Семнадцатого января гитлеровцы удерживали лишь несколько десятков центральных кварталов пештской стороны города. Но эти кварталы немцы за несколько часов превратили в импровизированные крепости. Совершая каждые полчаса облавы, они выгоняли из убежищ всех здоровых людей строить укрепления. На крышах установили зенитные пушки, во дворах домов сложили боеприпасы. Этого даже господа министерские советники не решились одобрить. Попади один снаряд в гору ящиков с боеприпасами, и во всем доме никто в живых не останется.

Вальдемар Цинеге ходил по своим владениям мрачный и озабоченный. Он смотрел на женщин, которые с унылым видом варили суп в коридоре бомбоубежища. Сегодня даже обычной перебранки не было. Никто не отодвигал в сторону чужие кастрюли. Тесно прижавшись друг к другу, женщины стояли вокруг старенькой дымящей печки. Студента театрального училища из четвертой квартиры второго этажа просто нельзя было узнать. Прежде он сидит бывало, палец о палец не ударит. А тут взял вдруг топор из рук старухи Тот и принялся рубить щепки. А пятнадцатилетний сын хромого Козмы четыре раза переползал по заснеженному, покрытому ледяной коркой двору под непрерывным огнем автоматов и пулеметов в соседнее убежище за водой и доставленные им четыре чайника воды, не дожидаясь, пока люди станут просить, распределил между всеми.

В этот вечер каждый старался сделать доброе дело. Кто знает, что принесет эта ночь — жизнь или смерть?

Начальник ПВО перед тем, как пойти в убежище, осторожно осмотрелся. Он убежал от госпожи Амалии и уже дня четыре старался не попадаться ей на глаза. Амалия не поверила его объяснениям. Напрасно уверял ее Вальдемар, что в шляпной мастерской он нашел-таки группу прятавшихся евреев и тотчас же, не обращая внимания на их мольбы, передал их патрулю; напрасно убеждал он ее, что сам распорядился заложить коридор, чтобы никто не мог там скрыться. Госпожа Амалия каждые четверть часа приходила за ним и настойчиво требовала: «Идемте со мной, господин начальник, послушаем… там есть люди».

«Позову ее на крышу и сброшу в шахту лифта, — думал в отчаянии Вальдемар. — Всю свою жизнь я был вегетарианцем, я терпел, когда пили мою кровь комары, не убивал их, ждал, пока они насытятся… Я не решался сорвать цветок на клумбе, не хотел причинять вред живому созданию, но эту бестию я уничтожу».

— Господин начальник, — услышал он за спиной сюсюкающий голос, — дорогой господин уполномоченный… мой патриотический долг… я хочу поговорить с вами наедине…

Вальдемар Цинеге обернулся и тяжело вздохнул.

— С удовольствием, дорогая моя, только сейчас я должен осмотреть противопожарные средства, а затем мне еще нужно проверить наличие индивидуальных перевязочных пакетов… но, пожалуй, через час или лучше после десяти часов я с удовольствием прибуду в ваше распоряжение. Или, пожалуй, лучше, если вы придете ко мне в дровяной чулан, там мы сможем спокойно поговорить…

— Охотно, — ответила Амалия и пристально посмотрела в глаза уполномоченному.

Вальдемар принужденно улыбнулся, Амалия же с бьющимся от волнения сердцем возвратилась в убежище. Она, несомненно, понравилась Вальдемару, он ее любит и хочет остаться с ней наедине. Этот взгляд, улыбка… Госпожа Амалия вспомнила о кружевных шелковых ночных сорочках хозяйки — госпожи Галфаи. Господи, кому они нужны сейчас? Их, пожалуй, дюжины две наберется в шифоньере… и бомбежка сейчас вроде немного стихла. Нужно сходить и взять одну сорочку.

На лестнице не было ни души, но двери во все квартиры были распахнуты настежь. В каждой комнате — сломанные шкафы, выдвинутые ящики, на полу потоптанное сапогами белье — следы хозяйничанья немцев.

Госпожа Амалия ощупью пробралась в спальню Галфаи. Шкаф с бельем и здесь был раскрыт настежь, но на полке чудом сохранились две кружевные ночные рубашки. От белья распространялся приятный запах лаванды. «Найти бы еще пузырек одеколона», — подумала Амалия и продолжала шарить по полкам. Канонада вдруг усилилась. Бомбы стали рваться совсем близко. Из окна Амалия увидела горящую крышу дома, на стенках заплясали картины. «Черт с ним, с этим одеколоном, еще бомба попадет в дом», — в испуге подумала она и, схватив обе рубашки, выбежала из квартиры. В следующее мгновенье она была уже на улице. Вернее, улица как бы сама вошла в квартиру. Перед ней исчезли стены. Справа, слева, над ней не стало потолка. Барышня Амалия стояла на чудом сохранившемся куске перекрытия площадью в каких-нибудь два квадратных метра. Вокруг — страшная пропасть. Она стояла ни жива ни мертва от ужаса, с широко разведенными в сторону руками, с которых свешивались ночные сорочки. Она напоминала античную статую, вдруг появившуюся из земли при раскопках, к которой неизвестно как добраться, чтобы не сломать ее. А вокруг ни живой души. Внизу темная, страшная пропасть, вверху лучи прожекторов, мины, светящиеся ленты трассирующих снарядов. Барышня Амалия подняла к небу руки и во все горло заголосила:

— На помо-о-о-щь! На по-о-о-мо-о-о-щь! — голос ее можно было слышать так же, как жужжанье мухи во время урагана.

Кати Андраш весь вечер наведывалась из убежища в коридор, ведущий в шляпную мастерскую. Она очень боялась. Дом заняли эсэсовцы. В поисках выпивки и съестного они с мрачным видом шарили по всем квартирам, взламывали двери запертых кладовых, постукивали по стенам — нет ли где тайника со спрятанными ценностями. Они осмотрели чердак, прачечную, двор, а затем спустились в убежище. Здесь тоже все осмотрели, разбросали постели, узлы с одеждой, мешочки с фасолью, с кукурузой. В убежище они втащили какие-то ящики. Они вели себя так, словно были хозяевами этого дома. Граждане перешли из убежища в коридор. Оттуда они смотрели на расположившихся на их постелях угрюмых немецких солдат.

Начальник отряда эсэсовцев, молодой, очень нервный лейтенант в очках, чертил план разветвлений подвала. Вальдемар Цинеге, весь в поту от волнения, давал необходимые пояснения.

— В сторону улицы Шандора Пегефи есть два выхода, вот здесь в середине ряд окон, выходящих во двор, окна заложены мешками с песком… да, здесь можно пройти к зданию Ратуши. Вот здесь, через запасные выходы на улицу Кошута.

— А здесь? — спросил офицер и показал в сторону шляпной мастерской.

— Ничего. Там выхода нет. Та часть подвала отделена стеной… Выхода оттуда нет. Не-ет…

— Нет выхода? Ну, мы сами проверим.

Кати Андраш, побледнев как смерть, бросилась в мастерскую.

— Агнеш, что-нибудь… нужно немедленно спасать людей, нужно что-нибудь придумать… Сюда идут немцы, они хотят ломать стену… Им нужен выход на площадь Криштофа.

Агнеш молча, понимающе пожала Кати руку, опустилась за одну из машин, отодвинула в сторону болванку, несколько ящиков с обрезками тканей и пролезла в отделенную «стеной» часть подвала. А Кати в тревоге возвратилась обратно в убежище.

В той части шляпной мастерской, где прятались восемь солдат и тридцать женщин, было тихо и темно. Горела лишь одна коптилка. Люди лежали на соломе, кое-кто спал. Известие о надвигающейся беде подняло всех на ноги. Солдаты рассудили так: если немцам нужен выход, они будут идти вдоль коридора, а в дровяные чуланы, если есть на небе бог и он позаботится о нескольких десятках несчастных, немцы не заглянут. Разве что посветят по дороге фонариками. Штабеля дров в чуланах нужно сложить так, чтобы за ними можно было спрятаться людям. Если сидеть тихо, то, возможно, опасность их минует.

Без единого звука, при тусклом свете коптилки мгновенно исчезли с пола солома, разбросанные вокруг вещи, а в дровяных чуланах так быстро поднялись штабеля дров, словно это происходило в мультипликационном фильме.

— А вы возвращайтесь к себе, барышня Чаплар.

Но Агнеш не хотела уходить. Она вместе со всеми с невиданным проворством перекладывала дрова.

— Барышня Чаплар, следует разузнать обстановку, — почти тоном приказа сказал один из бородатых солдат. Он выглядел пожилым, у него был серьезный и представительный вид, но стоило ему побриться, сбрить свою бороду, и он выглядел бы, пожалуй, не старше двадцати двух.

Агнеш возвратилась к завалу, снова проползла сквозь баррикаду из старой печки, ящиков и швейной машины и осмотрелась. В мастерской не было ни души. Но из коридора, ведущего в общее убежище, доносился шум. Она незаметно вышла в коридор и увидела в толпе Кати. Протиснувшись к ней, Агнеш взглядом дала ей понять, что все предупреждены.

В коридоре убежища находилась группа левенте.

Все они были в штатском, но в форменных фуражках, на ногах у кого грубые туристские башмаки, у кого — полуботинки, на рукавах — красно-бело-зеленые повязки. Эти юнцы — были среди них и просто дети — уходили из дому резвыми, смеющимися, с пухлыми щеками, но сейчас все были на одно лицо — осунувшиеся от голода, с выступившими скулами, в глазах страх перед неминуемой смертью.

Съежившись, стояли они в коридоре чужого убежища, прижавшись друг к другу, словно видели в этом большую безопасность. Их командир, старший лейтенант, с головой круглой, как тыква, рисуясь перед немцами, устроил настоящие строевые занятия. Его окрики глухо отдавались под сводами подвала:

— Стой! Смирно! Кругом! Направо! Нале-во!

В пыльном коридоре и без того трудно было дышать. От бесчисленных взрывов со стен осыпалась копоть, падала штукатурка, паутина. А эти мальчишки, отчаянно стуча каблуками о пол, поднимали целые тучи пыли и еще больше загрязняли воздух. Круглоголовому лейтенанту, по-видимому, надоело без конца командовать.

— Смирно! — рявкнул он. Затем его хилое короткое тело вытянулось, и, покраснев как рак, он стал выкрикивать: — Левенте! Надежда нашей родины! Наши доблестные немецкие союзники сегодня ночью применят чудесное новое оружие! Приближается освободительная армия! Русские обращены в лихорадочное бегство! Нам выпала почетная задача: ровно в полночь атаковать русскую часть, которая все еще оказывает сопротивление здесь неподалеку. Даю вам пять минут на отдых. Попейте воды, освежитесь, чтобы пойти в атаку как подобает!.. Разойдись!

Мальчишки стали в очередь, Вальдемар Цинеге с добродушным видом наливал из ведра воду в подставляемые котелки. Женщинам было жаль дрожащих, истощенных подростков, некоторые давали стоявшим поближе тарелку супу или кусок мамалыги. Круглоголовый, поглядывая на своих подчиненных, которые, прислонившись к стене, жадно глотали остатки пищи, торопил их. А как только истекли пять минут, снова последовала команда: «Становись!» Старуха Тот, до сих пор боровшаяся сама с собой, наконец решилась. Она схватила кастрюлю с супом, отлила из нее немного в кружку для внука, а все остальное протянула левенте.

— Кушайте, ради Христа.

Четверо-пятеро подростков кинулись к кастрюле.

— Вы что, оглохли? — завопил офицер. — Назад!

Те остановились. Но один из них, смуглый, с большим носом, все же потянулся за кастрюлей, у него был такой вид, словно он готов был здесь, на месте, в эту минуту умереть за ложку супа.

— Если ты не оглох, так сейчас оглохнешь! — кричит круглоголовый и, подбежав к парню, отвешивает ему звонкую пощечину.

А суп, такой дорогой суп, мгновенно впитал голодный земляной пол подвала. Парень схватился за лицо — из-под пальцев от виска стекает тоненькая струйка крови.

— Ишь ты, мерзавец, еще подумают люди, что вы голодаете…

Женщины плотным кольцом окружили подростков. Эсэсовцы, устраивавшие барьеры из мешков с песком перед выходящими во двор окнами убежища, как раз в это время входили в подвал. Заинтересовавшись происходящим, они остановились. Один из немцев, фельдфебель, подошел вплотную к старшему лейтенанту с круглой, как тыква, головой и с удивлением поглядывал то на него, то, нахмурившись, на стоявших вокруг женщин.

Старшему лейтенанту кровь ударила в голову.

— Что здесь происходит? — заорал он на женщин. — Убирайтесь отсюда!

Но женщины не трогались с места. В тусклом свете свечи их лица казались еще более бескровными, глазницы — еще более темными, более глубокими — глаза и морщины голода, прорезавшие щеки. Подростки почувствовали в женщинах союзников, они поняли, что эти молчаливые свидетели не хотят выпустить их в ночь, отдать в объятия смерти.

— Господин старший лейтенант, ради бога, у меня в Комароме старая мать, вдова! — воскликнул светловолосый парень с безусым, еще не знавшим бритвы лицом. — Ради бога, не гоните нас на улицу, ведь у нас даже винтовок нет.

— Вы венгры, и у вас есть перочинные ножи!

— Господин старший лейтенант!

— Марш! На улицу!

Однако мальчишки не двинулись с места.

Эсэсовский лейтенант в очках, поняв, что происходит, тоже закричал:

— Марш! — и выхватил из кобуры пистолет.

Блеснуло оружие и в руке круглоголового.

Женщины немного подались назад, но дорогу не освободили.

В эту минуту подвал наполнился невообразимым грохотом, весь дом затрясся, со стен посыпались десятикилограммовые куски штукатурки. Это заговорили немецкие зенитные пушки, установленные на крыше. А сверху, заглушая все, неслись другие звуки, словно тысячи бомбардировщиков и истребителей одновременно пикировали на дом. Война добралась сюда, и бой сейчас шел здесь, рядом, за этот дом. На дворе, за стенами ревело, звенело, рычало все. Трещали пулеметы, рвались снаряды. Казалось, небо обрушилось на землю, ураган рвал тяжелые железные цепи, земля в муках и страданиях рождала великана.

Женщины не сводили глаз с направленных на них пистолетных стволов.

От очередного взрыва погасли свечи, и в дымном подвале тускло мерцали только огоньки карманных фонарей.

В возникшем замешательстве проворные руки вырвали из строя нескольких мальчишек. А пока немного осела пыль и зажглось несколько спичек, никого из ребят возле их командира уже не было. Женщины все в том же положении стояли в коридоре, прижимая к себе детей, молясь или неподвижно глядя вперед. Круглоголовый тоже стоял там на своем месте, но ствол его пистолета был теперь направлен в пол. Вальдемара Цинеге не было видно нигде.

Эсэсовский офицер смотрел на круглоголового.

— Какой-то странный подвал. Выход замурован, люди исчезают, как призраки. Ну, мы сейчас разберемся в этом сами.

А за стенами подвала ураган достиг своего апогея. Все слилось в единый страшный гул, сотрясающий весь мир.

Агнеш последней пробралась через мастерскую в дровяные чуланы. Кати, левенте, Вальдемар были уже там. Стало очень тесно, все сидели, прижавшись друг к другу. Каждый слышал напряженное, прерывистое дыхание соседей, тревожное биение их сердец. Гром, гул, грохот достигли такой огромной силы, словно там, наверху, у них над головой, по двору катились гигантские танки. Все это напоминало финал какой-то страшной симфонии, где скрипки и альты, фаготы и рожки, литавры и барабаны, трубы и кларнеты звучат одновременно, звучат с предельным напряжением, и вот-вот разорвутся рты, легкие, лопнут смычки и струны и последует ураган аплодисментов, взрыв бурной радости, засверкают миллионы огней…

Внезапно наступила тишина. Люди замерли.

Что это? Что сейчас будет? Какая новая опасность ждет их?

Агнеш почувствовала, что ее руки, ноги застыли, что сердце превращается в камень, вот-вот оно разлетится на части. Неужели то, что твердили немцы, правда — русские отступают и не освободят из фашистских когтей Будапешт? Что это за тишина? Что кроется за ней?

Она не знала, кто стоит рядом с ней в темном дровяном чулане; широко разведя руки, она обняла стоявших около нее. Остальные тоже подняли руки, чтобы обнять соседей. Так все и стояли, обнявшись, плечо к плечу, бежавшие из армии солдаты, подростки, швеи, прося друг у друга силы и поддержки, давая силу и поддержку друг другу.

Тишина была глубокой, всеобъемлющей. Так молчит зеркальная гладь воды в бездонных колодцах, пробитых в скале, так молчит лес перед восходом солнца, так молчит мать, улавливая слухом каждое дыхание ребенка, так молчит человек, когда решается вопрос о его жизни и смерти.

Но вот что-то звякнуло, стукнуло. Раз, другой, пятый, десятый.

Вскоре люди догадались: это кирками бьют в стену. Это орудуют немцы.

Объятия людей, вцепившихся друг в друга, стали еще более судорожными. Все затаили дыхание, закрыли глаза.

Звуки кирок, пробивающих стену, стали более громкими. Вот с шумом что-то обрушилось — кусок стены. Агнеш чуть не закричала во весь голос: стену ломали не изнутри, а снаружи!

Пока она соображала, дверь дровяного чулана с резким скрипом распахнулась. На пол свалилось со штабеля дров несколько поленьев. Яркий свет электрических фонарей упал на людей. Люди съежились, теснее прижались друг к другу, словно они стояли обнаженными в потоке света.

Луч света, будто разыскивая кого-то, прошелся по толпе людей, а затем погас. Сквозь распахнутые настежь двери проникал бледный свет.

Перед ними стоял солдат.

На плечах плащ, на голове шапка-ушанка, в руках автомат. Это был рослый мужчина с голубыми глазами и непокорной прядью русых волос, выглядывающей из-под шапки. Лицо его было в пыли и копоти, под глазами темно-синие круги, белые зубы сверкали: он что-то сказал и улыбнулся. Никто не понял его слов. Но то, как он улыбнулся, то, что в голосе его не было никакой злобы, подействовало успокаивающе. На шапке солдата — теплая красная пятиконечная звезда.

Агнеш вдруг поняла, что наступил мир. Что она жива.

В голубых глазах солдата было все: смех детей, яркие краски весенних полей, строящиеся дома под новенькой красной черепицей, веселый бег паровозов, лазоревое зеркало Балатона, мир, жизнь…

Солдат поднял руку и показал на выход из подвала. Всем своим видом он выказывал удивление — почему они не идут? Ведь они свободны.

Люди с землистыми, истощенными лицами, бледные дети бросились друг к другу в объятия, чтобы вместе насладиться этим незабываемым мгновеньем. Возбужденная толпа кинулась к лестнице, ведущей к выходу из подвала. Плача, смеясь, обьясняя что-то, опьяненные, стояли они во дворе; в снежном январском небе начинался рассвет. Агнеш вместе с остальными, судорожно глотая воздух, бежала по двору.

— Агнеш, Агнеш, выходи на улицу, — услыхала она голос Кати.

Взявшись за руки, девушки выбежали за ворота.

По улице шли солдаты с красными звездочками на шапках. Шли, шли и шли.

Они выходили из переулков, из подвалов, шагали через развалины, проходные дворы, а на широком проспекте Кароя сливались воедино, в бесконечную зеленую реку. Они не стучали сапогами, не отбивали шаг, не держали строгого равнения, не поднимали высоко ноги в парадном марше, а просто шли. Они шли под серым, дымным, закопченным небом, по улицам, покрытым окровавленными, замерзшими, заснеженными грудами щебня, мимо домов без окон, с зияющими проломами в стенах, среди оборванных, шатающихся от голода и плачущих от радости людей, шли, шли и шли.

Шли в белых маскировочных халатах и зеленых ватных куртках, шли пешком и ехали на окрашенных в защитный цвет танках, в повозках, сидя на сене и ящиках с боеприпасами, запряженных маленькими лошадьми, ехали молча и жуя хлеб, с заброшенными за спину автоматами, старые и молодые, невысокие и огромные, ростом в добрых два метра казаки, улыбающиеся и серьезные, плечистые парни и худощавые юноши, раненые с забинтованными головами и висящими на перевязи руками, девушки-регулировщицы с желтыми и красными флажками, генералы в грубых сапогах. На груди их — ордена за бои под Сталинградом и Севастополем. Они шли, протягивая линии связи и поворачивая стволы зенитных пушек, вспоминая сожженные украинские деревни и мечтая о возвращении домой после окончания войны, шли, шли и шли.

Людской поток переливался живыми, чудесными волнами, словно пришла в движение сама земля — поля с колеблемой ласковым ветерком нежной весенней порослью, луга со свежей и мягкой муравой. Нет-нет, это вовсе не земля. Море, зеленое пенящееся море — мать всего живого, море, безбрежная свобода… Оно катилось, могучее и нежное, безмолвное и рокочущее, неумолимо и победоносно, его удары все возрастали, становились все более могучими, они рвали цепи и сметали кандалы.

Конец первой части