Отарый Карой Чаплар каждую субботу уходил домой несколько позже обычного. Смена кончалась в два часа, но с трех до пяти проходило собрание «Общества взаимопомощи добрых друзей». Собрание проводили в корчме, которая называв лась «Лучше, чем дома», в отдельной шестнадцатиметровой комнате с побеленными стенами, где вся мебель состояла из трех тесовых без скатертей столов, нескольких расшатанных стульев и железной печки. Над трубой печки от дыма и копоти образовались фантастические картины. Если внимательнее присмотреться, то можно было обнаружить огромного сарацина из сказок «Тысячи и одной ночи», скачущий табун лошадей и обуглившийся папоротниковый лес. Но всего этого не замечали, так же как не читали и не принимали всерьез приколотых к стенке строгих надписей: «Пьяных не обслуживаем», «В кредит не даем», «Рюмок не уносить», «Плевать воспрещается». Единственной картиной, которую, как видно, все-таки заметили, был портрет сына Хорти в траурной рамке. Рядом с ней на стенке кто-то вывел углем: «Подохла пьяная свинья». Под этой надписью уже другим почерком было написано: «Дохлую собаку не пинай, ты сам — пьяная свинья».

Перед четырьмя членами общества скромно стояла полулитровая бутылка вина и сифон содовой воды. Это было последнее заседание. Общество распускалось. Деньги уже возвратили членам: с трудом удалось выплатить только взносы, процентов никому не досталось. Руководители и вовсе ничего не получили. Да и как могло быть иначе, когда все только и знают, что просят пособия, а возвратить деньги не могут и даже не в состоянии выплатить проценты. Варга ушел в армию, пришлось дать его жене двести пенге. У Ковача старший сын погиб на фронте, и сейчас к нему переехала невестка с тремя малышами — опять извольте сказывать помощь.

Члены общества сидели молча. Наконец поднялся старый Варна, разлил в стаканы остатки вина и, положив руку на плечо Кароя Чаплара, сказал:

— Итак, друзья, пришел и этой затее конец. Вот что вышло из наших накоплений!

Молнар, худой, с маленькими усиками и испуганными глазами, передернул плечами.

— Да, пожалуй, лучше разойтись… Теперь, стоит с кем-нибудь поболтать за кружкой пива, и тебя вызывают на допрос.

— Мог бы и раньше отказаться, если боишься…

— Я не потому говорю.

— Ровно через год снова оживут «Добрые друзья», — проговорил Чаплар.

— Через год? Через три месяца! — Сказав это, четвертый член общества, конопатый, худой юноша Андраш Беке, тоже встал. — Не пройдет и недели, как начнется наступление, пожалуют томми, вот увидите.

— Ну, если ты ждешь англичан, то прежде поседеет твоя рыжая борода, — оборвал его Чаплар. — Русские уже у Карпат, берут перевалы…

— Пока-то они переползут через Карпаты…

— Скорее, чем твои приятели переплывут море.

— Завели шарманку — те придут, другие придут, пусть только приходят, верно? — вмешался в разговор Молнар.

— Нет, не верно, — посмотрел на него Барна. — Если придут русские, тогда мы повторим здесь девятнадцатый год. Не правда ли, Чаплар? Помнишь, Карчи, как тогда было славно? Мы даже в университет ходили.

Молнар захохотал. Веснушчатый Беке с недоверием озирался: нет ли в их словах какого подвоха?

— Что? В университет?

— Ну, будет вам, довольно, — проворчал Чаплар. — Дело было так. Возвращались мы, красноармейцы, из наряда домой. Видим, висит на улице объявление, а в нем говорится, что преподавание в университете бесплатное… Лайчи и говорит мне: слушай, Чаплар, давай-ка заглянем… Если буржуям полезно, так, наверное, и нам не повредит. Входим, никто у нас ничего не спрашивает, ну, мы прямо в зал. Уселись на самой задней скамье. Молодежи там тьма-тьмущая, и красноармейцы попадаются. Какой-то юнец речь держал, я уж и не припомню, про что…

Беке и Молнар засмеялись.

— Ну, а я не забыл, — перебил его дядюшка Барна. — Про Дердя Дожа. Даже стишок какой-то читал.

Карой Чаплар с удивлением посмотрел на старого Варну. Словно давно замурованные сокровища вдруг рассыпались перед ним — из глубины памяти ясно и отчетливо выступила картина: стоят они в конце зала, и кажется, будто их спрашивает поэт: «Разве вы не слышали про Дердя Дожа?»

— Верно, твоя правда — про него… Я тоже вспомнил.

— А на другой день? — спросил Беке.

— Что — на другой день?

— Вы опять пошли в университет?

— Что ты! На следующий день мы на фронт отправились, защищать Шалготарьян. Там-то и погиб мой брат Фери.

— Паршивое дело — война, — проговорил Беке, ставя стакан.

Варна хотел было ответить, но передумал и только махнул рукой.

— Пойдем, уже поздно.

Чаплар успел вскочить в пригородный поезд. Сидячих мест не было. Ежась в тамбуре, он смотрел на серые, голые поля и думал: не стоило рассказывать об университете. Дело прошлое, к чему вспоминать, что когда-то ты был красноармейцем. Еще, чего доброго, беду наживешь. В грозу лучше спрятаться и переждать, тем паче, если тебе пятьдесят лет и у тебя трое детей…

Поезд опаздывал. То и дело останавливаясь, он так полз, что хотелось выйти и подтолкнуть его.

Когда добрались до конечной станции Шорокшарской дороги, стало совсем темно. Чаплар, голодный как волк, с трудом добрался домой.

Во дворе старого трехэтажного доходного дома дети играли в «тревогу»; широко расставив руки, они с визгом бегали взад и вперед и неистово кричали: «Воздушная тревога!» По балкону второго этажа носились женщины, среди них Чаплар увидел свою жену и дочь.

— Ну, если воздушная тревога, быть мне без ужина, — проворчал Чаплар.

Женщины выскакивали на балкон, чтобы предупредить друг друга, когда радио передает зловещее: «Внимание, Бачка-Байа!»

Поднимаясь по полуразвалившейся лестнице, старик осторожно ощупывал в темноте носком ботинка опасные места: покосившуюся пятую ступеньку, зияющую на повороте дыру, где отсутствовали две плитки и где недавно беременная жена Варьяша сломала ногу. Он издали поздоровался с женщинами.

— Как хорошо, что вы пришли, господин Чаплар, — обрадовалась дворничиха, — идите скорее, вас ждет большая радость.

«Не иначе Гитлер подох, — пронеслось в его мозгу. — Не зря весь дом запрыгал».

Не успел он прочувствовать эту мысль, как жена бросилась ему на шею.

— Отец, какое счастье, нашу дочь назначили главным бухгалтером.

— Что такое? — спросил он, ничего не понимая.

— Аги вызвал к себе генерал-директор… и дал ей должность главного бухгалтера.

Чаплар побледнел.

— Сейчас же ступайте в комнату. И ты и Аги. Спокойной ночи, — поклонился он женщинам.

Гетушка Чаплар только рукой махнула, дескать, у муженька ум за разум зашел, но все-таки покорно, немного робея, последовала за ним.

— Ужинать будешь? — спросила она на кухне.

У Чаплара уже пропал аппетит. Он вошел в комнату с альковом и застал там сыновей — ученик шестого класса Ферко корпел над уроками, а Карчи, старший, поставив на комод зеркало, намыливал лицо. Он собирался пойти с невестой в кино.

— Не надо ужина! — крикнул старик с порога. — Никаких ужинов. Идите сюда да расскажите толком, что это еще за свинство.

Сыновья подняли глаза и застыли от удивления. Неужто это их отец кричит?

Тетушка Чаплар вслед за мужем вошла в комнату и оперлась на стол.

— В чем дело? О каком это свинстве ты говоришь?

— Это мне спрашивать, а не тебе! Может, пускай лучше твоя дочь расскажет. Так кто ты теперь такая? — обратился он к дочери.

Агнеш охватило негодование. До каких пор с ней будут так обращаться? Пока была практиканткой, госпожа Геренчер топтала ее ногами, а теперь отец начинает?

— Вы же слышали. Меня назначили главным бухгалтером.

— Прекрасно. А за что?

— Как за что? — вмешалась мать. — За то, что умеет хорошо вести бухгалтерию. Ценят ее. За то, что у нее есть аттестат зрелости. Аги еще многого добьется в жизни. Она моя дочь. Это я настояла, чтобы она продолжала учение. Ты и этому противился. Тебе хотелось, чтобы я отдала ее в портнихи или послала в Кишпешт на ткацкую фабрику…

— Не с тобой говорю. Почему назначили? — настаивал Чаплар, пододвигая к себе стул с высокой спинкой.

— Что ж, назначили, потому что я хорошо умею считать…

— Ну, конечно. Я же говорю. Но ты… — не унималась мать.

— Помолчи, — перебил он ее. — Послушай меня, доченька. Ступай завтра к директору и скажи ему: большое вам спасибо, но я этой должности принять не могу. Понимаешь? Русские уже у Татарского перевала… Сейчас в эти дела нечего впутываться. Когда господа так легко раздают чины, то лучше держаться в стороне… Завтра утром пойдешь к нему…

— Никуда не ходи, еще чего не хватало. Не слушайся этого полоумного… Довольно того, что он мою жизнь испортил…

— Испортил? Что же я такого сделал тебе?

Дети с ужасом слушали грызню стариков. В руке Карчи застыла бритва, на одной щеке засохло мыло. Размазав тушь по чертежу, Фери отложил в сторону линейку и не мог продолжать занятия по геометрии. Агнеш на несколько шагов отступила назад, как бы ища защиты у братьев.

— Приволокся в полночь, — кричала мать, — промок весь до нитки, ни пальто, ни шапки, башмаки драные, впустила я тебя — тем только и спасся, что переплыл Дунай… Уложила в собственную постель, кормила, поила, прятала целый год, дрожала из-за тебя… Ты был нищим, исю жизнь бродяжничал, последний филлер я истратила на тебя. Сколько лет ты шлялся без работы? Пять? Десять? Другие мужья женам шубы покупали, золотые цепочки, а я даже пары яиц не могла себе позволить купить за каких-то шесть филлеров. Будь она проклята, эта нищета… Тогда-то ты обещал золотые горы: «Воспитаем наших детей так, чтоб они стали господами и не нуждались в чужой помощи…»

— Я никогда не собирался делать из своих детей господ! — кричал в ответ отец. — Я этого никогда не говорил.

Агнеш и братья, казалось, были в полном оцепенении. Этот взрыв был для них непонятным и неожиданным.

— Права была моя матушка, моя дорогая матушка, проклиная меня за то, что я вышла за тебя замуж. Эх, почему я тогда не образумилась…

— Довольно, — приглушенно произнес Чаплар, но так, что старуха вздрогнула и умолкла.

— Если кто и вправе предъявлять претензии, так это я, — продолжал он тихо. — Меня все считали тряпкой. Говоришь, ты прятала меня? Кормила? Дрожала из-за меня? А разве я не отработал уже тысячу раз тот кусок хлеба и головку репчатого лука, которые вы мне давали? Не я ли ворочал навоз, чистил лошадей, таскал из колодца по двадцать ведер воды? Не я ли крыл черепицей дома, белил амбары, ходил с поденщиками косить, только бы ты была спокойна? Говоришь, я не мог устроиться на работу? А кто имел тогда работу, когда мы вернулись в Будапешт? Разве моя в том вина, что проклятые буржуи завели здесь такие порядки? Ты забыла, как я работал грузчиком, убирал снег лопатой, ходил пешком на пилишверешварскую шахту? Не я ли отправлялся, холодный и голодный, из дому, только бы вам досталось больше хлеба? Что же я еще должен был делать?

— Ничего, — ответила старуха. Вытерев заплаканные глаза, она круто повернулась, подошла к шкафу, достала пальто и сунула в карман коричневый кошелечек.

— Агнеш, одевайся, пойдем в кино. А ты, если голоден, ищи ужин на кухне.

— Я не пойду, — отказалась Агнеш.

— Тогда я приглашу Такачне, — сказала мать, пожав плечами.

Чаплар все еще стоял у стола.

— Пусть же мои дети знают, — вдруг повысил он голос, — я был красноармейцем, был коммунистом. А буржуям все равно крышка, скоро и у нас и во всем мире восторжествует коммунизм.

Бледный как смерть Фери, ученик шестого класса, встал и подошел к отцу.

— Папа… тогда ты предатель. И я должен заявить о тебе в полицию.

— Что? Как ты сказал? — переспросил отец, и его глаза налились кровью. — Вот чему ты, сынок, научился по книгам своей крестной матери. Ступай же, ступай и доноси на своего отца.

— Фери, помолчи, — рявкнул на него старший брат. — Ты ведь ничего не понимаешь, что делается в мире. Отцу многое пришлось испытать на своем веку…

— Да? — спросил Ферко и, подражая инструктору бойскаутов Комароми, стал, подбоченясь, перед старшим братом. — Ну что ж, Карчи, защищай, защищай коммунистов. Я и на тебя донесу.

— Дурак, — ответил брат и повернулся к зеркалу. Ему казалось, что опять можно приняться за бритье.

Фери схватил свою шапку-бойскаутку, сорвал в прихожей с гвоздя пальто. Мать, хлопнув дверью, вышла вслед за ним. Чаплар некоторое время расхаживал взад-вперед, затем молча ушел.

Агнеш вздохнула.

— Пойти выгладить на завтра блузку…

— Отец прав, — тихо произнес Карчи. — Да, прав. Я вот уже восемь лет гну спину в жалкой мастерской жестянщика и знаю, что такое буржуи…

— Но ведь я дала согласие…

— Дело твое. Только бы этот глупый щенок не наболтал чего… Ну, я пошел к Аннушке. И так на хронику уже не успеть.

На кухонном столе погладить не удалось. Он был завален грязной посудой. Мать в расстроенных чувствах все бросила и сбежала. Агнеш поставила на газ кастрюлю, села на табурет и стала ждать, когда закипит вода. На сердце у нее было тяжело. И, странное дело, думала она не об отце, не о матери, а о своей собственной жизни и о Тиборе. Она тряхнула плечами, словно желая сбросить с них какой-то очень тяжелый груз, и громко проглотила слюну.

«Нет, нет, так жить нельзя, — рассуждала Агнеш, сдерживая слезы. — Нельзя допустить, чтобы и моя жизнь была такой, чтобы и мы, прожив вместе лет двадцать пять, стали упрекать друг друга…»

И по мере того, как она повторяла и повторяла слово «нельзя», все глубже, все непреодолимее становилась очевидная пропасть между ней и Тибором. После двадцатипятилетней совместной жизни? Да разве есть надежда, что они поженятся? Нужна она Тибору?

Вода уже давно вскипела, белый пар облаком носился по кухне, а Агнеш, сложив на груди руки, продолжала сидеть на месте, и по ее лицу катились слезы.

Ей было больно от сознания того, что она может потерять Тибора, веселого синеглазого Тибора с каштановыми волосами, концерты по четвергам, приятные прогулки вдвоем…

Вода уже совсем выкипела, в кастрюле начала трескаться эмаль, но Агнеш не замечала этого. Она вытерла глаза, покрасневшее от слез лицо… «Я хочу стать его женой… люблю только его… и никогда, никогда не буду любить другого».

Кто-то постучал в кухонную дверь.

Агнеш отстранила занавеску и с ужасом отпрянула назад. Возле двери стоял Тибор.

Что делать? Открыть дверь и показаться ему с таким опухшим лицом, носом?..

— Вы что, Агнеш, не найдете ключа? — услышала она голос Тибора: — А я очень спешу.

— Я сейчас открою, — ответила она и отодвинула задвижку.

— Здравствуйте, — произнес Тибор, сделав вид, будто не замечает ни грязной посуды, ни заплаканного лица и красного носа Агнеш. — Не сердитесь, что зашел к вам в такую пору. Я забежал проститься.

— Про…ститься…

— Меня мобилизовали. Осталось лишь несколько минут свободного времени. «Мейстерзингеров» послушаем после войны.

Девушка ничего не ответила. Она подошла к Тибору, положила ему на плечо голову и горько заплакала. Тибор допускал, что Агнеш пустит слезу, но к рыданиям он вовсе не был подготовлен и смущенно гладил волосы девушки.

— Что вы, что вы! Ведь не обязательно я должен погибнуть. Знаете, я на днях читал статистику Тридцатилетней войны. Так вот, несмотря на то, что она длилась тридцать лет, все же были счастливчики, которые пережили ее. А мне через тридцать лет стукнет только пятьдесят пять!

— О Тридцатилетней войне никакой статистики нет, — ответила Агнеш сквозь слезы.

— Может быть, точно не помню… — признался Тибор. — Но я не хочу, чтоб вы плакали, иначе мы не сможем поговорить о разумных вещах.

— О чем вы хотите поговорить?

— Ну, скажем… о том, что я был бы очень признателен, если бы вы одолжили мне свой чернильный пузырек с завинчивающейся пробкой. У меня, видите ли, нет такого пузырька, и я боюсь испачкать чернилами белье… Дадите?

— О, разумеется…

Агнеш словно во сне слышала эти слова. Тибор привлек ее к себе и обнял.

— Ну, возьмите себя в руки, Агнеш. Будьте хорошей девочкой. И если сердиться, то только на войну… война — самое последнее дело на земле. Неплохо бы так устроить мир, чтобы все люди любили друг друга. Старик бог немного напортил, когда создавал небо и землю.

— Не говорите так о боге, ведь вы уходите на фронт, — попросила Агнеш, нахмурив лоб. Она сняла с шеи тоненькую золотую цепочку, поцеловала крестик и надела на шею Тибора.

— Желаю вам счастья, — перекрестила она юношу.

— До свидания, Агнеш, — сказал Тибор, еще раз прижимая ее к себе.

Агнеш видела, как исчезла его фигура в широком раструбе лестничной клетки, затем медленно, по-старушечьи повернулась и закрыла кухонную дверь.

Голубая шелковая блузка валялась на стуле. Теперь уже не было надобности гладить ее.