Я вышел из пожарного депо и увидел в снегу множество расходящихся в разные стороны следов. Люди спешили поскорей добраться до нужного им места, и полагаю, достигали его вполне успешно, им не приходилось разбрасывать хлебные крошки в лесу. Мимо промчались крытые расписные сани, похожие на шкатулку для драгоценностей; в них был впряжен черный жеребец, топот копыт почти не слышен, острые полозья лихо разрезают слежавшийся припорошенный сажей снег. Восьмой участок содержался еще в относительном порядке, по сравнению с нашим, Шестым, загаженным сверх всякой меры. Редкие фонари с газовыми лампами отбрасывали свет на витрины, закрытые ставнями, и сосульки, свисающие с карнизов и похожие на хищные клыки, с которых капает слюна. Закутанные в шарфы прохожие торопливо прошмыгивали мимо. Мясник, типичный ирландский крестьянин, вышел из своей лавки, принарядившись. На нем были твидовое пальто, мягкая сдвинутая набок шляпа, вельветовые бриджи. Я шагал по этой тропе из следов тихо и быстро, как только мог. Однако еще задолго до того, как я приблизился к широкому перекрестку Мерсер и Хьюстон, возможности идти по следам уже не осталось – все они терялись в нагромождениях из сугробов, которые высились вдоль дорог.
К счастью, мой брат – очень высокий мужчина. Его спина и черный цилиндр мелькали впереди на Мерсер, а перламутровая рукоятка трости отбрасывала светлые блики. Избежав столкновения с тремя вырвавшимися на свободу поросятами и мужчиной, щедро разбрасывающим лопатой на дорогу белый пепел, я перешел Хьюстон и двинулся следом за Валентайном.
В голове у меня помутилось, зацепиться пока было не за что. Что заставило моего брата так спешить по направлению к Пятнадцатому участку? В центре этого района располагался небольшой, очень уютный парк под названием Вашингтон-сквер. Летом там буйствовала зелень, в зимнее время он был тих и прозрачен; здесь любила разгуливать в одиночестве Мерси Андерхилл, когда на душе у нее было неспокойно. При мысли о Мерси я тут же укорил себя за то, что не ответил на самое вдохновенное из посланий, когда-либо написанных на бумаге. Нет, подобные чувства и мысли следует подавлять в зародыше, сейчас просто не до того. И я подавил, и принялся размышлять о том, какие причины могли привести Вала к ряду домов на Вашингтон-плейс, или к голландской реформатской церквушке – причудливому старинному строению, – или же к Нью-йоркскому университету с его каменными парапетами и бледными студентами, которые носились кругом на тонких, обтянутых узкими брюками ножках.
Нет, вообще говоря, Вал явно устремился сюда по какому-то сугубо личному делу. И я шел следом, стараясь не отставать. И заранее страшился того, что могу узнать.
Прямо перед площадью он резко свернул влево, на Эймити-лейн. Единственными свидетелями этой нашей прогулки были теперь вязы с облетевшей листвой и покрытой тонкой коркой льда ветвями. Мы миновали несколько проулков и задних дворов, кирпичные стены домов, сплошь оплетенные густо разросшимся плющом, были едва различимы. Теперь я старался держаться подальше и в тени. Где-то жалобно взвыла собака – видно, тосковала по луне. Но низкое небо было плотно затянуто тучами; казалось, они давят всей своей тяжестью, грозят в любой момент обрушиться на землю.
Вот Вал толкнул побеленную известью калитку. Когда она захлопнулась за ним, я осторожно приблизился и заглянул в щель. В снегу была расчищена узкая тропинка, ведущая к дому. Достав из кармана ключ, Валентайн поднялся на четыре деревянные ступеньки, отпер входную дверь и вошел.
Уж лучше б я этого не знал и не видел, подумал я.
Нет, мне надо знать. Необходимо. И вот я пересек двор, поднялся на крыльцо и подергал ручку двери. Он оставил ее незапертой.
И я вошел, с тягостным ощущением чего-то непоправимого.
И оказался в темной прихожей, забитой зонтиками, какими-то коробками и зимней обувью. Боты Вала, аккуратно прислоненные друг к другу, стояли в углу. Впереди через приоткрытую дверь просачивался свет, пятна его падали на деревянный пол.
Я двинулся вперед по коридору, в неизведанное.
Едва я успел переступить через порог, как чья-то огромная рука ухватила меня сзади за горло. Я пытался вырваться – бесполезно. Напавший переступил с ноги на ногу, затем дал мне подсечку, и я распростерся на полу.
Перед глазами вспыхнули и затанцевали искры. Я затряс головой, чтобы вновь обрести способность мыслить трезво.
– Неужели это было необходимо? – пробормотал я.
Вроде бы не пострадал, руки и ноги целы, но перспектива провести вечер распростертым на полу как-то не слишком устраивала. И вот я перевернулся на спину и гневно уставился на Валентайна. И представлял, как буду колошматить его что есть силы, пока не превращу в котлету.
– А что за необходимость была выслеживать меня, точно раненого оленя в лесу? – огрызнулся он.
В пустой гостиной мы были одни. Жутко до чего не хотелось даже начинать описывать ее. Вдоль стен – тоже ящики и коробки, на столе – два чемодана и дорожный сундук; тут же валяется пара лайковых мужских перчаток, слишком маленьких по размеру для Вала. Почему мы с братом непременно начинаем выяснять отношения, оказавшись в комнатах или домах, куда, судя по всему, только что переехали – это было выше моего понимания. У камина стояла пара кресел с бледно-голубой обивкой, окна завешаны шторами из кораллово-красного дамаска. И больше почти никакой мебели. Лишь какой-то непонятный и крупный предмет перед окном – наверное, пианино.
И это меня насторожило. Ведь Вал не играл на пианино.
– Где мы, черт побери? – сердито спросил я, вставая с пола.
– Ты хотя бы осознаешь, насколько неуклюжи твои попытки выследить меня? – Вал стоял, скрестив руки на груди, выражение лица – самое трагическое. – Я ведь сказал тебе, разбужу через час или два. А ты сорвался и преследовал меня, как охотничий пес подстреленного оленя. Неужели нельзя хоть ненадолго оставить человека в покое?
– Никак нет. Потому что ты лгал, не хотел говорить, где был сегодня утром.
– Потому, что убивать беспомощных дамочек – это в моем стиле. А ты – просто жалкий и злобный завистливый головастик.
– Нет. В твоем стиле – это превращать в калек ублюдков из партии вигов; ну, время от времени – еще и охотников за рабами. Травить себя всякой дрянью, затаскивать в постель все, что шевелится, а теперь еще и лгать мне. Прежде ты не лгал.
– Если думаешь, что я позволю какому-то недоумку с щенячьими мозгами допрашивать себя…
– О, ради бога, я вас умоляю, – донесся со стороны двери красивый интеллигентный голос. – Сегодня утром он был со мной. Я только что переехал в новую квартиру, а, смею заметить, переезд всегда дело очень хлопотное, и без помощи тут не справиться. Если б не Вал, я бы просто сжег все свои вещи. Ну, а потом купил бы новые.
– Джим, – сказал я. А потом добавил: – Привет. – Улыбка на губах превратилась в какую-то дурацкую ухмылку. Это еще не самое худшее, что я уже знал о Вале. Это… да примерно все то же самое. – Бог ты мой, какой сюрприз. Рад вас видеть.
– Взаимно, – несколько неуверенно произнес Джим.
Кроткий Джим, так я успел прозвать его, был удивлен моей приветливостью. Следовало признать, многие мужчины отнеслись бы куда как враждебнее к парню, который разводит шуры-муры с их родным и единственным братом. Однако сам я не придавал этому особого значения. Я понимал: если речь заходит о Вале, сентиментальные молли менее всего меня беспокоят.
Друг моего брата был выходцем из Лондона. Стройный и красноречивый, акцент позаимствовал непосредственно из недр Британского парламента. Довольно гибкий. Гибкость в отношениях вполне устраивала меня, особенно если речь шла о Джиме; немного бесила, правда, эта подобострастная улыбочка – всегда была наготове, о чем бы ни шла речь. Я часто задумывался: на что он живет и чем занимается. И у меня сложилось мнение, что, судя по мелким хитроватым морщинкам в уголках его меланхоличных голубых глаз, примерно восемьдесят процентов мыслей остаются у него в голове. На нем были плотно облегающие брюки, рубашка цвета индиго и бордовый узорчатый китайский шелковый халат с завязанным наспех поясом. Волосы черные, гладкие и блестящие, черты лица с высокими скулами – мелкие и точеные, типично английские, у мужчины любой другой национальности они послужили бы признаком порочности или женственности. И теперь, когда его интерес к Валентайну носил, скорее, романтический, а не развлекательный характер (как я догадываюсь, в более тесных отношениях они состояли два-три месяца назад), он относился ко мне, как к некоему старому потрепанному документу, который следовало поместить в рамочку, повесить на стену в укромном уголке и не слишком часто выставлять на всеобщее обозрение.
Вряд ли мой брат назвал бы этот свой интерес романтическим – если честно, Джим был «жидковат» для этой роли. Просто мне, к сожалению, довелось видеть Валентайна в состоянии одержимости, и я знал, какие она у него принимает формы. Вот Джим шагнул в гостиную из дверного проема. Одна рука на бедре, поза заносчивая, но несколько неуверенная. Словно это он только что отпускал в мой адрес колкости, а не наоборот.
– Валентайн вовсе не затаскивает в постель все, что шевелится, Тимоти, – язвительно произнес Джим. – Он умеет проводить черту между домашними и дикими млекопитающими. Риск гидрофобии и все такое прочее.
– Ну, что, теперь доволен? Хотел узнать, есть ли у меня алиби? Вот оно. – Вал плюхнулся в одно из кресел и передернулся от отвращения. – Когда парню надобно перевезти все свое барахло, это, знаешь ли, требует времени и сил. И вчера, когда моя смена в пожарном депо закончилась, я подъехал к Джиму и подставил плечо.
– Так значит, работал, – я взирал на него с сомнением. – Не… развлекался.
– Как скажешь.
– И ничего такого, на что вы только что намекали, не было. – Джим кашлянул и смотрел с опаской и одновременно заносчиво. – И еще считаю, что вашему брату неприятно обсуждать, как он провел здесь ночь.
Я тут же перевел взгляд на Валентайна. Тот не выказывал и признака смущения.
– Просто помог ему перевезти пианино, – пояснил он.
Прикинув, стоит ли уведомлять моего безумного братца о том, что большинство мужчин не стали бы принимать извращенные услуги во французском стиле от лощеных артистических типов как вознаграждение за перевозку мебели, я все же решил воздержаться. Голова у меня разболелась. Как-то не хотелось представлять, какие именно эротические услуги склонен оказывать Кроткий Джим, когда речь идет о моем брате. Особенно когда совсем недавно до меня дошло, что Валентайн весьма… склонен к чувствам на основе взаимности. Гордится своей удалью и силой в постели. И не испытает желания становиться чьим-то должником.
– Страшно тяжелая оказалась штука, – продолжил Валентайн, указывая на пианино. – Да еще к тому же эта лестница…
– Ладно, ладно, – замахал я руками. – Лучше уж помолчи.
– Но ты же хотел знать каждую деталь тех противозаконных поступков, которые я якобы совершил. Жалкая коровья лепешка!
– Нет, теперь чем меньше деталей, тем лучше.
– Да будет тебе, Тим, это всего лишь шутка. Он мой близкий друг. И что с того, если мы с ним немного пошалили?
– А вот это уж точно противозаконно. Тебе, видно, и в голову не приходило?
– Но ведь не должен же я арестовать его за это?
– Не его надо арестовать! Тебя! – воскликнул я. – Наказание за такие штуки – десять лет каторжных работ.
– Подобные приговоры чрезвычайно редко приводились в исполнение, сам знаешь. Ты шантажируешь меня, что ли? Да, за мужеложство светит десять лет каторжных работ. Но ведь я не трахал какого-то там мальчишку на кухонном столе. Нет, мы предпочитаем…
– Ради всего святого, перестань мучить своего брата просто потому, что у тебя это здорово получается, – вмешался Джим, оперся изящной рукой о шею Вала и опустился в соседнее кресло.
Валентайн смущенно заморгал. Видимо, эта мысль никогда прежде не приходила ему в голову.
Тут Джим снова встал.
– О, что за хрень! Простите, Тимоти. Нет ничего такого…
Тут я заставил его замолчать, выдвинул на середину комнаты большой ящик, полный каких-то бумаг, и уселся на него. И вместо того, чтобы говорить дальше, Джим присел на краешек кресла и принялся задумчиво покусывать нижнюю губу.
– Ладно, – сказал я. Спокойно так. И даже дружелюбно. – У меня один вопрос.
– Очевидно, не столь провокационный, как я полагал, – пробормотал Джим.
– Вкусы и предпочтения моего брата ни для кого не секрет. Как и тот факт, что вы с Валом друзья. Вы не слишком осторожничали, особенно не скрывали. Да что там говорить! У Вала ключ от вашего дома.
– Это не вопрос, – буркнул братец.
– Скажи, а твои соратники по партии знают, что вы… близки?
Джим нервно заерзал.
– Теперь понял. И боюсь, что ответ будет «да».
Я бросил шляпу на пол и устало потер веки.
– Тогда, получается, ты прав, Вал. О таком алиби в суде лучше умолчать.
– Но я не совсем понимаю… В чем, собственно, дело? А, Тимоти? – нервно спросил Джим.
– Да?
– Зачем вы следили за Валом, довели его до моего нового дома? И что, черт побери, означают эти слова об алиби?
Я изучал локоть брата, а тот задумчиво уставился на мое правое колено.
– Послушай, Вал, надеюсь, речь идет не о каком-то там убийстве, нет? – тихо спросил Джим.
Эти несколько фальстартов осложнили положение. Но мы с Валентайном собрались с духом и рассказали ему все. И Джим воспринял эти новости лучше, чем я ожидал. Даже думаю, что отчасти он был доволен тем, что мой брат, учуяв острый запах опасности при упоминании имени Шелковая Марш, решил ради осторожности потрафить ему, Джиму. И все же считаю – главное крылось в том, что я его недооценил. И тот факт, что у парня изящные и нежные руки, вовсе не означал, что он не способен задушить кого-то. А правильный, поистине королевский акцент зачастую характерен для людей, головы которых отрубает острое лезвие бесшумно падающей гильотины.
И потому я перестал относиться к Джиму, как к хрупкому цветку, находящемуся на грани увядания. В надежде, что и он сделает мне такое же одолжение.
Когда наконец все разъяснилось, к всеобщему удовольствию, и мы какое-то время сидели совершенно ошарашенные, Джим откупорил бутылку джина и пустил ее по кругу. Пили мы джин из дорогих восточных пиал для супа – другой посуды просто не нашлось. И тут мы с Валом смогли наконец сформулировать план.
– Договорились, – я воспрял духом и снова вскочил на ноги. – Попробуем поймать сани, потому как идти пешком… об этом и речи быть не может.
– Притормози, юная звезда полиции. – Валентайн достал карманные часы, хмурясь, взглянул на циферблат. – Десять часов вечера. Нет. Господи, нет, не сейчас. Встретимся завтра в семь у входа в Гробницы на Франклин-стрит. Тогда и приступим.
– Но где-то там ребенок, его, того и гляди, переправят морем в Джорджию и будут там мучить до скончания жизни. А тебе, выходит, главное выспаться, так?
Вал, грустно моргая, уставился на меня.
– Да нет же, осел ты эдакий. Мне нужно время, чтобы опознать тело.
– Боже, – я вовремя спохватился и сообразил, куда клонит Валентайн. – Ты прав. Мы не можем начать поиски, не идентифицировав предварительно тело. Помощь нужна?
– Нет, лучше сам займусь.
– А зачем это надо, идентифицировать? – спросил Джим Валентайна. Он заметно побледнел, слушая наше повествование, но сохранял невозмутимость, точно фехтовальщик перед началом дуэли. – Ты же знал миссис Адамс.
– Шеф Мэтселл по доброте душевной проигнорировал нашу маленькую, но незаконную шалость – налет на лавку в Корлиарс Хук, которым руководил Тим. Вот почему сейчас мы, можно сказать, в дерьме. Слово работорговцев против нашего слова – это касательно того, что мы вообще были там. Пист, конечно, нас не выдаст, это волчара старой закалки. Ну и потом все мы знаем, какова цена свидетельствам цветных в суде. Но шеф наверняка вынесет сор из избы, если мы не будем и дальше травить ту же баланду. Допустим, они навалятся на меня…
– Если Вала вдруг заподозрят, – пояснил я Джиму, который сидел и недоуменно хмурился, – то всем нам лучше придерживаться одной версии, пусть даже ложной.
– Спасибо, – он одарил меня надменной улыбкой. – Я изо всех сил стараюсь уловить смысл нашей беседы, но мы не часто говорим о преступлениях.
Вал хмыкнул.
– Прости, Джимми, старая привычка.
– Извинения не обязательны, но они приняты. Нет, погодите минутку. Никогда бы не подумал, что на действия полицейских, слегка нарушивших закон, столь… неодобрительно смотрят граждане. Не хотелось бы выглядеть совсем уж тупицей, но почему такое большое значение должно предаваться вашим, пусть и не совсем законным действиям в берлоге работорговцев? Ведь полицейские всегда стоят друг за друга, разве не так?
– Полицейские отвечают перед партией. И совершенно неважно, что их действия были незаконны, – кивнул Вал. – Важно, что они противоречат нашей политической платформе. Мы пока что не знаем, кто у нас крыса… а потому перед тем, как начнем опрашивать посторонних, надобно сочинить мало-мальски правдоподобную историю и определить имя невиновного. Так безопаснее.
– Невиновные, – заметил я, надевая шляпу, – уже трупы.
– Но это ужасно, – заметил Джим.
– Да, верно. Всего хорошего, Джим, и прошу прощения, что ворвался к вам в нору, как варвар.
– О, да будет вам. – Он задумчиво опустил руку на колено, уселся в кресле поудобнее. – Вы самый цивилизованный из всех знакомых мне варваров.
– Ты просто мало его знаешь, – насмешливо, но беззлобно заметил Вал. Явно по привычке. Я махнул им рукой на прощанье и двинулся к выходу.
Я не стал спрашивать, как именно Вал собирается опознавать тело миссис Адамс. И теперь, оказавшись один, точно знал, что надо делать. Обходить улицы и обшаривать дома на Манхэттене в поисках женщины и ребенка было практически невозможно до того, как Вал установит личность погибшей миссис Адамс. Но я мог порасспрашивать членов комитета бдительности о возможных тайниках, а затем допросить Варкера и Коулза, имея в голове четкий план и твердую почву под ногами. Джулиус сидел в камере один, а друзей Делии, которых можно было бы расспросить, я не знал. Уж лучше, как предложил брат, выждать несколько часов. Но денно и нощно, в любое время года, в компании или наедине с самим собой, на этих грязных улицах мне до дрожи в пальцах хотелось сделать Мерси Андерхилл счастливой. Мысль об этой непростой задаче, на которую она намекала, выразив надежду, что я отвечу ей на письмо, страшно возбуждала. Наполовину рыцарская авантюра, наполовину уже выигранный приз.
– Смотри, будь осторожнее, – уже у двери сказал я. – Во всем.
– Я всегда осторожен, – и Вал снова ощерился в волчьей улыбке. – Ты просто до сих пор этого не замечал.
На Бродвее я остановил фургон на полозьях, принадлежавший транспортной компании «Кипп и Браун». С трудом втиснулся в это странное битком набитое сооружение, уселся между костлявым подозрительной наружности торговцем, который мазал волосы ваксой для обуви, и продавщицей с тупым стеклянным взглядом. Оба выглядели так, словно только в феврале наконец купили себе уголь, отказавшись от горячих ленчей. Ботинки у обоих просили каши. И одеты в дешевые хлопковые тряпки.
В полудреме я представил себе мир, который описывал Мэтселл. Мир без хло́пка, который можно носить, продавать, кроить и шить. Лампочки фургона сияли, точно отполированные до блеска колокольчики, колокольчики звенели громко, витрины магазинов в больших каменных зданиях так и мелькали, отсвечивая золотым блеском. И вот вскоре я оказался близ дома, прошел остаток пути по Уокер, представляя себе партийного босса с мешками для денег, туго набитыми хлопком, и этот хлопок вылезал из всех дырок и щелей, из его карманов, рта и ушей. Просто пугало, а не человек. Кукла со стеклянными глазками-пуговками.
В пекарне было темно. Миссис Боэм ложится спать рано и встает до рассвета. Но на столе я увидел пирожное к чаю, обсыпанное розовыми кристаллами сахара, а под ним – записку. И на ней не совсем четким, но крупным и без наклона почерком – левша, подумал я и улыбнулся – с немецкими закорючками при написании буквы «с», каракулями, типичными для девочки девяти-одиннадцати лет, было выведено следующее:
Мистер У.Миссис И. Боэм мисс Айбилин о ДаЛАЙ
Оставляем вам это пирожное с наилучшими пожеланиями, поскольку вас срочно вызвали. Тут между нами возникли разногласия чисто художественного характера, и мы были бы рады посоветоваться с вами, но, полагаем, конечный результат вас вполне устроит.
МИСТЕР УАЙЛД, это пирожное специально для вас, хотя хотелось бы, чтобы оно вышло побольше, но тесто почему-то плохо поднималось, и в середине оно получилось немного непропеченное. В следующий раз, когда приду, будем печь хлебцы, переплетенные, как косички. Наверное, все это вам неинтересно, и не знаю, получится ли, но миссис Боэм говорит – поживем и увидим.
Нежданная доброта может ранить столь же жестоко, как и грубость, если время выбрано неподходящее. Очень милая доброжелательная записка, но она лишила меня решимости. До этого я был на взводе – от гнева и страха, они гнали меня вперед. А это проявление заботы просто подкосило меня, как палатку, из-под которой выдернули колышек. И вот я сунул ее во внутренний карман пиджака, где уже лежало письмо от Мерси, и поднялся наверх. А пирожное завернул в салфетку. Невинность этого подарка просто резала глаза.
Войдя к себе, я зажег лампу, подтащил кресло с плетеным сиденьем к столу. Сидел и ждал, когда придут нужные слова, задумчиво теребил пером нижнюю губу, рассматривал витиеватый паутинный почерк Мерси.
Слова не приходили.
Ты умеешь писать полицейские отчеты о птенчиках-мэб, о похищении людей, об ограблениях и убийствах – и не в силах написать хотя бы десять слов ради нее. Ты просто чемпион по идиотизму, Тим Уайлд.
И вот я снова начал перечитывать послание Мерси.
Сегодня утром я нашла в лавке маленькую черепаховую шкатулку, а в ней – крохотную заводную птичку, раскрашенную во все цвета радуги, нашла и стала чистить ее до тех пор, пока птичка не засверкала, думая, наверное, она окажется настоящей и оживет. Или же я стану настоящей и начну лучше понимать саму себя. Иногда мне кажется, что здесь во мне живет кто-то еще.
Десять минут спустя я вдруг обнаружил, что, подперев рукой подбородок, рисую на пустом листе бумаги заводную птичку. В точности такую же, как она описала. Я знал это наверняка. Она получилась у меня точной копией, портретом сокровища, которого я и в глаза не видел, потому что Мерси умела создать историю из любой самой пустяшной вещицы, и, подобно крови, текущей у меня в жилах, ее сказки распространялись по своей отдельной системе каналов. А ее чернила уже давно пульсируют в моем кровотоке. И мне было непонятно, что она имела в виду, говоря о том, что не чувствует своих историй, что она не считает их реальными. В то время как я практически ощущаю их на вкус.
А это мысль…
Написать слова приветствия – одно это меня уже пугало. Но терять было нечего, тем более что она знала: я люблю ее. И вот я глубоко вздохнул, и перо так и заскользило по бумаге, слова и фразы начали выстраиваться ровными рядами.
Дорогая Мерси, которая никогда не станет для меня невидимкой!
На прошлой неделе я был занят поисками украденной картины. Сперва отчаивался, но затем меня ждало необычное приключение в лесу, и более счастливый финал, чем я мог предполагать…
Затем я написал ей о таинственном исчезновении конверта, в котором прибыло ее письмо. И о Вале, осчастливившем семью ирландцев. И о пирожном Птички.
А в конце подписался: «Твой Тимоти».
Той ночью мне приснилось, что Мерси умеет рисовать. На самом деле она не умела – выводила пером какие-то деформированные невнятные фигурки, над которыми можно было только посмеяться. Но мне приснилось, что она рисует пастушку с ленточками в волосах, на огромном полотне площадью в десять ярдов, на фоне какого-то совершенно фантастического фиолетово-зеленого заката.
В этом сне не было ничего зловещего – ровно до тех пор, пока пастушка вдруг не ожила под пальцами Мерси. На губах ее змеилась жестокая улыбка, сверкающие глаза обещали зацеловать любого до смерти. Я пытался предупредить Мерси, чтобы та перестала придавать пастушке сходство с Шелковой Марш – страшно опасно репродуцировать эту особу. Но слова застревали в горле. И вот, наконец, когда я все же умудрился выкрикнуть, чтобы она перестала, мадам Марш сошла с полотна и стала удаляться от нас с довольным и зловещим блеском в глазах.
– Думаю, я все же должен ему сказать, – заявил я брату на следующее утро. – Да, я боялся этого момента, но именно потому и должен. Он захочет узнать… Бог ты мой, что же захочет узнать Чарльз Адамс?
Валентайн не ответил. Наверное, он просто меня не слушал. Нервно пожал плечами, постукивая тростью о тротуар на выходе из Гробниц. Его молчание меня не смутило, особенно с учетом того, который теперь час.
Дрянь, которую поглощает мой брат, для меня всегда очевидна – я в любое время практически видел, как пульсирует густое дегтеобразное вещество в набухших синеватых венах его горла. Но до полудня это видно каждому. Яркий утренний свет всегда беспощаден к Валу. А поля шляпы недостаточно широки и не защищают лицо от розоватых отблесков солнца, которое морозным утром светит почему-то особенно ярко. Мешки под глазами можно было бы взвесить на весах, сами глаза налиты кровью, и почти не видно, что они у него зеленые. Он вернулся к «фермерскому» стилю – аметистовый галстук, рубашка с отложным воротничком, жилет с узором в мелкий колокольчик. Что могло означать только одно: братец набрался смелости и заходил к себе домой.
– Просто я хотел сказать, разве не…
– Окажешь мне огромную любезность, если заткнешь варежку секунд на тридцать, – сказал Вал и тяжело оперся о трость.
Я вздохнул и скрестил руки на груди. Раздражение нарастало; хоть и знакомая ситуация, но брат казался совсем уж несносным.
– Что, головка закружилась?
– Заткнись.
И я заткнулся. Обычно он приходил в себя быстрей. Но очевидно, что последние полчаса брат провел в Гробницах, запрашивая у шефа Мэтселла разрешения подключить к расследованию этого страшного убийства меня, в помощь ему, капитану Восьмого участка. Если газетчики разнюхают о преступлении, все местное население придет в волнение. С учетом всех стычек, в которые я вмешивался в последнее время, я буду сильно удивлен, если Мэтселл скушает хотя бы слово из того, что ему скормили. Но он доверял Валентайну. И вот теперь, судя по всему, мне предстоит расследовать убийство красавицы мулатки, которую нашли задушенной в узком проулке между Кинг-стрит и Хэммерсли.
Я продолжал изучать брата. Лицо по-прежнему бледное, цвета лоснящегося куриного жира.
– Ну, что, готов?
Вал вздохнул и зашагал вперед, достаточно уверенно и прямо, почти как канатоходец.
– Валяй, выкладывай.
– Так вот, я тут подумал. Вряд ли стоит говорить Чарльзу Адамсу всю правду.
– Если Чарльз Адамс до сих пор еще не в курсе, то он полный и законченный башка, – заметил Вал, а мы меж тем продолжали шагать по Франклин к Уэст Бродвею. – Жена исчезает, ее нет ни дома, ни на работе, никто не видел. Причем исчезает не одна, а с его пасынком и свояченицей.
– Да я бы с ума сошел от беспокойства, если б моя жена исчезла, однако это еще не означает, что он знает, что ее убили. Или что пропал его пасынок.
– Верно. Ну разве что только в том случае, если Делия и Джонас сбежали вчера домой и рассказали ему все, во что мне верится слабо.
Я кивнул, до меня только сейчас дошло, что наши пропавшие знакомые могли просто вернуться на Уэст Бродвей.
– Так ты провел опознание миссис Адамс?
Мимо прошли под ручку две звездочетки – лица красно-белые, напудрены и накрашены, как оперные дивы. Франклин-стрит оживала после ночной спячки, кругом сновали молочники, портовые грузчики, торговцы-лоточники, каждый стремился хоть что-то заработать сегодня, и в толпе они смешивались с картежниками, прочими любителями азартных игр и барменами, плетущимися домой отсыпаться.
– Нет, не провел. Миссис Адамс поручили Глейзбруку, когда он явился отбывать свою смену. – Вал выразительно закатил глаза к небу и сощурился от яркого света. – Можно было бы заменить этого инспектора кругом сыра, и никто бы не заметил, пока сыр не раскрыл бы преступление. Я попросил его пошарить в ее шмотках, вдруг найдется что интересное. И представляешь, как повезло? В кармане ее платья он нашел визитку с именем и адресом. «Миссис Люси Адамс, Уэст Бродвей восемьдесят четыре, дома по четвергам и субботам».
Я так и расплылся в улыбке, глядя на моего сумасшедшего и блистательного брата.
– Здорово! А визитка отпечатана или написана от руки?
– Не смей сомневаться в моей сообразительности. Тим. Я все подготовил заранее. Использовал ручной печатный набор. Заняло минут двадцать. Не подкопаешься.
Мы свернули на Уэст Бродвей. На противоположной стороне улицы располагался магазин, где продавали часы, в витрине рядом с нами были вывешены дюжины позолоченных и серебристых клеток с дюжинами мелких разноцветных птичек внутри. По тротуарам рядом с белыми расхаживали вполне прилично одетые чернокожие в добротных клетчатых пальто, а также кареглазые женщины в кожаных красных башмачках ручной работы, кокетливо мелькающих под нижними кружевными юбками. Нет, и чернокожие бедняки здесь тоже имелись – дворники боролись со снегом, сновала домашняя прислуга и бакалейщики, нашелся даже один торговец нотами, который громко выкрикивал расценки на свой товар. Но в целом улица имела вполне респектабельный вид. Просто и сравнить нельзя с моим районом.
– Вроде бы вот этот дом, – я указал кивком, тут же вспомнилась печальная встреча в самый разгар снежной бури. – Погоди, да это же он! Должно быть, он.
Я увидел Чарльза Адамса на другой стороне улицы. То был белый мужчина среднего телосложения с румянцем на щеках и аккуратно подстриженными волосами и бакенбардами. На тонком носу красовались очки в серебряной оправе, на подбородке – небольшая узкая бородка, уже изрядно поседевшая. Засунув трость под мышку, он развернулся к нам спиной и пытался проделать какие-то манипуляции с входной дверью.
И тут я полностью переключил свое внимание.
Окна дома смотрели слепо. Не занавешены черной траурной тканью, но закрыты толстыми деревянными ставнями с тяжелыми запорами. Обычно так охраняют опустевшие дома, чтобы в них не поселились сразу шестьдесят или семьдесят ирландцев, и ваша расшатанная кушетка пошла бы у них на дрова. В этот момент мистер Адамс обернулся, и я заметил, что на рукаве бежевого шерстяного пальто у него нет траурной повязки. Несмотря на странное состояние окон дома, он, очевидно, ничего не знал о трагической судьбе своей жены.
– Интересно, почему… – начал я и шагнул с тротуара.
Железные пальцы тотчас впились мне в руку и рванули назад. Я ударился о деревянную раму для рекламы, восхваляющей достоинства каких-то гальванических колец – якобы они выравнивают сердцебиение, унимают ревматические боли и даже используются в лечении нервной системы – все в одном флаконе. Я не был уверен, что такое возможно. Зато был твердо уверен, что если брат еще хоть раз проявит по отношению ко мне такую грубость, я точно врежу ему прямо в глаз.
– В чем дело, черт побери?
Я вырвал руку. Валентайн смотрел через дорогу, наблюдал за действиями Чарльза Адамса, господина в пальто верблюжьего цвета и темно-синей шляпе.
– Даже не знаю, с чего и начать. – Братец осторожно высунулся из-за доски с объявлением. – Уэст Бродвей, восемьдесят четыре. Разрази меня гром! Вот почему этот адрес показался мне знакомым. Просто сразу не сообразил.
– О чем ты? С чего это вдруг такие резкие движения?
– Да будет тебе, – миролюбиво заметил он. – Никакой это не Чарльз Адамс. Это человек по имени Ратерфорд Гейтс, сенатор от демократической партии Олбани. А теперь сотри это дебильное выражение со своей физиономии. Ты должен научиться, как эффективно идти по следу. Почему я не выучил тебя этому прежде – ума не приложу!