Вот что случилось в тот день, воскресенье, тридцать первого августа, за девятнадцать часов, после которых Нью-Йорк потерял голову. С пяти утра, когда Мерси пришла в собор, когда алое сияние рассвета обожгло холодную серую кожу Ист-Ривер, и до полуночи, когда спичку поднесли к фитилю.

Я пропустил появление доверенных «медных звезд», которым поручили доставить тело в Гробницы. Отец Шихи вновь одолжил мне ключи, и я понес Мерси в его кровать. Спальня священника была простой и достойной. Стены не голые, как в монашеской келье, во славу Божью, а увешаны изображениями религиозных сцен. Насколько мне удалось понять отца Шихи, это вполне ему соответствовало: почитание, образованность и честность. У стены стояла кровать, накрытая простым одеялом. Я откинул одеяло и уложил свою ношу на подушку.

Она открыла глаза. Бледно-голубые раны на облачном небе.

– Маркас, – напряженно произнесла она, хотя едва пришла в себя. – Что случилось?

– Все хорошо. Вы у отца Шихи. Но…

– Мистер Уайлд, что случилось с Маркасом?

В ее глазах появился блеск, тот самый, который пронзал меня насквозь.

– Значит, вот как его звали, – вздохнул я. – Вы его знаете. Почему вы сюда пришли?

– Что с ним… что с ним сделали? – спросила Мерси; она сильно закусила нижнюю губу, и мне захотелось осторожно вытянуть ее и дать свои костяшки на замену.

– Лауданум. Он ничего не чувствовал. Пожалуйста, скажите, как вы здесь оказались.

– Вы знаете, кто это сделал?

– Пока нет. Мерси, пожалуйста.

Ее темная головка откинулась на подушку. Она прикладывала такие усилия, стараясь не заплакать, что произнесенное мной имя обрезало ниточки. Со мной едва не случилось то же самое, едва я услышал, как зову ее по имени, но одному из нас следовало держаться. И я мог справиться с собой, ради нее.

– Я услышала крики на улице, – прошептала она. – Ирландские голоса. Звали друг друга, перекрикивались во тьме. Что дьявол освободился и осквернил Святого Патрика.

Я похолодел. Газеты больше ничего не значили. Мы больше не можем скрывать расследование – нас вывесили, как этого несчастного мальчика, открытых для обозрения всему свету.

– Я натянула платье и плащ, не зажигая света, – продолжала Мерси. – Я… я думала, может, я знаю, кто это, смогу чем-то помочь. Я думала, может, вы там. Может, мы все исправим.

Нечто совершенно эгоистичное вело мою руку. Я потянулся и сжал пальцы девушки. В движении не было расчета, но оно требовалось только мне и не подразумевало утешения. У нее были холодные пальцы, и они скользнули глубже в мою ладонь.

– Его имя – Маркас, но это просто прозвище. И он никак не связан с Шелковой Марш. Его дом неподалеку от Ист-Ривер, на юго-западном углу Корлирс-стрит и Гранд. Там только мальчики. Однажды я лечила его от коклюша. Когда я его увидела, то… Простите.

Спустя долю секунды Мерси рыдала у меня на плече, стараясь плакать беззвучно. Я обнимал ее, а ее губы прижимались к моему сюртуку. Нехорошо говорить, что это был счастливейший момент моей жизни. Но посреди кошмара, в который я угодил, думаю, так оно и есть.

Она быстро успокоилась, покраснела, когда отстранилась. Я выпустил ее, протянул свой носовой платок и спокойно сказал:

– Мне нужно, чтобы вы выслушали мои рассуждения. Вы – единственный человек, кому я могу доверять.

Мерси мрачно вздохнула.

– Не следует ли мне вылезти из этой постели, прежде чем высказывать свое мнение эксперта?

Мы перебрались на кухню. Моя голова была набита пачками незажженных шутих. Я быстро нашел, где отец Шихи держит виски – добрую треть бутылки, покрытую шестимесячной пылью, – и налил нам два больших стакана.

– Как вы считаете, – спросил я Мерси, – у убийцы была какая-то причина?

– В его представлении – да, – медленно произнесла она. – А если нет, зачем же он убил?

– Итак, – развивал мысль я, радуясь, что Мерси уже достаточно пришла в себя и вновь отвечает вопросом на вопрос, – в чем же она заключается?

Мерси покосилась на меня, откинула назад голову и глотнула из стакана.

– Религия, – ответила она, безжизненная, как пыль.

– Не политика?

– А разве в Нью-Йорке это не одно и то же?

– Нет, – возразил я. – Смотрите. Если человек решает убивать птенчиков и прятать их тела в тайном месте, им может двигать религия, или, скорее, ее безумное извращение. Но не политика. Политика ориентирована не на секретность, а на известность.

– Да, – согласилась Мерси, – но все явно изменилось после этой… этой жестокости в церкви, верно?

– Именно. И потому мне кажется, с преступником что-то случилось. Может, он нервничает, потому что мы подбираемся к нему. Может, у него стало хуже с головой. Было еще одно письмо, посланное доктору Палсгрейву, из которого можно такое допустить. Может, он по какой-то нечестивой причине хотел вовлечь в историю отца Шихи. Но сегодняшний случай определенно выходит за рамки всех прежних, и я не верю в политические мотивы прочих убийств, что бы там ни писала «Геральд». У этой жестокости есть цель. Нарисованные вокруг тела кресты, все окружение… Жестокость ради привлечения внимания.

– Я полагаю, собор был заперт. Как он пробрался внутрь? – спросила Мерси.

– Пока не знаю. Но я это выясню, честное слово.

Она встала и грациозно допила виски.

– Прошу вас, узнайте, мистер Уайлд. А сейчас я должна идти. Я слишком внезапно выскочила из дома.

Зная ее, я не ожидал других слов.

Но она остановилась, положив руку на ручку двери, и метнула в меня изогнутую бровь.

– Пообещайте, что вы будете осторожны.

– Обещаю, – ответил я.

Мерси Андерхилл ушла домой.

Несколько секунд я глупо ухмылялся своему виски, думая о своей беспокойной работе. О задаче, которую практически невозможно решить. Об обезображенном лице. Об исчезнувших сбережениях.

Осушая стакан, я провозглашал безмолвный тост за все и каждую из моих неудач. И только потом запер за собой дверь спальни отца Шихи.

Когда я вернулся в собор, большую часть крови уже смыли, шеф Мэтселл и доктор Палсгрейв ушли, а мистер Пист складывал в мешок найденные улики. Несколько мутноглазых клириков переговаривались шепотом, с религиозным рвением работая швабрами. Отец Шихи исчез.

– В Гробницах, – пояснил мистер Пист. – Его доставили на допрос.

– Это полный бред, – не сдержавшись, бросил я. – Он что, арестован?

– Нет, но учитывая улики… посмотрите на ситуацию с позиции шефа Мэтселла. Если мы правы насчет Шихи, он выйдет на свободу через два часа. Но если мы ошибаемся и станет известно, что мы ошибались, а могли бы допросить его, с «медными звездами» будет покончено.

Я кивнул. За правым глазом лесным пожаром бушевала головная боль. Сам глаз не пострадал при пожаре, но я заподозрил, что напрягаю его, когда сержусь. А я был рассержен до предела. Уже раз не сдержавшись, я хотел прийти в себя.

– Доктор Палсгрейв пошел с ними?

– Он ушел домой. Жаловался на сильное сердцебиение.

Я в ярости открыл рот.

– Он – частное лицо, которое не имеет с преступлением ничего общего, – рассудительно перебил меня мистер Пист. – Я скажу вам, мистер Уайлд, чем я собираюсь заняться. Я собираюсь написать отчет, когда подольше погляжу на эти инструменты. Я собираюсь съесть пару устриц и немного хлеба с маслом, но очень быстро. А потом я собираюсь отправиться на север и найти владельца тех использованных кондомов. А вы?

Простив старого голландского безумца за все беды, в которых не было его вины, я кивнул.

– Мисс Андерхилл опознала птенчика. Его звали Маркас, он из дома терпимости в районе верфей. Я собираюсь выяснить, как он пропал и кто последним его видел.

– Замечательно, – воскликнул он. – Тогда удачи нам обоим!

– Мистер Пист, вы должны знать: я благодарен за ваши глаза. Не многое в этом расследовании вызывает мою благодарность.

– Наблюдение – честное ремесло, – ответил он с уродливой и прекрасной улыбкой. – И хорошо выученное. Я стараюсь изо всех сил.

– А как вы начали этим заниматься? – не мог не спросить я.

– Мои родители были голландскими торговцами мехом. – Он наклонился вперед, опершись о спинку ближайшей скамьи. – Они лишились своих денег прежде, чем ушли из жизни, и так я остался без наследства. Но в один прекрасный день старый друг моего отца пожаловался, что у него со склада украли три сотни ярдов очень дорогого шелка, а украсть их мог только тот, кто знал, что заднее окно плохо запирается, – либо работник, либо близкий друг. Друг отца ужасно возмутился и предложил награду в десять долларов за возврат шелка. Мистер Уайлд, я помню выражение его лица. Ему больно, потому что его ограбил один из людей, которым он доверял. Я никогда не забывал это, и никогда не забуду. Видите ли, я его понимал, поскольку партнер моего собственного отца растратил много денег, и потому мне пришлось пускать свою кровать на растопку. Когда вас обокрали, вы очень плохо себя чувствуете.

Я кивнул, зная, что это правда.

– То есть вы нашли шелк, получили награду и так открыли свой талант?

– Талант имел мало общего с моим первым успехом, раз уж я сам украл эти ткани.

Я вскинул брови, и он с готовностью рассмеялся.

– Отцовский друг предложил мне работу вместо награды. Но я не принял ни того, ни другого. На следующий день я записался в стражу и поместил объявление в газете. Поиск пропавших ценностей за десять процентов их цены деньгами. С тех пор я никогда не голодал. Я никогда не разбогатею, но я занимаюсь хорошим делом. Когда пойдете, мистер Уайлд, будьте осторожны.

Я уже прошел полпути к заднему входу, когда услышал его голос.

– А как эта барышня… мисс Андерхилл, вы сказали? Как она здесь оказалась? – вежливо спросил он.

– Волнения на улице у нее под окнами, – крикнул я. – Нам следует быть вдвойне осторожными.

– Ага, – сказал он. – Несомненно.

Но сборища людей на улицах встречаются в Нью-Йорке не реже свиней. И не та причина – совсем не та, – по которой следует выскакивать из дома. Я вышел из собора, размышляя, выбежал бы я безоружным из дома, услышав о таком, прежде чем стал «медной звездой». Все еще думая над этим вопросом и слегка стыдясь ответа, я добрался до Пайн-стрит и Валентайна Уайлда.

Мой брат шагал по улице, внимательно глядя по сторонам. Коромысло и Мозес Дейнти шли, соответственно, слева и справа от него. Вал был настороже. Заметив меня, он сбился с шага, пусть и едва заметно. Если у тебя есть брат – неважно, что он за тип, – у тебя есть преимущество: ты можешь его читать. Намного легче, чем незнакомцев. Его зеленые глаза дважды моргнули, а ты уже знаешь, сколько в нем морфия (немало, но часа четыре назад, если не раньше). Ты знаешь, в каком он настроении (насторожен, подстраховывается, но готов к драке, если она нагрянет). Знаешь, почему он здесь (ирландцы составляют львиную долю его избирателей, и он стремится их разбавить – пусть думают, что он беспокоится о загнувшихся птенчиках-мэб).

Это знание, правда, не означает, что тебе нужно щадить его.

– Тим! – рявкнул Вал. – В чем дело? Ладно, потом выложишь. Мне пришлось…

– Зная тебя всю жизнь, – прошипел я, подходя ближе, – следовало догадаться, что ты прикажешь отправить Птичку в Приют, как только узнаешь, где она живет.

– Тим…

– После всех твоих прежних подвигов меня не должно смущать, что ты отправил несчастного маленького птенчика в то самое место, где тебя пороли, а потом запирали в одиночке.

Он умолк. Не злобно и не мрачно. Его лицо внезапно обмякло. В нем проступила подлинная сущность Вала: усталый, развращенный, пресыщенный, но все равно ищущий новую дозу возбуждения. И это меня тревожило.

– Отлично, Тимоти, – процедил он сквозь безупречные зубы. – Что мне нужно сделать, чтобы ты отступился? Как мне заставить тебя понять, что у тебя в башке куча грязи, и избавить от нее?

– Если твой способ справиться с этой проблемой – с любой проблемой – отправлять детей в Приют, я не хочу иметь с тобой ничего общего, – заявил я.

И я действительно так думал.

– Ты не совсем прав, – осторожно произнес он. – И тебе нужно прекратить…

– Убирайся с моего пути, – оборвал его я.

Пусть он здоровяк, а я – нет, пусть мне не сосчитать, в чем он лучше меня, пусть он настроен решительно. Меня это не волновало. И Вал пропустил меня. За его спиной растерянно переглядывались ошарашенные демократические лакеи. А я шел к соленой воде, к верфям.

Сцепиться с Валом – такое же обычное занятие, как бритье или покупка чашки кофе. Но эта стычка заставляла мою кожу дергаться, а пальцы – сжиматься в кулаки. Этот человек бил меня в челюсть за несравненно меньшие оскорбления, и к тому времени, когда я добрался до мачт, торчащих вдоль Корлирс Хук, как толстые сорняки, когда шел под полосатыми навесами судовых носов, мне не терпелось нарваться на драку. Мне казалось, что меня ограбили на одну.

Корлирс Хук ниже паромных причалов – Седьмой округ, и я не завидую тем, кто здесь патрулирует. К тому времени, когда я добрался сюда, паромные причалы рябили от людей, утро последнего летнего дня сушило хлопающие паруса, покрывая их соленой коркой. И среди толкотни обитателей Бруклина, которые каждый день приплывали в город на работу, в лобовую атаку шли местные, ист-риверского розлива, шлюхи. Мэб в коротких подколотых юбках, мэб в юбках с разрезами. Мэб подмигивали, сидя на сваях и обмахиваясь старыми газетами. Мэб стояли в дверях своих домов, даже не трудясь прикрыть грудь. Их в равной степени покрывала блестящая мишура и старые оспины. От этого зрелища мне хотелось то ли сдать их скопом в благотворительный госпиталь, то ли загнать в дома, чтобы улучшить пейзаж. Само собой, в зловонии причалов кишели ирландцы. Не знаю, какое судно недавно причалило, но у одной из пристаней сбились в кучку с сотню ирландцев, кожа да кости, с чистым страхом смотрят друг на друга и на незнакомые окрестности. Проходя мимо, я думал только о том, что они выбрали чертовски неблагоприятное утро для приезда.

Дойдя до указанного Мерси дома, я посмотрел вверх. Типичный для этого района дом, некогда принадлежал богатому торговцу. Выстроенный, чтобы производить впечатление прекрасным камнем, он превратился в убогое жилье и пристанище сомнительных занятий. Углы обваливаются, вероятно, еще с Паники. А может, парень разбогател еще сильнее и перебрался на Бродвей. В любом случае, его дом превратился в труп.

Я вошел в переднюю дверь, не постучав. Не то настроение.

Снаружи было лучше, чем внутри. Облепленное пылью пианино распадалось на части рядом со шкафом, забитым кувшинами со спиртным, и очень плохой картиной, изображавшей греческое представление о приятном дне в лесу с вашими друзьями-мужчинами. Женщина, предположительно – хозяйка, лежала на кишащем паразитами умирающем диване и лениво затягивалась трубкой с опиумом. А что до воздуха… Он почти затвердел от запаха опиума, смешанного с вонью гнилой кукурузы и дегтя.

– Дай мне минутку, голубчик. В такой час они еще спят, это не по-христиански.

– Я полицейский, – сказал я, показывая звезду. – Тимоти Уайлд.

– Дорогой, а это важно? – мутно поинтересовалась она.

– Сейчас будет. Кто был последним клиентом Маркаса?

– Благослови меня, если я припомню. Прошло уже несколько часов. Натворил что-нибудь?

– Когда вы хватились Маркаса?

Носорожий взгляд карги озадаченно увял.

– Да я вроде его и не теряла. Он наверху. Третья слева. Иди уж, раз ты так к нему прикипел, я не буду выстраивать остальных в шеренгу.

С омерзением отвернувшись от нее, я взбежал по лестнице. Третья дверь слева была открыта. В комнате я обнаружил кровать, лампу и столик с зеркалом, в верхнем ящике которого лежала дешевая театральная краска. Больше почти ничего. Я вышел из бесплодной каморки и постучал в соседнюю.

Из дверей высунулся мальчишка лет тринадцати-четырнадцати. Не удивленный. По правде говоря, настолько равнодушный к тому, кто я и чего хочу, что я мог бы пробить кулаком его стенку. Одежда мужская, но совершенно нелепая – дешевый атлас, кружевные манжеты и медные побрякушки. Он не спал, глаза были ясными.

– Не знаешь, когда Маркас ушел из дома? Я полицейский, и это важный вопрос, – сказал я.

– У нас есть полицейские? – спросил он, искренне удивленный.

– Есть, – устало ответил я.

– Насчет Маркаса я не знаю. Когда угодно, если подумать, все равно Миссис последние пару дней скачет на трубе. Вчера днем Маркас был пьян, как матрос, даже стоять не мог. Наверное, кто-то из гостей поделился с ним выпивкой. Он ушел, вы сказали?

– Да. Из его комнаты что-нибудь пропало?

Мальчик вышел из дверей и заглянул в соседнюю комнату. Осмотревшись, он покачал головой.

– Не-а. О. Его книжка обычно лежит здесь, у зеркала. Он оставляет ее нам. Мы заходим, когда есть свободная минутка, пишем друг другу записки. Шутки. Я ее не вижу.

Быстрый осмотр ничего не дал – дневник исчез. Я не знал, чем бы он мог мне помочь, и потому продолжил дело.

– У Маркаса были какие-нибудь конкретные друзья?

– В смысле, из нас или из клиентов?

– И то, и то.

– Не-а, Маркас здорово заикался. Просто ужасно. Вот зачем книжка. Мы здороваемся, через час он туда пишет, потом мы читаем. Кто не умеет писать, рисует картинки. Это такая игра.

Лицо парнишки затуманилось. Тревожные морщинки были глубже, чем следует. Глубже, чем у Птички. Ну да, на три-четыре года.

– Вы сказали, были ли у Маркаса друзья, – прошептал он.

– У меня есть еще один вопрос, а потом я все объясню, – пообещал я.

– А какой?

– Сколько тебе потребуется времени, чтобы спокойно собрать всех, кому меньше шестнадцати, и найти им какую-нибудь обувь?

Кое-кто станет утверждать, что драгоценным минутам, потраченным на вывод шестерых мальчиков – возглавляемых моим восторженным новым помощником, Джоном, который оказался старшим, – из этой ямы, могло найтись применение и получше. Не буду спорить. Все могло бы и затянуться, но к тому времени, когда мы всемером спустились вниз, гарпия полностью ушла в свою трубку с опиумом; она храпела, как гроза, а на платье проступали пятна мочи. Если бы мне хотелось засунуть ее вниз головой в Гробницы, я бы вернулся. Но в ту минуту мне некогда было суетиться.

И вот всего через два часа я вернулся в Святого Патрика, надеясь, что к этому времени отца Шихи уже освободили. Он был в маленьком садике у дома священника, лысина блестела под солнцем. Вместе с Нилом и Софией он подрезал листья у помидоров, и в воздухе висел их тяжелый острый запах.

– Ну, а теперь что? – спросил он, когда заметил меня.

– Питер, Райан, Эмон, Сорока, Джем, Полосатый и Джон, – ответил я.

– Слава Богу, – усмехнулся священник. – Я уж и не думал, что сегодня мне доведется улыбнуться.

Я пошел домой.

Миссис Боэм пекла, месила тесто, выпятив костлявые бедра. Когда я подошел, она сдула прядь тусклых волос, попавшую в рот.

– У вас есть какое-нибудь безопасное место, куда вы можете поехать? – спросил я. – На день-два, с Птичкой. Если я закрою лавку и буду выплачивать вам дневную выручку? У меня есть деньги от демократов, и мне не нравится, какой оборот принимают дела. Пожалуйста, скажите «да».

– Моя двоюродная сестра Марта, она живет в Гарлеме. Ехать недалеко. Я всегда собиралась ее навестить. И сейчас время подходящее.

– Спасибо, – с огромной благодарностью ответил я. – Но сначала мне нужно с ней поговорить.

– Спасибо, – ответила она, когда я поднимался по ступенькам, – что украли лошадь. О, мистер Уайлд?

– Да?

– Последний эпизод «Света и теней улиц Нью-Йорка» очень хорош. Много… интересного, – ее губы треснули в застенчивой улыбке. – Я оставила ее перед вашей дверью.

– Миссис Боэм, вы просто сокровище, – улыбнулся в ответ я.

В комнате миссис Боэм Птички не было. Она оказалась в моей, изучала любительские наброски и примерялась с карандашом к чистой бумаге. Птичка подняла взгляд на меня и расплылась в улыбке.

– Надеюсь, вы не рассердитесь, мистер Уайлд.

– Ну конечно, нет. Но мне не посчастливилось заиметь карандаш. Где ты его взяла?

– Его дала миссис Боэм. Кажется, она больше на меня не сердится.

Я уселся спиной к стене в паре футов от Птички, боясь того, что мне предстояло сделать. Во рту был кисловатый привкус.

Первым делом я снял с себя шляпу. Потом повязку. Бросил их рядом и положил руки на колени. Только я, Птичка и мое лицо, потому что она это заслужила, и в память о церковной двери, запятнанной кровью. Образ окровавленной двери добавил мне смелости.

– Мне нужно знать все, – сказал я. – Это больно, но все равно нужно.

В глазах Птички вспыхнул страх. Потом она опустила веки. Чуть пожала плечами. Проползла несколько футов на четвереньках и уселась рядом со мной, тщательно расправив вышитое платье и прижав коленки к груди.

Если вы захотите узнать, на что похожа храбрость, я не смогу придумать лучшей картины.

– Сейчас – правда, – прошептала она.

– Правда, – согласился я.

Мы посидели так немного. А потом Птичка с размаху бросилась рассказывать. Я падал в этот омут вместе с ней и сражался с ощущением падения за каждый дюйм.