— Надеюсь, Дженнифер, хорошо о вас заботилась, — с легким намеком на улыбку сказала Томоко Стейнберг, ведя его от пассажирского выхода к парковке аэропорта Джона Ф. Кеннеди. Томоко была маленькой японкой, выглядевшей в ее футболке 1980-х с надписью «Фрэнки сказал: расслабься», олицетворением ироничной щеголихи. Футболка, размера на четыре большая, чем следовало, выполняла функцию платья, а ее белый хлопок приятно контрастировал с красными колготками Томоко. Доходившие до середины икр сапожки блистали белизной, однако были мягки, помяты, — как будто она годами носила их день и ночь, не снимая. Лет ей было около пятидесяти, но выглядела она на двадцать пять; поискав вчера в Интернете сведения о ней, Тео узнал, что Томоко — вдова знаменитого скульптора.

— Да, пожалуйста, — ответил Тео. — То есть, да, спасибо.

Он истомлено улыбался, ковыляя рядом с ней по вестибюлю аэровокзала. Устал он до невероятия.

— Вы ведь устали до невероятия, правда? — спросила Томоко, мягко убирая его с дороги валивших целой толпой, толкая перед собой высокоскоростные багажные тележки, бразильских туристов.

— Неделю мог бы проспать.

— Думаю, вам хватит и одной хорошей ночи, — сказала она. — Постель у вас будет удобная, обещаю.

— А, так про кошмарный филадельфийский отель Дженнифер вам рассказала?

В Филли они разместились на третьем этаже богатого, престижного отеля — в номере, окна которого выходили на оживленную улицу. Устроившаяся под ними небольшая ватага протестующих, пела специально для Тео христианские гимны и выкрикивала оскорбления. Попытка Дженнифер отвлечь его плотскими утехами провалилась, и Тео, чувствуя себя ни на что не годным, ускользнул от нее на выступление в книжном магазине. А когда вернулся в отель, Дженнифер вдруг объявила, что ей придется улететь поздним самолетом назад в Балтимор («Там кое-что заваривается»), — возможно, она нагонит его в Бостоне. Тео лежал в постели один, окруженный миниатюрными бутылочками спиртного, смотрел сквозь наслоения своего же табачного дыма в потолок и слушал протестующих. Останавливаться эти верующие никогда не умели.

— Про кошмарный отель? — эхом отозвалась Томоко Стейнберг.

— Там было… э-э… шумновато.

— Когда мои авторы приезжают в Нью-Йорк, в отелях они не ночуют, — заверила его Томоко. — Они ночуют в нашем доме.

Под «нашим домом» подразумевалась, предположительно, бывшая студия Стейнберга, превращенная в манхэттенский офис «Группы Океан», мультимедийной компании, переживавшей ныне муки слияния с «Элизиумом».

— Мне не хочется доставлять вам лишние хлопоты.

Томоко щелкнула уголком рта, показав золотой зуб.

— Согласитесь, что это звучит немного смешно, — сказала она. — В нынешних обстоятельствах.

Пристанище Стейнберг, хоть оно и размещалось в стратосферически дорогой части Манхэттена, оказалось и меньше, и старомоднее, чем ожидал Тео. Благодушный молодой практикант по имени Хизер, открыл им дверь с такой беспечной небрежностью, что ее электронные датчики, массивный стальной замок и тройной толщины стекла показались Тео не устрашающими препятствиями, но всего лишь эксцентрично причудливыми свойствами этого здания, над которыми его обитатели давно научились посмеиваться.

Занимавшее первый этаж, скромное по размерам помещение представляло собой словно бы улей в разрезе, окрашенный в небесно-голубые тона, украшенный авангардными скульптурками и заполненный приятным шумком работы, большая часть которой вращалась вокруг компактных компьютеров и сканнеров-принтеров. Плакат с черно-белой зернистой фотографией молодого Филипа Гласса, играющего на электрическом органе перед горсткой собравшихся в синематеке «Режиссерского кооператива» слушателей, занимал почетное место у окна, которое отбрасывало на него аккуратный теневой узор своей решетки. На телефонах то и дело вспыхивали лампочки, однако трубки с них снимались редко, — преобладающим звуком был здесь мелодичный гул приглушенных разговоров, ведомых молодыми людьми.

— Кофе и все остальное, — распорядилась через плечо Томоко и указала Тео на лифт: — Прошу.

— Не знаю, хватит ли мне сил, чтобы пройти через это, — простонал Тео, глубоко утонувший в диване, на который так часто плюхался прославленный Билл Стейнберг и которому, несмотря на сигаретные прожоги и покрывавшие обивку брызги эпоксидного клея, дозволено было остаться в квартире.

— Через что?

— Через сегодняшний вечер.

— Все обойдется, — сказала Томоко. Она опустилась на колени посреди плюшевого берберского ковра и принялась дразнить своего шпица свернутым в трубку журналом. — К завтрашнему утру у вас от этого вечера только воспоминания и останутся. А перед Бостоном получите передышку — два свободных дня.

— Я все повторял себе, что происходящее меня забавляет, — задумчиво сообщил Тео. — Пока мне не пригрозили пистолетом.

— Как романтично, — отозвалась она и хмыкнула. — Нет, правда, я вам сочувствую. Наверное, это было ужасно.

— Мне кажется, что на каждое мое новое чтение приходит все больше сумасшедших.

Миссис Стейнберг уже стояла на четвереньках, строя собаке глазки.

— Ну, от этой книги у кого угодно крыша может поехать, — сказала она, перемежая слова нечленораздельным проборматыванием материнских нежностей. — Вам следовало помнить об этом, когда вы ее сочиняли.

Оттуда, где сидел Тео, лица ее он сейчас видеть не мог — только клинышек колготок. Пытаясь справиться с приступом паранойи, он поозирался вокруг. Здесь ему ничто не грозило; он находился среди доброжелательных, интеллигентных, услужливых людей, в уютной чердачной квартире, видевшей некогда, как создаются великие произведения искусства. В одной руке он держал чашку прекрасно сваренного кофе, в другой печенье. На стенах висели интересные экспрессионистские полотна одаренных молодых живописцев, несколько африканских статуэток и японских орнаментов. Шпиц был смышлен и воспитан. И спокоен, спокоен, спокоен.

— Та часть книги, которая выводит людей из себя, принадлежат Малху, — сказал Тео. — Я за них отвечать не могу.

Томоко повернулась к нему, позволив песику завладеть его добычей.

— Вы слишком скромны, — сказала она. — Ваш Малх блестящ. Совершенно фантастическое творение.

Пауза. Шпиц, носивший, кстати сказать, кличку «Маркер», опустил мохнатую мордочку на свернутый журнал и смежил веки.

— Я не придумывал Малха, — сказал Тео. — Он настоящий.

— Именно такое впечатление он и производит, — радостно подтвердила Томоко Стейнберг.

— Вы не поняли. Я говорю серьезно. Я действительно нашел свитки. Действительно перевел их с арамейского на английский. Малх, Иисус, сцена распятия… все это правда.

Какое-то время Томоко всматривалась в него, ошеломленно приоткрыв рот.

— Ничего себе, — наконец, произнесла она, начав, похоже, понимать подлинную, сокровенную ценность того, во что вложила деньги ее компания. — Так это же еще лучше.

То, что могло обратиться в неловкую и даже некрасивую сцену, было отменено настоятельной необходимостью собрать с ковра осколки битого стекла. Тео запустил кофейной чашкой в ближайшую стену, а попал в горку с напитками. Ни ему, ни Томоко не хотелось вызывать снизу кого-либо из работников «Океана», чтобы те помогли навести здесь порядок. Вот они и ползали по полу на коленях, молча и осторожно одолевая дюйм за дюймом, подбирая пальцами острые осколки и перекладывая их в пустое ведерко для льда. Долгое время в комнате не было слышно ни звука, не считая медленного, размеренного дыхания двух людей, несколько более быстрого — Маркера и тихого звяканья стекла о металл.

 Вскоре стеклышки покрупнее были собраны, однако к нитям «бербера» еще продолжали липнуть крошечные осколки. Резать о них пальцы ни Тео, ни Томоко не хотелось. Оба осторожничали. В их взаимной заботливости проступило подобие интимности, она соединила их, — что-то вроде того.

— Простите, — сказал Тео.

— Да ладно. Я видывала вещи и похуже. Поверьте, что бы вы ни учинили, все равно окажется, что я видела кое-что похуже.

— Вы о других авторах говорите?

— Да. И не только о них. О муже. Святом Билле Стейнберге, посланном Богом в дар пластическим искусствам. Критики вечно твердили, что он скорее набрасывается на свои скульптуры, чем ваяет их, — и были правы, — однако набрасывался он не только на глину.

— Спасибо, мне сразу сильно полегчало.

Она снисходительно улыбнулась.

— Давайте подумаем о том, как помочь вам протянуть следующие десять, примерно, часов. Потом вы ляжете спать. А завтра проснетесь другим человеком.

Они уже добрались по ковру до места, где остатки стекла были слишком мелки, чтобы подбирать их мальцами.

— Пылесос у вас имеется? — спросил Тео.

— Не думаю.

— В таком доме и нет пылесоса?

— У нас имеется уборщица, — ответила Томоко. — Род живого пылесоса. Она приходит каждый день в десять тридцать и проводит здесь час. А все необходимое оборудование приносит с собой.

Томоко взялась за углы ковра, сложила его, подняла с пола, отчего ковер приобрел изрядное сходство с дохлым козлом. Затем подошла к окну, распахнула створки и тряхнула ковром в воздухе.

— А это не опасно для тех, кто может оказаться под нами? — спросил Тео.

— Мы на третьем этаже, — беззаботно ответила Томоко. — О стекле позаботится ветер.

Людей на чтение набилось в книжный магазин столько, сколько позволяли нью-йоркские правила противопожарной безопасности — плюс еще двое-трое. Больше, чем видели здешние продавцы со времени визита Дж. К. Роулинг. Тео сидел в одном из служебных помещений, глядя в бокал с вином, который ему удалось уравновесить у себя на колене. Кроме него в комнате находилось еще четыре не то пять человек, — в точном их числе Тео уверен не был, поскольку старался не отрывать взгляд от бокала, а имена, приделанные к рукам, которые он пожимал, уже успел позабыть.

Интересно, это на него начала действовать таблетка, полученная от Томоко перед посадкой в такси, или он просто-напросто съезжает с ума? «Обычное тонизирующее средство, хербальное», — заверила его Томоко, произнеся «хербальное» на американский манер, «ербильное». Что и напомнило Тео один жаркий спор с Мередит на лингвистические темы. И воспоминание это заполнило его голову, не оставив в ней места для размышлений о плюсах и минусах приема таблетки. Даже сейчас, ощущая, как нутро его выбирается из пределов тела и начинает безнадзорно бродить по комнате, он только о Мередит думать и мог.

— Феноме-наа-льно, — произнес устроитель сегодняшней читки, йети в футболке с изображением группы «Пиксис». — Феноме-наа-льно.

Этот тип, запомнить имя которого Тео оказался решительно не способным, был кладезем сведений о славе и успехах «Пятого Евангелия». И сведения свои он, чтобы скоротать время, оставшееся до начала встречи с читателями, одно за другим скармливал Тео.

— «Унесенных ветром» вы скоро обштопаете, — сообщил он.

— Обштопаю? — переспросил Тео.

— На вашем счету уже двадцать восемь миллионов штук.

— На моем?

Устроитель раскинул в стороны руки, словно норовя обхватить ими рынок во всей его необъятности.

Впрочем, один из коллег устроителя оказался склонным к скептицизму.

— Это ты малость заврался, голубчик, — заметил он. — Ни одна книга не продается в Америке тиражом, большим двух миллионов в год.

«Пиксис» его вызов принял:

— Я сказал: «на вашем счету», Мэтт. А это не только книги, уже проданные людям, и не только в Америке. Я говорю обо всем мире, о числе заказанных экземпляров, о том сколько их попадет к концу этого года в книжные магазины, разбросанные от Амстердама до Якутска.

— Ну, а этого ты и вовсе знать не можешь, — сказал Мэтт. — Это домыслы.

— Домыслы, основанные на реальных цифрах. Ну хорошо, согласен, это не цифры продаж. А кроме того, покупатели могут начать тоннами возвращать книгу. Хотя я в этом сильно сомневаюсь.

В разговор вмешалась Томоко Стейнберг, по-видимому, хорошо знавшая устроителя:

— На самом-то деле, картина выглядит еще лучше. Показатель «Унесенных ветром» — это полное число экземпляров, проданных со времени первого издания. А первое вышло Бог знает когда. В допотопные времена.

— В тридцатых, — сказал «Пиксис». — Конечно, любые цифры обманчивы. По-твоему, они преуменьшают достигнутое «Пятым Евангелием», а Мэтт считает, что преувеличивают. Я ведь что, я пытаюсь дать мистеру Гриппину общую картину. Ладно, вот вам другой пример — «Хижина дяди Тома». Те же двадцать восемь миллионов. Но эта книга вышла в тысяча восемьсот пятьдесят втором. По моим прикидкам, мистер Гриппин, к концу нынешнего года — ну, максимум года через два — вы получите цифру продаж, до которой Гарриет Бичер Стоу пришлось ковылять полтора столетия. Вот с чем мы имеем сейчас дело.

 — Поразительно, — сказал Тео. На поверхности его вина плавала пылинка, перенимавшая цвет потолочной флуоресцентной лампы. Он покачал бокал, чтобы увидеть, как эта яркая точка закружит в красной жидкости.

 — Конечно, «Гарри Поттера» или «Властелина Колец» нам так сразу сделать не удастся, — сказал «Пиксис». — Не уверен, что это вообще возможно. Но, думаю, «Код» мы позади оставим. Дайте только срок.

В комнате появилась молодая продавщица, выходившая посмотреть на собравшееся множество народа.

— Состав неплохой, — сообщила она. — Все возрасты, все цвета кожи. Детишек, правда, нет. Ну, так это все же не «Гарри Поттер».

— Это сочинение Малха, человека, который жил в первом веке после рождества Христова, — сказал, обращаясь к вину, Тео. — Не моя книга. Его. Давайте не будем об этом забывать.

— Да, но миру-то ее дали вы, мистер Гриппин, — сказала продавщица. Хорошая, похоже, девушка. В накрахмаленной белой рубашке, свеженькая, чистосердечная. Тео и ахнуть не успел, как мысленно увидел ее стоящей на коленях и отсасывающей у него с расторопностью порно-звезды.

— И начинаю жалеть об этом, — пробормотал он.

— Ну и напрасно, — сказала Томоко. — Людям нравится, когда книга задевает их за живое. Они могут притворяться рассерженными, но, на самом деле, им это по душе. Потому что такая книга резко отличается от бездумных, вмиг забываемых развлечений, которыми мы пробавляемся все остальное время.

— Слушайте, мне только что пришло в голову правильное сравнение, — с радостным воодушевлением объявил «Пиксис». — «Властелин Колец», «Код» это все не то, не «Пятое Евангелие». Выдумки. А тут — рассказ о том, что происходило на самом деле, более или менее. Что-то вроде «Ребенка, которого звали „оно“» Дэйва Пельцера. Многие думают, что его книга побила все рекорды продаж. Расходится-то она хорошо, но вовсе не как горячие пирожки. Знаете, сколько ее изданий в бумажной обложке продается за год — в среднем? Не двадцать восемь миллионов. Не два и восемь десятых. Меньше семисот тысяч. Меньше семисот. Вдумайтесь в эту цифру, друзья. Подлинная история. Страдания ребенка. Интерес со стороны масс-медиа. Автор, готовый разъезжать по рекламным турне, пока его ноги носят. И все равно — семьсот тысяч.

— По-моему, «Ребенок, которого звали „оно“» — дерьмо собачье, — заявила женщина со свеженьким личиком, и иллюзии Тео относительно ее чистоты лопнули, как мыльный пузырь. — Я ее покупать не стала.

— Ты ее бесплатно получила, — усмехнулся Мэтт.

— Нет, я о другом. По-моему, эта так называемая автобиография сильно… ну… фальсифицирована. А о Малхе я этого не сказала бы.

Мэтт кивнул:

— Да, Малх на голову выше Дэйва Пельцера. Он больше похож на… Анну Франк.

— Продано двадцать пять миллионов экземпляров, — тут же сообщил «Пиксис». — По всему миру и начиная с тысяча девятьсот сорок седьмого. Как выражается Мэтт: уподобляй подобному. А мы обойдем Анну Франк еще до конца этого года. Кстати, мистер Гриппин, какой аванс вы получили, если не секрет?

— Забыл, — ответил Тео, окончательно загипнотизированный пылинкой, которая теперь казалась ему бесконечно малым дельфином, попавшим в бухточку стоялой воды.

— Его ограбили, вот все, что я могу сказать, — сообщила Томоко Стейнберг. — Если бы он сразу обратился к «Океану», мы бы не поскупились.

— О, мне только что в голову пришло, — сказал Мэтт. — Мистер Гриппин?

— Ммм?

— Свитки. Где они сейчас?

— Сейчас?

— Где вы их держите? Оригинальные папирусы?

Тео поднял бокал к губам, от души глотнул вина. Пора бы ему очухаться, скоро к публике выходить.

— Папирусы, — произнес он. — Они у меня дома лежат.

— Даже не в секретном банковском сейфе?

Тео слабо улыбнулся:

— В секретных банковских сейфах документы хранят только персонажи Дэна Брауна да приверженцы какой-нибудь теории заговора. А я живу в самом обычном мире.

— Ну, не знаю, мистер Гриппин, в самом обычном мире, во всяком случае, здесь, в Нью-Йорке, дело обстоит так: если у вас имеется пачка на редкость ценных документов и вы уезжаете в турне, наверняка найдется куча людей, которые постараются залезть в вашу квартиру и их похитить.

— Канада, — сказал Тео. — Я живу в Канаде.

— При всем уважении к вам, мистер Гриппин, слово «канадец» — отнюдь не магический амулет, оберегающий человека от любой беды.

И в тот же миг музычка, звучавшая в развешенных по всему магазину динамиках, умолкла и ее сменил шум, создаваемый большим числом разговаривающих, шмыгающих носами, ерзающих на стульях — в общем, живых людей. Вкрадчивый голос, который Тео не удалось соотнести ни с кем из тех, кому его здесь представляли, произнес: «Благодарим вас за терпение. Проверьте, пожалуйста, выключены ли ваши сотовые телефоны. Сегодня вас действительно ожидает событие исключительной важности. В истории книгоиздательства не часто встречается книга, о которой можно сказать, что она…» — и так далее, и тому подобное. Тео вслушивался в эту болтовню так, точно с ним она никак связана не была, а относилась к чему-то, что он ошибкой принял за представляющее интерес.

«Пиксис» шагнул к нему, поднимая волосатую, как у йети, ручищу. Тео съежился, однако этот тип всего лишь хотел посмотреть на часы.

 — Началось, — произнес он.