Когда со мной случилось худшее – а под худшим я вовсе не подразумеваю нечто совсем уж невыносимое, нет, просто более мрачное, чем можно было себе представить, – я пытался разгадать еще одну тайну. Тайну, которая одновременно являлась эдаким чудом в миниатюре.

Наутро после снежной бури я медленно приоткрыл глаза и увидел, что в окно начали просачиваться бледные полоски рассвета, прорвавшиеся сквозь тучи. Я скатился с постели, ощутил под ногами приятную теплоту дощатого пола, и ничего в тот момент не ждал от жизни, кроме как перемолвиться словечком с миссис Боэм, получить вчерашний рогалик, чашку горячего кофе и новый кроссворд от Джорджа Вашингтона Мэтселла.

Внизу попахивало сладким луком, который миссис Боэм готовила каким-то особым образом, а затем начиняла им тоже совершенно особый хлеб, название которого, казалось, состояло из одних согласных – всякий раз, как я спрашивал ее об этом. Одни из родителей миссис Боэм был родом из Богемии, и, говоря сама с собой, она использовала слова из этого языка и из немецкого. У нее, насколько я знал, было три платья, и сегодня утром она надела темно-синее, из саржи, с белыми пуговицами до самых ступней и аккуратным воротничком с закругленными краями. И от этого казалось, что волосы у нее не такие уж и бесцветные, а глаза, напротив, не такие уж ярко-голубые. Похоже, она поджидала меня, потому как подняла глаза, едва я успел поправить узел на галстуке. Крупный ее рот кривился от волнения.

– Мы что, вступили в войну с Мексикой из-за Техаса? – спросил я. – Или же с Англией из-за Орегона? Зря, что ли, затевали долгий и опасный флирт с обеими этими сторонами?

– На Гудзоне погибло много людей. Во время шторма. Разбились корабли, лодки… И еще – новый начальник порта, который, видно, плохо знал свое дело.

– Бог мой. Это что, в «Геральд» написали?

– Сосед немец сказал.

То был самый надежный источник информации для миссис Боэм. У меня была газета «Геральд», у нее – сосед немец. Я уселся за стол, поскольку в Гробницы мне надо было прибыть только через час.

– Герр Гецлер, он работает в доках, ремонтирует пароходы, – сказала миссис Боэм. – Моторы и все такое прочее. Говорит, что потери просто ужасные… Спасибо за то, что ночью почистили дорожку перед домом.

– Не за что.

– А вам письмо. – Она кивком указала на сложенный пополам листок бумаги на столе.

Сердце у меня едва не остановилось.

Нет, не совсем так. Оно расширилось, точно воздушный шар, а затем резко и болезненно сжалось. А потом забилось, страшно быстро. Впрочем, и это не совсем точное описание, если вдуматься хорошенько.

У меня могла быть целая сотня сердец, и то, что случилось бы с ними в этот момент, тоже не подлежало бы никакому описанию.

Почерк – штука весьма любопытная. У меня он аккуратный, прямо школьный какой-то. Словно мне грозило битье линейкой по пальцам за то, что я забыл добавить завитки к заглавным буквам, а я никогда не забывал. Я перестал ходить в школу десятилетним мальчишкой, а к четырнадцати годам перечитал всю библиотеку Андерхилла. Уж не знаю, сам ли выработал такой правильный почерк, или это было дано мне свыше. Пытался привести доказательства в пользу и той, и другой версий. Помню, что рецепты приготовления булочек и тушеного кролика были выведены аккуратнейшим маминым почерком, а отец мой был простым фермером, так что сомневаюсь, знал ли он даже буквы. Брат совершенно не похож на него, а вот почерк у него такой же, как у меня. Ровные, словно напечатанные на машинке буквы, все написано недрогнувшей рукой.

Почерк Мерси напоминал паутину – если осторожно собрать все эти тончайшие чернильные ниточки, скатать из них шарик, а затем попытаться расправить и расположить на бумаге. Слегка безумный и совершенно нечитабельный.

Для любого, кроме меня.

– Думаю, вам надо его прочесть.

В голосе миссис Боэм слышались смешливые нотки. Я потянулся за письмом.

– А где конверт?

Она покачала головой.

– Не было никакого конверта.

– Как же его могли доставить из Лондона без конверта?

– Так письмо из Лондона?

– Да.

Она дернула угловатым подбородком, словно говорила: «Давай, читай свое письмо, дурачок». И я прочел.

Дорогой Тимоти!

Довольно приятное и неожиданное обращение для человека, уже давно привыкшего, что все называют его мистер Уайлд.

Я поселилась у кузины моей матери, на Поланд-стрит, это неподалеку от поворота на Риджент-стрит; там мир вращается быстрее, чем где-либо еще, даже бульвар не спасает, изгибается под действием центробежных сил. Так что письма, адресованные 12С Поланд-стрит, непременно найдут меня там, если, конечно, тебе есть, о чем написать. Допустим, ты решил забыть обо мне – даже не хочется думать об этом, – но просто уверена, ты все равно будешь писать мне записки и запихивать их в бутылки. И я буду бродить у берегов Темзы и всматриваться в воду в надежде увидеть и выловить эти бутылки, если ты передумал переписываться со мной более традиционным образом.

Я приложил ладонь ко рту, понимая, что выражение лица не слишком соответствует завтраку за столом у миссис Боэм. Да все, что угодно. Записки в бутылках, прогулки по берегу серой зимней реки, подумал я. В этом вся моя Мерси.

Кузина Элизабет замужем за владельцем довольно необычного небольшого музея разных старинных безделушек. Он торгует ими. Но по натуре Артур чужд торговле, он усердно занимается живописью, поэтому, чтобы хоть как-то отплатить за проживание, я по утрам открываю лавку, вытираю пыль, сплетничаю с покупателями, рассматриваю вещички, и читаю, и пишу, и делаю вид, что занимаюсь работой вплоть до полудня, когда приходит Артур. Стекло в двери слегка вогнутое, крохотные пузырьки замутняют его, и когда я смотрю через это стекло, то ощущение такое, будто снова плыву на корабле из Нью-Йорка в Лондон, и вокруг туман, и океан, и неизведанное пространство. Помню, как я тогда подумала: как это просто – широко раскинуть руки, прыгнуть в волны и погружаться в холодную тьму, где уже не буду видеть вещи, которые мы видели, где перестану вспоминать, кто виноват, что так получилось. Нет, я не слишком часто смотрю через это дверное стекло.

Артур, подумал я.

Интересно, что он за человек, этот Артур, и верит ли в супружескую верность? А что касается падения в холодные темные воды… Тут я поймал себя на том, что кусаю костяшки пальцев, у них почему-то был медный привкус, и я перестал. Поднял глаза на миссис Боэм – та заглядывала в жаркие глубины плиты, где пекся ее хлеб. Я продолжил чтение.

Я вызвалась работать волонтером, кормлю супом нуждающихся в нескольких церквях в Ист-Энде, и у мужчин и женщин то же выражение, что и там, дома: они голодны и стесняются того, что голодны. И когда я вижу это, так хочется сказать им, что Господь любит и благословляет бедняков, но лишь немногие из них верят в это, как и бедняки в Нью-Йорке. А все остальное время я гуляю, и думаю, и подбираю разные слова. С историями, которые я здесь пишу, происходят странные вещи. Допустим, начинается рассказ с описания швеи, которая цветными нитками вышивает «Я вас люблю» на подкладке каждого жилета – она шьет их для торговца готовым платьем, в которого влюблена. А заканчивается беседой с умной мышкой, которая наблюдает за ее работой и знает, что торговец проводит пальцами по каждой вышитой стежками букве, но ничего не говорит влюбленной в него девушке, потому что знает, что через год он умрет.

Почти невидимка Мерси Андерхилл

Да и с поэзией у меня тоже не все гладко. Строки, которые поначалу казались такими удачными, при повторном чтении превращаются в какую-то сущую ерунду, а потому я уже подумываю: мне стоит заняться писанием писем. Если считаешь это дурацкой и ненужной идеей, прости. Мы настолько привыкли пересказывать друг другу все эти житейские обыденные детали жизни, вплоть до крошек на столе, заварочного чайника, стиральной доски и прочее, и мне уже начинает казаться, что все вокруг становится почти прозрачным, а сама я – в особенности. Словно во мне нет ни грамма веса с тех пор, как умер папа. Лучше я расскажу тебе другую историю, вполне реальную. Сегодня утром я нашла в лавке маленькую черепаховую шкатулку, а в ней – крохотную заводную птичку, раскрашенную во все цвета радуги, нашла и стала чистить ее до тех пор, пока птичка не засверкала, думая, наверное, что тогда она окажется настоящей и оживет. Или же я стану настоящей, и начну лучше понимать саму себя. Иногда кажется, что здесь во мне живет кто-то еще.

Если я перечту все сейчас мной написанное, то значение его начнет таять, испаряться, и тогда, наверное, я превращусь в какую-нибудь солонку, а потому посылаю тебе это письмо без оглядки. Надеюсь, у тебя все хорошо – надеюсь, не слишком часто, но очень сильно. Если хочешь, чтобы я не писала тебе больше, пожалуйста, не говори мне об этом. Просто сжигай письма непрочитанными.

– Мистер Уайлд, вы в порядке?

Очевидно, миссис Боэм обращалась ко мне. Так мне показалось, потому что чья-то бледная тень коснулась моего рукава.

– Я… да. Все хорошо, – ответил я.

И солгал. Дышал я с трудом, потому что в груди стало печь, словно туда налили что-то горячее, густое, с горьковатым привкусом, словно жженый сахар.

– Могу я спросить, от кого письмо?

– От подруги детства. Она сейчас живет в Англии.

– И все у нее хорошо, у этой вашей подруги?

Я не ответил и периферическим зрением заметил, что на столе возникла чашка горячего чая. Кажется, я поблагодарил ее за чай. Надеюсь, что да.

Мерси пришлось немало пережить прошлым летом. Смерть преподобного Андерхилла, а до этого – его болезнь, приведшую к безумию. Так что неудивительно, что она до сих пор еще не пришла в себя. Мерси пережила своего любимого отца, и это едва ее не убило. Меня, наверное, это тоже выбило бы из колеи, и я бросил бы все и всех, кого знал. Она всегда была храбрейшим существом из всех знакомых мне людей, а потому смогла осуществить давнишнюю свою мечту и просто бросить нас. Оставить Америку, променять ее на родину своей матери. Не думаю, что сейчас ее не затошнило бы от одного только вида Манхэттена. Я не виню ее за это, не виню ее за храбрость, которая потребовалась для того, чтобы оставить все в прошлом. В том числе и меня. Но прочитав, что она и сейчас по-своему очень несчастна, я испытал горчайшее чувство потери. И вины.

Я должен был проследить за тем, чтобы этого не случилось.

– Так она несчастлива, – миссис Боэм прислонила свои костлявые бедра к стулу напротив. – Мне очень жаль. Вы можете чем-то ей помочь?

Я поднялся наверх – решил спрятать письмо Мерси в специально отведенный для этого ящик буфета. И думал обо всех тех тривиальностях и подробностях типа крошек на столе, заварочного чайника и стиральной доски, которыми мы привыкли обмениваться почти ежедневно. Если и существовал на свете человек, составивший каталог предметов, могущих поднять ей настроение, то этим человеком, несомненно, был я.

И еще я могу написать ей письмо – это запросто.

– Постараюсь, обещаю, – сказал я, погладил пальцами по руке миссис Боэм и собрался идти в Гробницы.

– Но как могло письмо пересечь океан без адреса или марки? – бросила она мне вслед.

– Волшебство, – ответил я, застегивая пальто. – Тайны алхимии. С помощью прекрасной феи. Истинной любви. Я понятия не имею.

Здание Гробниц грозно нависало надо мной, точно замок с крепостными валами и бастионами. Феодальное, воинственное. Обычно на широких степенях у входа клубилась толпа разношерстной болтливой шушеры – адвокаты, присяжные поверенные, помощники судей, репортеры – словом, все уличные крысы, и все вроде бы при делах. Но снегопад поумерил их пыл, позатыкал им глотки влажной белой тканью. На ступеньках не было ни души. Тем удивительнее показался тот факт, что едва я подошел к дверям, как чей-то голос вывел меня из задумчивости. А думал я в тот момент вот о чем: разве конверты крадут, когда письма доставлены, и если да, то почему, черт возьми…

– Мистер Уайлд.

Я резко остановился.

– Мистер Малквин. Доброе утро.

Последний раз Шон Малквин обратился ко мне на выходе из Гробниц, когда я сопровождал миссис Адамс, а до этого мы с ним разговаривали раза два, не больше. Первый раз – о пагубной привычке надевать слишком тесные сапоги, когда ходишь кругами на протяжении шестнадцати часов, в ту пору оба мы были еще патрульными. А во второй раз – о замечательных достоинствах телеграфа и о том, что если ему придет конец, цивилизация просто рухнет, ну и так далее и тому подобное. Родом он был из округа Клэр – мужчина среднего роста, но крепкий, широкоплечий, рыжие волосы коротко подстрижены над ушами, ушные раковины заостренные и слегка отогнуты назад, как у раздраженной чем-то кошки. Похоже, он был чем-то страшно доволен. И походил на мясника, задумчиво поглядывающего на тушу, которую предстоит разделать.

– Слышал, шеф Мэтселл вроде бы хочет переговорить с вами наедине, – сообщил он.

– Спасибо. О чем именно?

– Мы прямо все так вами гордились, видя, как быстро человек поднимается по служебной лестнице, легко достигает таких чинов… да, кстати, а в каком вы чине? – Губы его скривились в усмешке. – Но всему этому сейчас, видно, приходит конец. Жаль, конечно. Иногда яркие вспышки пламени говорят о том, что горючее на исходе. Но уверен, такой красивый парень, как вы, быстро найдет себе другую работу.

Я задержался на секунду, окинул его удивленным взглядом. Было очевидно: этот человек меня ненавидит. Прежде мне и в голову не приходило, что другие полицейские могут завидовать моему маленькому кабинету и тому, что я не выхожу патрулировать улицы.

Мне нечего было ему сказать. Я кивнул и направился к кабинету Мэтселла. Строчки из письма Мерси все еще вертелись в голове, точно обрывки ночного вальса на следующее утро после бала, но сейчас уцелевшие обломки поэзии смешивались с более насущными заботами. Мимо пролетал коридор за коридором; все эти бесчувственные каменные пространства были слишком широки и слишком высоки для человека, и он чувствовал себя здесь крайне неуютно. И вот наконец я постучал в дверь с огромной медной табличкой, гласившей; «ДЖОРДЖ ВАШИНГТОН МЭТСЕЛЛ: ШЕФ ГОРОДСКОЙ ПОЛИЦИИ НЬЮ-ЙОРКА».

– Войдите.

Я вошел. Осторожно так, даже робко. В камине весело пылал огонь, и я протянул к нему руки. Мне почему-то всегда нравился кабинет Мэтселла – отсутствие стопок бумаг на столе, портрет его знаменитого тезки на стене, разного рода скандальное чтиво на книжных полках. Брошюры о репродуктивной способности женщин, о смертной казни, о подпольном криминальном мире, обо всех ныне не слишком модных вещах. В интеллектуальном плане наш шеф был всеяден. У него был еще один кабинет, в здании городского совета, но эта берлога в Гробницах подходила ему больше. Особенно аккуратные и ярко освещенные ряды научных журналов на полке у огромного окна.

Сам шеф Мэтселл сидел за столом и вписывал что-то новое в свой словарь. То был любительский проект, однако весьма полезный. Брызгальный лексикон с переводом и объяснением его причуд. И выясняется, что «выколи глаз» означает тусклый свет или незажженный фонарь, а «братец-затычка» – это пивовар, ну и так далее. Этот словарь у него предназначался для новичков-полицейских. Для тех, кто может схлопотать нож в горло при встрече с мертвыми кроликами. Но какая-то часть меня внутренне восставала против этой затеи. По возможности человек должен избегать тем и словечек, которые в пустой болтовне употребляли Валентайн и другие любители и знатоки жаргона… ну, скажите, разве я не прав?

– Вы должны объяснить мне несколько вещей, мистер Уайлд. Со всей прямотой и честностью, в противном случае глубоко пожалеете. Сядьте.

Я не стал разевать варежку и сел. Пытаться опередить Мэтселла в разговоре равносильно тому, что засунуть себе в глотку шампур и ждать, когда тебя начнут поджаривать на медленном огне. А потом поднял глаза и увидел отчетливо и ясно: шеф словно считывает меня. Обегает глазами одежду, руки, ботинки, лицо, словом, всего меня. Тот факт, что он даже не озаботился скрыть свое любопытство от того, кто, несомненно, сразу же это заметит, заставил меня слегка занервничать.

– Вы нашли пропавшую картину, – начал он. – В полицейское управление пришло благодарственное письмо. А стало быть, вы и мистер Пист тоже, насколько я понимаю, получили щедрое вознаграждение.

– Да, расследование прошло довольно успешно, – несколько смущенно ответил я.

– Гм. Возможно, вы просто забыли о том, что я также просил вас арестовать совершившего преступление.

Тут я призадумался. У меня не было заранее подготовленного плана, и теперь светила перспектива как-то сблефовать в игре, когда на руках у тебя три слабые карты. Что же касается шефа, то, судя по всему, мне скоро предстоит взглянуть в глаза разъяренному кабану.

– Да, припоминаю, – извиняющимся тоном протянул я, а сам судорожно пытался выдумать историю, любую, но достаточно убедительную и совсем не похожую на ту, что произошла в реальности. – Просто попросил бы вас подумать о того сорта людях, что могли тогда оказаться в особняке Миллингтонов. Людях, которые прожили слишком короткую жизнь, чтобы накопить тайные долги. Думаю, не слишком хорошая идея арестовывать такого человека. Даже если б то была ценная фигура для партии, а сама ситуация – управляема.

Он снова ожег меня взглядом. И в этом пронзительном царапающем взгляде светились одобрительные искорки. Но, возможно, мне просто показалось.

– Не собираюсь кушать все это дерьмо, которым вы пытаетесь тут меня накормить, – буркнул он.

Я бы тоже не стал, если честно. Но прежде мне никогда не приходилось лгать шефу Мэтселлу. Так что можно и попробовать, хоть раз.

– Назовите хотя бы одну причину, по которой я должен верить, что вы не покрываете преступника, мистер Уайлд.

– У вас нет никаких причин доверять мне, о которых вы бы уже не знали, сэр, – тихо ответил я.

Шеф понимал, о чем это я. Он видел те девятнадцать маленьких тел в лесу и придерживался здесь той же позиции, что и я. Он знал, на что способна Шелковая Марш. В отличие от многих наших, он знал, какая поистине дьявольская личина прячется за сливочной кожей этой дамочки. Он знал все мои глубоко потаенные секреты. Другой человек на его месте просто вышвырнул бы меня вон, но Мэтселл понимал, что такой подход не годится, какое бы раздражение ни вызывал я сейчас у него. Он поднял глаза на Джорджа Вашингтона, словно хотел зарядиться уверенностью и силой от этого великого человека, потом откинулся на спинку огромного кресла.

Да, оно действительно было огромным. А сам шеф являл собой реинкарнацию большого ученого слона.

– Ладно. К черту Миллингтонов. Второй вопрос куда как хуже, – заметил шеф, и глаза его сверкнули. – Действительно ли вы ворвались на частную территорию прошлой ночью и нанесли физические увечья ее владельцам, отобрали у них оружие, а затем сбежали вместе с их собственностью?

За всю свою недолгую карьеру полицейского мне не раз наносили удар под дых, но этот угодил прямо в челюсть.

– Ничего такого…

– Я спрашиваю потому, что два эти предпринимателя – у одного, кстати, сломано запястье – явились ко мне сегодня, прямо с утра. И утверждают, что похищенной у них собственностью являются два беглых раба, что вы нанесли им физический, моральный и материальный урон, а потому они требуют вашего увольнения.

– Понимаю, – ответил я. Но про себя подумал о куда более красноречивом ответе.

– Так вы понимаете, о чем я? И этот сценарий выглядит знакомым, не так ли?

– Да, и я готов все объяснить, сэр. Только скажите, а они не называли кого-то еще, заслуживающего увольнения?

– Называли, – холодно ответил он. – Еще двух полицейских. Но я счел эти претензии необоснованными, потому как убежден: вы действовали в одиночку. Может, стоит выяснить, были ли у вас сообщники?

– Нет, нет, я был один. Произошла ссора, и я…

Я, конечно, был рад тому обстоятельству, что вся тяжесть обвинения пала на меня, а не на Писта или Вала, но, тем не менее, чувствовал себя загнанным в угол опоссумом. И решил перейти в наступление.

– Черт побери, вы аболиционист или нет? – воскликнул я.

Глаза у него сузились.

– Рабство – это отвратительный институт; если оно и дальше будет разъедать страну, от нее останется разбитая пустая раковина.

Тут я с облегчением выдохнул.

– Да, Валентайн говорит то же самое. И я с ним согласен.

– Настолько согласны, что решили выкрасть парочку беглых у их законных владельцев?

– Да ничего подобного. Они все переврали. И эти люди не беглые, а такие же граждане Нью-Йорка, как и я. Я консультировался с членом их семьи и с комитетом бдительности, и все они готовы это подтвердить.

Крепко сжав руку в кулак, так, что ногти впились в ладонь, я ждал, что скажет на это шеф Мэтселл. Но тот лишь снисходительно улыбался. А взгляд его сместился. Войдя, я положил пальто и шляпу на спинку стула, и теперь он внимательно и одобрительно рассматривал мой черный пиджак, словно прикидывая, сколько тот может стоить. Я ответил ему растерянным взглядом.

– Может, желаете выпить?

– Если в компании с вами, то не против, – признался я.

Мэтселл неловко развернулся в кресле, достал бутылку и налил в большие стаканы жидкость, по запаху напоминающую ром местного производства. А потом протянул руку.

– Могу я взглянуть на ваш пиджак, мистер Уайлд?

– Э-э… ну да, конечно. – И я начал снимать его. Стараясь держаться с достоинством, я решил не спрашивать Мэтселла, с чего это вдруг ему понадобилось рассматривать пиджак, купленный мной на распродаже подержанных вещей.

Но, как выяснилось, изучать этот предмет туалета шеф вовсе не собирался. Совершенно бесцеремонно – без всяких колебаний и пауз – он решительным жестом зашвырнул мой пиджак в камин.

Я, совершенно потрясенный, уставился на него.

– Что, черт возьми, вы себе позволяете? – воскликнул я, когда удалось обрести дар речи.

Да пиджак займется пламенем через несколько секунд! А секунду спустя сгорит дотла… Превратится в кучку пепла. Я вскочил и с искаженным от злости лицом пытался обогнуть угол стола, но нарвался на огромный кулак, который уперся мне прямо в грудь.

– Не пытайтесь меня остановить. А то драки не миновать, – грозно прорычал я. Инстинкты возобладали над разумом.

– Вряд ли вы хотите со мной подраться. – Мэтселл ухватил меня за рубашку и сильным толчком отбросил на три-четыре фута. А когда я, немного опомнившись, приготовился наброситься на него, вдруг спокойно спросил: – Из чего сшит этот пиджак? Из какой ткани?

– Да что это с вами, черт побери?.. Из хлопка, – прорычал я и снова сжал руки в кулаки. – И вы…

– Просто хотел показать, на что похожа будет ваша жизнь после того, как разразится война с нашими братьями южанами. – И он снова уселся в кресло с самым невозмутимым видом, точно ничего не случилось. – После того, как мы проиграем. Ведь шансы проиграть у нас весьма высоки.

– Вы завели разговор о политике, но к чему вам понадобилось уничтожать мою одежду? При чем она тут? Впрочем, неудивительно, – иронично усмехнувшись, добавил я. – Именно к такого сорта убийственным аргументам привыкла прибегать ваша драгоценная партия.

– Как вам ром, мистер Уайлд?

И Мэтселл потянулся к моему стакану. А потом вдруг запустил его в камин, где ром полыхнул оранжевым пламенем. Вот тут-то и начались настоящие неприятности. Алкогольные пары смешались с дымом от горящей хлопковой ткани, и от этого мерзкого запаха мне стало тошно.

Огонь уже не сбить, пиджак не спасти, тут я бессилен. Но Господь свидетель, до чего же хотелось, чтобы было иначе! Если б я попытался сразиться с огнем, как сразился бы с таким крупным мужчиной, как шеф Мэтселл – прихлопнуть такого мелкого мужчину, как я, ему ничего не стоило, – достанется мне крепко, можно не сомневаться. Если б я мог ринуться в этот пылающий ад восторженно и безоглядно, как порой поступал Вал с его искаженным понятием об искуплении всех грехов, меня справедливо сочли бы безумцем, зато я поступил бы как настоящий мужчина. И еще подстегивал тот факт, что даже десятилетним мальчишкой я не смирился с постигшим меня несчастьем. А также мысль о том, что рано или поздно я все равно умру, меня закопают в землю и я пойду на удобрение сорным травам.

И вот через секунду я ухватился за край ближайшей ко мне книжной полки. Костяшки пальцев побелели, в горле нарастал яростный рык, в уголках рта вскипела слюна, как у бешеного паса.

– Только тронь, все пальцы переломаю, – прошипел я, когда в поле зрения возникла гигантская фигура.

Он не стал меня трогать. Подошел к двери и распахнул ее настежь. Дым хлынул из кабинета в коридор, вместо него стал поступать чистый воздух. Я отвернулся от полки. И меня вырвало в угол, между ней и стеной.

Воздуха, побольше воздуха, взмолился я про себя. Вот сейчас надышусь, а затем превращу физиономию шефа в кровавый пудинг. Прошло не меньше минуты, я повторял про себя это заклинание. Но, к счастью, дым рассеялся, и способность мыслить рационально ко мне вернулась. Уголком глаза я заметил, что Мэтселл снова уселся в кресло. Очевидно, я искаженно воспринимал события и не успел заметить, как на столе снова появились два стаканчика для рома. А между ними – бутылка.

– Сядьте, – сказал шеф.

На сей раз – довольно строго. И на том спасибо. Если б он произнес это слово просительно и мягко, я бы изметелил его до полусмерти – вернее, попытался бы. И я, совершенно обескураженный, в рубашке с короткими рукавами и жилете, повиновался. Просто не был уверен, что смогу выносить все это и дальше.

– Вы – один из моих самых ценных сотрудников, – шеф двумя пальцами подтолкнул ко мне стаканчик с ромом. Жидкость исчезла в мгновение ока, он тут же налил мне еще. – Но нельзя сказать, что вы незаменимы. Как, впрочем, и я, если вдуматься хорошенько. Впрочем, я о другом. Вы пробовали задаться вопросом, откуда берется хлопок? Откуда берется ром? А табак? А сахар?

– От людей, с которыми хозяева обращаются хуже, чем со своими собаками, – выдохнул я, пропустив второй стаканчик рома.

– Именно. Ну, а как насчет промышленности по переработке и фасовке всех этих продуктов и изделий? Или, взять, к примеру, разные компании на севере, которые продают мельницы, моторы и корабли, и оружие, и двухколесные экипажи, и спиртное обратно южанам? Кто шьет хлопковыми нитками? Кто носит сшитую этими людьми одежду? Вы когда-нибудь задумывались, чем занимаются на Уолл-стрит, которая находится примерно в миле от нас, как и чем все эти люди зарабатывают себе на жизнь?

– Я больше озабочен спасением жителей Нью-Йорка от худшей судьбы, чем смерть.

В комнате повисло молчание. И вот наконец я поднял голову и жадно втянул ртом воздух. Странно, но Мэтселл уже вроде бы не сердился на меня. Затем пришла и вторая утешительная мысль: он не жалеет меня за слабость. Глаза его сияли, широкие ладони были сложены вместе. Видно, он верил в то, что собирался мне сказать.

– Наступит день, и разразится война из-за рабства. Она неизбежна, другого пути я просто не вижу, хотя многие считают иначе и часто предлагают просто идиотские стратегии по сохранению мира. Прекрасный пример – это гнуснейшая борьба за Техас. Но когда разразится настоящая война, вы будете претендовать на мой пост? Захотите ли руководить соблюдением законности и порядка на Манхэттене, когда кораблестроение будет разрушено, когда в нашей гавани будут гнить корабли и паромы, когда на улицах будут валяться незахороненные мертвецы, как в Ирландии?

Носовой платок, увы и ах, остался у меня в сожженном пиджаке. Так что вместо него я приложил к разбитому лицу манжет рукава. И продолжал гадать: куда же он гнет?

– Если все же захотите занять мой пост, – продолжил Мэтселл, – тогда я в вас ошибаюсь.

– Вы что, просите меня не мешать охотникам за рабами, которые похищают граждан Нью-Йорка?

– Я прошу вас перестать нападать на южан, которые просто делают свою работу. Если об этом разнюхает пресса, партия потеряет все, в том числе и силы полиции. И не думайте, что мэр Хейвемейер так уж всех нас любит. Ничего подобного. Вы должны следовать букве закона.

– Пригг против штата Пенсильвания, – напомнил ему я. Слова эти отдавали той же горечью, что и дым, запах которого все еще чувствовался в воздухе.

– Вы оскорбляете меня, мистер Уайлд. Я предпочитаю наши местные законы Олбани всему тому лошадиному навозу, который они постоянно перелопачивают в Капитолии. – Мэтселл подмигнул мне. – И, разумеется, каждый обвиняемый в бегстве цветной имеет право обратиться в суд в моем городе. Ну, вот. Теперь все ясно?

– Яснее не бывает. – Я был готов побиться об заклад: дело в суде решится не в пользу цветного. – Но не собираюсь возвращать этих людей типам, подобным Варкеру и Коулзу.

– Думаю, что к этому времени они уже успели смыться в Канаду, где их нам уже не достать. – Мэтселл окинул меня многозначительным взглядом.

– Да, давным-давно смылись, – заверил я его.

– Вот и прекрасно. Если есть желание, можете проехаться до Байярд-стрит, дом восемьдесят пять. Там, по нашим сведениям, вот уже полгода торгуют спиртным без лицензии, и ни одному из моих инспекторов еще не удалось обнаружить их тайник.

Надевая пальто, я уголком глаза заметил, что Мэтселл посматривает на меня с довольным видом. С видом человека, которому удалось разгадать сложную головоломку.

– Что? – резко спросил я.

– Ничего. Просто диву даюсь, на что пришлось пойти, чтобы хоть немного вас утихомирить, мистер Уайлд. Теперь знаю. – Я, должно быть, насупился, и тут глубокие складки его лица прорезала улыбка. – Пожалуйста, не сердитесь на своего шефа, то был единственный возможный ход в данной ситуации. Да, кстати, по пути к Байярд можете зайти в Чэтем и купить на полученное вознаграждение новый пиджак. У меня нет ни малейшего сомнения, – добавил он сдержанно, но многозначительно, – что пошит он будет из хлопковой ткани.

Я угробил целый час на то, чтобы найти черный подержанный пиджак с достаточно длинным разрезом на спине, в котором я не походил бы на мальчишку лет двенадцати или гробовщика. Продал мне его старый портной еврей со слезящимися глазками, примерно того же телосложения, что и я. Пиджак, как и предсказывал Мэтселл, был из хлопка. Еще около получаса ушло на то, чтобы разыскать подпольную лавку на Байярд-стрит, торгующую спиртным, и выписать владельцам штраф с предупреждением. Честно сказать, сам до сих пор толком не понимаю, как мне удалось догадаться, где их тайник. Видно, решающим фактором послужило обнаружение аккуратного ряда безупречно новеньких чистых банок для консервирования, а также овощей, которые не растут в феврале.

На следующий день, 16 февраля – мой единственный законный выходной на неделе – должен был вернуться Чарльз Адамс. А потому прямо с утра я направился к дому Вала, опустив подбородок в воротник, и пробирался по уже протоптанным в снегу тропинкам, ловко увертываясь от встречных прохожих. Сам снег к этому времени изрядно посерел. Из него торчали замерзшие клочья газет, куриные косточки, пустые бутылки и всякая дрянь. Фонари на улицах, по которым я проходил, напоминали печально застывших призраков.

Я постучал в дверь, но ответа так и не дождался. Однако времени у меня было в обрез, надо было вернуться домой и принять одного именитого гостя. А потому я громко возвестил о своем приходе, потопав ботинками по соломенному коврику, и вошел. Дверь оказалась не заперта.

– Миссис Адамс! – окликнул я.

Нет ответа.

– Мисс Райт, я пришел проводить вас до дома.

И снова тишина.

– Валентайн! – раздраженно крикнул я.

Но и брата в доме не нашел. Как не нашел ни Делии Райт, ни Джонаса Адамса. Но при виде того, что все же удалось найти, я испытал шок – казалось, что в сердце мне вонзили заостренную деревянную плашку.

Слава богу, мне не пришлось писать отчет о том февральском утре. А если б пришлось, получилось бы нечто в этом роде:

«Отчет офицера полиции Т. Уальда, 6 участок, 1 район, медная звезда номер 107. Утром 16 февраля я прибыл к месту жительства капитана Валентайна Уайлда с целью сопроводить Люси Адамс, Джонаса Адамса и Делию Райт до их дома на Уэст Бродвей. В комнатах никого не обнаружил, а потому предпринял более тщательные поиски и заметил следы жестокой борьбы в спальне хозяина дома.

Я обнаружил тело Люси Адамс на постели капитана Уайлда, кругом царил страшный беспорядок, шея пострадавшей плотно стянута шнуром.

Что касается Делии Райт и Джонаса Адамса, то они бесследно исчезли».