Мы бежали на юг, прочь от Пяти Углов, где черные и ирландцы слишком бедны, чтобы хоть на цент беспокоиться друг о друге, мчались к краю обширного выгоревшего района. В ушах посвистывал ветер. Немногие люди, которых я замечал, склонялись над прилавками сапожников или тележками с ядовито-зелеными яблоками, старательно занимаясь собственными делами. А ведь здесь должны быть ирландцы, которые горячо бранятся с торговцами, аиды, продающие передники, индейцы со шкурками, кто-то еще, кроме дремлющих свиней. Даже мои сапоги стучали слишком громко, опережая мальчишек на полквартала. Я пробежал половину дома на Нассау-стрит, оштукатуренного жирной сажей, потом следующее, еще одно, и тут моя грудь напряглась, как палец на крючке револьвера. Уже совсем близко.

Я мог сказать, что тут намечается буча, даже не видя ее, поскольку все они одинаковы. Слишком легко в нашем городе собираются толпы. Из-за Бога. Из-за денег. Из-за работы. От беспомощности. Но о чем бы ни шла речь, всегда из-за пустяков. Однако первым признаю: добежав до цели, я побледнел. Меня неверно известили.

Они вовсе не собирались вешать черного.

– Видишь теперь, чем заплатишь за свою жадность? – орал абсурдно пьяный ирландец на маленького забитого местного уроженца в сюртуке и желтых бриджах. – Жизнь ниггера мало стоит, не спорю, но если ты встанешь и хорошенько посмотришь, Иисусом клянусь, от его шкуры будет больше толку, чем на роду написано.

Крикун был гигант, черноволосый, на выжженном безжалостным августом лице глубокие складки. Бычьи плечи обтягивала рваная и грязная рубашка, жилета нет, только серые нанковые брюки, которые не единожды ночевали на улице. Едва взглянув на ирландца, я уже немало знал о нем. Все его деньги сегодня утром ушли на виски, ни цента не осталось. Это было заметно по глазам, белки характерно пожелтели. Складки у рта подсказывали, что на мужчину обрушилась какая-то ужасная и чудовищно несправедливая катастрофа. Массивные руки в мозолях и ссадинах. Добавить к ним загар, и станет ясно – последнюю выпивку он купил на деньги от работы на строительстве или доставке камня в сгоревшем районе.

В одной руке гигант сжимал факел, пылающий посреди яркого летнего дня. Рядом покачивались двое его дружков, тоже пьяные в доску. Они потели и пытались стоять ровно. Пока что не угроза. А сразу за ними, привязанный к одинокой опорной балке на углу недостроенного здания, стоял мой цветной друг Джулиус Карпентер, работавший в «Устричном погребке Ника», когда тот еще существовал. У его ног лежала куча сосновых веток. Я, задыхаясь, остановился перед мерзавцем, который организовал эти декорации. Джулиус не поздоровался со мной, но я не обиделся: они затолкали ему в рот грязную репу, да еще проткнули в ней дыру и протянули сквозь нее веревку, чтобы кляп не выпал. Джулиуса привязали крепко, он даже не мог пошевелиться. И вся бесполезная сейчас сила рук и энергия растянутых губ была собрана во взгляде, в паре грызущих мне грудь зрачков.

Я в любом случае вряд ли простил бы им факел и стойку. В конце концов, я не из великодушных людей, никогда им не был. Но Джулиус мог различить вкус двадцати сортов выставленных перед ним устриц, даже не видя их раковин, а в покрытой навозом репе сделали дырку для веревки. Обдуманно. Специально. Очень конкретное зло, и оно врезало по моему милосердию железной дубинкой.

– Какого дьявола ты тут затеваешь? – громыхнул я.

Громкость много значит. Если толпа потеряет нить разговора, я мог дорого за это заплатить. Но здесь была не та толпа. Просто сборище несчастных ирландцев и очерствевших местных, пришли полюбоваться на кровавую забаву. Те же люди, которые следят за одиноким терьером, сражающимся с ордами бешеных городских крыс. Поблизости, конечно, нет ни одного черного, я даже не стал смотреть. Они сейчас прячут детей в шкафах и зарывают в тайники деньги. Обычные предосторожности.

– Да спор один улаживаем, – усмехнулся мерзавец. – Вон с тем трусом.

Он махнул на коммерсанта в желтых штанах: бачки и серебристая бородка, стоит, беспомощно заламывая руки, на безопасном расстоянии. Ненавижу такую беспомощность. Может, еще один эффект от взросления рядом с моим братом, и получше прочих, но признаки слабости заставляют меня злиться. Как будто наш слишком прагматичный город хочет, чтобы я выгнал их в лес.

– Ты уже арестован за нарушение общественного порядка, нападение и избиение, – сообщил я своему настоящему противнику. – И уже заслужил срок в Гробницах. Но если ты прямо сейчас отвяжешь этого человека, я не стану обвинять тебя в нападении с целью убийства.

Я с первого дня запомнил список пунктов, которые действительно считались преступлениями, в отличие от общего набора теоретических противозаконных деяний, думая, что он может пригодиться. Он и пригодился, уже четыре раза.

– И кто будет меня арестовывать?

– Я, тупая ты корова, – ответил я и похлопал по левому лацкану сюртука, где блестела медная звезда.

– А, «медная звезда», – сплюнул он. – Много слышал о вас. Страшные, как свиная сиська. Не тебе, олуху, меня пугать.

– А я тебя не запугиваю, я беру тебя под стражу.

Бык не отозвался. То ли задумался, то ли просто пытался собрать мысли в кучку.

– А это правда «медная звезда»? – поинтересовался нервный зевака у меня за спиной. – Ей-богу, еще ни разу их не видел.

– Я представлял их как-то побольше, – заметил другой.

Отвечать на эти реплики было бессмысленно, и я пропустил их мимо ушей.

– Мне не говорили, что «медные звезды» так любят ниггеров, – злобно глянул на меня пьяный ирландец. – Ну, тогда чистить им рыло будет еще веселее.

Похоже, цивилизованная беседа зашла в тупик.

Но когда я шагнул вперед, чтобы отвязать Джулиуса, уже рассвирепев и практически готовый на все, перед моим носом оказался горящий факел.

Я пригнулся. Еще раз пригнулся. Отшатнулся назад, избежав взмаха, который поджег бы мне грудь.

Отовсюду слышались ахи и охи, негромко вскрикнула плачущая молли. «Да успокойся же, чертов сопляк, – думал я, а сердце норовило выскочить из груди. – Он узнает, что ты ненавидишь огонь, только если ты сам ему скажешь».

Я перестал увертываться, перестал отступать, сделал два шага вперед. И крикнул через плечо хнычущему местному джентльмену в желтых штанах:

– О чем вы спорили с этой дворнягой?

– Я…

На секунду он перестал заламывать руки и крепко стиснул их.

– Я уволил строительных рабочих. Я в своем праве! Я владелец здания. Ну, то есть оно будет зданием, когда его построят. Видите ли, я владею участком, и я больше не мог терпеть…

– Ты не мог терпеть, что наша работа на пенни дороже нанятой следом рабской команды! – взревел ирландец. – А моя жена на сносях!

– Говорю же, вам платили столько же, это вовсе не… Нельзя ожидать…

– Сейчас мы очень просто со всем разберемся, – громко объявил я. – Я так понимаю, вы трое и прочие ваши товарищи, которым хватило ума здесь не появляться, были уволены, и ваше место заняли черные рабочие. Я вам очень сочувствую. Но за каждую секунду, в которую ты не развязываешь этого человека, я буду добавлять новое обвинение и передам весь список судье.

– Да ты и близко ко мне не подберешься, хорек трепливый, и еще думаешь…

– Нападение с целью убийства, – перебил я.

В толпе росло замешательство.

– Да я сожгу тебя, мелкий…

– Драка на улице, – добавил я.

– Отвали, – усмехнулся он. – Парни, берите мой факел и поджигайте…

– Безумие, – рявкнул я. – Убийство. Оскорбление женщин на улицах – точно знаю, ни одна не захочет смотреть на такое зрелище. Угрозы жизни. Хулиганство в состоянии опьянения. Давай, жми дальше, я не против.

– Прекратите, – скомандовал сдавленный голос у меня за спиной.

Я знал, чей это голос. Я узнал бы его со дна Гудзона. Но мне приходилось одним глазом смотреть на факел, а другим – на толпу и троицу хулиганов, и прежде, чем я смог хоть что-то сделать, владелец голоса был уже рядом.

– Мисс Андерхилл, уходите отсюда, – сказал я.

Мерси не слушала. Она прошла мимо меня.

В троице негодяев было слишком много спиртного и надрыва от попрания их мира, чтобы возразить. Потрясенные, они просто смотрели. Все затихли, как на кладбище, когда женщина, причем не слишком внушительная, но женщина с широко расставленными голубыми глазами и грацией прохладного океанского ветра подошла и принялась развязывать моего бывшего помощника.

Дела внезапно стали очень плохи.

– Уберите оттуда эту наглую шлюху, – прорычал мерзавец, который все начал.

Один из его приятелей был пьян ровно настолько, чтобы решить: оттащить изящно сложенную женщину от груды дров и черного работника – самое то. Он оторвал Мерси от Джулиуса. Я нырнул вперед, чуть не получив при этом полный рот огня.

Но сейчас мне было плевать. Мне наконец-то удалось обойти самого здорового парня, теперь я стоял между ними и в двух футах от пса, который держал яростно вырывавшуюся Мерси за плечо. Я решил пустить мерзавцам кровь, пока они нас не сделали. По-простому, как у нас тут принято. Тот, который схватил Мерси, получит кулаком в горло, и если потом меня убьют, я хотя бы умру как подобает.

Я покрепче утвердился на ногах. А потом – самая старая уловка уличных драк – заорал во все горло.

Бандит, держащий Мерси, вздрогнул и ослабил хватку, и в этот момент мой кулак приземлился ему в точку, где шея встречается с ключицами.

Он рухнул с полураздавленным кадыком, а я успел поймать Мерси за талию, пока она тоже не упала. Двое других пьяно качнулись от меня, видно, полагая, что я чокнулся. Вот и славно. Теперь мне есть где развернуться, пока они не присмотрятся получше. Главарь держал факел перед собой, будто думал, что я в любую секунду могу наброситься на него. Трясущийся пьяный дурак, но неподходящий кандидат для моей жалости. Едва Мерси восстановила равновесие, она бросилась к импровизированному погребальному костру. Секунду спустя я достал свой карманный нож и прошипел, стоя на коленях:

– Эй, я справлюсь. Отойдите.

– Я не уйду, – ответила она, разрывая конопляную веревку, которой привязали Джулиуса.

– Тогда, ради Бога, вытащите эту штуку у него изо рта.

Я не знал, сколько мой друг простоял привязанным, и потому схватил его за рубаху, когда освободил от веревок. Но Джулиус стоял неплохо, только чуть тряслись руки с окровавленными запястьями. Он резко оттолкнулся от столба, едва не споткнувшись о хворост. Потом наклонился и вырвал изо рта мерзкий предмет, завязки которого успела ослабить Мерси. Пару раз, вздрагивая, поперхнулся. Тем временем я продолжал одним глазом следить за Мерси, а другим – за пьяницами. Они медленно приходили в себя и перешептывались, сбившись в ядовитый узел.

– Ты в порядке? – спросил я, оглянувшись через плечо.

Джулиус закашлялся, держа руки на коленях.

– Рад тебя снова видеть, – выдавил он. – Думал, ты уехал из города.

– Я перебрался в Шестой округ.

– Ну, знаешь, ничего глупее я еще не слышал. А чем плох Первый?

– «Медная звезда», – послышался злобный хор, тот, от которого я уже здорово устал.

Ирландец с факелом отыскал не только мужество, но и свежий запас союзников. Еще трое мужчин – рабочие из толпы, подумал я – сейчас стояли рядом с прежними ублюдками. У двоих ножи, у третьего блеснул на руке кастет. Похоже, Нью-Йорк собирается полюбоваться, как одного из свежеиспеченных «медных звезд» уделают насмерть. Отличное развлечение.

– Прекратить! – прогремел низкий суровый голос.

Я бы рассмеялся. Но как ни крути, это дело Вала – смеяться над тем, что совсем не смешно. К тому же, когда я повернул голову, то почувствовал себя сущим идиотом. Я начисто забыл – кроме меня, есть и другие.

Мистер Пист, во всей своей причудливой крабьей славе, стоял во главе группы «медных звезд» – человек двадцать пять, добрая половина Шестого округа. Каждый держал дубинку и грозно похлопывал ею по голенищам сапог. Местные кролики выглядели исключительно довольными. По крайней мере, довольнее ирландцев-полицейских, которые демонстративно не смотрели друг на друга. Те просто стояли с каменными лицами, рослые, аккуратной шеренгой, живая картина профессиональной непреклонности. Рыжие волосы, черные, русые, каштановые, все здесь, а на сюртуках поблескивают уже потертые звездочки.

Ирландец выкрикнул что-то на своем языке. Лица знакомых мне по Гробницам полицейских покраснели. Широкое умное лицо мистера Коннела моментально застыло, фраза нашла какую-то лазейку в мистере Килдаре. Зная обоих как уравновешенных и добропорядочных полицейских, людей, с которыми я не раз обменивался рассказами о гудящих после шестнадцатичасового дежурства ногах и свисте на улицах, я задумался, что же им такое сказали.

И тут пьяные хулиганы яростно бросились прямо на «медных звезд». Как стая воронов – в оконное стекло.

«Разбивайте их группу», – закричали несколько полицейских. Я слышал предупреждения, ликующие возгласы, один в пылу драки крикнул: «Получайте, грязные сукины дети», – но исход был очевиден. Летали дубинки, изгибались, как акробаты в Гарденс, люди, один из пьяниц завопил, когда особо эффективный полицейский ударом дубинки сломал ему ногу.

И вот на ногах остался только предводитель, который размахивал факелом, как мечом.

Мистер Коннел, рыжеволосый ирландец – он мне очень нравился, и я дважды делился с ним в Гробницах своей прочитанной газетой, – аккуратно шагнул буяну за спину и свалил его на землю изящным, от локтя, ударом дубинки в затылок. Едва пьяница упал, несколько американских сапог принялись гулять по его ребрам. Слышались новые крики, мрачный смех, который напомнил мне о Вале. Я задумался, стоит ли нам заниматься таким делом – пинать вырубленных преступников, – но тут суровый мистер Коннел зарычал и разрешил эту проблему, отпихнув от задержанного пару излишне восторженных кроликов.

Я старался перевести дух. Все медленно затихало. Вокруг меня собрались газетчики, их подозрительность была начисто стерта с лиц. Теперь ее место заняла благоговейная оторопь.

– Это, – выдохнул Кегля, очки в одной руке, платок в другой, – прямо поэзия. Будто смотреть, как лжет дьявол. «Безумие. Убийство. Оскорбление женщин на…»

– Куда ушла мисс Андерхилл? – торопливо спросил я.

– Сбежала; сказала, ей надо немного успокоиться, – ответил Клык. – Да, мисс Андерхилл… Господи, как она разгневалась, а? Ей следует быть королевой, вот что я скажу. Королевой Готэма.

– Слушай, ты можешь задержаться здесь еще на минуту? – спросил я Джулиуса. – Я переговорю с полицейскими, а потом мне нужны твои показания. Ты в порядке?

Он кивнул, хотя выглядел так, будто предпочитает стать невидимым. Я подбежал к группе «медных звезд», которые торжествующе надевали неуклюжие железные браслеты на нескольких ошеломленных задержанных. Грубиян, затеявший всю бучу, спал сном нечестивца. И выглядел несколько уродливее, чем прежде.

– Вы появились весьма своевременно, – сказал я.

– С вашей стороны – вдвойне, мистер Уайлд, как я понимаю! – воскликнул мистер Пист, пожимая мне руку. – Я сам чуточку поосторожнее. Приходит после долгих лет в страже. Когда толпа соберется в следующий раз, сэр, будьте в толпе сами! Так делаются дела в Нью-Йорке.

– Да, похоже, что так. Мистер Килдара! – обратился я к патрульному, чей маршрут граничил с моим.

– Мистер Уайлд, – угрюмо отозвался он с густым, как торфяной мох, акцентом.

– Что этот грубиян сказал вам? Перед тем, как они на вас бросились?

– Эт навроде не слишком важно было, чего ж сейчас спрошать?

– Мне показалось, для вас это было серьезно.

Мимо меня прошел мистер Коннел, волоча к повозке одного из пьяных прихвостней размером поменьше. Спокойный, крепкий парень, который как следует подумает, прежде чем говорить.

– В союзе с хозяевами, мистер Уайлд. Мы, ирландские «медные звезды», он имел в виду. Наемники хозяев. Не очень точный перевод. Может, крепостные, – добавил он через плечо, – хотя «рабы» американцам понятнее.

Тут я вспомнил о другом негодяе, ответственном за это побоище.

Развернувшись, я заметил владельца участка с серебристой бородкой и ужасающе желтыми бриджами. Он выглядел каким-то осевшим, горестно наблюдая, как увозят его бывших работников, а вокруг клубилась пыль.

– Вам тоже есть за что ответить, пусть даже вам и не предъявят обвинений, – проворчал я. – Чем вы, к дьяволу, думали, когда выкинули ирландскую бригаду и заменили ее черной?

– Ничего не случилось бы, если бы американцы стали работать за плату, которую я в состоянии себе позволить, и избавили меня от всех этих бед, – заскулил он. – И у меня больше не хватит совести держать ирландцев, как у христианина и жителя Манхэттена!

– Это еще почему? Они ведь уже работали на…

Я умолк, когда мистер Пист взял меня за локоть и отвел на несколько футов от глупого владельца недвижимости и самодовольных «медных звезд». Пист зашел за фонарный столб, который не прикрывал нас и на треть, и вытащил из потертого внутреннего кармана сюртука сложенный кусок газеты.

– Вы сегодня, не сомневаюсь, с раннего утра мчались по горячему следу и не имели и секунды свободной на политику, но обстоятельства… изменились, – мрачно сообщил он, озабоченные брови шевелились, как клешни лобстера. – Мэтселл ждет вас в Гробницах, в своем кабинете.

Он упорхнул, а я открыл газетную вырезку. Долго читать не требовалось. Я врезал себе кулаком по лбу и чертыхнулся: утром стоило просматривать не только заголовки. Это было письмо в редакцию: «Потому я отметил мертвых спрятаных на севере знаком Креста. они не заслуживают иного и знайте, что мне завещано…»

– Черт возьми, – выругался я, сминая газету в шар.

Желтоштанный кретин вздрогнул, когда мимо него прогромыхала полицейская повозка, груженная потрепанными хулиганами.

– Я не единственный благочестивый коммерсант, который потрясен этим, сэр. Трое моих коллег, владеющих недвижимостью к западу отсюда, тоже заменили своих работников, и моя сестра в Виллидж сразу отправила мне письмо, что уволила горничную. И очень правильно с ее стороны.

– Я потерял вашу мысль, – ледяным тоном сказал я.

– Кто знает, какие нечестивые помыслы таились в этой девушке? Нам следует как-то прижать папистов, отправить их туда, откуда они прибыли. Если Господь желает, чтобы они голодали, то какое у нас право стоять на пути божественной справедливости? Конечно, белому человеку теперь может потребоваться в два раза больше усилий, чтобы получить честную дневную работу без негров, но те хотя бы боятся дьявола. А ирландцы, судя по письму, опустятся до чего угодно. Я потрясен, сэр. Такая жестокость в тех, кого считают людьми…

– Вот с этим я точно соглашусь, – прорычал я, когда он отвернулся.

Ко мне подошел Джулиус; чуть впереди него бежал запах чайных листьев, вплетенных в жесткие волосы. Правый карман подозрительно выпятился. Джулиус несколько секунд смотрел на меня, потом потер нос.

– Я здорово тебе задолжал.

– Ерунда. Они платят мне почти десять долларов в неделю.

– Так ты теперь «медная звезда»…

– Ага, сплошной восторг, – с заметной горечью признал я.

Он покачал головой:

– Нет, не мое.

– А ты плотник. И, похоже, всегда был плотником, хоть я об этом и не задумывался. Отсюда и твоя фамилия, верно. Кто ее получил, отец? Или дед?

– Отец, – улыбнулся Джулиус. – Кассиус Карпентер. Вот видишь, о чем я? Ты и десяти минут не проведешь, чтобы не начать докапываться до сути.

Он откашлялся.

– Я помогу тебе, чем захочешь и когда захочешь; не стану только давать показания. Ничего хорошего из этого не выйдет. И не только для меня. Назови что-нибудь другое, за свои заботы. Пожалуйста.

Я проглотил игольницу и кивнул. Джулиус мог подать в суд, если захочет, мог даже выиграть дело, но я и так хорошо закатаю ублюдка за нападение на полицейских. И показания Джулиуса не стоят того, чтобы нынешним летним вечером мой друг сидел и думал, как скоро кто-нибудь запалит его нору.

– Дай-ка немного утрясти мысли, – медленно сказал я. – Письмо безумного ирландца, который решил овладеть городом и якобы ради этого убивает птенчиков, напечатали в утренних выпусках. Скажем, в пять утра.

Джулиус, постукивая пальцами по подбородку, кивнул.

– Этот червяк прочитал газету и выгнал своих работников, а поскольку в сгоревшем районе сейчас бум, он нанял черных всего пару часов спустя, потеряв только кусочек рабочего дня. Пара бывших работников надралась в доску и родила идею выступить на публике. И им удалось схватить только тебя, когда ваша бригада бросилась наутек. Ну как я, попал?

– Сбрил до кости.

– Джулиус, есть одно дело, которое ты можешь для меня сделать. Ты в курсе, куда разъехался народ из нашего старого района?

– Видел многих, в разное время. Всегда останавливаемся переброситься словечком. Кого ты ищешь?

– Хопстилла. Мне нужен мастер по вспышкам.

– Не тебе одному, – сказал Джулиус с философской улыбкой.

Он дал мне новый адрес Хопстилла в дрянной части Шестого округа, неподалеку от моего собственного дома. Я поблагодарил Джулиуса, что было разумно, поскольку он мне помог. Он снова поблагодарил меня, что было неразумно, поскольку я делал свою работу, потряс мне руку и уже собрался уходить, когда я от нечего делать поинтересовался, что так распирает его правый карман.

– Репа, – отозвался он.

– Зачем она тебе? – в ужасе спросил я.

– Я все еще здесь, – ответил он. – У меня на полке лежит кирпич, кожаный ремень и еще камень из рогатки. Но посмотрите-ка на меня. Я по-прежнему здесь.

Я сильно прикусил губу, когда он ушел. Размышляя о бесполезных людях и о людях, которые для чего-то пригодны. Но мне пора идти. Прежде чем я встречусь с Мэтселлом, мне нужно отыскать Мерси, и я прекрасно знал, куда она уходит, когда хочет успокоиться. И вот я надвинул на лоб шляпу и покинул место происшествия. Владелец недвижимости суетливо убирал кучу сосновых веток от своего драгоценного имущества. Окончательно доказывая, по крайней мере, на мой взгляд, границы пригодности этого человека.

Я подъехал к Вашингтон-сквер с восточной стороны, сказав вознице подождать и что я заплачу ему сверху, когда мы доедем до Гробниц. Я вылез, и меня поразила тишина, как бьющие из окна солнечные лучи. Конечно, мимо неторопливо катились экипажи. Под ногами хрустели засохшие листья. Но множество прочих звуков города исчезло. Люди мало разговаривают на Вашингтон-сквер. Они либо живут в величественных трехэтажных домах, выходящих на парк, либо выходят из сверкающей мрамором Голландской реформистской церкви, либо – с тех пор, как его основали четырнадцать лет назад, – они студенты Нью-Йоркского университета и читают так, будто от этого зависит их жизнь. Есть что-то успокаивающее в треугольнике церкви, университета и деревьев, даже при янтарном дневном свете. И вскоре я заметил Мерси. Она сидела на скамейке, держа руки на коленях.

Смотреть на нее, когда она меня не видит, опьяняет, но не в смысле головокружения. Я говорю о той манере, с которой подвыпивший парень в упор разглядывает какой-нибудь крошечный, абсолютно обыденный предмет, приковывающий все его внимание, пялится на единственную соломинку в огромном стоге сена и не желает отрываться от нее. Когда я пьян, то часами могу говорить о тонкостях паромных перевозок, кожей чувствуя прохладную и мутную речную воду. И когда Мерси не знает, что я смотрю на нее, я могу десять минут разглядывать одно ее ушко. Но мне нельзя попусту тратить время. Поэтому я позволил себе только пять секунд полюбоваться одиноким черным усиком на ее шее, который никогда, ни при каких обстоятельствах не соглашался присоединиться к остальной массе волос. Только если совсем прижмет.

– Могу я к вам присоединиться?

Мерси подняла на меня встревоженный взгляд. Правда, не удивилась мне. Похоже, она вообще редко удивлялась моему появлению. Кивнув, сцепила пальцы и вновь уставилась на листья под ногами.

– О том, что случилось, не скажешь ничего полезного. Я знаю, вы повидали в нашем городе всяких гнусностей не меньше меня. Может, и больше. Вы храбро поступили, хотя мне все же кажется, что вам не стоило в этом участвовать, – сказал я.

Она явно ожидала от меня других слов. Ямочка на подбородке чуть опустилась.

– Я хотел убедиться, что с вами все хорошо, – пояснил я. – И больше ничего. Я не собираюсь распекать вас, это было бы оскорбительно. И будь здесь Джулиус, он бы тоже поблагодарил вас.

Потом мы оба молчали. Мимо прошел студент, не замечающий жестокостей на юге отсюда. Слишком мешковатая шляпа, слишком торопливый шаг и слишком узкие чулки. Он куда-то торопился и не успевал. Какое потрясающее бедствие, подумал я. Прекрасное несчастье. Непосредственное, неотвратимое и вскоре позабытое. Нам нужно больше таких бед. Вроде пригоревшего ужина или насморка в неподходящий момент. Я страстно желал преодолевать эти бесчисленные маленькие и терпимые беды вместе с девушкой, сидящей рядом. А больше мне почти ничего не нужно. В конце концов, имей я средства кормить ее, чем ей захочется, и одевать, как ей нравится, я сам вполне могу прожить на слабом пиве и искусно-уклончивых замечаниях.

Но мне нечего добавить к своей фамилии, кроме значка, звезды с погнутым лучом. И мне нужно отправляться в Гробницы. У меня даже нет времени дожидаться, когда она заговорит со мной.

– Вот что я думаю, – наконец произнес я. – Интересно, пока я не ушел, о чем думаете вы?

– До вашего прихода? – мягко спросила она. – Или сейчас?

– Как захотите.

Смутная, неверная улыбка, фарфоровая чашка с легчайшим намеком на трещину.

– Мистер Уайлд, вы когда-нибудь думали о Лондоне?

После слова «Лондон» я понял: она тоскует по матери. Так же, как ее мать тосковала по Лондону. Томас Андерхилл встретил свою будущую жену в Англии, приехав туда с аболиционистской миссией. Думаю, с ними там случилось какое-то ужасное происшествие. Достаточно ужасное, чтобы навсегда изгнать их оттуда. Должно быть, они чувствовали себя неудачниками, эмигрировав в Штаты. По крайней мере, Оливия Андерхилл успела увидеть с этой стороны океана волну эмансипации, прокатившуюся по всей Британской империи. Мне было пятнадцать, когда все газеты завывали об ней на первых страницах. Нью-Йорк, конечно, свободный штат, но один только Бог знает, увидим ли мы когда-нибудь эмансипацию в Америке.

– Вы имеете в виду именно Лондон или… какие-то места далеко отсюда?

Мерси беззвучно усмехнулась.

– Видите ли, я думаю о Лондоне. О том, как пишу свою книгу в мансарде с витражным окном, а не в углу комнаты, когда удается сберечь полчаса. О том, как заполняю страницу за страницей и как все, что я когда-либо переживала, становится для меня ясным. Так же, как ясны для меня чувства… Дон Кихота, наверное. Вообразите, каково быть Дон Кихотом, с его бескрайними мечтами, не имея перед собой для объяснений книги Сервантеса. Вы утонете в этих чувствах. Их удается пережить только потому, что они записаны. И вот поэтому при первой же возможности мне хотелось бы поехать в Лондон. Потому что иногда, как сегодня, к примеру, мне бы хотелось иметь лучшую… лучшую карту своих чувств. Иначе мне не узнать их границы.

– Это было бы здорово, – согласился я. – Я думал, вы закончили двадцать глав.

– Уже двадцать две, хотя здесь писать нелегко, очень трудно уединиться. Но вы понимаете, о чем я говорю, мистер Уайлд? Что книги, по сути, картография?

– Чтение книги или ее создание?

– А это важно?

– Не знаю.

– Вы думаете, я слегка безумна?

– Нет, я всегда знал, что вы ощущаете мир подобным образом. Я только не знал, что изучать карты нужно в Лондоне.

Мерси закрыла глаза. Такой я ее еще не видел – уставшей, храброй, с расстроенными нервами, и это захватило еще кусок меня. Не представляю, откуда он взялся, мне казалось, все они уже давно завоеваны.

– Я говорил с вашим отцом, – медленно сказал я. – О ваших посещениях католиков.

Она распахнула глаза и судорожно вздохнула.

– Нет-нет, я не сказал ему. И я не собирался вас пугать, но разве правильно, что он не знает о ваших посещениях больных? Разве это честно?

Мерси прижала костяшки пальцев к губам и бессильно покачала головой.

– Это ни капельки не честно. Ни для кого – ни для меня, ни для папы, ни для ирландцев, которым нужна помощь. Я не могу рассматривать людей настолько… категорично, как он. Но если он узнает, куда я ходила, он очень расстроится, и по очень веским причинам. Он боится за меня. Я признательна, что вы ему не рассказали. Вы ничего не скажете?

– Нет. Хочу заметить, я считаю, вы правильно поступаете, – ответил я. – Мне невыносимо видеть вас в таких местах, но я не могу винить ирландца за жизнь в крошечном аду. И не думаю, что это Бог послал их туда.

Какую-то секунду Мерси очень пристально смотрела на меня, голубые глаза сияли, будто пытались прочесть мой затылок. Потом она встала.

– Мне пора возвращаться домой. Знаете, вы тоже очень храбро поступили, поразительно храбро. Но вы удивительный человек, мистер Уайлд.

Последняя фраза поставила меня в тупик.

– Я думал, вы уже очень неплохо меня знаете.

– О, конечно. Но, понимаете, меня поражает то, с чем вы не в состоянии справиться.

Она, задумавшись, закусила нижнюю губу.

– Вы пришли сюда, но не призвали меня к ответу. Вы не сказали мне отправляться домой. Не сказали, что хватит тратить время на газетчиков или посещать больных, – добавила она с мимолетной улыбкой, похожей на вздох. – Вы столько всего не можете сделать.

– Это весь список? – слегка ошарашенно спросил я.

– Ну, еще вы не назвали меня мисс Андерхилл, как стали звать после пожара. Но, может быть, вы только собираетесь?

Вашингтон-сквер вдруг стал огромным. Океаном травы и деревьев, и ни единого берега, чтобы остановить его, дать человеку понять, где он находится. Широкий ворот Мерси перекосился, сильнее открыв одно плечо. Но его не требовалось поправлять, он должен был остаться, где есть, частью опьяняющей нехватки уравновешенности. Как волосы, которые ни за что не желали ложиться на место.

– Будьте осторожны, когда пойдете домой, – сказал я. – Я еду в Гробницы, но скоро встречусь с вами. Мне нужно познакомить Клыка с мастером вспышек.

Мерси ждала. Но я ничего не добавил.

Тикающие секунды отмечало только слабое пение птиц. Потом она вежливо кивнула и пошла на юг, ее живые бледно-желтые юбки мели по мертвой желтой листве.

Люди говорят мне разное. Очень разное. О деньгах, о надеждах, факелом горящих во тьме, о злости, о грехах, когда они становятся слишком велики, как раковина, и человеку хочется вырваться из нее. Но ни разу еще сказанные слова не придавливали, а облегчали меня, подхватывали ветром. Может, я никогда не пойму Мерси, не ухвачу сказанное вскользь, не догадаюсь, о чем она думает. И все равно. Я готов пытаться годами, были ли бы только эти годы.

«Видите ли, я думаю о Лондоне».

Я понял, что тоже так могу. И потому тоже буду.