Тео робко улыбался потоку света, который бил ему в лицо из направленной на него настольной лампы. Белый уронил на пол предпоследний плакатик и поднял перед собой конечную часть текста. Как и на предыдущих листах, написан он был великанскими буквами и грамотно. В самом низу листа стояла сделанная красной ручкой приписка: «ПОМАШИ РУКОЙ КАМЕРЕ».

— И… и это, в общем, все, что я хотел сказать, — произнес Тео. — Задумывая мой обман, я не предполагал, что он может кому-нибудь навредить. Мне просто хотелось разбогатеть, вот я и решил, что деньги проще всего раздобыть, одурачив людей. Я поступил плохо и не ожидаю, что вы сможете простить меня. И все же, прошу у вас прощения. И… э-э… выбросьте мою книгу на помойку, ей там самое место. Хорошо?

Он неловко помахал, как того требовала инструкция, ладонью камере. Нури выключил запись. Наступило молчание. Ружье так и лежало на коленях Белого нацеленным на Тео. А его, что только естественно, очень интересовало, сохранят ли ему — теперь, когда запись сделана, — жизнь.

— Как все прошло? — прерывающимся голосом спросил он.

— Отлично, — ответил Белый без каких-либо различимых эмоций.

— Ну, я очень старался, — сказал Тео, чувствуя, как его лоб покрывается свежим потом. На этот раз Нури не наклонился к нему, чтобы промокнуть лоб белой тряпицей. — Эти небольшие заминки… не знаю, заметили вы их, на самом-то деле, я запинался нарочно. Думал, так получится более естественно. Как будто я подбираю слова, понимаете?

— Ничего страшного, — сказал Белый.

Тео осторожно откинулся на спинку кресла, медленно уложил руки на колени. Может быть, если он не будет слишком приметно двигать руками, эти типы позволят ему подольше просидеть не связанным. Как хорошо, когда руки свободны. Даже если пользоваться ими он не может, все равно отсутствие режущей запястья бечевки приносит дивное облегчение.

— Свяжи его снова, — сказал Белый.

 Нури и Белый уселись на кушетку у включенного телевизора и принялись просматривать запись, дабы проверить, все ли с ней в порядке. И начался самый настоящий галдеж. Телевизионный шеф-повар объяснял разницу между жаркой и обжигом, признания Тео воспроизводились, отматывались назад и воспроизводились снова, а Нури с Белым обсуждали достоинства и недостатки записи.

— Паузы лучше вырезать, — заявил, наконец, Белый. — Толку от них. Пустой эфир.

— Телевизионщики, если потребуется, вырежут их сами, — ответил Нури. — У них для этого специальное оборудование есть.

— Не стоит их искушать. Возьмут и вырежут что не следует. Если мы отдадим им запись, которую можно сразу пустить в эфир, они ее трогать не станут.

— Они ее и так трогать не станут, — сказал Нури. — Это же динамит, друг. То, что они называют жареной новостью.

Последние слова он произнес с типично арабскими модуляциями, отчего они прозвучали, как основной догмат Ислама.

— И как только мясцо начинает попыхивать, — говорил телеповар, — вы — раз! — и снимаете его со сковородки, видите?

— Вырежи паузы, — сказал Белый.

— Потом окунаете в белое вино, вот так…

— …выбрал его, потому что книги про Иисуса пользуются огромным спросом, — встрял голос Тео Гриппина. — Ну, то есть… э-э… возьмите хоть «Код да Винчи»… про Иисуса… ну, то есть… э-э… Иисуса. Я…

— Дело непростое, — пожаловался Нури. — Если я ошибусь, придется все записывать заново.

— Ну и ладно. Он же все равно тут.

— Послушай, друг, мне было бы легче, если бы ты выключил телевизор.

— Всех-то делов — несколько пауз убрать, Нури. Это ж видеокамера, а не ракетная установка.

— А тем временем баклажанчики наши тушатся себе да тушатся…

— У нас тут теперь совсем тишины не бывает, — скорбно произнес Нури. — А как раньше тихо было.

— Скоро опять станет.

— А сейчас нельзя, друг?

— Через пять минут новости пойдут.

Так оно и тянулось. Голос Тео Гриппина звучал, точно икота, воспроизводимый то вперед, то назад, излагавший его признания, снова и снова повторявший фразочки вроде «подделывал свитки» и «моя жадность».

— Ét voilà! — воскликнул телеповар. — По-французски это значит вкусня-я-ятина!

Руки Тео снова начали неметь. На этот раз его привязали не так неудобно, как в прошлый, — тогда он был в беспамятстве, мешок мешком, а теперь выбрал позу сам, и криво вывернутыми оказались только руки и лодыжки. Кроме того, перед самой записью ему разрешили пописать в здоровенную пластиковую чашку, отчего давление в его мочевом пузыре уменьшилось. Плохо было, однако же, то, что он ощущал нараставшую тяжесть в кишечнике, хоть и не ел ничего уже полтора суток.

Если он доживет до возможности написать книгу о том, как его похитили, нужно будет на уролого-гастро-кишечные материи особо не напирать — успех, выпавший на долю Малха, ему нисколько не нужен.

— Продолжаются поиски, — говорила дикторша, какая-то новая, — двух мужчин, которые во вторник похитили из книжного магазина «Страницы», что на Пенн-плаза, Манхэттен, Тео Гриппина, автора вызвавшей немалые споры книги. Похитители открыли стрельбу из ракетниц, что привело к пожару, в результате которого сгорел магазин и погибли три человека. Еще один серьезно пострадавший от огня мужчина скончался сегодня утром в больнице Бельвью. Им был Мартин Эф Салати, литературный агент. Другой несчастный случай произошел в Плачитас, Санта-Фе, — мужчина погиб во время публичного сожжения экземпляров книги Гриппина «Пятое Евангелие». Он поливал сваленные грудой книги бензином и не заметил, что кто-то уже произвел неудачную попытку поджечь их. Струя бензина воспламенилась, канистра с ним взорвалась в руках мужчины и его охватил огонь. Член муниципального совета Санта-Фе Джон Делакруз сказал в связи с этим:

— По-моему, эту книгу следовало назвать не «Пятым Евангелием», а «Евангелием Огня». Я призываю наших граждан, где бы они ни жили, к спокойствию. Если хотите читать эту штуку, читайте, но не рискуйте из-за нее жизнью. Помните, это всего лишь книга.

«Чертовски верно!» — захотел крикнуть через всю комнату Тео, но воздержался.

И тут телевизор выключили, в комнате стало тихо.

— Ладно, Нури, делай как знаешь.

Пауза. Один из них свинчивал крышечку с какой-то бутылки, потом послышалось резкое шипение.

— Не стоило нам сжигать тех людей, — сказал Нури.

— Мы никого не сжигали. Там просто начался пожар, а это несчастный случай.

— Не стоило нам сжигать тех людей, — повторил Нури.

В голосе его не слышалось ни особой боли, ни желания настоять на своем, скорее глубокие, давно уже ставшие привычными сожаления человека, годы тому назад продавшего дорогие ему с детства вещи и теперь жаждавшего вернуть их.

— Они были приспешниками Гриппина, — ответил Белый. — Пришли туда, чтобы посидеть у его ног.

— Они на стульях сидели, — уточнил Нури.

— Я к тому, что они пришли любоваться им. Почти поклониться ему! Ты же слышал, как они аплодировали, Нури. Еще и автографы стали бы просить, если б успели.

— Мы с тобой не договаривались жечь их. Ракетницы нужны были только для дыма.

— Да нет, жаль их, конечно. Может, эти люди померли и раньше своих сроков. Но ведь им же все равно в аду гореть, в вечном пламени, Нури. А это срок гораздо больший, чем какие-то полчаса в магазине.

Похоже, Араба эта мысль утешила. Он снова принялся кромсать исповедь Тео.

— И… и это, в общем, все, что я хотел сказать, — произнес голос Гриппина. — И… и это… И это все…

Нури ушел, чтобы доставить запись на ближайшую телестудию, Белый остался. Тео рассчитывал на обратное, — то есть, Белый уйдет, Нури останется, — поскольку полагал, что сумеет установить с Арабом более… как бы это сказать? …человеческие отношения. Но, по-видимому, Белый тоже так полагал.

Стараясь отыскать позу поудобнее, Тео опустил голову на подлокотник кресла. До него уже начинали доходить последствия того, что он сделал несколько минут назад. Миллионы людей, до сих пор всего лишь негодовавших на Тео, теперь возненавидят его, причем страстно. Христиане и нехристиане будут оплевывать его, встречая на улице. А за что?

Хороший вопрос, хороший. В последние несколько недель интервьюеры сотни раз спрашивали у Тео, какими мотивами он руководствовался, отпуская «Пятое Евангелие» в свободный полет по миру, и он давал им разные бредовые, в общем-то, ответы. Однако под содеянным им крылась тайная амбиция, в существовании которой он и себе самому почти не признавался. Большим человеколюбцем Тео по натуре своей не был, да и всякого рода идеалисты его особо не интересовали. И все-таки, когда настало время «Пятого Евангелия», безжалостный самоанализ вынудил Тео признать, что где-то в самой его глубине сидит затаившийся идеалист, норовящий поспособствовать развитию рода человеческого. Желающий дать людям средство, которое позволит им забыть о наркотической зависимости от религии, перестать поклоняться мертвецу и заняться решением проблем бытия. Разрушительный при всем его простодушии мемуар Малха мог свалить простоявшего две тысячи лет идола и возжечь пламя разума, и тогда миллионы духовных калек отбросили бы свои костыли и стали отвечать сами за себя.

«Ты особо-то не заносись, любовничек» — наверняка посоветовала бы идеалисту Дженнифер.

Так или иначе, и этой надежде пришел конец. Очень скоро униженная исповедь Тео Гриппина пойдет в эфир, и телевидение каждой страны, в которой продавалась его книга, начнет раз за разом показывать презреннейшего из литературных мошенников. Забудь о пламени разума — единственным, что захочется возжечь человечеству, станет костер, на котором сгорит Тео Гриппин.

А с другой стороны, неужто люди и вправду примут его признания за чистую воду? Неужели они так легковерны? Вполне вероятно. Если ларец Пандоры, битком набитый отзывами клиентов «Амазона», и научил его чему-нибудь, так это тому, что не существует вымысла настолько возмутительного, смехотворного и нагло лживого, чтобы где-нибудь кто-нибудь не облился слезами над истинностью его. Возможно, Тео следовало, изображая раскаяние, добавить к своей актерской игре пару-другую намеков — непонятных жестов, ритмического подмигивания, — из которых детективы смогли бы сделать определенные выводы. Хотя, если учесть, что сведения о доме, в котором находится эта комната, и о личностях похитителей у него нулевые, трудно понять, какие такие скрытые смыслы смог бы он передать.

Сколько времени может занять доставка записи; когда вернется Нури? Араб пообещал надолго не задерживаться, но насколько долго это не надолго? Даже если предположить, что они сейчас где-то в Нью-Йорке, чего наверняка никак не скажешь, местонахождение ближайшей телестудии все равно останется покрытым мраком неизвестности. Более того, какие-либо часы в поле зрения Тео отсутствовали, а от его наручных, оставшихся на распухшем запястье, привязанном за креслом бечевкой к другому, толку не было. Но несмотря на все эти доказательства бессмысленности любых потуг предсказать, когда возвратится Араб, Тео считал себя обязанным попытаться последить за временем. Именно так и поступают те, кому, в конечном счете, удается выжить, люди, которые в решительный миг не теряют голову. Может, стоит попробовать снова и снова считать до шестидесяти, отмечая каждую минуту щелчком пересохшего языка?

— «Вирджин Гэлэктик» планирует ежегодно отправлять в космос по пятьсот пассажиров, беря с каждого 200000 долларов…

Снова телевизор — теоретически он мог бы облегчить подсчет минут и часов, на деле же, затруднил его. Из ящика изливалась, скручиваясь в водянистый жгут, какая-то информационно-развлекательная программа, исступленная и бестолковая, тягостная и гнетущая, то и дело подходящая к порогу кульминации, которая так и не начинается, то и дело убегающая куда-то, обещая сию минуту вернуться.

Все было бы не так плохо, если бы он мог посматривать на экран, а не просто прислушиваться к голосам. Привязанный к креслу, Тео видел лишь находившееся прямо перед ним, а именно, книжный шкаф с книжками в бумажных обложках, на чьих цветастых корешках стояли названия, разобрать которые он без очков не мог. А повернув голову, различал самым краешком глаза закрытую дверь уборной.

— Вызвавшие немалые споры насильник — «Дурной Малый» Аммо — судится с автомобильной компанией «Тойота», которая без разрешения использовала его образ. Он утверждает, что изображенный в рекламе компании карикатурный уличный хулиган, пытающийся снять колпаки с автомобиля «Тойота Омега», скопирован именно с него. Адвокаты «Дурного Малого» уже назвали эту рекламу «низменной» и «безвкусной» и потребовали в возмещение полученного их клиентом морального ущерба полтора миллионов долларов.

Тео постарался, сильно вдавив затылок в обшивку кресла, справиться с новым приступом клаустрофобии. Ах, если бы его связали не так крепко, если бы оставили хоть малую слабину. Если бы привязали к чему-нибудь неподъемному, но лишь за одну руку — или за шею, как сидящую на цепи собаку. Он был бы так благодарен, что даже сбежать не попытался бы. Если бы только Белый поверил ему. Тогда он смог бы дышать. А там, глядишь, и сбежать.

Тео постарался направить свои мысли в какое-нибудь другое русло. Бандит по прозвищу «Дурной Малый» требует 1,5 миллиона долларов за страдания, причиненные ему обвинением, пусть и представленным в виде карикатуры, в дурном поступке. Американский сценарист телевизионной комедии заработал миллионы и миллионы, сочиняя сериал ни о чем. Футболист согласился гонять по полю мяч за 10,5 миллионов долларов. А что получил он, Тео, в награду за «Пятое Евангелие»? Вшивый аванс в 250000. Плюс немного пылкого секса. Плюс, может быть, роялти в несколько миллионов — если, конечно, он доживет до возможности их потратить.

Секундочку: почему его мысли принимают столь меркантильный оборот? Разве людям, стоящим перед лицом смерти, не полагается проникаться помыслами более возвышенными? Разве не следует им преступать границу неотвязных мелочей и прозревать вечные истины? Что с ним? Почему он вообще способен негодовать по поводу счастливого жребия футболистов и юмористов, когда мозг его доживает, быть может, последние мгновения, оставшиеся ему до смертной погибели? Почему в нем нашлось место для гаданий о том, как попали в руки книгосжигателей из Санта-Фе принесенные ими в священную жертву экземпляры «Пятого Евангелия» (торговля есть торговля, не так ли?) и не осталось для целиком преобразующей человека мудрости?

Или в этом-то подлинный урок и состоит? В том, что сознание человека слишком поверхностно и склонно отвлекаться на пустяки вместо того, чтобы следовать точной науке просветления, — даже когда ему грозит смерть? Когда Роберт Ф. Кеннеди лежал, истекая кровью, на полу отеля «Амбассадор», окидывал ли он мысленным взором сделанное им для бедняков и лишенных гражданских прав людей Америки, искал ли утешение в мысли о том, что сделал все возможное, — или отмечал антисанитарные крапинки грязи на потолочном вентиляторе? Не была ли последняя мысль Мартина Лютера Кинга посвящена дурному обслуживанию отельных номеров, от которого он много чего натерпелся в то утро? Ощущал ли Авраам Линкольн, распростершийся с пулей в голове посреди ложи «Театра Форда», прочувствованную благодарность за то, что ему дозволено было даровать истории человечества слова «все люди созданы равными», или он потратил последние секунды своей духовной жизни на попытки постигнуть соль только что прозвучавшей со сцены остроты?

А Иисус? Как насчет Иисуса? Часы, а может быть, и дни провисел он на кресте, получив образцовую возможность достичь каких угодно прозрений и произнести исполненные совершенства и горечи предсмертные слова. Он же, если верить Малху, скорее всего, потратил это время на мысли о том, какая это до крайности, до охерения мучительная боль, когда тебе пробивают гвоздями запястья. А может быть, он действительно, действительно беспокоился о том, что обмарается на глазах у матери.

Ах да: насчет обмараться. Тому, что Тео именно сейчас вспомнил об этой потенциальной возможности человека, имелась основательная причина: на него надвигался приступ диареи. Жидкая дрянь скапливалась в нижнем разделе его пищеварительного тракта, посылая наверх острые стрелы боли. Вот уже час, как он вел опасную игру, каждые десять, примерно, минут дозволяя своему анусу приоткрываться — едва-едва и только на миг, — чтобы извергнуть малую толику ядовитых газов. Невозможно было поверить, что Белый до сих пор не унюхал их, не понял, что происходит, однако он продолжал молча сидеть перед телевизором.

— Закажите его сейчас и вы бесплатно получите изготовленные вручную ножны из настоящей воловьей кожи!

Даже при всех его горестях, Тео невольно задумался о таинственных совпадениях: надо же напороться в логове похитителей на ту самую рекламу, которую он слышал в отеле Лос-Анджелеса! Наверняка такие вот штуки и наводят нас на мысль о том, что в жизни все связано. И они же влекут к себе людей с больной психикой.

— А скажите, — произнес Тео, постаравшись сообщить своему тону оттенок небрежности, но голосом достаточно громким для того, чтобы он достиг другого конца комнаты, — как вы познакомились?

Ответа не последовало. Повторить вопрос Тео не решился, — а ну как ему снова залепят рот клейкой лентой.

Телевизор взвыл — ликующий, звучавший по-любительски хор воспевал достоинства зубной пасты. То была переросшая период ироничность реклама, ностальгически томящаяся по эйзенхауэровской эре невинности, которую столь сатирически поминала реклама 1990-х — пока не устарела и эта сатира. «Прежде мы подсмеивались над чистенькой Дорис Дэй и присными ее, распевавшими стишки во славу маргарина, — таким был подтекст рекламы, — но теперь понимаем, что эти люди жили в эпоху более простую, в утраченном нами раю.»

— Грязь, — произнес вдруг Белый, ни к кому в частности, и уж тем более к Тео, вроде бы не обращаясь. — Человеческие отбросы. Накипь, накипь, накипь, накипь.

— Извините, — позвал его Тео, — но мне правда, правда, очень нужно в уборную.

Пара секунд молчания, затем жуткий грохот, с которым нагруженный тарелками и чашками стол полетел от удара ногой на пол. Тео изумленно ахнул, когда в нескольких дюймах от его лица объявилась вдруг физиономия Белого. Рожа жутковатая: осыпанная каплями маслянистого пота, с выпученными от гнева глазами, серой кожей, — да еще и в прерывистом дыхании Белого сквозил сладковатый запашок какого-то лекарства.

— Сиди и не рыпайся, — просипел он. — Сиди, пока все не закончится.

— Что не закончится?

В глазах Белого словно вскипала боль. Нос его почти касался носа Тео.

— Все, — выдохнул он и дико махнул рукой себе за спину, обведя ею всю комнату, весь мир.