы обманывали своего жениха? Ведь вы же обручены с самим Иисусом Христом…

Нилашист с крысиной физиономией угодливо засмеялся после слов своего начальника; сестра Беата зажмурила глаза, но губы у нее даже не дрогнули.

— Все обыскать. Проверить, куда выходят двери, окна.

Через окно ванной комнаты два нилашиста спустились в световой колодец и, держа наготове гранаты и револьверы, принялись освещать фонарями стены.

Мария Орлаи чувствовала, как громко бьется ее сердце. Нервы напряглись до предела, слух улавливал малейший шорох. Сначала она услышала какие-то удары, крики, а потом револьверные выстрелы, один, другой, раздался сильный взрыв.

Сестра Беата все еще стояла с закрытыми глазами и бормотала «Отче наш».

Через несколько минут оба нилашиста вернулись. Они притащили с собой какого-то одноногого инвалида войны и доложили, что обнаружили проход в часовню, в которой молился этот подозрительный человек.

— Этого они везли? — спросил Калманфи у нилашиста с крысиной физиономией.

— Вроде бы он, — послышался неуверенный ответ. — Но, кажется, нет, тот был без усов и волосы светлее…

Одноногий, дрожа от страха, ждал своей участи. Ему было невмоготу стоять на одной ноге, к тому же, если не считать фальшивого отпускного билета, у него не было никаких документов.

— Кто, кроме тебя, был в часовне? — набросился на него Калманфи.

— Были еще монашки… несколько солдат…

— А кто входил в нее отсюда, со стороны больницы?

— Я не видел… я молился…

— Ну, мы еще послушаем твои молитвы! — зловеще прорычал Калманфи, который все больше сознавал, что они допустили какую-то непоправимую оплошность и Жилле их за это не похвалит. — Пошли-ка, пошли. И прихватите с собой и того типа, комната которого находится в конце коридора. Как зовут?

— Ванцак…

— Не вас. А того…

— Ой, понимаю-с, доктор Баттоня, — произнес директор.

— Вот именно, его.

— Послушайте, я больше здесь не нужен, я, видите ли, хотел бы уйти домой, к своим… — пробовал объясниться Ванцак.

— Цыц!

Главный врач, он же директор, замолчал и, повесив голову, побрел за остальными к своему кабинету. В кабинете взад и вперед расхаживал Жилле. Он готов был рвать на себе волосы.

Непонятно. Такой простой план — и не удался. Он явился с приказом к директору, вызвали Ача, потребовали немедленно принести кассету с радием. У ворот, в коридорах, у коммутатора поставили часовых — казалось, ни одна живая душа не могла отсюда уйти. Даже за двором следили, чтоб нельзя было выбраться по крыше дома. Заняли вход в котельное отделение. Собрали семьдесят евреев и сто три дезертира, и Ач все-таки сумел ускользнуть. Нет никакого сомнения, он скрылся. Если бы он находился в здании, его уже сто раз привели бы сюда. Не надо было посылать Ача за радием. Как он глупо поступил! Надо было пойти туда вместе с Ванцаком, а с этим бесполезным письмом подождать. Разумеется, теперь уже все равно.

Калманфи втолкнул в комнату всех задержанных: Яноша Баттоню, Орлан, сестру Беату и одноногого инвалида. Путаясь, он доложил о происшедшем. Из всего его рассказа Жилле понял лишь то, что Ача не нашли и вместо него привели этих четырех человек, которые, очевидно, знают, куда он исчез.

— Свяжите их, — тихим, спокойным голосом распорядился Жилле, — и этого, конечно, тоже, — показал он на Ванцака.

Калманфи подал знак своим молодцам в черной форме, и те веревками и поясными ремнями вмиг связали руки и ноги своих жертв.

— Снимите с них барахло.

Затрещала одежда. Ванцак, охнув, оттолкнул от себя локтями рябого подростка, который, хихикая, дернул его за галстук с такой силой, что чуть не удушил.

Эден сел за стол.

— Бейте до тех пор, пока не заговорят, — приказал он безразличным тоном Калманфи.

— Слушаюсь!

— Среди вас нилашисток нет?

— Есть. Они у коммутатора. Да и среди монашек…

— Позовите их сюда. Пусть они возьмут в шоры мужчин. Зажгите свет.

При свете свисающей с потолка люстры под матовым колпаком, лампы на письменном столе и двух принесенных из секретариата торшеров началось сатанинское представление. Орлаи и сестру Беату били поясами. Плеть оставляла на обнаженной груди и плечах кровавые борозды. Иногда ремень ударял по лицу; края губ, нос, лоб, покрывались кровью и потом. Женщины зажмурили глаза и молчали. Нилашисты в ярости кричали, сопровождая удары отборной бранью. Нилашистки орудовали по-иному. Они взялись за доктора Баттоню, Ванцака и одноногого — с визгом вонзали когти в лица связанных жертв, рвали им уши, носы, хватали за волосы и таскали по кабинету. Эден посматривал то на одних, то на других. Его уже не интересовало, скажут мученики что-нибудь или нет. Он не думал, когда и чем кончится истязание, свалятся жертвы замертво или их выпустят. Хотя он сидел неподвижно, но ему казалось, будто он и сам опускает плеть, впивается своими ногтями в живое мясо и ждет не дождется того момента, когда жертвы заохают, закричат, взмолятся о пощаде. Он забыл о времени, об Аче, о радии, обо всем. И вздрогнул, только когда задребезжал телефон.

— Что там?

— Это из проходной, кто-то спрашивает доктора Жилле.

«Кто-то» взял трубку из рук портье.

— Эден? Скорее спускайся. Говорит Паланкаи.

— А… ладно… иду, — ответил Эден, с трудом переводя дыхание.

— Есть радий?

Жилле на какую-то секунду задумался.

Паланкаи не возьмет его с собой, если он скажет, что не сумел достать радий. Впрочем, почему бы не взять? У него достаточно денег и золота. А впрочем, какое дело Эмилю… Важно, чтобы он его взял… Еще не хватало застрять здесь.

— Есть.

— Тогда живее, старина.

— Через две минуты буду внизу.

Жилле вскочил, оттолкнул стоявшего у дверей нилашиста и стремглав бросился вниз по лестнице, затем перебежал через усыпанный галькой двор и в мгновение ока был уже в главном здании. Со своей комнатой он простился мигом. Схватил только портфель и сунул в него коробку с драгоценностями, которую хранил до сих пор в письменном столе. На краю письменного стола стояла огромная хрустальная ваза. Второпях он задел ее рукой, ваза закачалась, свалилась на пол и, загудев, как колокол, разбилась на мелкие осколки.

«Какие грязные стены!» — это была последняя мысль, последнее удивление Эдена, когда он пробегал по коридору. Потом ухмыльнулся. А тех будут бить до утра… пусть бьют хоть до самой смерти.

«А если этот идиот захочет, чтобы я показал ему радий? Скажу, что ночью показывать нельзя, потому что он так светится, как настоящая Большая Медведица», — решил Жилле, выходя за ворота.

Но Паланкаи ничего не спрашивал. Он казался взволнованным и торопил Эдена поживее садиться в машину.

— Что ты так нервничаешь? — спросил Эден, когда они уже сидели рядом на переднем сиденье.

— Нервничаю? Русские заняли Бичке, вот что.

— Проскочим? — с тревогой в голосе спросил Эден.

— Хорошая шутка. Разве можно оставаться здесь с тремя килограммами золота, двумястами пятьюдесятью тысячами пенге и ста граммами радия?

— Что ты глупости городишь. Ста граммов радия и во всем мире нет, — раздраженно сказал Эден.

— Ну, тогда десять граммов, откуда мне знать. Сколько он стоит? Сто миллионов?

— Лучше подумай, сколько стоят наши головы.

Паланкаи, не отвечая, включил третью скорость. Неизвестно, почему на плохо освещенной дороге перед ним то и дело вставал образ Карлсдорфера.