— Двести пятьдесят тысяч долларов, хотите, берите, не хотите, нет, — сказал Баум и откинулся на спинку кресла — так далеко, что бивший в окно за ним солнечный свет обратил стекла его очков в непроницаемые блистающие кружки. — Четверть миллиона.

Тео поморщился. Слово «миллион» повисло в воздухе отвлекающей внимание иллюзией. Настоящая же, лишенная магии семизначности сумма, состояла всего лишь из тысяч. И была отнюдь не той, какую позволяло ожидать проведенное им исследование величин авторских авансов.

— Книга с легкостью принесет такие деньги в первые же часы продажи, — возразил он. — Я был бы полным дураком, если бы согласился на ваше предложение.

— Напротив, — ответил ни в малой мере не обидевшийся Баум. — Если продажи резко пойдут вверх, вы одержите победу, и немалую. Отработаете аванс за один день, а потом будете до гробовой доски получать роялти.

— Ну да, мизерные, — сказал Тео, постаравшись, чтобы в голосе его прозвучала ирония, а не отчаяние. — Может быть, самые мизерные и пуще всего отсроченные роялти за всю историю авторских договоров. Похоже, мне придется повторно пройти курс алгебры, чтобы понять, когда эти денежные микрочастицы сложатся, наконец, в мой первый доллар. Да любой хотя бы наполовину приличный адвокат или агент, взглянув на меня, только головой покачает.

Баум повернулся вместе с креслом, склонился вперед и уставился в глаза Тео добродушным, но безжалостным взглядом.

— Так ведь они уже покачали головами, не так ли? — прошелестел он. — И наполовину приличные, и приличные — может быть, даже не очень приличные. Никто же не захотел представлять ваши интересы.

— Неправда, — ответил Тео.

По тому, как зазудели шрамы на его лице, он понял, что краснеет. Заживали они плохо; надо было все-таки наложить на них швы, а не лететь сломя голову домой, чтобы его унизила Мередит. Будь он проклят, если позволить еще хоть раз унизить себя.

— Я обратился всего лишь к двум агентам, — сказал он, — или к пяти, если считать тех, кто на мои звонки не ответил. И из тех двух, с какими я встретился, одна, в конце концов, заявила, что не занимается религиозными по их характеру книгами, и я разозлился, потому что она могла бы сообщить мне об этом и по телефону. А другому очень хотелось заняться мной. Очень.

— Однако ко мне вы пришли в одиночку.

— Я… просто он мне не понравился. Мы с ним не подходим друг другу. Вот я и решил посмотреть, что произойдет, если я обращусь к издателю сам, без посредников. Вы поймите, это же фантастически важная книга; я и подумать не мог, что мне придется убеждать кого-то в том, какой огромный интерес она вызовет.

 — Разумеется, — негромко произнес Баум. — Разумеется.

Он снял очки и начал, уперев расплывчатый взгляд в поверхность стола, протирать их кончиком галстука. Потратил тридцать секунд на одно стекло и взялся за другое. Во все время этого разговора в других комнатах занимаемого издательством «Элизиум» этажа телефоны продолжали звонить, а служащие издательства — отвечать на звонки. Телефон самого Баума раз за разом помигивал лампочкой, но звуков не издавал, если не считать таковыми тихие щелчки, похожие на затрудненные сглатывания нервничающего человека. Тео обвел взглядом кабинет Баума — стопки одинаковых томиков в твердых обложках, возвышавшиеся рядом с охладителем воды, застекленные шкафы с образцами изданных здесь книг, плакаты, посвященные единственному бестселлеру «Элизиума», африканские статуэтки, обрамленные эскизы обложек на стенах, не вскрытые картонные коробки и груда рукописей в дальнем углу (некоторые из них все еще оставались не извлеченными из запечатанных упаковочных пакетов) — то, надо полагать, что именуется здесь «самотеком». Тео и не думал никогда, что «самотек» просто-напросто сваливают на пол. По его понятиям, «самотек» выглядел не так жалко и не выставлялся с такой неуважительностью всем напоказ.

— Книга вроде вашей, — сказал, наконец, Баум, — порождает в индустрии вроде нашей массу кривотолков. Я никаких иллюзий не питаю. Вы уже обращались в «Оксфорд юниверсити пресс», «Кнопф», «Харкорт», «Гроув Атлантик», «Литтл, Браун», «ХарперКоллинз», «Пингвин»… может быть, и в другие издательства, о которых я просто не слышал. Подозреваю, что вы предлагали вашу книгу практически каждому издательству, печатающему большие тиражи. А потом пришли ко мне.

— «Элизиум» — уважаемое издательство научной литературы, — ответил Тео.

— Конечно-конечно, — легко согласился Баум. — Именно так — или было так всего два года назад — мелкая рыбешка, вечный неудачник, воробей, кружащий над гиенами в надежде, что, когда они нажрутся, на земле, глядишь, и останется кусочек мяса, который эти зверюги прозевали, — будет и ему что поклевать.

Тон Баума стал более жестким. Впервые с той минуты, как Тео вошел в его кабинет, Баум утратил сходство с мирным владельцем букинистического магазина.

— А потом, два года назад, на одном из разудалых массовых побоищ, которые именуются у издателей книжными ярмарками, — после того, как все самоочевидные «большие книги» уже растащили, покрыв землю кровавыми следами, а мне, как обычно, остались лишь потроха да обломки ногтей, — я наткнулся на рукопись норвежской учительницы, переведенную человеком, никаким языком уверенно не владевшим, и описывавшую игры, которые родителям следует проводить с детьми, чтобы обучить их арифметике. Эта книжечка, как вы наверняка знаете, неожиданно стала бестселлером «Элизиума». Она обскакала каждую из книг той ярмарки, все разрекламированные романы, проданные там с аукциона за астрономические суммы, все рукописи, приезжавшие туда на лимузинах с личными водителями, все покрытые позолотой пробные оттиски. Она растоптала их маленькими норвежскими ножками в вязанных ботиночках. А мы каждую неделю продавали тысячи экземпляров озабоченным родителям, которым хотелось, укладывая своих деток спать, распевать с ними таблицу умножения.

Тео молчал. Когда человек забирается на любимого конька, лучше всего дать ему выговориться.

— Я кажусь вам озлобленным, Тео? Хорошо, я озлоблен. Слишком много лет я был воробьем, порхавшим над гиенами. Я состарился, ожидая, когда мне улыбнется удача. И очень хорошо понимаю, что моя детская книжечка по арифметике вовсе не подтолкнет престижных авторов к тому, чтобы они начали отдавать «Элизиуму» очередные свои шедевры. Эта самая «Умножь свою песенку» так и останется счастливой случайностью, а на следующей Франкфуртской ярмарке на меня навалится орда литературных агентов, которые постараются всучить мне книжки о том, как обучить собаку геометрии с помощью джазового балета.

— Моя книга не о том, как обучать собак геометрии, — напомнил ему Тео. — Ради Бога, мистер Баум, это же новое Евангелие. Остававшийся до сей поры неизвестным рассказ о жизни и смерти Иисуса, написанный на арамейском, языке, на котором говорил Иисус. Единственное, фактически, Евангелие, написанное на арамейском — все остальные писались на греческом. И созданное раньше, на много лет раньше, чем Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Я не понимаю, почему издатели не ухватываются за нее обеими руками — девяносто девять и девяносто девять сотых процента книг не могут похвастаться ни такой значительностью, ни подлинностью. А эта может.

Баум грустно улыбнулся:

— Тео, вы все время называете ее книгой. И тут мы сталкиваемся с препятствием номер один. Это не книга. Это тридцать страниц текста, максимум, да и то, если напечатать его крупным шрифтом и оставить просторные поля. В виде брошюры ее публиковать нельзя. Стало быть, очевидное решение таково: дополнить ее вашим рассказом о том, как вы обнаружили свитки, как вывезли их из Ирака, — плюс какими-нибудь увлекательными сведениями об истории и структуре арамейского языка, о том, чем вы позавтракали в утро вашего возвращения в Торонто, и так далее, и так далее, и так далее. И тут «Элизиуму» придется сильно рискнуть. Потому как у нас нет ни малейшей уверенности в том, что вы умеете писать. А для меня, какие бы выводы ни сделали вы из истории с «Умножь свою песенку», слог автора все еще остается предметом заботы.

— Я написал для лингвистических журналов кучу статей об арамейском языке, — сказал Тео.

— И, нисколько не сомневаюсь, получили в награду по два-три номера этих журналов. Не двести пятьдесят тысяч долларов. — Прежде чем Тео успел возразить, Баум продолжил: — Препятствие номер два — свитки, понятное дело, были вами похищены. Именно поэтому «Оксфорд юниверсити пресс», «Пингвин» и все прочие не захотели связываться с вами — и вы это понимаете.

Такого заявления Тео ждал. И загодя подготовил защитительную речь.

— Я смотрю на это совершенно иначе и совесть моя чиста. Если бы вы — до того, как я появился в музее, — спросили у его работников, располагают ли они этими свитками, вам ответили бы: «Какими еще свитками?». Насколько было известно им, никакими свитками они не располагали. Я просмотрел список их экспонатов — весь, до последней статуи, монеты и глиняной таблички, какие имелись в музее до начала войны. Свитки в этом списке не значились. И стало быть, официально их просто-напросто не было. Они могли с таким же успехом свалиться мне на голову с дерева — или их могла выбросить на берег морская волна.

Баум устало покивал:

— Каждый из этих сценариев был бы для нас более безопасным в юридическом смысле, однако начинать раскручивать их сейчас уже поздновато. Суть в том, что мы попадаем в «серую зону», понимаете? Вы присвоили вещь, которой музей владел, сам того не зная. Вещь чрезвычайно важную — в нормальных обстоятельствах народ Ирака наверняка пожелал бы ее сохранить. И как поведет себя эта страна, если мы опубликуем свитки, — большой вопрос. Она может вообще ничего не предпринять. В конце концов, они там заняты… другими делами. Да и концепция иракского народа в целом, — кто вправе высказываться от его имени, кто представляет его интересы, — пока что остается невнятной. Подозреваю, однако, что рано или поздно в Ираке отыщутся люди, которые потребуют возвращения свитков. Для нашей книги это проблемы не составит, поскольку она к тому времени уже разойдется. А возможно, и составит, если какие-нибудь иракские юристы заявят, что мы получили незаконную прибыль, и потребуют ее конфискации. Не знаю — «серая зона». Однако я хорошо понимаю, почему другие издатели пойти вам навстречу не решились. И не исключаю, что мне придется-таки пожалеть о том, что я — решился.

— А как же Библия? — вопрос этот Тео, не удержавшись, задал несколько громче, чем следовало. — Библию-то вправе издавать каждый желающий, так? Или, уж если на то пошло, романы Диккенса, Марка Твена, «Путешествия Гулливера» — да все, чему больше ста лет. Ладно, может, и существуют люди либо организации, которым принадлежат оригинальные рукописи, но это совершенно другой вопрос. Текст, слова, из которых он состоит, авторским правом уже не защищаются. Они обратились во всеобщее достояние.

— Что и приводит нас к препятствию номер три, — ответил Баум. — Наш Малх умер задолго до Диккенса. А это означает, что после выхода книги единственным, что будет иметь непробиваемую защиту со стороны закона об авторском праве, окажется написанное вами. Волнующий рассказ о том, как у вас покрывался потом лоб при мысли, что ваш чемодан может задержать служба безопасности Багдадского аэропорта. О том, сколько полосок гигиенического пластыря вам пришлось налепить себе на лицо. И так далее. Закон сделает каждое ваше слово неприкосновенным. А написанное Малхом разлетится по всему Интернету за двое суток — или сколько там времени потребуется, чтобы разместить его на вебсайте?

— Вы не правы. Мой перевод тоже будет защищен законом.

— Конечно-конечно. Этим жуликам придется перефразировать его, изменить там и сям по паре слов. А может, они и на это наплюют. Интернет штука скользкая. Отсеките один вебсайт, и на его месте тут же вырастут семь новых. У меня от одной мысли об этом язва обостряется. И все же, я хочу издать вашу книгу. Что это — преданность делу или нечто иное?

Он улыбнулся. Зубы у него были вставные. Баум не лукавил, называя себя стариком.

— И все-таки, ваш договор остается оскорбительным, — сказал Тео.

— Нисколько, — ответил Баум. — Вам он дает четверть миллиона долларов, а мне — полмиллиона мигреней. Не забывайте, «Элизиум» издает или, во всяком случае, издавал научную литературу. А при издании научных книг деньги обычно платятся очень небольшие. Зачастую авторы даже авансов не получают. Мы же, в «Элизиуме», не бестселлеры публикуем, мы публикуем… м-м…

Баум резко встал, подошел к ближайшему книжному шкафу, вытянул из него несколько тощих книжонок. И принялся выкладывать их на стол перед Тео — смотрите — одну, вторую, третью, четвертую, точно игральные карты. «Готический аскет. Парадоксальный шедевр Джованни Пиранези» — так называлась одна. «Неприметные предвестия будущего. Женщины-поэты и политические репрессии в Иране, 1941–1988» — другая.

— Да, но моя книга принадлежит к совершенно иной категории, — сказал Тео. — Я говорю не о качестве, а о числе тех, кого она заинтересует. Тут же и сравнивать нечего. Она станет настоящей бомбой.

Баум отошел от стола, остановился у рекламного плаката книги «Умножь свою песенку», на котором парочка сидевших в наполненной пеной ванне младенцев осыпала числами своих счастливых родителей. На лицо его вновь вернулось мягкое, неопределенно подавленное выражение отрешившегося от земной суеты букиниста.

— Да, — пробормотал он. — Этого-то я и боюсь.