Братья и сестры во Мессии! Я пишу эти слова в унизительнейшем из убожеств; надеюсь, вы прочтете их в наивысшем довольстве. Чрево мое разрывают беспрерывные боли; пища проходит через меня, не напитывая. Резь в кишках не дает мне спать. Четыре уж месяца живу я так. Кожа моя пожелтела, глаза пожелтели, волосы падают с головы моей, а из нутра, когда все вокруг тихо, доносится шум. Я расчесываю кожу мою, точно пес. Хвалите Господа! Уверен, когда бы не дело, для исполнения коего избрал он меня, я давно бы лежал мертвым во гробе!

Но довольно обо мне и недугах моих. Тело есть лишь колесница, коей правит дух наш. Не важно, что моя колесница годна только для перевозки дров, что колеса ее скрежещут, а оси скрипят. Дух мой еще восседает в ней. Хвалите Господа!

Братья и сестры, благодарю вас за вопросы, которые вы задаете мне в письмах ваших касательно правильного поведения тех, кто живет во Иисусе. Прошу вас простить мне то, что я так задержался с ответами. Вам следует знать, что с тех пор, как я лишился места в храме Каиафы, у меня нет постоянного пристанища. Я перебираюсь из одного дома в другой подобно птичке, а правильнее сказать, крысе. Я говорю всем, что живу в доме отца моего. И это правда — в той мере, в какой я живу в доме Отца нашего небесного или ожидаю, что очень скоро переселюсь в него! Но пока я еще шныряю по земле, мне должно мириться с жилищами не столь совершенными.

Письма ваши хранятся в доме отца моего, носящего, как и я, имя Малх, я же забираю их оттуда так часто, как могу. Однако, в отличие от нашего возлюбленного Иисуса и его небесного отца, Малх и Малх никогда не жили в ладу. Теперь же, когда я лишился места в храме и в кошельке моем редко отыскивается хотя бы грош, когда лицо мое обезображено, а тело сквернит воздух вонью, лада этого стало и того меньше. Всякий раз, как я прихожу в дом его, отец обращается к тому, кто оказывается поблизости от него, будь то слуга или прохожий, говоря: Разве может он быть сыном моим? Не злая ли судьба послала мне такого сына? И много иных слов такого же рода. И лишь по окончании этой церемонии дозволяется мне переступить порог его дома и забрать письма ваши, братья и сестры. Но довольно об этом, ни слова больше. Хвалите Господа!

В последнем твоем письме, любезная Азува, ты спрашиваешь, как должно поступать, когда мужчина, который не живет в Иисусе, добивается любви женщины, которая живет в Иисусе. Не припоминаю, чтобы во время моих бесед с Фаддеем и Иаковом сообщалось мне нечто о словах, сказанных Спасителем на сей счет. Согласно Фаддею, Иисус не раз говорил, что ни один человек не войдет в Царствие Небесное иначе, как через него. Однако они, инако сказать Фаддей и Иаков, не спросили у Спасителя нашего, когда он еще не покинул нас, означает ли это, что всем добрым людям, где бы ни жили они в этом мире, ни разу не слышавшим ни одного произнесенного Иисусом слова, и уж тем более не встречавшимся с ним, путь в Царствие закрыт. Иаков верит, что это так, ибо слова Иисуса были ясны. Фаддей же с ним не соглашается, говоря, что нам надлежит изучить общее умонастроение Мессии, с каким ходил он по нашему грешному миру. Он, сиречь Иисус, нередко восхвалял праведных бедняков, украдкой наблюдал за ними и ставил их в своих поучениях в пример. Фаддей вспоминал, что в некий день, в храме, одна вдова положила в короб для пожертвований всего две медных монеты, между тем как люди богатые клали до нее намного больше. Я почти уверен, что уже рассказывал вам эту историю в предыдущем послании; память моя нынче не та, что была до того, как меня поразил недуг. Обязанности мои мне удается выполнять, лишь когда сему не препятствуют извержения скверны с обоих концов тела моего.

Но вернемся к рассказу о вдове. Фаддей усматривал в этой истории великий смысл, не ограниченный лишь замечательной жертвой, которую вдова и позволить-то себе не могла. Он заметил тогда, что Иисус отпустил ее из храма. Мессия не заговорил с ней, не приказал своим ученикам последовать за нею. Вдова жила в полном неведении о нем и, сколько Иисус ни любил ее, он позволил ей сохранить это неведение. Фаддей видел здесь доказательство того, что праведник, ничего о Иисусе не ведающий, все же не проклят. Прокляты те, кто слышал Мессию и пренебрег им. В виде дальнейшего доказательства он, сиречь Фаддей, указывал, что Мессия возвратится во всей славе его, дабы судить нас, уже очень скоро и несомненно до истечения сроков наших. Но ведь за эти сроки, сколь бы усердно мы ни свидетельствовали о нем, нам нечего и надеяться просветить более нескольких сот человек. Означает ли сие, что врата Царствия Небесного откроются лишь для нескольких сотен, а для остальных тысяч, населяющих мир, останутся затворенными?

Тут, как вспоминается мне, Фаддей и Иаков принимались спорить, возвышая голоса и размахивая руками.

Сам же я верю, что в Царствии Небесном много найдется дворов, и садов, и врат, и покоев, и что невежественные праведники будут жить в одном из таких, а воистину спасенные будут жить с нашим Спасителем во внутреннем храме. И верю в правоту Фаддея, говорящего, что те, кто слышал призыв Иисуса, но отверг его, допущены на небо не будут. И потому говорю тебе, любезная Азува, так: на женщину, которая живет в Иисусе и которой домогается влюбленный, в нем не живущий, возложено тяжкое бремя. Ибо, пока человек остается невежественным, он еще может войти в Царствие, если же он услышал твои свидетельства о Мессии, но рассмеялся тебе в лицо, то будет проклят. И значит, вера твоя должна быть воистину сильной, а иначе ты достигнешь только того, что лишишь его жизни вечной.

Я понимаю, впрочем, что со дня, в который ты отправила мне письмо твое, миновали многие недели. Жизнь требует действия, а действия следуют за желаниями. Что до совершающегося между женщиной и мужчиной, я думаю, все, бывшее еще не содеянным, когда ты писала ко мне, теперь уже содеялось и отменить его невозможно, а стало быть, я зря расходую чернила. Но пусть и так — ты задала мне вопрос, я ответил. Хвали Господа!

«Вот ведь зануда, — подумал Тео. — Законченный распродолбанный зануда.»

Час ночи в его новой квартире. Он откинулся на спинку непривычного кресла, уперся коленями в испод непривычной столешницы и вперился взглядом в компьютерный экран с застывшими на нем уже переведенными словами Малха. Свиток лежал на столе, прижатый по углам четырьмя не позволявшими ему свернуться большими, тяжелыми кофейными чашками. Пустыми, конечно. Было бы сущим кошмаром, если бы случайно пролитое кофе сделало нечитаемыми свитки, сохранявшие безупречное состояние в течение двух тысячелетий. В идеале, их следовало бы поместить между двух скрепляемых винтами пластин плексигласа, однако найти такое приспособление можно лишь в Институте, а увести его оттуда будет потруднее, чем увезти свитки из Ирака.

Тео пощипал себя за переносицу, зажмурился. Если честно, он испытывал на этом этапе работы гораздо меньший, чем ожидал, душевный подъем. Живот его переполняла плохого качества пицца, «Пепси» и осыпанные шоколадной крошкой печенья. Голова гудела, спина ныла. Он скучал по своему стоившему порядочных денег эргономичному креслу, о котором Мередит почему-то забыла напомнить ему: это твое — про «25 классических композиций кул-джаза», небось, не забыла. Во рту застрял противный привкус, оставленный не столько так называемой «здоровой пищей», сколько состоявшимся сегодня разговором с институтским начальством. То, что его едва не ухлопали в Ираке, на начальников Тео никакого впечатления не произвело, их волновали лишь деньги, потраченные, чтобы отправить его туда и вывезти оттуда — плюс то обстоятельство, что оправдать эти расходы ничем вещественным они не могли.

— Господи-боже, да ведь смотритель-то погиб! — напомнил им Тео. — Его размазало по всей улице.

— Вы могли задержаться ненадолго, — сказал один из начальников. — В Мосуле. Они назначили бы нового смотрителя. И вы смогли бы с ним договориться…

— Или с ней. — прибавил другой начальник. — Положение могло сложиться очень благоприятное. Этот… э-э… инцидент наверняка породил бы большие сдвиги. Новый смотритель стремился бы, разумеется, доказать свою решительность и компетентность.

Тео ушам своим не поверил. Мередит вечно корила его за холодность и расчетливость — посмотрела бы она на эту парочку! Хранители культуры! Гиены, снующие по полю побоища!

Хорошо еще, что он им про свитки не рассказал. Не их это дело. Вот погодите, получит он финансовую независимость и уж тогда объяснит им, куда они могут засунуть их драгоценный Институт.

Тео, сидевший посреди своей омерзительной новой квартиры, снова откинулся на спинку кресла и оно опасно скрипнуло. Ничего, скоро он купит кресло превосходного качества, точно такое же, какое зажала Мередит. Скоро он сможет купить все, что захочет. В том числе, и «Алка-Зельцер». Вообще говоря, «Алка-Зельцер» было бы неплохо купить сию же минуту, да вот магазины все уже позакрывались. Висевшая в ванной аптечка была пустой, если не считать пузыречка со смывкой для маникюрного лака, свидетельства щедрости квартирной хозяйки. А венчалось все тем, что стены квартиры были окрашены в оранжевый цвет. Ради всего святого, ну кто красит стены оранжевой краской? Японские наркоманы? Одуревшие от брошюрок «Нью-эйдж» массажистки-любительницы? Пожилые голландские педерасты? Не удивительно, что квартирка сдается за такие малые деньги. Причина не в сломанной микроволновке и работающем с перебоями душе. В оранжевых, мать их, стенах.

Он глубоко вздохнул и приказал себе успокоиться. Закурил сигарету, повернувшись спиной к свитку, — не хватало еще, чтобы случайная искра пролетела по воздуху и спалила все его будущее. Затянулся отдающей ментолом отравой, выпустил струю дыма в оранжевую стену, затянулся еще и выпустил другую. Курил он торопливо, без всякого удовольствия, как будто стоял на автобусной остановке, имея в своем распоряжении лишь пару секунд, чтобы прикончить сигарету и заскочить в автобус, пока тот не укатил без него. А закончив, воткнул окурок в недоеденную пиццу и оставил его торчать из «моцареллы».

Из колонок компьютера лилась музыка его драгоценной копии «Звездных краев» Джона Колтрейна — эфирного эквивалента мочи, которой собака помечает новую свою территорию. Никакой дом не становится домом, пока Колтрейн не оросит его звуками саксофона. Правда, «Звездные края» были увернуты почти до беззвучия — из страха побеспокоить соседей, которые этим вечером представились ему, поднеся в подарок печенье. Словно желая сказать: «Вы же не обратите в ад жизнь людей, которые угостили вас печеньем, верно?». Безумные саксофонные импровизации Трейна, соединяясь с урчанием вентилятора ПК, создавали отчасти нудный гибрид, способный, однако ж, сойти за окружающую среду.

Может, лечь спать? Но тут Тео вспомнил, что одну ночь в этой квартирке уже провел, и она ему не понравилась. Кровать поскрипывала при каждом его повороте с боку на бок. Мередит в ней отсутствовала, простыни были слишком новыми. Спальня маленькая, а на потолке ее горит промигавшая всю ночь красная лампочка — часть навязанной ему системы безопасности. Лампочка была подобием залетевшего в комнату насекомого: Тео так и подмывало встать и прихлопнуть ее.

В этой квартирке с ее неудобной постелью, чужим светом и оранжевыми стенами трудно было сохранить веру в то, что скоро у него появятся деньги, которых хватит на покупку какого угодно дома, и в каком угодно месте. А ему нужна эта вера. Он не должен забывать, что свитки — историческая реликвия, равноценная пирамидам. Да! Пирамидам! Вот здесь, на его столе лежит, придавленное четырьмя чашками чудо древности. Родосский колосс, храм Артемиды, висячие сады Вавилона — все они разрушены и обратились в миф, а свитки… свитки вот они, здесь и принадлежат ему.

И все же, пока их баснословная ценность не признана другими, свитки остаются лишь частью содержимого его квартиры, такой же, как пустая коробка из-под пиццы и барахлящий «Уолкмен». Тот ослепительный, эйфорический миг открытия, когда Тео впервые увидел их на полу Мосулского музея и будущее его вдруг озарилось блеском предвкушаемой славы, теперь потускнел. Любовь с первого взгляда — штука недолговечная. Он увидел свитки, он присвоил их, и что дальше? Задача обращения их в блестящее будущее, оказалась более мудреной, чем он полагал.

Конечно, его открытие заинтересует миллионы людей. Но сам-то он продавать свитки этим миллионам не сможет. Что он сможет продать, так это перевод написанного Малхом с арамейского на английский, и вот тут-то Тео и постигала неуверенность в себе. И дело было не только в том, что проза Малха оказалась скучной до невероятия.

Сам процесс перевода свитков лишал их мистического ореола, обращал в нечто банальное. Тео, профессионального лингвиста, взявшегося за выполнение этой задачи, обуревали мелкие въедливые тревоги, беспокойство по поводу как несовершенства английских эквивалентов арамейских глагольных основ, так и этической допустимости замены синтаксической конструкции «глагол-субъект-объект» на «субъект-глагол-объект». Мысленно он разлагал текст на отдельные слова и фразы, пока оригинальное грандиозное сооружение, Восьмое чудо света, не обращалось в набор пронумерованных камней. А затем снова собирал его из этих камней в виде цифрового текста, мерцающего над пластиковым пьедесталом компьютерного экрана. И результат выглядел почти неотличимым от остального содержимого его ПК — фикцией, принадлежащей к тому же миру, что eBay, CNN.com, предложения дешевой «Виагры» и увеличения пениса, засорявшие ящик входящих сообщений. Тео взглянул на свиток, распятый на столе, и напомнил себе, что эти рассыпанные по древней бумаге чернильные закорючки поразительны, сенсационны, бесценны. «Я зря расходую чернила» — таким было первое предложение, попавшееся ему на глаза.

Неужели это правда? Нет, не может быть, не должно быть.

Ладно, пусть Малх — зануда из зануд. Ну и что с того? Все-таки, он не пустозвон-фундаменталист из Олухвилля, штат Миссури, пишущий в интернетовском блоге. Он — автор старейшего из уцелевших произведений христианской литературы! Он лично знал двух учеников Иисуса! Он был полноценным евангелистом еще тогда, когда святой Павел оставался правительственным погромщиком по имени Савл из Тарса и отволакивал в тюрьму адептов запрещенной веры. Малх мог быть нудливым ничтожеством, но был и Значительным с большой «З» человеком!

И Тео с обновленной решимостью вернулся к работе.

 Обращаюсь теперь к вопросу, который задает мне возлюбленный брат Хореш.

Тео пожевал нижнюю губу. Перевести «Хореш» как «Джордж»? Постучав пальцем по клавише обратного хода, он стер пять букв и набрал вместо них «Джордж». Затем стер «Джордж» и ввел «Хореш». В правом нижнем углу экрана значилось время — 1:27. Холодная постель ожидала его, в желудке покоилось полфунта инкрустированной салями, промаринованной в «Пепси» «моцареллы», а Мередит, надо полагать, обвивала сейчас ногами шею фотографа дикой природы.

Ты спрашиваешь, каково истинное имя Фаддея. Фаддей, когда я спросил его об этом, ответил, что имя его Фаддей. И потому я должен сказать тебе, что его имя Фаддей.

— Чтоб ты сдох! — горестно возопил Тео и отправился спать.

На следующее утро он, со слезящимися глазами, в очках, слегка запотевших от горячего кофе, перевел следующие строки:

Однако, говоря со всем благоразумием, в кругу достойных доверия друзей, не будет, думаю я, предательством сказать, что если бы ты задал этот вопрос не мне, а матери Фаддея, она ответила бы тебе, что имя ему — Иуда.

Ибо под таким именем был он известен, пока деяния другого Иуды, Предателя, не покрыли это имя позором. Более того, если случится тебе когда-нибудь повстречаться с самим Иудой, инако Фаддеем, а такая удача может выпасть тебе, ибо он отправился странствовать, дабы преданно свидетельствовать о славе Спасителя нашего, советую обращаться к нему, как к Фаддею, а другого имении ни в коем случае не произносить. Ибо оно сильно его уязвляет.

И я хорошо его понимаю. Ведь я знал обоих Иуд и даже был в храме Каиафы, когда Иуда-Предатель получал свою мзду. И мне так же горько, как Фаддею, смотреть сейчас на Иуду, разжиревшего с этих денег и обленившегося.

Однако самым горестным для меня стало знание, что я стоял рядом с ним в самую ту минуту, когда совершался сговор о предательстве Спасителя нашего, и никакой беды не ощущал. А ощущал я лишь уязвление завистью к размеру суммы, которая представлялась мне непомерно большой платой за услугу, им оказанную.

Такой была нечистота сердца моего в те последние дни моей прежней жизни — перед тем, как я пришел на Голгофу и сердце это опалила дочиста кровь Спасителя нашего.

Таким был Малх.