10

Самый счастливый день в моей жизни 

Питер висел в сетке между небом и землей, тело его облепили насекомые. Они не питались им, а просто использовали как место для посадки. Стоило ему потянуться или кашлянуть, комахи взлетали или прыгали куда-то, а потом возвращались. Он не возражал. Насекомые не щекотали его лапками. И не издавали ни звука.

Он бодрствовал уже несколько часов, подложив под голову вытянутую руку, так что его взгляд был как раз на уровне горизонта. Светало. Это было завершение долгой ночи, пятой его ночи среди оазианцев.

Строго говоря, сейчас он не был среди оазианцев. Он был один в своем импровизированном гамаке, высоко натянутом между двух столбов внутри церкви. Его нарождающейся церкви. Четыре стены, четыре опорные балки под открытым небом. Внутри ничего, кроме кое-каких инструментов, мотков бечевки, чанов с раствором и жаровен с горючим. Сейчас жаровни уже остыли, поблескивая рассветными бликами. Не пригодные ни для каких религиозных целей, они имели чисто утилитарную функцию — на протяжении долгой тьмы каждый рабочий «день» они разжигались, чтобы освещать рабочее место, и тушились после того, как последний оазианец уходил домой и «оτеζ Пиτер» собирался уединиться.

Его прихожане трудились не покладая рук, чтобы как можно скорее выстроить церковь, но сегодня их здесь не было, пока что не было. Питер полагал, что они все еще спали в своих домах. Спали оазианцы много, поскольку быстро выбивались из сил. Они работали час-другой, а затем, независимо от того, сделана работа или нет, отправлялись домой и какое-то время спали.

Питер вытянулся в гамаке, вспоминая, как выглядят оазианские ложа, и радуясь, что он сейчас не в одном из них. Ложа напоминали старинные ванны, вытесанные из вязкого, густого мха, легкого, как пробковое дерево. Ванны эти выстилались несколькими слоями похожей на хлопок материи, которая укутывала спящего в плотный, ворсистый кокон.

Триста часов назад, когда он падал от усталости после колоссального напряжения первого дня, Питеру предложили занять одно из таких лежбищ. Он согласился из уважения к гостеприимным хозяевам, и ему весьма церемонно пожелали долгих и сладких снов. Однако спать он не смог.

Во-первых, был день. Оазианцы не нуждаются в том, чтобы затемнять свои спальни, и спят, выставив кровати прямо под ярчайшие солнечные лучи. Зажмурившись от света, он залез в эту кровать, надеясь, что вот-вот потеряет сознание от изнеможения. К сожалению, кровать оказалась непригодна для сна. А вернее сказать — невыносима. Пушистые одеяла, очень скоро пропитавшись потом и атмосферными испарениями, принялись источать тошнотворный запах кокоса, а сама по себе ванна была ему чуть-чуть коротковата и узковата, хотя наверняка она была больше, чем стандартная модель. Питер подозревал, что ванну вырезали специально для него, и потому отчаянно старался приспособиться к ней.

Но не тут-то было. Помимо нелепой постели и избытка света, возникла еще одна проблема — звуки! В тот первый день рядом с ним спали четыре оазианца, которые представились как Любиτель Ииςуςа—Один, Любиτель Ииςуςа—Пяτьдеςяτ Чеτыре, Любиτель Ииςуςа—ςемьдеςяτ Восемь и Любиτель Ииςуςа—ςемьдеςяτ Девяτь. И все четверо чрезвычайно громко дышали во сне, устроив отвратительную причмокивающе-булькающую симфонию. Их ложа находились в другой комнате, но оазианские жилища не имели закрывающихся дверей, так что Питер слышал каждый звук, издаваемый спящими соседями: каждый сап, каждое шморганье, каждый натужный глоток. Дома в своей постели он привык к едва уловимому дыханию Би или редкому вздоху кота Джошуа, но не к такой канонаде. Лежа в оазианском доме, он вдруг припомнил давно забытый эпизод из своей прошлой жизни: как сотрудник благотворительной организации подобрал его на улице и пристроил в ночлежку для бездомных, большинство постояльцев которой были алкашами и нариками вроде него самого. Вспомнил, как он смылся оттуда обратно на улицу, чтобы перекемарить где-нибудь в тихом месте.

Итак, теперь он лежал в гамаке, подвешенном в строящейся церкви, под открытым небом, среди полного пустынного покоя оазианской зари.

Сон у него был глубоким и крепким. Питер привык спать на воздухе: наследие его бездомной жизни, наверное, когда он лежал в коматозном состоянии в парках или подъездах, лежал так неподвижно, что люди не раз принимали его за мертвеца. Без алкогольного подспорья заснуть было труднее, но не намного. Он чувствовал, что легче справится с навязчивой паркой атмосферой Оазиса, сдавшись на ее милость. Находиться в помещении и в то же время совершенно не иметь возможности закрыться — что может быть хуже? В отличие от базы СШИК, в домах оазианцев не было кондиционеров, они вентилировались через открытые окна, сквозь которые беспрепятственно сновали коварные воздушные вихри. Было что-то обескураживающее в том, чтобы лежать спеленатым в кровати и воображать, что каждую минуту окружающая атмосфера невидимыми пальцами приподнимает покровы и прокрадывается к тебе. Гораздо лучше спать раскрытым, в одной полотняной рубахе. Через какое-то время, будучи достаточно усталым и сонным, почувствуешь, будто лежишь на мелководье и течения ласково омывают тебя.

Сегодня после пробуждения он заметил, что голые участки на руках затейливо расписаны ромбовидными ячейками, — это сетка так отпечаталась за ночь. Он стал похож на крокодила. Минуту-другую, пока отметины не исчезли, Питер наслаждался фантазиями о том, как он превращается в человека-рептилию.

Хозяева совершенно не оскорбились, когда он отклонил предложенную ему постель. В тот первый день, по прошествии долгих часов после формального начала совместного ночлега, когда Питер уже довольно давно сидел и молился, размышлял, прикладывался к фляжке с водой, коротая время, прежде чем осмелиться обидеть всех побегом наружу, он вдруг ощутил чье-то присутствие в комнате. Это был Любитель Иисуса—Один, тот оазианец, который первым встретил его в поселении. Поначалу Питер хотел прикинуться внезапно вскочившим после глубокого сна, но решил, что это глупая ребячливость. Он улыбнулся и приветственно махнул рукой.

Любитель Иисуса—Один остановился в двух шагах от Питерова ложа, склонив голову. Он был полностью завернут в свою голубую сутану, на нем был капюшон, башмаки и перчатки, руки сложены на животе. Опущенная голова, да еще под капюшоном, скрывала его ужасный лик, и Питер мог вообразить человеческие черты внутри этой темной завесы.

Голос Любителя Иисуса—Один, когда он заговорил, звучал приглушенно, чтобы не разбудить остальных. Тихий, сдавленный звук, зловещий скрип двери в отдаленном доме.

— τы молишьςя.

— Да, — прошептал Питер.

— τоже и я молюςь, — сказал Любитель Иисуса—Один, — молюςь в надежде уςлышаτь Бога.

Оба помолчали. Из соседней комнаты раздался храп остальных оазианцев. В конце концов Любитель Иисуса—Один прибавил:

— Я боюςь, чτо вςе мои молиτвы заблудилиςь.

Питер несколько раз повторил про себя полурастаявшее слово.

— Заблудились? — переспросил он.

— Заблудилиςь, — подтвердил Любитель—Один, расцепив руки и указав одной рукой вверх. — Бог обиτаеτ τам, — другая рука ткнула вниз, — молиτва идеτ здесь.

— Молитвы не путешествуют в пространстве, Любитель— Один, — пояснил Питер. — Молитвы никуда не идут, они просто есть. Бог здесь, Он — с нами.

— τы ςлышишь Бога? ςейчаς?

Оазианец вскинул голову с восторженным вниманием, расщелина на его лице вздрогнула.

Питер вытянул затекшие ноги, внезапно ощутив, что его мочевой пузырь полон.

— Прямо сейчас я слышу только, как мое тело говорит, что мне необходимо отлить часть воды.

Оазианец кивнул и жестом позвал Питера следовать за ним. Питер высвободился из своей колыбели и нащупал на полу сандалии. Насколько он мог судить за эти первые двадцать с лишним часов своего пребывания здесь, туалетов в жилищах оазианцев не было. Все испражнялись вне домов.

Питер и Любитель Иисуса—Один вместе вышли из опочивальни. Они миновали смежную комнату с ее спящими, которые, завернувшись в свои коконы, были неподвижны, словно трупы, сходство нарушало только их хриплое дыхание. Питер шел на цыпочках, Любитель Иисуса шел нормальным шагом, бархатистая кожа на его подошвах касалась пола совершенно бесшумно. Бок о бок они прошагали через сводчатый коридор и вышли за бисерную занавеску на открытый воздух (если вообще можно назвать «открытым» воздух на Оазисе). Солнце сияло прямо в опухшие глаза Питера, и он еще сильнее почувствовал, как вспотело и чешется все его тело после той мучительной лежанки.

Оглянувшись мимоходом на только что покинутое здание, Питер заметил, что за те несколько часов, что он здесь, оазианская атмосфера энергично потрудилась над словами «ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ», украшавшими наружную стену, растворила краску, превратив ее в цветную пену, стекающую к земле; теперь буквы поблекли и стали напоминать кириллические каракули.

Любитель Иисуса—Один заметил, что Питер глядит на остатки приветствия.

— ςлово на ςτена ςкоро уйди. ςлово, в памяτь, оςτавайςя.

И он коснулся груди, словно показывая, где именно останется память о слове в его случае, или, может, свидетельствовал о глубоких душевных чувствах. Питер кивнул.

Затем Любитель Иисуса—Один повел его улицами (можно ли называть улицами немощеные тропы, если они достаточно широки?) вглубь поселения. Никого не было поблизости, никаких признаков жизни, хотя Питер знал, что толпа людей, встреченная им ранее, должна находиться где-то здесь. Все строения выглядели одинаково. Овал, овал, овал, янтарь, янтарь, янтарь. Если этот поселок и база СШИК — единственные архитектурные сооружения на Оазисе, значит это мир, в котором эстетические тонкости не востребованы и всем заправляет утилитаризм. Это не должно было его беспокоить, но все-таки беспокоило. Ранее он решил, что церковь, которую он построит, должна быть простой и непритязательной, донося идею о том, что внешняя форма не имеет значения — только душа, что внутри, но теперь он был склонен сделать церковь образчиком красоты.

С каждым шагом ему все сильнее хотелось помочиться, и он думал о том, неужели Любитель Иисуса—Один нарочно ведет его подальше, чтобы он мог уединиться и справить нужду. Самим оазианцам приватность была без надобности, во всяком случае не для туалетных дел. Питер видел, как они испражняются прямо на улицах, совершенно не скрываясь. Идут себе по своим делам, а потом из-под подола сутаны на земле остается послед черепахи: серо-зеленые катышки, ничем не пахнущие и, если на них наступить, рассыпающиеся в пористую пульпу, как меренги. Испражнения недолго остаются на поверхности. Не то их сдувает ветром, не то поглощает почва. Питер ни разу не видел, чтобы оазианцы мочились, — видимо, у них нет такой надобности.

А вот у Питера она имелась и становилась все насущнее. Он уже хотел сказать Любителю Иисуса—Один, что они должны остановиться немедленно где-нибудь, когда оазианец остановился возле некой кольцеобразной структуры, архитектурного аналога бисквитного рулета, но размером со склад. Его низкая крыша была, словно фестонами, украшена трубами... нет, воронками — широкими керамическими воронками, похожими на вазы из обожженной глины, все раструбом в небо. Любитель— Один жестом пригласил Питера войти через дверной проем из бусин. Питер подчинился. Внутри его встретил беспорядочный строй кадок, канистр и бочек, все разные, все сделаны вручную, каждая была оснащена трубой, скрывающейся в потолке. Емкости были расположены по краям комнаты, оставляя центр свободным. Рукотворный пруд размером со средний бассейн на заднем дворе в зажиточной части Лос-Анджелеса мерцал бледно-изумрудной водой.

— Вода, — сказал Любитель—Один.

— Очень... умно, — похвалил Питер, отбросив слово «находчиво», как слишком сложное. Вид полного бассейна и дюжин труб, сочащихся влагой, еще сильнее убедил его в том, что он и сам сейчас обмочится.

— Доςτаτочно? — спросил Любитель—Один, когда они направились к выходу.

— Э-э... — колебался Питер, он был смущен.

— Доςτаτочно воды? Мы можем ее чаςτь оτлиτь.

До Питера наконец дошло, в чем тут недоразумение. «Отлить часть воды» — ну конечно! Вот она, коллизия между буквальным и переносным значением, а ведь он читал об этом в отчетах других миссионерских экспедиций и обещал сам себе избегать двусмысленностей где бы то ни было.

Но реакция Любителя—Один на его просьбу была такой уступчивой, сдержанной и мягкой, что не было и намека на коммуникационный сбой между ними.

— Извините меня, — сказал Питер Любителю—Один, шагнул назад, на середину улицы, приподнял дишдашу и помочился вволю.

Проведя немало, как ему показалось, минут за этим приятным занятием, он был готов вернуться и снова присоединиться к Любителю Иисуса—Один. И как только он это сделал, Любитель Иисуса—Один изверг на землю одиночный фекальный катыш. Этакий знак уважения к непостижимому ритуалу — вроде того, как европейцы целуются правильное количество раз в правильные части лица.

— τеперь ςнова τы ςпать? — Оазианец показал в ту сторону, откуда они пришли, туда, где ждала пропитанная потом, воняющая кокосовой стружкой ванна в доме с храпунами.

Питер уклончиво улыбнулся:

— Сначала отведите меня туда, где будет новая церковь. Я хочу увидеть еще раз.

И вот они вышли из поселка и двинулись вдоль кустарника к месту, избранному под строительство. Еще ничего не было построено. Площадку разметили четырьмя выбоинами в почве, обозначавшими углы будущей конструкции. А внутри этой демаркации Питер начертил эскиз внутреннего убранства, объясняя семидесяти семи душам, собравшимся вокруг него, что обозначает та или иная линия. Теперь он снова увидел свой набросок на пустынном клочке земли, после многочасового перерыва, затуманенными от усталости глазами — увидел так, как, наверное, видели его эскиз оазианцы: грубые и таинственные иероглифы, выдолбленные в грязи. Он чувствовал, что не соответствует задаче, которая стоит перед ним, — слишком вульгарен. Би, конечно же, убедила бы его, что он просто не выспался и поэтому видит реальность в искаженном свете, и, разумеется, она была бы права.

На площадке виднелись некоторые следы пребывания сообщества Любителей Иисуса. Маленькая лужица, которую срыгнул один из юных оазианцев во время вступительной речи Питера. Пара башмаков, изготовленных специально в подарок Питеру, но на несколько дюймов меньше, чем нужно (ошибка, которая не вызвала ни смущения, ни удивления, ее лишь молча приняли к сведению). Полупрозрачный янтарный кувшин с водой, почти порожний. Металлический блистер (лекарственный знак любезности СШИК), из которого было выдавлено все до последней таблетки. Две декоративные подушки, на которых двое самых маленьких детишек прикорнули, когда взрослая беседа забрела слишком далеко в незримые эмпиреи.

Питер помедлил несколько секунд, а потом подобрал подушки и сложил их вместе. Затем он опустился на землю, подсунув подушки под голову и бедро. Усталость тут же начала вытекать из его тела, словно сама почва поглощала ее. Он пожалел, что не один сейчас.

— τы недоволен нашей кроваτью, — заметил Любитель Иисуса—Один.

Свистящий кластер на последнем слове не позволил Питеру понять его, и он переспросил:

— Простите, я не расслышал, что вы только что...

— τы был... не рад, — сказал Любитель—Один, стиснув перчатки в старательных поисках произносимого слова, — в нашей кроваτи. ςон никогда не пришел.

— Да, это правда, — признался Питер с усмешкой. — Сон не пришел.

Он чувствовал, что честность — лучшая политика. И без излишней дипломатии может быть еще достаточно недоразумений.

— Здеςь ςон придеτ к τебе, — заключил Любитель—Один, обозначив взмахом затянутой в перчатку руки открытое пространство вокруг.

— Да, сон придет ко мне.

— Хорошо, — сказал оазианец. — Значиτ, вςе будеτ хорошо.

Все будет хорошо? Да, были все основания надеяться на это. Питер чувствовал, что его здешняя миссия идет на лад. Уже случились необъяснимые маленькие удачи — и вправду маленькие, их нельзя назвать настоящими чудесами, но и этого достаточно, чтобы сказать: Бог проявляет особый интерес к его планам. Например, Питер рассказывал про Ноя и Потоп (по просьбе оазианцев), и в тот самый миг, когда в Писании разверзлись небеса, на самом деле начался дождь. А потом был еще удивительный случай, когда все они закончили работу перед наступлением ночи и жаровни погасли. Они сидели в темноте, и Питер читал наизусть первые стихи Книги Бытия (снова по просьбе оазианцев), и на словах Бога «да будет свет» одна из жаровен вдруг снова с шипением ожила и окатила всех золотым сиянием. Совпадения — вне всяких сомнений. Питер не был суеверен. Гораздо ближе к истинному чуду, как он считал, были искренние проявления веры и братства со стороны этих людей, так невероятно не похожих на него самого.

С другой стороны, не обошлось и без некоторых разочарований. Или не разочарований в прямом понимании, просто неудач коммуникации. И он даже не представлял, почему это произошло, не мог понять, чего же в самом деле он не понял.

Например, фотографии. Если он чему и научился за многие годы, так это тому, что лучший — и кратчайший — путь к сближению с незнакомыми людьми — это показать им фотографию жены, дома, себя в юные годы, одетым по моде и с прической ушедшего десятилетия, фотографии родителей, братьев и сестер, фотографии детей. (Ну, детей-то у него нет, но это сама по себе хорошая тема для разговора. Люди всегда спросят: «А дети?» — считая, что самое лучшее ты приберег напоследок.)

Наверное, зря он устроил представление «Покажи и расскажи» на такую многочисленную группу оазианцев. Семь с лишним десятков человек изучали его фотографии, передавая друг другу, и почти у всех виденное не совпадало с комментариями Питера. Хотя, честно говоря, Любители Иисуса, сидевшие рядом и имевшие возможность сопоставить образ и пояснения к нему, тоже понимали с трудом.

— Это моя жена, — объясняет Питер, вытаскивая верхнюю фотографию из пластикового кармашка альбома и протягивая ее Любителю Иисуса—Один, — Беатрис.

— Беаτриς, — повторяет Любитель Иисуса—Один, плечи содрогаются в такт его усилиям.

— Сокращенно — Би, — говорит Питер.

— Беаτриς, — произносит Любитель Иисуса—Один.

Он осторожно держит фотографию пальцами в перчатках строго горизонтально, как будто опасается, что миниатюрная Беатрис, позирующая в своих джинсах цвета шелковицы и свитере из искусственного кашемира, соскользнет с бумажки на землю. Питер все думал, могут ли эти люди видеть в общепринятом смысле, поскольку ничто на их лицах даже отдаленно не напоминало глаз. Они не слепы, это очевидно, но... а вдруг они не в состоянии декодировать двухмерное изображение?

— τвоя жена, — говорит Любитель Иисуса—Один, — волоςы очень длинны.

— Были, раньше, — отвечает Питер. — Теперь они короче.

Интересно, длинные волосы — это привлекательно или отвратительно для тех, кто не имеет их вовсе?

— τвоя жена любиτь Ииςуςа?

— Конечно любит.

— Хорошо, — говорит Любитель Иисуса—Один, протягивая фотографию сидящему рядом, а тот принимает ее, словно святыню.

— А на следующей фотографии, — сообщает Питер, — дом, в котором мы живем. Он находится в предместье... э-э... в городке недалеко от Лондона, в Англии. Как видите, наш дом почти такой же, как все остальные дома вокруг него. Но внутри он отличается. Точно так, как все люди выглядят одинаково снаружи, но внутри, благодаря вере в Господа, они отличаются друг от друга.

Питер огляделся, чтобы оценить, насколько доходчиво это сравнение. Десятки оазианцев стояли на коленях концентрическими кругами, центром которых был он сам, и торжественно ждали, пока прямоугольная карточка доберется до них. За исключением цвета одеяний и некоторой несущественной разницы в росте, все они выглядели одинаково. Среди них не было ни толстых, ни мускулистых, ни долговязых, ни кривобоких. Ни мужчин, ни женщин. Просто ряды компактных, стандартизированных созданий, одинаково припавших к земле, одетых в платье идентичного фасона. А под капюшонами у них коагулированное мясное рагу, в котором он не может, не может, никак не может распознать лицо.

— Игла, — сказало существо по имени Любитель Иисуса— Пятьдесят Четыре, содрогнувшись. — Ряд игла. Ряд... ножа.

Питер понятия не имел, о чем он. На фотографии было невзрачное здание бывшей городской управы и тонкие прутья металлической ограды вокруг него.

— А это, — сказал Питер, — это наш кот Джошуа.

Любитель Иисуса—Один созерцал фотографию секунд пятнадцать или двадцать.

— Любиτель Ииςуςа? — спросил он наконец.

Питер рассмеялся.

— Он не может любить Иисуса, — сказал он. — Джошуа — кот.

Эта информация была встречена молчанием.

— Он не... Он животное. У него нет... — Слово «самосознание» пришло Питеру на ум, но он его отверг. Слишком много свистящих звуков в начале. — Мозг у него очень мал. Он не может думать, что хорошо, что плохо или для чего он живет. Он только ест и спит.

Он чувствовал, что несправедливо так говорить. Джошуа умел гораздо больше. Но правда и то, что он был аморальным существом и никогда не беспокоился о том, зачем он появился на этот свет.

— И все-таки мы его любим, — прибавил Питер.

Любитель Иисуса—Один кивнул:

— Мы τоже любим τех, кτо не любиτ Ииςуςа. Хоτя они умруτ.

Питер отделил еще одну фотографию.

— А вот это, — сказал он, — моя церковь дома.

Он чуть было не повторил остроту Би-Джи насчет того, что они не собирались бороться за архитектурные премии, но сподобился вовремя прикусить язык. Прозрачность и простота — вот что ему нужно здесь, по крайней мере до тех пор, пока он не поймет, насколько эти люди подготовлены.

— Игла. τак много иглы, — сказал оазианец, чей номер Любителя Иисуса Питер еще не выучил.

Питер нагнулся вперед, чтобы взглянуть на фото вверх ногами. Никаких игл на ней он не увидел. Только уродливый глуповатый фасад церкви, взявшей чуточку от псевдоготического стиля в виде арки и металлических ворот в изгороди, окружающей здание. Затем он заметил острия на концах прутьев.

— Нам нужно держать воров подальше, — объяснил он.

— Вор умреτ, — согласился кто-то из оазианцев.

Следующим в стопке шло еще одно фото Джошуа, на котором он спит, свернувшись на одеяле, и прикрывает лапкой глаза. Питер вытащил эту карточку и спрятал под низ, потом достал другую.

— Это задний двор церкви. Раньше там была стоянка машин. Сплошной бетон. Мы сняли бетон и заменили почвой. Мы решили, что люди могут прийти в церковь пешком или припарковаться на улице... — Еще не договорив, он уже понял, что половина того, что он сказал, если не все, скорее всего, совершенно непостижимо для этих людей. Но он не мог остановиться. — Мы рисковали. Но риск оправдался... это было... это привело к успеху. Появилось много хорошего. Выросла трава. Мы посадили кусты и цветы и даже несколько деревьев. Теперь, когда тепло, там играют дети. Там, откуда я прибыл, погода не всегда теплая...

Он нес околесицу. Соберись, сказал он себе.

— Где τебя?

— Что?

Оазианец приподнял фотографию:

— Где τебя?

— На этой меня нет, — сказал Питер.

Оазианец кивнул. Отдал карточку соседу.

Питер извлек следующее фото из пластикового футляра. Даже если бы воздух Оазиса не был таким влажным, он бы уже взмок от пота.

— Это я в детстве, — пояснил он. — Фотографировала тетя, кажется. Сестра моей матери.

Любитель Иисуса изучил изображение Питера в трехлетнем возрасте. На ней Питер, маленький по сравнению с окружающей обстановкой, но все же заметный в ярко-желтой парке и оранжевых рукавицах, махал в камеру. Это была одна из немногих семейных фотографий, оставшихся в доме матери Питера после ее смерти. Питер очень надеялся, что оазианцы не попросят показать фотографию отца, потому что мать уничтожила их все до одной.

— Очень выςокий дом, — прокомментировал Любитель Иисуса—Пятьдесят Четыре, имея в виду высотный дом на заднем плане фотографии.

— Это было ужасное место, — сказал Питер. — Унылое. И к тому же опасное.

— Очень выςокий, — повторил Любитель Иисуса—Пятьдесят Четыре, передавая квадратный листок следующему в ряду.

— Мы перебрались в другое место, где было лучше. Вскоре после этого, — сказал Питер. — В любом случае там было безопаснее.

Оазианцы одобрительно загудели. Перебраться туда, где лучше и безопаснее, — такая идея была им очень близка.

Тем временем фотографии продолжали путешествовать в толпе. Один оазианец спросил Питера насчет фотографии с церковью. На ней несколько прихожан собрались снаружи, по очереди входя в синюю дверь. Среди них был Дьюар — ветеран войны в Афганистане, который прыгал на костылях, отказавшись от бесплатного протеза, предложенного министерством обороны, поскольку очень ценил любой повод, чтобы поговорить о войне.

— У мужчины неτ ноги, — заметил оазианец.

— Верно, — подтвердил Питер. — Была война. Его нога была сильно ранена, и докторам пришлось ее отрезать.

— Человек τеперь умер?

— Нет, он жив-здоров. Совершенно.

Отовсюду донесся удивленный шепот, послышались возгласы: «ςлава Вςевышнему!»

— А это, — сказал Питер, — моя свадебная фотография. Это я и моя жена Беатрис в день, когда мы поженились. А у вас бывают свадьбы?

— У нас бываюτ ςвадьбы, — сказал Любитель Иисуса— Один.

Не прозвучал ли его ответ слегка насмешливо? Раздраженно? Устало? Чисто информативно? Питер не мог определить. Интонации вообще не было как таковой, насколько он мог расслышать. Лишь старательные попытки экзотической плоти сымитировать работу голосовых связок.

— Она познакомила меня с Христом, — прибавил Питер. — Она привела меня к Богу.

Эти слова взволновали оазианцев гораздо сильнее, чем все фотографии.

— τвоя жена находяτ Книгу, — сказал Любитель Иисуса— Семьдесят-С-чем-то. — Читаюτ, читаюτ, читаюτ раньше τебя. Учаτ τехнику Ииςуςа. Поτом τвоя жена идуτ к τебе и говоряτ: «У меня еςτь Книга ςτранных Новых Вещей. Чиτай τеперь τы. Мы не погибнем, но будем имеτь жизнь вечную.

В таком изложении это скорее было похоже на прелюдию к совращению Евы змием в райском саду, нежели на будничные христианские аллюзии Би в больничной палате, где они впервые встретились. Но было интересно, что оазианец совершил такое усилие и процитировал Евангелие от Иоанна. Наверное, Курцберг научил их этому.

— Курцберг учил вас?

Ответа не последовало. Любитель Иисуса молчал.

— Дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную, — сказал Питер.

— Аминь, — отозвался Любитель Иисуса—Один, и вся паства эхом повторила то же самое. Слово «аминь» казалось милостиво скроенным как раз под их рты, или какую там часть тела они используют для разговора. — Аминь, аминь, аминь.

Свадебное фото добралось до оазианца в оливково-зеленой рясе. Он — или она? — отпрянул.

— Нож, — сказал оазианец. — Нож!

И правда, на картинке Питер и Би сжимали рукоять громадного ножа, собираясь отрезать ритуальный кусок свадебного торта.

— Это традиция, — пояснил Питер. — Ритуал. Это был очень счастливый день.

— ςчаςτливый день... — эхом отозвался оазианец, будто папоротник влажно хрустел под ногами.

Питер повернулся в гамаке на другой бок, прячась от рассветных лучей. Растопленный оранжевый свет становился горячее. Питер лег на спину, уставившись на небо, фиолетовые пятна — видения после яркого солнца — танцевали перед глазами в безоблачном просторе. Скоро видения исчезли, а небо стало золотым, словно позумент. Бывал ли хоть раз домашний восход таким же золотым? Он не мог припомнить. Он вспоминал золотистый свет на постели, искрящийся мех Джошуа, плавные линии обнаженных бедер Би, когда утро было теплым и она сбрасывала простыни. Но никогда не бывало, чтобы золотело все небо, ведь небеса за окном спальни были голубыми, кажется? Питер рассердился на свою забывчивость.

Как много он хотел рассказать Би и как мало написал. Когда появится следующая возможность послать ей письмо, он не подведет, ему помогут заметки, которые он нацарапал в своих блокнотах, чтобы перечислить все самые важные события, случившиеся за последние сто шестьдесят часов. Но нюансы он упустит. Он забудет безмятежные, безмолвные, задушевные моменты между ним и его новыми друзьями, неожиданные проблески взаимопонимания в тех областях, где, как ему казалось, сгустилась непроглядная и безнадежная тьма. И даже это золотое небо он забудет упомянуть.

Записные книжки лежали в рюкзаке, где-то на дне. Надо бы, наверное, держать их в гамаке, тогда он сможет поведать им свои мысли и впечатления, как только они возникнут. Да, но вдруг он уколется карандашом во сне или карандаш провалится в дырку сетки на жесткий пол внизу. От удара весь графит внутри может раскрошиться, и очинить карандаш будет невозможно. Питер очень дорожил своим карандашом. Если с ним обращаться должным образом, то он прослужит еще долго, когда все шариковые ручки потекут, когда высохнут все чернила и выйдут из строя все пишущие машинки.

К тому же он наслаждался часами, проведенными в гамаке, часами, свободными от каких-либо дел. Пока он трудился вместе со всеми на земле, его мозг постоянно гудел, живо реагируя на проблемы и отыскивая решения. В его служении каждая встреча может стать судьбоносной. Ничто не должно приниматься как данность. Оазианцы действительно считали себя христианами, но очень слабо разбирались в учении Христа. Сердца их переполняла аморфная вера, но умам недоставало понимания — и они это знали. Их пастору нельзя было расслабиться ни на минуту, слушая их, наблюдая за их реакциями, выискивая проблеск света.

И если говорить о делах более мирских, ему нужно было так же сосредоточиться на физическом труде: перетаскивание камней, приготовление раствора, копание ям. Когда завершалась дневная работа и оазианцы шли по домам, какое блаженство было залезть в гамак и знать, что можно больше ничего не делать. Как будто сеть вылавливала и подвешивала его над стремниной ответственности в некоем лимбе. Это не был лимб в католическом понимании, разумеется, а благодатные нети между сегодняшними и завтрашними трудами. Шанс побыть праздным животным, ничем не владеющим, кроме собственной шкуры, животным, вытянувшимся в темноте или дремлющим на солнце.

Сеть, из которой ему соорудили гамак, была одной из многих на площадке. В сетях оазианцы перетаскивали кирпичи. Они приносили их... откуда? Оттуда, где эти кирпичи водились. Через кустарник к церкви. Четверо оазианцев, по одному на каждый угол сети, обвязанный вокруг его (или ее?) плеча, торжественно шествовали, неся груду кирпичей, будто гроб с покойником. И хотя будущая церковь находится не слишком далеко от основной группы домов — просто достаточно отдаленно, чтобы придать ей обособленный статус, — это все-таки довольно долгий путь, если несешь кирпичи. Похоже, поблизости не было никакого доступного колесного транспорта.

В это Питеру верилось с трудом. Колесо было таким полезным, таким самоочевидным изобретением, разве не так? Даже если оазианцы никогда раньше не задумывались о колесе, они должны были перенять колесо, как только увидели его в ходу на базе СШИК. Внетехнологический образ жизни достоин уважения, слов нет, но, безусловно, никто, если у него есть выбор, не станет таскать кирпичи рыбацкой сетью.

Рыбацкой? Он назвал ее так потому, что она так выглядела, но, должно быть, она сплетена для иной цели — может, даже специально для того, чтобы носить в ней кирпичи. Больше в ней никакой надобности не было. На Оазисе нет океанов, нет больших водоемов и рыбы, стало быть, тоже.

Нет рыбы. Интересно, возникнут ли из-за этого проблемы с пониманием ключевых мест в Библии — тех, где упоминается рыба. И таких ведь много: Иона и кит, чудо с хлебами и рыбами, рыбаки из Галилеи, ставшие учениками Христа, и вообще аналогия с «ловцами рыб и человеков»... А вот и у Матфея в тринадцатой главе, о том, что «подобно Царство Небесное большой сети, закинутой в море и собравшей рыб всякого рода...». И даже «Бытие» начинается с того, что первыми Бог создал морских существ. Сколько же страниц Библии придется ему пропустить как непереводимые?

Ну нет, он не должен слишком отчаиваться по этому поводу. Его проблемы отнюдь не уникальны, более того, они в порядке вещей. Миссионеры в Папуа — Новой Гвинее в двадцатом веке были вынуждены найти способ справиться с тем, что местные жители понятия не имели, что такое овца, а местный эквивалент — кабаны — не слишком-то работал в контексте христианских парабол, поскольку папуасы рассматривали кабанов как добычу, которая должна быть убита. Здесь, на Оазисе, ему тоже придется встретиться с подобными испытаниями — просто нужно отыскать наилучший возможный компромисс.

С какой стороны ни глянь, они с оазианцами пока что очень хорошо наладили общение.

Перекатившись на живот, он посмотрел сквозь сетку вниз. Его сандалии аккуратно стояли рядышком прямо под ним на гладком бетонном полу. Оазианский бетон не требовал затирки, он растекался почти сам по себе, а высохшая поверхность была матовая и на ощупь походила не на бетон, а на нелакированное дерево. Сцепление с полом было в самый раз для мягкой кожаной обуви оазианцев, на таком полу нельзя было поскользнуться.

Неподалеку от сандалий лежало одно из немногочисленных орудий труда на стройке: широкая ложка размером с... как бы описать это для Би? Размером с небольшой совок? С велосипедный насос? Полицейский жезл? В любом случае сделана она была не из металла или дерева, а из какого-то стекла, прочного как сталь. Ею перемешивали раствор в баке, не позволяя ему застыть раньше положенного. Прошлой ночью, то есть пять или шесть часов назад, перед тем как забраться в гамак на ночлег, он добрых двадцать минут счищал с этой ложки остатки раствора, соскабливая его пальцами. Остатки валялись повсюду. Он славно потрудился, несмотря на усталость. Ложка была готова к следующему рабочему дню. Отец Питер — единственный, кто мог делать эту работу, потому что он был сильнее всех.

Он улыбнулся при мысли об этом. Он никогда не был особенно сильным человеком. В прошлой жизни его колотили другие алкоголики, его без труда скручивали полицейские. Однажды он сорвал спину, попытавшись донести Би до постели. («Я толстая! Я слишком толстая!» — кричала она, и он еще сильнее мучился от стыда, что уронил ее на пол.) Здесь же, среди оазианцев, он считался силачом. Здесь он стоял у чана с раствором и перемешивал его великанской ложкой, окруженный любующимися им слабыми созданиями. Он понимал, что это глупо, но тем не менее было в этом что-то духоподъемное.

Весь процесс сооружения дома был здесь до абсурдного прост, однако эффективен. Бак с раствором, примитивный, точно котелок, в котором раствор мешался вручную, был типичным примером общего уровня технического прогресса. Церковные стены, постепенно обретавшие форму, не имели никакой скелетообразующей структуры — ни металлической арматуры, ни деревянного каркаса. Ромбовидные кирпичи просто лепились поверх фундамента и скреплялись один с другим. Очень уж хлипкой казалась эта конструкция, исполненная таким опасно-упрощенным способом.

— А что, если случится буря? — спросил Питер Любителя Иисуса—Один.

— Буря?

Верхняя часть расселины на лице Любителя—Один — младенческие лбы, — так сказать, мягко изогнулась.

— Что, если подует сильный ветер? Не снесет ли он церковь с лица земли?

Питер громко и мощно изобразил губами дуновение ветра, а мимикой и жестами — крушение здания.

Причудливый лик Любителя—Один изогнулся чуть сильнее, — видимо, это должно было означать не то веселье, не то потрясение, а может, вообще ничего не значило.

— ςвязь разорвуτςя никогда, — сказал он. — ςвязь крепко, да, очень крепко. Веτер для него как... — Он протянул руку и скользнул по Питеровым волосам, едва коснувшись их, чтобы показать, насколько бессилен ветер.

Заверение было не менее детским, чем сам метод строительства, но Питер решил поверить в то, что оазианцы знают, что делают. Может, их поселок и не впечатлял архитектурными изысками, но выглядел достаточно устойчивым. И еще ему пришлось признать, что раствор, скрепляющий кирпичи, был на удивление прочен. Во время нанесения он был похож на кленовый сироп, однако через час становился твердым, как янтарь, и сцеплял намертво.

Во время строительства церкви не использовали ни лесов, ни лестниц, ничего металлического или деревянного. Вместо этого, чтобы взобраться на высоту, применялся метод одновременно и чудовищно громоздкий, и очаровательно действенный. Большие резные блоки затвердевшего мха — того же самого, из которого мастерились оазианские лежанки, — складывались ступеньками и прислонялись снаружи к зданию. Каждый «трап» был приблизительно двух метров в ширину и такой высоты, какая требовалась, дополнительные блоки подставлялись по мере того, как рос уровень кирпичной кладки. За истекшие несколько дней ступени поднялись на высоту в два Питеровых роста, но, несмотря на свой размер, они были явно временными, просто строительными приспособлениями, имевшими к окончательной концепции не большее отношение, чем обычно имеет приставная лестница. Они были к тому же более мобильны — на самом деле. Если налечь всем вместе, их можно было легко сдвинуть в сторону. Питер не раз помогал передвигать эти трапы, и, хотя он не мог с уверенностью определить, сколько весит каждый, поскольку двигали сообща, ему показалось, что вес трапа не больше, чем, скажем, у холодильника.

Абсолютная простота подобной техники очаровывала Питера. Конечно, она бы не подошла для строительства небоскреба или кафедрального собора, если только окружающая обстановка не позволила бы обустроить помост размером с футбольное поле, однако для возведения скромной церкви была поразительно разумна. Оазианцы просто поднимались по ступеням, каждый нес один-единственный кирпич. Они останавливались на вершине своей импровизированной лестницы и окидывали взглядом (глаза у них там, или зрительная щель, или что-то еще) верхнюю кромку стены — так пианист перед концертом, должно быть, окидывает взглядом всю клавиатуру. Затем вклеивают кирпич в нужную лунку и спускаются вниз за следующим.

По всем меркам это была очень трудоемкая работа. В самые горячие часы на площадке работало не меньше сорока оазиан-цев, и у Питера сложилось впечатление, что их было бы даже больше, если бы не риск столкнуться друг с другом по пути. Работа делалась по старинке, неспешно, но без перерывов, пока каждый (или каждая) из них не достигал своего очевидного предела и не уходил на какое-то время домой. Они работали молча, по большей части совещаясь, если возникала новая задача, которую нужно было решить или что-то могло пойти не так. Питер не мог сказать, были ли они счастливы. Самым пылким его намерением было узнать их достаточно хорошо, чтобы понять, счастливы ли они.

Были ли они счастливы, когда пели? Рассуждая логически, если бы пение было для них пыткой, они не стали бы петь. Будучи их пастором, он определенно не рассчитывал на то, что они встретят его массовым песнопением «О, Благодать», и они с легкостью могли придумать какой-то иной способ приветствия. Может быть, им нужен проводник для их радости.

Счастье — штука иллюзорная, неуловимая, она похожа на лесного мотылька, который сливается с древесной корой, никогда не знаешь, здесь он или уже упорхнул... Одна молодая женщина, новоиспеченная христианка, сказала ему как-то: «Видели бы вы меня год назад, когда мы с дружками гульбенили, мы ржали как кони, хохотали без конца, люди оборачивались нам вслед, чтобы посмотреть, что же такого смешного, и мечтали, вот бы и им так здорово проводить время, мы просто летали, мы были на седьмом небе, и все это время я постоянно думала: „Господи, помоги, мне так ужасно одиноко, так ужасно грустно, я хочу умереть, я не в состоянии выносить эту жизнь ни минуты более“, — понимаете, что это значит?»

А еще был Йен Дьюар, разглагольствующий о своей службе в армии, жалующийся на крохоборов и хапуг, кравших у солдат самое необходимое. «Сам купи себе бинокль, друган, один броник на двоих, а если тебе ногу отрезали, то прими-ка эти две таблеточки, потому что морфина у нас для тебя нету». И однажды после пятнадцати минут этих жалоб, помня о том, что другие люди терпеливо ждут своей очереди поговорить с ним, Питер прервал эти излияния: «Простите меня, Йен, но вам нет нужды все время перебирать свои обиды. Бог там был. Он был с вами. Он видел все, что там происходило. Он все видел». И Йен не выдержал, и разрыдался, и сказал, что он знал это, знал и потому, несмотря на все это, несмотря на все жалобы и гнев, глубоко в душе он был счастлив — счастлив по-настоящему.

И еще была Беатрис, в тот день, когда он сделал ей предложение, день, когда все шло наперекосяк. Он сделал ей предложение в десять тридцать, в удушающе-жаркое утро, когда они стояли у банкомата на центральной улице, собираясь пойти за покупками в супермаркет. Наверное, ему следовало бы опуститься на одно колено, потому что ее «да, ну давай» прозвучало неуверенно и как-то неромантично, как будто она считала его предложение не более чем прагматичным решением сэкономить на квартирной аренде. А потом банкомат проглотил ее карточку, и ей пришлось идти в банк, чтобы ее вызволить, встречаться с менеджером, и тот полчаса мурыжил ее, бедную, как будто она самозванка, укравшая карточку и выдающая себя за какую-то другую, настоящую Беатрис. Это унижение закончилось тем, что она в праведном гневе разорвала все отношения с этим банком. Потом они пошли в магазин, но смогли позволить себе едва ли половину того, что было в их списке покупок, а вернувшись на парковку, обнаружили, что вандалы нацарапали на их машине свастику. Будь это что угодно, но не свастика, — карикатурный пенис, матерное слово, что угодно, — они бы, наверное, оставили все как есть, но это надо было непременно убрать, и стоило это кучу денег.

И так продолжалось весь день: у Би в телефоне сдохла батарейка, первый гараж, куда они подъехали, был закрыт, во втором не было отбою от клиентов, так что их с Би машину ремонтировать не взялись, банан, который они попытались съесть на ланч, внутри оказался гнилым, у Би лопнул ремешок на туфле, и ей пришлось припадать на одну ногу, машина стала издавать странные звуки, в третьем гараже им озвучили цену покраски и заодно сообщили, что выхлопная труба у них прохудилась. В довершение всего они так долго добирались до квартиры Би, что купленные ими дорогущие бараньи отбивные от жары подгуляли. Для Питера это было последней каплей. Ярость охватила всю его нервную систему. Он схватил пенопластовый подносик с отбивными и собирался выбросить его в мусорное ведро, швырнуть со всей силы, чтобы наказать мясо за такую бессовестную уязвимость. Но мясо было куплено не на его деньги, и ему удалось — едва-едва — сдержаться. Он убрал продукты в холодильник, плеснул воды себе в лицо и пошел искать Би.

Она стояла на балконе, уставившись в кирпичную стену, которая окружала многоквартирный дом, где она жила, стену, увенчанную колючей проволокой и кусками битого стекла. Щеки у нее были мокрые.

— Прости меня, — сказал он.

Она нащупала его руку, и пальцы их сплелись.

— Я плачу от счастья, — объяснила она.

А солнце наконец позволило облакам укрыть себя, воздух посвежел, нежный ветерок гладил их по волосам.

— Это самый счастливый день в моей жизни.

 

11

Он впервые осознал, что и она тоже прекрасна 

— Боже благослови наше единение, oτeζ Пиτер, — обратился к нему кто-то.

Ослепленный светом, Питер неловко повернулся, чуть не вывалившись из гамака. На фоне восходящего солнца к нему приближался силуэт оазианца. Единственное, что Питер понял, — голос не принадлежал Любителю Иисуса—Пятьдесят Четыре, единственному, чей голос Питер умел отличать на слух, без дополнительных подсказок.

— Доброе утро, — ответил он.

«Боже благослови наше единение» означало именно это — и не больше. Оазианцы прибавляли Господнее благословение повсюду, что могло означать и то, что они понимают смысл благословения глубже большинства христиан, и то, что они не понимают его вовсе.

— Я иду ςτроиτь нашу ζерковь опяτь.

Две недели, проведенные среди этих людей, заострили слух Питера, он тотчас же сообразил, что гаерковь — это церковь. Он задумался над тем, с чем ассоциируется у него этот голос, и ему вспомнилась канареечно-желтая ряса.

— Любитель Иисуса—Пять?

— Да.

— Спасибо, что ты здесь.

— Для Бога я ςделаю вςе, чτо Он хочеτ, чτо угодно, когда угодно.

Даже теперь, слушая Любителя—Пять, Питер недоумевал, что отличает этот голос от голоса ну, скажем, Любителя—Пятьдесят Четыре? Уж точно не звучание. Чудесного разнообразия тембров, к которому он привык на Земле и даже на базе СШИК, среди оазианцев не существовало вообще. Ни звучных баритонов или писклявых сопрано, ни сиплых контральто или нервных теноров. Ни яркости, ни тусклости, никаких оттенков, никаких эмоций — ни агрессии, ни стыда, ни sang-froid или соблазнительности, ни высокомерия или униженности, ни свежести или печали. Может быть, он, невежественный чужеземец, и не мог уловить нюансы, но он был уверен, что на самом деле нюансов не было. Как если бы рассчитывать на то, что чайка, или дрозд, или пингвин будут криком отличаться от своих сородичей. Они для этого просто не приспособлены.

Но вот что оазианцы действительно могли — это использовать язык определенным образом. Например, Любитель Иисуса—Пятьдесят Четыре искусно избегал слов, которые не мог выговорить. Подобные ухищрения («на боковую» вместо «спать», «познавать» вместо «учиться» и тому подобные) делали его речь довольно эксцентричной, зато беглой, создавая иллюзию, что он свободно владеет инопланетным наречием. А вот Любитель Иисуса—Пять, напротив, и не думала избегать трудностей. Она просто пыталась разговаривать на общепринятом английском языке, и если попадались слова с большим количеством «с» или «т», ну что ж, значит, не повезло. К тому же она прилагала гораздо меньше усилий, чтобы говорить понятно, нежели некоторые ее соплеменники, — у нее не содрогались плечи, когда нужно было откашлять согласную, поэтому и понять ее порой было гораздо труднее.

Ее, у нее, ей. Почему он воспринимает ее как существо женского пола? Из-за канареечного одеяния? Или он действительно чувствует что-то на уровне скорее инстинктивном, не поддающемся анализу?

— Мы не много можем сделать, пока не придут остальные, — сказал он, высвобождаясь из гамака. — Можно было бы еще поспать.

— Я проςнуτьςя в иςпуге. Иςпуге, вдруг τы уйдешь.

— Уйду?

— ςШИК придет ςегодня, — напомнила ему она. — Взяτь τебя домой.

— База СШИК — не мой дом, — сказал он, застегивая сандалии.

Сидя на корточках, Питер оказался почти лицом к лицу с Любительницей Иисуса—Пять. Она была низковата для взрослой. И вправду ребенок, что ли? Да нет, вряд ли. А может, она глубокая старуха. Он понятия не имел. Он знал только, что она была очень прямолинейна, даже по оазианским меркам, что она могла работать всего минут двадцать-тридцать и часто отдыхала и что у нее были отношения с кем-то, кто не был Любителем Иисуса, и это было причиной ее печали — или того, что Питер принимал за печаль. Вообще-то, он не мог бы поклясться, что этот неверующий был ее кровным родичем. Возможно, это был ее друг. Да и с печалью — это его, Питера, собственные догадки, оазианцы же не плачут, не вздыхают, не закрывают лицо руками, значит она сказала нечто позволившее ему прийти к такому выводу.

Питер попытался припомнить еще что-нибудь о Любителе Иисуса—Пять, но не смог. К сожалению, так уж устроен человеческий мозг: он просеивает личные отношения и восприятия через сито памяти, оставляя только самые характерные, возможно, даже не самые важные моменты.

В самом деле, надо как можно больше записывать в следующий раз.

— ςШИК забереτ τебя, — повторила Любитель Иисуса— Пять. — Я боюςь, τы не вернешьςя.

Он вышел через брешь в стене, которой потом суждено стать дверью, и остановился в тени церкви, чтобы облегчиться прямо на землю. Моча была более насыщенного оранжевого цвета, нежели раньше, и он подумал, что, наверное, стал слишком мало пить. Оазианцы пили экономно, и он следовал их примеру. Один большой глоток из пластиковой фляжки сразу после пробуждения, несколько глотков через равные промежутки времени в течение рабочего дня — и все. Оазианцы безропотно наполняли его флягу, как только вода в ней подходила к концу, они проделывали неблизкий путь до поселка и обратно, а ему не хотелось причинять им лишнее беспокойство.

Они вообще превосходно заботились о нем. Такие исключительно закрытые люди, проводящие львиную долю своего времени по домам в тихих беседах среди друзей и сородичей, они тем не менее приняли его с распростертыми объятиями. Фигурально выражаясь. Они не были, что называется, душа нараспашку. Однако их добрые чувства к Питеру были несомненны. Каждый божий день, пока трудился на стройке, он то и дело видел мельком, как кто-то идет через кустарник, неся ему подарок. То блюдо жареных шариков, напоминающих самосы, то стакан какого-то теплого пряного соуса, то ломоть чего-то рассыпчатого и сладкого. Его, так сказать, коллеги-строители редко перекусывали на площадке, предпочитая традиционное домашнее питание, время от времени кто-то мог отщипнуть парочку лепестков белоцвета прямо с земли, если тот был молоденький и сочный. Однако приготовленное заранее угощение, эти маленькие подношения предназначались ему одному. Питер принимал их с непритворной благодарностью, поскольку постоянно испытывал голод.

Теперь уже меньше. Дабы не прослыть обжорой, он за эти триста шестьдесят с лишним часов научился резко ограничивать потребление калорий и вспомнил то, что усвоил давным-давно, еще в свои беспутные годы: человек может выжить и даже вести активную жизнь, потребляя минимум топлива. Если его вынуждают к этому обстоятельства. Или если он постоянно пьян и не заботится об этом. Или — как теперь — если вдохновенно трудится.

Когда он вернулся к Любителю Иисуса—Пять, та сидела на полу, опираясь спиной о стену. В такой позе подол ее рясы задрался и беззаботно выставил на свет божий ее худенькие бедра и то, что между ними. Питер мельком взглянул на ее наготу, и ему показалось, что он явственно увидел анус, но ничего похожего на гениталии там не оказалось.

— Раςςкажи мне еще из Книги ςτранных Новых Вещей, — попросила она.

«...Мужчину и женщину сотворил их», — пришло ему на ум.

— Вы знаете историю про Адама и Еву? — спросил он.

— Вςе иςτории Книги благоςловенны Гоςподом. Вςе они хороши.

— Да, но знаете ли вы эту? Слышали ее раньше?

— Давно, — призналась она. — τеперь опяτь.

— От Курцберга?

— Да.

— А почему Курцберг сам не остался здесь, чтобы рассказать вам эту историю снова?

Питер задавал этот вопрос в самых разных вариациях с тех самых пор, как прибыл в поселение. И до сих пор не добился вразумительного ответа.

— оτеζ Курζберг выйτи вон. Оςτавиτь наς беς ςебя. Как и τы оςτавишь.

Ее изрезанное расщелинами лицо, обычно здорового розового цвета, сильно побледнело от сложных конвульсий.

— Я уйду ненадолго. И скоро вернусь.

— Да, иςполни ςвое пророчеςτво, пожалуйςτа.

Она говорила, как говорила всегда, — ни игриво, ни умоляюще. Прозаически скучным тоном, не громче других оазианцев, но тем не менее с экспрессией. А может, Питер сам это додумал? Наверное, он все придумывает, находя различия там, где их нет, в своей одержимости постичь этих людей. Как-то раз они с Би читали статью в каком-то журнале, в которой рассказывалось, что кошки на самом деле не обладают индивидуальностью, а все это придумали их хозяева. И все особые звуки и неординарное поведение, которое демонстрирует ваш кот, есть не что иное, как стандартный набор генетических черт, присущих определенному подвиду. Ужасная статья, написанная самодовольным журналистишкой с залысинами. Би была потрясена. А это непростое дело — потрясти Би.

— Скажите мне, Любитель Иисуса—Пять, — спросил Питер. — Тот, кто печалит вас, кто не верит в Христа, — это ваш сын?

— Мой... браτ.

— А есть ли у вас еще братья и сестры?

— Один живой. Один в земле.

— А твои отец с матерью?

— В земле.

— А есть у вас собственные дети?

— Боже, пожалуйςτа, неτ.

Питер кивнул, как будто понял. Он знал, что не слишком умен, и до сих пор не нашел ни одного подтверждения половой принадлежности Любителя—Пять.

— Прошу простить мне мою глупость, Любитель Иисуса— Пять, но вы мужчина или женщина?

Она не ответила, просто склонила голову набок. Ее лицевая расщелина не искажалась, когда она бывала озадачена или смущена, в отличие от Любителя Иисуса—Один. Питеру было невдомек, то ли это потому, что она умнее, то ли просто менее уязвима.

— Вы только что упомянули... Сказали мне о своем брате. Вы назвали его своим братом, а не сестрой. Что делает его вашим братом, а не сестрой?

Она несколько секунд обдумывала то, что она сказал.

— Бог.

Он попытался снова:

— Вы брат своему брату или сестра?

И снова она задумалась.

— τебе я называю ςебя словом «браτ», — ответила она, — поτому чτо ςлово «ςеςτра» очень τрудно говориτь.

— А если бы слово «сестра» было легким, то что бы вы сказали?

Она переменила позу, ряса снова прикрыла ее пах.

— Ничего.

— В истории про Адама и Еву, — нажимал он, — Бог создал мужчину и женщину. Мужской и женский пол. Два разных вида людей. У вас тоже два разных вида?

— Мы вςе разные, — ответила она.

Питер с улыбкой отвернулся. Он понял, что разбит наголову. Сквозь дыру в стене, которая в скором времени станет красивым витражным окном, он заметил вдалеке процессию оазианцев, несущих сети, полные кирпичей.

Тут его осенила мысль, а вместе с нею и осознание того, что он не попросил никого из сшиковцев показать ему старое поселение оазианцев — то, которое они так таинственно бросили. Одна из тех оплошностей, которых Би, будь она здесь, ни за что не допустила бы. Простое упоминание о месте под названием Си-два обязательно вызвало бы у нее вопрос насчет Си-один. И в самом деле, что же с ним, Питером, такое? Беатрис в те редкие моменты, когда подобные ляпсусы выводили ее из себя, винила Питера в том, что у него синдром Корсакова. Это была, конечно, шутка. Они оба знали, что алкоголь тут ни при чем.

— Любитель—Пять? — позвал он.

Она не ответила. Оазианцы скупы на слова. Пора бы принять как должное, что они слушают и ждут, когда придет черед той части вопроса, которую они смогут понять.

— Когда отец Курцберг был с вами, — продолжал Питер, — в предыдущем... там, где вы жили раньше, поблизости от базы СШИК, вы строили церковь?

— Неτ.

— Почему нет?

Она подумала минуту:

— Неτ.

— А где проходила служба?

— оτеζ Курζберг приходи в наши дома, — сказала она. — ζелый день он ходи оτ одного дома к другому дому и к другому дому. Мы ждем его. Мы ждем долго. Поτом он приходи, чиτай из Книги, мы молимςя, поτом он уйτи.

— Есть и такой способ, — дипломатично согласился Питер. — Это хороший способ. Иисус сказал: «Ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

— Мы никогда Ииςуςа не видели, — сказала Любитель Иисуса—Пять. — ζерковь лучше.

Питер улыбнулся, не в силах противостоять наплыву гордости. Он искренне надеялся, что материальная церковь, конечно же, лучше.

— Но где сам отец Курцберг жил? — нажал он. — Я имею в виду, где он спал, пока был с вами?

Он представил себе Курцберга спеленатым в коконе в ванне, потеющим всю ночь в модных пижамах. Будучи мужчиной щуплым, пастор наверняка поместился бы в оазианской кровати.

— У оτζа курζберга еςτь машина, — сказала Любитель— Один.

— Машина?

— Большая машина. — Она развела руки, описав неровный прямоугольник, не дающий ровно никакого представления о том, что за машина была у Курцберга.

— Вы имеете в виду, что он просто уезжал, чтобы провести ночь... э-э... спать на базе СШИК?

— Неτ. Машина еςτь кроваτь. Машина еςτь еда. Машина еςτь вςе.

Питер кивнул. Ну конечно. Это же банальнейшее решение. И вне всякого сомнения, такую же машину, может быть даже ту же самую, на которой ездил Курцберг, предоставили бы в его распоряжение, если бы он только попросил. Но он твердо стал на свой путь и не жалеет об этом. Он чувствовал, что между Курцбергом и его паствой была дистанция, барьер, который никакому взаимному уважению и дружелюбию не преодолеть. К своему первому пастору оазианцы относились как к пришельцу, и не только в буквальном смысле. Обитая в машине, он сообщал им о том, что в любую минуту может включить зажигание, нажать на газ и уехать.

— Как вы думаете, где Курцберг теперь?

Любитель—Пять помолчала. Теперь остальные Любители Иисуса уже приблизились, легкие подошвы издавали чуть слышные шаги. Кирпичи были, несомненно, очень тяжелы, но оазианцы несли их, не сопя и не дрожа от напряжения.

— Здеςь, — сказала наконец Любитель, махнув рукой перед собой.

Похоже, так она обозначала мир в целом.

— Вы думаете, он жив?

— Я верю. Воля Божья.

— Когда он... э-э... — Питер умолк, формулируя в уме вопрос, достаточно специфический для нее, — сказал ли он «до свидания»? Я имею в виду, когда вы видели его в последний раз. Когда он покидал вас, сказал ли он: «Я ухожу и больше не вернусь»? Или сказал: «Увидимся на будущей неделе», или... что он сказал?

Она снова молчала.

— Не «до ςвидания».

— Боже благослови наше единение, оτеζ Пиτер, — обратились к нему голоса.

Итак, оазианцы возвратились строить свою церковь, или — ζерковь, как они ее называют. Питер лелеял надежду отучить их когда-нибудь от этого слова, заменив его другим. В этом был весь он, этот народ, — они строили церковь по кирпичику и не могли выговорить название того, что они создавали с такой истовой преданностью. Несправедливо как-то.

Не так давно Питер начал часто, но без навязчивости говорить «Небо» вместо «церковь»: «Возводим наше Небо» (ни одной свистящей!) — или пытался соединить оба слова в похожем предложении. И, памятуя о том, что надо избегать двусмысленности, он позаботился о том, чтобы объяснить разницу между «небом» с маленькой и «Небом» с заглавной буквы. Оба места дают безопасное и гостеприимное пристанище для тех, кто принял Господа в сердце своем, но одно — физическое место действия, а второе — состояние вечного духовного единства с Богом.

Мало кто из оазианцев стал использовать новое слово, очень немногие. Большинство предпочитали «ζерковь», хотя это слово заставляло конвульсивно содрогаться их тела. А у тех, кто согласился со словом «небо», произносилось оно одинаково, что с большой буквы, что с маленькой, хотя они и уверяли отца Питера, что понимают разницу.

— Небо τам, — говорил Любитель Иисуса—Пятнадцать, указывая на небеса, а потом, на строящуюся церковь: — Небо τуτ.

Питер улыбнулся тогда. По его собственному убеждению, Небеса находятся не в небе. У Небес нет астрономических координат, они существуют повсюду и во всем одновременно. Но наверное, было еще слишком рано приобщать оазианцев к этой метафизике. Они умели различать то место, которое они строили, и Бога, частью которого они хотели стать, — уже хорошо.

— Хорошо, — похвалил он.

— Хвала Ииςуςу, — отозвался Любитель Иисуса—Пятьде-сят, звук его голоса был похож на чавканье грязи под ногами.

— Хвала Иисусу, — подтвердил Питер чуть опечаленно.

В определенном смысле очень жаль, что Иисуса нарекли Иисусом. Это чудесное имя, замечательное имя, но Даниил, или Давид, или даже Неемия были бы куда легче для здешних обитателей. А уж Си-два, Оазис или маленькую девочку из Оскалузы, давшую имя этой планете, им лучше бы вообще не упоминать.

— Как вы называете это место? — не раз и не два спрашивал их Питер.

— Здеςь, — отвечали они.

— А весь этот мир, — уточнял он, — не только ваши дома, но всю землю вокруг, насколько вы можете видеть, и даже то, что дальше, чем вы видите, за горизонтом, куда садится солнце?

— Жизнь, — отвечали они.

— Бог, — отвечали они.

— А на вашем языке? — настаивал Питер.

— τы не ςможешь ςказаτь эτо ςлово, — сказал Любитель Иисуса—Один.

— Я могу попытаться.

— τы не сможешь ςказаτь эτо ςлово.

Невозможно было понять, было это раздражение, неуступчивость, непоколебимый отпор или же просто Любитель—Один невозмутимо дважды повторил одно и то же утверждение.

— А Курцберг мог?

— Неτ.

— А он... Когда Курцберг был с вами, он учил какие-то слова на вашем языке?

— Неτ.

— А вы говорили какие-то слова на нашем языке, когда только встретили Курцберга?

— Мало.

— Наверное, было очень трудно.

— Бог помогаеτ нам.

Питер не мог понять, то ли это было горестное восклицание, то ли добродушное — что-то вроде закатывания глаз, если бы у них было что закатить, — то ли оазианец просто констатировал Божью помощь.

— Вы так хорошо говорите на моем языке, — сделал Питер ему комплимент. — Кто вас учил? Курцберг? Тартальоне?

— Франк.

— Франк?

Франк — наверное, это было имя Тартальоне, данное при крещении. Кстати говоря...

— А Франк был христианином? Любителем Иисуса?

— Неτ. Франк, он... Любиτель Языка.

— А Курцберг тоже учил вас?

— Языку — неτ. Он учил τолько ςлово Божье. Он чиτал из Книги Новых ςτранноςτей. ςначала мы понимаем ничего. Поτом помогай Франк и Бог помогай, ςлово за ςлово мы понимаем.

— А Тарт... Франк. Где он сейчас?

— Не ς нами, — послышался голос из-под капюшона оливково-зеленой рясы.

— Он уйτи прочь, — прибавил голос из канареечно-желтого капюшона. — Оςτавиτь наς беς ςебя.

Питер попробовал вообразить, о чем могла спросить Би, будь она рядом, — насколько более широкую картину разглядела бы она. Она обладала мастерством замечать не только видимое, но и невидимое глазу. Питер окинул взглядом все собрание — десятки коротышек, одетых в пастельные тона, чудные лица под капюшонами, перепачканные землей подошвы башмаков. Они уставились на него, словно он — экзотический обелиск, передающий послания издалека. Позади них, занавешенные моросью тумана, мерцали тусклым янтарным светом несуразные строения их города. Места там было намного больше, чем для всех тех, кто сидел здесь напротив него.

— А Франк учил только Любителей Иисуса? — спросил Питер. — Или он учил всех, кто хотел учиться?

— У τех, кτо не имееτ любви к Ииςуςу, неτ желания учиτьςя. Они говоряτ: «Зачем нам говориτь языком, придуманным для иных τел».

— Они... Те, кто не желал учить английский, злились на то, что СШИК здесь?

Но не было никакого смысла спрашивать оазианцев о чувствах. Особенно о чувствах других.

— Трудно ли... — спросил он, пытаясь зайти с другой стороны, — трудно ли производить еду, которую вы отдаете СШИК?

— Мы ςправляемςя.

— Но такое количество... не слишком ли... Вам стоит больших усилий добывать так много провизии? Не слишком ли это много?

— Мы ςправляемςя.

— Но что, если бы... Если бы СШИК здесь не было, вам было бы легче жить?

— ςШИК привезτи нам τебя. Мы благодарны.

— Но... э-э... — Питер был полон решимости выведать, как те оазианцы, которые не являются Любителями Иисуса, воспринимают присутствие СШИК. — Каждый из вас работает для того, чтобы производить еду, ведь так? И Любители Иисуса, и... э-э... другие. Вы все трудитесь вместе.

— Много рука делаюτ быςτрое дело.

— Ну да, конечно. Но нет ли среди вас тех, кто говорит: «Почему мы должны это делать? Пусть люди из СШИК сами выращивают себе еду»?

— Вςе знаюτ нужду лекарςτва.

Питер какое-то время переваривал услышанное.

— Значит ли это, что все вы... э-э... Все вы принимаете лекарства?

— Неτ, τолько мало. Мало из малых. Любиτелям Ииςуςа τеперь не нужно лекарςτво, хвала Ииςуςу.

— А как насчет тех, кто не любит Иисуса? Неужели они более подвержены болезням?

Этот вопрос спровоцировал разногласия — редкостное событие среди оазианцев. Несколько голосов, похоже, сказали: «Да, те, кто не любят Христа, болеют больше». А вот остальные, кажется, сказали, что нет, у них все так же, независимо от веры. Последнее слово осталось за Любителем Иисуса—Один, который высказал то, что упустили все прочие.

— Они погибнуτ, — сказал он. — С лекарςτвами или без лекарςτв они погибнуτ навечно.

А затем, слишком скоро, время Питера истекло. Грейнджер приехала точнехонько, как и обещала, — через триста шестьдесят восемь часов после их последнего разговора. По крайней мере, он решил, что это Грейнджер.

Она предупредила его, что в следующий раз приедет на большей машине, грузовик куда удобнее для поставок, нежели джип. Скорее всего, этот грузовик и появился в поле зрения, приближаясь к Си-два со стороны невидимого горизонта, замаскированный утренним сиянием. Питер предположил, что поселение казалось Грейнджер призрачным городом, потому что на его улицах обычно не было никаких внешних признаков общественной жизни, шумевшей внутри. Для оазианцев улицы были проводниками от одного дома к другому, а не пространствами для регулярного общения.

Грузовик подъехал и остановился позади дома со звездой. Грузовик? Он больше напоминал микроавтобус, транспорт, довольно часто встречающийся в английских городах; на таком развозят молоко или хлеб. Логотип СШИК у него на боку был мал и неприметен, больше похожий на татуировку, чем на тщеславный фирменный знак. Эмблема каких-нибудь цветоводов СШИК. Торговцы рыбой СШИК. Едва ли он свидетельствовал о могущественной мегакорпорации.

Когда прибыл транспорт, Питер трудился на стройплощадке, перемешивая раствор. Он наблюдал приближение автомобиля издали, с расстояния сотен метров. Оазианцы — близорукие, с не поддающимся оценке слухом и куда сильнее сосредоточенные на своей работе — машины не заметили. Питер подумал: а что, если он притворится, будто тоже ничего не замечает, и продолжит свои дела здесь со своей паствой? Выйдет ли Грейнджер в конце концов из машины, придет ли сюда пешком, чтобы встретиться с ними? Или въедет на микроавтобусе прямо на стройплощадку будущей церкви? Или, потеряв терпение, отправится восвояси?

Он знал, что невежливо и даже по-детски грубо заставлять ее ждать, но он хотел, чтобы она покинула свою металлическую раковину и по-настоящему вступила в контакт с этими людьми — с людьми, которых она и за людей-то не считала, с этими людьми, от которых у нее «мурашки по коже». На самом деле в них вообще нет ничего страшного или противного. Если достаточно долго смотреть в их лица, их физиогномика перестает вызывать ужас, а безглазая расщелина оказывается нисколько не страшнее человеческого носа или бровей. Как жаль, что Грейнджер этого не понимает.

Только Питер собрался объявить своим соратникам о том, что должен их ненадолго покинуть, как заметил движение в дверном проеме дома, помеченного звездой. Оттуда вышел оазианец. Насколько Питер знал, с этим человеком он прежде никогда не встречался. Балахон на оазианце был мышиного цвета. Дверца машины распахнулась, и Грейнджер вышла наружу, видение в белом.

Питер повернулся было, чтобы сделать объявление, но в этом уже не было нужды — остальные строители заметили прибывшую и прекратили работу. Все положили на пол то, что он или она держали в руках, осторожно и тихо. Любитель Иисуса— Пятьдесят Два — женщина, согласно произвольным прикидкам Питера, — была на середине трапа с кирпичом в руках. Она замерла, посмотрела на кирпич, на стену, где сиропообразный раствор должен был вот-вот высохнуть. Ей явно было трудно решить — продолжить работу или остановиться, однако после секундных колебаний она стала спускаться по ступенькам. Словно решила, что приклеивание кирпича — слишком важная задача, чтобы делать ее впопыхах, отвлекаясь на сенсационное событие. Прочие оазианцы лопотали меж собой на своем наречии. Единственное слово, которое Питер понял, было единственным словом, отсутствующим в оазианском языке, — «лекарство». Любитель Иисуса—Один робко приблизился к Питеру.

— Пожалуйςτа, Пиτер, — сказал он. — Еςли Бог не будеτ разочарован... Еςли Ииςуς и Дух ςвяτой не будуτ разочарованы... Я оςτавлю ςτроиτельςτво ζеркви и помогу неςτи лекарςτва.

— Конечно, — сказал Питер, — пойдемте вместе.

Он прямо ощутил, как волна облегчения прокатилась по сгрудившимся оазианцам, словно общее трепетание. Интересно, это Курцберг внушил им страх разочаровать Бога или они просто чересчур рьяно стараются угодить своему пастору? Он пообещал себе при первой же возможности поговорить с ними о Божьем сострадании и снисходительности: «Иго Мое благо, и бремя Мое легко» и тому подобное. Или же ему придется отыскать замену животноводческой метафоре.

Питер и Любитель Иисуса—Один шли через кустарник. Прочие остались на площадке, как будто для того, чтобы не напугать представительницу СШИК массовым нашествием, а может, из почтения к Любителю Иисуса—Один, избранному ими в качестве посредника.

Оазианец в серой рясе, вышедший из поселения, чтобы встретить Грейнджер, не приблизился к машине ни на шаг. Ему вручили белую картонную коробку, и он принял ее с торжественностью священника, несущего Святые Дары, хотя коробка весьма напоминала громадную упаковку от пиццы. Похоже, он не торопился ее унести. Если они с Грейнджер и обменялись несколькими словами, то разговор теперь прервался, поскольку оазианец пристально смотрел на Любителя Иисуса—Один и Питера, преодолевающих расстояние между строительной площадкой и поселком.

Грейнджер тоже смотрела на них. Она была одета, как и прежде, в белую спецовку и хлопчатые брюки, косынка плотно укутывала волосы и шею. Ее хрупкая мальчишеская фигурка казалась массивной рядом с оазианцем.

— Кто это? — спросил Питер Любителя—Один, когда они подошли поближе.

— สีคฉ้นรี่ณ, — ответил Любитель—Один.

— Не Любитель Иисуса?

— Неτ.

Интересно, подумал Питер, есть ли хоть малейшая надежда, что он когда-нибудь выучит оазианский язык? Не имея ничего общего с английским языком, этот язык звучал так, словно целое поле ломкого тростника и напоенного влагой салата косили с помощью мачете.

— А вы не упустите возможности получить свою долю лекарств?

— Лекарςτва для вςех, — сказал Любитель—Один.

Питер не мог определить, то ли его тон был спокойным и уверенным, то ли жалобно-возмущенным, то ли обреченным.

Все четверо сошлись в тени дома со звездой. Надпись «ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ» стерлась настолько, что стала совсем неразборчивой. Можно было принять ее за брызги-следы от бомбочки с краской, брошенной об стену.

Любитель Иисуса поклонился Грейнджер:

— ςожалею, что вам пришлось ждаτь здеςь долго.

— Я постараюсь убраться поживее, — ответила она.

Шутки шутками, но она, безусловно, была напряжена. Мотор работал, несмотря на стикер-предупреждение от СШИК, налепленный на ветровом стекле: «ЭКОНОМЬ ГОРЮЧЕЕ! ДО ВЕНЕСУЭЛЫ ПУТЬ НЕБЛИЗКИЙ».

— Привет, Грейнджер, — сказал Питер.

— Привет, как житье?

Говорила она как-то «американистее», чем раньше, будто пародировала какого-то янки. И как-то сразу нахлынула тоска по Би, стало больно, будто его ударили в живот. Словно, наскучавшись без нее, он наобещал себе, что она скоро приедет к нему. Что машина СШИК будет непременно сливового цвета «воксхолл» и Би будет стоять рядом с ней и махать ему рукой — так по-детски, как она умеет, — и приветствовать его на своем неповторимом йоркширском диалекте.

— Спите под открытым небом? — спросила Грейнджер.

— А что, так заметно?

Глаза ее прищурились, словно она подвергла его беглому осмотру.

— Одни люди загорают. Другие просто сгорают.

— Я не чувствую, что обгорел.

— Давно смотрелись в зеркало?

— Забыл прихватить с собой.

Она кивнула: ну да, мол, как же иначе-то.

— Я вам сейчас дам крем. Чуточку поздновато для первого применения, я думаю, да ладно...

Она поглядела на Любителя Иисуса—Один и другого оазианца:

— Кстати говоря, я еще не закончила передачу лекарств... Э-э... с кем я должна иметь дело насчет этого? Кому из вас я должна сообщить информацию?

— Я понимаю больше, чем другой здеςь, — сказал Любитель Иисуса—Один. — Объясни мне про лекарςτва на сегодня. — Потом он обратился к соплеменнику: — สีคฉ้นรี่ณ, ฉ้คน รี่รนฉ้ร.

Второй оазианец шагнул ближе и открыл крышку коробки под таким углом, чтобы Грейнджер и Любитель Иисуса—Один видели содержимое. Питер держался поодаль, но заглянул в коробку и увидел множество пластиковых флаконов и маленькие картонные упаковки; только немногие были в ярких коммерческих обложках, большинство различалось только печатными аптечными этикетками.

— О’кей, — сказала Грейнджер, по очереди указывая на каждую группу лекарств. — Это у нас аспирин и ацетаминофен, как обычно. Здесь у нас аналоги.

— Имя, оτ которого вςе другое имя проиςходяτ, — сказал Любитель Иисуса—Один.

— Верно, — сказала Грейнджер. — Еще вот тут десять упаковок патентованного ацетаминофена — тайленола. А вот эти голубые и желтые упаковки — леденцы, они как конфеты, но у них в составе декстрометорфан и фенилэфрин — противокашлевое и от заложенного носа. В смысле, я не знаю, есть ли у вас... гм...

Она откашлялась. Было непонятно, то ли она изображала кашель нарочно для оазианцев, то ли действительно у нее запершило в горле.

— А вот это — диклофенак. Тоже анальгетик и противовоспалительное, хорошо при артрите — мышечных и суставных болях. — Она покачала локтем и покрутила плечом, имитируя дискомфорт при артрите. — Еще применяется при мигренях и... э-э... менструальных болях.

Голос Грейнджер уныло поник. Она, несомненно, мало верила в то, что ее слова имеют хоть какой-то смысл для тех, кому они предназначены. Она говорила все быстрее и все менее определенно, почти бормотала. Питер уже бывал свидетелем подобного поведения, когда неопытные или неумелые проповедники, пытавшиеся завоевать враждебную аудиторию, начинали чувствовать, что вот-вот проиграют баталию. Невнятные приглашения как-нибудь заглянуть в церковь, сказанные скорее для отвода глаз всевидящего Бога, нежели в надежде, что хоть кто-то действительно придет.

— Еще кремы с кортизолом, ваши любимые, в голубых и белых тюбиках, — продолжила Грейнджер, — и группа антибиотиков. Гентамицин, неомицин, флуклоксациллин. Все широкого спектра, я вам объясняла в прошлый раз. Зависит от индивидуальной реакции. Если бы вы... э-э... если бы вы дали мне отзывы, по своему опыту использования определенных антибиотиков, мы могли бы посоветовать вам более предметно.

— Анτибиоτик привеτςτвуеτςя, — сказал Любитель Иисуса—Один, — но болеуτоляющие нужны больше. Еςτь ли другой аςпирин и парацеτамол, в другом цвеτе и имени?

— Нет, я уже сказала вам, это все. Но не забудьте, есть еще диклофенак. Он очень эффективен и хорошо переносится большинством... э-э... пациентов. Могут быть некоторые гастроэнтерологические побочные эффекты, как и у других анальгетиков.

Она небрежно потерла живот. Питер понял, что она сильно расстроена, но не желудочно-кишечные проблемы тому виной.

— И еще, — продолжила Грейнджер, — у нас есть нечто совершенно другое, не имеющее отношение к боли. Вы этого еще не видели. Не знаю, поможет ли оно вам. Я имею в виду не лично вас, а... э-э... вообще всех здесь.

— Название?

— Название на упаковке — глюкорапид. Это фирменное название. В составе инсулин. Это против диабета. Вам что-нибудь известно про диабет? Это когда организм не может сам регулировать уровень глюкозы в крови.

Оазианцы ни словом, ни жестом не отреагировали на ее вопрос, но лица были повернуты к ней и неподвижны.

— Глюкоза — это как... ну, сахар, — сказала Грейнджер, запинаясь.

Она с силой прижала пальцы к запотевшему лбу, словно ей самой не мешало бы принять пару болеутоляющих пилюль.

— Простите, это, наверное не имеет никакого смысла, но инсулин резервный, так что...

— Мы благодарны! — сказал Любитель Иисуса—Один. — Мы благодарны. — И он прекратил мучения Грейнджер, дав соплеменнику знак, чтобы тот закрыл коробку.

Все последующее произошло в мгновение ока. Оазианец в серой рясе и Любитель Иисуса—Один перенесли коробку с лекарствами в дом со звездой. Через несколько минут они возвратились, каждый нес округлый куль, бережно прижимая его к груди, словно ребенка. Они спрятали кули в багажник машины и вернулись за новыми. После нескольких таких походов другие оазианцы — Питеру они были незнакомы — стали им помогать. Помимо кулей, в которых содержался белоцвет в сушеном и дробленом виде, были еще широкие пластиковые тубы с затейливыми смесями, предназначение которых, после того как повара СШИК добавят туда воды, — стать супами, паштетами, десертами и один бог знает чем еще. Тубы и мешки меньшего размера содержали приправы и специи. Каждый куль, мешок или туба были обозначены этикетками, нацарапанными маркером корявыми печатными буквами. Трудно было определить, кем они были нацарапаны — персоналом СШИК или затянутой в перчатку оазианской рукой.

Питер по просьбе Грейнджер сел к ней в машину. Она пожаловалась, что ее одолела влажность, но по лицу ее Питер видел: она не рассчитывает на то, что он ей поверит; передача медикаментов обессилила ее и психологически, и физически. Кондиционированная кабина, отделенная от забитого продуктами грузового отсека, была для нее убежищем, где она могла восстановить силы. Она не смотрела на снующие за окнами фигуры в рясах. Каждые несколько минут рессоры вздрагивали под грузом нового мешка, куля или тубы, загруженных в багажник. По всей видимости, долгий опыт общения с оазианца-ми свидетельствовал о том, что оазианцы на все сто процентов честно выполняют свою часть обмена. А может, Грейнджер и должна была проверять, но не могла себя заставить сделать это.

— Вы рискуете получить рак, если не будете беречься, — заметила она, откручивая крышечку тюбика с мазью от ожогов.

— Я хорошо себя чувствую, — запротестовал он, когда она стала намазывать средним пальцем что-то липкое ему на переносицу и лоб.

Прикосновение женской руки — руки, которая принадлежала не Би, — вызвало в нем меланхолический трепет.

— Ваша жена не обрадуется, если увидит, как поджарилось ваше лицо. — Грейнджер потянулась к зеркалу заднего вида и повернула его так, чтобы он увидел свое отражение.

Мазь совершенно не блестела, но, насколько он мог судить, ущерб, нанесенный его лицу, был минимален: несколько пятен, кое-где слезла кожа — и все.

— Я выживу, — сказал он. — Но спасибо вам.

— Всегда пожалуйста, — ответила она, вытирая пальцы о бумажную салфетку, — просто дайте мне знать, когда соберетесь вернуться в лоно цивилизации.

— Оазианцы очень цивилизованны, как оказалось. Но вам, как фармацевту, наверняка тяжело работать, не имея понятия, что творится у них со здоровьем.

— Питер... — Голова ее упала на подголовник, она вздохнула. — Давайте не забираться в эту область.

— Так люди обычно говорят о тех местах, где они и так уже пребывают.

Она повернула зеркало так, что в нем отразилось ее собственное лицо. Уголком салфетки она провела под левым глазом, вытерев потекшую тушь. То же самое она сделала с правым глазом. Питер был уверен, что Грейнджер не пользовалась тушью во время их последней встречи.

Снаружи случилась авария. Один оазианец, несший по тубе в каждой руке, одну из них выронил. Взлетело облако краснокоричневой пыли, обсыпав его башмаки, голени и подол бледно-голубой рясы. Другой оазианец остановился, оценил потери и объявил:

— Корица.

— Корица, — подтвердил первый.

Оба стояли неподвижно несколько секунд, обдумывая происшествие. Влажный вихрь унес рассыпанную белоцветную корицу, смешав ее с атмосферой. Порошок на рясе потемнел, превратившись в сверкающее пятно. Затем, без дальнейших комментариев, оба оазианца возобновили свою работу.

Питер опустил стекло, чтобы проверить, пахнет ли воздух корицей. Никакого запаха не осталось. Зато искусственная прохлада салона была немедленно разрушена мощной ароматной волной.

— Пожалуйста! — простонала Грейнджер.

Питер поднял стекло и дал возможность кондиционеру возобновить свою деятельность. Попавшие в ловушку вихри влажных испарений кружились по кабине, будто чувствовали преследование. В поисках места, куда можно было бы просочиться или впитаться, они пролетали мимо его лица, коленей, затылка. Грейнджер тоже чувствовал эти токи и всякий раз вздрагивала.

— Вы заметили, что они рассыпали корицу? — спросил Питер.

— Угу.

— Они так мило не делают из этого трагедии. Тот, кто рассыпал тубу, не стал устраивать спектакля с посыпанием головы пеплом. А его приятель не критиковал его, не поднимал шума. Они просто констатировали происшествие, переступили и пошли дальше.

— Да, это действительно вдохновляет. Весь день бы сидела и смотрела, как они валяют нашу еду по земле.

— Хотя должен сказать, — заметил Питер, — что и персонал СШИК кажется мне тоже довольно уравновешенным и расслабленным.

Питер говорил это, а сам подспудно признавал, что Грейнджер — исключение из общего правила.

— Ага, — сказала она. — Драмы — ни-ни!

— Вы имеете в виду, что действительно есть такое правило? Вроде инструкции?

Она рассмеялась:

— Нет. Нам дозволено сохранять наше милое маленькое «я». В определенных рамках.

Воздух снова посвежел, и она обернула конец косынки вокруг шеи.

Оазианцы еще грузили продукты в багажник микроавтобуса. Кули уже закончились, но пластиковые тубы все прибывали, наполненные хитроумными производными белоцвета. В эту еду вложено немыслимое количество труда, и сельскохозяйственного, и кулинарного. Похоже, что весь этот громадный труд променяли на несколько упаковок медикаментов. Ладно, довольно много упаковок, но все же...

— Как так случилось, что у СШИК оказалось столько лишних лекарств? — спросил он.

— Они не лишние, — ответила она. — Это дополнительные поставки, специально для этих целей. На борту каждого корабля доставляется новый груз — часть для нас, часть — для них.

— Целое дело, — сказал он.

— На самом деле нет. Ни расходы, ни доставка — не проблема. Лекарства не занимают много места, весят очень мало. По сравнению с журналами или... э-э... изюмом... или пепси. Ну и с людьми, конечно.

Похоже, последний предмет погрузили в багажник. Питер пригляделся сквозь тонированное стекло, ища глазами Любителя Иисуса—Один. Его не было видно.

— Я изо всех сил стараюсь оправдать стоимость своей перевозки, — сказал он.

— Никто и не жалуется, — сказала Грейнджер. — Эти... люди — оазианцы, как вы их называете, — хотели вас, и они вас получили. Так что все счастливы, да?

Но сама Грейнджер не выглядела счастливой. Она повернула зеркало в нормальное положение, для этого ей пришлось слегка потянуться, рукав ее соскользнул, обнажив руку от запястья до локтя. Питер заметил шрамы на предплечье: старые следы нанесенных самой себе порезов, следы давно зажившие, но неизгладимые. История, записанная на теле. Он знавал многих, ранивших себя. И все они были прекрасны. Глядя на шрамы Грейнджер, он впервые осознал, что и она тоже прекрасна.

 

12

Оглядываясь назад, почти определенно вижу, тогда это и случилось

Мотор урчал, возвращая его к тому, что Грейнджер называла цивилизацией. Внутри кабины воздух был прохладен и чист. А пейзаж снаружи внезапно изменился. Сотни часов под ним была земля, неизменное сопровождение его дневных обязанностей, незыблемая скала под медленно раскрывающимися небесами, знакомая до мельчайшей детали. А теперь все стало иллюзорно — образы, мерцающие за тонированным стеклом. Солнце пропало из виду, скрытое крышей машины. Питер прислонил лицо к стеклу и постарался взглянуть назад, чтобы еще раз увидеть поселение. Оно уже исчезло из виду.

Грейнджер вела машину, как всегда, со знанием дела, но казалась озабоченной и раздраженной. Она держала руль ровно и стучала по клавишам на приборной панели, заставляя плясать номера и символы на изумрудно-зеленом экране. Потерев глаза, она с трудом моргнула и, видимо решив, что воздух слишком сильно задувает ей в контактные линзы, перенастроила кондиционер.

Как непривычно было снова находиться в машине! Всю жизнь, сознательную и бессознательную, он провел внутри машин. Современные дома были машинами. Универмаги были машинами. Школы. Автомобили. Города. Все они представляли собой высокотехнологичные конструкции, связанные проводами с лампочками и моторами. Вы их включаете и не думаете о них, пока они балуют вас прихотливыми услугами.

— Похоже, вы стали королем Города Уродов, — беззаботно заметила Грейнджер. А потом, не успел он упрекнуть ее в хамстве и неуважении, прибавила: — Как, без сомнения, сказали бы иные из моих сшиковских коллег.

— Мы работаем вместе, — сказал Питер. — Оазианцы и я.

— Звучит уклончиво. И они делают именно то, чего вы от них хотите?

Он посмотрел на нее. Глаза ее фокусировались на местности впереди. Только жвачки во рту недоставало. Это соответствовало бы интонации.

— Они хотят больше узнать о Боге, — сказал он. — Вот мы и строим церковь. Конечно, молиться Богу можно где угодно. Но церковь помогает сосредоточиться.

— Намекает, что дело-то серьезное, ага?

Снова он посмотрел ей в лицо, на этот раз пристально, пока она не откликнулась косым взглядом.

— Грейнджер, — спросил он, — почему у меня возникает чувство, что мы поменялись ролями? В этом диалоге, я имею в виду? Это вы — служащая огромной корпорации, основавшей здесь колонию, а я — пастор-левак, который должен быть озабочен тем, чтобы этих человечков не эксплуатировали.

— Ладно, я постараюсь быть более стереотипной, — легко согласилась она. — Может, кофе пособит.

Грейнджер подхватила термос с пола и попробовала устроить его на бедре. Держа руль левой рукой, правой она попыталась отвинтить плотно закрученную крышку. Рука дрожала.

— Позвольте вам помочь.

Она протянула ему термос. Он отвинтил крышку и налил ей кофе. Масляно-бурая жидкость уже остыла, и пар не шел.

— Вот.

— Спасибо, — сказала она и глотнула. — Ну и бурда.

Он засмеялся. Лицо Грейнджер выглядело необычно, когда оказалось так близко. Красивое, но нереальное, словно отлитое по шаблону личико целлулоидной куклы. Губы слишком совершенны, кожа слишком бледна. Но может, это было связано с золотым солнечным восходом или с тем, что за последние триста шестьдесят восемь часов он привык к лицам оазианцев и начал воспринимать их как норму. А Грейнджер в норму не вписывалась.

— Я вот тут подумал кое о чем, — сказал он. — Лекарства, которые вы им возите, предназначены именно им, правильно?

— Правильно.

— Но из того, что вы там говорили Любителю Иисуса— Один...

— Иисуса — что?

— Любитель Иисуса—Один. Его имя.

— Это вы его так назвали?

— Нет, он сам себя так называет.

— А, ну ладно.

Ее лицо было безучастно, возможно с намеком на ухмылку. Он не мог сказать, то ли она совершенно не согласна с ним, то ли полагала, что вся затея — безумие.

— Так или иначе, — настаивал он, — судя по вашей беседе о диабете, оазианцы понятия не имеют, что такое диабет. Тогда зачем им инсулин?

Грейнджер покончила с кофе и закрутила крышку на термосе.

— Наверно, я не хотела, чтобы он пропал зря, — сказала она. — Инсулин предназначался не им, это были наши запасы. Но нам они больше не нужны. — Она помолчала. — Северин умер.

— Северин? Парень, с которым я летел?

— Угу.

— У него был диабет?

— Был.

Питер старался восстановить в памяти совместное с Севери-ном путешествие. Такое ощущение, будто это произошло в другой жизни, когда-то давно, а не несколько недель назад.

— Когда он умер?

— Прошлой ночью. Эта фраза мало что значит здесь, я знаю. Ближе к концу ночи. — Она покосилась на часы. — Около восемнадцати часов назад. — Она чуть помолчала. — Вам вести похоронную церемонию. Если согласитесь.

И снова Питер попытался вернуться мыслями ко времени, которое он делил с Северином. Он припомнил, как Би-Джи спросил Северина, какой тот веры, и Северин ответил: «Абсолютно никакой. Всегда был и всегда буду».

— Может, Северин не хотел бы никакой церемонии? Он был неверующий.

— Множество людей не верят в Бога. Проблема же в том, что мы не можем выбросить мертвеца в мусоросжигатель, не устроив ему хоть какую-то панихиду.

Питер взвесил это на мгновение.

— Нельзя ли... э-э... хотя бы примерно намекнуть, какого рода панихиды ожидает большинство персонала?

— Это вам решать. У нас есть сколько-то католиков, есть баптисты, есть и буддисты... Любую конфессию назовите — кто-нибудь да найдется. Я бы не слишком напрягалась по этому поводу. Вас выбрали, потому что... Ладно, давайте скажем: если бы вы были ревностный пятидесятник или ревностный кто угодно, вас бы тут не было. Кто-то изучил ваше резюме и решил, что вы справитесь.

— Справлюсь с похоронами?

— Справитесь... с чем угодно. — Она стиснула руль и глубоко вздохнула. — Со всем.

Какое-то время Питер сидел и молчал. За окном все так же мелькал пейзаж. Густой аромат белоцвета в разных ипостасях начал проникать в кабину, вползая со стороны багажника.

Дорогой Питер, — писала Би , — у нас большие неприятности.

Он сидел в своей квартире, еще не мытый, голый. Мурашки бежали по телу — «большие неприятности».

Слова жены были посланы две недели назад, или, если точно, двенадцать дней тому. Она молчала первые сорок восемь часов его проживания у оазианцев, явно понимая, что все написанное ею не будет прочитано до его возвращения. Но через два дня она все равно написала, невзирая ни на что. И писала на следующий день и на следующий. Она написала еще одиннадцать сообщений, и все они теперь хранились в светящихся капсулах внизу экрана. На каждой капсуле стояли цифры — дата передачи сообщения. Для его жены эти письма уже были Историей. Для него они являлись замороженным Настоящим, которое придется прожить. Голова гудела от необходимости открыть их все, раздавить эти капсулы одиннадцатью скорострельными ударами пальцев, и еще она гудела от осознания, что это можно сделать только по очереди.

Он мог начать читать их часом раньше, еще в машине, возвращаясь из поселения. Но дурное настроение Грейнджер отбило охоту просить, чтобы она предупредила его, когда они окажутся достаточно близко к базе СШИК и Луч сможет работать. Хотя Питер обычно не был скрытен или стыдлив, ему было бы неловко читать глубоко личное письмо от жены, сидя рядом с Грейнджер. А вдруг Би, чувствуя себя в безопасности, скажет что-то очень интимное? Сделает какой-то намек, выдающий сексуальное влечение? Нет, уж лучше смирить нетерпение и подождать, когда он останется один.

Войдя в свою квартиру, он сбросил одежду с единственным желанием — добраться до душа прежде всего остального. Последние несколько недель, работая с оазианцами и засыпая под открытым небом, он свыкся с потом и пылью, но поездка на базу в машине с кондиционером пробудила в нем отвращение к грязи, облепившей тело. Он хорошо помнил это чувство еще со времен своего бездомного существования, когда его приглашали в какой-нибудь идеально чистый дом и он сидел на краешке велюрового дивана пастельных тонов, опасаясь испоганить его своей чумазой задницей. Так что, едва проскользнув в квартиру, он решил принять быстрый душ, пока Луч разогревается и проводит рутинную проверку своих электронных внутренностей. Но, как ни странно, сообщения Би загрузились мгновенно. И как магнитом притянули его к экрану, заставив сесть грязным.

У нас большие неприятности, — писала Би . — Я не хочу, чтобы ты переживал, находясь так далеко, не в состоянии ничего изменить. Но все стремительно катится в тартарары. Не пугайся, милый, это я не про нас с тобой. Я имею в виду вообще, вся страна (по всей видимости). В нашем местном универсаме на большинстве полок вместо ценников висят объявления с извинениями, повсюду пустые полки. Вчера не было свежего молока и свежего хлеба. Сегодня только порошковое молоко, молоко с добавками, сгущенка, даже кофе исчез и еще маффины, бублики, булочки, чапати и пр. Я подслушала, как два человека в очереди ругались о том, сколько упаковок заварного крема должно отпускаться в одни руки. Упоминали «моральную ответственность».

Би.

В новостях утверждают, что проблемы со снабжением вызваны хаосом на дорогах после недавнего землетрясения в Бедворте. Что похоже на правду, судя по заголовкам. (Видел, как взрывается верхушка пирога, когда он слишком быстро поднимается в духовке? Так вот, длинный разлом на М6 выглядит именно так.) Конечно, другие дороги теперь полностью забиты машинами, направленными в объезд.

С другой стороны, если подумать, то к югу от зоны землетрясения должно быть полно кондитерских и булочных. Я хочу сказать, что мы точно не зависим от грузовиков, идущих по М6 от самого Бирмингема, только чтобы доставить нам кусок хлеба! Я подозреваю, что все это свидетельство невероятного неумения универсамов вести дела. Могу поспорить, что у них просто нет сноровки, чтобы работать с разными поставщиками. Если бы рынку позволили реагировать более органично (не ищи каламбура) в подобных случаях, я уверена что и кондитерские, и булочные в Саутгемптоне или где-то еще были бы счастливы навести мосты.

Тем не менее землетрясение в Бедворте - еще не вся история, что бы там ни сообщали в новостях. Проблема с поставками еды существует давно. И погода становится все ужасней и ужасней. У нас-то солнечно и вполне сносно (ковры наконец высохли, слава Господу), но случались аномальные бури с градом в других местах, такие сильные, что погибли люди. Убитые градом!

Для новостей это были удачные недели, скажу я тебе. Материалы про землетрясение, ураганы с градом и - внимание, народ! - живописный бунт в центральном Лондоне. Началось как мирный протест против военных действий в Китае, а закончилось перевернутыми машинами, драками, полицейскими дубинками и все в том же роде. Даже очистка улиц потом дала повод для фотографий, фальшивая кровь (красная краска), стекающая с каменных львов на Трафальгарской площади и настоящая кровь брызгами на асфальте. Наверно, операторы кипятком писали от удовольствия. Извини, может, я и циник, но СМИ сильно заводится от таких сцен. Кажется, никого это не печалит, никаких моральных критериев, для них это просто рядовое событие. И пока эти фотогеничные беспорядки уходят в прошлое, простые люди продолжают жить, стараясь сделать все, что могут, смиряясь с ежедневными невзгодами.

Ладно, мне не следует так сильно стараться понять всю картину. Только Бог видит все сразу, на то Он и Начальник. А мне надо жить моей жизнью и ходить на работу. У нас прекрасное утро, светлое, прохладное, и Джошуа наверху шкафа с папками похрапывает в солнечном луче.

Моя смена начнется только в полтретьего, так что я займусь неотложными делами и приготовлю обед, а когда вернусь вечером, просто уплету все вместо тоста с ореховым маслом, как обычно. А сейчас хорошо бы позавтракать, чтобы чуть набраться сил, но в доме нет ничего, что мне по вкусу. У меня началась ломка без кукурузных хлопьев! Я потягиваю выдохшийся жасминовый чай (оставшийся после отъезда Людмилы), потому что обычный чай без молока я пить не могу. Слишком много уступок с моей стороны!

Ладно, вернемся к нашим баранам. (Только что сходила к двери за почтой.) Милая открытка от каких-то людей из Гастингса, благодарящих нас за доброту, - не могу вспомнить, о чем они, но приглашают нас приехать в гости. Тебе это будет трудновато сейчас! Еще письмо от Шейлы Фрейм. Помнишь ее? Она мать Рейчел и Билли -детишек, которые сделали тот Ноев ковчег, который висит у нас на стене. Рейчел уже двенадцать, и она «о'кей», пишет ее мама (что бы это ни значило), а Билли четырнадцать, и у него сильная депрессия. Поэтому Шейла и пишет нам. Из письма понять что-либо трудно, наверно, она писала его сама не своя. Все время упоминает «снежного барса», полагая, что я знаю все о «снежном барсе». Я пыталась ей дозвониться, но она на работе, а ко времени, когда я доберусь домой вечером, будет уже полдвенадцатого. В лучшем случае. Попробую позвонить из палаты на перерыве.

Но хватит о моей обыденной однообразной жизни без моего дорогого мужа. Пожалуйста, расскажи, что у тебя происходит. Так хочется увидеть твое лицо. Не понимаю, почему техника, позволяющая нам общаться, как мы общаемся сейчас, не может ухитриться посылать и фото! Но это от жадности. Уже чудо, что мы можем читать слова друг друга на таком умопомрачительном расстоянии. Предполагая, что ты все еще можешь читать мои, естественно... Пожалуйста, напиши как можно быстрее, что у тебя все в порядке. Я чувствую, что должна бы забросать тебя вопросами и комментариями по поводу твоей миссии, но, если честно, ты не так уж много мне рассказал обо всем. Ты больше оратор, чем писатель, я знаю. Были же времена, когда я сидела среди прихожан во время твоих проповедей и смотрела, как ты поглядывал в заметки, те самые, которые шкрябал накануне, и знала, что на этом клочке бумаги всего лишь несколько разрозненных фраз, и все же из уст твоих лилась замечательная, красноречивая, связная речь, прекрасно сложенная история, очаровывающая всех на час. Как бы я желала услышать, что ты говоришь новой пастве! Полагаю, что потом ты не записываешь эти проповеди? Я чувствую, что ни капельки НЕ ЗНАЮ этих людей, и это огорчает. Ты учишь новый язык? Полагаю, что надо бы.

Люблю,

Питер потер лицо, и вся потная, маслянистая грязь собралась на ладони темными крупицами. Читая письмо жены, он тревожился и недоумевал. Такого еще не случалось. Все это время, проведенное с оазианцами, он, занятый только работой, был спокоен и вообще эмоционально стабилен. Недоразумения если и случались, то приятные. А сейчас он чувствовал, как почва уходит из-под ног. И что-то стискивает грудь.

Он передвинул курсор на экране Луча к следующей по порядку капсуле и открыл сообщение Беатрис, которое она послала часов через двенадцать после предыдущего. Наверно, уже в свою полночь.

Я скучаю по тебе, — писала она . — Как же я скучаю по тебе! Даже не знала, что такое чувство возможно. Я-то думала, что время пролетит быстро и ты вернешься. Если бы я могла обнять тебя хоть раз, крепко-крепко, хоть на несколько минут. И тогда я стерплю твое отсутствие снова. Даже десять секунд помогли бы. Десять секунд, чтобы мои руки обвились вокруг твоего тела. И тогда я смогу спать.

И на следующий день.

В новостях кошмарные, страшные сообщения. Я даже не могу читать, даже смотреть не могу. Чуть не попросила отпуск на день. На перерыве сидела в туалете и плакала. Ты так далеко, так невозможно далеко, никогда такое расстояние не разделяло мужчину и женщину, от этой огромности меня тошнит. Не знаю, что со мной. Прости, что все это вываливаю на тебя. Я знаю, это не поможет тебе делать свое дело. О, как бы я хотела, чтобы ты был рядом. Касался меня. Обнимал меня. Целовал меня.

Слова эти его сильно задели. Именно их он хотел от нее услышать, но когда они дошли до него, то расстроили. Две недели назад он скучал по ней, причем ее не хватало ему в самом плотском смысле, и он жаждал подтверждения, что она чувствует то же самое. Да, тогда она подтвердила, что скучает по нему, что хочет обнять, все верно, но общий тон письма явил благоразумие, озабоченность тем, что его присутствие рядом с ней скорее роскошь, чем необходимость. Она казалась такой самодостаточной, и он думал, интересно, это он просто распустился от жалости к себе, подогреваемой тестостероном, или все именно так, как она это видит?

С тех пор как он поселился у оазианцев, страх его испарился. У него не было времени бояться. И, понадеявшись на легкодостижимую взаимность, которой он и Би всегда наслаждались, Питер предположил, что в целом он и Би находятся в одном душевном состоянии, что она просто продолжает жить, как жила, что ее любовь к нему подобна цвету ее глаз — никуда не исчезает и ни в малейшей мере не является помехой для обыденной жизни.

А вместо этого, пока он укладывал камни в основание церкви и счастливо сопел в гамаке, ей было больно.

Его пальцы зависли над клавиатурой, колеблясь перед ответом. Но что он может сказать, если она написала еще девять писем за эти часы и дни, для нее уже прошедшие, — писем, о которых он ничего не знал.

Он открыл еще одну капсулу.

Дорогой Питер!

Би.

Пожалуйста, не беспокойся обо мне, я уже собралась. Даже не знаю, чего я слетела с катушек. Мало спала? Или сказалось атмосферное давление последних недель. Да, я сказала, что погода была отличная, и это правда, в том смысле, что теплая и солнечная. Но по ночам было душно и тяжело дышать

Большой кусок Северной Кореи несколько дней назад снесло с лица земли. Не ядерной бомбой и не аварией на атомной станции, но циклоном «Торайи». Он пришел с Японского моря и пронзил страну, как «церемониальный меч» (конечно, не я придумала это сравнение). Десятки тысяч мертвы, вероятно, больше миллиона без крова. Тамошнее правительство сначала отрицало масштабы разрушений, так что у нас были только снимки со спутников. Сюрреалистическая картина: женщина в желтом наряде, сшитом у хорошего портного, с безукоризненной прической и маникюром, стоящая перед этой гигантской картиной, указывает на различные пятна и пятнышки и объясняет, что они означают. Вам сообщают, что это и есть множество разрушенных домов с трупами в них, но вы видите только эти прелестные ухоженные руки, порхающие над чем-то вроде полотна какого-нибудь абстракциониста. Потом правительство позволило южным корейцам и китайцам прислать на помощь людей, и стали поступать правдивые видео. Питер, я видела то, что не хотела бы видеть. Может, поэтому я так сильно заскучала по тебе. Конечно, я люблю тебя и скучаю и ты мне нужен. Но мне надо было видеть ЭТО вместе с тобой или не видеть вообще.

Я видела громадное здание, подобное гигантскому свинарнику, или как там называют помещения на фермах, где содержат свиней, крыша похожа на громадное озеро с илистой водой. Группа людей рубит крышу топорами, но не очень успешно. Потом они проделывают дыру взрывчаткой. Какая-то противная смесь мыльной жижей булькает из дыры. И это люди. Люди и вода. Перемешанные, как... не хочу подробностей. Но никогда не забуду. Зачем они это показывают? Зачем, если мы не можем помочь? Потом я видела крестьян, использующих трупы вместо мешков с песком. Спасатели со свечами на голове, воск стекает по щекам. Как такое возможно в двадцать первом веке? Я смотрела видео с большим разрешением, снятое на микрокамеру, спрятанную в чьей-то шляпе или еще где, а техника спасения жизни будто из каменного века!

Хотела бы написать больше, несмотря на то что не хочу помнить. Хотела бы послать тебе изображения, но лучше бы они стерлись из памяти. Не слишком ли эгоистично хотеть, чтобы кто-то разделил с тобой такое бремя? Но какое же это МОЕ бремя, если я сижу на диване в Англии, жуя лакричное ассорти и глядя на трупы чужеземцев, вращающиеся в грязных водоворотах, на чужеземных детей в очередях за куском брезента?

Некто с работы сказал мне сегодня: «Куда же смотрит Бог?» Я не проглотила наживку. Никогда не понимала, почему люди задают этот вопрос. Правильный вопрос для тех, кто наблюдает трагедию: «Где наше место во всем этом?» И я всегда старалась найти ответ на этот вызов. Но сейчас не могу.

Помолись за меня.

Люблю,

Питер сжал руки. Ладони слипались от грязи, свежего и старого пота. Он встал и пошел в душевую кабинку. Эрекция забавно кивала при каждом шаге. Он встал под металлический жиклер и повернул кран, подняв голову к струе. Кожа на черепе горела, когда вода проникала под спутанные волосы, находя царапинки и ссадины, о которых он и не догадывался. Сначала ледяная, вода вскоре нагрелась и растворила грязь, окутывая Питера, будто облаком. Он зажмурил глаза, предоставив воде мыть лицо, уже почти обваренное под давлением струи. Потом он обхватил ладонью яички и крепко прижимал член к животу до тех пор, пока не брызнуло семя. После этого он намылился от макушки до пят и тщательно вымылся. Водоворот в сливном отверстии держался серым дольше, чем он ожидал.

Уже отмывшись, он все стоял под горячими струями воды, и так продолжалось с полчаса или больше, пока вода неожиданно не потекла слабой струйкой. На дисплее в кабинке вспыхнули цифры: 0:00. До сих пор Питер не принимал во внимание значимость приборчика. Конечно! Вполне разумно, что расход воды должен быть ограничен каким-то часовым механизмом. СШИК — это американская корпорация, а сама мысль об экономной, бережливой американской корпорации казалась совершенно невероятной.

Как только сток перестал булькать, он услышал звук, уже привлекший его внимание, но который он принимал за гудение труб. На самом деле барабанили в дверь.

— Привет, — сказала Грейнджер, когда он открыл дверь.

Глаза ее слегка замерцали, когда она увидела его мокрым, завернутым только в полотенце, заправленное на талии. К груди она прижимала папку.

— Извините, я не слышал вас, — сказал он.

— Я стучала очень громко, — заметила она.

— Наверно, я рассчитывал, что тут есть колокольчик, или звонок, или интерком, да что угодно.

— СШИК не больно раскошеливается на ненужные приспособления.

— Да, я заметил. Одно из симпатичных качеств вашей корпорации, кто бы мог подумать.

— Гы-гы, спасибо, — засмеялась Грейнджер. — Вы говорите такие приятные слова.

За его спиной Луч издал тихий звук, электронный вздох — так он делал всегда, когда экран гас, чтобы сэкономить энергию. Питер вспомнил про Северную Корею.

— Вы слышали про Северную Корею? — спросил он.

— Это страна в... э-э... в Азии, — сказала она.

— Там был ужасный циклон. Десятки тысяч людей погибли.

Грейнджер часто заморгала, почти дрожа. Но через минуту овладела своей мимикой.

— Это трагедия, — сказала она. — И ничего не поделаешь. — Она протянула ему досье. — Здесь все, что вы хотели знать о Северине, но боялись спросить.

Он взял папку:

— Спасибо.

— Похороны через три часа.

— Ясно. А сколько это по... ну... — Он слабо махнул рукой, надеясь этим жестом изобразить разницу между тем временем, к которому он привык, и временем здесь.

Она засмеялась, демонстрируя терпение к его глупости.

— Три часа, — повторила она и подняла руку, чтобы были видны часы. — Три часа и есть три часа.

— Я не ожидал, что у меня так мало времени, — сказал он.

— Расслабьтесь. Никто не ждет пятидесятистраничной рифмованной поэмы в его честь. Просто несколько слов. Все понимают, что вы не были с ним накоротке. Просто помогите.

— То есть ничего личного?

— Но разве не это предлагают великие религии? — Она снова подняла руку с часами. — Я вернусь и заберу вас в тринадцать тридцать.

И ушла без лишних слов, захлопнув за собой дверь как раз в ту минуту, когда его полотенце свалилось на пол.

— Мы собрались здесь, — обратился Питер к притихшему и торжественному собранию, — почтить память человека, который еще рассвет тому жил и дышал, как и мы.

Он бросил взгляд на гроб, стоящий на металлической конструкции с колесами перед дезинтегратором. Инстинктивно и все в комнате тоже посмотрели на гроб. Гроб был изготовлен из картона, вторичного сырья, и отличался глянцевым блеском яблочной глазури, что и создавало эффект прочной древесины. А стойка под ним походила на ту, которые бывают в аэропортах, где просвечивают рентгеном.

— Человек, который дышал легкими, — продолжал Питер, — и легкие, возможно, были не идеально новыми, но они исправно трудились, насыщая кислородом кровь, ту же самую кровь, которая течет в жилах у нас, стоящих здесь.

Голос его был громок и чист, без напряжения, но не хватало эха, как в церквях и залах собраний. Комната для прощания, хоть и огромная, с точки зрения акустики была тесной, а печь внутри дезинтегратора издавала звук, похожий на гул далекого самолета.

— Прислушайтесь к биению сердца, — продолжал Питер. — Почувствуйте вечное трепыхание в груди, когда ваша плоть чудесным образом еще функционирует. И дрожь эта так же слаба, как тихий звук, настолько слабый, что мы не понимаем, как много он значит. Мы, может, не всегда о том задумывались, день за днем не обращая на него внимания, но мы все делили мир с Артом Северином, и он разделял его с нами. Теперь солнце ознаменовало новый день, и Арт Северин изменился. Мы собрались, чтобы встретить эту перемену.

Пришедших проститься насчиталось пятьдесят два. Питер не знал, какой процент составляет это число от всего персонала СШИК. Среди присутствующих он насчитал только шесть женщин, включая Грейнджер, остальные — мужчины, и пропорция эта означала либо то, что Северин не заслужил уважения среди коллег женского пола, либо такова была статистика соотношения полов на базе. На всех была обычная рабочая одежда. Траура никто не соблюдал.

Би-Джи и Тушка стояли впереди всех. Тушка, убранный в свободную зеленую рубаху, камуфляжные штаны и в своих фирменных теннисных туфлях, был почти неузнаваем без бороды. Би-Джи не узнать было невозможно, самое большое тело в комнате, волосы на лице подстрижены как под линеечку Белая футболка липла к мускулатуре, точно краска. Мятые белые афгани свисали с бедер, манжеты наползали на не сочетающиеся с ними начищенные до блеска туфли. Руки он сложил на груди, лицо было сосредоточенное и величественно-отрешенное. Несколько человек позади него выглядели более недоуменными, чуть выведенные из равновесия вступительной частью заупокойной речи.

— Артур Лоуренс Северин умер молодым, — продолжал Питер, — но он прожил много жизней. Он родился в Бенде, штат Орегон, сорок восемь лет назад и никогда не знал своих родителей, будучи усыновлен Джимом и Пегги Северин. Они подарили ему счастливое и деятельное детство, и провел он его в основном на открытом воздухе. Джим занимался тем, что разбивал и поддерживал туристические стоянки, обихаживал охотничьи домики и военные заставы. Арт научился управлять трактором, когда ему еще не исполнилось десяти, научился обращаться с бензопилой, охотиться на оленей, все это недетские занятия. Его готовили унаследовать семейное дело. Потом его приемные родители развелись, и у Арта начались неприятности. Отрочество он провел в исправительных учреждениях для малолетних преступников, изредка выходя на свободу, чтобы быть определенным на программы по перевоспитанию. К возрасту, когда его уже можно было посадить в тюрьму, он успел обзавестись длинным полицейским списком, уличавшим его в наркомании и в том, что находился за рулем в состоянии опьянения.

Лица пришедших на похороны уже не были пусты. Волна смущения прошла по ним, волна интереса и беспокойства. Головы наклонились, брови поднялись, верхние губы прикусили нижние. Учащенное дыхание. Дети, увлеченные рассказом.

— Арт Северин освободился в связи с хорошим поведением и вскорости вернулся на улицы Орегона. Но ненадолго. Разочарованный тем, что в США у бывшего малолетнего преступника не так-то много возможностей получить работу, он перебрался в Малайзию, в город Сабах, где открыл магазин по продаже инструментов, заодно приторговывая и наркотиками. Там же он встретил Камелию, местную предпринимательницу, поставлявшую труженикам лесной промышленности девиц для приятного времяпрепровождения. Северин и Камелия полюбили друг друга, поженились и, хотя Камелии было за сорок, родили двух дочерей, Нору и Пао-Пеи, известную как Мэй. Когда власти прикрыли бордель Камелии, а предприятие Арта потеснили конкуренты, он нашел работу, торгуя лесом, и только тогда обнаружил, что увлечен темой механической и химической эрозии почвы.

С обдуманной уверенностью Питер направился к гробу. Рука с Библией раскачивалась, и все могли видеть, что большим пальцем он придерживал листочек с написанными от руки словами, зажатый страницами Писания.

— Следующая жизнь Северина прошла в Австралии, — сказал он, глядя на сверкающую поверхность гроба. — Пользуясь поддержкой компании, распознавшей его возможности, он изучал геологию и механику почв в Сиднейском университете. Он окончил его в рекордное время — этот юноша, бросивший школу всего девять лет назад, — и скоро за ним уже охотились фирмы, потому что он понимал поведение почвы, как никто другой, и из-за его самодельного оборудования. Он мог разбогатеть на патентах, но никогда не думал о себе как об изобретателе, простой трудяга, как он говорил, «повернутый на железяках».

По рядам прошел почтительный шепот. Питер положил свободную руку на гроб, мягко, но уверенно, будто на плечо Арта Северина.

— Когда оказывалось, что аппарат под рукой не способен выдать достоверную информацию, он просто изобретал и строил прибор, который мог это делать. Среди его изобретений были... — (вот здесь он и обратился к клочку бумаги, спрятанному в Библии), — новый пробоотборник для использования в несвязных песках ниже уровня грунтовых вод. Среди его научных статей, повторю, написанных человеком, которого школьные учителя считали безнадежным хулиганом: «Трехмерные пробы нефильтрованной воды в насыщенных песках и их значение для полной теории прочности при сдвигах», «Измерение и контроль постоянного давления в трехмерных пробах при сжатии», «Достижение стабильности как следствие распределения давления в скважинах в мягком глиняном основании», «Применение принципа Тергази в случае эффективного давления, некоторые решения при аномально низких гидравлических градиентах» и десятки других.

Питер закрыл Библию и прижал ее к животу, прямо под пятном в форме креста. Его дишдаша стиралась и гладилась неоднократно, но свежий пот уже оставил пятна по всей поверхности. Все присутствующие на похоронах потели тоже.

— Я не собираюсь делать вид, что понимаю смысл этих заголовков, — сказал Питер со слабой усмешкой. — Кто-то из вас понимает. Остальные не понимают. Но важно то, что Арт Северин превратил себя в эксперта с мировой известностью в области более полезной, чем наркомания. Хотя... он забросил старые привычки не полностью. Перед тем как наняться в СШИК, он курил до пятидесяти сигарет в день.

По толпе собравшихся прошла рябь смешков. Когда Питер упомянул характер деятельности Камелии, подруги усопшего, он слышал подавленное фырканье, но этот смех теперь уже был не бесстыдный, а легкий.

— Мы забегаем вперед, — предупредил он. — Мы оставили в стороне несколько его жизней. Потому что Арт Северин прожил еще одну жизнь. В качестве консультанта в самых значительных проектах по строительству плотин в десятке стран от Заира до Новой Зеландии. Живя в Малайзии, он привык оставаться в тени и редко получал по заслугам за свои достижения, предпочитая отдавать награды политикам и главам корпораций во славе. Но славны воистину были плотины, которые он выносил и произвел на свет. Особенно он гордился плотиной «Азиз» в Пакистане, которая, простите за невольный каламбур, была головокружительно-революционной — каменная плотина с непроницаемой глиняной основой. Весь проект требовал неимоверного внимания к деталям, поскольку стройка велась в зоне землетрясений. Плотина эта стоит и сегодня.

Питер задрал подбородок и взглянул в ближайшее окно, в чуждую пустоту за ним. Все собрание поглядело туда же. Что бы там ни было, оно символизировало достижения, полученные в результате тяжелого труда в необъятной среде, которую надо усмирить, а достижения эти не приходят сами по себе, пока за дело не берутся профессионалы. Кое у кого глаза подернулись влагой.

— Следующая жизнь Арта Северина не была счастливой, — продолжал Питер, будто вдохновленный неугомонностью самого Северина. — Камелия оставила его по причинам, которых он так и не смог понять. Обе дочки были крайне потрясены разводом, Нора приняла сторону матери, а у Мэй нашли шизофрению. Через несколько месяцев после изнурительного и разорительного развода Арта выследила налоговая инспекция и выставила счет на сумму, которой у него не было. Целый год он, не просыхая, пропивал пособие, живя в автофургоне с Мэй, видя, как состояние ее ухудшается, и сам чувствовал себя все хуже, поскольку у него нашли диабет. И тут случилось неожиданное, — сказал Питер, быстро повернувшись и, насколько мог, ловя взгляды большинства слушателей. — Мэй бросила пить лекарства, покончила с собой, и все, кто видел, как опускается Арт Северин, решили, что он слетит с катушек полностью и его найдут мертвым в его доме на колесах. На самом деле он поправил здоровье, нашел своего настоящего отца, одолжил немного денег, отправился обратно в Орегон, стал работать экскурсоводом.

Так продолжалось десять лет, он отказывался от продвижения по службе, отвергал предложения вернуться в геологию, пока наконец не появился СШИК и не предложил Арту работу, от которой тот не смог отказаться, — шанс проверить на практике, с размахом, его теории по использованию мягких материалов и почв для инженерных сооружений.

Он здесь, этот масштабный полигон, — провозгласил Питер, — здесь. На той самой земле, где мы стоим сейчас. И знания Арта Северина помогли вывести этот фантастически грандиозный эксперимент на тот уровень, на котором он находится сейчас, и благодаря тому, что Арт разделил с нами свои знания, его опыт будет жить в его сотрудниках, всех, кто знал его. Я в основном говорил о прошлом Арта, о прошлом, которого многие из вас не знали, потому что Арт редко говорил о себе. Он был... и я уверен, что вы согласитесь с этим... был крепкий орешек. Я не притворяюсь, что сам знал его. Он проявил доброту ко мне на пути сюда, но когда мы прибыли, то обменялись не самыми любезными выражениями. Я надеялся поговорить с ним позже, когда и сам определюсь с работой здесь. Я надеялся уладить отношения с ним. Но так и случается, что кто-то умирает, а кто-то остается. У каждого из вас есть последнее воспоминание об Арте Северине, последнее, что он вам сказал, последнее, что вы сказали ему. Может, это лишь улыбки, которыми вы обменялись во время работы, его улыбка, которая теперь больше значит для вас, символ отношений, ничем не омраченных, не оставляющих осадка. Или вы помните его взгляд, один из тех, о которых думаешь: «Черт побери, что он хотел этим сказать?», нечто, заставляющее вас спросить себя, а было ли возможно сделать что-то, чтобы его отсутствие теперь казалось более естественным. Так или иначе, мы мучительно ищем смысл в его недосягаемости теперь, пытаемся смириться с фактом, что он уже в ином измерении, что он не дышит с нами одним воздухом, что он уже иное существо. Мы знаем, он был больше, чем тело, хранящееся в этой оболочке, так же как мы знаем, что и сами мы нечто большее, чем наши почки, кишки или сера в ушах. Но у нас нет надежной терминологии, чтобы определить, что же это за экстрасубстанция. Кто-то называет ее душой, но что это на самом деле? Есть ли научная статья, в которой про это можно прочесть и которая объяснит свойства души Арта Северина и позволит понять, чем она отличается от Арта Северина, которого мы знали, — парня с отбеленными зубами и вспыльчивым характером, парня, который потерял веру в женщин, парня, имевшего привычку выстукивать на собственных коленях рок-музыку, звучащую у него в голове?

Питер медленно продвигался вперед, приближаясь к своей пастве, пока не оказался на расстоянии вытянутой руки перед первым рядом. Лоб Би-Джи избороздили морщины, глаза блестели от слез. Женщина рядом с ним плакала. Тушка сжал зубы, его кривая ухмылка чуть дрожала. Грейнджер, где-то в последнем ряду, была бела как мел, черты лица разгладила боль.

— Вы знаете, я христианин. Для меня самая важная научная статья — это Библия. Для меня жизненно важная недостающая информация — это Иисус Христос. Но я знаю, что среди вас есть представители других конфессий. И что Арт Северин ни к одной из них не принадлежал... Би-Джи спросил его, какой он веры, а он ответил: «Никакой». У меня не было возможности обсудить с ним, что это значит. И теперь этой возможности уже не будет никогда. Но не потому, что Арт Северин лежит здесь мертвый. Нет. А потому, что это тело — не Арт Северин, и мы все это инстинктивно знаем. Арта Северина здесь нет, он где-то не здесь, где-то, где мы быть не можем. Мы стоим здесь, вдыхая воздух в эти губчатые мочалки — пузыри, которые мы называем легкими, наши торсы слегка дрожат из-за работы мускула, который мы называем сердцем, наши ноги застыли, потому что им приходится балансировать на костях ступней слишком долго. Мы — души, запертые в клетке костей, души, втиснутые в ящик плоти. Мы околачиваемся здесь определенное количество лет, а потом мы уходим туда, куда уходят души. И я верю, что место это — грудь Господа. Вы можете верить в другое, отличное от моей веры. Но одно истинно: это где-то, а не здесь.

Питер вернулся к гробу и снова положил на него руку.

— Я не могу сказать наверняка, что Арт Северин искренне, на самом деле, верил, что он только содержимое этого гроба. Если так, то он ошибался. Может, мне не следовало опять вступать с ним в спор, может, неуместно сейчас, действительно. Но, Арт, прости меня, прости нас, мы должны сказать тебе: какая-то вера у тебя все же была... И неправда, что ты отправляешься в никуда. Ты участвовал в великом странствии человечества и вчера перешел последнюю границу и достиг цели. Ты был храбрый человек, проживший много жизней, и каждая требовала больше мужества, чем предыдущая. А сейчас ты проживаешь новую жизнь, где твое тело больше никогда тебя не подведет, тебе не нужен инсулин или никотин, и никто тебя больше не обманет, и каждая тайна, тревожившая твой разум, уже открылась тебе, и каждая рана, причинявшая страдания, уже затянулась, и тебе жаль нас, оставшихся здесь, внизу, еще волочащих наши тяжелые тела по земле.

В этом месте в аудитории послышалось удивленное ворчание. Би-Джи поднял тяжелую руку, чтобы вытереть глаза, и локтем задел чью-то голову.

— Арт Северин, — провозгласил Питер, и, несмотря на приглушенную акустику помещения, показалось, что наконец-то здесь появилось что-то похожее на искусственное эхо, как в храме, — мы сегодня здесь, чтобы избавиться от твоей изношенной клетки, сооруженной из костей, от ящика из твоей плоти. Эта рухлядь тебе больше не нужна. Это испорченные инструменты. Но если ты не возражаешь, позволь нам сохранить несколько маленьких сувениров — наши воспоминания. Мы хотим, чтобы ты оставался с нами, даже если мы отпускаем тебя. Мы хотим, чтобы ты жил в нашей памяти, даже если ты живешь теперь в чем-то большем и лучшем, чем это место. Однажды и мы отправимся туда, куда уходят души, куда ты попал раньше нас. А пока — до свидания, Артур Лоуренс Северин. До свидания.

Питер вернулся к себе на квартиру, проведя какое-то время с участниками похорон, не расходившимися и после того, как гроб исчез в печи, и снова уселся перед Лучом. Одежда его промокла от пота. Он подумал, что вода в баке душевой еще не набралась. Голова гудела от секретов и признаний, которые служащие СШИК разделили с ним: истории их жизни, которые он должен запомнить, имена, которые он не имеет права забыть. Капсулы со словами его жены еще висели на экране. Девять сообщений, на которые у него не хватило времени.

Дорогой Питер!

Би.

Прости, если это будет короткое, спутанное письмо. Я измождена. Шейла Фрейм и двое ее детей - Рейчел и Билли - пробыли у меня весь день и почти весь вечер. Для них это был выходной, но я работала на утренней смене, после ночной вчера. Рейчел - сущее наказание! Еще милая, но полна навязчивых идей на грани дозволенного, и смотреть на это утомительно. Гормоны, я полагаю. Ты бы ее не узнал, в физическом смысле. Выглядит как малолетняя порнозвезда, или поп-звезда, или доступная наследница папочки-богача - обычная мешанина для нынешних пубертатных девчонок.

Билли болезненно вежлив и стеснителен. Низкорослый для своего возраста, но полноват при этом. За все время, что был здесь, почти не произнес ни слова и, понятное дело, испытывает муки стыда за мать, ставшую болтливой и нервной. От Шейлы чуть попахивает алкоголем или, может, слишком сильным одеколоном, не уверена. Она аж гудит от напряжения, и весь дом вибрирует еще, хотя они ушли час назад. Как бы я желала, чтобы мы вместе взялись за них -один усмирял бы Шейлу, другой занимался бы детьми, может по очереди. Я не понимаю, почему они так долго гостили, возможно, я им зачем-то была нужна. Билли только однажды разоткровенничался, когда я усадила его перед компьютером, чтобы он поиграл в какую-нибудь игру. Он взглянул на картину с Ноевым ковчегом, и лицо его передернулось, будто кто его ударил. Он рассказал мне, что снежные барсы вымерли. Последний умер в зоопарке несколько недель назад. «Снежный барс был мой любимый зверь», - сказал он. Потом включил компьютер и через тридцать секунд уже потерялся в трехмерной тюрьме, где стрелял в охранников, снося им головы, взрывая двери и погибая.

Пора мне в постель, и немедленно. Вставать в полшестого. Я выпила немного вина, принесенного Шейлой, чтобы ее не мучила совесть алкоголички. И как же я пожалею об этом, когда зазвонит будильник!

Пожалуйста, расскажи подробнее, как проходит твоя миссия. Я бы хотела обсудить детали с тобой. Так странно больше не делать этого. Питер, как БОЛЬНО ничего не обсуждать с тобой. Я начинаю чувствовать, что я тебе сестра, если не дальше, которая шлет тебе длинные послания с жалобами, болтая о том, до чего тебе, вероятно, нет дела. А я все тот же человек, которого ты знаешь, на которого всегда можешь положиться, если тебе нужен совет или одобрение. Мне просто надо понять, что ты видишь, делаешь или испытываешь, мой любимый. Мне нужны имена, детали. Я понимаю, что ты прямо сейчас не можешь, потому что ты в поселении, а там нет связи. Но когда вернешься. Пожалуйста. Пусть это украдет у тебя немного времени. Позволь мне оказаться там с тобой.

Нужно СЕЙЧАС ЖЕ лечь спать.

Люблю,

Питер закачался на стуле, переполненный адреналином, но одновременно усталый. Он уже не был уверен, что может или должен читать остальные восемь писем Беатрис, не ответив хотя бы на одно. Он чувствовал, что это жестоко, неправильно до извращенности — оставлять их без ответа. Как если бы Би звала на помощь снова и снова, а он оставался безучастным.

Дорогая Би, — написал он в новом окне .

Питер.

Сегодня я проводил похороны, умер Арт Северин. Я не знал, что он страдает диабетом. Он умер внезапно, когда я жил в поселении. Мне пришлось дать обзор его жизни, для этого у меня было всего три часа на подготовку. Я сделал все, что мог. Кажется, всем понравилось.

Люблю,

Он уставился на слова, понимая, что этого мало. Детали, нужны детали. Женщина по имени Манили призналась ему, что не думала о христианстве с детства, но сегодня она ощутила присутствие Бога. Питер засомневался, стоит ли писать об этом Би. Сердце его билось необычно. Он сохранил письмо как черновик и открыл следующую капсулу.

Дорогой Питер,

ты сидишь? Надеюсь, что сидишь.

Милый, я беременна. Понимаю, что ты думаешь - это невозможно. Но я перестала принимать таблетки за месяц до того, как ты уехал. Пожалуйста, не сердись. Я помню, что мы решили подождать несколько лет. Но пойми, ради бога, я боялась, что ты никогда не вернешься. Я боялась, что будет взрыв при взлете и твоя миссия закончится, не начавшись. Или ты исчезнешь по пути, просто исчезнешь в космосе, и я никогда не узнаю, во что ты превратился. Так что чем ближе становился отлет, тем больше мне хотелось, чтобы хоть какая-то часть тебя осталась со мной, не важно какая.

Я молилась и молилась об этом, но казалось, никакого ответа не было. В конце концов я оставила Господу решать, смогу ли я плодоносить так скоро после того, как брошу предохраняться. Конечно, это все еще был мой выбор. Я не могу этого отрицать. Как бы я желала, чтобы решение было взаимным. Может, таким оно и было бы. Если бы мы обсудили его вместе, ты бы сказал, что именно это и хотел предложить. Но я боялась, что ты скажешь «нет». Ты сказал бы «нет»? Просто честно скажи, не обманывай меня.

Что бы ты ни чувствовал, я надеюсь, ты чувствуешь, что тебе небезразлична моя гордость и трепет при мысли, что я ношу твоего ребенка. Нашего ребенка. Когда ты вернешься, будет двадцать шесть недель, и он будет уже большой. Это если не случится выкидыш. Надеюсь, что не случится. Это не будет конец света, и мы сможем попробовать еще раз, но это будет уже другой ребенок. Тот, что я ношу, прекрасен - уже! Ты знаешь, что я думала, когда ты любил меня на пути в аэропорт? Я думала, я готова, и это именно тот момент, это самый подходящий момент, все, что надо сейчас, - одно маленькое семя. И могу поспорить, тогда это и случилось. Оглядываясь назад, почти определенно вижу, тогда это и произошло.

 

13

Двигатель ожил под ее рукой

— А вот здесь все началось, — торжественно объявила женщина. — Так все выглядело в самом начале.

Питер кивнул. Он стиснул зубы и не решался даже выразить каким-либо звуком свою заинтересованность из страха усмехнуться, а то и расхохотаться во весь голос. Официальное открытие этой установки стало важным поводом для того, чтобы всем собраться сегодня вместе.

— Мы покрыли поверхность внешнего стока сверхтолстым слоем эпоксидной смолы, — продолжала рассказывать женщина, указывая на соответствующие части масштабной модели, — чтобы контролировать фильтрацию воды сквозь основание. Эти трубы сбоку на стоках подсоединены к датчикам давления.

Было бы еще ничего, если бы она говорила весело или буднично, но она была убийственно серьезной и от этого еще более забавной, а все, кроме него, похоже, понимали, о чем она рассказывает, и это смешило еще больше. Комический эффект усиливала и сама уменьшенная копия архитектурного сооружения (такая горделивая, полная символического значения и все же такая... миниатюрная, словно конструкция на детской площадке). И финальным аккордом была сама форма модели — две опрокинутые чаши, соединенные между собой перемычкой, полностью оправдывающие меткое прозвище Большой Лифчик.

Настоящие сооружения при взгляде издалека совершенно не казалось Питеру смешными. Вместе со всеми остальными он видел эти чаши, маячившие на горизонте в предвечернем свете, когда колонна автомашин СШИК, по шесть человек в каждой, двигалась через кустарник. Самый размер сооружений и то, что одна структура заслоняла вторую по мере приближения к ним, заставлял видеть в них то, чем они и были на самом деле, — величественные архитектурные конструкции. Наконец колонна достигла стоянки напротив передового сооружения, и автомобили припарковались в его тени — такой широкой, что трудно было определить, где она заканчивается. Только единожды Питер и остальной персонал СШИК собрались вместе в холле, рассматривая копию не более метра в высоту, которая явственно раскрывала подробности дизайна во всей его выпуклой симметрии. Официальное лицо — женщина по фамилии Хейз, инженер, работавшая бок о бок с Северином, обвела рукой конструкции-близнецы, не обращая внимания на то, что со стороны это движение выглядело, будто она ласкает груди размером с диван.

— ...желаемого уровня «джи»... вытесняется собственной массой... симуляции перелива... — долдонила Хейз, — увеличение давления с помощью пяти преобразователей... датчик соответствия...

Смешливость Питера отступила. Теперь он едва держался, чтобы не задремать. В плохо проветриваемом холле было удушливо-жарко, создавалось такое чувство, будто его заперли внутри двигателя; собственно, так оно и было. Питер слегка покачался на пятках, сделал глубокий вдох и усилием воли заставил себя стоять ровнее. Пузырьки пота, прижатые стопой, хлюпали в сандалиях, взгляд, впившийся в Хейз, затуманился.

— ...записанный в реальном времени...

Он моргнул. Хейз перестала расплываться. Это была миниатюрная женщина с короткой мужской стрижкой и в платье, которое создавало впечатление униформы, даже не являясь таковой. Они познакомились несколько дней назад в кафетерии, где она подкреплялась тарелкой пюре с подливкой, и пообщались десять-пятнадцать приятных и скучных минут. Хейз была родом с Аляски, прежде обожала собак и увлекалась катанием на собачьих упряжках, но теперь довольствовалась только журнальными статьями о них, не принадлежала ни к одной религии, однако «не отрицала возможность существования полтергейста», поскольку в двенадцатилетнем возрасте пережила сверхъестественное происшествие в доме своего дядюшки. Ее низкий, монотонный голос был ему приятен тем, что слегка напоминал мелодичное воркование Би. Однако, читая лекцию по термодинамике и проектированию плотины, голос утратил свое мерцание.

Даже если и так, сам факт того, что он с трудом держится, чтобы не заснуть, раздражал Питера. Обычно нудные мероприятия так на него не действовали. Как правило, он исключительно терпимо относился к скуке, этому научила его бездомная жизнь. Однако жизнь на базе СШИК была почему-то хуже, чем бездомность. Он провел здесь около недели, его обгоревшая на солнце физиономия облезла и зажила, но мозг пока не смог полностью оправиться. Он был возбужден и бессонен, когда ему следовало спать, и вял, когда полагалось быть начеку. Вот и теперь он клевал носом, когда нужно было восхищаться чудом инженерной мысли под эгидой СШИК — новенькой ЦСУ — центрифужно-силовой установкой.

— ...взаимоисключающие функции... не могут осуществляться... Северин... вакуумная сеть... предвидя высвобождение фотоэлектрических...

То, что было построено здесь, впечатляло — подвиг инженерного гения, расширившего пределы возможностей человеческой мысли. В нормальных условиях — то есть в условиях, к которым все привыкли дома, — дождь лил над большими пространствами и собирался в огромных резервуарах или наполнял реки, которые пересекали местность, набирая скорость. В другом случае субстанция, которую человек, оказавшийся под дождем, воспринимает как отдельные капли, падающие с неба, трансформировалась со временем с помощью объема и динамики в огромную силу, равную ста тысячам двигателей. Но эти принципы оказались неприменимы на Оазисе. Дождевые капли появлялись, падали на пористый как губка грунт и исчезали. Если вам случится оказаться под дождем, подставив чашку, она наполнится, или можно утолить жажду еще проще, постояв под дождем с запрокинутой головой и открытым ртом, но когда он закончится — все закончится до следующего ливня.

Гигантская сдвоенная структура Большого Лифчика снимает эти ограничения. Одна часть сконструирована для засасывания дождя с неба, она собирает диффузные капли в циклонный водоворот, затягивая конденсированную воду в гигантскую центрифугу. Но это только половина проекта, дерзкого в своей изобретательности. Разумеется, чтобы запустить эту центрифугу, требуется колоссальное количество электрической энергии, намного больше мощности солнечных панелей СШИК. Так что сжатая вода не только запускается в резервуар, сначала она отправляется работать в гигантский бойлер, где мощная струя пара вращает турбины.

Каждая из двух конструкций питает другую: энергия улавливает воду, вода генерирует энергию. Разумеется, это не вечный двигатель — две сотни солнечных панелей, расположенные в кустарнике вокруг установки, продолжали улавливать сияние лучей, — однако умопомрачительно эффективный. О, если бы хоть несколько таких Больших Лифчиков установить в разоренных и голодных Анголе и Судане! Они бы совершили разительные перемены в этих странах!

Разумеется, СШИК, который только что добился технического чуда и доказал, что это возможно осуществить, должен будет вести переговоры о лицензировании проекта. Надо будет поинтересоваться у кого-нибудь насчет этого.

Но не теперь, конечно.

— И в заключение... — сказала Хейз, — один практический вопрос. Мы осознаем тот факт, что официальное название сооружения — центрифужно-силовая установка — не слишком приживается. Мы также осознаем, что существует общеупотребительное прозвище, но нам не хотелось бы его слышать. Кому-то оно кажется забавным, но я считаю, что мы должны оказать должное уважение Северину, а он трудился не покладая рук над этим проектом вместе со всеми нами, и дать объекту то имя, с которым мы будем жить дальше. Итак, помня тот факт, что люди предпочитают короткие и броские названия, это непросто. Официально мы сегодня празднуем здесь открытие центрифужно-силовой установки. Неофициально мы предлагаем вам называть ее... «Мать».

— Потому что это одна сплошная едрена мать! — выкрикнул кто-то.

— Потому что необходимость — мать изобретательности, — терпеливо пояснила Хейз.

На этом вступительная речь худо-бедно закруглилась. Остальная часть визита была, или притворялась, экскурсией по установке, демонстрирующей, как принципы, установленные на масштабной модели, внедряются на практике в натуральную величину. Впрочем, так много важных деталей и механизмов установки оказались спрятанными под бетон или погруженными в воду или достижимыми только с помощью головокружительно высоких металлических лестниц, что и смотреть особенно нечего было.

И только на обратном пути маленькой колонны на базу СШИК Питер наконец ощутил прилив вдохновения, которого не было во время всей речи Хейз. Зажатый между двумя незнакомцами на заднем сиденье запотевшего автомобиля, он почувствовал, как мир слегка потемнел за окном. Он оглянулся и протер рукавом заднее стекло. Громадина установки уже отступала вдаль, слегка мерцая в дымке выхлопного газа, выпущенного джипом. Но зато теперь более явственно были видны солнечные панели — гелиостаты, — расставленные широким полукругом среди ландшафта, неподалеку от «Матери». Каждая из них предназначалась для того, чтобы улавливать солнечный свет и перенаправлять его прямо на силовую станцию. Но по стечению обстоятельств солнце было частично скрыто пролетающими облаками. Гелиостаты вертелись на своих постаментах, пристраивая под нужный угол свои зеркальные поверхности, перестраивались, искали, снова перестраивались. Они были лишь квадратами из стали и стекла, нисколько не похожими на людей, но Питер был тронут их неодушевленной растерянностью. Как все существа во вселенной, они ждали только одного — неуловимого света, который даровал им цель.

В своей квартире Питер проверил, нет ли на Луче входящих сообщений. Он чувствовал себя виноватым, ожидая новых писем от Би, ведь сам-то он отправил свое последнее сообщение бог знает как давно. В том письме он убеждал ее, что счастлив узнать о ее беременности и что, конечно же, нет, он совершенно на нее не сердится. Остаток письма был посвящен каким-то подробностям миссии, он уже не помнил каким. Само письмо содержало строк пятнадцать, ну, может, двадцать от силы, а заняло несколько часов кропотливой работы в поте лица.

Это правда, что он не сердился, но его тревожило то, что он не чувствовал почти ничего, помимо стресса от своей неспособности ответить. Как трудно было в его теперешнем положении собрать чувства в кучу и дать им название. Превозмогая себя, он мог только попытаться разобраться в том, что происходит на Оазисе, и то лишь потому, что события, с которыми он столкнулся, происходили на одном пространстве с ним. Его ум и душа были заперты в теле, а тело находилось здесь.

Новость о беременности Би была сродни новости о знаменательном событии в жизни Великобритании — он знал, что это очень важно, но понятия не имел, что он должен или мог бы сделать в связи с этим. Он предполагал, что любой другой на его месте стал бы воображать сокровенные сцены отцовства: дитя на руках, телесное воплощение сына или дочери, прыгающее у него на коленях, выпускной ребенка в школе или еще что-то в этом роде. Он же мог бы вообразить себе все это лишь умозрительно, в самых общих чертах, как двумерные картинки в комиксах, намалеванных беззастенчивыми халтурщиками. Представить Би с ребенком внутри было вообще невозможно: еще и ребенка-то никакого не было, а если он пытался вообразить ее живот, то память прокручивала перед Питером старую пленку, на которой он видел плоский животик Би под футболкой, которую она надевала в постель. Если же он напрягался изо всех сил, то видел рентгеновский снимок костей таза, который мог принадлежать кому угодно, испещренный загадочными световыми пятнами, которые могли обозначать и похожий на личинку эмбрион, и метеоризм, и рак.

Ты должна быть предельно осторожна теперь, беречь себя, — написал он.

«Быть осторожной» и «беречь себя» — одно и то же, ставить эти два выражения рядом в таком коротком предложении — решение не идеальное, однако он долго выжимал из себя эти слова и он так думал, пускай так и останется. Впрочем, несмотря на искренность чувств, ему пришлось признать, что так могли написать и какая-нибудь тетушка, и брат.

И вот с тех пор он так и не сподобился написать ей другое письмо, несмотря на то что она засыпала его сообщениями. Не раз он принуждал себя сесть за стол и начать, но после слов «Дорогая Би» застревал — и больше ни с места. Наконец он уговорил себя написать несколько слов о посещении Большого Лифчика, но сомневался, что его жена ждет не дождется информации именно на эту тему.

Как ни странно, сегодня от нее не было ни слова. Питер надеялся, что ничего плохого не произошло. С Беатрис не произошло. В мире, похоже, постоянно случаются какие-то беды, с этим ничего не поделаешь.

Да, мир всегда кишит несчастьями и катастрофами, так же как он полон изящных достижений и прекрасных начинаний, которые пресса почему-то обходит стороной — не потому ли, что честь и довольство трудно запечатлеть на пленке? Но, даже допуская все это, Питер чувствовал, что депеши от Беатрис пугающе пестрят плохими новостями. Их было куда больше, чем он мог переварить. Когда слышишь о таком количестве бедственных событий, которые полностью перечеркивают твои представления о жизни, мозг просто отказывается воспринимать дальнейшее, цепляясь за старые реалии. Он принял то, что Мира вернулась к мужу, и то, что американский политик застрелил свою жену в бассейне. Он помнил, что есть в Оска-лузе маленькая девочка Коретта, потерявшая отца. Он принял, не без труда, и то, что приливная волна поглотила Мальдивы. Но, думая о Северной Корее, он представлял себе спокойный городской пейзаж, архитектуру в тоталитарном стиле и легионы граждан на велосипедах, едущих по своим обычным делам. Для катастрофических последствий циклона в его воображении места не осталось.

Никаких новых бедствий на сегодня, думал он. Отсутствие новостей — хорошая новость, как сказал бы кое-кто. Сердце его было не на месте, он открыл одно из старых сообщений от Би и перечитал его.

Дорогой Питер,

получила вчера вечером твое сообщение. Какое облегчение знать, что ты на меня не сердишься, разве что краткость твоего письма может означать, что ты ВСЕ-ТАКИ сердишься, но просто сдерживаешься. Наверное, ты невероятно занят своей работой, изучая язык и преодолевая всевозможные трудности, которых раньше тебе не доводилось встречать (пожалуйста, расскажи мне подробнее обо всем, когда выдастся свободная минутка).

Из того, что ты мне ВСЕ-ТАКИ сказал, я поняла, что ты наконец-то приспособился к капризам погоды. Здесь это невозможно, погода снова выкидывает коленца. Снова нескончаемые ливни, время от времени со штормовыми ветрами в придачу. Дом пропах сыростью. Мебель и стены покрылись плесенью. Откроешь окно - так вместе со свежим воздухом дождь, и уже не знаешь, что и делать. Я знаю, что там, где ты сейчас, тоже очень влажно, но из того немногого, что ты рассказал мне про Оазис, место это, похоже, «заточено» под такой климат. А у нас в Англии все зиждется на том, что погода в основном должна быть сухой и умеренной. Мы просто не слишком хорошо умеем готовиться к неожиданностям. Отрицаем их, я полагаю.

Получила весточку от Шейлы. У Билли, по ее словам, клиническая депрессия. Для ребенка четырнадцати лет ничего хорошего. Мы договорились, что я схожу с ним куда-нибудь в тот день, когда они будут переезжать на квартиру. (Я говорила тебе, что Шейла с Марком разошлись? Никто из них не потянет ипотеку в одиночку, так что они решили продать дом и разъехаться по квартирам. Собственно, Марк уезжает в Румынию.) Я не уверена, что стоит отстранять детей от такого важного события, как переезд, но Шейла сказала, что Билли действительно и слышать об этом не хочет, так что будет лучше, когда он просто примет переезд на новую квартиру как fait accompli [15] .

Шейла дала мне деньги, чтобы я сводила Билли в кино, но я, во-обще-то, хочу взять его на выставку кошек в Центр спорта и отдыха. Это рискованно, потому что: а) вдруг он из тех детей, которые волнуются, если животных держат в тесных клетках и б) это напомнит ему о снежном барсе, однако я надеюсь, что, полюбовавшись на всех этих разных котиков, собранных в одном месте, он хоть как-то утешится.

Вот это да! Слышал бы ты, какой сейчас был грохот на весь дом! Меня чуть инфаркт не хватил. Окно в ванной разбилось вдребезги, сотни осколков в ванне и на полу. Сначала я подумала, что это хулиганы, но оказалось - ветер. Сильный порыв сорвал яблоко с дерева на заднем дворе и швырнул его в окно. Не бойся! Кое-кто из церкви придет, как только сможет, часа через два где-то. Грэм Стоун. Помнишь такого? Его жена умерла от цирроза.

Вчера ходила в супермаркет, он был закрыт. Никаких объяснений, только записка прилеплена скотчем, что закрыто до следующего объявления. Снаружи толпилось много несостоявшихся покупателей, пытаясь что-то разглядеть сквозь стекло. Внутри горел свет, все выглядело вроде нормально, полки полны. Двое охранников стояли у дверей. Несколько сотрудников (?) ходили между рядами и спокойно беседовали, как будто их никто не видит, вроде они у себя в гостиной, а не видны, как на экране, всей главной улице. Чудно. Я простояла там минут пять, сама не знаю зачем. Щекастый молодой индус крикнул сквозь стекло: «А можно мне блок „Бенсон и Хеджес", дружбан?» Ответа не было, и он прибавил: «Это для мой мама, дружбан!» По толпе прокатился смех. Так часто бывает, когда что-то незначительное и смешное, понятное каждому, мгновенно всех объединяет. Люблю такие моменты. Так или иначе, делать там было нечего, и я пошла в круглосуточный магазин, чтобы добыть там молока, но мне не повезло.

Что ты там ешь, мой родной? Нет ли чего, что мне захотелось бы куснуть?

Кафетерий СШИК купался в оранжевом сиянии. Был ранний вечер. Впрочем, этот ранний вечер будет длиться целую вечность.

Питер заказал у прилавка куриный суп со сливками и булочку. Красавицу-гречанку, которая дежурила сегодня, он видел впервые. Он уже поговорил с большинством работников СШИК, чтобы выяснить, не может ли он быть чем-нибудь полезным в духовном смысле, и обнаружил, что все они непривычно флегматичны и необщительны как на подбор. Гречанка была для него новым лицом; впрочем, и в ее взгляде было что-то такое, что вселяло надежду на то, что Богу есть место в ее жизни. Питер раздумывал, не стоит ли воспользоваться случаем. Но он был голоден, и, кроме того, все его мысли были заняты оазианцами. Менее чем через час он снова собирался отправиться к ним.

Суп оказался вкусным, хотя не было в нем ни сливок, ни кусочков курятины. Зато он имел насыщенный куриный аромат, несомненно доставленный сюда в порошкообразной форме. Белоцветная булочка была хрустящей снаружи и пористой внутри, все еще слегка тепловатой — точно такой, каким и должен быть хлеб. Он ел и воссылал хвалы Господу за каждый кусочек.

Звук, сочившийся из репродуктора, напоминал какой-нибудь диксиленд, но Питер не мог сказать точнее. Он не был знатоком старой музыки. Каждые несколько минут ведущий перечислял список тромбонистов, трубачей, пианистов и так далее.

Питер закончил трапезу и поставил миску на стойку.

— Спасибо! — сказал он.

— На здоровье, — ответила женщина.

Рука ее, взявшая миску, была узловатой, но тонкой, как у Би. Как он мечтал сплести пальцы с пальцами Би хоть на три секунды и почувствовать ее кистевую косточку, прижатую к его телу. Ему так мучительно захотелось этого вот прямо сейчас, что глаза его затуманились. Потом он взял себя в руки.

Он снова сел, чтобы еда улеглась в желудке. Проведя ладонью по своей рубашке, он ощутил, как его ужалила искра статического электричества — явление, которое он часто замечал и раньше, когда был слишком полон ожиданий. Он закрыл глаза и помолился Господу, прося покоя. Степень покоя он предоставил Господу выбрать самому.

В репродукторе джаз сменился чем-то менее лихорадочным. Питер начал перелистывать журналы, поглядел каждый минуты две, прежде чем аккуратно вернуть на место.

Поначалу у него сложилось впечатление, что СШИК предлагает широкий выбор печатной продукции, привезенной с Земли. Теперь же он изучил журналы более тщательно и уже не был так уверен в этом. «Дом и сад», «Мужское здоровье», «Инженер-химик», «Классический джаз», «Вог»... Да, все они были довольно свежие, привезенные тем же кораблем, что доставил на Оазис его самого. И да, они касались широкого круга интересов, но... Ни в одном из них не было ни единой важной и серьезной новости. Он разглядывал броские рекламные заголовки и модные словечки, красовавшиеся на обложках. Такие же рекламки и словечки печатались на обложках десятилетиями. На стеллажах не было изданий, сообщавших о том, что происходит «на переднем крае», так сказать. Можно почитать про джаз, о том, как укрепить мышцы брюшного пресса, как и чем кормить рыбок, но где политические кризисы, где землетрясения, войны, гибель гигантских корпораций, где все это? Он взял в руки журнал «Горячие сплетни» и пролистал его. Статья за статьей перемывали косточки звездам шоу-бизнеса, о которых он и слыхом не слыхивал. Две страницы выпали и остались у него в руке, обратив его внимание на то, что две страницы впереди были вырваны. Он нашел это место в журнале. И точно, после тридцать второй страницы сразу шла тридцать седьмая. Он вернулся на страницу оглавления и проверил аннотацию к отсутствующему материалу. «Амбер Розария едет в Африку! Вместо реабилитационной клиники наша тусовщица отправляется в лагеря беженцев».

— Эй, отче!

Он поднял глаза. Человек с многодневной щетиной и саркастическим выражением лица стоял над ним.

— Привет, Тушка! — ответил Питер. — Рад вас видеть. Снова отпускаете бороду?

Тушка пожал плечами:

— Да нет, по уши в работе. Новое индикаторное табло, а машина та же. — Он сел на соседнее кресло и кивнул на «Горячие сплетни» у Питера в руке. — От этой чуши мозги превратятся в желе.

— Я проверял, что здесь доступно для чтения, — сказал Питер. — И заметил, что пара страниц вырвана.

Тушка откинулся в кресле и положил ногу на ногу:

— Всего пара? Это ты еще «Лесбийские игры» не смотрел. Там трети не хватает. — Он подмигнул. — Надо бы пошерстить квартиру Хейз, чтобы вернуть их назад.

Питер посмотрел Тушке в глаза, но не позволил своему лицу выразить ни одобрение, ни осуждение. Он давно заметил, что это часто срабатывает как моральное зеркало, показывая человеку то, что он только что сказал.

— Ну, ты ж понял, что я со всем уважением, — прибавил Тушка. — Она классный инженер. И никому не навязывается. Как и все мы здесь, я думаю.

Питер положил «Горячие сплетни» обратно на стеллаж.

— Вы женаты, Тушка?

Тушка вскинул кустистые брови.

— Давным-давно, в одной далекой-далекой галактике, — театрально продекламировал он, шевеля пальцами в воздухе, изображая уплывающие титры старого фильма, а потом уже нормальным голосом: — Лет двадцать о ней не слыхал. Больше двадцати.

— А есть ли в вашей жизни сейчас особенный человек?

Тушка задумчиво прищурил глаза, изображая, будто тщательно перебирает базу данных у себя в мозгу.

— Не-а, — ответил он секунд пять спустя. — Не могу сказать, что такой имеется.

Питер улыбнулся, показывая, что понял шутку, но где-то в уголках его глаз, видимо, промелькнуло сожаление, потому что Тушка счел необходимым пуститься в дальнейшие объяснения:

— Понимаешь, Питер, я удивлен, что ты прошел сшиков-ский отбор. По-настоящему удивлен, честно говоря. — Он умолк, а Питер терпеливо ждал продолжения. — Если ты посмотришь на ребят, которые тут работают, ты поймешь, что очень многие из нас... э-э... вольные птицы. У нас ни жен, ни мужей. Ни постоянных девушек, ни детей, ни мамочек, каждую минуту проверяющих почтовый ящик. Никаких уз.

— Из-за высокого риска погибнуть по пути сюда?

— Погибнуть? С чего это? У нас был один-единственный несчастный случай за все эти годы, и то не связанный со Скачком, — авария, которая могла произойти с любым коммерческим реактивным самолетом по пути в Лос-Анджелес. Страховые компании называют это «обстоятельствами непреодолимой силы». — Он моргнул, затем вернулся к теме разговора. — Нет, отбор проводится с учетом... здешних условий. Жизни здесь. Что тебе сказать? «Изоляция» — вот самое то слово. Огромный риск для каждого сдвинуться по фазе. Не сойти с ума и превратиться в убийцу-психопата с бензопилой, а просто... свихнуться. Так-то... — Он глубоко и снисходительно вздохнул. — Так что гораздо лучше обзавестись командой, каждый член которой понимает, что такое находиться в постоянном... лимбе. Не иметь никаких других планов... или мест, куда можно было бы уехать, и никого в обозримом пространстве, кому на тебя не начхать. Понимаешь, о чем я говорю? Нужны люди, которые от этого не свихнутся.

— Команда отшельников? Звучит как оксюморон.

— Legion Etrangere — вот что это такое.

— Что?

Тушка подался вперед и снова продолжил тоном рассказчика:

— Французский Иностранный легион, элитный армейский корпус. Они прошли через многие войны в давние времена. Великая команда. Не обязательно было родиться французом, чтобы служить в нем. Ты мог быть родом откуда угодно. Можно было не сообщать своего настоящего имени, не докладывать о своем прошлом, об уголовщине, вообще ни о чем. Так что можешь себе представить, что многие из тех ребят были занозой с большой буквы «З». Они никуда не вписывались. Даже в регулярные войска. Но это не имело значения. Они были легионерами.

Питер обдумывал сказанное Тушкой несколько секунд.

— Вы хотите сказать, что все вы здесь — тоже заноза с большой буквы «З»?

Тушка расхохотался:

— Да мы просто котятки ласковые! Все как один — чест-ные-благородные граждане.

— Во время моего собеседования в СШИК, — вспомнил Питер, — у меня не сложилось впечатления, что я могу о чем-нибудь солгать. Они провели расследование. Мне пришлось пройти медкомиссию, предоставить сертификаты, свидетельства...

— Конечно-конечно, — сказал Тушка, — мы все тут отобраны. Моя аналогия с легионом не в том, что никто не задает никаких вопросов. Вовсе нет. Я имел в виду то, что мы можем выдержать здесь необходимое время. Legio patria nostra — таков девиз легионеров. «Легион — наше отечество».

— И все-таки вы возвращаетесь, — заметил Питер.

— Ну, я же пилот.

— И Би-Джи, и Северин. Они тоже уже пару раз бывали дома.

— Да, но между полетами они провели здесь годы. Годы. Ты видел досье Северина, знаешь, как долго он прожил здесь, каждый день выполняя свою работу, пил зеленую воду, писал оранжевой мочой, спускался в кафешку по вечерам, чтобы съесть адаптированный гриб или еще какую гадость, пролистать старые журнальчики, вроде тех, что валяются в приемной дантиста, ложился в постель ночью и лежал, уставившись в потолок. Вот чем мы тут занимаемся. И мы справляемся с этим. Знаешь, сколько здесь продержались первые работники СШИК? Два первых набора персонала, в самые ранние годы? Три недели в среднем. Это мы говорим об отборных, высоквалифицированных, уравновешенных людях из хороших семей и все такое прочее. Шесть недель максимум. А то и шесть дней. А потом они слетали с катушек, рыдали, умоляли, лезли на стены, и СШИК вынужден был отправить их назад. Домо-о-ой! — протянул Тушка и развел руками, подчеркнув этим высокопарно-саркастическим жестом важность понятия. — Ладно, я знаю, что у СШИК много денег, но не настолько же.

— А Курцберг? — спросил Питер тихо. — А Тартальоне? Они ведь не летали домой?

— Нет, — признал Тушка. — Они прижились, стали местными.

— Но разве это не просто иной способ адаптации?

— Это у тебя надо спросить, — сказал Тушка лукаво. — Ты только что вернулся из Города Уродов, а теперь снова туда уезжаешь. Что за спешка? Ты нас больше не любишь?

— Нет, я вас люблю, — ответил Питер, пытаясь говорить легким, добродушным тоном, одновременно убеждающим, что он и вправду всех здесь любит. — Но меня сюда доставили не для... э-э... СШИК дал мне ясно понять, что я не... — Он запнулся в смятении.

Тон его был ни шутливым, ни доверительным. Он словно оборонялся.

— Мы — не твоя работа, — подытожил Тушка. — Я знаю.

Боковым зрением Питер заметил, что в кафетерий вошла Грейнджер, она была готова везти его в поселок.

— Мне вы не безразличны. — Он подавлял в себе желание напомнить Тушке о похоронах Северина, о том, как он, Питер, за короткое время постарался сделать нечто очень важное. — Если вы... если любой из вас обратится ко мне, я буду в вашем распоряжении.

— Конечно будешь. — Пилот поежился.

Он снова откинулся в кресле и, заметив приближающуюся Грейнджер, небрежно салютовал ей.

— Карета подана, — объявила Грейнджер.

Вместо того чтобы выйти наружу прямо из кафетерия и обойти здание кругом до стоянки, Грейнджер провела Питера через лабиринт внутренних коридоров, оттягивая время, когда им придется выбираться на спертый, душный воздух. Путь их пролегал мимо аптеки — вотчины Грейнджер. Двери аптеки были закрыты, и Питер прошел бы мимо и не заметил бы ее, если бы не ярко-зеленый пластиковый крест, украшавший в общем невзрачную дверь. Он притормозил, чтобы приглядеться, и Грейнджер задержалась тоже.

— Змей Эпидаврский, — пробормотал он, удивленный тем, что кто бы ни сделал этот крест, он не поленился украсить его серебряной металлической каймой и древним символом — змеей, обвивающей чашу.

— Что?

— Он символизирует мудрость. Бессмертие. Исцеление.

— И аптеку, — прибавила она.

Ему было интересно, заперта ли эта дверь.

— А что, если кто-то хватится вас, пока вы будете в отъезде?

— Вряд ли, — усомнилась она.

— СШИК не перегружает вас?

— У меня много работы, помимо лекарств. Я анализирую еду, чтобы мы тут друг друга не отравили. Провожу исследования. Я делаю свое дело.

Он не собирался заставлять ее оправдываться, ему просто было любопытно, заперта ли дверь. В свое время он ограбил довольно много аптек и никак не мог поверить, что лакомое аптечное хранилище не станет искушением хотя бы для одного человека здесь.

— Она заперта?

— Конечно заперта.

— Единственная запертая дверь во всем здании?

Грейнджер обожгла его подозрительным взглядом, будто проникшим прямо ему в сознание, будто она подслушала его виноватые воспоминания о том, как он залез в квартиру Курцберга. И что на него тогда нашло?

— Не то чтобы я боялась, что кто-нибудь может что-то украсть, — сказала она. — Это просто... такая процедура. Ну что, пойдемте?

Они прошли до конца коридора, где Грейнджер сделала глубокий вдох и отворила наружную дверь. Прохладный, нейтральный внутренний воздух позади них тут же всосала внешняя атмосфера, приклеившаяся к их телам, едва они вышли на улицу. Затем поток газообразной влаги окутал их, как всегда с непривычки вызвав легкий шок.

— Я подслушала, как вы сказали Тушке, что любите его, — сказала Грейнджер, когда они подошли к автомобилю.

— Это он подтрунивал надо мной, — объяснил Питер, — ну и я... э-э... ответил ему тем же.

Потоки воздуха ерошили ему волосы, скользнули под одежду, затуманили взор. Он отвлекся и чуть не налетел на Грейнджер, направившись следом за ней к водительскому сиденью, и только потом вспомнил, что нужно садиться на место пассажира.

— Но на более глубоком уровне, — сказал он, пятясь, — да, это правда. Как христианин, я стараюсь любить всех.

Они заняли свои места впереди и захлопнули дверцы, за-герметизировавшись в кондиционированной кабине. За короткое время, проведенное на открытом воздухе, они успели промокнуть насквозь, и теперь оба одновременно задрожали, стуча зубами, и это совпадение заставило их улыбнуться.

— Тушка не очень-то приятный тип, как его полюбишь? — заметила Грейнджер.

— Он добродушный.

— Правда? — поинтересовалась она едко. — Я думаю, с парнями он веселее. — Она промокнула лицо кончиком косынки и причесалась, глядя в зеркало. — Все эти разговоры о сексе... Вы бы его послушали. Как в мужской раздевалке. Столько похвальбы.

— А вам хотелось бы, чтобы это была не просто похвальба?

— Да боже упаси! — фыркнула она. — Я могу понять, почему жена его бросила.

— А вдруг это он ее бросил? — сказал Питер, недоумевая, зачем она втравила его в этот разговор и почему они до сих пор не трогаются с места. — Или это могло быть обоюдное решение?

— Конец брака никогда не бывает обоюдным решением, — сказала она.

Он кивнул, словно доверяясь ее большей мудрости на этот счет. Однако она, похоже, не собиралась включать мотор.

— А есть здесь супружеские пары? — спросил он.

Она покачала головой:

— Нет. У нас здесь куча работы, мы все должны справляться.

— Я лучше справляюсь вместе со своей женой — мы всегда работали вместе. Жалко, что ее здесь нет.

— А вы думаете, ей бы здесь понравилось?

Он чуть не сказал: «Какая разница, ведь она была бы со мной», но потом понял, до чего высокомерно это прозвучало бы.

— Я надеюсь, что да.

— А я думаю, она была бы здесь не очень счастлива, — сказала Грейнджер. — Настоящей женщине здесь не место.

«Вы — настоящая женщина», — хотелось ему сказать, но профессиональное чутье предостерегло его от таких слов.

— Ну, здесь работает много женщин, — сказал он, — и мне они кажутся вполне настоящими.

— Неужели? Может быть, вам стоит приглядеться к ним поближе.

Он пригляделся к ней поближе. На виске у нее выскочил прыщик, на нежной глади кожи, как раз над правой бровью. Прыщик выглядел воспаленным. Питер подумал, что, наверное, у нее скоро менструация. У Би начинались вспышки акне в определенные дни месяца, тогда она заводила чудные речи, полные нелогичных выводов, раздражения на коллег и мыслей о сексе.

— Когда я только начала здесь работать, — продолжила Грейнджер, — я даже не замечала, что никто ни с кем не связан никакими узами. Я думала, что всё, наверное, происходит незаметно для меня. Эта болтовня Би-Джи и Тушки... А потом время шло, шли годы, и знаете что? — ничего не происходило! Никто не держался за руки. Никто не целовался. Никто не ускользал на часок с работы и не возвращался с растрепанной прической и юбкой, заправленной в трусы.

— А вы хотели бы, чтобы так было?

Благочестивое умалчивание оазианцев сделало его менее впечатлительным, чем обычно, когда дело касалось человеческого безрассудства.

Она выдохнула рассерженно:

— Я только хотела бы хоть иногда видеть какие-то признаки жизни!

Он вовремя сдержался и не сказал ей, что она слишком сурова. Он сказал только:

— Чтобы быть живым, человеку не обязательно быть сексуально активным.

Она искоса глянула на него:

— Эй, а вы не... э-э... Забыла слово... когда священники принимают этот, как его, обет?..

— Целибат? — улыбнулся он. — Нет. Нет, конечно нет. Вы же знаете, я женат.

— Да, но я же не знаю, как принято. Я имею в виду, есть же всякие договоренности между мужчиной и женщиной.

Питер закрыл глаза, пытаясь перенестись в постель с желтым одеялом, где лежит его обнаженная жена и ждет его. Он не смог ее представить. Не смог представить даже желтое одеяло, не вспомнил, какого оно оттенка. Вместо этого перед его глазами предстала желтая ряса Любительницы Иисуса—Пять, канареечно-желтый цвет, который он приучил себя отличать от желтых балахонов других Любителей Иисуса, потому она была его любимицей.

— У нас... все как у всех, — сказал он Грейнджер.

— Это хорошо, — сказала она. — Я рада за вас.

После этого двигатель ожил под ее рукой.

 

14

Потонул в могучем унисоне

Тело его дернулось.

— Простите, я не хотел заснуть при вас, — сказал он.

— Ничего, все в порядке, — ответила она.

— И долго я отсутствовал?

Она сверилась с приборной панелью:

— Минут двадцать, наверное. Вздремнули. Я сначала решила, что вы погрузились в раздумья.

Он посмотрел на пейзаж за окном, сначала сбоку, потом впереди. Ландшафт выглядел точно так же, как перед тем, как он задремал.

— Смотреть особенно не на что, — сказала Грейнджер.

— Красиво, — ответил он. — Просто я не выспался.

— Всегда рада помочь, можете продолжать.

Он изучал ее лицо, пытаясь определить, не рассержена ли она на него, но Грейнджер надела темные очки в какой-то момент, а вся ее голова была в огненном нимбе солнечного света.

— У вас пересохшие губы, — заметила она. — Вы пьете недостаточно.

Держа руль одной рукой, Грейнджер засунула другую между ног под сиденье и вытащила оттуда бутылку воды. Она протянула бутылку ему, всего на миг оторвав взгляд от дороги, потом достала другую бутылку — для себя. Ее бутылка была уже откупорена, его — запаяна.

— Не забывайте пить. Дегидрация убивает. И берегитесь солнца. Не обгорайте больше, как в прошлый раз.

— Вы говорите как моя жена, — сказал он.

— Ну, может, вдвоем мы сумеем сохранить вам жизнь.

Он откупорил бутылку и сделал большой глоток. Бесцветная жидкость была холодной и жесткой на вкус. Такой жесткой, что он чуть не закашлялся. Как можно незаметнее он посмотрел на этикетку, на которой было написано просто: «Вода 300 мл. ц. 50 долл.». Она сделала ему дорогой импортный подарок.

— Спасибо вам, — поблагодарил он, стараясь казаться довольным, а сам думал, как странно, что человек, проживший на Оазисе гораздо дольше, чем он, не смог оценить превосходство местной воды. Когда миссия завершится и он вернется домой, то обязательно будет скучать по привкусу медвяной росы.

Ближе к концу долгой поездки Питер решил, что оазианское поселение достойно лучшего названия, чем Си-два или Город Уродов. Он пробовал выяснить у оазианцев, как они сами называют свой поселок, чтобы и он смог так его называть, но они, похоже, не понимали вопросов и продолжали называть свое поселение английским словом «здесь». Сначала он думал, это из-за того, что настоящее название непроизносимо, но нет, настоящего имени просто не было. Какое дивное смирение! Человеческой расе не пришлось бы пережить столько горя и пролить столько крови, не будь она так сильно привязана к названиям вроде Сталинграда, Эль-Фалуджи или Рима и просто удовольствовалась тем, чтобы жить «здесь», где бы это «здесь» ни находилось.

И все-таки Город Уродов был проблемой, которая требовала решения.

— Скажите, — поинтересовался он, когда поселение замаячило впереди, — если бы пришлось дать этому поселку новое имя, как бы вы его назвали?

Она повернулась к нему, все еще не снимая темных очков:

— А чем плохо Си-два?

— Звучит как надпись на канистре с отравой.

— Как по мне — вполне нейтральное название.

— Ну, может быть, что-то менее нейтральное было бы лучше ?

— Вроде... дайте-ка угадаю... Нового Иерусалима?

— Это было бы неуважением к тем, кто не являются христианами, — ответил он. — И в любом случае им очень трудно произносить звук «с».

Грейнджер задумалась на минуту.

— Может, стоит поручить это Коретте. Знаете, той девочке из Оскалузы...

— Я помню ее. Она в моих молитвах.

Предупреждая затруднения, которые могли возникнуть у Грейнджер в связи с этим, он заговорил более непринужденно:

— Хотя, наверное, это не дело для Коретты. Посмотрите на слово «Оазис» — там есть звук «с», наверное, ей он очень нравится, вдруг она предложит название Оскалуза?

Грейнджер не поняла шутки и молчала. Зря он, наверное, упомянул о молитвах.

Неожиданно пустыня кончилась, и они въехали в поселок. Грейнджер направила машину к тому же зданию, что и всегда. Слова «ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ», написанные буквами в человеческий рост, обновили, однако на этот раз прибавили еще одно слово, для пущей выразительности: «ДОБРО ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ».

— Поехали прямо к церкви, — попросил Питер.

— К церкви?

Он сомневался, что она не заметила стройплощадку, когда увозила его в последний раз; ну ладно, если ей нужно поиграть в эту игру, он, так и быть, пойдет ей навстречу. Он указал в сторону горизонта, где массивная, слегка готическая конструкция, все еще без крыши и шпиля, возвышалась на фоне предвечернего неба:

— Вон то здание. Оно еще не достроено, но я базируюсь там.

— О’кей, — сказала она. — Но я снова должна доставить лекарства. — Она кивнула в сторону помеченного краской дома, оставшегося позади.

Обернувшись, он заметил, что посреди пустого багажника стоит коробка с медикаментами.

— Извините, я забыл. Вам нужна моя моральная поддержка?

— Нет, спасибо.

— Я и правда не против побыть с вами, пока это не закончится. Я не должен был забывать.

— Вы не обязаны.

Она уже направила машину через кустарник в сторону церкви. И не было смысла переубеждать ее вернуться и сначала заняться выдачей медикаментов, несмотря на его уверенность в том, что ей было бы спокойнее в его компании и она бы меньше нервничала, если бы кто-то похожий на нее стоял рядом. Но он не мог настаивать. Грейнджер была мнительна и становилась все мнительнее, чем больше он ее узнавал.

Они притормозили в тупике возле западной стены церкви. Даже без крыши здание было достаточно высоким, чтобы отбрасывать длинную тень.

— Ну все, значит, — сказала Грейнджер, снимая темные очки. — Хорошо вам провести время.

— Уверен, что проведу его интересно, — сказал он. — Еще раз спасибо, что подбросили.

— По дороге в... Питервилль, — пошутила она, когда он открывал герметичную дверцу салона.

— Невозможно! — рассмеялся он. — Со звуком «т» у них тоже большие трудности.

Влажная атмосфера, так долго не допускаемая внутрь, радостно ворвалась в кабину, облизывая лица, затуманивая окна, ныряя в рукава, теребя пряди волос. Лицо Грейнджер, маленькое и бледное под сенью шарфа, в две секунды залоснилось от влаги. Она раздраженно нахмурилась, и капельки пота засверкали в ее соболиных бровях, почти сошедшихся над переносицей.

— Вы и вправду молитесь за нее? — спросила она внезапно, как раз когда он уже собрался соскочить с кресла на землю.

— За Коретту?

— Да.

— Каждый день.

— Но вы же ее совсем не знаете.

— Ее знает Бог.

Она болезненно поморщилась:

— А вы могли бы помолиться еще за одного человека?

— Конечно, за кого?

— За Чарли. — Она помедлила и прибавила: — За Чарли Грейнджера.

— Вашего отца? — Это была догадка, предположение, ведь мог быть и брат, насчет сына он не думал — вряд ли.

— Да, — сказала она, и щеки ее запунцовели.

— Что в его жизни главное?

— Он скоро умрет.

— Вы близки?

— Нет. Совершенно. Но... — Она стянула шарф и встряхнула непокрытой головой, как отряхиваются животные. — Я не хочу, чтобы он страдал.

— Понял, — сказал Питер. — Спасибо. Увидимся на следующей неделе.

И он оставил ее в покое и вошел в дверь своей церкви.

Оазианцы соорудили для него кафедру. Господи Боже! Какие молодцы, они построили ему кафедру, слепив и вырезав ее из того же самого янтарного материала, что и кирпичи. Она гордо возвышалась между четырех стен, будто вырастая из почвы, — дерево в форме кафедры, прямо под открытым небом. Перед самым отъездом Питер намекнул, что крышу надо бы покрыть как можно скорее, но крыши еще не было. И окна не изменились, по-прежнему зияли дырами в стенах.

Стоя там, он вспомнил, как в детстве побывал на средневековых руинах, где туристы шатались по останкам некогда процветавшего аббатства, заброшенного и запущенного. Но его церковь не была руиной, и не стоило беспокоиться, что ее обнаженность приведет к разрушениям. Крыша и окна, когда они наконец появятся, станут великим завершающим штрихом, но, по правде говоря, эта церковь была готова к использованию с того самого момента, как возник ее замысел. Она никогда не станет герметичным бункером вроде базы СШИК. Крыша нужна ей, чтобы защититься от ливня, но воздух внутри будет таким же, как и воздух снаружи, а пол так и останется утоптанной землей. В этой церкви никогда не будет драгоценных безделушек или непрочных тканей, которые могут пострадать от воздействия погоды; оазианцы относились к этому месту лишь как к точке, в которой сходятся вместе тела и души, что служило хорошим предзнаменованием их роста во Христе.

И все-таки они возвели для него кафедру. И доделали вход. Дверные створки, которые, когда он был здесь в последний раз, лежали на земле, только что вынутые из печи, теперь поставили на место, закрепили и отладили. Питер с удовольствием распахнул и закрыл их несколько раз, наслаждаясь гладким ходом и замечательно ровной линией прилегания створок. Строители не использовали никаких металлических деталей — ни крючков, ни петель, вместо этого все умело сочленялось при помощи пальцевидных отростков на кромке, которые плотно входили в соответствующие пазы в косяках. Он был уверен, что стоит взяться за эти двери и приподнять их, они легко, словно нога из башмака, выйдут из косяков и так же легко их можно заменить. Ну не безрассудство ли это — сконструировать здание так, что любой хулиган может забавы ради вынести двери? Даже если здесь не водятся хулиганы для такого рода забав. И не может ли строительство церкви на этой пористой как губка земле уподобиться «постройке дома на песке», как предостерегает Матфей в двадцать четвертом, двадцать пятом и двадцать шестом стихах седьмой главы? Нет, вряд ли. Матфей говорит метафорически, делая упор не на архитектуру, а на веру в действии.

Оазианцы были строителями медлительными, патологически бережными, но они никогда не делали менее того, что могли. Двери были украшены затейливой резьбой. Когда двери только доставили через кустарник, обе створки были гладкими, будто стекло. Теперь же они стали шероховатыми, испещренные десятками крестиков, настолько разнообразных, что Питер заподозрил личный вклад каждого Любителя Иисуса, вырезавшего (или вырезавшей) собственный крестик в своем стиле. На самом верху, где створки сужались, были изображены три огромных человеческих глаза, выстроенные пирамидкой. Они были слепы, живописны и изящны, но выполнены без всякого разумения того, что именно делает взгляд взглядом. Еще там была борозда, которую можно было принять за абстрактные каракули, но Питер знал, что это посох пастыря — или «паςτыря», как изо всех сил старались выговорить оазианцы.

Питер вызвался учиться их наречию, но они уклонялись от того, чтобы учить его, и в глубине души он осознавал, что это будет пустой тратой времени. Чтобы воспроизвести те звуки, которые издавали оазианцы, ему, наверное, пришлось бы оторвать себе голову и гаркать обрывками гортани. Тогда как сами оазианцы, благодаря усилиям первооткрывателей Тартальоне и Курцберга, а также их собственному религиозному рвению, сделали поразительные успехи в освоении английского языка — языка, к изучению которого они были настолько же не приспособлены, насколько ягненок не приспособлен для лазанья по приставной лестнице. Однако они на эту лестницу влезли, и Питер остро чувствовал пафос их устремлений. Он мог сказать, исходя из тех отрывков Библии, которые они знали наизусть, что Курцберг не делал никаких послаблений, не подлаживал стихи к их физическим возможностям. Как изложено в Писании, так они и должны были выговаривать.

Питер твердо намерился проявить большую чуткость в этом отношении. Всю бессонную неделю, проведенную на базе СШИК, он трудился, переводя библейские выражения так, чтобы его пастве было легче произнести их. «Пажити», к примеру, стали «зелеными лугами». «Праведность» стала просто «правдой», «Пастырь» — «мой Оберег» (тонкости грамматики были менее важны, чем смысл, и вообще, фразы звучали довольно поэтически). Посох теперь звался «клюка опоры». Тут Питеру пришлось попотеть. Да, этот фокус-покус был жалок. «Клюка опоры» не обладала благородной силой «посоха», но она была лучше, чем «жезл» (во избежание недоразумений, ведь жезл упоминается в другом значении рядом с посохом), и более милосердна к оазианской гортани, соединяя в себе верные элементы пастырской заботы и Божественной помощи.

Плоды сего труда лежали теперь у него в рюкзаке. Он снял рюкзак с плеч и поставил его у кафедры, а сам сел рядом. Ощущение покоя нахлынуло, словно тепло алкогольного вливания, растекающееся по всему телу. Нелепая поездка с Грейнджер забылась, недавний разговор с Тушкой казался далеким-далеким. Питеру трудно было вспомнить хоть что-нибудь из последнего письма Би, кроме того, что она собирается взять Билли Фрейма на выставку кошек. Очень странно, что Ноев ковчег, сооруженный руками Билли и Рейчел, так ярко запечатлелся в памяти Питера, как будто он взял его с собой в это путешествие и повесил где-нибудь поблизости.

Он с нетерпением ждал новой возможности пожить бок о бок с оазианцами. Это была истинная привилегия. Конечно, руководить приходом в Англии тоже было почетно, но подчас трудно и тошно было выносить порочные, незрелые поступки, которыми разные личности склонны были делиться с ним. Эта азиатка Мира и ее неистовый супруг... Она смешливая и болтливая, он жирный и сварливый, шатающийся без дела, как раскормленный султан... Их души, конечно, тоже драгоценны, но они отнюдь не безмятежная компания. А вот оазианцы — это бодрящий напиток для духа.

Так посидел он какое-то время, молясь без единого слова, просто позволив мембране между ним и Небесами истончиться. Маленькое красное насекомое, похожее на божью коровку, но с чуть более длинными лапками, село ему на руку. Он поставил кончики пальцев рогаткой на землю, позволив жучку вползти вверх по склону одного пальца и спуститься вниз по другому. Он разрешил существу поживиться отмершими клетками его кожи, оно не было прожорливо, Питер почти ничего не почувствовал, а затем насекомое улетело.

О, эта сила молчания. Впервые он ощутил ее еще маленьким, устроившись рядом с мамой на собрании квакеров. Целая комната людей, довольствующихся своим молчанием, — людей, которым не нужно защищать границы своего эго. В той комнате было так много положительной энергии, что Питер не удивился бы, если бы стулья сами собой оторвались от пола и весь круг верующих стал бы левитировать под потолком. Вот и с оазианцами он чувствовал то же самое.

Может быть, ему следовало стать квакером. Но у них нет священников и нет Бога — Бога в настоящем, отеческом смысле. Конечно, было очень покойно сидеть в дружеском сообществе и смотреть, как солнечный свет перебирает узоры на свитере старика напротив, позволяя сияющим шерстяным волокнам загипнотизировать себя, пока солнце медленно передвигается от человека к человеку. Такое же безмятежное чувство бывало иногда даровано ему, когда он был бездомным: предвечернее время, когда удавалось найти удобное местечко и наконец согреться, и больше нечего было делать, кроме как созерцать солнечный свет, скользящий от одного камня брусчатки к другому. Кто-то назовет это медитацией. Но в конце концов он предпочел нечто менее пассивное.

Питер взошел на кафедру и положил кончики пальцев на гладкую поверхность цвета жженого сахара, где он потом сможет разложить свои записи. Кафедра была чуть низковата, словно оазианцы делали ее для самого высокого существа, какого только могли вообразить, но в отсутствие Питера все равно недооценили его рост. За ее основу взяли помпезные резные кафедры древних европейских храмов, где массивная Библия в кожаном переплете покоилась на распростертых крыльях дубового орла.

Кстати говоря, у оазианцев была фотография именно такой кафедры, подаренная Курцбергом. Это была страница, вырванная из какого-то старого журнала. Они с гордостью демонстрировали ее Питеру. Питер пытался внушить им, что вероисповедание — это сокровенное общение между верующим и Богом, лишенное всякой помпезности, и что церковная утварь должна отражать местную культуру верующих, но это была не самая легкая задача для того, кто окружен толпой прихожан с зародышеобразными лицами, восхищенно лепечущей над картинкой из воскресного приложения, как будто это священная реликвия.

В любом случае его кафедра не повторяла в точности затейливое оперение орла на фото. Ее покатая поверхность, исписанная произвольно выбранными из алфавита буквами, могла с тем же успехом изображать крылья самолета.

— τебе нравиτςя? — Этот мягкий голос он узнал сразу.

Любительница Иисуса—Пять. Он оставил двери церкви открытыми, и она вошла, как обычно одетая в свою канареечно-желтую рясу.

— Она прекрасна! — ответил он. — Какой замечательный прием.

— Боже благоςлови наше единение, оτеζ Пиτер.

Он посмотрел в дверной проем позади ее скромной фигурки. Десятки оазианцев шли через кустарник, но все они были еще далеко. Любительница—Пять прибежала первой. Торопливость, несвойственная ее народу. И ничего, даже вроде бы не очень устала.

— Я рад вас видеть, — сказал Питер. — С тех пор как я уехал, я мечтал вернуться.

— Боже благослови наше единение, оτеζ Пиτер.

На плече у нее висел мешочек из сетки, а внутри его прятался какой-то пушистый желтый ком — такого же насыщенного оттенка, как и ее одеяние. Он подумал, что это шаль, наверное, но она вытащила ком и показала ему. Это была пара башмаков.

— Для τебя, — сказала она.

Смущенно улыбаясь, он принял подарок из ее затянутых в перчатки рук. В отличие от крохотных ботиночек, подаренных ему по приезде, эти казались ему совершенно впору. Он сбросил сандалии, подошвы которых внутри смялись и почернели от постоянного ношения, и просунул ноги в башмаки. Они сели превосходно.

Питер засмеялся. Ярко-желтые башмаки и длиннополое исламское одеяние, напоминающее платье! Будь у него хоть малейшее желание косить под мачо, такая комбинация положила бы конец подобным амбициям. Он приподнял сначала одну ногу, потом другую, демонстрируя Любительнице—Пять, как восхитительна ее работа. В свое первое пребывание здесь он видел, как оазианцы шьют одежду, и знал, как много труда должна была его прихожанка вложить в эту обувь и какой предельной сосредоточенности потребовала от нее работа. Оазианцы держали иголки с такой же осторожностью и почтением, с какой люди, наверное, относятся к бензопилам или паяльным лампам. Каждый стежок обставлялся таким громоздким ритуалом, что смотреть на это было невыносимо.

— Отличные башмаки, — сказал он. — Спасибо вам огромное!

— Для τебя, — повторила она снова.

Они стояли рядом у открытой двери, наблюдая, как остальные Любители Иисуса приближаются к ним.

— Как ваш брат, Любитель Иисуса—Пять? — спросил Питер.

— В земле.

— Я имел в виду другого, — сказал Питер, — того, который печалил вас, потому что не любил Иисуса.

— В земле, — повторила она. Потом любезно пояснила: — τоже.

— Он умер? На прошлой неделе?

— На прошлой неделе, — подтвердила она. — Да.

Питер уставился на расщелину, затененную капюшоном, сожалея, что не может распознать, какие эмоции прячет затрудненная речь. Пока что его опыт заставлял сомневаться в том, что оазианцы выражают эмоции теми шорохами, бульканьем или чавканьем, которые они издают, когда не напрягаются, пытаясь имитировать инопланетный язык.

— От чего он умер? Что произошло?

Любительница—Пять небрежно погладила себя по рукам, по груди и диафрагме, обозначая все тело.

— Внуτри его много вещей пошли плохо. Чиςτые вещи ςτали грязными. ςильные ςτали ςлабыми. Полные ςτали пуςτыми. Закрыτые оτкрылиςь. Оτкрыτые закрылиςь. ςухие ςτали полными воды. И еще много вещей. У меня неτ ςлов для вςех вещей.

— Мне очень жаль это слышать.

Голова ее поникла, — видимо, это был жест скорби.

— Долгое время уже мой браτ болел. Жизнь оςτавалаςь в нем, но ς планом покинуτь. Я каждый день прийτи к моему браτу и его жизнь говориτь ςо мной, когда он заςыпал, говориτь, я здеςь еще один день, но я не оςτануςь здеςь другой день больше, мне неприюτно в эτом τеле. Пока жизнь оςτаваτьςя в моем браτе, печаль оςτаваτьςя во мне. τеперь он в земле, и моя печаль в земле. Боже благоςлови наше единение, оτеζ Пиτер. ςегодня будеτ воςкреςение.

Питер кивнул, хотя, по правде говоря, он не знал, воскресенье ли сегодня. Он потерял привычный счет дням. Но это не важно. Он и оазианцы были готовы к службе. Не было никаких сомнений в том, что имела в виду Любительница—Пять, упомянув воскресенье. И она была права.

— У меня тоже есть кое-что для вас, — сказал Питер, шагнув туда, где оставил рюкзак.

Голова ее качнулась вниз-вверх, следуя за движениями его рук, пока он вытаскивал изготовленные им брошюры.

— Библия, — сказал он. — Или вступление к Библии, все равно. Для вас, чтобы читать.

Ему удалось изложить двадцать страниц Писания таким английским, на котором оазианцы могли бы говорить с минимальными трудностями; он напечатал текст в две колонки, как в Библии короля Якова, на десяти листах, сложенных вдвое и соединенных скрепками посредине.

Не самый красивый образчик переплетного дела со времен Гутенберга, однако лучший, какой он мог соорудить, пользуясь средствами, которые оказались под рукой на базе СШИК. На титульном листе каждой брошюры он от руки нарисовал крест и выделил его золотистым флуоресцентным маркером.

— Книга ςτранных Новых Вещей! — подтвердила Любитель Иисуса—Пять, и тут ее новообращенные сограждане начали заполнять церковь.

Медленно шествуя в своих пухлых башмаках, они почти беззвучно касались ногами мягкой земли, но Любительница— Пять услышала их приближение и повернулась, чтобы поздороваться с ними.

— Книга ςτранных Новых Вещей! — повторила она, указывая на брошюрки, которые Питер выкладывал стопкой на кафедру. — Для наς, чтобы чиτаτь.

Среди новоприбывших послышалось бормотание и вздохи. К стыду своему, Питер узнавал каждого прихожанина только по цвету его балахона и очень надеялся, что их «цветовой код» не изменился за прошедшую неделю. Он тренировался различать коричневый, бронзовый, рыжий и медный, алый, малиновый и коралловый хотя бы мысленно. Каждый оттенок он связывал с беседой, состоявшейся у него с этим прихожанином, какой бы краткой и сбивчивой та ни была.

— Друзья! — объявил он, когда все вошли внутрь. — Я очень рад вас видеть. Я принес вам эти подарки. Маленькие подарки от меня, внутри которых гораздо большие подарки от Спасителя нашего.

Он насчитал около девяноста душ, собравшихся в этих четырех стенах, стая, пестрящая всевозможными оттенками оперения. За годы своего пасторства он отлично научился, бросив один взгляд, счесть по головам собравшихся прихожан. Если его подсчеты верны, то выходило, что число христиан увеличилось человек на десять-двадцать за время его отсутствия.

— Как я уже объяснял некоторым из вас, — сказал он, — Библия, которой пользуюсь я и которой пользовался Курцберг, — это очень толстая книга. Слишком толстая, чтобы большая часть из вас могли ее прочесть. Но никто и не ждет, что вы прочитаете всю Библию сразу. Библия — это хранилище посланий, которые собирались не одну сотню лет, пока Бог все больше и больше делился своими мыслями и идеями с каждым, кто был готов Его слушать.

Во время этой своей речи он протягивал буклеты Любительнице Иисуса—Пять, а та передавала их остальным прихожанам, и каждый получатель брал отпечатанные на компьютере листки своими упрятанными в перчатки руками так бережно, словно это было хрупкое яйцо.

— Пока Иисус ходил по земле, — продолжал Питер, — люди записывали то, что Он говорил и делал, а после этого они записали то, что произошло с Его последователями. Но Библия началась во времена еще до пришествия Христа, в более древние времена, когда Бог казался гораздо дальше и таинственнее и было куда труднее понять, чего Он хочет. В то время люди рассказывали истории о Боге, и эти истории тоже есть в Библии. Некоторые из них требуют глубоких знаний людских обычаев и мест, которые существовали задолго до Христа. Даже среди моего народа у многих нет таких знаний.

Он заметил, что каждый десятый человек, получивший брошюру от Любителя—Пять, вместо того чтобы взять ее себе, делится со своим соседом. Питер привез восемьдесят экземпляров, чуть больше, чем было у него прихожан до отъезда, не рассчитывая, что их количество вырастет. Очевидно, оазианцы мгновенно посчитали количество брошюр и, без каких-либо совещаний и недоразумений, устроили распределение книжек таким образом, чтобы последние несколько человек не остались ни с чем.

— Вы рассказывали мне, — он указал на шафранную и лавандовую рясы, — вы, Любитель Иисуса—Двенадцать, и вы, Любитель Иисуса—Восемнадцать, рассказывали мне, что Курцберг однажды поведал вам историю про Навуходоносора, и про Валаама и ангела, и о разрушении Иерусалима, и другие истории, которые вы изо всех сил пытались понять, но не смогли. Наберитесь мужества, дорогие мои друзья. Еще придет время, когда вы сможете понять эти истории, когда вырастете во Христе. Но теперь пускай Навуходоносор подождет. Если Бог решил воплотиться в Иисусе, то Он сделал это для того, чтобы разнести Свое слово чужеземцам, тем, кто никогда о Нем не слышал, тем, кто не знал религии и не заботился о том, чтобы ее понимать. И те истории, которые рассказывал Иисус, были просты. Я попытался изложить их для вас в Библии, которую вы лучше сможете понять.

Он взял одну книжечку и раскрыл ее:

— Ваши книги маленькие и тоненькие не потому, что я сомневаюсь в вашей жажде Писания или в силе вашего мышления, а потому, что я попытался использовать те слова, которые мы с вами вместе используем в нашей церкви, те слова, которыми вы без труда сможете говорить друг с другом. Я старался сделать все как можно скорее, и все-таки, как видите, книжки получились маленькими, я оказался не очень проворным работником. Обещаю вам, что в будущем стану более скорым. Как вы будете расти во Христе, так и ваши Библии будут расти. Но должны же мы с чего-то начать. И сегодня, в это прекрасное воскресенье, стоя перед вами, исполненный счастья видеть вас всех здесь, со мной, я хочу начать с... вот этого.

И он прочел псалом двадцать второй, напечатанный на первой странице: «Бог мой — мой Оберег. Я не узнаю нужды ни в чем...» и так далее, пока не дошел до слов: «я пребуду в доме Бога навеки».

Потом он прочел это еще раз.

И еще.

И с каждым новым разом все больше оазианцев читали псалом вместе с ним. Читали они или просто декламировали? Какая разница? Их общий голос становился гуще, звучал все мелодичнее и чище, почти не ослабевая.

— Он укладываеτ меня на зеленом лугу и водиτ меня к водам, полным покоя. ς Ним крепка моя Душа. За Ним иду я дорогами Правды имени Его ради.

На пятый раз его голос потонул в могучем унисоне.

 

15

Герой этого часа, король этого дня

Как-то один мудрый человек спросил Питера:

— А знаешь, кто ты?

— Кто я?

— Да.

Это был тот вопрос, который подразумевает так много ответов, в зависимости от того, кто его задал. Например, Питеру много раз случалось слышать его от разъяренных отморозков, которые сами же на него и отвечали: «Мудило ты» — или что-то в том же духе, а затем метелили его почем зря. Официальные лица и бюрократы тоже задавали этот вопрос, считая Питера по той или иной причине занозой в заднице. Вопрос этот задавали также, с любовью и восхищением, те, для кого он был «миленький», «сокровище» и даже «моя скала». Большие ожидания, которые надо оправдать.

— Я стараюсь не слишком задумываться о себе. Надеюсь, что я просто человек, любящий Бога.

— Ты человеколюбец, — сказал мудрец, решительно тряхнув головой. — И поэтому ты далеко пойдешь.

Этот мудрец служил пастором в приходе, который Питеру вскоре предстояло унаследовать. Уже глубокий старец, он обладал особой смесью милосердной терпимости и стоического разочарования, типичной для священника, прослужившего слишком долго. Он до тонкостей знал все способы, с помощью которых его прихожане сопротивлялись переменам, все уловки, из-за которых эти люди могли быть настоящим «геморроем», — хотя он, конечно, никогда не позволял себе таких выражений.

— Ты любишь людей. Это действительно большая редкость, — продолжал старый пастор.

— Разве общительность не естественна для человеческой природы?

— Я не об этом, — ответил старик. — Не думаю, что ты так уж общителен. Я бы даже сказал, что ты малость нелюдим. Я имею в виду, что ты не чувствуешь ни отвращения, ни раздражения по отношению к животному под названием «человек». Ты принимаешь людей такими, какие они есть. Есть «собачники» — люди, которым никогда не надоедают собаки. Для них не важно, какие это собаки — большие или маленькие, спокойные или веселые, послушные или хулиганистые: все по-своему заслуживают любви, потому что они собаки, а собаки — это хорошо! То же самое должен чувствовать пастор по отношению к человеческим существам. Но знаешь что? Очень немногие действительно чувствуют это. Совсем немногие. Ты далеко пойдешь, Питер.

Питеру было неловко и странно, что умудренный опытом старец, которого не так-то легко одурачить, с такой убежденностью говорит ему эти слова. В конце концов, сосуществование Питера с его соплеменниками далеко не всегда было безоблачным. Можно ли о субъекте, который в подростковые годы и в ранней юности вел себя так, как он, — лгал, нарушал обещания, обкрадывал дураков-альтруистов, которые решались ему доверять, — можно ли о таком субъекте в самом деле сказать, что он любит людей? Ведь старый пастор очень хорошо знал историю Питера. Между пастырями секретов нет.

Теперь Питер сидел, скрестив ноги, щурясь от яркого света, в полубреду. Прямо против него, вот так же скрестив ноги, сидел маленький мальчишка — он сам лет восьми-девяти, скаут-«волчонок». Что за гордость и счастье быть младшим скаутом, обладателем зеленой сорочки с нашивками и тайных знаний о том, как вязать узлы, ставить палатки и правильно разводить костры. Он с нетерпением ждал, что вскоре станет полноценным скаутом, а не просто «волчонком», и тогда выучится стрелять из лука, будет ходить в горные походы и спасать жизнь путников, погребенных под обвалами или укушенных змеями. Как оказалось, ему никогда не суждено было стать скаутом — скоро в семье все полетело кувырком, и членство в стае «волчат» было прервано, а форма аккуратно сложена на полочку в шкафу, пока чешуйница не проела ее до дыр, — но в восемь лет он этого еще не знал и сидел, скрестив ноги, в шортах и галстуке, сам не свой от удовольствия быть членом волчьей стаи.

Пот сочился со лба прямо в глаза. Питер поморгал, и мир обрел очертания. Дитя, сидевшее перед ним, не было им самим в восьмилетнем возрасте. И не дитя это было. Это был Любитель Иисуса—Семнадцать, создание, не похожее на него почти во всем, за исключением того, что оно (вернее, он или она) сидело, скрестив ноги и сжав руки, и молилось. Шпинатно-зеленая ряса и такого же колера башмаки, хотя и с коричневыми крапинками грязи. Солнце висело почти прямо у нее над головой, сгущая тень под капюшоном, мрак поглотил ее лицо.

— О чем вы задумались, Любитель Иисуса—Семнадцать? — спросил Питер.

Как всегда, повисла пауза. Оазианцы не привыкли думать о раздумьях, или, может быть, им просто было тяжело перевести свои мысли на английский.

— Пока τы не пришел, — сказала Любитель Иисуса—Семнадцать, — мы были одинокие и слабые. τеперь, вмеςτе, мы сильные.

Ну не мука ли, что ее речевой аппарат, или голосовые связки, или чем там она говорила, мог произнести слова «были» и «одинокие», а слова «вместе» и «сильные» она почти не в состоянии была выговорить? Ее фигурка была такой хрупкой, и вся она казалась такой уязвимой, но ведь и все остальные, сидевшие вокруг нее, были хрупки и уязвимы на вид: такие тоненькие руки, узкие плечики и громоздкие рукавицы и башмаки. Наверное, он — настоятель племени детей и сморщенных старичков, племени, утратившего всех своих мужчин и женщин нормальных размеров.

Конечно, несправедливо было видеть их такими, это был полный провал всех его стараний считать их тела нормой, а свое собственное — отклонением. Он изо всех сил перестраивал свое видение, пока сотня с лишним существ, сидевших перед ним на корточках, не выросла до зрелого масштаба, а сам он не превратился в громадное чудище.

— Книга, — попросил Любитель Иисуса—Один со своего места, где-то поближе к середине паствы. — Дай нам ςлово из Книги.

— Из Книги, — согласно отозвалось множество голосов, с облегчением (вероятно) озвучивая два слова, которые их не унижали.

Питер склонил голову, давая понять, что подчиняется. Он всегда держал под рукой свою Библию — спрятанная в пластиковый футляр, она лежала в рюкзаке, подальше от воздействия влаги, и каждое явление Книги на свет божий вызывало среди прихожан благоговейный шепот. Но зачастую ему не нужно даже было ее вытаскивать, потому что он был исключительно памятлив на тексты Писания. Вот и сейчас он заглянул вглубь своей памяти и почти мгновенно отыскал нечто подходящее — из Послания Павла к ефесянам. Мозг его, вне всякого сомнения, был диковинным органом, иногда Питер воображал его в виде червивого кочана цветной капусты, покрытого язвами и шрамами, оставленными прошлой жизнью, но в другое время тот походил скорее на просторное хранилище, где каждый стих в нужный момент возникал как на витрине, уже выделенным.

— Итак, вы уже не чужие и не пришельцы, — процитировал он, — но сограждане святым и свои Богу; быв утверждены на основании Апостолов и пророков, имея Самого Иисуса Христа краеугольным камнем, на котором все здание, слагаясь стройно, возрастает в святый храм в Господе; на котором и вы устрояетесь в жилище Божие.

Ропот одобрения, даже удовлетворения хлынул к нему из гущи разноцветной толпы, сидящей напротив. Библейские строки действовали словно сладчайшее хмельное питье, пущенное по кругу. Это было вино короля Якова — подлинник. Конечно, оазианцы были благодарны Питеру за адаптированные брошюры, которые тот приготовил для них. Страницы их уже были порядком замусолены, расползались от влаги, а слова распевались и декламировались все эти долгие, душистые дни, которые он провел со своей паствой. И все же Питер признавал, что книжки не стали именно таким подспорьем, каким они ему представлялись поначалу. Они называли их «Наше ручное ςлово»; сначала эта фраза его восхищала, пока он не осознал, что таким образом подчеркивается разница между брошюрами и подлинной Книгой Странных Новых Вещей. Рукотворные буклеты воспринимались как доморощенное пиво, самогонный компромисс, в то время как внушительный «король Яков», в переплете из искусственной кожи, украшенном золотым тиснением на корешке, с целомудренной категоричностью считался Истинным Источником.

Теперь, напившись стихов из Послания к ефесянам, оазианцы были по-настоящему удовлетворены. Их головы в капюшонах склонились ниже, погрузив их лица в еще более глубокую тень. Сложенные в молитве руки осторожно гладили колени, словно заново прослеживая и смакуя ритм услышанных строк. Такие утонченные движения были для них все равно что громкие возгласы «Аллилуйя!» для южной конгрегации баптистов.

Будучи большим почитателем Библии короля Якова, Питер все-таки был ошеломлен благоговейным трепетом, который она вызывала среди его паствы. Ведь это был всего-навсего перевод, претендующий на аутентичность не более, чем множество других переводов. Ни Иисус никогда не говорил на английском языке эпохи короля Якова, ни Павел, ни проповедники Ветхого Завета. Понимали ли это оазианцы? Он сомневался в этом. К стыду своему, ибо как только тебя осеняет, что каждый, кто не говорит с рождения на ханаанейском иврите, эллинском греческом или галилейском арамейском, находятся в равном ущербном положении, ты успокаиваешься и почитаешь Писание на своем родном языке таким же верным, как и переведенное на любой другой язык. Однако он подумал, что обнаружил в оазианцах то же чувство неполноценности, которое беспокоило и его самого. Он не хотел уподобляться старомодным империалистическим миссионерам, этаким Моисеям, щеголяющим в костюме цвета хаки и свято уверенным, будто они — соплеменники Иисуса, а Бог — чистокровный англичанин.

Он хотел бы мягко освободить оазианцев от иллюзий в их слепом поклонении Книге, доходчиво рассказав о разных языках, предшествовавших тексту семнадцатого столетия, но решил, что такая лекция только все усложнит, особенно ввиду того, что оазианцы очень привязаны к ключевым цитатам, выученным еще при Курцберге, а Курцберг был ярым фанатом короля Якова. Ничего удивительного. Любой христианский проповедник, любящий язык, влюблен в Библию короля Якова. Перед ее ритмом просто невозможно устоять. Так, может быть, для этих людей чтение стопроцентной яковитской Библии, а затем толкование ее на простом английском языке — единственно верный путь познания?

— Здесь святой Павел говорит своим друзьям, — объяснил Питер, — что, как только вы услышали слово Божье, уже не важно, что вы чужестранцы, не важно, как далеко вы живете. Вы становитесь частью сообщества христиан, всех христиан, которые когда-либо существовали, включая и тех, кто жил в те времена, когда Иисус ходил по земле. Потом Павел сравнивает нас с домом. Домом, построенным из множества кирпичей или камней, пригнанных друг к другу, чтобы создать большое здание, и все мы — камни в стенах этого дома, который строит Бог.

Десятки капюшонов качнулись, соглашаясь:

— Вςе мы — камни.

— Мы выстроили нашу церковь вместе, — сказал Питер, — и это прекрасно.

Почти с хореографической синхронностью все оазианцы повернули голову и посмотрели на церковь, здание, которое они почитали настолько, что входили туда лишь во время служб, хотя Питер и внушал им, что они должны считать церковь своим домом.

— Но вы — все вы, кто собрался здесь сегодня, сидя прямо под солнцем, — вы и есть настоящая церковь, которую выстроил Бог.

Любительница Иисуса—Пять, как всегда в первом ряду, закачалась, всем телом выражая несогласие.

— ζерковь — эτо ζерковь, — заявила она. — Мы — эτо мы. Бог — эτо Бог.

— Когда мы исполнены Духа Святого, — сказал Питер, — мы можем превзойти самих себя, мы можем быть Богом в действии.

Любительница Иисуса—Пять не уступала.

— Бог никогда не умираеτ, — сказала она. — Мы умираем.

— Наши тела умирают, — ответил Питер, — а наши души живут вечно.

Любительница Иисуса—Пять ткнула обернутым кожей пальцем прямо Питеру в грудь.

— τвое τело не умираюτ, — сказала она.

— Конечно, и мое тело умрет, — сказал Питер. — Я только плоть и кровь, как и любой другой.

Он как никогда сильно ощущал сейчас, насколько он плоть и кровь. От солнца у него разболелась голова, ягодицы затекли, и ему срочно нужно было пописать. После недолгих колебаний он облегчил мочевой пузырь, выпустив струю прямо в землю. Здесь так принято, и нечего устраивать из этого целое событие.

Любительница Иисуса—Пять притихла. Питер не знал, убедил ли он ее, утешил, обидел или еще что-нибудь. О чем она вообще? Неужели Курцберг был одним из тех лютеранских фундаменталистов, которые верили, что умершие христиане в один прекрасный день воскреснут в своих прежних телах — чудесно свежих и нетленных, неспособных чувствовать боль, голод или удовольствие — и продолжат использовать эти тела всю оставшуюся вечность? Сам Питер не тратил времени на подобные доктрины. Смерть есть смерть, тлен есть тлен, и только дух бессмертен.

— Скажите мне, — спросил он всех собравшихся, — что вы слышали о жизни после смерти?

Любитель Иисуса—Один, взявший на себя роль блюстителя истории христианства на Оазисе, произнес:

— Коринфян.

Питер не сразу узнал слово — такое близкое и знакомое ему и неожиданное здесь и сейчас.

— Да, к коринфянам.

Повисла пауза.

— Коринфян, — повторил Любитель Иисуса—Пять. — Дай нам ςлово из Книги.

Питер обратился к Библии, хранившейся в его голове, там располагался стих пятьдесят четвертый из пятнадцатой главы Послания, но это был не тот абзац, который он имел обыкновение цитировать в своих проповедях, так что точный порядок слов не прояснился — что-то тленное и что-то нетленное... Следующий стих он помнил слово в слово, один из тех библейских самородков, которые известны всем, пускай их порой и приписывают Шекспиру, но Питер полагал, что Любитель Иисуса—Один хотел бы услышать более одной строки.

Кряхтя, он поднялся на затекшие ноги. Гул предвкушения прокатился в толпе, пока он шел к рюкзаку, пока извлекал Книгу из пластикового футляра. Тисненные золотом буквы вспыхнули на солнце. Он остался стоять, чтобы дать мышцам отдохнуть в другой позе, пока листал страницы.

— Когда же тленное сие облечется в нетление, — прочел он вслух, — и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?

Читая эти слова вслух, Питер осознал, почему он никогда не использовал их в проповедях. Чувства здесь вполне здравые, но риторика немного чересчур напыщенная, и он ощущал дискомфорт. Чтобы эти слова прозвучали искренне, нужно обладать огромным драматическим талантом, экзальтацией трагика, а он, как оратор, просто не был силен в этом. Негромкая доверительность была больше в его стиле.

— Здесь Павел говорит о том, — пояснил Питер, — что когда мы отдаем свои души Христу, то часть нас, та, что умирает и разлагается, — тело — лишь оболочка для того, что не умирает и не разлагается, — бессмертной души. Поэтому нам нечего бояться смерти.

— Нечего, — эхом отозвался хор оазианцев, — бояτьςя...

Второе пребывание Питера в поселке, который СШИК именовал Городом Уродов, было не менее ошеломительным и волнующим, чем первое. Он лучше узнал оазианцев, как и собирался, но он также заметил перемены в себе — перемены, которые не мог четко сформулировать, но которые ощущал как основательные и важные. Подобно этой атмосфере, что пронизывала его одежду и, казалось, проникала сквозь самую кожу, что-то неведомое, просачиваясь сквозь черепную коробку, впитывалось в его сознание. Оно не пугало ничуть. И было благодатно, как сама благодать.

Не все перемены были приятны, впрочем. Примерно на середине срока его пребывания в поселке у Питера наступила странная психическая фаза, которую, оглядываясь назад, он мог охарактеризовать не иначе как приступы истерических рыданий. Это произошло во время одной из длинных-предлинных ночей — он проснулся где-то в ее середине, в слезах, не помня, что же такое ему снилось и почему он плачет. Но он продолжал рыдать и рыдал часами. Избыток печали просто не переставал пульсировать у него в кровотоке, словно ему вживили в тело некий медицинский приборчик, впрыскивающий печаль ему в кровь через определенные промежутки времени. Он плакал по глупейшим поводам, о том, о чем уже давно забыл, о том, что никогда не ставил на первые места в списке своих горестей и невзгод.

Он оплакивал головастиков, которых держал в банке, когда был мальчиком, тех самых, что остались бы живы и превратились бы в лягушек, если бы он оставил их в пруду, а не наблюдал, как они превращаются в серовато-зеленый ил. Оплакивал кошку Клеопатру, застывшую на кухонном полу, ее всклокоченную мордочку, прилипшую к краю тарелки с засохшим кошачьим паштетом в соусе. Он плакал о деньгах на завтрак, потерянных по пути в школу, плакал об украденном велике, вспоминая ощущение его резиновых рукоятей в ладонях. Он оплакивал свою затравленную одноклассницу, которая покончила с собой после того, как ее мучители вылили ей на голову бутылку кетчупа, и ласточку, разбившуюся об оконное стекло его спальни и упавшую бездыханной далеко на бетонном дворе, он плакал о запаянных в пленку журналах, которые ежемесячно приходили на имя его отца еще долго после того, как отец ушел из дома, плакал о закрывшейся лавочке мистера Али, что была на углу улицы, плакал о незадачливых участниках марша мира, шедших под проливным дождем с потекшими плакатами и угрюмыми детьми.

Он плакал над «Лоскутными одеялами мира», которые его мать выстегивала для благотворительных аукционов. Даже если ее знакомые квакеры, сжалившись, покупали эти одеяла, они всегда приносили гроши, потому что были безвкусными поделками из лоскутов всех мыслимых и немыслимых расцветок, какие только известны цивилизованному человеку. Он плакал о непроданных одеялах и о тех, что находили пристанище, плакал о том унылом энтузиазме, с которым мама объясняла, что каждый цвет символизирует какой-то национальный флаг, что голубой с белым — это Израиль или Аргентина, красный горошек на белом фоне — Япония, а зеленая, желтая и красная полосы со звездами в центре могут изображать Эфиопию, Сенегал, Гану или Камерун, в зависимости от того, как в это одеяло завернуться во сне.

Он оплакивал свою скаутскую форму, съеденную чешуйницей, — о, как горько он оплакивал ее! Каждый стертый след от галуна, каждая дырочка на ненужной уже сорочке вызывала стеснение в груди, и глаза снова жгли слезы. Он плакал о том, что в последний раз, когда он ходил в Дом скаутов, он не знал, что это был его последний раз. Почему никто не сказал ему?

Он плакал и о том, что пережила Би. Семейная фотография, на которой ей шесть, синевато-багровые прямоугольные следы от скотча крест-накрест пересекают ее губы и щеки. Как можно так обращаться с ребенком? Он плакал о том, что ей приходилось делать уроки в туалете, потому что кухня была полна каких-то чужих людей и она не могла пройти в свою комнату. Он плакал обо всех несчастьях, которые Би пережила в детстве, о тех, что случились задолго до того, как они познакомились.

Это были печали урожая разных лет, хранящиеся в разных погребах памяти, расставленные в хронологическом порядке, его слезные протоки находились на конце электрического провода, который, не касаясь последних десятилетий, уходил прямиком в отдаленное прошлое. И Би, о которой он плакал, была хорошеньким маленьким призраком, вызванным из вороха фотографий и воспоминаний, но от этого не менее жалким.

Под конец этих слезливых приступов он выплакался над коллекцией монет, которую подарил ему отец. Коллекция была магазинная, но монеты в ней были настоящие — красиво оформленный набор начинающего коллекционера, включающий французский франк, итальянскую лиру, монету в десять драхм, немецкие пятьдесят пфеннигов с женщиной, сажающей какой-то росток, и прочие обыкновенные сокровища, которые для несмышленого мальчика были подобны реликвиям древних эпох, доисторических империй нумизматики. Ах, святая простота... Но очень скоро некий школьный приятель нашептал ему в ухо, словно змий-искуситель, что его чопорная маленькая коллекция вообще ничего не стоит, и убедил Питера обменять весь набор на одну-единственную монету, отчеканенную, по его словам, в триста тридцать третьем году нашей эры. Это был бесформенный и ржавый кусок металла, но на аверсе у него был выбит воин в шлеме, и Питер поддался на уговоры. Отец пришел в ярость, когда обнаружил это. Он все твердил как заведенный: «Добро бы настоящая... добро бы настоящая!» — и прочел Питеру лекцию о том, как обыденны медные монеты времен Константина, и как сильно повреждена эта монета, и сколько чертовых подделок гуляет среди этих якобы древних монет. Питер горячо возражал: «Тебя там не было!», имея в виду не столько эпоху правления Константина, сколько тот миг, когда маленький и впечатлительный мальчик был обманут тем, кто старше и хитрее. Долгие годы это ядовитое «Добро бы настоящая...» разъедало его сознание, подтверждая все жуткое и холодное, что было в его отце. Когда же до Питера наконец дошло, что на самом деле отец попросту обиделся, старик был уже в могиле.

Обо всем этом и о многом другом рыдал Питер. Потом он почувствовал себя лучше, будто очистившись. Его уставшие веки, которые в любом другом месте потребовали бы осторожного ухода, заботливо успокоила маслянистая влага теплого воздуха. Голова, в которой до самого конца приступов истерики не переставало стучать, теперь казалась легкой и ясной, словно под анестезией.

— Очень длинная пеςня, — сказала Любительница Иису-са—Пять, сидевшая прислонясь спиной к аналою.

Уже не впервые она вот так навещала его в церкви в тот час, когда большинство ее соплеменников спали.

— Почему вы не спите? — спросил он, приподнявшись на локте.

Он едва мог ее разглядеть, в церкви почти не было освещения — всего несколько керамических плошек с горючим, в которых плавали фитили — игрушечные жаровенки.

— Проςнулаςь, — сказала она, словно этим все объяснялось.

Наверное, так оно и было.

Он мысленно повторил ее реплику: Очень длинная песня. Очевидно, для нее его рыдания ничем не отличались от пения. Горечь в его голосе была «утрачена при переводе», она слышала лишь гулкую музыку плача, ритм всхлипов. Может, она была бы и не прочь подхватить, но не разбирала ни единого слова.

— Я вспоминал то, что было давным-давно, — объяснил он.

— Давным-давно, — отозвалась она, будто эхо. Затем: — Давным-давно ςказал Гоςподь Израилю: Я возлюбил ваς, люди Мои.

Цитата из Иеремии была для Питера сюрпризом, но не потому, что ей удалось запомнить этот стих, а потому, что это была цитата из более современного перевода, чем Библия короля Якова, — из «Новой жизни», если он не ошибся. Неужели Курцберг выбирал между разными Библиями? У короля Якова не было «давным-давно», было «издали», как в оригинале на иврите.

Давным-давно за тридевять земель... а может, это и в самом деле одно и то же? Очнувшись от схоластического морока, он открыл было рот, чтобы спросить у Любительницы—Пять, почему она цитировала этот кусок Писания, что он для нее значит.

Но голова Любительницы—Пять свесилась ей на грудь. Каковы бы ни были причины ее бессонницы дома в своей кровати, она обрела сон здесь, рядом с ним.

И во второе свое пребывание в поселке Питер пережил первую свою смерть. То есть первую в своей жизни смерть оазианца.

Он по-прежнему не имел понятия об истинных размерах населения, но склонялся к тому, что жителей, наверное, несколько тысяч и Любители Иисуса представляют собой лишь малую толику от множества душ, роящихся в этом великом улье. Конечно же, в этих янтарных стенах должны были случаться рождения и смерти, это нормально, как и в другом большом городе, но Питер не был допущен к ним, пока однажды Любитель Иисуса—Один не пришел и не сказал, что умерла его мать.

— Моя мама, — объявил он, — умерла.

— О! Соболезную вам! — сказал Питер, обняв Любителя— Один.

И сразу же понял, что не стоило. Это все равно что обнимать женщину, которая категорически не хочет, чтобы к ней прикасался кто-либо, кроме ее мужа. Плечи Любителя—Один съежились, тело окаменело, руки затряслись, он отвернул лицо, чтобы не дай бог не прижаться им к Питеровой груди. Питер выпустил его и сконфуженно отступил.

— Ваша мама... — пролепетал он. — Какая ужасная утрата.

Любитель—Один обдумал это утверждение, прежде чем ответить.

— Мама ςделала меня, — сказал он наконец. — Еςли мама никогда не была, я никогда не был τоже. Мама очень важный мужчина.

— Женщина.

— Женщина, да.

Прошло несколько секунд.

— Когда она умерла? — спросил Питер.

И снова повисла пауза. Когда оазианцам приходилось раскладывать свои представления о времени по лингвистическим ящичкам, с выбором этих ящичков они испытывали определенные трудности.

— Перед τем, как τы прибыл.

— Перед тем, как я прибыл на... Оазис?

— Перед τем, как τы прибыл ς ручным ςловом.

Несколько дней назад. А может, вчера.

— А она... Были у нее похороны?

— По?..

— Вы положили ее в землю?

— ςкоро, — сказал Любитель—Один, делая успокаивающий взмах рукавом, будто давая торжественное обещание, что процедура осуществится так скоро, как только возможно. — Поςле жаτвы.

— После чего?

Любитель—Один поискал в своем словаре более произносимый синоним:

— Урожая.

Питер кивнул, хотя на самом деле он ничего не понимал. Он понял так, что, наверное, эта жатва — сбор урожая одной из оазианских продовольственных культур, работа настолько трудоемкая и требующая времени, что община просто не может втиснуть похороны в расписание. Старушке придется подождать. Он представил себе высохшую, чуть уменьшенную копию Любителя—Один, неподвижно лежащую в кровати, одной из тех лежанок, что и без того похожи на гроб. Он вообразил, как жгуты пушистых пелен обвиваются вокруг нее, точно кокон, во время приготовлений к погребению.

Оказалось, нужды в фантазиях или догадках не было вовсе. Любитель—Один будничным тоном, каким он, наверное, пригласил бы гостя взглянуть на какой-нибудь выдающийся памятник или дерево (если бы памятники и деревья водились в этой местности), пригласил Питера посмотреть на тело своей матери.

Питер попытался и не сумел придумать подобающий ответ на приглашение. Чувствовалось, что «Хорошая идея!», «Спасибо!» и «С удовольствием!» — не совсем то, что нужно. Тогда вместо ответа он натянул свои желтые башмаки. Утро было ослепительно-солнечное, и после тени внутри церкви Питер оказался совершенно к нему не готов.

Вместе с Любителем Иисуса—Один Питер направился через кустарник к поселению, делая два шага на каждые три-четыре шага оазианца. За это время он многому научился, в том числе вот такой иноходи. Оказывается, это большое искусство — ходить медленнее, чем тебе велит инстинкт, соизмеряя шаг с человеком куда меньшего роста и не испытывая при этом ни раздражения, ни неловкости. Фокус был в том, чтобы вообразить, будто идешь вброд в воде по пояс под надзором судьи, который начисляет тебе дополнительные очки за равновесие.

Бок о бок они дошли до жилища Любителя—Один. Оно было неотличимо от прочих, его не украшали траурные флаги, не было никаких иных обозначений или надписей, объявлявших о смерти обитательницы. Те немногие прохожие, которые попались Питеру на глаза, казались такими же, как обычно, направлялись по своим будничным делам. Любитель—Один проводил Питера на задний двор, где обычно стирается и сушится белье, а дети играют в คฐฉ้ฐ — оазианский эквивалент игры в шары — катают мягкие темные мячики, слепленные из прессованного мха.

Сегодня никто не играл в คฐฉ้ฐ, и бельевые веревки, натянутые меж двух домов, опустели. Задний двор был полностью предоставлен матери Любителя Иисуса—Один.

Питер посмотрел на маленькое тельце, лежавшее непокрытым на голой земле. Рясы на нем не было, и поэтому Питер не мог сказать, знал ли он эту женщину прежде, поскольку, к великому стыду своему, по-прежнему рабски зависел от цветовой дифференциации тканей. Но даже если бы ему удалось припомнить некие определенные особенности физиогномики этого существа — некоторые отличия кожной текстуры и формы лицевых выпуклостей, — теперь это было бы бесполезно, поскольку тело было устлано мерцающим и шевелящимся покровом из насекомых.

Он взглянул на Любителя Иисуса—Один, чтобы понять, насколько тот обеспокоен этим душераздирающим зрелищем. Наверное, когда Любитель—Один уходил сегодня утром, покойница была чиста от паразитов, и они воспользовались случаем в его отсутствие. Если и так, то Любителя—Один отнюдь не возмущал этот кишащий рой. Он созерцал насекомых умиротворенно, как будто это были цветы на кусте. По правде сказать, эти комахи в красоте ничуть не уступали цветам: радужные крылышки, сверкающие панцири лавандового и желтого цветов. И жужжали они очень мелодично. Они усыпали каждый дюйм мертвого тела, и от этого оно казалось шевелящейся и дышащей статуей.

— Ваша мама... — только и выдавил из себя Питер.

— Моя мама умерла... — сказал Любитель—Один. — τолько τело ее оςτалоςь.

Питер кивнул, силясь скрыть тошнотворный восторг, который вызывали в нем полчища насекомых. Философское отношение Любителя—Один в этой ситуации было именно таким, какое Питер сам постарался бы ему внушить, если бы тот обезумел от горя. Но тот факт, что Любитель—Один вовсе не обезумел от горя — или, во всяком случае, таковым не казался, — озадачил Питера. Одно дело проводить панихиду среди неверующих работников СШИК, убеждая их в том, что тело — это всего лишь транспортное средство, несущее бессмертную душу, но совсем другое — стоять рядом с тем, кто настолько глубоко к сердцу принимает этот принцип, что способен созерцать тело своей матери, облепленное насекомыми с головы до пят. Питер посмотрел на стопы покойницы: комахи, увлеченные неустанной поживой, не тронули пальцы ног. Пальцев было восемь — маленьких и узеньких. Он-то думал, что раз на руках у оазианцев по пять пальцев, значит и ноги у них пятипалые. Осознав, как сильно он ошибался, Питер осознал и то, насколько он еще далек от истинного понимания этих людей.

— Простите меня, Любитель—Один, — сказал Питер, — но я не помню, встречался ли я прежде с вашей матерью?

— Никогда, — ответил Любитель—Один. — Дойτи до нашей ζерковь... ςлишком далеко.

То ли оазианец иронизировал, имея в виду, что у его матери никогда не находилось достаточно весомого повода, чтобы посетить церковь, то ли, может, она в буквальном смысле была слишком слаба или больна, чтобы пройти это расстояние... Скорее всего, именно в буквальном.

— Моя мама начинаеτ — τолько начинаеτ — поςτигаτь Ииςуςа, — пояснил Любитель—Один.

Мягким круговым движением руки он словно обозначил медленное и не всегда плавное продвижение вперед.

— Каждый день мы уносили τвои ςлова из ζеркви в наших руках и неςли их ей. Каждый день ςлова были ей пищей. Каждый день она вςе ближе подходила к Богу.

Он повернул лицо в сторону Питеровой церкви, как будто провожая взглядом мать, идущую к ней.

В последующие несколько дней Питер постиг, что на самом деле означает слово «урожай». Он понял, что приглашение Любителя Иисуса—Один посмотреть на тело не имело ничего общего с эмоциями. Цель у этого посещения была сугубо образовательная.

Высадка насекомых на плоть была лишь первым шагом в рачительном до мельчайших деталей хозяйствовании оазианцев. Питера просветили, что тело было обмазано ядом, отравившим жуков, так что кладку яиц они завершали уже полудохлыми, неспособными взлететь. Оазианцы собирали насекомых и с большой осторожностью разбирали на части. Лапки и крылышки перемалывались и высушивались, после чего из них делались устрашающе мощные приправы — одной щепоткой можно было ароматизировать целую бочку пищи. Тельца выделяли густой нектар, который смешивали с водой и белоцветом, чтобы изготовить мед, или обрабатывались до получения ярко-желтого красителя. И пока все члены оазианского сообщества были заняты переработкой насекомых в годные к употреблению материалы, яйца насекомых были заняты созреванием. Питера регулярно приглашали посмотреть, как идут дела.

Подобно большинству своих знакомых, за исключением одного откровенно чокнутого школьного учителя биологии, Питер не слишком жаловал опарышей. Признать смерть и разложение естественными явлениями было бы шагом мудрым и практичным, но вид этих предприимчивых личинок всегда вызывал в нем отвращение. Однако личинки на теле матери Любителя—Один были такими, каких Питер никогда еще не видел. Они были неподвижными и толстыми, рисово-белыми, каждая размером с фруктовое семечко. Их были тысячи тысяч, тщательно упакованных в перламутровую оболочку, и при длительном и пристальном взгляде они казались вовсе не опарышами, а просыпавшейся из рога изобилия малиной-альбиносом.

И этот урожай тоже был собран оазианцами.

Когда с тела матери Любителя—Один собрали всю дань, которую оно способно было отдать, оно осталось лежать на земле, иссякшее, опустошенное, в тени мягко колышущихся одеяний, развешенных на бельевой веревке неподалеку. Поскольку она была единственным представителем оазианской расы, которого Питеру довелось наблюдать полностью обнаженным, он не мог сказать, что именно из увиденных им несуразностей является следствием разложения, а что можно было бы найти под одеждой любого живого и здорового оазианца.

Ее плоть, пахнувшая брожением, но не смердящая, посерела, как высохшая глина, и была изрыта ямками и полостями. У нее не было ни грудей, ни чего-то еще, обозначавшего ее принадлежность к женскому — или мужскому — полу. Имевшаяся у Питера в голове парадигма основывалась на фотографиях трупов тех, кто умер от голода в концентрационных лагерях, — иссохшая плоть с тонким пергаментом кожи, не дающей костям распасться. Сейчас перед ним предстало совсем иное. У матери Любителя—Один, скорее всего, не было ни ребер, ни скелета — только твердая плоть, которая подверглась разжижению. Из проеденных в ее руках и ногах отверстий сочилась рубчатая черная субстанция, похожая на лакрицу «Чудовище», — первое, о чем он подумал, подавляя дрожь, но затем ему в голову пришло слово «CTeatura» («создание», напомнил он себе).

— τеперь мы положим ее в землю, — сказал Любитель Иисуса—Один на третий день.

В его голосе не было ни безотлагательной решимости, ни церемониальной значительности, было даже неясно, что означает слово «теперь» в данном контексте. Насколько Питер знал, могилы никто так и не вырыл, и вообще не было видно никаких признаков подготовки сообщества к похоронному ритуалу

— Хотите, чтобы я... сказал что-нибудь на похоронах? — спросил Питер.

— На похоронах?

— По традиции у... — Он осекся. — Когда христиане... — начал он заново и снова запнулся. — Там, откуда я родом, когда человек умирает, кто-нибудь обычно произносит речь перед тем, как тело предадут земле. В этой речи рассказывается об умершем, и все — его семья и друзья — стараются вспомнить что-нибудь особенное об этом человеке.

Любитель—Один вежливо покачал головой.

— τы не знал моей мамы, — напомнил он с убийственно очевидным здравомыслием.

— Это правда, — согласился Питер, — но вы могли бы рассказать мне о ней, а я смог бы сделать из этого... речь. — Ему самому казалось абсурдом подобное предложение.

— ςлово τеперь не можеτ измениτь мою маму, — сказал Любитель—Один.

— Слово может успокоить друзей и семью, оставшихся без нее, — сказал Питер. — Хотите, я почитаю из Книги?

Любитель Иисуса—Один погладил нечто невидимое в воздухе, давая понять, что в этом нет необходимости.

— курζберг даюτ нам ςлово из Книги, давно.

И он продекламировал в качестве подтверждения. Ручеек невнятицы проник в уши Питера. Прошло несколько секунд, прежде чем он, повторив про себя бессмысленные слоги, перевел их в библейский стих, который на самом деле был взят не из Библии, а из «Книги общей молитвы».

— Пепел к пеплу, прах к праху.

И еще не один десяток часов спустя после этого инцидента Питер жил в страхе, что какая-нибудь щедрая душа решит побаловать его свежеприготовленным блюдом из опарышей. Оази-анцы частенько приносили ему перекусить, и — кто их знает? — вдруг они решат, что он уже объелся белоцвета? Десерт с сюрпризом для отца Питера!

Он осознавал всю иррациональность своего внезапного отвращения, еда была очень вкусна, вне всякого сомнения, и, возможно, даже шла ему на пользу. Более того, он прекрасно знал, что в кулинарии многих стран присутствуют ингредиенты, которыми брезгуют привередливые иностранцы, — гигантские рыбьи глаза, тресковые молоки и все еще извивающийся на блюде осьминог у японцев, африканские яства из козьих голов, китайский суп из ласточкиных гнезд, которые на самом деле не что иное, как слюна. Если бы ему довелось стать священником в одной из этих стран, не исключено, что его бы удостоили чести отведать один из этих деликатесов. Да взять хоть подгнивший итальянский сыр с червяками! «Касу марцу». (Поразительно, что ему удалось запомнить название, прочитанное лишь однажды в каком-то журнале сто лет назад, хотя только вчера у него начисто вылетело из головы название улицы, на которой жил.)

Конечно, ему никогда не приходилось есть ничего из вышеперечисленного. До сего дня все его приходы находились в Англии. Самое экзотическое, что ему когда-либо пришлось съесть, была черная икра на благотворительной конвенции в Брэдфорде, и проблема была не в самой икре, а в том, какие огромные деньги потратили организаторы на банкет, целью которого было привлечение средств в Фонд помощи городским бездомным.

Ну да в любом случае речь не об опарышах как таковых. Все дело в воспоминаниях о матери Любителя—Один и в неразрывной, эмоционально отягощенной связи между ней и этими личинками, питавшимися ею. Тот факт, что ее собственный сын в состоянии есть пищу, произведенную таким образом, никак не укладывался у Питера в голове.

На этот и многие другие вопросы Бог неожиданно дал весьма специфический и поучительный ответ. Любитель Иисуса—Один однажды вечером явился в церковь с большой корзиной еды. Ни слова не говоря, он раскрыл ее перед Питером, когда они сели вместе на кровать позади кафедры. Пахло изумительно, и блюда были еще теплые. Это был суп из белоцвета в его грибном воплощении и много ломтей хлеба и белоцветной муки с румяной корочкой снаружи и белым мякишем внутри, только что из печки.

— Как хорошо, что это белоцвет, — сказал Питер, решив быть предельно откровенным. — Я боялся, что вы можете принести мне что-нибудь приготовленное из... из тех созданий, которых вы собрали с тела своей матери. Не думаю, что смог бы есть это.

Любитель—Один кивнул:

— Я τоже. Другие могуτ. Я неτ.

Питер слушал слова, но не мог интерпретировать их значение. Может, Любитель—Один информировал его об этикете, сопровождающем именно этот ритуал? Или это было чистосердечное признание? «Скажи мне больше», — подумал он, но он по опыту знал, что молчание в надежде на то, что оазианец сам разоткровенничается, не срабатывает.

— Это очень хорошая и... достойная восхищения идея, — сказал он, — делать... то, что ваши люди делают. С тем, кто уже умер.

Он не знал, что сказать еще. Ведь как ни восхищайся, а преодолеть омерзения он не сумеет. Если он облечет эту мысль в слова, то ему придется прочесть для Любителя—Один лекцию о несовместимых различиях между их видами.

И снова Любитель—Один кивнул:

— Мы из вςего делаем еду. Еду для многих.

Миска стояла у него между коленями на яркой натянутой ткани, он так и не прикоснулся к супу.

— Мне снился сон о вашей маме, — признался Питер. — Я не знал ее, конечно, я не говорю... — Он набрал побольше воздуха. — То, что я видел ее, сплошь покрытую насекомыми, а потом личинками, и как все просто... — Он уставился на башмаки Любителя—Один, хотя и так не было вероятности встретиться с ним взглядом. — Я не привык к такому. Это меня расстроило.

Любитель—Один сидел неподвижно. Одна рука в перчатке покоилась на животе, в другой он держал кусок хлеба.

— Меня τоже, — сказал Любитель—Один.

— Я думал... у меня сложилось впечатление, что вы... все вы... боитесь смерти, — продолжал Питер, — но все же...

— Мы боимςя ςмерτи, — подтвердил Любитель—Один. — Хоτя ςτрах не удерживаеτ душу в τеле, когда жизнь окончена. Ничτо не можеτ удержаτь жизнь в τеле. τолько Господь Бог.

Питер уставился прямо в непроницаемое лицо своего друга.

— В жизни человека бывают такие моменты, — сказал он, — когда горе утраты любимого существа становится сильнее, чем вера.

Любитель—Один долго молчал, прежде чем ответить. Он съел несколько ложек супа, уже остывшего и загустевшего. Съел кусок хлеба, отламывая маленькие кусочки и осторожно помещая их в безгубую и беззубую дыру на лице.

— Моя мама — очень важная женщина, — произнес он. — Для меня.

Во время второго пребывания Питера в поселении Бог позаботился о том, чтобы уравновесить опыт Питера. За первой его смертью очень скоро последовало и первое его рождение. Женщина по имени ฐสีคน — явно не из Любителей Иисуса — ждала появления ребенка, и Питера пригласили присутствовать при родах. Сопровождавший его Любитель Иисуса— Один дал ему понять, что это огромная честь. И конечно, для Питера это был сюрприз, потому что он никогда не был формально признан нехристианами, проживающими в поселении. Но событие было настолько радостное, что обычная замкнутость и скрытность отошли на задний план и все оазианское сообщество соединилось в своем гостеприимстве.

Контраст между смертью и рождением поражал до глубины души. Если тело матери Любителя Иисуса—Один лежало на заднем дворе, никем не посещаемое, никем не оплаканное, кроме ее сына, оставленное в одиночестве, чтобы привлекать насекомых, а потом с ним обращались так, словно оно какой-то огород, то роженица была в центре всеобщего внимания и огромной суеты. Все улицы, ведущие к дому будущей матери, были заметно полны народа, и все, похоже, направлялись в одно и то же место. Когда Питер увидел дом, ему показалось, что тот горит, но дым, который валил из окон, был всего лишь дымом благовоний.

Внутри же дома будущая мать вовсе не лежала в кровати, окруженная медицинским оборудованием, не мучилась в родовых схватках и потугах под присмотром акушерки, а свободно прохаживалась, общаясь с окружающими. Одетая в белоснежную разновидность обычной оазианской рясы — только более свободную, тонкую и похожую на ночную рубашку, — она царственно принимала поздравления от посетителей. Питер не понял, счастлива роженица или встревожена, однако она точно не испытывала боли; мало того, на ее нарядном маленьком теле он не заметил никаких округлостей. Жесты ее были изящны и размеренны, будто она свершала некий обряд или танцевала средневековый танец с длинным рядом партнеров. Это был Великий День для ฐสีคน.

Питер уже знал, что оазианцы не празднуют свадеб. Они сходились парами в глубокой тайне и очень редко упоминали об этом. Но день рождения нового ребенка для женщины был широко освещаемым публичным действом, ритуальной демонстрацией, столь же расточительной, как иные земные свадьбы. Жилище ฐสีคน было полно доброжелателей: десятки оживленных фигур в разноцветных ярких одеждах. «Все цвета, какие только найдутся в наборе акварельных красок», — думал Питер, стараясь уловить разницу между оттенками. Кроваво-красный, абрикосовый, медный, вишневый, оранжево-розовый — вот лишь немногие цвета, которые он сумел назвать. Для прочих в его вокабуляре слов не нашлось. В другом конце комнаты кто-то в бледно-сиреневой рясе вплелся в толпу и поздоровался со своим старым знакомым в наряде цвета незрелой сливы, и только когда они прикоснулись друг к другу — перчатка к плечу, — Питер увидел, что эти две рясы, которые казались ему совершенно идентичными по тону, на самом деле уникальны. И так по всему дому — люди приветствовали друг друга, махали друг другу, им было достаточно одного взгляда, чтобы узнать и быть узнанными. Среди этой уютной дружественной неразберихи Питер подумал о том, что ему нужно развивать в себе совершенно новое отношение к цветам и оттенкам, если он хочет научиться распознавать больше чем десяток-другой индивидуумов в этом густонаселенном городе.

«Чудесная была вечеринка» — именно так ответил бы Питер, если бы кто-то спросил его об этих родах. Беда только, что он чувствовал себя лишним. Любитель Иисуса—Один, приведший его сюда, то и дело вступал в диалоги с друзьями, их беседы для Питерова уха звучали бульканьем и хрипами. Просить перевести было бы невежливо, да и вообще, какой смысл предполагать, что чужак поймет, о чем идет речь.

Первое время Питер чувствовал себя неуклюжим увальнем, возвышающимся среди собравшихся, буквально отбрасывающим на них тень, и все же... совершенно неуместным. Но потом он расслабился и стал наслаждаться. Здесь собрались не ради него — в том-то и прелесть. Он мог наблюдать, но не был на службе, никто ничего от него не ожидал, впервые с момента прибытия на Оазис он почувствовал себя туристом. Так что, устроившись на корточках в углу, он глубоко втягивал дурманящий голубоватый дым благовоний и созерцал будущую мать, окруженную любовью и заботой.

Спустя несколько часов (как показалось Питеру) этих встреч и приветствий ฐสีคน внезапно дала понять, что с нее довольно. Внезапно она обессилела и села на пол, ее белый наряд растекся лужей вокруг нее. Друзья отступили, когда она сняла с головы капюшон, открыв синевато-багровую плоть, блестящую от пота. Она наклонилась к самым коленям, как будто ее сейчас вырвет.

Затем родничок у нее на голове открылся зевком, и нечто большое и розовое вспухло на лбу, блестя белопенной кожей. Питер отшатнулся в шоке, решив, что стал свидетелем ужасной смерти. Еще одно содрогание, и все было кончено. Дитя было извергнуто в родильном спазме и соскользнуло в подставленные руки матери. ฐสีคน подняла голову, родничок сморщился, закрываясь, изрезанная щелями плоть по-прежнему оставалась багрово-синей. Вся комната разразилась нестройными аплодисментами, и голоса слились в едином жутком воркующем звуке, мощном, словно органный аккорд в соборе.

Дитя родилось живое и здоровое и уже извивалось в материнских объятьях, пытаясь высвободиться. У него не было пуповины, и оно удивительно не походило на новорожденного; это был миниатюрный человечек с ногами, руками и головой совершенно взрослых пропорций. И подобно новорожденному жеребенку или теленку, он немедленно попытался встать, проявив завидную ловкость и удерживая равновесие, хотя ножки его были еще скользкими от плацентарной слизи. Толпа снова оживилась и зааплодировала. ฐสีคน чинно приняла овации, затем принялась обтирать дитя влажной тряпочкой.

— สคฉ้รี่, — объявила она.

Толпа возликовала снова.

— Что она сказала? —спросил Питер Любителя—Один.

— สคฉ้รี่, — ответил тот.

— Это имя младенца?

— Имя, да, — подтвердил Любитель—Один.

— А это имя значит что-нибудь или это просто имя?

— Эτо имя значиτ... — ответил Любитель—Один, потом прибавил секунду спустя: — «Надежда».

Тем временем ребенок крепко стоял на ногах, разведя руки в стороны, будто крылья. ฐสีคน оттерла последнюю слизь с его кожи, а потом кто-то отделился от толпы, неся охапку мягких подношений. Платье, башмачки, перчаточки — все приглушенно-лиловое и все идеально подогнанное. Вместе с матерью дарительница, которая, наверное, приходилась ребенку бабушкой или теткой, начала одевать дитя, которое качалось и дрожало, но не сопротивлялось. Когда дело было сделано, ребенок получился как картинка — изысканный, смышленый, безмятежно воспринимавший всеобщее внимание. «Мальчик», — решил Питер. Просто невероятно, сколько искусства было вложено в эти крошечные перчаточки, в каждый пальчик, такой мягкий и бархатистый! Потрясающе, как ребенок воспринял эту свою вторую кожу!

Питер устал сидеть на корточках, ноги затекли и разболелись, поэтому он встал, чтобы их размять. Ребенок встрепенулся, окинул оценивающим взором всех, находящихся в этой комнате, — все были копиями его самого. И только одно существо не вписывалось в общую картину, только одно существо не имело смысла в его только что сформировавшейся картине мироздания. Запрокинув голову, ребенок замер, завороженно глядя на пришельца.

ฐสีคน, заметив сыновнее замешательство, тоже обратила внимание на Питера.

— ฐสฐรี่ ฉ้สีฉ้ฉ้รี่! — выкрикнула она на всю комнату.

— Что она сказала? — спросил Питер Любителя—Один.

— ςлово, — ответил Любитель—Один. — ςлово оτ τебя.

— Вы имеете в виду... речь?

Любитель—Один дипломатично склонил голову:

— Немного ςлова, много ςлова, любое ςлово. Любое ςлово, какое τы можешь.

— Но она не... она же не Любитель Иисуса, да?

— Неτ, — согласился Любитель—Один, а ฐสีคน уже нетерпеливым жестом подгонял Питера. — В τакой день любые ςлово хороши.

И он коснулся локтя Питера, что по меркам Любителя— Один было равносильно толчку.

Вот так-то, оказывается, он все-таки аксессуар. Свадебный генерал, особое украшение праздника матери. Ладно, ничего плохого в этом нет. Христианство во все времена служило подобным целям. И кто знает, может, дело не в его пасторском звании, которое эта женщина решила использовать, а в его статусе гостя? Он вышел вперед. Фразы и темы метались у него в голове, но одно было ясно: он хотел, чтобы его речь прозвучала не только в честь матери и новорожденного, но и в честь Любителя—Один, с таким достоинством несущего свою скорбь. Как часто в прошлом его вдруг посещало озарение, что самый ярый член его паствы, тот, кто постоянно декларировал радость познания Христа и обильные благости веры, на самом деле испытывает — это понимание, словно молния, пронзало вдруг сознание Питера — мучительное, безутешное горе. И Любитель Иисуса—Один вполне мог быть одним из них.

— Меня попросили сказать несколько слов, — начал он. — Для некоторых из вас сказанное мной будет иметь смысл. Для большинства, наверное, нет. Но во мне теплится надежда, что однажды я смогу сказать это на вашем языке. Но постойте — вы слышали? — я только что произнес замечательное слово, «надежда». Название чувства, а еще — имя ребенка, пришедшего в этот мир сегодня, чтобы жить в нем вместе с нами.

Дитя подняло один башмачок, потом второй, потом опрокинулось назад. Мать мягко подхватила его и опустила на пол, где он уселся, явно задумавшись.

— Надежда — хрупкая вещь, — продолжал Питер, — хрупкая, как цветок. Кто-то насмехается над хрупкостью, но это лишь те люди, для кого жизнь темна и полна тяжких испытаний, люди, которые злятся, не веря, что нечто хрупкое само по себе может давать кому-то утешение. Они предпочтут растоптать цветок сапогом, будто говоря: «Смотрите, как слаб он, смотрите, как легко его уничтожить!» Но на самом деле надежда — это величайшая сила во вселенной. Империи гибнут, цивилизации стираются в пыль, но надежда всегда возвращается, пробиваясь сквозь пепел, прорастая из семян невидимых и непобежденных.

Паства — если бы он отважился назвать ее так — притихла, словно впитывая каждое поступающее слово по очереди, но они определенно были растеряны. Питер понимал, что ему надо относиться к своей речи словно к музыке — быстрый всплеск мелодических пассажей, сыгранных иноземным гостем, которого позвали продемонстрировать диковинный музыкальный инструмент.

— Самые заветные надежды, как все мы знаем, — продолжал говорить Питер, — это новорожденные дети. Библия — книга, которую многие из вас любят так же сильно, как и я, — содержит множество изумительных историй о рождении детей, включая рождество самого Господа нашего Иисуса. Но не время и не место рассказывать все эти истории. Я повторю лишь древние слова Екклесиаста, которые помогли мне осмыслить то, что я увидел за последние несколько дней. Вот что говорит нам Екклесиаст: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время плакать, и время смеяться; время насаждать, и время вырывать посаженное...» Старая женщина — мать Любителя Иисуса—Один — умерла. Это очень печальное событие. Новый человек — สคฉ้รี่ — родился сегодня. Это очень счастливое событие. Давайте же окажем равное уважение каждому: празднуя новую жизнь, мы вспоминаем тех, кого потеряли, кто покинул нас, и тогда посреди печали наши души возвысятся, и мы раскроем объятья новой жизни. Итак, маленькому สคฉ้รี่, самому прекрасному и драгоценному подарку для нашего сообщества, я говорю: «Добро пожаловать!»

Он надеялся, что вложил в последнее слово достаточно силы, чтобы сигнализировать о завершении речи. Очевидно, ему удалось — слушатели одобрительно зашумели, зааплодировали, замахали руками. Даже младенец, уловив общее настроение, поднял свои крошечные перчаточки. Комната, такая притихшая последние несколько минут, снова наполнилась воркованием и разговорами, люди, которые ненадолго трансформировались в аудиторию, теперь снова превратились в толпу. Питер поклонился и ретировался на свое место у стены.

На одно лишь мгновение посреди возобновившегося праздника в сознании Питера прошелестела мысль о его собственном ребенке, растущем в теле его жены, далеко-далеко отсюда. Но это была только мысль, и даже не мысль, а мимолетное ее отражение, не способное соперничать с той суматохой, которая разворачивалась прямо у него перед глазами: красочно разодетая толпа, неземные возгласы и бдительный новорожденный с тщедушными ручками и ножками — герой этого часа, король этого дня.

 

16

Отклонялась от оси, падая в пространстве

На пятый день — день дождя и почти непереносимой красоты — Питер и не вспомнил, что за ним должна приехать Грейнджер.

Не то чтобы он не хотел ее приезда, не то чтобы она перестала для него существовать. И теперь, и тогда — на протяжении трехсот шестидесяти непривычных часов, ведущих к их рандеву по расписанию, она присутствовала в его мыслях. Например, он думал, примет ли она помощь в очередной доставке лекарств, он вспоминал шрамы на ее предплечьях и раздумывал о депрессии, которая может заставить юную душу сделать с собой такое, а иногда, ночью, перед тем как заснуть, он прокручивал ускользающее видение ее бледного, озабоченного лица. Однако его жизнь среди оазианцев была слишком насыщенной и слишком многое приходилось держать в уме. «Ищи возможности, — предупреждал его Екклесиаст. — Не упускай ни большого, ни малого».

О нет, Питер не забывал молиться о Чарли Грейнджере и Коретте, и он думал каждый раз о Грейнджер, когда молился. Но когда он проснулся утром пятого дня, длинная ночь закончилась, и солнце взошло, и рядом шел дождь — и все тут. Грядущая встреча с ворчливым фармацевтом СШИК изгладилась из памяти.

Так или иначе, жизнь по расписанию — не его конек. Чем больше времени он проводил с оазианцами, тем меньше смысла было придерживаться времени, которое, честно говоря, обессмыслилось. День уже не состоял из двадцати четырех часов, и определенно в нем было не тысяча сто четырнадцать минут. День означал дневной свет, отделенный от другого дня промежутком темноты. Пока солнце сияло, Питер бодрствовал двадцать, а может, и двадцать пять часов подряд. Он не знал, как долго на самом деле, потому что отцовские часы сломались из-за влажности. Печально, но что уж тут горевать.

Ладно, жизнь не заключается в измерениях, смысл ее в том, чтобы получить побольше от каждой дарованной Господом минуты. Так много надо сделать, так много переварить, со столькими людьми пообщаться... Когда падал мрак, Питер проваливался в коматозный сон, его сознание тонуло быстро и невозвратимо, как автомобиль, погружавшийся на дно озера. А после вечности, проведенной на дне, он всплывал к фантомам на поверхности, где продолжал дремать и видел сны, вставал, чтобы помочиться, потом опять спал и видел сны. Ему будто раскрылся секрет Джошуа — кота Джошуа, всех котов, вот что это было. Секрет, когда дремлешь часами и днями и, не ощущая скуки, накапливаешь энергию для будущих событий.

И когда потом, выспавшись, насколько это возможно, он лежал с открытыми глазами, уставившись в небо, знакомился с восьмьюдесятью звездами и давал каждой имя — Зимран, Йок-шан, Мыдан, Мидьян, Ишбак, Шуах, Шева и так до последней. Вся эта генеалогия из Бытия и Исхода в конце концов пригодилась. Она породила новое созвездие.

Но чаще всего, под светом медленно сгорающих канифольных свечей, сидел он в кровати, работая над адаптацией Писания. Библия короля Якова лежала открытая на коленях, блокнот — под рукой, подушка засовывалась под голову, когда ему надо было обдумать варианты. В каждую область письменами ее и к каждому народу на языке его — издательский манифест Мордехая, провозглашенный где-то во время вавилонского изгнания евреев. Если оазианцы лишены Евангелия на своем языке, то они заслуживают чего-то не хуже, версии, которую можно произносить и петь.

Много раз он шел к церкви в темноте, преклонялся в кустарнике, где обычно закапывал свои фекалии, и просил Господа честно ответить — не впадает ли он в грех гордыни. Его переложения Писания, на которые он тратил столько энергии, действительно ли так уж необходимы? Оазианцы никогда не просили избавить их от согласных. Вроде бы они смирились с унижением. Курцберг научил их петь «О, Благодать» — и как же сладок был звук, но и мучителен тоже. И не в этом ли суть? Благодать в их напряженной приблизительности. Куда больше благодати, чем в какой-нибудь самодовольной общине британского городка, поющей не требующие усилий гимны, пока их мысли частично заняты футболом или мыльной оперой. Оази-анцы требовали собственную Книгу Странных Новых Вещей, и ему бы не следовало смягчать ее странность.

Питер молил Господа наставить его. Господь его не предостерег. В тиши душистой оазианской ночи, когда звезды сияли зеленым в лазурных небесах, ошеломляющая весть, которая наполняла самый воздух вокруг, гласила: Все будет хорошо. Божие соизволение и сострадание никогда не может быть злом. Ничто не могло затмить воспоминания о дне, когда оазианцы пели ему «О, Благодать», — это был дар Курцберга, который они передали своему следующему пастырю. Но он, Питер, принесет им другие дары. Он подарит им Писание, которое заструится из них легко, как дыхание.

Рядом со ста двадцатью Любителями Иисуса, составлявшими теперь его паству, Питер решительно хотел узнать их всех по отдельности, что должно было стоить больших усилий, чем просто помнить цвет их балахонов или перечислять их по номерам. Он пробивал себе путь (фигурально выражаясь), пытаясь найти слова, определяющие несходство их лиц. В первую очередь следовало оставить ожидания, что черты их лиц сами превратятся в нос, губы, глаза и т. п. Этого не случится никогда. Наоборот, он должен научиться расшифровывать лица, как дерево или горную породу — абстрактную, уникальную, но (после того, как сживешься с ними) знакомую.

И все же опознать — это не то же самое, что узнать. Можно научить себя опознавать определенный образец выступа или цвета и сообразить — это Любитель Иисуса—Тринадцать. Но кто он на самом деле — Любитель Иисуса—Тринадцать?

Питеру пришлось признаться самому себе, что постичь оазианцев оказалось очень трудно. Он любил их. И до поры это все, что он мог сделать.

Иногда он думал: может ли его любовь продлиться вечно? Ему трудно было запоминать конкретную личность, если она не вела себя как человек — не выставляла цирковыми трюками напоказ свое эго, не жаждала маниакально запечатлеться клеймом у тебя в мозгу. У оазианцев все было по-другому Никто не кричал: «Посмотри на меня!» или «Почему бы миру не позволить мне быть самим собой?». Никто, насколько он мог сказать, не бился над вопросом: «Кто я такой?» Они просто жили. Сначала Питер не верил, что такое возможно, и предположил, что это равнодушие — просто фасад и не сегодня завтра он обнаружит, что оазианцы испорчены, как и люди. Но не тут-то было. Они были именно таковы, какими казались.

С одной стороны, это в какой-то мере... успокаивало — хорошо не зависеть от мелодрам, все усложняющих, когда приходится иметь дело с людьми. Но еще это значило, что его испытанные методы сближения с новыми знакомцами здесь оказались бесполезными. У него с Би этот номер проходил много раз, везде, где они проповедовали, от пышных гостиниц до пунктов раздачи шприцев, и всегда один и тот же посыл, чтобы заставить людей разговориться. Не тревожься, я вижу, что ты не такой, как все. Не беспокойся, я вижу, что ты особенный.

Оазианцы не нуждались в том, чтобы Питер объяснил им, кто они. Они обладали индивидуальностью, скромно уверенные в себе, не нуждаясь в том, чтобы превозносить и защищать свою эксцентричность и пороки, отличающие их от подобных им. Они скорее напоминали самых буддийских буддистов, каких только можно вообразить, что делало их жажду по христианству еще более загадочной.

— Но вы же знаете, — спросил как-то Питер Любителя Иисуса—Один, — что не весь мой народ верит в Христа?

— Мы ςлышали, — отвечал Любитель—Один.

— Вы хотите, чтобы я рассказал вам что-нибудь о других религиях?

Ему казалось, что это честное предложение. Любитель— Один суетливо поправил рукава сутаны, что он всегда проделывал, когда хотел прекратить диспут.

— У наς не будеτ Бога иного, чем наш ςпаςиτель. Он один — наша надежда на Жизнь.

Он сказал то, что любой христианский пастор мечтает услышать от новообращенного, и все-таки, сказанные настолько открыто и спокойно, эти слова вызывали некоторую тревогу. Проповедовать на Оазисе было истинным наслаждением, но Питер не мог отделаться от чувства, что все доставалось ему слишком легко.

Или нет? И почему должно быть нелегко? Когда окно души чистое, не запятнанное накопившейся мерзостью, лукавством, эгоизмом и отвращением к самому себе, тогда ничто не может остановить свет, бьющий прямо в комнату Да, возможно, в этом-то все дело. Или, может быть, оазианцы слишком наивны, слишком восприимчивы и его обязанность заключалась в том, чтобы придать их вере немного интеллектуальной твердости. Тут он еще не все продумал. Он все еще молился об озарении.

И, кроме того, среди них были те, кто не стали Любителями Иисуса, те, чьи имена он даже не мог произнести. Что делать с ними? Они были столь же драгоценны в глазах Господа, и, без сомнения, их тяготили нужды и печали, столь же насущные. Пастор должен был дотянуться до них, но они им пренебрегали. Не агрессивно, просто вели себя так, как будто его не существует. Ну, не совсем так, они давали понять, что видят его, как если бы он был хрупким препятствием — растением, на которое не следует наступать, стулом, который может разломаться, если его опрокинуть, — но они никогда не говорили с ним. Потому что в буквальном смысле им нечего было сказать друг другу.

Решительно настроенный свершить большее, чем просто проповедовать новообращенным, Питер прилагал все усилия, чтобы получше узнать этих чужеземцев, отмечал нюансы их жестов, то, как они общались между собой, роли, которые они, предположительно, играли в обществе. И которые трудно распознать в обществе столь эгалитарном, как оазианское. Бывали дни, когда он чувствовал, что лучшее, чего он может добиться, напоминало равнодушие животного, что-то вроде отношений частого гостя с котом, который рано или поздно перестает шипеть и прятаться.

Всего можно было насчитать около дюжины нехристиан, которых он узнавал сразу и чьи манеры, как ему казалось, он уже схватывал. Что же касается Любителей Иисуса, он знал их всех. В блокноте он описал каждого — каракулями, выведенными иногда в темноте, размазанными его потом и влажностью воздуха, отмеченными вопросительным знаками на полях. Какая разница? Истинное, практическое знание интуитивно и хранится, как ему нравилось думать, в оазианской части его мозга.

Питер все еще не имел четкого представления, сколько людей живет в Си-два. В домах было много комнат, как в ульях, и он не знал, сколько из них заселено. И это значило, что он не представлял, насколько мизерна или велика пропорция христиан. Может, один процент. Может, сотая доля процента. Он просто не знал.

И все же даже сотня христиан — уже удивительное достижение в таком месте, как это, более чем достаточное для свершения великих дел. Первым из них была церковь — ее здание. Уже была возведена крыша, в меру наклонная, водонепроницаемая и практичная. Его вежливая просьба увенчать ее шпилем была отклонена (мы заняτы другим, пожалуйςτа, раньше), он чувствовал, что отказ будет вечным.

В качестве компенсации оазианцы пообещали украсить потолок. Курцберг однажды показал им фотографию внутреннего убранства храма, который они называли очень неразборчиво — ςиςτин Капель. Вдохновленные росписью Микеланджело, оазианцы склонялись к тому, чтобы создать что-то похожее, только они хотели, чтобы сюжет включал в себя эпизоды из жизни Христа, а не из Ветхого Завета. Питер был за эту идею обеими руками. Помимо того что роспись придаст церкви необходимый ей цвет, у Питера появится дополнительная возможность проникнуть в уникальный внутренний мир этих людей.

Любительница—Пять, как всегда, бежала впереди паровоза, показав ему набросок сюжета, который она предложила изобразить. Действие фрески происходит у гроба Иисуса, когда Саломея и обе Марии обнаружили, что камень откатили. Разумеется, она знала эту историю. Питер не был уверен, какое из Евангелий использовал Курцберг, то ли от Луки, где «два мужа в одеждах блистающих», то ли от Матфея, где ангел спускается с небес под аккомпанемент землетрясения, то ли от Марка с его юношей, одиноко сидящим на скале, а может — от Иоанна, где повествовалось о паре ангелов внутри гроба. Что бы там ни было, Любительница—Пять все это выбросила и заменила воскресшим Христом. Оплакивающие Его в ее версии были изысканно пропорциональны и, убранные в сутаны с капюшонами, уравновешивали похожую на чучело фигуру в набедренной повязке. Иисус стоял выпрямившись, с раскинутыми руками, дыры в форме глаза на каждой ладони Его рук, уподобленных морской звезде. Выше Его шеи, там, где полагалось быть голове, Любительница—Пять оставила пустое место, окруженное обилием линий, похожих на иглы дикобраза, долженствующих изображать сияние ослепительного источника света. На земле между Ним и женщинами лежал похожий на бублик объект, который, как Питер догадался через минуту, символизировал венец терновый.

— Больше не умер, — объяснила Любительница—Пять, а может, так назывался ее набросок.

Любительница—Пять опередила всех со своим эскизом, но первая картина, украсившая церковный свод, принадлежала не ей. Этой привилегии удостоился Любитель Иисуса—Шестьдесят Три, невероятно застенчивое существо, которое общалось преимущественно жестами, даже со своими соплеменниками. Оазианцы отличались щепетильностью в отношении друг друга, и сплетни не были у них в ходу, но Питер постепенно узнал, что Любитель—Шестьдесят Три не то как-то обезображен, не то уродлив от природы. Ничего конкретного не было сказано, только общие намеки о жалком положении Любителя—Шестьдесят Три, с одновременной симуляцией отношения к нему, как если бы он был совершенно нормальным, хотя все видели, что это не так. Питер изо всех сил пытался украдкой разглядеть, в чем заключается уродство. Он заметил, что поверхность лица у Любителя—Шестьдесят Три выглядит не такой недоваренной, менее блестящей, чем у остальных. Будто бы лицо покрыто тальком или варилось недолго, как свежий цыпленок, чья розовость переходит в бледность после нескольких секунд в кипящей воде. На взгляд Питера, это позволяло смотреть в лицо Любителю—Шестьдесят Три с несколько меньшим содроганием, чем прочим оазианцам. Но для его соплеменников то было свидетельство прискорбной инвалидности.

Каким бы инвалидом ни был Любитель—Шестьдесят Три, это никак не отразилось на его мастерстве художника. Его панно, уже прикрепленное к своду прямо над кафедрой, оказалось пока единственным законченным вкладом в строительство церкви, и каждое последующее предложение украсить стены явно должно было соревноваться с ним по качеству.

Панно сверкало на потолке, как витраж, и сверхъестественным образом оставалось видимым, даже когда солнце закатывалось и помещение церкви погружалось в сумерки, как если бы краска светилась сама по себе. В картине сочетались мощные экспрессионистские цвета с замысловатой, изысканно уравновешенной гармонией средневекового алтаря. Фигуры в половину человеческого роста толпились в прямоугольнике атласной ткани, размеры которого превышали рост самого Любителя Иисуса—Шестьдесят Три. Он выбрал библейский сюжет с Фомой неверующим, когда тот встретил своих собратьев-уче-ников, поведавших ему, что видели Иисуса. Довольно необычный выбор сюжета — Питер был почти уверен, что ни один христианский художник никогда за него не брался. По сравнению с более впечатляющим и ярким эпизодом вложения перстов в раны воскресшего Христа этот предшествующий момент был лишен очевидной драматичности: обычный человек в обычной комнате скептически оценивает что-то, только что рассказанное ему такими же обычными людьми. Но в подаче Любителя—Шестьдесят Три это было захватывающее зрелище. Одежды учеников — все в разном цвете, конечно, к тому же были выжжены черными крестиками, словно поток лазерных лучей от сияющего Христа опалил клеймами ткань. Из расщелины рта каждого выходили, точно облака пара, речевые пузыри. В каждом пузыре располагалась пара отрезанных рук в форме морской звезды, как в наброске Любительницы-Пять. В центре каждой звезды виднелось похожее на глаз отверстие, густо обрамленное чистым кармазином, его можно было интерпретировать и как зрачок, и как каплю крови. Одеяние Фомы было одноцветно, непримечательно, и его пузырь со словами разукрашен сдержанно-коричневым. Внутри пузыря не было рук или других изображений, только образцы каллиграфии — непонятной, но элегантной, похожей на арабскую вязь.

— Это очень красиво, — сообщил Питер Любителю Иисуса—Шестьдесят Три после формального завершения панно.

Любитель Иисуса—Шестьдесят Три склонил голову. Что это было — согласие, смущение, признательность, печаль, удовольствие, боль? Кто знает?

— Это также напоминает нам крайне важную истину о нашей вере, — сказал Питер. — Истину, особенно важную в местах, подобных этому, расположенных так далеко от мест, где начиналось христианство.

Любитель Иисуса—Шестьдесят Три все еще сутулился. Может, его голова была слишком тяжела для шеи.

— Иисус разрешил Фоме вложить персты в свои раны, — сказал Питер, — поскольку Он понимал, что есть люди, которые не способны поверить, пока не получат доказательства. Это нормальная человеческая реакция...

Питер запнулся, думая, не требует ли объяснений слово «человеческая», но решил, что для оазианцев его значение очевидно в той же степени, как и для землян.

— Но Иисус понимал также, что не всякий может коснуться Его ран, как сделал Фома. Потому Он сказал: «Блаженны не видевшие и уверовавшие». И это о нас, друг мой. — Он осторожно положил руку на плечо Любителя—Шестьдесят Три. — О тебе и обо мне, обо всех нас здесь.

— ςоглаςен, — ответил Любитель—Шестьдесят Три.

Для него это заменяло длинную речь. Группа Любителей Иисуса, сопровождавшая его в доставке картины в церковь, произвела дрожащее движение плечами. Питер сообразил, что это был их эквивалент смеха. Смех! Значит, они все-таки обладают чувством юмора! Он все время открывал для себя что-то важное и чувствовал, как пропасть между ним и этими людьми уменьшается с каждым восходом солнца.

Картина Любителя—Шестьдесят Три была торжественно поднята и прикреплена к потолку, знаменуя открытие благочестивого церковного убранства. На следующий день к ней присоединилась интерпретация образа Марии Магдалины, исцеленной от семи бесов, в исполнении Любителя Иисуса— Двадцать. Дьяволы в виде паровой эманации, слегка напоминающие кошек, вылетали из ее торса наподобие фейерверка, зажженного Иисусом, который стоял позади Марии с распростертыми руками. Это была работа не такая зрелая, как у Любителя—Шестьдесят Три, но не менее впечатляющая и тоже сверкала невыносимым блеском.

На следующий день больше никто не приносил картин, но оазианцы принесли Питеру кровать взамен кипы ковриков и сеток, на которых он спал, после того как был удален гамак. Оазианцы в свое время приняли гамак безоговорочно и приготовились к священнодействиям рядом с ним, качающимся посреди церкви, но Питер рассудил, что церковь близка к завершению и гамак портит ее величие. И тогда оазианцы, отметив, что их пастору вовсе нет необходимости спать на чем-то подвешенном и качающемся в воздухе, втихомолку соорудили ему кровать по своему обычному ванно-гробовому трафарету, но больше, глубже и менее набитую витой ватой. Ее приволокли через кустарник к церкви, протолкнули сквозь дверь и поставили рядом с кафедрой, и сразу стало ясно, что это кровать и ничто иное. Во время первой службы после ее появления Питер шутил, что если он слишком устанет во время проповеди, то теперь может просто упасть на спину и заснуть. Его аудитория кивала сочувственно. Они полагали, что это вполне здравая идея.

В то утро, когда Грейнджер приехала, чтобы забрать его, Питер проснулся от предчувствия. Предчувствия дождя. Для аборигенов ничего особенного в том не было, дожди случались в предсказуемые интервалы, и у оазианцев была целая жизнь, чтобы привыкнуть к их ритму. Но Питер не был столь приучен к этой гармонии, и дожди для него всегда начинались неожиданно. До сих пор. Он поворочался в кровати, скользкий от пота, с тяжелой головой, щурясь от прямоугольника света, вырезанного окном и согревшего его грудь. И все же, еще в дреме, он сразу решил, что не следует терять время и всплывать на поверхность, что пора прекратить попытки вспомнить сны или ломать голову в поисках произносимой альтернативы слову «Креститель», а надо просто встать и выйти из комнаты.

Дожди шли на расстоянии в четверть мили, быстро достигая почвы. Это в самом деле были дожди, во множественном числе. Три колоссальные ливневые стены приближались независимо, разделенные обширными пространствами чистого воздуха. Каждая стена подчинялась своей внутренней логике, воспроизводя и рассыпая сверкающие узоры снова и снова, вращаясь медленно и грациозно, словно образцы компьютерной графики, позволяющей рассмотреть изображение города или паутины в трех измерениях, под всеми углами. Разве что здесь экраном служило небо, и экран этот показывал захватывающую дух перспективу, сравнимую с полярным сиянием или грибообразным облаком атомного взрыва.

«Если бы только Би увидела это!» — подумал Питер. Ежедневно, спровоцированный тем или иным событием, он сожалел о том, что ее нет рядом. И это не было физиологическим желанием — оно приходило и уходило и сейчас первой скрипки не играло, скорее это было тяжелое чувство, будто некая огромная, сложная часть его жизни проходила, заполненная важными и глубоко эмоциональными событиями, и ни одному из них Би не была свидетелем, ни в одно из них не была вовлечена. И вот опять эти три великолепные мерцающие пелены дождя, крутящиеся чудесным образом над равниной и движущиеся к нему, были неописуемы, и он не опишет их, но уже то, что он их видит, оставит на нем отметину — отметину, которой у нее не будет.

Дожди миновали оставшееся расстояние за несколько минут. К тому времени, когда они мягко накрыли поселение, Питер больше не различал тройственности дождя. Пространство вокруг него вело себя экстатически, заполненное водой, буквально взрываясь брызгами. Серебряные лассо капель хлестали землю, хлестали его самого. Он вспомнил, как еще ребенком играл с девочкой на краю улицы и она окатывала его из садового шланга, а он отпрыгивал, уворачиваясь от воды, но тщетно, в чем и заключалось удовольствие. Знать, что не увернешься, но что это будет не больно и даже приятно.

Скоро он промок до нитки, и голова чуть кружилась из-за того, что он не мог оторвать глаз от водоворотов в воздухе вокруг. Тогда, чтобы дать глазам отдохнуть, он поступил на оазианский манер — встал, запрокинул голову и открыл рот. Чтобы пить ливень непосредственно из источника. Каждый ребенок на Земле хоть раз или два пытается проделать этот фокус, пока не сообразит, что нет смысла стоять, раззявив пасть как идиот и стараясь поймать капли — слишком редкие и маленькие. Но здесь волнообразные дуги ливня означали, что в эту секунду или следующую за ней тебе ничего не достанется, а потом ты получишь обильные брызги, всплеск на языке. Более того, вкус дыни усиливался, проливаясь прямо с небес. Или Питеру так казалось. Он стоял какое-то время и мок, глотая дождь. Вода заполнила уши, и слышимый мир внутри его головы померк. Редко он испытывал такое бессмысленное удовлетворение.

Но дождь в поселении оазианцев принадлежал не только ему. Он был общественным и вызвал общественное движение. Точно так же как пение муэдзина, зовущего мусульман на молитву, дождь созывал оазианцев на работу Тяжелую работу. Теперь Питер знал, насколько тяжелую, он настоял на участии в полевых работах наравне с оазианцами, помогая в сборе урожая.

Белоцветы не являлись единственной культурой, выращиваемой оазианцами. Еще была похожая на вату субстанция, которую они называли สีค๙, рвавшаяся из почвы липким белым бульоном и быстро затвердевавшая жилистыми водорослями. Из этих-то водорослей оазианцы и делали сети, обувь и одежду. Потом еще был คڇสีค, что-то вроде мха, разраставшегося в необозримых количествах, трансформируясь от частичек гумуса до зеленого пуха за один день. Для чего? Питер не имел ни малейшего представления, но научился собирать его.

Что касается белоцветов, с их невиданной универсальностью была своя загвоздка: требовалось часто проверять, на какой стадии роста каждое растение находится, поскольку, в зависимости от того, когда белоцветы собирают, из них получались разные субстанции. В один определенный день из корней можно было сварить «грибной» суп, а вот волокна были хороши для «лакрицы», из цветов получали муку для хлеба, нектар давал «мед». В другой день корни использовались для изготовления «курятины», волокна шли на веревки, из цветков получался «крем», высушенная живица заменяла «корицу» и так далее. Отсчет времени особенно убыстрялся после ливней, потому что зрелые растения старались как могли. Болезненно пористые, они распухали от воды, теряя и ту малую жесткость, которой обладали, пластались по земле и стремительно гнили, если их не собрать. Обнаруженные вовремя, они являлись самым полезным агротехническим продуктом из всех, ибо из них делали дрожжи. Подозревая, что оазианцы уже на пути к полю, Питер перестал поглощать дождь и вернулся в церковь. Вода стекала с ног, и каждый шаг оставлял лужицу — лужицу с ровными краями.

Он застегнул сандалии (желтые башмаки были слишком прекрасны для грязной работы), гладко причесал волосы, откусил пару раз от темно-коричневой субстанции, похожей на хлеб из грубой ржаной муки, которую Любители Христа называли Хлеб Наш Насущный, и вышел.

Дождь уже стихал. Дождевые водовороты все еще выписывали удивительные фигуры в воздухе, но некоторые из радуг уже испарялись, и сила ливня падала, Питер это чувствовал кожей. Он уже знал, что ливень продлится еще несколько минут, а потом небо на время прояснится, если «прояснится» — верное слово для неба, всегда подернутого влагой. Потом дождь еще раз вернется, потом будет сухо около двадцати часов, а потом польет еще два раза. Питер уже уловил расписание. Стал почти что местным жителем.

Через три часа, если бы он считал часы, Питер вернулся с белоцветных полей. Руки до предплечий были покрыты бело-серыми хлопьями пудры от растений, которые он собирал. Дишдаша от груди до живота стала такой грязной от кип бело-цвета, который он грузил на транспортировочные сетки, что чернильное распятие исчезло из виду. Ниже, там, где его колени касались земли, ткань стала липкой от сока и грязи. Частички пыльцы слетали с одежды во время ходьбы.

Миновав окраину поселения, Питер пересек полоску прерии между поселком и церковью. Все более осознавая свою неопрятность с каждым шагом, он вперялся в небеса, ища признаки приближающегося дождя, который должен был полить очень скоро. Дождь вымоет его до блеска. Все, что ему понадобится, — это постоять обнаженным под ливнем и потереть руками тело — может быть, с помощью куска мыла, захваченного из дому. Он постоит около церкви, и дождь омоет его, а когда он станет чистым, то протянет дождю одежду, тот и ее отстирает. Потом будет долгий солнечный период, превосходная сухая погода.

Когда он шел по пустоши, взгляд фокусировался на силуэте церкви, и, в нетерпении оказаться там, он сорвал одежду и потряс ее, чтобы стряхнуть излишки грязи.

— Тпру! — раздался голос.

Питер обернулся. Почти в двадцати метрах слева от него, припаркованный у стены с давно исчезнувшим приветственным граффити, стоял микроавтобус СШИК. А рядом с автомобилем, облокачиваясь на серый металл корпуса, стояла Грейнджер, прижимая к груди большую бутылку воды.

— Извините, что прервала вас, — сказала она, не отрывая взгляда от его лица.

Он прижал одежду к гениталиям.

— Я... я работал, — сказал он, приближаясь к ней маленькими неуклюжими шажками. — В поле.

— Похоже на то, — ответила она и еще раз глотнула из бутылки. Уже почти пустой.

— А... Будьте снисходительны ко мне, — сказал он, указывая на церковь рукой, свободной от одежды. — Мне просто надо помыться и еще кое-что. Я могу заняться этим, пока вы будете раздавать лекарства.

— Передача лекарств давно завершена, — сказала Грейнджер. — Два часа назад.

— А провизии?

— Тоже. Два часа назад.

Она допила воду, задрав бутылку почти вертикально. Белое горло пульсировало, когда она глотала. Пот мерцал на веках.

— Ох, боже... мой, — сказал он, предчувствуя наплыв сложностей. — Извините.

— Сама виновата — надо было журнал захватить, — сказала она.

— Я просто потерял... — Он мог бы развести руками, если бы одна из них не прикрывала срам.

— Чувство времени, — подтвердила она, будто можно было выиграть несколько драгоценных секунд, закончив за него предложение.

На пути к базе СШИК Грейнджер злилась меньше, чем ожидал Питер. Возможно, она уже прошла все стадии — раздражение, нетерпение, гнев, беспокойство, скука, безразличие — за эти два часа ожидания и теперь витала выше всего этого. В любом случае сейчас она была настроена довольно незлобиво. Может быть, то, что она застала его в столь беззащитном состоянии и заметила его сморщенный пенис, отчаянно цепляющийся за волоски на лобке, подобно белесому садовому слизню, изменило ее настроение на милосердно-снисходительное.

— Вы похудели, — отметила она, когда они мчались по ровной безликой земле. — Вас там кто-нибудь кормил?

Он открыл было рот, дабы уверить ее, что питался по-королевски, но сообразил, что солжет.

— Я не объедался, — сказал он, положив руку на живот под ребрами. — Просто... перекусывал; наверно, так это можно назвать.

— Вашим скулам это на пользу, хорошо очертились, — заметила она.

Инстинктивно он оценил внешность Грейнджер. Ее скулы хорошо не выглядели. Лицо Грейнджер принадлежало к тому типу лиц, которые хороши, если только соблюдать диету и не стареть. Как только возраст или излишнее потакание слабостям заполнит ее скулы и утолстит шею, даже чуть-чуть, она перейдет границу от сказочной привлекательности к мужеподобной некрасивости. Ему стало жалко ее — жалко, потому что ее физиологическая судьба могла быть предугадана всяким, кто удосужится на нее взглянуть; жалко, потому что генетика безжалостно указала пределы того, что задумала с ней сделать в ближайшие годы; жалко, потому что он понимал: сейчас она на пике своей красоты, все еще не реализованной. Он подумал о Беатрис, чьим скулам позавидовала бы французская певица. По крайней мере, эти слова он говорил ей иногда, сейчас он не мог вспомнить скулы Би. Смутный, все больше импрессионистский лик жены мелькал в его мыслях, полустертый солнечным светом, льющим через ветровое стекло, и клубком недавних воспоминаний о лицах Любителей Иисуса. Обеспокоенный, он постарался представить Би, максимально сфокусировавшись.

Низка жемчуга во мгле иных времен и мест, белый лифчик со знакомой плотью внутри. Любитель Иисуса, просящий его окрестить. Незнакомый оазианец — нет, оазианка! — в поле, протянувшая ему клочок ткани с накорябанным словом คคڇ๙ฉ้, постучавшая по груди и сказавшая «Мое имя». «Повтори», — ответил он, и, когда она повторила, он скривил рот, язык, челюсти, каждый мускул на лице и сказал: «คคڇ๙ฉ้» или что-то в этом роде — достаточно похоже, чтобы она одобрительно захлопала руками в перчатках. คคڇ๙ฉ้. คคڇ๙ฉ้. Она, верно, думает, что он забудет ее имя, как только она уйдет. Он должен доказать, что она ошибается.

— Эй, вы еще тут? — раздался голос Грейнджер.

— Простите, — очнулся он от забытья.

Восхитительный запах обласкал его ноздри. Хлеб с изюмом.

Грейнджер открыла пакет и уже принялась жевать первый ломоть.

— Угощайтесь.

Он взял немного, стыдясь грязных ногтей, касавшихся пищи. Хлеб был нарезан толстыми ломтями, в три раза толще, чем оазианский, и был расточительно упругим, будто вышел из печи минут пятнадцать назад. Он засунул ломоть в рот, неожиданно проголодавшись как волк.

Она хихикнула:

— Могли бы попросить немного хлебов и рыбы.

— Оазианцы заботятся обо мне, — запротестовал он, проглотив кусок, — но они и сами не большие едоки, и я как бы... втянулся в их привычки. — Он достал еще один ломоть хлеба с изюмом. — И я был занят.

— Кто бы сомневался.

Впереди завиднелись два фронта дождя, совершенно случайно солнце оказалось ровно посередине. Периферии каждого фронта мерцали слабыми цветами радуги, подобно неугасимому взрыву беззвучного фейерверка.

— Вы в курсе, — спросила Грейнджер, — что у вас совсем обгорели верхушки ушей?

— Ушей?

Он потрогал уши кончиками пальцев. Кожа оказалась твердой. Как засохшая жареная ветчина, забытая на ночь на сковородке.

— Кончится это рубцами, — предсказала Грейнджер. — Не могу поверить, что это не болело до ужаса, когда вы их поджарили.

— Может, и болело, — сказал он.

Оба дождевых фронта подступили уже почти вплотную, их приближение создавало иллюзию ускорения машины, и чем ближе, тем больше. Небольшой поворот руля, продиктованный навигатором, привел к тому, что солнце ускользнуло за водную завесу.

— Вы в порядке?

— Да-да, — спохватился он.

Он желал бы, чтобы она не разрушала чудеса природы так часто, это действовало на нервы. Потом, в попытке общаться с ней искренне, он пробормотал в раздумье:

— Я на самом деле не думаю, в порядке я или нет. Я просто... есть.

— Что ж, превосходно, — сказала она. — Но в следующий раз я бы посоветовала захватить крем от загара. И хоть иногда поглядывать в зеркало, просто проверять, что у вас ничего не отпало.

— Может, мне следует поручить это вам?

Никто из них не собирался обмениваться двусмысленными шутками, но раз они повисли в воздухе, пришлось обоим усмехнуться.

— Вот уж не думала, что они заставят вас заниматься тяжелым трудом, — сказала Грейнджер. — Я думала, что они позвали вас для изучения Библии, что-то вроде этого.

— Это была моя идея поработать в поле, а не их.

— Что ж, полагаю, вы обзаведетесь загаром, когда ожоги пройдут.

— Дело в том, — настаивал он, — что я сообразил: еда, груженная в этот грузовик каждую неделю, не появляется из ниоткуда, даже если так думают в СШИК.

— Кстати говоря, я выросла на ферме, — заметила Грейнджер. — Так что, если вы заклеймили меня, как тех, кто думает, что кукурузу делают на фабрике начос, вы ошибаетесь. Но скажите, эти поля, на которых вы работали, где они? Я никогда их не видела.

— Они прямо в центре.

— В центре чего?

— Поселения. Вот почему вы их не видели. Их заслоняют дома.

Она потрясла головой:

— Ну и ну, черт меня побери!

— Город выстроен кольцом вокруг пахотной земли, — объяснил он. — То есть, когда предстоит работа, они идут со всех сторон и собираются в центре, и всем надо пройти приблизительно равное расстояние. Совершенно великолепная идея с точки зрения логики, а? Не представляю, почему все поколения людей не додумались до этого.

Она бросила на него взгляд, словно говоривший: «Да хватит уже!»

— Действительно не можете представить? Потому что фермерство — это тяжелая, скучная работа и большинство людей предпочли бы, чтобы ею занимались другие. И как можно дальше. Потому что в городах им нужно место для универмагов.

— И СШИК планирует здесь именно это?

Раньше на такую реплику она не преминула бы обидеться, но сейчас и бровью не повела.

— Нет, — вздохнула она. — Не в обозримом будущем. Наша первоочередная задача — создать подходящую среду. Чистая вода. Регенерация энергии. Дружная команда. И чтобы аборигены относились к нам без ненависти.

— Благородные задачи, — заметил он и откинулся на спинку сиденья, захлестнутый волной внезапной слабости. — Забавно, что никто не думал о них раньше.

Они въехали в дождь. Ветровое стекло то оставалось сухим, то заливалось потоками влаги. Дворники сметали замысловатые узоры, крест-накрест рисовавшиеся каплями. Питер находился внутри раковины из стекла и металла, в искусственной атмосфере холодного воздуха, отгороженный от дождя, который мог бы омыть его. Ему надо было стоять под ним, обнаженному, позволяя дождю струиться по черепу, туманить взор, бить по костлявой поверхности ног.

— С вами правда все в порядке?

— Да, все хорошо, — ответил он с усилием. — Просто какое-то странное ощущение... быть заключенным в ограниченном пространстве.

Она кивнула, неубежденная. Питер чувствовал, что она о нем беспокоится. Он жалел, что не настоял на небольшой задержке в поселении, чтобы иметь возможность приготовиться к возвращению на базу. Он был бы в гораздо лучшей форме, если бы у него оказалось десять-пятнадцать минут для себя, прежде чем усесться в машину.

— Мы в пределах досягаемости Луча, — сказала она после долгого молчания.

Он взглянул на нее недоуменно, будто она сообщила, что они на прицеле у снайперов.

— Луч. Система для обмена сообщениями, — повторила она. — Вы можете проверить, нет ли чего от жены.

«Не сейчас, — подумал он. — Не сейчас».

Он обмозговал фразу «Спасибо, но я бы предпочел принять душ, переодеться, чуть расслабиться...». И это было бы правдой. Но такая правда в глазах Грейнджер сделала бы его менее алчущим узнать, что происходит с женой. Он не хотел, чтобы Грейнджер усомнилась в его любви к Би. И, кроме того, вот же рядом сидела Грейнджер, внимательная к его нуждам — или к тому, что она полагала его нуждами. И за это ее следовало вознаградить.

— Да, пожалуйста, — сказал он.

Дворники скрипели по стеклу, небо над ними прояснилось. Питер повернулся на сиденье, чтобы поглядеть на вид позади машины. Дожди спешили к Си-два. Скоро они спустят свои ласковые вздохи на крышу церкви.

— Порядок — есть контакт, — сказала Грейнджер.

Держа одну руку на руле, другой она ухитрилась распеленать Луч на коленях, уже готовый к использованию.

Питер напечатал пароль и выполнил все инструкции, как обычно. Обнаружились десяток с лишним сообщений от Би, может даже двадцать. Каждое отмечено временем отсылки, но числа не имели для него смысла. Он открыл самое старое. Огромное количество текста зароилось на экране. Жена сообщала, что любит его. Питер, я люблю тебя, — писала она. Он перечитал слова приветствия несколько раз, не для того, чтобы их посмаковать, но дожидаясь, пока слова начнут означать нечто большее, чем пиксели на пластиковом экране, пока он не услышит ее голос.

Только что узнала о закрытии супермаркета. Он разорился! Невероятно! И это «Теско», одна из могущественнейших корпораций в мире! Они ворочали такими огромными суммами - ну и доворочались, ясное дело. В одной колонке новостей опубликовали полный список, вроде некролога, и я отчетливо поняла - все было предопределено, совершенно неизбежно. И все равно неизбежное умудряется нас удивить, верно? Невероятная уйма денег «Теско» была связана с «Экксон мобайл», а у тех давно уже проблемы, еще с тех пор, когда китайцы наложили лапу на нефтяные залежи в Ираке, Иране и Казакстане (правильно?) У «Теско» также имелись интересы в компаниях судоперевозок, а те пострадали от всплеска морского пиратства, кроме того, большая часть их империи базировалась в Таиланде до военного переворота. И вдобавок по ним сильно ударило, когда «Барклайс» пару лет назад пошел ко дну, а с ним и тесковские платежные системы. Это небольшие выдержки из новостной полосы, что я запомнила, но там было много всякого. Корпорация протянула щупальца везде, и ты, идя мимо ряда с кошачьей едой в поисках вкусненького для Джошуа, никогда не подумаешь, что это тоже их, и вдруг они покатились и скопытились - конец «Теско». «Конец эры», - возвестили в «Новостях», довольно-таки помпезно, как мне думается.

Ты замечал, как дикторы новостей всегда закругляют репортажи звучной фразой? Даже их голоса модулируют, когда они читают с монитора последние строчки. Вроде как новый жанр вокальной музыки, сигналящий «Конец».

Извини, я заболталась. Обычно я насмехаюсь над этакой тягомотиной, а тут сама себе позволила. Может, я пытаюсь заполнить пустоту имитацией твоего голоса. Или правду говорят, что супруги в конце концов сливаются в одну личность, заканчивая фразы друг друга

Сегодня семья Фрейм переезжала. Шейла сбросила мне Билли, как мы договаривались. Я взяла его на выставку кошек. Полная умора, и вроде он получил огромное удовольствие, хотя шептал мне на ухо, что нет ничего глупее и какими дураками выглядят хозяева. Но, как я и надеялась, очарование животных победило! И должна признаться, что я тоже стояла там счастливая, с отвалившейся челюстью, глядя на всех этих кисок. Наверно, Господь получал безмерное удовольствие, сочиняя все это разнообразие пушистых млекопитающих. (Хотя я несправедлива. Может, Он наслаждался еще больше, создавая рыб, насекомых и т. д.)

Так или иначе, мы с Билли не затрагивали серьезных материй почти весь день, но как раз перед тем, как мама явилась забрать его, он раскрылся. Я спросила, что он думает об отце, уезжающем в другую страну. Он сказал: «Мой папа говорит, что стран больше нет. Они не существуют. Англия и Румыния - одно и то же». Сначала я подумала, как замечательно, что Марк убеждает сына в единстве людей, что мы все одна огромная семья. Но нет. Билли рассказал, что Марк попросил его представить карту мира как толстую полиэтиленовую пластину на поверхности моря, вроде плота, и толпы людей, удерживающих равновесие на нем. Иногда слишком много людей собирается на одном краю, и этот край начинает подтапливать. Тогда нужно бежать на другой край, а когда и он начинает тонуть, ты снова бежишь. Всегда есть места, где еще не так худо: дешевле жилье, дешевле еда, дешевле топливо. Ты отправляешься туда, и там ОК на время. Потом там уже не ОК, и ты уносишь ноги. Как животные, сказал он. Животные не живут в странах, просто заселяют территории. Что за дело животным, как эта территории зовется? Животные кладут на названия. Именно это слово использовал Билли, так что мне стало понятно -так выражается его папаша. Не слишком ли суровая лекция о геополитике для маленького мальчика? И конечно, кое о чем Марк не упомянул, а именно о том, что отбывает он с концертной промоутершей двадцати семи лет от роду по имени Николь. Которая как раз румынка. Но хватит об этом.

Я набираю все это, закутав ноги в одеяло. Ты, наверно, умираешь от жары, но у нас холодно, и я сижу без газа уже неделю. Не по ошибке и не из-за поломки, а из-за совершенно бредового бюрократического вывиха. Наша газовая компания - бывшая, скажу я, - получала плату непосредственно со счета в банке «Барклайс». Но когда «Барклайс» разорился и мы сменили банк на «Шотландский», что-то пошло не так с дебетом. Компьютерный сбой. И вдруг я получаю «последнее предупреждение». Я пыталась заплатить, но именно тут все и пошло шиворот-навыворот, они не хотели говорить со мной, потому что не я держатель счета. Я все предлагала заплатить им, но они упирались: «Извините, мадам, мы можем говорить только с держателем счета», т. е. с тобой, Питер. Я провела вечность на телефоне. Я уже подумывала пригласить соседа, чтобы он поговорил с ними низким голосом; это, конечно, противоречит морали, и все равно они бы наверняка спросили его о девичьей фамилии твоей матери. Под конец я сдалась. Буду ждать суда, и, надеюсь, там все разъяснится. Пока что я договорилась с другой газовой компанией, но переключение займет пару дней. Говорят, что в разных частях Англии погода тоже спятила и с поставками энергии натуральный хаос, я тут говорила с одним инженером, и он сказал: «Наши инженеры носятся повсюду, как куры с отрезанной головой». Он заслуживает места в отделе рекламы!

Ты помнишь Арчи Хартли? Я столкнулась с ним в кафетерии больницы на днях, и он...

Снова Питер откинул голову на подголовник сиденья, глубоко дыша. Несмотря на сухой воздух кондиционера, он вспотел. Капли пота щекотали лоб и увлажняли брови.

— Закончили уже? — спросила Грейнджер.

— Мм... минутку... — Он почувствовал, что на грани обморока.

— Плохие новости?

— Нет, я... Я бы не сказал. Просто... Ну, знаете, много накопилось.

— Питер, послушайте меня... — сказала Грейнджер, произнося каждое слово с искренней выразительностью. — Такое случается. Это случалось со всеми нами.

— Что вы имеете в виду?

— Вы здесь, она там. Это нормально.

— Нормально?

— Трещина, — сказала она. — Она растет и растет... и в конце концов... уже нельзя перескочить. Ну, как...

Она не находила слов, так что прибегла к жестам. Бросив руль на несколько секунд — риска особенного не было, учитывая, что земля была плоская и в виду не было ничего, с чем можно было столкнуться, — она подняла руки, расставив ладони параллельно, на расстоянии нескольких дюймов друг от друга, как будто собиралась сложить их на манер средневекового молельщика. Но вместо этого развела их еще шире, вяло растопырив пальцы, будто каждая рука отклонялась от оси, падая в пространстве.

 

17

Все еще мигал у слова «здесь»

Освобожденная от Питерова тела дишдаша свисала с потолка, будто привидение. Ее обтерханные нижние края постепенно набухали от воды, с подола и рукавов медленно, словно меланхолические слезы, начали сочиться капли, хотя Питер что было силы выкрутил ткань после стирки. Ничего, скоро высохнет и так. Он настроил кондиционер таким образом, чтобы температура в квартире сравнялась с температурой снаружи. Так ему хотелось, он сделал бы это, даже если бы ему не нужно было высушить белье. Его и так одолевало сильное чувство дезориентации, когда он снова оказался в пределах базы СШИК, не хватало еще стать заключенным в рукотворный пузырь с охлажденным кислородом.

Его балахон — теперь чистый, если не считать чернильного пятна, поблекшего до размыто-сиреневого цвета, — висел на обычной механической сушилке для белья. Питер снова поразился тому, что СШИК явно отдает предпочтение простым техническим решениям. Могли бы оборудовать электрическую сушилку с компьютерным меню, миллион мегаватт всегда под рукой для того только, чтобы высушить пару потных носков. Даже у стиральной машины, которую он пока что ни разу не включал, было прилеплено объявление на крышку: «ЭКОНОМЬ ВОДУ! МОЖЕТ, ПОСТИРАТЬ ЭТО БЕЛЬЕ ВРУЧНУЮ?» К надписи рукой предыдущего жильца была сделана приписка фиолетовыми чернилами: «МОЖЕТ, ВЫ И ПОСТИРАЕТЕ, МАДАМ?»

Кто это написал? Один из тех безымянных служащих, кто не продержался и пары недель, прежде чем начал сходить с ума? Кстати говоря, забирая его из поселка, Грейнджер смотрела на него так, словно размышляла, не сходит ли он тоже с ума. Или не собирается ли исчезнуть за тем же самым горизонтом, что и Тартальоне с Курцбергом.

Все еще голый после душа, Питер стоял перед зеркалом и изучал перемены, которые произошли с ним за время второго пребывания среди оазианцев. Верхушки ушей у него и правда обгорели. Короста опаленной кожи виднелась и вдоль надбровных дуг. Ничего впечатляющего. И вообще, у кожи загорелый и здоровый вид. Он похудел, вон, ребра видны. Сбривая бороду, Питер обнаружил, что жировая складочка — намек на второй подбородок — исчезла, лицо очертилось резче и вид у него стал не такой кроткий. Впрочем, эта кротость была обманчива. Во времена своей бродяжьей жизни он не раз пользовался этим ложным впечатлением — мягкие черты его лица, лучащиеся этакой буржуазной порядочностью, внушали людям, что ничуть не опасно оставить его на минуточку одного на кухне или на заднем сиденье машины. За эту минуточку он воровал у них фотоаппараты, мобильники, украшения — все, что плохо лежало. А час спустя продавал украденное, а еще через полчаса уже нюхал или глотал то, что купил на вырученные бабки.

«Все согрешили и лишены славы Божьей» — это один из главных стихов, спасших его в итоге, один из тех библейских отрывков, который все знают, но никто по-настоящему не понимает до тех пор, пока не падет до крайнего предела, задыхаясь от собственной мерзости.

Он присыпал тальком слегка воспалившиеся паховые складки. На нежной плоти мошонки виднелись маленькие царапины — от расчесывания, очевидно, хотя он не заметил, когда поранился. Царапинки были темные и чистые. День-два, и заживут. Верхушки ушей и надбровья скоро начнут лупиться, обнажая свежий и плотный розовый эпидермис. Впалый живот снова округлится, стоит плотно поесть разок-другой. Грибок между пальцами ног исчезнет, стоит несколько раз помазать там лосьоном, который дала ему Грейнджер. Отеки на коленях и лодыжках тоже скоро опадут.

Увидь Би его сейчас, она бы встревожилась не на шутку Она не выносила травм у него на коже, тряслась над каждой царапиной на руке, настаивала на повязке там, где ранка уже к вечеру наполовину зажила бы. Она любила целовать ему кончики пальцев всякий раз, когда он второпях откусывал ноготь. Сейчас бы от поцелуев отбою не было.

Он ей до сих пор не написал. В ящике с входящими скопилось по меньшей мере двадцать пять писем. Три или четыре пришли за последние часы, когда Би уже высчитала, что он должен бы вернуться. Он не был готов к встрече с ней, даже посредством букв, которые она написала. Ему было необходимо акклиматизироваться к жизни за пределами оазианского городка. Нужно приспособиться к сложным мелочам человеческого общения.

— Ну и как там эти ребята из Города Уродов?

Тушка лучезарно улыбнулся, давая понять, что и не думал никого обижать. Борода у него была уже довольно густой, она его старила; на шее, там, где жесткие как проволока волосы касались кожи, виднелись красные расчесы. Питер с первого взгляда понял, что дни этой бороды сочтены — очень скоро Тушка ее сбреет. И что заставляет людей вечно менять свою внешность лишь для того, чтобы вернуться к тому, что им действительно подходит? В чем тут секрет?

— Э-э... нормально, — ответил Питер, помедлив несколько секунд. — Они хорошие люди.

— Да? А как ты это понял?

Они сидели за столом в сшиковском кафетерии. Тушка орудовал вилкой в тарелке спагетти болоньезе (спагетти из бе-лоцвета, «мясной фарш» из белоцвета, привозной томатный соус, привозные травы), а Питер ел блинчик (стопроцентный местный продукт). В воздухе теснились звуки: шум дождя, ритмично стучащего в стекла, путаница из разговоров других посетителей, звон тарелок на подносах, скрипение стульев, звук открывающейся и закрывающейся двери и голос Фрэнка Синатры, напевающий «Моя смешная возлюбленная». Для Питера вся эта трескотня и гомон были чрезмерными, но он понимал, что проблема в его личном восприятии, что надо просто попытаться войти в ритм. Метафорический ритм, разумеется: никакие усилия не смогли бы примирить его с Фрэнком Синатрой.

Чьи-то пальцы — большой и средний — защелкали у него перед носом.

— Питер, ты где витаешь? — спросил Тушка.

— Извини, просто я и правда не люблю такую музыку.

Ответ был уклончивый, но тоже правдивый. Самодовольное вибрато Синатры, усиленное до такой степени, что прорывалось и сквозь весь этот гам, подталкивало Питера переступить за грань выдержки, как некий шутник, без конца тычущий тебя под ребра.

— А по мне — терпимо, — пожал плечами Тушка. — Это же просто рябь в эфире, Питер. Молекулы возбуждаются на несколько секунд, а потом снова успокаиваются. Ничего особо раздражающего.

«И каждый день как Валентинов день», — мурлыкал Синатра, а Тушка накручивал на вилку очередную порцию спагетти.

— Кто-то гонит на альбом Фрэнка?

К ним бочком пробиралась, неся вазочку с десертом, женщина, сидевшая за соседним столом. Это была коллега Би-Джи, они были даже похожи, несмотря на белокожую блондинистость женщины. Она уставилась на Питера с шутливым осуждением:

— Кажется, мне послышалось, что хулят божественного Фрэнка?

— Простите, — ответил Питер, — я не подумал.

— Непревзойденный американский песенник, — пояснила она бесстрастно. — Не сравнимый ни с чем. Одно из величайших достижений человечества.

Питер почтительно кивнул:

— Наверное, я уже не в том возрасте, чтобы оценить его.

— А сколько вам?

— Тридцать три.

— А мне тридцать два!

— Ну, я англичанин, это другое дело...

— Эл Боули, Ноэль Кауард, Ширли Бэсси? — Она произносила эти имена так, как будто каждый, рожденный в Британии, должен раздуться от гордости, услышав их.

— О господи, — вздохнул Питер. — Я же... это мне не по силам.

Возникла пауза, во время которой Фрэнк Синатра завел куплеты про маленького старого муравья и большой фикус.

— Ничего, — смилостивилась женщина. — Бывает. Не могут же все любить одно и то же. Это не возбраняется.

Питер вспомнил наконец, как ее звали, — Ирис. Ирис Бернс. Атеистка, выросшая в семье пятидесятников. Она любила поиграть в карты. Когда-то у нее была сестричка, которая утонула в бассейне на заднем дворе. Они с Би-Джи любили пошутить насчет центробежной силы. И она была гетеросексуалкой, несмотря на свою мужиковатую внешность. Ни один из этих клочков информации о ней не помог Питеру придумать мало-мальски вразумительную ремарку. Даже назвать ее по имени было уже поздновато, тем более что она может предпочесть, чтобы он называл ее Бернс, как все остальные.

Почему пустейший разговор оказывается чреват всяческими ловушками и подвохами? Отчего люди не могут просто помолчать, пока не найдется действительно существенной темы для того, чтобы высказаться, как это делают оазианцы?

— Дай ему передохнуть, — сказал Тушка. — Он только что вернулся из долгой командировки в Город Уродов.

— Да ну? — удивилась Бернс, она с грохотом поставила свой десерт и уселась за их стол. — Надо бы вам в следующий раз мазаться лосьоном от загара.

— Так и сделаю, — ответил Питер.

Он знал, что лицо у него краснее, чем положено, ибо он имел глупость надеть поверх футболки еще и свитер. Тогда ему казалось, будет правильно показать всем, что он нормальный городской парень, а не придурок, сбежавший из пустыни.

— Удивлена, что вам пришлось так много быть на солнце, — сказала Бернс, размешивая в вазочке темно-красный сироп с чем-то похожим на йогурт, пока субстанция из белой не превратилась в розовую. — Они ведь нечасто выходят на улицу или нет?

Питер отвернул ворот свитера, чтобы дать шее проветриться.

— Они почти каждый день работают на открытом воздухе.

— Ну?

— Да.

— И что делают?

— Выращивают и собирают урожай, чтобы сделать для нас еду.

Бернс съела несколько ложек десерта.

— А знаете, я объездила все поселение по периметру и нигде не видела ни плантаций, ни огородов — ничего.

— Это потому, что они прямо в центре.

—В центре?

— В центре поселения. — Питер глубоко вздохнул, пот разъедал ему лоб. — Разве мы это уже не проходили?

— Наверное, с другой женщиной, милый.

— Не называй его милым, — предупредил Тушка. — Он священник.

— Поля находятся внутри поселка, — объяснил Питер. — Все здания построены вокруг них.

— Вполне логично.

— Логично? Почему?

— Они очень скрытные.

Питер отер рукавом пот со лба:

— Не поэтому...

Он не договорил, ослаб. Флотилия детишек пришла на подмогу Синатре, подпевая в припеве «Больших надежд». Под их напором у Питера разом пропало всякое желание объяснять особенности сельского хозяйства оазианцев.

Бернс встала и гаркнула на весь зал:

— Эй, Станко! А поставь-ка что-нибудь инструментальное, а то пастор мучится.

— Да нет, в самом деле, что вы... — запротестовал Питер, когда все, кто был в кафетерии, обратили свои взоры на него. — Не надо...

Но он почувствовал облегчение, когда голоса Синатры и школьного хора исчезли на полуслове и вместо них забрень-кало фортепьяно под баюкающий шелест маракасов.

Бернс снова уселась и разделалась с десертом. Тушка доел остатки болоньезе. Питер проглотил всего несколько кусочков блина и наелся. Он откинулся на спинку стула, и дружеские разговоры десятков людей зашелестели мимо его ушей: легкая смесь технического жаргона, болтовни о еде, вежливых споров насчет практического решения каких-то задач и бессмысленная мешанина еле слышных слов и фраз, и все это переплеталось с бразильской самбой.

— А какую музыку вы любите, Питер? — спросила Бернс.

— Э-э...

В голове у него было пусто. Имена и названия, которые он прежде мог бы выпалить одним духом, стерлись из памяти напрочь.

— Если честно, — сказал он, набрав воздуха побольше, — я не большой ценитель записей. Я больше люблю живую музыку, люблю присутствовать при исполнении. Таким образом наслаждаешься не столько музыкой, сколько торжеством самого момента, когда люди делают что-то вместе на публике. Что-то может пойти ужасно неправильно, но благодаря сочетанию таланта, доверия и энтузиазма выходит великолепно.

— Ну, тогда вам стоит вступить в наш хоровой клуб.

— Хоровой клуб?

— Да, у нас группа. Мы встречаемся каждые сто восемьдесят часов и поем хором. Совершенно неформально. Вам бы понравилось. Вы тенор?

— Я... пожалуй, да.

— А Би-Джи самый басовитый бас, какой вы когда-нибудь слышали. Вам надо послушать, как он поет.

— Я бы охотно.

— И Синатру мы не исполняем.

— Это обнадеживает.

— Я надеюсь. — Голос ее звучал абсолютно искренне.

Питера внезапно осенило, что она старается не дать ему оторваться от людского сообщества, остановить его превращение в аборигена.

— А много народу приходит? — спросил он.

— Зависит от загруженности. Но меньше шести не бывает. Иногда до десятка набирается. Никому не отказываем, Питер. Это полезно для души. Если вы не рассердитесь, что я так говорю.

— А Тушка поет с вами?

Тушка заржал:

— Куда мне! У меня голос как у вытяжки. Как у испорченной вытяжки.

— Петь может всякий, — не сдавалась Бернс. — Нужна только тренировка. И уверенность.

— О, уверенности у меня хоть отбавляй, — сказал Тушка. — И голос как у вытяжки.

Бернс с состраданием посмотрела на Тушку:

— У тебя соус в бороде, милый.

— Твою ж мать, простите за выражение. — Тушка принялся перебирать пальцами заросли на лице. — Так, все — хана этой бороде.

— Выбритому тебе лучше, Тушка, — сказала Бернс, промокая губы салфеткой (льняной салфеткой; СШИК не использовал одноразовые бумажные), а потом обратилась к Питеру: — А вот вам идет борода. Я видела, когда Грейнджер вас привезла. Стильно смотритесь.

— Спасибо, но... Я просто не имел возможности бриться, пока был в отъезде. У меня электрическая бритва, а там, видите ли... э-э...

«Что за чушь я несу, — думал он, — неужели больше не о чем поговорить?»

— Значит, — подытожила Бернс, — условия в Си-два действительно так примитивны, как говорят?

— Кто говорит, что они примитивны?

— Все, кто там бывал.

— А кто там бывал?

— Грейнджер...

— Грейнджер не заходила дальше внешнего периметра. — Он поймал себя на том, что не может удержаться от осуждающего тона в голосе. — Не думаю, что она хоть раз перешагнула порог оазианского дома.

Брови Бернс при слове «оазианского» поползли вверх, но она мгновенно спохватилась:

— Так на что оно похоже? Как они живут?

— Ну, их жизненные условия довольно... минималистичны. Я бы не использовал слово «примитивны». Я считаю, что они живут так, потому что таковы их предпочтения.

— Так электричества у них нет?

— Они в нем не нуждаются.

— А что же они делают целыми днями?

Он собрал все свои силы, чтобы скрыть, насколько возмущен этим вопросом.

— Трудятся. Спят. Едят. Беседуют друг с другом. Точно так же, как мы.

— А о чем они беседуют?

Он уже открыл рот, чтобы ответить, но та часть мозга, из которой он собирался извлечь ответ, оказалась наполнена невразумительным лепетом, абстрактными шепотами на чужом языке. Как странно! Когда он был рядом с оазианцами и слышал их разговоры, он так привык к звучанию их голосов, так приобщился к языку их тел, что ему почти казалось, он понимает, о чем они говорят.

— Я не знаю.

— А можете сказать на их языке: «Привет, рад вас видеть»?

— Извините, нет.

— Тартальоне все время пытался кого-то из нас этому научить...

Тушка хрюкнул:

— Это он думал, что это значит «Привет, рад вас видеть». Он просто повторял то, что эти ребята говорили ему при встрече, ага? Блин, а ведь это могло означать: «Проходи, чувачок, не стесняйся, давненько мы не кушали итальяшек».

— Боже, Тушка! — сказала Бернс. — Бросал бы ты эти свои людоедские шуточки, а? Эти ребята совершенно безобидны.

Тушка потянулся через стол, глядя Питеру прямо в глаза:

— Кстати, это мне напомнило — ты не ответил на мой вопрос. Ну, перед тем, как нас грубо перебил Фрэнк Синатра.

— Э-э... не мог бы ты освежить мою память?

— Откуда ты знаешь, что эти ребята — «хорошие люди»? В смысле, что такого хорошего они делают?

Питер задумался над этим. Струйки пота щекотали шею.

— Скорее, потому, что они не делают ничего плохого.

— Да? Тогда в чем твоя роль?

— Моя роль?

— Ага. Священник нужен для связи людей с Богом, ведь так? Или с Христом, с Иисусом — без разницы. Потому что люди грешат и им нужно прощение, так? Так в каких грехах исповедуются эти люди?

— Ни в каких, насколько я понимаю.

— Так... Может, я ошибусь, Питер, но... тогда в чем здесь дело?

Питер снова отер лоб:

— Христианство нужно не только ради прощения. Оно нужно еще и ради наполненной и радостной жизни. Видишь ли, христианин испытывает огромную эйфорию — вот чего не понимают многие. Это глубокое удовлетворение. Когда ты просыпаешься утром и испытываешь восторг перед каждой минутой, которая тебя ждет в этот день.

— Ага, — сказал Тушка серьезно. — Только гляньте, какой счастливый народец живет в Городе Уродов.

Бернс, обеспокоенная, что разговор принимает нешуточный оборот, коснулась плеча Питера и указала на его тарелку:

— Ваш блинчик остывает.

Он посмотрел на свернутый в трубочку блин. Тот несколько подсох и напоминал резиновую собачью игрушку-косточку.

— Думаю, мне придется оставить его, — сказал он и, вставая из-за стола, почувствовал, что невыносимо хочет спать и что он ошибся, решив, будто уже готов к выходу в общество. Он собрал все свои оставшиеся силы, чтобы идти ровно, не качаясь, будто пьяный. — Надо бы мне полежать. Пожалуйста, извините меня.

— Декомпрессия, — подмигнул ему Тушка.

— Отдохните хорошенько, — пожелала Питеру Бернс и прибавила, пока он брел к выходу: — И не отдаляйтесь от нас!

У себя он рухнул на кровать и проспал около получаса, а потом его разбудила тошнота. Он выблевал в унитаз непереваренный блин, выпил воды и почувствовал себя лучше. Питер пожалел, что не захватил с собой стебель คฉ้รี่ค — если его пожевать, рот будет свежим даже без воды. В поселении у него вошло в привычку пить очень мало, наверное меньше литра в день, несмотря на жару. Все выпитое сверх того вызывало лишь ощущение перегруженности — это как пытаться перелить ведро воды в маленькую бутылку. Тело не настолько велико, чтобы вместить в себя все, организм будет принужден искать способ избавиться от излишков.

Дишдаша была еще влажной, но сохла быстро. В предвкушении того, что он скоро снова ее наденет, Питер разоблачился до трусов.

Потом, несколько минут спустя, он избавился и от них. Трусы его раздражали.

Питер, почему ты мне не пишешь? — спрашивала Би в последнем своем сообщении, том, которое только что поступило . — Я понимаю, что ты, наверное, занят, но здесь так все трудно, столько проблем навалилось, и все приходится решать без твоей поддержки. Я не отрицаю, что беременность, наверное, сделала меня слишком уязвимой, и мне не хотелось бы казаться озабоченной самкой, в которой гудят гормоны, но твое молчание меня убивает.

Кровь бросилась ему в лицо, оно вспыхнуло до самых кончиков ушей. Он подводит свою жену, подводит свою жену! Он обещал ей писать каждый день. Он был занят и сбит с толку, и Би это понимала, но... он нарушил свое обещание и продолжает нарушать. А теперь, страдая из-за него, она говорит ему об этом прямым текстом.

Если бы она прислала ему только этот первый абзац — пять строчек, — может, он сумел бы ответить немедленно, пятью строчками тоже. Мгновенный луч утешения. Но письмо было длиннее. Гораздо.

Я не работаю, — продолжала она. — Правая рука забинтована, и, даже не говоря о гигиене, работать я не могу, пока такая однорукая. Рана не серьезная, но нужно время, чтобы она зажила. Это все моя глупость. Ты помнишь, что окно в ванной разбито, а Грэм Стоун обещал прийти и починить, но прошло несколько дней, а он все не появлялся, и я позвонила ему. Он был очень смущен - он уехал. В Бирмингем. «Какая неожиданность», - сказала я. Оказалось, что бандиты взломали и ограбили дом его матери, избив ее до полусмерти. Поэтому он срочно уехал к маме. Он сказал, что ухаживает за мамой и в то же время ремонтирует дом. Что ж, тогда я позвонила в ремонтную мастерскую, но там мне сказали, что у них огромная запарка из-за всех этих недавних бурь и вандализма и, возможно, придется долго ждать. В ванной ужас что творится, повсюду мусор, мыться там слишком холодно, поэтому я моюсь в кухонной раковине, от сквозняка постоянно хлопают двери по всему дому. К тому же это небезопасно - кто угодно может влезть. Тогда я решила вынуть разбитую раму и заложить окно куском пластика, приклеив его скотчем, и, прежде чем поняла, что произошло, порезала руку. Кровищи! Пять швов. Сегодня утром я мылась левой рукой в кухонной раковине, по дому гулял ветер, и оставшиеся окна дребезжали, а двери туалета без конца хлопали. Я чуточку поплакала, честно говоря. Но потом я напомнила себе, сколько невыносимых страданий и несчастий обрушилось на весь мир.

Ты, конечно, не знаешь, но извержение вулкана разрушило один из самых густонаселенных городов Гватемалы, не буду даже пытаться написать его название, что-то вроде имени ацтекского божества. Как бы то ни было, вулкан под названием Санта-Мария взорвался и выбросил пепел и лаву на сотни миль вокруг. Людей предупредили за сутки, но это только ухудшило панику. Миллионы машин застряли на дорогах, люди пытались спастись, собрав все пожитки, какие только смогли. На крышах везли по полдома, велосипеды, детские кроватки, безумие просто. Машины пробовали срезать путь через магазины, машины ехали по крышам других машин, запертые автомобилисты разбивали ветровое стекло, чтобы вылезти, потому что не могли открыть дверцы, армия хотела снести несколько зданий, чтобы расширить проезд, но все равно людей на дороге было слишком много. Приземлиться или взлететь самолетам было негде, целый регион в одночасье стал огромной общей могилой. Люди, которым остались секунды жизни, снимали лаву на телефоны и отсылали снимки своим родственникам. И подумать только: СПАСАТЕЛЬНАЯ ОПЕРАЦИЯ НЕ ПРОВОДИТСЯ. Представляешь? Спасать нечего и некого. Город просто перестал существовать, он теперь просто часть вулкана, геологический рельеф. У всех этих людей было столько причин, чтобы жить, и что от них осталось? Только химический след...

Облако пепла колоссально, полеты отменились не только над Центральной Америкой, но по всему миру. Они и так только возобновились после взрыва бомбы в аэропорту Лахора, а теперь самолеты снова не летают. Авиакомпания, которой ты летел в США, закрылась. Когда я услышала об этом, от горя у меня просто все внутри перевернулось. Я вспомнила, как стояла в Хитроу и провожала взглядом взлетавшие самолеты, гадая, который из них твой, и надеялась на твое возвращение. Это разорение авиакомпании кажется символичным. Словно знак, что ты не сможешь вернуться домой.

Везде все катится в тартарары. Заведения, которые существовали всегда, разоряются. Да, я знаю, это продолжалось уже много лет, но теперь процесс внезапно ускорился. И на этот раз не только обездоленные бедняки страдают, пока элита, как обычно, выплывает. Теперь и элите достается. Несколько состоятельнейших людей Америки были убиты на прошлой неделе, их выволокли из домов и забили до смерти. Никто не знает точно почему, но это случилось во время четырехдневного отключения электричества в Сиэтле. Все городские системы вышли из строя. Зарплата не выплачивается, и ничего не работает - ни банкоматы, ни кассы, ни электронные запоры, ни телевидение, ни контроль движения, ни бензоколонки (я и не знала, что колонки работают на электричестве, но получается, что так и есть). Двое суток люди мародерствовали, а потом принялись убивать друг друга.

У нас в Великобритании тоже все нестабильно. Все покатилось под откос, как только ты улетел. Иногда мне кажется, что это из-за твоего отъезда все рушится и разваливается.

Было еще много. И еще больше в предыдущих сообщениях. Опись того, что сломалось или испортилось в доме. Жалобы на сложные отношения с жилищно-коммунальными компаниями. Внезапный дефицит свежих яиц. Бунты на Мадагаскаре. Джошуа написал на кровать, двуспальное пуховое одеяло не влезает в стиральную машину, а местная прачечная закрылась. Отмена субботней утренней службы в церкви. Военное положение в Грузии. Мира с мужем эмигрировали в Иран, причем Мира так и не вернула Би долг в триста фунтов. От скачка напряжения лопнули все лампочки в доме. «Эксперты питания» на госзарплате оправдывают резкий взлет цен на цельное молоко. Выбитые окна и надпись «Продается» в индийском ресторане напротив. Утренний токсикоз Би и что она принимает, чтобы подавить тошноту. Увольнение видного министра британского правительства, сказавшего в интервью одной из газет, что Британия «в полной жопе». Неудовлетворенная тяга Би к чизкейку с кремом и к своему мужчине. Новости про общих знакомых, чьих лиц Питер даже вспомнить не мог.

Но сквозь все эти несчастья красной нитью боль непонимания: почему он ей не пишет?

Сегодня утром я вся извелась, я была уверена, что ты умер. Я подсчитала часы, когда ты должен вернуться, и, как только это время наступило, стала отправлять сообщения каждые две минуты. Но... ничего. Я представила себе, как ты умираешь от экзотической болезни, съев что-то ядовитое, или что ты убит людьми, среди которых проповедовал. Ведь много миссионеров умерли таким образом, правда? Я не могла представить себе другой причины, по которой ты так долго держишь меня в темноте. Наконец я не выдержала и написала этому парню из СШИК - Алексу Грейнджеру и почти сразу же получила ответ. Он говорит, что ты в порядке, что у тебя теперь борода. Можешь представить себе, что я чувствовала, умоляя чужого человека намекнуть, что с моим мужем? Меня в жизни унижали много раз, но это я никак не могу проглотить. Ты уверен, что где-то глубоко в душе не злишься на меня за то, что я забеременела? Это ужасно, что я перестала принимать таблетки, ничего тебе не сказав, я знаю. Пожалуйста, умоляю, прости меня! Я сделала это из любви к тебе и от страха, что ты можешь погибнуть и ничего от тебя не останется. Это я не из эгоизма, ты должен поверить мне. Я молилась, я все время молилась, пытаясь понять, может, я просто самка, мечтающая об оплодотворении? Но нет, я не вижу этого в своей душе. Все, что я вижу, - это любовь к тебе и к ребенку, который несет в будущее частичку тебя. Да, я нарушила наш уговор подождать, и это неправильно, но помнишь, как мы договорились, что ты больше никогда не будешь пить, а потом ты сбежал из Сэлфордского дома пятидесятников, и мне пришлось все склеивать заново. Я понимаю, почему ты сорвался, мы прошли через это, и все уже в прошлом, и я страшно горжусь тобой, но дело в том, что ты тогда дал мне клятвенное обещание и нарушил его, а жизнь на этом не закончилась, и так и должно быть. Да, я терпеть не могу, когда меня считают отпетой моралисткой, но скажу, что твоя сэлфордская попойка была не ради любви, в отличие от моей беременности.

Би.

Ну ладно, хватит об этом. Рука уже пульсирует оттого, что пришлось это набирать, да и твоя голова, наверное, тоже уже пульсирует оттого, что тебе пришлось это читать. Прости меня, но я должна была облегчить душу. Внизу стучит молотком парень из ремонтной мастерской, чинит окно в ванной. Я уже отчаялась, стыдно сказать, но я даже перестала молиться об этом. Мне же говорили, что лист ожидания растянут на недели. Но вот чудеса - ясным ранним утром явился парень и сообщил, что его босс велел ему пересмотреть расписание и сначала зайти в наш дом. Бог все помнит!

Родной мой, пожалуйста, напиши мне. Не обязательно подробно и обо всем. Я буду так счастлива получить от тебя даже несколько строк. И даже одну строчку. Просто скажи мне «Привет»!

Твоя любящая жена

Питер чувствовал жар и жажду. Он пошел к холодильнику, сделал глоток воды и постоял с минуту, прижав горячий лоб к холодной обшивке.

Он сел на край кровати. Под ногами валялись оброненные листки из Библии, адаптированной им для своей паствы. От Луки, глава третья. Иоанн Креститель объявляет о том, что вскоре явится Тот, «у Которого я недостоин развязать ремень обуви». Странное словосочетание «ремень обуви»; как объяснить оазианцам, что это такое, ведь их башмаки не имеют ни ремней, ни шнурков, да и сама концепция развязывания ремней потребует объяснения, которое может обрасти еще большими трудностями, и овчинка не будет стоить выделки в теологическом смысле. Вот если бы он смог придумать эквивалентную деталь, чтобы заменить обувь... «у Которого я недостоин что-то такое сделать»... Конечно, было бы совершенно неприемлемо устраивать возню вокруг метафор и сравнений Иисуса, но это была метафора Иоанна, простого смертного, не более святого, нежели другие миссионеры, и его высказывания не были более сакральны, чем высказывания самого Питера. Или были? Оазианцы ясно дали ему понять, что предпочитают Писание в самом буквальном прочтении, какое только возможно, и его попытка перевести «манну» как «белоцвет» вызвала негодующий ропот...

— ДА ЧТО Ж ЭТО ТЫ, МАТЬ ТВОЮ, ТВОРИШЬ?

Питер вздрогнул. Голос — низкий, мужской, грозный — проговорил прямо над ухом. Он обернулся. В комнату никто не входил. А Бог, как известно, к ругани не прибегает.

Дорогая моя Би, — написал он .

Прости мне мое молчание. Я и правда был занят, но причина того, что я не писал тебе, не в этом. Мне трудно объяснить, в чем она, но уж точно не в том, что я на тебя злюсь, и СОВЕРШЕННО не в том, что я тебя разлюбил.

Все обернулось совсем не так, как я предполагал. Там, где я ожидал больших трудностей, все прошло на удивление гладко, но я подспудно чувствую, что еще не вечер и трудности явятся оттуда, откуда я их не жду и ждать не мог Я решил, что мне придется сражаться за право проповедовать Христа оазианцам и что недели, даже месяцы уйдут на то, чтобы навести хрупкие, нацеленные скорее на перспективу мосты между этими очень чуждыми умами (сердцами) и Господней любовью, который ждет их на той стороне. Но что на самом деле подвергло меня испытанию за пределом моих возможностей, так это бездна, которая разверзлась между тобой и мной. Я не имею в виду эмоциональную бездну: ничто не изменилось в моих чувствах к тебе. Я говорю о том барьере, который возник между нами волей обстоятельств. Конечно, физически нас разделило огромное расстояние. И это тоже очень плохо. Но главное, мне пришлось столкнуться с тем, что наши взаимоотношения были полностью построены на том условии, что мы неразлучны. Мы всегда все видели одними глазами, и работали как одна команда, и обсуждали все происходящее изо дня в день, каждую минуту, каждую секунду. А теперь мы внезапно на разных тропинках. И твоя отклонилась от курса и ведет в пугающе странном направлении.

Все эти несчастья, обрушившиеся на мир, - цунами и землетрясения, финансовые крахи и тому подобное - совершенно чужды моей здешней жизни. Они кажутся нереальными. Стыдно признаваться в этом, потому что, безусловно, от всего этого страдают люди, и уж они-то - настоящие, однако все это чрезвычайно трудно укладывается у меня в голове. И очень быстро наступает состояние, когда я думаю: «Если она сообщит мне еще хоть об одной катастрофе, мой мозг заглохнет». Конечно, я ужасаюсь самому себе, своей черствости, но чем больше я стараюсь преодолеть ее, тем хуже.

Другая беда состоит в том, что я понял: я не могу обсуждать оазианцев ни с кем из тех, кто их не знает. Не только с тобой, но и с народом из СШИК. Мое общение с новыми моими братьями и сестрами во Христе, похоже, осуществляется на совершенно ином уровне, я словно бы говорю на их языке, даже не умея этого. Пытаться впоследствии описать это общение сродни попытке объяснить, как выглядит запах или как звучит вкус.

Но я должен попробовать.

Сначала о главном: церковь построена. Службы в ней проходят регулярно. Я научил оазианцев адаптированным версиям гимнов, которые они могут петь без особых трудностей (строение их лица совсем не похоже на наше, у них есть горло, но не убежден, что есть язык). Я читаю им из Библии, которую они упорно продолжают называть Книгой Странных Новых Вещей. Они определенно оказывают предпочтение Новому Завету. Захватывающие ветхозаветные приключения, вроде истории о Данииле во рву со львами, Самсоне и Далиле, Давиде и Голиафе и так далее, до них не доходят. Они задают уточняющие вопросы, но надо сказать, что даже на уровне «события» они не понимают Ветхий Завет. Их корабль направляет Иисус и Его искупление. Заветная мечта евангелиста...

Эти люди добрые и мягкие, смиренные и трудолюбивые. Жить среди них - это привилегия. Они называют себя Любитель Иисуса-Один, Два и так далее. Любитель Иисуса-Один - это первый обращенный оазианец, он стал христианином, когда Курцберг еще только начинал. Жаль, что я не могу послать тебе ни одной фотографии, а описать их просто не в состоянии. Их поведение никак не сопоставимо с нашим, то есть я не могу сказать, что кто-то из них экстраверт, а кто-то интроверт, что этот - добродушен, а тот - сварлив, что кто-то выдержан, а кто-то импульсивен и т. п. Все они весьма сдержанны, и различия между ними довольно тонкие. Нужно обладать мастерством писателя, чтобы уловить эти нюансы и выразить их словами, а я, к своему стыду, обнаружил, что начисто лишен этого умения. К тому же физически они очень похожи. Чистый, беспримесный генетический фонд. Я никогда не задумывался об этом до своего прибытия сюда, но когда нам нужно описать различия между людьми, нам очень помогает то, что в истории человечества постоянно происходят миграции и скрещивания. У нас получился этакий «шведский стол» разнообразных физических типов - почти карикатурный. Под «нами» я подразумеваю космополитический Запад, конечно. Если бы мы родились в каком-нибудь глухом китайском селе и нас попросили бы кого-то описать, мы не стали бы говорить: «У нее прямые черные волосы, темно-карие глаза, в ней около пяти футов и трех дюймов» и так далее, мы куда больше внимания уделили бы нюансам. В то же время на Западе, где такое разнообразие генотипов, мы можем сказать: «Ростом он шести футов, светлые вьющиеся волосы и бледноголубые глаза», и это тотчас выделит человека из толпы. Би, сколько бы я ни распинался тут, вся суть в том, что Любители Иисуса все на одно лицо и разнятся только цветом балахона. «По плодам их узнаете их» [20] - вот что я думаю. И в следующих письмах я расскажу тебе о тех пожертвованиях, которые сделали для церкви некоторые Любители Иисуса.

Питер помедлил, осознав, что Би может усомниться, сдержит ли он обещание. Он напряг мозг, вспоминая.

Например, — продолжил он писать , — Любитель Иисуса-Пять наконец доставила свою картину, чтобы повесить ее под потолком вместе с остальными (ох как жалко, что ты ее не видишь). Картина изображает Саломею и двух Марий у гроба Христа в тот момент, когда им является воскресший Иисус. У Него распростертые руки, и выглядит Он так, словно источает свет. Это ослепительно, я не знаю, как она этого добилась с помощью одного лишь пигмента и холста, глазам больно, как будто смотришь на фары дальнего света посреди темного шоссе. Поднимаешь глаза к потолку, когда молишься или поешь, и видишь это крестообразное творение, сияющее из тьмы. Вот такая она, Любитель Иисуса-Пять. Очень талантливая леди (а может, и джентльмен - я все еще не уверен на все сто процентов).

Что бы еще рассказать тебе? Мне стоит больших усилий вспомнить, поскольку столько важного и чудесного случилось во время этой моей миссии, и я вижу так много свидетельств Благодати Божьей каждый час, проведенный с этими людьми. Сколько раз, будь ты рядом со мной, мы переглянулись бы и сказали: «Да! Сам Господь трудится здесь».

Питер бросил писать и потянулся. Испарина покрывала его от бурых бровей до кончиков пальцев. Ягодицы хлюпали на виниловой обивке стула. Наверное, не стоило отключать кондиционер и доводить воздух до такого спертого состояния. Он встал и подошел к окну. Сквозь подлесок на базу спиралью, словно перекати-поле, надвигался еще один водоворот дождя. Как он ждал его! Хотя и грустно было наслаждаться дождем по эту сторону стеклянной преграды. Ему надо быть снаружи.

Обессиленный, он бросился на кровать. Дишдаша висела между ним и окном, выделяясь на фоне сверкающего дня. Питер прикрыл ладонями глаза, будто шорами отгородив боковое зрение от сияния по обеим сторонам, — балахон изменил цвет с темно-серого на белый. Оптические иллюзии. Субъективность реальности.

Он подумал о свадебном платье Би. Он настояла на том, чтобы венчаться в белом, заставив и его надеть белый костюм. Странное решение для людей, которые обычно избегали парадности и официоза. Вдобавок на приеме полагается выпивка. Он спросил ее тогда, не будет ли лучше, если они заскочат в мэрию и зарегистрируются в чем есть. Но Би сказала: «Ни за что!» Они потом всю жизнь будут стыдиться этой свадьбы в управе. Это все равно что признать: парень, который прежде был бродягой, завсегдатаем обгаженных общественных сортиров, не имеет права надеть белый костюм, а женщина с такой семейной историей, как у Би, должна навсегда забыть о том, чтобы венчаться в церкви в белом платье. Иисус умер на кресте именно ради того, чтобы уничтожить такого рода бесчестье. Так ангел у Захарии в третьей главе снимает с Иисуса Его запятнанные одежды. «Смотри, Я снял с тебя вину твою и облекаю тебя в одежды торжественные». Жизнь с чистого листа. И не было более отважного празднования начала жизни с чистого листа, чем свадьба Питера и Беатрис.

А под конец немногочисленные гости набрались, но Питер не выпил ни капли. И все произносили свои речи по заранее заготовленным шпаргалкам, а он не написал ни строчки, но, когда время пришло, Бог послал ему вдохновение, и он рассказал о своей любви к Би в таких изящных и мягких выражениях, что кое-кто даже плакал.

А потом они пришли домой, и Беатрис легла на кровать прямо в своем белом платье, он думал, что она просто отдыхает перед тем, как переодеться, но вскоре стало ясно, что она приглашала его присоединиться к ней в постели.

— Мы можем его испачкать, — сказал он, — а оно дорогое.

— Тем более, — сказала она, — не стоит прятать его в коробку с нафталином, поносив всего один день. Это ведь и в самом деле красивое платье. И такое приятное на ощупь, потрогай. — И она сама направила его руку.

После этого она еще раз двадцать или тридцать надевала это платье. Всегда только дома, без лишних церемоний и разговоров о его символическом значении — просто как будто ей вдруг захотелось надеть вечером белое платье вместо зеленого, вышитый лиф вместо джемпера с мысообразным вырезом. Однако сам Питер больше никогда не наряжался в свой свадебный костюм.

Дождь наконец ударил в окно. Питер лежал на кровати, семя остывало у него на животе. Затем он встал, еще раз принял душ и вернулся к Лучу. Курсор на экране все еще мигал у слова «здесь».

 

18

«Мне надо поговорить с вами», — сказала она

Новость о смерти доктора Мэтью Эверетта не значила для Питера ничего. Он никогда с ним не встречался. К докторам он старался ходить как можно реже и до необходимых обследований, подтвердивших ему прямой билет на Оазис, уже много лет не переступал порога какой-либо клиники. Один доктор как-то пытался напугать его, сказав, что если он не бросит пить, то умрет через три месяца. Он же пил еще много лет. Другой доктор, как-то связанный с полицией, навесил на него психопатию и был склонен запереть его в дурдом. Потом случился ординатор в больнице Би, накатавший длинную телегу, когда Би «проявила непрофессиональное отношение к пациенту с историей злоупотребления алкоголем и манипуляторного поведения».

Нет, Питер и доктора — вещи несовместные. Даже много лет спустя, когда он стал христианином. Когда врачи слышат о вашей вере, они не реагируют, как большинство людей, с изумлением или воинственным пренебрежением, готовые пуститься в спор на тему «почему Господь допускает страдания». Скорее, с их лиц исчезает всякое выражение, разговор становится ни к чему не обязывающим, и ты чувствуешь, что они уже делают заметки в мысленной истории твоей болезни — «иррациональные религиозные верования», прямо под диагнозом «блефарит» или «угревая сыпь».

«Вы обязательно должны повидаться с доктором Эвереттом», — советовали ему некоторые служащие СШИК с момента прибытия на Оазис. Это означало, надо проверить, что здоровье восстановилось после Скачка, или подлечить солнечные ожоги. Он вежливо мычал, выражая согласие, и пропускал советы мимо ушей. И вот теперь доктор Эверетт умер.

Умер он неожиданно, и смерть его сократила медицинский персонал СШИК с шести до пяти человек — двух фельдшеров, медсестры по имени Флорес, и доктора медицины, хирурга по фамилии Остин, ну и Грейнджер.

— Это очень плохо, — сказала Грейнджер, когда они встретились у аптеки. — Крайне плохо.

Косынку этим утром она не надела, и только что вымытые волосы ее висели сосульками. Такая прическа обострила ее черты и подчеркнула шрам на лбу. Он представил юную Александру Грейнджер, мертвецки пьяную, как она, качнувшись вперед, налетает головой на железный кран, — дырка в голове, кровь в раковине, кровь на полу, очень много крови придется подтирать, когда ее унесут бесчувственную. «Ты там была, — подумал он. — И я там был». Беатрис, как бы он ее ни любил, там никогда не бывала.

— Вы дружили? — спросил он.

— Он был хороший парень. — Ее недовольный и озабоченный тон предполагал, что личные отношения с Эвереттом не имеют ни малейшего отношения к тому факту, что его смерть — штука плохая.

И без долгих слов она сопроводила Питера от аптеки до коридора, ведущего в больничный комплекс.

Больничный комплекс оказался на удивление огромным, учитывая количество врачей, его обслуживающих. В нем было два этажа и множество комнат, часть из них была наполовину обставлена и ждала укомплектации оборудованием. Два операционных стола из трех в хирургическом зале стояли под пластиком. Одно из помещений, куда Питер заглянул, проходя мимо, было выкрашено в бодрящий желтый, залитое ослепительным дневным светом, проникающим через эркеры. Помещение пустовало, если не считать штабеля коробок с аккуратными наклейками «НЕОНАТАЛЬНОЕ». Морг казался таким же редко посещаемым, высокомерно-огромным, как и весь комплекс, хотя, скорее всего, сейчас был занят более, чем когда-либо, — трое из пяти остававшихся медработников уже собрались там, когда вошла Грейнджер, и Питер был вежливо представлен, последовали крепкие рукопожатия, кивки — доктору Остину и медсестре Флорес.

— Рада познакомиться с вами, — сказала похожая на шимпанзе медсестра Флорес совсем не радостным тоном и снова уселась в кресло, с прямой спиной, в своей нелепой униформе, сложив руки на груди.

Питер задумался о ее национальности. Росту в ней было фута четыре с гаком, торс и голова казались приплюснутыми. Какой бы генетический код ее ни произвел, он явно отличался от его собственного. Флорес выглядела инопланетянкой, как оазианцы.

— Я англичанин, — представился он, не заботясь, что это прозвучало бестактно. — А вы кто?

Она поколебалась.

— Я из Сальвадора.

— Это где-то в Гватемале?

— Нет, но мы... соседи, можно сказать.

— Я слышал о вулкане в Гватемале.

У Питера чуть ли не пар шел из ушей, пока он пытался вспомнить подробности из письма Би, дабы поддержать беседу с Флорес.

Но она подняла сморщенную ручку и сказала:

— Избавьте меня.

— Но просто трудно даже представить... — начал он.

— Правда, избавьте, — сказала она, и на том все кончилось.

На несколько секунд морг погрузился в молчание, если не считать стона явно нечеловеческого происхождения. Доктор Остин объяснил, что звук идет из морозильников, поскольку их только недавно включили.

— Не имеет смысла включать морозильники, если они пустуют из года в год, — пояснил он. — Особенно до того, как мы управимся с распределением энергии.

Остин был австралийцем, судя по произношению, а может, новозеландцем — мускулистый человек с внешностью кинозвезды, если не считать неаккуратного шрама, вдавленного в челюсть. Он и Флорес отсутствовали во время прощания с Се-верином, насколько Питер мог припомнить.

— Раз вы столько продержались, значит хорошо работали.

— Продержались?

— Не включая морозильников. До сих пор.

Остин пожал плечами:

— В будущем, когда количество работников увеличится, нам наверняка понадобится морг, будут и убийства, и отравления, и прочие выкрутасы, когда население достигнет определенной точки. Но мы в начале. Или были в начале.

Морозильник продолжал стонать.

— Ладно, — вздохнул Остин и открыл контейнерный ящик, в котором покоился умерший, будто Питер наконец попросил показать доктора Эверетта и не мог больше ждать. Потом потянул за ручку, и пластмассовая колыбель выскользнула из шкафа, являя тело, голое до пупка.

Голова Мэтью Эверетта покоилась на белоснежной подушке, а руки лежали на подушечках в форме банана. Это был представительный человек средних лет, с проседью в волосах, непреходящая гримаса морщила его лоб и рябые щеки. Глаза были приоткрыты, а рот открыт широко, являя бледную изморозь на языке и едва различимые снежинки на бледной плоти. А в остальном доктор Эверетт выглядел прекрасно.

— Конечно, за эти годы у нас умирали, — признал Остин. — Не много, гораздо ниже среднего для такого сообщества, как это, но... такое случается. Люди страдают от диабета, сердца... их заданные патологии никуда от них не деваются. Но Мэтт был здоров как лошадь.

— Моя лошадь сдохла, — сказал Грейнджер.

— Что, простите? — не понял Остин.

— Когда я была маленькой, у меня был жеребец, — сказала Грейнджер. — Он был прекрасен. Он сдох.

Сказать тут было нечего, и Остин задвинул ящик и закрыл задвижки. И снова Питера поразила простота технологий: никаких электронных замков с цифровым набором или пластиковой карточкой, просто ящик с ручками. Он вдруг понял, что эта простая конструкция — не результат погони за дешевизной, а причудливая нестыковка между колоссальным богатством СШИК и склонностью к «старью». Нет, морозильники были современными, и не просто современными, а сделанными по специальному заказу. Какой-то упрямый конструктор заплатил сверх обычного за практичность девятнадцатого века, подкупил какого-то производителя, чтобы выбросил все компьютерные сенсоры, программы, записанные на чипах, мигающие лампочки и всякие умные примочки, положенные современному морозильнику в морге.

Доктор Остин помыл руки над раковиной, использовав кусок остро пахнущего мыла, вытер руки обычным чистым полотенцем, потом разорвал упаковку на жевательной резинке и сунул жвачку в рот. Он протянул одну Питеру — великодушный жест, поскольку жвачка была привозная.

— Спасибо, не надо, — отказался Питер.

— Один бог знает, зачем я ее жую, — пожаловался Остин. — Нулевое количество калорий, десятисекундное воздействие сахара, и вот уже слюнные железы сигналят желудку, что пища на подходе, — и врут. Зря потраченное время. И чертовски дорого здесь. Но я пристрастился.

— Вы должны попробовать คฉ้รี่ค, — сказал Питер, вспоминая приятное ощущение растения между пальцами, всплеск сладкого сока на языке, когда его зубы впервые пронзили твердую скорлупку, вкусную мякоть с реминисценцией непривычного аромата даже после получаса жевания. — И вам больше не захочется жвачек.

— Не понял, простите?

— คฉ้รี่ค.

Остин терпеливо кивнул. Вероятно, добавляя «дефект дикции» в пасторскую историю болезни.

Воцарилась тишина — или то, что можно было назвать тишиной в морге СШИК. Питер подумал, что морозильники стонут потише прежнего, но, может, он уже приспособился к звуку.

— У доктора Эверетта была семья? — спросил он.

— Не могу сказать, — ответил Остин. — Он никогда о ней не упоминал.

— У него была дочь, — тихо заметила Грейнджер, будто сама себе.

— Я этого не знал, — сказал Остин.

— Они не общались, — сказала Грейнджер.

— Это бывает, — откликнулся Остин.

Питер не мог понять, учитывая, что это собрание нельзя было назвать просто дружеской болтовней, почему кто-нибудь просто не протянет ему досье Эверетта и не назначит дату панихиды.

— Итак, — сказал он, — я полагаю, что должен буду провести похоронную церемонию?

Остин моргнул. Идея оказалась для него неожиданной.

— Мм... Может быть, — ответил он. — Не так скоро, впрочем. Подержим его пока на холоде. Пока не прибудет другой патологоанатом. — Он взглянул на ящики в стене морга, потом на окно. — Мы озабочены проблемой влияния здешней среды на здоровье человека. Причем с самого начала. Мы дышим воздухом, которым никто из людей раньше не дышал, едим пищу, незнакомую нашему пищеварению. До сих пор все доказывало, что никаких проблем нет. Но только время покажет. Много времени. И совсем плохая новость, что вот человек, у которого никогда не было проблем со здоровьем и никаких причин, чтобы умереть, все-таки умер.

Питера знобило. Он не надел достаточно одежды, отвыкнув от нее за эти дни, даже на базе СШИК, — дишдаша, свободный свитер, тренировочные штаны, теннисные туфли, — но этого было мало, чтобы выдержать холод морга. Хотелось распахнуть окно, впустить завитки ароматного воздуха.

— А вы проводили... э-э...

Слово улетучилось из его словаря. Сам того не осознавая, он рассек воздух невидимым скальпелем.

— Аутопсию? — Остин горестно покачал головой. — Мэтт был единственным, кто обладал соответствующей квалификацией в этой области. Именно поэтому мы вынуждены ждать. Я хочу сказать, что могу провести аутопсию, если ничего сложного. Я определил причину смерти Северина, там не было загадок. Но если дело неясное, то лучше дождаться эксперта. Мэтт был нашим экспертом.

С минуту все молчали. Казалось, Остин задумался. Грейнджер рассматривала свои туфли, беспокойно постукивающие друг о друга в воздухе. Флорес, даже не пикнувшая после приветствия, уставилась в окно. Может, онемела от горя.

— Хорошо, — сказал Питер, — могу ли я хоть как-то помочь?

— Так сразу и не придумаешь, — ответил Остин. — На самом деле мы думали, что можно сделать, чтобы помочь вам.

— Помочь мне?

— Не с вашим... э-э... проповедничеством, понятно. — Доктор засмеялся. — В медицинском смысле.

Рука Питера взлетела ко лбу и коснулась шелушащейся кожи.

— Я буду осторожней в следующий раз, обещаю, — сказал он. — Грейнджер дала мне превосходный лосьон для загара.

— От загара, — раздраженно поправила Грейнджер. — Фактор защиты пятьдесят.

— Вообще-то, я имел в виду туземцев, — заметил Остин. — Оазианцев, если хотите. Мы поставляем им основные лекарства со дня нашего появления здесь. И кажется, это единственное, что им от нас нужно. — Он ухмыльнулся, вспомнив миссию Питера. — Ну почти единственное. Но знаете ли, ни один из них не был обследован должным образом. А мы так хотим узнать, что с ними происходит.

— Что происходит? — удивился Питер.

— Что их беспокоит, — сказал Остин. — От чего они умирают.

В голове у Питера возник яркий образ его паствы во всех их цветах, поющей гимны, раскачивающейся плечом к плечу.

— Те, с которыми я общался, кажутся мне вполне здоровыми, — заявил он.

— Вы знаете, какие лекарства они принимают? — настаивал Остин.

Вопрос не понравился Питеру, но он постарался не выдать чувств.

— Я не слышал, чтобы кто-то из них вообще принимал лекарства. Один из Любителей Иисуса — член моей общины — потерял близкого родственника, тот умер недавно. Я его никогда не встречал. У другого был брат или, может, сестра — и постоянно в болях, очевидно. Я полагаю, что лекарства нужны таким людям.

— Да, я тоже так полагаю.

Тон Остина был вполне нейтральный, даже беззаботный. В нем не было и миллиграмма сарказма. Но все равно Питер решил, что его содружество с оазианцами оценивалось ревнивым оком. Взаимное доверие между ним и Любителями Иисуса было абсолютно, оно строилось на фундаменте тысячи решенных проблем, распутывания недоразумений, общего опыта. Но с точки зрения персонала СШИК доверие между ним и обитателями Города Уродов вообще ни к чему не вело. Эксцентричный христианин не мог предъявить результаты своих трудов, достойные уважения рационалиста. Люди, подобные Остину, всегда держат под рукой список вопросов, на которые, по их мнению, надо представить ответы, прежде чем прозвучит слово «прогресс».

Но именно в этом безбожники поднаторели лучше всего, разве не так? Задавая дурные вопросы, ища прогресс совершенно не там.

— Я понимаю ваше любопытство, — сказал Питер, — но дело в том, что оазианцы, которых я вижу каждый день, здоровы. А те, кто болен, в церкви не появляются.

— А вы не... э-э... — Остин слабо покачал рукой, намекая на бродячее проповедничество.

— Я так и планировал, — ответил Питер. — Я хочу сказать, что когда я только прибыл, то предполагал, что пойду по домам, ища способы общения. Но они пришли сами. В последний раз их было уже сто шесть. Это большой приход для одного бессменного пастора, и он растет. И я уделяю им все возможное внимание, всю энергию, и, будь у меня больше времени, я сделал бы еще больше, прежде чем даже подумать о том, чтобы постучать в двери тех, кто не приходит. Да и нет у них дверей...

— Хорошо, — согласился Остин, — но если вы обнаружите больного, который согласился бы прийти сюда и, ну понятно, позволил бы себя обследовать... или больную...

— Или что угодно, — сказала Флорес.

— Я постараюсь, — ответил Питер. — Но дело в том, что я профан в медицине. Сомневаюсь, что я смогу распознать какую-то болезнь... даже в одном из нас, не говоря уже об оазианцах. Проявление и симптомы, точнее говоря.

— Да, конечно, — вздохнул Остин.

Медсестра Флорес заговорила снова, ее обезьянье лицо внезапно озарилось проблеском разума.

— Стало быть, те, с кем вы имеете дело, могут быть больны, но вы того не знаете. Да и каждый из них может быть болен.

— Я так не думаю, — ответил Питер. — Они мне доверяют. И крайне откровенны. Я работаю с ними, вижу, как они двигаются. Они медлительны и осторожны, но это у них в порядке вещей. Я думаю, что заметил бы, если что не так.

Флорес кивнула, неубежденная.

— Моя жена медсестра, — добавил Питер. — Если бы она была со мной!

Остин поднял брови:

— У вас есть жена?

— Да, — сказал Питер. — Беатрис.

Упоминание ее имени прозвучало безнадежно, в попытке придать ей статус, которого она никогда не заслужит у этих чуждых им людей.

— И она... — Остин поколебался, — в курсе дела?

Питер немного подумал, вспоминая разговор с Тушкой: «А есть ли в вашей жизни сейчас особенный человек?» — «Не-а... Не могу сказать, что такой имеется».

— Да.

Остин наклонил голову, заинтригованный:

— Не так часто здесь можно встретить человека, у которого... ну вы понимаете... есть партнер, ждущий его дома. Я хочу сказать, партнер, который...

— В курсе дела.

— Ага.

— Она бы тоже хотела оказаться здесь, — сказал Питер.

Первый раз за долгое время в памяти всплыл яркий полноценный образ Беатрис, сидящей рядом в офисе СШИК, все еще в сестринской форме, на лице гримаса отвращения из-за предложенного ей ужасно крепкого чая. За микросекунду она привела лицо в порядок, делая вид, будто чай просто слишком горячий, и с улыбкой повернулась к экзаменаторам.

— Это бы изменило многое, — продолжал Питер. — И для меня, и для всего проекта. Но СШИК не согласился.

— Ну, видимо, она провалила тест на соответствие, — сказал Остин сочувственно.

— Ей не предлагали никаких тестов. СШИК сначала приглашал на собеседование нас обоих, а потом они откровенно заявили, что их интересую только я.

— Поверьте мне, — сказал Остин, — она провалила ИССТ. Была Элла Рейман на собеседовании? Маленькая худая женщина с короткими седыми волосами?

— Да.

— Вот она и проводит этот тест. И все ее вопросы — часть его. Вашу жену проанализировали там же и забраковали. Поверьте мне. Удивительно, что вы проскочили. Наверно, вы реагировали иначе.

Питер почувствовал, что краснеет. Неожиданно одежда начала его греть.

— Мы с Би всё делаем вместе. Всё. Мы одна команда.

— Мне жаль это слышать, — сказал Остин. — Я хочу сказать, что сожалею, что она не смогла к вам присоединиться.

Он встал. Флорес и Грейнджер встали тоже. Пора было покинуть морг.

После этого идти было некуда, кроме собственной квартиры, а квартира Питера угнетала. По природе своей он не был подвержен депрессиям. Саморазрушению — да, иногда случалось. Но не так чтоб уж совсем мрачно. Что-то в его комнате было неправильно, что-то высасывало энергию и заставляло чувствовать, будто он заточен в клетке. Может, это была клаустрофобия, хотя он никогда ею не страдал, однажды он даже устроился ночевать в мусорном баке с плотно пригнанной крышкой, закрывшейся над ним, и он только порадовался убежищу. Он еще помнил ощущение чуда, когда среди ночи куча мусора, на которой он лежал, начала разогреваться, обволакивая его полузамерзшее тело теплом. Это маловероятное, неожиданное великодушие от нечеловеческой силы было предвкушением того, как он будет чувствовать себя в лоне Господа.

Но квартира на базе СШИК таких ощущений не вызывала. Комната могла быть просторной и чистой, но ему казалась зловещей и безвкусной, даже когда шторы поднимались и солнце заливало мебель и стены ослепительным светом. Как может помещение быть одновременно солнечным и зловещим?

А еще он никак не мог отрегулировать температуру. Он вырубил кондиционер, который буквально заставлял его дрожать, но теперь ему было слишком жарко. Без компенсирующей заботы воздушных потоков находиться в жаре Оазиса было невыносимо. Один Бог знал, что делает, творя этот мир, так же как Он наверняка знал, что делал, когда творил другие миры. Климат — это умная, тонкая система, совершенная и самоуправляемая. Не бороться же с ней? Много раз Питер стоял у окна своей квартиры и прижимался к окну, представляя, как надавит на стекло так сильно, что оно расколется на кусочки и волна мягкого, ароматного воздуха ворвется в дыру.

Оконная шторка позволяла при необходимости симулировать несколько часов ночного времени, что невозможно было в поселении, где солнце сияло более семидесяти часов подряд. Теоретически это означало, что на базе СШИК спится лучше, но нет, хуже! Питер просыпался больным, будто с перепою, и пребывал не в духе еще час или больше. Преодолевая хандру, он принимался за пересказ Писания и составление брошюр для Любителей Иисуса, но обнаруживал, что терпения хватает ненадолго, меньше, чем в поселении. Там он мог преодолевать усталость и поддерживать работоспособность по восемнадцать, девятнадцать, даже двадцать часов, но в комнате на базе СШИК он уже был готов все бросить часов через двенадцать-тринадцать. И заснуть ему было трудно. Он лежал на твердом пружинистом матрасе, уставясь в бесформенный серый потолок, считая щербины, и всякий раз, едва погрузившись в забытье, тут же резко всплывал, сбитый с толку: почему потолок пуст, куда делось прекрасное полотно?

Единственное, что примиряло его с базой, — это возможность читать сообщения Би. Даже если он не отвечал на них так часто, как следовало, он все же хотел их получать. А что до такой его нерадивости, дело было отчасти в том, что в квартире у него начиналась депрессия. Очевидно, что ему бы следовало писать Би с места работы, где все происходило. Как часто он мечтал послать короткое сообщение сразу же после того, как случилось что-то важное в отношениях с оазианцами, когда в мозгу роились мысли. Десятки раз! Может — сотни! И он по-прежнему подозревал, что СШИК специально устроил так, чтобы он мог общаться с женой только здесь. Но зачем? Ведь можно же установить в оазианском поселении генератор или какую-нибудь релейную станцию! Если эти люди сооружают дождевые центрифуги, то, ради всего святого, они могут решить такую скромную задачу, как эта. Он обсудит практические детали с Грейнджер. Она же твердит, что приставлена к нему помогать. Вот пусть и поможет.

Если он сможет общаться с Би в полевых условиях, то получит лучшее от двух миров. В поселении его мысли были яснее, он сам был более расслаблен. Плюс с практической точки зрения можно будет сэкономить время. В его работе были регулярные интервалы, когда он должен был признать, что день закончился (независимо от того, насколько ярко сияло солнце), и сесть на кровать позади кафедры, обдумывая недавние успехи и готовясь ко сну. Иногда он сидел часами, ничего не делая, когда разум отказывался выключаться, но тело уже лишилось сил, а оазианцы разошлись по домам. Это время было бы идеальным для писем к Би. Если бы Луч установили в церкви, рядом с кроватью, он бы писал жене все время, каждый день — то есть каждые двадцать четыре часа! Или чаще. Их общение походило бы на разговор, а не на то... на то, во что оно превращалось.

Дорогой Питер!

Какое облегчение и наслаждение получить твое письмо. Я так сильно по тебе скучаю. Даже больше, потому что я только сейчас понимаю, как НЕОБХОДИМО это общение - общение с единственным человеком в твоей жизни, которого любишь и которому веришь. О, конечно, мы обсуждаем всякое с коллегами на работе, и помогаем людям, и говорим с посторонними и продавцами и с «друзьями», с которыми знакомы вечность, но особой близости не ощущаем. Все это прекрасно, но иногда я чувствую, что половина моей души потеряна.

Пожалуйста, не мучься тем, что ты ДОЛЖЕН писать, просто ПИШИ. Не держи все при себе! Когда каждый раз ты решаешь не упоминать какой-то инцидент, он остается невидимым и держит меня во мраке. Каждая деталь, которую ты не упустил, дает драгоценное представление о тебе.

Все это звучит захватывающе и волнующе. И загадочно. Так ли оазианцы добросердечны, как ты предполагаешь? Никаких темных сторон? Я могу представить, что они склонны произвести на тебя хорошее впечатление, но кто знает, что всплывет, когда они расслабятся и «все вылезет наружу». Я уверена, что ты найдешь их более индивидуальными и эксцентричными, чем они кажутся. Как всякое создание. Даже кошки от одной матери выглядят совершенно одинаково, но способны на разные причуды, когда ближе знакомишься с ними.

Кстати, о кошках... Джошуа становится ОЧЕНЬ психованным. Период, когда окно в ванной разбилось и двери хлопали на ветру, не пошел ему на пользу. Он вздрагивает при каждом постороннем звуке и начал спать под кроватью. Я слышу, как он похрапывает, шуршит там между шлепанцами и салфетками, сломанным будильником и всем, что там валяется.

Я пыталась вытащить его, но он заползает назад. Он вздрагивает, когда ест, оглядываясь с каждым глотком. Я посадила его на колени и пишу тебе, и мне срочно надо пописать, но боюсь спустить его, потому что тогда он исчезнет на всю ночь. Вчера в кухне я присела почитать непонятное письмо из газовой компании, и Джошуа запрыгнул мне на колени. Я не двигалась целую вечность, ничего не делая, и ноги мои заледенели. Потом мимо проехала «скорая помощь» с завывающими сиренами, и он спрыгнул. Может, отвести его к кошачьему психиатру? Сейчас он мурлычет, вот бы тебе его услышать. Я хотела бы, чтобы ОН услышал ТЕБЯ и понял, что ты не исчез навсегда.

Еще о твоем письме... Я постараюсь не упоминать об ужасном, происходящем в мире сейчас. Я понимаю, что ты там думаешь совсем о другом и, должно быть, тяжело вобрать все детали и сложности, случившиеся здесь. Если ты понимаешь, что и мне, в нашем мире, нелегко переварить все это. Равно непреодолимо и захватывающе. И пугающе.

Но сегодня добрый день. Рука почти не болит и заживает. Надеюсь, что вернусь на работу на следующей неделе. Дом почти высох, и ванная обрела прежний вид. И пришло письмо от страховой компании, которая, если я верно перевожу темный язык, покроет ущерб. Признаться, это большой сюрприз - слава Господу! Таблоиды проводят акцию «Назвать и устыдить» для страховых компаний, которые изменили своему слову, - со множеством иллюстрированных историй о порядочных тучных рабочих, плативших немалые взносы всю жизнь, а теперь их домики пострадали от вандализма или чего еще. «ЭПИДЕМИЯ ПРЕДАТЕЛЬСТВ!» - кричит заголовок в «Дейли экспресс». Они, наверное, впервые использовали слова с таким большим количеством слогов? Куда катится мир! (Извини, я обещала не сильно жать на эту тему или нет?)

Как ты знаешь, я обычно не читаю таблоидов, но «Дейли экспресс» посулил каждому читателю бесплатный шоколадный батончик «Баун-ти», а я так давно не лакомилась шоколадом. Шоколад (или его отсутствие) теперь занимает огромное место в моей жизни, и я стала уже экспертом в искусстве, где им можно наширяться. Батончики с печеньем внутри, такие как «Твикс» или «Кит-Кэт», относительно легко достать, полно поддельных «Сникерсов» с арабской вязью по всей этикетке. Но в «Баунти» есть нечто особенное внутри, то, что дает камфорное послевкусие, сразу попадающее в носовые пазухи, - и ничто его не заменит. По крайней мере, для беременной. Но оказалось, что предложение «каждому читателю» - обычное надувательство. Там был талон, который надо было отоварить в определенном магазине, которого у нас нет и в помине.

Но помимо батончиков «Баунти», ситуацией с едой я сегодня вполне довольна. Только что я предалась чревоугодию с яичницей с грибами и беконом.

Яйца и бекон куплены с лотка на улице - на парковке возле почившего «Теско» разбили импровизированный базарчик. На яйцах нет штампа или даты, вообще ничего, они разного калибра, с налипшими перьями и куриным пометом. Они вкусны и свежи, и я сомневаюсь, что этим фермерам разрешили продавать их непосредственно публике. А бекон просто завернут в бумагу и нарезан грубыми ломтями - рукой самого фермера, ножом! И снова в обход правил. Базар процветает, хотя нигде не рекламируется. Фермеры расставляют складные столики, достают продукты из багажников, и мало что остается нераспроданным. Удачи им, скажу я. Может, крушение больших корпораций не так уж катастрофично, как все говорят. Может, простые люди будут обмениваться и продавать продукты, как СЛЕДОВАЛО делать всегда. Я раньше думала, что сумасшествие покупать бекон, привезенный аж из самой Дании.

Полагаю, что не должна была есть ветчину в любом случае. Билли прочел мне лекцию о мясоедении, когда мы направлялись на кошачью выставку. Он вегетарианец. Как и Рейчел, но она грешит иногда мясным. «Грешит» - это слово, которое использовал Билли. Он часто ссорится с сестрой, может, потому он вечно в депрессии. Шейла говорит, что он живет на печеных бобах, тостах и бананах, потому что не склонен к овощам. Очень английский вегетарианец в таком случае! Но он прав, говоря о страданиях животных, выращенных на фермах.

Все это так сложно, да? Животные страдают, но Иисус ел мясо и якшался с рыбаками. Недавно мне ужасно захотелось рыбы - мне необходим витамин D, - и я не мучусь совестью, когда кидаю кучу сардинок на тост, даже видя, как взирают на меня их маленькие глазки. Они кормят нашего ребенка, вот как я оправдываю мой грех.

Ты мало рассказал о персонале СШИК. Ты им тоже проповедуешь или сосредоточен только на оазианцах? Помни, что упрямые и безразличные так же любимы, как и те, кто уже отдал сердце Христу. Я могу представить, что у служащих СШИК есть серьезные проблемы, они ведь работают так далеко от дома, причем в очень напряженных условиях. Много ли у вас там пьют? Злоупотребляют веществами? Играют в азартные игры? А как насчет сексуальных домогательств? Мне кажется, все это должно быть.

Я позвонила Ребекке насчет возвращения на работу, и она упомянула, что в основном занята в отделении скорой помощи. А там резко увеличилось количество травм, связанных со злоупотреблением алкоголем. Извини, это, наверно, входит в список беспорядков, свалившихся на наш мир, а я обещала не упоминать о них. Вряд ли это связано с падением корпораций или землетрясениями. Но очень бросается в глаза, когда выходишь погулять утром на улицы нашего города. Определенно, раньше не было блевотины на КАЖДОМ углу. Как жаль, что это видят старики и детишки. Я уже подумывала схватить ведро и швабру и самостоятельно отмыть всю округу. Вчера я даже наполнила ведро мыльной водой, но когда попыталась поднять его, то поняла, что это плохая идея. Так что я отмыла от блевотины только наш порог при входе. Каждый человек должен вынести свою ношу, прежде чем браться за ношу других, как говорят христиане, или что-то в этом роде. Ты, наверно, знаешь этот стих дословно.

Питер сидел у Луча и хрустел пальцами. Он снова включил кондиционер, и комната охладилась. Одетый в дишдашу, носки и пуловер, Питер чувствовал себя комфортно и чуть непривычно. Он уже помолился. Бог подтвердил, что нет более важного или срочного сейчас, чем общение с женой. Его миссия проходит удачно и пойдет еще лучше, если он посвятит ей каждую минуту, но Бог не ждет от него сверхчеловеческой преданности. В другом месте, далеком отсюда, Бог соединил мужчину и женщину, и мужчина позволил себе пренебречь своей женой. Пришло время искупления.

Дорогая Би, — написал он .

Я писал немного и всегда запаздывая. Прости меня. Я очень тебя люблю. Как плохо, что ты не со мной! Сегодня я узнал, что Элла Рейн-ман, сидевшая на собеседовании в СШИК, - та костлявая дама, похожая на мангуста, на самом деле психолог, и что она испытывала тебя, и что ты провалила тест и потому не попала сюда. Эта новость расстроила меня чрезвычайно. Я оскорбился за тебя. Кто она такая, чтобы судить о твоей пригодности для такой миссии, как эта, да еще по нескольким обрывкам разговора? Она и видела-то тебя всего пару раз, и ты пришла прямо с работы с головой, забитой мыслями о больных. У тебя не было времени расслабиться. Я все еще вижу эту Рейн-ман - ее нелепую маковку, торчащую из кашемирового воротника свитера. Оценивающую тебя.

У нас заходит солнце. Наконец. Это прелестное время суток, и длится оно много часов.

Я постараюсь получше обрисовывать тебе происходящее. Просто поразительно, до какой степени я не умею давать описания. Мы столкнулись с потерей, нам доселе неизвестной, - с невозможностью проводить каждый день жизни вместе. Что заставляет меня прочесть Послания в ином свете. Павел, Иаков, Петр и Иоанн не очень много говорят о своем окружении, так ведь? Ученым приходится копать между строк, чтобы получить хоть малейшее представление, где святые могли жить в те времена. Если бы Павел оставил хоть несколько слов, описывая свою тюрьму...

Если уж говорить о тюрьме, то моя квартира доводит меня

Он помедлил и стер незаконченное предложение. Жаловаться Би на плохие условия было бы дурным вкусом, она же сама только что страдала от неудобств и тревог.

Если уж говорить о Павле, — попытался он снова , — стих, на который ты ссылаешься, звучит чуть иначе, и я не согласен, что «каждый сперва понесет свое бремя» - буквально то, что на самом деле сказано в стихе пятом главы шестой Послания к галатам. Это головоломная глава, и фокус там меняется от стиха к стиху, но в целом я полагаю, что Павел говорит о разительном равновесии между увещеваниями не грешить и напоминанием себе же, что и сами мы грешники. Это не самое кристально чистое, что он когда-либо написал (и написано-то было от руки, к тому же не продиктовано, как другие Послания), я должен признать, что если попробую перефразировать это место для оазианцев, то закопаюсь с головой. К счастью, там множество других высказываний, смысл которых более прозрачен и, я уверен, будет живым и понятным моим новым друзьям во Христе.

Снова он помедлил. Картинки. Би необходимы картинки. Где же они, картинки эти?

Я сижу у Луча в дишдаше, оливково-зеленом свитере и в черных носках. И выгляжу как полный болван, наверно. Волосы все время растут. Я подумывал обрезать их какими-нибудь ножницами или даже наладить отношения с парикмахером СШИК, но пришел к решению дождаться встречи с тобой. Ты стрижешь меня лучше всех. Плюс это что-то вроде символа того, что мы делаем друг для друга. Я не хочу лишиться этих маленьких ритуалов.

Он подумал еще немного.

Я счастлив, что рука у тебя заживает. Тебе она нужна не только для работы! Я хотел бы почувствовать ее на своей пояснице. Рука твоя теплая и всегда сухая. Я говорю это не в негативном смысле. Только то, что она никогда не холодна, а всегда нежна и суха, как кожа тончайшей выделки. Словно невероятно дорогая перчатка без единого шва. Ну вот, это звучит ужасно. У меня нет будущего в качестве метафизического поэта, поющего любовь, не так ли? Мне жаль Джошуа. Бедняга, что же он чувствует? Все, на что мы можем надеяться, - это на то, что кошка - существо привычки, а привычки иногда меняются. Помнишь, у Джошуа была эта фаза, когда он атаковал и жевал твои форменные тапочки, а потом переключился на что-то другое? И помнишь, когда у нас был бедный дряхлый Тит, мы подумывали отдать его обратно в приют для животных, потому что он взял за моду постоянно завывать всю ночь, доводя нас до полного изнеможения? И в один прекрасный день он перестал выть. Так что давай не отчаиваться насчет Джошуа. Разбитое окно и ветер явно напугали его, но теперь в доме снова тепло и тихо. И я не думаю, что ты должна сидеть в состоянии нервного оцепенения, когда он лежит на коленях, и бояться, что он спрыгнет, если ты пошевелишься. Просто наслаждайся его присутствием. А если тебе надо пойти в туалет или принести что-нибудь из другой комнаты, просто скажи ему ласково, что тебе необходимо встать, и опусти его быстро, но плавно на пол. Погладь по голове раз или два и уходи. Учи его понимать, что перерыв временный и это не конец света.

Моя роль настоятеля на базе СШИК крайне ограниченна. Я провел похороны, как ты знаешь, а потом у меня были добрые беседы с теми, кто захотел задержаться, особенно с женщиной по имени Манили, сказавшей, что она почувствовала присутствие Господа и склонна сохранить это чувство.

Но я ее больше не видел с тех пор, если не считать встречи в коридоре, когда я шел из кафетерия и она сказала «Привет» ничем не обязывающим тоном: мол, рада вас видеть, но не останавливайте меня, я занята. Здесь все заняты. Не так чтоб ужасно, просто делают свою работу. Они не настолько сдержанны, как оазианцы, но определенно нервничают меньше, чем ты можешь ожидать.

Фактически должен сказать, что персонал СШИК пребывает в удивительно уравновешенном и доброжелательном, толерантном состоянии духа. Они почти не ругаются, если вообще ругаются. Немного подтрунивания и незначительной грызни иногда, как можно было бы ожидать, когда куча совершенно разных людей стараются ужиться. Насколько понимаю, а понял я только сейчас, говоря с тобой, тут нет никакой полиции. И странно то, что это не кажется странным. Всю мою жизнь, когда я был на улице, или работал, или в школе, я всегда моментально чувствовал, как СИЛЬНО люди обижают друг друга. Каждый всегда находится на пределе терпения, на грани потери хладнокровия. Ты чувствуешь потенциал для жестокости. Так что концепция полиции кажется логичной и необходимой. Но в контексте места, где все взрослые и заняты своими задачами, откуда взяться куче парней, болтающихся вокруг без дела? Это же абсурд.

Конечно, часть заслуг надо отдать сухому закону. Теоретически алкоголь здесь доступен, но стоит нереальные деньги, приличный кусок недельной зарплаты работника СШИК, да никто его и не покупает. Они от случая к случаю шутят по поводу намерения купить выпивку, они подтрунивают друг над другом, что могли бы напиться, как шутят о сношениях с женщинами или мужчинами, которых нет и в помине. Но когда доходит до дела, то оказывается, что алкоголь никому не нужен. Кое-кто намекал и на наркотики тоже. Но я понял, что это всего лишь треп или, может, отсылка к прошлому. Я унюхаю наркотики за милю (фигурально выражаясь) и могу поспорить - их тут нет. Не то чтобы персонал СШИК обуян культуризмом или все повелись на здоровье - тут довольно пестрый мешок человеческих образчиков, кое-кто на грани ожирения, кое-кто довольно приземист. И немало тех, кто раньше имел привычку истязать себя. Но для всех это уже пройденный этап (как с Джошуа будет скоро, дай Бог!).

Что еще ты говорила? О да, азартные игры. Этому тоже никаких свидетельств. Я спрашивал многих, как они проводят досуг. «Мы работаем», - отвечали все. И когда я уточнял: «Что вы делаете, когда не работаете?» - они называли спокойные безвредные занятия: они читают книги по специальности, листают старые журналы, идут в спортзал, плавают, играют в карты (не на деньги), стирают, вяжут забавные накидки на подушки, прохлаждаются в кафетерии и болтают о работе с коллегами. Я как-то стал свидетелем одной из поразительнейших дискуссий. Иссиня-черный нигериец и бледный швед-блондин сидели плечом к плечу, пили кофе и битый час, не умолкая, обсуждали какую-то термодинамику на языке, из которого я понимал только три слова из десяти. (В основном «и», «если» и «итак»!) В конце разговора швед сказал: «Выходит, моя идея приказала долго жить, да?» - а собеседник пожал плечами и наградил его широкой ухмылкой. Так мы и развлекаемся по вторникам! (Я назвал вторник в качестве фигуры речи, конечно. Совершенно не помню уже, какой это был день.)

О, а вот другой пример досуга. Несколько человек поют в хоре -«песенном клубе», как они его называют. Простые, популярные старые песни. (Без Фрэнка Синатры, уверяла меня одна дама, уговаривая присоединиться, и ничего унылого или трудного.) Я не нашел никаких свидетельств, что кто-то пишет, рисует или лепит. Они средние, непримечательные люди, далекие от искусства. Ладно, когда я говорю «средние», это не значит, что средние по интеллекту, потому что все они, очевидно, крайне образованны и умны. Я хочу сказать, что их интересуют только практические проблемы.

Что касается сексуальных домогательств

В дверь постучали, Он сохранил то, что написал, и пошел встречать визитера. Это была Грейнджер. Глаза ее покраснели и опухли от слез, а он в своем балахоне, свитере и носках выглядел недостаточно комично, чтобы заставить ее улыбнуться. У нее был вид человека, который отчаянно нуждается в том, чтобы его обняли.

— Мне надо поговорить с вами, — сказала она.

 

19

Сдохнуть, но выучить

На кровати у Питера лежал ворох каких-то вещей — чего именно, Грейнджер не удалось определить. Во всяком случае, ей стоило большого труда представить, что это барахло здесь делает.

— Давайте-ка, я вам подскажу, — улыбнулся Питер. — Это клубки шерсти.

Она ничего не ответила, даже не промычала свое обычное «угу», просто застыла, уставившись на кровать. В комнате у Питера было только три места, куда можно было усадить гостью, — два стула и кровать. Один стул стоял у Луча, на экране которого висело личное письмо Питера к жене, другой оккупировала большая кипа бумаг, а кровать была усыпана клубочками разноцветной пряжи. Фиолетовый, желтый, светло-голубой, алый, серый, ярко-зеленый и много других. Из каждого клубка торчала швейная игла, за которой тянулся пушистый хвост нитки.

— Я сшиваю брошюры, — объяснил Питер и направился к стопке бумаги.

Он взял один из уже готовых буклетов и развернул у себя на груди, демонстрируя скрепляющую его шерстяную нить.

Она недоуменно заморгала.

— Мы могли бы выдать вам степлер, — сказала она.

— Я пробовал степлером, но оказалось, что оазианцы очень беспокоятся, как бы не уколоться скрепками. По их выражению, «иголка-иголка от пальца спрятана».

— А клей?

— Клей расползается от влажности.

Она продолжала неотрывно смотреть. Он догадывался, что она раздумывает, для чего нужно столько цветов.

— Таким образом у каждого Любителя Иисуса будет личный экземпляр Библии, — пояснил он. — Разноцветные нити делают каждый буклет уникальным. Ну и еще моя... хаотическая техника шитья.

Грейнджер запустила пятерню себе в волосы, словно говоря: «Ну и ну, вот так заморочки!»

Питер бросил буклет на ворох клубков, поспешно очистил стул от стопки отпечатанных на принтере брошюр и предложил Грейнджер сесть. Она села. Положив локти на колени и сплетя пальцы, она уставилась в пол. Тридцать секунд они молчали, что в данных обстоятельствах показалось очень долгой паузой. В конце концов она заговорила — тусклым, невыразительным тоном, будто размышляя вслух:

— Мне жаль, что Остин показал вам покойника. Я не знала, что он задумал.

— Я и раньше видел мертвых, — мягко сказал он.

— Это ужасно: лежит человек, живая душа — а души-то и нет.

— Душа есть всегда, — заметил Питер, — но вы правы, это печально.

Грейнджер подняла руку ко рту и с внезапной яростью, по-кошачьи впилась зубами в заусеницу на мизинце. И так же внезапно отпустила.

— А где вы взяли пряжу?

— Один служащий СШИК дал.

— Спрингер?

— Точно.

— Голубенький парнишка.

— Но здесь же с этим нет проблем, правда?

Грейнджер наклонила голову ниже:

— Здесь вообще ни с чем нет проблем, разве вы не заметили?

Он дал ей еще полминуты, но было похоже, что узоры ковра загипнотизировали ее. Грудь ее поднималась и опускалась. На ней был хлопковый топ с рукавами недостаточно длинными, чтобы прикрыть шрамы над кистями. При каждом вдохе груди ее натягивали тонкую ткань.

— Вы плакали, — сказал он.

— Нет.

— Вы плакали.

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза:

— О’кей.

— Что причиняет вам боль?

Она через силу усмехнулась:

— Это вы мне скажите, доктор.

Он опустился на колени у ее ног, устроился поудобнее.

— Грейнджер, я плохой игрок в кошки-мышки. Вы пришли сюда, чтобы поговорить. Я готов. Ваша душа тоскует. Расскажите мне почему.

— Я полагаю, это... так называемые семейные проблемы.

Она поиграла кончиками пальцев, будто пепел стряхнула с сигареты. Питер догадался, что когда-то она была курильщицей, ища успокоения в сигаретном дыму, а еще до него дошло, что, как ни странно, никто другой из персонала СШИК не демонстрировал подобной манеры, несмотря на высокую вероятность того, что некоторые в прошлом были злостными курильщиками.

— Мне все время твердят, что ни у кого здесь нет семьи, которая стоила бы доброго слова. Тушка называет вас La Legion Etrangere. Но я не забыл. Я каждый день молюсь за Чарли Грейнджера. Как-то там он поживает?

Грейнджер фыркнула, но из-за недавних слез у нее потекло из носу, прямо на губу. Рыкнув от негодования, она вытерла лицо рукавом.

— А Бог вам не говорит?

— О чем?

— О том, что с теми, за кого вы молитесь, все о’кей?

— Бог не... мой наемный работник, — сказал Питер. — Он не обязан присылать мне доклады о состоянии дел. И еще Он отлично осведомлен о том, что я, собственно, даже не знаю вашего папу. Будем откровенны: Чарли Грейнджер для меня — только имя, пока вы не рассказали мне большего.

— Уж не хотите ли вы сказать, что Богу нужно больше данных для того, чтобы Он...

— Нет, я только говорю: Богу не нужно, чтобы я сообщал Ему, кто такой Чарли Грейнджер. Бог знает и понимает вашего отца до мельчайшей... до мельчайших молекул в кончиках его ресниц. Цель моей молитвы не привлечь Его внимание к вашему папе. Я молюсь, чтобы выразить... — Питер замешкался, подыскивая верное слово, хотя в прошлом у него уже не раз бывали разговоры с людьми, более-менее похожие на этот. Но всякий случай казался уникальным. — Чтобы сообщить Богу о своей любви к другому человеку. Для меня это возможность торжественно озвучить мое беспокойство за дорогих мне людей.

— Но вы сами только что сказали, что мой папа для вас — имя, не более.

— Я имел в виду вас. Вы мне дороги.

Грейнджер сидела сжав зубы, будто каменная, и смотрела немигающим взглядом. Слезы набухли, замерцали и выкатились из глаз. Казалось, еще секунда — и она разревется не на шутку, но потом она взяла себя в руки и мгновенно разозлилась. Питер понял, что вспышки раздражения были для нее защитным механизмом, колючесть оберегала ее мягкое подбрюшье, словно иглы дикобраза.

— Если молитва — это всего лишь способ озвучить беспокойство, то какой в ней смысл? Это как политики выражают беспокойство по поводу войн, попирания прав человека и прочих бесчинств, не собираясь никак им противостоять. Пустопорожняя болтовня, не способная ничего изменить ни на йоту.

Питер затряс головой. Казалось, годы прошли с тех пор, когда он последний раз сталкивался с этим. В его пасторской работе дома такое случалось чуть ли не ежедневно.

— Я понимаю, что вы чувствуете, — сказал он. — Но Бог — не политик. И не полицейский. Он создатель Вселенной. Невообразимо могучая сила, в миллиарды раз мощнее, чем Солнечная система. И разумеется, когда что-то в нашей жизни идет наперекосяк, вполне естественны и гнев, и желание возложить на кого-нибудь ответственность за случившееся. Но винить Бога... Это все равно что винить законы физики в том, что они допустили страдание, или обвинять закон всемирного тяготения в том, что разразилась война.

— Я ни разу не использовала слово «вина», — сказала Грейнджер. — А вы передергиваете. Я не встану на колени и не буду молиться законам физики — законы физики меня не услышат. А Бог, по идее, должен быть в курсе дела.

— Он ответит.

— Жаль только, — сказала Грейнджер, — что этот ваш великолепный, ваш поразительный Бог ни черта не может сделать, — выдохнула она, еле сдерживая боль, и разрыдалась в голос.

Все еще стоя на коленях, Питер подался вперед и обнял ее содрогающуюся спину. Объятие было неуклюжее, обоим было неудобно, но она наклонилась и уткнулась головой ему в плечо. Ее волосы щекотали ему щеку, а в нем росло смятение от этой интимной нежности и незнакомого запаха. Тоска по жене нахлынула с новой силой.

— Я не сказал, что Ему все равно, — пробормотал он. — Он беспокоится о каждом из нас, и сильно. Так сильно, что даже воплотился в человека и стал одним из нас. Представляете? Создатель всего, творец галактик был рожден, как человеческое дитя, в простой семье в маленьком селении на Ближнем Востоке.

Все еще всхлипывая, она рассмеялась ему в плечо и, возможно, вымазала соплями его свитер.

— На самом деле вы в это не верите.

— Честное слово, верю!

Она снова засмеялась:

— Да вы настоящий псих!

— Не более, чем каждый человек здесь, я уверен.

Еще минуту они сидели неподвижно и молчали. Дав гневу волю, Грейнджер расслабилась. Обнимая ее, Питер чувствовал покой, исходящий от ее теплого тела, умиротворенность большую, чем он ожидал испытать, потянувшись к ней. С тех пор как Би-Джи и Северин вытаскивали его из капсулы на корабле, ни с кем его плоть не соприкасалась близко, если не считать рукопожатий. Оазианцы были тактильно сдержанны даже друг с другом. Они время от времени могли погладить кого-то по плечу рукой, затянутой в перчатку, но и только, а губ, чтобы целоваться, у них не было. И очень давно — слишком давно, пожалуй, — Питеру не случалось вот так контактировать с близким существом. Впрочем, в такой непривычной позе у него заныла спина — напряглись те мышцы, которые он редко использовал. Если не разомкнуть объятий, то он вскоре рисковал потерять равновесие. Та рука, которая дружески поддерживала ее за талию, могла внезапно принять на себя всю тяжесть его тела.

— Расскажите мне о своем папе, — попросил он.

Она выпрямилась на стуле и села поглубже, позволив ему отодвинуться без излишней нарочитости, как он и надеялся. Мельком взглянув на нее, Питер отметил, что она подурнела от плача — лицо пошло пятнами, оплыло и, как ему показалось, утратило женственность. Из вежливости он отвел взгляд, пока она вытирала глаза рукавом, поправляла прическу и вообще пыталась как-то привести себя в порядок.

— Я не очень много знаю о нем, — сказала она. — Я не видела папу с тех пор, как умерла мама. Это случилось двадцать пять лет назад. Мне тогда было пятнадцать.

Питер произвел нехитрые вычисления. Это было не самое подходящее время для комплиментов, но Грейнджер выглядела гораздо моложе сорока. Даже после бурных рыданий.

— Но вам известно, что он болен? — подсказал Питер. — Вы говорили, что он скоро умрет.

— Мне так показалось. Он теперь совсем старый. Наверное, мне не стоит тревожиться, он пожил на этом свете. — Она снова сбросила пепел с воображаемой сигареты. — Но он мой папа.

— Если вы так давно не поддерживаете отношения, может быть, его уже нет в живых? Или, наоборот, он живет себе где-то на пенсии, наслаждаясь бодрой и счастливой старостью?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Она пронзила его недоверчивым взглядом, но потом смягчилась, словно желая дать ему еще один шанс.

— У вас бывали когда-нибудь интуитивные предчувствия?

— Предчувствия?

— Когда вы чувствуете, что нечто происходит в тот самый миг, когда вы об этом думаете, технически вы просто не можете знать об этом наверняка и все-таки знаете. А потом, чуть позже, вдруг оказывается, что вы были совершенно правы, кто-то рассказывает вам, может какой-нибудь свидетель, что событие, о котором вы думали, на самом деле произошло именно тогда, когда вы о нем думали, и именно так, как вы это себе представляли. Будто луч озарения ударил вам прямо в мозг.

Он выдержал ее взгляд, сопротивляясь рефлекторному желанию кивнуть. Казалось, нет иного приемлемого ответа на ее вопрос, кроме как согласиться и пуститься в россказни о проявлениях сверхъестественной интуиции, подтвердившейся впоследствии. Но на самом деле он никогда особенно не интересовался психическими феноменами, и они с Би часто замечали, что люди, наиболее глубоко погруженные в изучение потустороннего, были часто не в состоянии понять очевидные причины того, почему их собственная жизнь — сплошной хаос. О Грейнджер, конечно, такого не скажешь. Он как раз собирался сказать что-нибудь дипломатичное о том, что вера в какой-то мере сродни интуиции, которая не зависит от редких стечений обстоятельств, как Грейнджер выдала вдруг:

— Во всяком случае, у меня было видение о моем отце. Мне представилось, как его везут на каталке по больничному коридору, везут очень быстро сквозь толпу медиков, которые расступались, давая ему дорогу, будто им кричали: «Посторонись!» Я видела это так ясно, словно бежала за ним. Он был в сознании, но не в себе, и рукой, в которой стоял внутривенный катетер, теребил карман брюк, ища кошелек. «Я заплачу, я заплачу!» — кричал он. Он знал, что дела его дрянь, и ужасно боялся, что ему откажут в помощи. Его лицо... лицо было совсем не таким, каким я его помнила, оно было неузнаваемо, он выглядел как старый бомж, которого только что подобрали на улице. Но я знала, что это мой папа.

— А были ли у вас еще какие-то... прозрения о нем после этого?

Она закрыла глаза, устав не то от воспоминаний своего ясновидения, не то от близости к Питеру.

— Я думаю, он там застрял, — сказала она, впрочем без особой уверенности.

— Ну что ж, — сказал Питер. — Я молюсь за него.

— Даже несмотря на то, что это совершенно не важно творцу галактик, а?

— Грейнджер... — начал он, но сухое, формальное обращение по фамилии вдруг покоробило его. — Можно я буду называть вас Алекс? Или Александра, если это ваше полное имя?

Она оцепенела, как будто он сунул ей руку между ног.

— Откуда вы?..

— Вы писали моей жене. Помните?

Минуту она размышляла.

— Пусть будет Грейнджер, — сказала она, и тон ее не был холоден. А потом, видя, что он озадачен, пояснила: — Фамилии здесь работают намного лучше. Наверное, это напоминает нам, что мы на работе и что работы у нас немало.

Он почувствовал, что встреча закончена. Для чего бы Грейнджер ни приходила, она либо получила, что хотела, либо нет. Жаль только, он так и не сумел полнее объяснить ей, как действует молитва. И что она не имеет ничего общего с просьбами о чем-то, которые принимаются или отвергаются. Что молитва — это чья-то энергия, ничтожная сама по себе, которая прибавляется к гораздо более мощной энергии Божьей любви. На самом деле это подтверждение того, что ты — часть Господа, частица Его духа, временно помещенная внутри тела. Чудо, в принципе подобное тому, которое придало человеческое воплощение Иисусу.

— Речь трудолюбивого человека, — заметил он. — Но вот скажите мне, Грейнджер, в чем вы видите мою работу здесь?

Он все еще думал, что разговор можно вернуть в струю веры.

— В том, чтобы оазианцы были счастливы, — сказала она, — и продолжали помогать нам обустраиваться здесь. Или хотя бы не мешали.

— И все?

Она пожала плечами:

— Чтобы порадовать Спрингера, проявив интерес к его недюжинной коллекции вязаных накидок на подушки.

— Эй, он очень милый паренек, — запротестовал Питер, — такой дружелюбный.

Грейнджер встала, чтобы уйти:

— Конечно милый. Милый-премилый. Все мы милые-премилые милашки. Котики-воркотики, как сказал Тушка. — Она сделала многозначительную паузу, а потом произнесла ясным, безмятежно-пренебрежительным голосом, окатившим холодом его душу: — Гребаные котики. С отчиканными яйцами.

Через несколько минут, оставшись в одиночестве и чувствуя себя не в своей тарелке, Питер закончил письмо Би.

А что до сексуальных домогательств, то тут, судя по всему, ничего подобного нет вовсе.

Какое-то время он сидел, уставившись в экран, и думал, что писать дальше. Он сочувствовал Грейнджер, безусловно, и хотел бы ей помочь, но ему пришлось признать, что борьба с ее растревоженным духом опустошила его. Странно, потому что в его пасторской практике дома он ежедневно имел дело с беспокойными душами и это общение никогда его не утомляло, — разумеется, его всегда питала энергией мысль о том, что этот разговор с закованной в броню озлобленной душой может привести к прорыву. Это могло произойти в любое время. Нельзя точно предсказать тот момент, когда человек наконец прозре-ет и увидит, что, отвергая Творца своего, он борется против самой Любви. Годами слепцы продирались по жизни на ощупь в громоздких доспехах, которые, как они полагали, должны защитить их, и в один прекрасный день эти люди вдруг понимали, до чего тесны, тяжелы и бесполезны их латы, и, сбросив их, впускали Иисуса в свое сердце. Ради таких минут стоило потрудиться.

Я только что провел некоторое время с Грейнджер, — написал он, решив поделиться с Би еще свежими впечатлениями , — кстати, вопреки твоим предположениям, это не мужчина, а женщина. Впрочем, она не позволяет называть ее по имени. И никто здесь никого не зовет по имени. Даже те, кто очень дружны, предпочитают обращение по фамилии.

В любом случае Грейнджер - чуть ли не самый ранимый человек из всех, с кем я познакомился на базе СШИК. То она в прекрасном настроении, то, словно ты вдруг не ту кнопку нажал, настроение ее меняется в мгновение ока. Она не то чтобы вздорная, просто раздражительная или замкнутая. Но сегодня она приоткрылась мне немного больше, чем до этого случая. Она таит какую-то глубокую, неизбывную боль, и, чтобы дойти до сути этой боли, потребуется немало времени, в этом нет сомнений. И как, интересно, ее отобрали в эту команду? Должно быть, во время собеседований она показалась более уравновешенной и беззаботной, чем сейчас. А может, она и БЫЛА более уравновешенной в то время. Бывают времена в нашей жизни, когда мы чувствуем себя неуязвимыми, несмотря на все невзгоды, а порой вроде все идет хорошо, но мы ощущаем собственную хрупкость и трепетность, едва открыв глаза поутру. Никто, даже самый непоколебимый христианин, не обладает иммунитетом против таинства равновесия. Однако горести Грейнджер, похоже, проистекают из одного главного источника - ее сложных взаимоотношений с отцом, которого она не видела уже двадцать пять лет. Уверен, что ты поняла бы ее, как никто! По правде сказать, я считаю, что ты идеально подошла бы ей в собеседницы на эту трудную тему, если бы ты была здесь.

Кстати говоря, я обнаружил истинную причину, почему ты НЕ здесь. Несколько часов назад я познакомился с

В паузе, пока он отыскивал в закутках своего мозга фамилию доктора Остина, Питер вспомнил, что уже написал об этом в начале сообщения, до того как Грейнджер прервала его. Он удалил лишнее, с каждой секундой чувствуя, как наваливается усталость.

Придется мне попрощаться с тобой и отослать письмо. Оно провисело незаконченным все время, пока здесь была Грейнджер, и мне очень стыдно, что я так долго заставил тебя ждать ответа. Ты права, когда ругаешь меня за перфекционизм. Я исправлюсь, сегодня же начну! (шучу) Больше не стану тянуть с ответами. Посылаю тебе это письмо и тут же сажусь писать следующее.

Питер.

Люблю,

Верный своему слову, он отправил сообщение и открыл другое письмо Би, чтобы освежить в памяти его содержание. На этот раз он оставил идею о том, что должен скрупулезно отвечать на каждый пункт ее письма. Ей это было не нужно. В чем она на самом деле нуждалась, так это в простом подтверждении, что он прочел ее послание и сообщил ей что-то в ответ. Глаза наткнулись на ту часть письма, в которой она описывает почти зажившую рану на руке: «...бледно-розовая и чуточку отекшая под повязкой, но выглядит хорошо!» — и он немедленно принялся за ответ.

Дорогая Би!

Как я рад, что рука у тебя так хорошо заживает. Я был в ужасе, узнав, что ты поранилась, и теперь испытываю большое облегчение. Пожалуйста, не спеши с выходом на работу. Чтобы заботиться о других, тебе надо самой полностью выздороветь. Тем более что в больнице, сама знаешь, полно заразы, я имею в виду не только...

Минуту-другую он размышлял, вспоминая другое забытое имя, но оно исчезло безвозвратно, несмотря на то что они с Би упоминали эту особу каждый день в течение, наверное, двух последних лет.

...твою параноидальную коллегу с кудрявой прической.

Несмотря на то что дела мои здесь идут хорошо, я скучаю по тебе и мне страшно хочется, чтобы ты была со мной рядом. Как горько, что тебя дисквалифицировали. Не только из моих эгоистических соображений, но и если видеть всю картину в целом. Каковы бы ни были критерии СШИК, они совершили большую ошибку. Именно такой, как ты, здесь не хватает. Команда здесь... как бы это выразиться... преимущественно (подавляюще?) мужская. Я имею в виду, что вокруг довольно много женщин, но они не слишком отличаются от превалирующей атмосферы, назовем это esprit de corps [21] . Это такой тип дружелюбия, который ассоциируется с вооруженными силами или с крупными строительными проектами (вероятно, так и есть). Женщины не раскачивают лодку, не пытаются придать обстановке женственности, они просто приспосабливают свою натуру к этой самой лодке.

Наверное, это несправедливое обобщение. В конце концов, женщины не обязаны соответствовать тому представлению о женственности, которое засело у меня в голове. Но даже если и так, то я должен признаться, что это не то место, не то окружение, в котором я чувствую себя уютно, и я не перестаю думать о том, что оно глобально изменилось бы в лучшую сторону, если бы для разнообразия здесь появилось несколько женщин, похожих на тебя.

Я ни в коем случае не утверждаю, что в мире много женщин, похожих на тебя! Конечно, ты такая единственная на свете.

Что до гендерной политики среди оазианцев, то тут дело темное. Я до сих пор ничего не знаю о подоплеке их половых различий - они не понимают моих вопросов на эту тему, а я не понимаю их ответов! Из своих наблюдений я понял, что у них нет гениталий там, где мы ожидаем. У них рождаются дети - не очень часто, полагаю, но это происходит, так что некоторые из моих Любителей Иисуса - матери. Не могу сказать, чтобы они чем-то отличались от остальных. Они ВСЕ нежно привязаны друг к другу. На свой лад. Моя любовь к ним крепнет с каждым днем. Думаю, что и ты бы их полюбила, если бы могла разделить со мной это приключение.

Должен сказать о них еще вот что - оазианцы очень добры. Очень заботливы. Поначалу это не так очевидно, но потом тебя озаряет. На нашем последнем собрании в церкви случилось одно происшествие: мы все пели, и вдруг одна из картин упала с потолка (она была недостаточно надежно прикреплена, - в самом деле, это сложно, если не используешь ни гвоздей, ни болтов, ни прочих острых предметов!). И вот картина рухнула прямо на руку Любителя Иисуса-Пять. Мы все очень испугались. По счастью, картина была не слишком тяжела, и Любитель-Пять в порядке - переломов нет, только синяк. Но это просто невероятно, как все остальные сгрудились вокруг нее. Каждый из них обнял ее и погладил с величайшей нежностью. Я никогда не видел подобного излияния всеобщей любви и сочувствия. Любитель-Пять была в замешательстве - а ведь обычно она весьма разговорчива! Она моя любимица.

Он снова остановился. Такое восхваление другой женщины — хоть земной, хоть неземной — было, наверное, не слишком тактичным именно теперь, когда его собственная жена чувствует себя беззащитной. Прелесть их отношений с Би была еще и в том, что они всегда могли свободно делиться друг с другом восхищением другими людьми, не важно, какого пола были эти люди, оба были уверены в нерушимости и неприкосновенности своего союза. Но даже если и так... Он стер «Она моя любимица» и написал: «Мы с ней очень хорошо ладим». И все-таки что-то по-прежнему было не то.

Но конечно, все это не имеет такого значения по сравнению с нашими с тобой редкостными и прекрасными отношениями, — написал он. — Недавно я вспоминал нашу свадьбу - все так живо предстало у меня перед глазами. И твое белое платье, и как ты надевала его потом, годы спустя.

Питер.

Прошу тебя, пиши. Я знаю, что ты написала мне уже много писем, а я отстаю от тебя в количестве ответов, но это не значит, что я не дорожу связью с тобой. Я действительно ужасно скучаю по тебе. Прости, что заставил тебя считать некоторые темы запретными. Пиши мне о чем захочется, дорогая. Я твой муж. Мы должны быть друг у друга.

Люблю тебя,

Несмотря на искренность, слова его были несколько вымученными. Конечно, он так и сказал бы, держа Би в объятьях, укачивая ее голову на своем плече, но... Другое дело — набрать эти слова на экране и отослать в космос. Это изменило и оттенок, и интонацию чувств — так ксерокопия с фотографии лишена теплоты и многих деталей оригинала. Его любовь к жене превратилась в карикатуру, в ней не было насыщенности и образности подлинной живописной картины, какой он ее видел.

Он открыл третье письмо от Би, чтобы тут же напечатать третий ответ, но, едва прочтя «Милый Питер» и уже намереваясь откликнуться «Милая Би», он вдруг забеспокоился: а вдруг она решит, что он пытается заработать положительные очки? А еще больше его встревожило то, что все это может оказаться правдой. Он пробежал по диагонали ее сообщение, довольно длинное. Во втором абзаце мелькнуло что-то о целом потоке электронных писем, присланных недавно, включая письмо из городского совета, призывающего его прийти и перерегистрироваться в списке избирателей. «Заполните форму такую-то, поскольку ваша ситуация изменилась». Но как они узнали? И какое это имеет значение? Уж не думают ли они, что он ночами не спит, боится, как бы не утратить права участия в очередных выборах? Чтобы на должность не проник неправильный безликий бюрократ? Зачем она пересказывает ему все это? А не он ли только что написал: «Пиши мне о чем захочется, дорогая»? С таким же успехом мог бы прибавить: «за исключением того, о чем я не хочу знать».

Он с размаху встал со стула, опустился на пол, сцепил руки между колен и стал молиться:

— Господи, помоги! Я устал и запутался, испытания, которые посланы мне, сейчас кажутся непреодолимыми. Пошли мне сил, ясности помыслов и... самообладания. Моя замечательная Би сейчас одинока и обижена, дай же и ей энергии и собранности. Благодарю Тебя, Господи, за то, что залечил ей руку, и еще за то, что явил Свою милость Любительнице Иисуса—Четырнадцать в нужде ее. Теперь у нее все будет хорошо, я надеюсь. Еще я молю Тебя за Любителя Иисуса—Тридцать Семь, чей брат все еще отказывается от веры в Тебя, Господи. Пошли ему утешение. Я молю о том, чтобы с течением времени его брат тоже пришел к нам. Прошу Тебя, придай остроты моим мыслям и чувствам в моем грядущем общении с Любителем Иисуса—Восемь. Он давно чего-то хочет от меня, но он слишком застенчив, чтобы сказать, а я слишком глуп, чтобы догадаться самому. Молю Тебя за Шейлу, Рейчел и Билли Фрейм — особенно за Билли, который все никак не может пережить развод своих родителей. И за Рэя Шервуда, у которого прогрессирует болезнь Паркинсона.

Он запнулся. Может, Рэй уже и умер. Питер давно ничего о нем не слышал. Рэй со своей болезнью много лет был неотъемлемой частью Питеровых молитв, и будет жестоко перестать молиться о нем только на том основании, что они потеряли контакт. К тому же Питер все еще беспокоился о нем. Рэй, его улыбчивое лицо, подернутое страхом перед мрачным будущим, к которому направлялось его коварное тело, все еще стоял перед мысленным взором Питера.

— Я молюсь за Чарли Грейнджера, — продолжил он. — Молюсь о том, чтобы он однажды снова встретился со своей дочерью. Я молюсь за Грейнджер. Я чувствую, что она в опасности, что горечь отравляет ее душу. И за Тушку — жизнь, полная разочарований, сделала его толстокожим. Смягчи его, Господи, если на то будет Твоя воля. Еще я молюсь за Манили. Молюсь о том, чтобы ее мимолетное желание обрести Тебя в своем сердце не осталось просто кратким импульсом. Пусть окрепнет и станет серьезным устремлением к Христу. Я молюсь за Ко-ретту, которая дала этой планете имя и так надеялась, что жизнь ее станет лучше. Сделай ее жизнь лучше, Господи.

В животе у него урчало. Но Питер знал, что еще не достиг в своих молитвах той обнаженной искренности, на которую только Бог может рассчитывать. Что-то было корыстное, даже скользкое в том, чтобы остановиться на этом.

— Я молюсь за людей на Мальдивах и в Северной Корее и... в... э-э... Гватемале. Я не знаю их лично, и они для меня не слишком реальны, к моему безмерному стыду. Но они реальны для Тебя. Прости мне, Господи, ничтожество мое и себялюбие. Аминь.

Все еще недовольный собой, он потянулся за Библией и открыл ее, не выбирая, чтобы позволить Богу явиться в строках, на которые упадет взгляд. Он тысячу раз делал это, истерев переплеты множества Библий, наверное. Нынче всемогущий Бог открыл страницу тысяча двести шестьдесят седьмую, и первые слова, которые прочел там Питер, были: «Совершай дело благовестника, исполняй служение твое». Наставление Павла Тимофею, написанное в шестьдесят восьмом году от Р. Х., но именно это Бог советовал Питеру прямо сейчас. Исполняй служение твое? А разве он не исполняет? Разве не делает все, что только в его силах? Очевидно, нет, иначе Бог не заставил бы его увидеть именно эти стихи. Но что еще он мог бы сделать? Он проштудировал всю страницу в поисках разгадки. Несколько раз всплыло слово «учись». Он взглянул на страницу тысяча двести шестьдесят шесть. Еще одна строка бросилась ему в глаза: «Учись представить себя Богу достойным». «Учись»? Изучая Библию? Он посвящал этому бесчисленные часы. Тогда... чему еще Бог велит ему учиться?

Питер подошел к окну и взглянул сквозь стекло. Солнце уже встало, но висело еще низко в небесах и чуть не ослепило его своим сиянием. Он приложил ладонь ко лбу козырьком. За пределами пустынного асфальта он увидел оптическую иллюзию: целый легион человеческих тел продвигался вперед из-за противоположного крыла базы. Питер моргнул, чтобы видение исчезло. Оно не исчезало.

А несколько минут спустя он уже догонял толпу служащих СШИК. Казалось, все обитатели базы оставили здание и двинулись en masse в сторону кустарника за пределами асфальтового покрытия. Поначалу Питер думал, что это, наверное, пожарная тревога или какая-то авария и база задымлена какими-то ядовитыми веществами. Но никто не выказывал ни малейшей тревоги или напряжения, все были в хорошем настроении. Кто-то нес в руке кофейную кружку. Какой-то чернокожий улыбнулся ему и кивнул — тот самый парень, бросивший Питеру маффин в первый день, как бишь его, Руди? Руни? Питер никак не мог вспомнить. Две женщины, которым он не был представлен, тоже помахали ему. Толпа оживленно гомонила. Это напоминало очередь на ярмарке или публику перед концертом.

Питер поравнялся с Хейз — ее он знал по имени, и она находилась к нему ближе всех. Хейз — педантичная дама-инженер, державшая речь на официальном открытии центрифужно-силовой установки. С тех пор Питеру довелось общаться с ней еще не раз, и он диву давался, до чего же восхитительно скучная особа эта Хейз. Ее занудство было настолько совершенным, что переросло в своего рода эксцентричность, причем ее полное неведение на этот счет само по себе было забавным и трогательным одновременно. Питер обратил внимание, что прочие служащие базы чувствовали по отношению к ней то же самое. Когда она начинала бубнить, в глазах у слушателя загорался веселый огонек.

— А для чего мы все сюда пришли? — спросил у нее Питер.

— Я не знаю, зачем сюда пришли вы, — ответила она, — могу только сказать, зачем мы пришли.

В других устах это прозвучало бы как грубость или сарказм. А она искренне пыталась оставаться в пределах того, о чем может говорить с уверенностью.

— О’кей, — согласился он, приноравливаясь к ее шагу. — Так зачем сюда пришли вы?

— Мы получили телефонный звонок от команды Матери, — сказала она.

— Да?

Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что она имеет в виду Большой Лифчик. Никто, кроме Хейз, не называл станцию «Матерью», она же постоянно талдычила это имя в надежде, что оно приживется.

— Они сообщили, что в этом направлении движутся животные. Стая. Или стадо? — Она наморщила лоб над неразрешимой дуальностью. — В общем, большое количество животных.

— Животных? А что за животные?

Она снова продемонстрировала глубину своих знаний:

— Местные животные.

—Я думал, здесь ни одного не водится.

Хейз приняла его удивление за скептицизм.

— Я уверена, что наши коллеги с Матери — надежные свидетели, — сказала она. — Не верится, чтобы они могли сыграть с нами шутку. Мы обсуждали такого рода шутки на брифингах СШИК, и все согласились с тем, что подобные розыгрыши контрпродуктивны и потенциально рискованны.

Питер кивнул, сосредоточившись на окружающем ландшафте. Видимость была неважная, и не только из-за сильного солнечного сияния, но также из-за тумана, обильно клубящегося по земле, расползающегося на сотни метров, словно рой призрачных облаков перекати-поля. Глаза подвели его — нечто невидимое зашевелилось было впереди, но минутой позже, когда туман немного рассеялся, оказалось, что это кустики каких-то растений, скромно цеплявшиеся за почву.

Человечья стая сошла с асфальта, почва мягко оседала под ногами. Питер поглядел в первые ряды и заметил, кто идет во главе. Это был Станко, парень из кафе. Его долговязая фигура двигалась очень изящно, длинные руки качались свободно и непринужденно. Питеру внезапно подумалось, как странно, учитывая обстоятельства, что в руках у Станко нет никакого оружия. На самом деле... Ни у кого его не было. На самом деле... на самом деле да видел ли он хоть раз оружие с той поры, как прибыл на Оазис? Неужели это сообщество действительно безоружно? Да может ли такое быть? Поразительно, если так... Но с другой стороны, не легкомысленно ли настолько пренебрегать опасностью? Неужели здесь не бывает моментов, когда появиться без винтовки в руках было бы форменным безумием? Кто организовал этот коллективный набег в пустыню, во всеоружии одного лишь любопытства? Не идут ли все они навстречу смерти, обреченные быть раздавленными или разорванными на куски дикими зверями?

Ответ не заставил себя долго ждать. Ветерок рассеял туман, и стала хорошо видна вся полоса кустарника, и откуда ни возьмись возникла стая или стадо движущихся вперед существ — голов восемьдесят или сто. Кто-то из работников СШИК ахнул, кто-то вскрикнул, кто-то заворчал. Потом, конечно, раздался смех. Животные были размером с цыплят. Маленькие курчата.

— Нет, вы только поглядите, а? — протянул Станко, сияя.

Существа казались полуптицами-полумлекопитающими. Бесперая шкурка была розовой и кожистой, испещренной серыми крапинами. Похожие на утиные, головы покачивались в ритме ковыляющих движений. С боков свисали тщедушные рудименты крыльев, иногда они нежно подрагивали в такт ходьбе, но в остальном безвольно болтались, словно вывернутые карманы штанов.

— Просто глазааааам не верю! — прокатился голос Би-Джи.

Питер высмотрел его в толпе, но между ними было человек десять, и расталкивать их, пробираясь к нему, было бы невежливо.

Как по команде все остановились, словно не желая спугнуть животных. А стая вразвалочку все приближалась, по-видимому нисколько не боясь пришлых зевак. Покачивая толстенькими тушками, они продвигались вперед — медленно и неумолимо. Издалека непонятно было, сколько у них конечностей под брюшками — пара или две. По мере приближения выяснилось, что две пары: приземистые маленькие ноги, не по-птичьи мясистые. Покрытые пухом веслообразные лапы были более серыми, чем остальное тело, и казалось, будто они обуты в башмаки.

— Мимимишность в десятой степени! — сказал кто-то.

— В сотой! — отозвался кто-то еще.

Вблизи головы этих существ не так уж походили на утиные. Рыльца у них были мясистые и слегка напоминали поникшие собачьи носы. Крохотные близко посаженные невыразительные глазки создавали впечатление полнейшей тупости. Они не смотрели ни вверх, ни по сторонам, ни друг на друга, а только прямо перед собой. Их путь пролегал прямо рядом с базой СШИК, куда бы они ни направлялись. Они не издавали никаких звуков, помимо ритмичного «чап-чап-чап-чап» лапами по земле.

— Как мы назовем этих животинок? — поинтересовался кто-то.

— Цыпоидлы.

— Страшноуты.

— А как насчет «жирдяйчиков»?

— Серопузы!

— Дряблики!

— Харч!

Прокатился шквал хохота, но кто-то тут же заорал:

— Пауэлл, и думать не смей!

— А чего, так ни одного и не попробуем? — не унимался Пауэлл.

— А вдруг у них высокоразвитый интеллект?

— Да брось ты!

— Или, может, они считаются священными. У местных.

— И кто сказал, что они съедобны? — спросил женский голос. — Может, они ядовиты как черт знает что.

— Они направляются в сторону Города Уродов, — показал пальцем Станко. — Если они съедобны и удобоваримы, мы вскоре обязательно это узнаем. Ну, они нам их типа передадут. И уже в кошерном виде.

— Что значит «в кошерном виде»?

— Я не имел в виду... я говорю, ничего в этом такого. Просто часть обычной сделки.

— Какие вы все мерзкие, — заметил другой женский голос. — Как можно даже думать о том, чтобы съесть их? Они такие лапусечки.

— Кто лапусечки? Эти полуовощи? Посмотри им в глаза. Три извилины в мозгу — максимум.

— Может, они кусаются.

И вот так они стояли и болтали радостно, как дети, пока экзотическая процессия шаркала мимо своим путем.

— Эй, Питер, как твое ничего, братан? — Это Би-Джи его окликнул.

Би-Джи был в приподнятом настроении, хотя ему не помешало бы воспользоваться салфеткой. Вся эта катавасия, очевидно, застала его во время поедания или питья чего-то белого и пенистого, судя по белым «усам», обрамлявшим его верхнюю губу.

— Да все в порядке, Би-Джи, — ответил Питер. — Устал малость. А ты как?

— Все торчком, чувак, все торчком! Ну не красавцы, а? — Он указал на стайку колышущихся толстых задков, которые удалялись все в том же строю.

— Захватывающее зрелище, — согласился Питер. — Я рад, что не пропустил. Мне никто не сказал.

— По системе оповещения объявили же — громко и ясно.

— У меня в квартире такой нет.

— Наверное, они ее у тебя прикрутили. Из почтения. Ты ж должен сосредоточиться на своих духовных занятиях. А то пятьдесят раз на дню зудят в ухо: «Такой-то и такой-то, зайдите, пожалуйста, в кабинет двадцать пять», или «Просьба всему персоналу представить отчеты в грузовой отсек», «Парикмахер свободен ближайший час в комнате номер девять», «А ну все подняли свои жопы и понесли их в восточное крыло, потому как туда ковыляют смешные сучонки, целая толпища!».

Питер улыбнулся, но новость о том, что он отключен от местного радио, его обеспокоила. Он и так был достаточно отделен от жизни остального персонала СШИК.

— Ну... — вздохнул он. — Я бы расстроился, если бы пропустил это.

— Но ты ж не пропустил, братан! — просиял Би-Джи. — Не пропустил. — Он приподнял брови к небесам. — Наверное, тебе намекнули оттуда, ага?

— Наверное.

Питер вдруг разом обессилел под тяжестью пропитанной потом одежды и неизбывного чувства собственной неполноценности. Таинственные указания Господа на то, что ему необходимо учиться и «исполнять служение свое», прочно засели у него в мозгу.

Би-Джи тем временем приступил к делу, — собственно, затем он и пробирался к Питеру через толпу коллег:

— А как бы ты их назвал?

— Кого «их»?

— Ну, этих милашек, — сказал Би-Джи, махнув рукой в сторону отступающего войска.

Питер задумался на минуту.

— У оазианцев наверняка есть подходящее слово.

— Для нас оно не сгодится, братан.

Би-Джи скривил лицо и принялся хлопать языком по губам, как идиот, издавая булькающий звук. А уже через мгновенье с мастерством истинного комедианта изобразил на лице выражение достоинства.

— С уходом Тартальоне, — сказал он, — никто не в состоянии понять звуки, которые издают эти ребята. Слыхал старую байку про кенгуру, а, Питер?

— Нет, Би-Джи, расскажи мне старую байку про кенгуру.

Стадо уже исчезло вдали, неуклонно подвигаясь к своей цели. Кто-то еще стоял, выглядывая колышущийся строй, но большинство служащих СШИК стали возвращаться на базу. Би-Джи положил руку Питеру на плечо, как бы предлагая идти вместе.

— Это про того путешественника, — начал он, — да ты знаешь, его звали капитан Кук. Его работа была найти новые участки земли в океане и слямзить их у местных чернокожих ребят. Ну, туда-сюда, приплыл он в Австралию. Знаешь, где это?

Питер кивнул.

— Здесь многие не секут в географии, — пояснил Би-Джи. — Особенно если не бывали нигде. Ну, значит, причалил капитан Кук к Австралии и видит повсюду очароваааательных прыгучих животинок. Большие такие суки мохнатые, с гигантскими кроличьими лапами и мешком на пузе, стоят себе на задних ногах — и все им пофиг. И он спрашивает черных ребят: «А как вы, ребяты, называете этих зверей?» А черные-то ему и отвечают: «Кенгуру».

— Ага, — усмехнулся Питер, предчувствуя, что сейчас будет какой-то прикол.

— Много лет прошло, и какой-то чувак выучил язык этих черных, и что оказалось-то? «Кенгуру» на ихнем языке значит: «О чем ты говоришь, братан?»

Би-Джи громогласно заржал, его могучее тело тряслось от радости, пока он сопровождал пастора назад в лоно цивилизации. Питер тоже смеялся, но, хотя его губы приняли правильную форму, а гортань издавала соответствующие звуки, он понял, чего от него хочет Бог. Он должен выучить язык оазианцев. Сдохнуть, но выучить.

 

20

Все будет хорошо, если она только сможет

И вот они начали. Тесно прижавшись, Питер и Беатрис больше не видели друг друга. Их рты соединились, глаза закрылись, и тела их могли быть чьими угодно телами от самого Сотворения мира.

Через несколько минут он совсем проснулся. Би у него забрали, отнеся на миллиарды миль от него, а он шаркал к стиральной машине, скомкав в руках испачканные простыни. За окном висел все тот же полдень, что и перед тем, как он заснул. Комната по-прежнему купалась в золотом свете, словно само время запеклось на солнце, пока где-то далеко-далеко дни и ночи его жены незримо мелькали, сменяя друг друга.

Питер забросил простыни в пасть стальному барабану. «ЭКОНОМЬ ВОДУ! МОЖЕТ, ПОСТИРАТЬ ЭТО БЕЛЬЕ ВРУЧНУЮ?» Объявление давило на его сознательность, но он не помнил, чтобы его сперма раньше пахла так сильно и едко, и опасался, что если попробует застирать простыни вручную, пропахнет вся комната и любой гость почует это незамедлительно. Например, Грейнджер.

Он зачерпнул несколько мыльных хлопьев из приложенного пластикового контейнера и добавил в машину. Хлопья оказались податливыми, воскообразными, как будто настоящее старорежимное мыло натерли на терке. Это точно не химическое стиральное средство. Может, даже белоцвет в одной из своих бесчисленных форм. Питер наклонился к контейнеру и принюхался, но все перешибал его собственный запах. Он захлопнул машину и включил в сеть.

Забавно, что, когда он находился у оазианцев, он не мастурбировал и у него никогда не случались поллюции. Словно его сексуальная ипостась входила в состояние гибернации. Как-никак он оставался мужчиной, и его мужское орудие свисало с лобка, но оно лишь присутствовало там, равнодушное, как мочка уха. Только с возвращением на базу СШИК его сексуальность возрождалась. И соответственно, только на базе он чувствовал бремя одиночества.

Питер стоял голый рядом с Лучом. Экран холодно темнел, хотя он не мог припомнить, как выключил Луч. Наверное, тот отключился сам по себе, экономя энергию, пока Питер спал. Хотелось бы надеяться, он успел отправить Би все, что понаписал, прежде чем свалиться от усталости. Все расплылось. Что сказала она, что сказал он. Он смутно помнил что-то о коврах в гостиной, что их пришлось снять и выбросить. Или это были шторы. И крысы. Что-то про крыс. О да. Би пошла на мусорник — добавить еще один мешок к уже переполненному контейнеру на колесах (мусоровозы перестали приезжать регулярно) — и перепугалась как никогда в жизни, когда из бака выскочила крыса, чуть не прямо ей в лицо.

«Крыса, наверное, испугалась не меньше твоего», — написал он ей в утешение или что-то в том же духе.

Закрывшись в душевой кабинке, Питер намыливался, оттираясь добела, пока рядом отстирывались простыни. Ошпаренная сперма с его ДНК тихо булькала в сточных трубах.

Сидя у Луча, чистый, завернутый в полотенце, он наклонился, чтобы прочесть еще несколько писем Би, и заметил каплю крови на предплечье. Он мыл голову и, когда скреб ее, сорвал корку с уха. Ожоги заживали хорошо, но на ушах слишком много сосудов, и следовало быть осторожным, не мешая клеткам эпидермиса делать свою работу. Питер огляделся в поисках туалетной бумаги и вспомнил, что СШИК не снабжает ею. У него где-то завалялась упаковка лейкопластырей, но еще несколько капель стекли на плечо, и он не стал копаться в сумке. Вместо этого он схватил трусы и натянул их на голову, так что ткань закрыла кровоточащее ухо.

«Господи, не дай Грейнджер войти сюда неожиданно...»

Питер снова уселся за Луч. Загрузилось новое сообщение. Он открыл его, уже воображая слово «дорогой», прежде чем оно показалось на экране.

Питер,

Би

я так, так хзлюсь на тебя! Ты мой муж, и я люблю тебя, но мне больно, и яв ярости!

За все время нашей рахлуки ты ни разу не скахал НИ ЕДИНОГО СЛОВА О НАШЕМ РЕБЕНКЕ. Ты стараещься преподать мне урок или ребенок тебе совсем безразличен? Я столько раз намекала, сто беременна, и не слишком настаивала, потому что тебе решать - станешь ты частью этого или нет.

В прошлом, когда мы обсуждали, хаводить детей или нет, ты всегда находил причину, чтобы не заводить - «подождать». Ты всегда убеждал меня, что когда-нибудь С РАДОСТЬЮ станешь отцом и все лишь дело времени. Ну что ж, сожалею, что понятие времени у нас разное, но тогда я испугалась, что ты никогда не вернешься, поскольку ты единственный человек, от кого я хотела бы родить ребенкап. Да, я понимаю, что говорю сумбурно, но не сумбурнее твоего. Я вижу, что ты ихбегал, избегал, избегал отцовства все эти годы. Это пугающий шаг, все это знают, но люди прыгают во мрак, и только так человечество выживает. Но разве может быть что-то мложнее, чем твои миссии, да? Слишком много трудностей. Что ни день, то новая. Трудности, которые на самом деле не так уж и трудны. Потому что мы можем из всех сил стараться помогать чужим, но разве эти, чужие нам люди не сами в ответе за свою судьбу? Если мы не можем им помочь, то, как это ни печально, мы идем дальше и снова пытаемся помочь. Но ребенок - дело другое. Особенно когда это твой ребенок. Тогда его судьба - самое важное в мире. Ты не можешь ПОЗВОЛИТЬ себе проигоать, хотя и такое может случиться, и это самое страшное. Но знаешь что? Миллионы лет люди были достаточно глупыв, или отважны, пытаясь снова и снова, невзирая ни на что. И я чувствую давление миллионов лет, нося ребенка в себе.

Но тебя это совершенно не интересует.

Питер, извини, если это выглядит так, будто я не сочувтвую трудностям, с которыми ты столкнгулся в своей миссии. Но ты так ничего и не рассказал о них. Так что я могу только воображать, с чем тебе приходится сталкиваться. Или, что точнее, НЕ МОГУ вообразить. Из тех объедков, которые ты уделил мне, я вижу, что у тебя там волнующе приключение. У тебя самые легкие условия в истории христианства, никому из миссионеров не выпадала такая участь. Их бросали в тюрьмы, их били, оплеывали, пронзали копьями, забивали камнями, распинали вниз головой. В лучшем случае их окатывало золодной водой, и они разочаровывались во всем. Насколько я могу судить, ты прибыл туда победоносно. СШИК отвозит тебя и забирает обратно, когда тебе заблагорассудится отдохнуть, вся твоя паства уже любила Иисуса, и думает, что ты большая шишка, и ничего от тебя не хочет, кроме изучения Библии.

Ты руководишь строительством, загораешь, и время от времени кто-то приносит тебе картину, чтобы повесить на потолке. Похоже, ты устраиваешь собственную Сикстинскую капеллу! И самая последняя новость от тебя - ты видел парад прелестных маленьктх зверюшек.

Питер, я знаю, что ты не хочешь этого хнать, но Я В БЕДЕ.

Все разваливается невероятно быстро. Кое-что я тебя рассказала, кое о чем умолчала. Любой другой муж, почуяв, откуда ветер дует, уже быд бы на пути сюда. Или, по крайней мере, предложил бы вернуться.

Я пишц тебе в 5 утра после бессонной ночи, от стресса у меня уже почсти галлюцинации, и, наверно, пожалею, что послала это письмо, когда наконей засну. Но в прошлом ты всегда был на моей стороне, а теперь ты причиняешь мне боль, и я не знаю, куда мне податься. Ты ВООБЩЕ СООБРАЖАЕШЬ, что я чувствую, когда извещаешь меня, что эта Грейнджер, человек самый близкий тебе там, женщина, и что ты «провел какое-то время с ней», и что она очень «ранима», но ты счастлив доложить, что «она раскрылась» сегодня больше, чем раскрывалась тебе раньше? Я уверена, что для вас обоих будет замечательным достижением, когда она позволит называть себя по имени и ты наконец «до конца поймешь», в чем причина ее горя (может, это совпадет со счастливым днем, когда та, другая женщина, которой ты готов был помочь, Заманили, или как там еен, готова будет «на все»), но, Питер, тебе приходило в голову, что я тоже могу быть чуть, самую малость, «ранима»?

Я знаю, что ты любищь меня и уверена, ничего плохргр вы с Гренджер не сделали, но мне так хочется, чтобы ты тщательнее обдумывал слова, когда рассказываешь мне о сее и о ней. Ты столько времени отдаешь, подбирая самые тоочные слова, пересказыфвая Библию в угожу Любителям Иисуса, но когда дело доходит до общения со мной, твое бесконечное внимание к нюансам тебе ихменяет. Замечательно, что ты та к ярео помнищь нашу свадьбу, но лучше бы ты сохранил такие же яркие воспоминания о жензине, которую покинул несколько месяцев назад, и подумал о том, в чем рна так нуждается теперь.

Сижу и плачу,

Там было еще одно сообщение, отправленное буквально через пару минут. Он открыл его, надеясь найти что-то вроде отказа от предыдущих слов или смягчения удара — не извинение, конечно, но отступление, переоценку, может быть, признание, что она писала, будучи пьяной. Вместо этого в письме она даже не назвала его по имени.

Что касается крысы. ПОЖАЛУЙСТА, давай не будем притворяться, она вовсе не ТАК ЖЕ импугалась меня, как я ее. Я уверена, что быть крысой прекрасно и что она преркасно поживает теперь, когда наш район задыхается в собственном мусоре. Я просто не знаю, что мне делать. Люди увозят мусор в другие районы города и выкидывают его везде, где, как они надеются, никто их не схватит за руку. Я не удивлюсь, если окажется, что вся грязь на улицах появилась именно из-за этих самодеятелбных мусоровозов. И полиция, похоже, бессильна. Онги просто ездят в вокругн и что-то говорят по рации. Что за польза от них? За что мы им платим? Они просто наьлюдают, как мы гибнем.

Стиральная машина громко фыркнула, выпустив воду, чтобы освободить место для свежей порции. Густые белые хлопья пены били в стеклянное окошко машины. Слишком много мыла. Не рассчитал.

Он встал со стула и принялся бесцельно бродить по комнате. Сердце колотилось часто, и кишки отяжелели, подобно плоти под полотенцем на бедрах. Стопка брошюр с библейскими текстами лежала рядом с кроватью, корешки аккуратно сшиты цветными нитками, труд многих часов, когда он был благословен незнанием ужасов, творящихся на Земле.

Дорогая Би, — написал он .

Питер.

Я просто раздавлен твоим письмом, и мне стыдно, что я причинил тебе такую боль. Я надеюсь, и ради тебя только - нет, ради нас, -что преувеличение твоих страданий, которые ты описала в письме, отчасти связано с твоим положением. Все эти опечатки (что на тебя не похоже) заставляют меня думать, что ты выпила, когда писала. Что не означает неправедности твоего гнева, а только что ты не испытываешь такую сильную боль и ярость постоянно.

Но конечно, я виноват. Я могу объясниться или найти оправдание тому, как я с тобой обошелся. Сразу приходит в голову, что это путешествие - первая наша разлука более чем на несколько дней - обнаружило во мне пугающий изъян. Не то чтобы дурное отношение к тебе (хотя ты видишь все именно так), я имею в виду то, как работают мои мозги. Оказывается, я не способен сосредоточиться на том, что не лежит в пределах моих сиюминутных интересов. Мы всегда вместе справлялись с тяготами жизни, и наше духовное единение скрывало этот мой недостаток. Когда мы только познакомились, я бомбардировал свой организм любой отравой, какую мог найти, но когда очистился, то счастливо предположил, что алкоголь и наркотики не причинили непоправимого вреда моему здоровью, но теперь я вынужден предполагать, что, может, и причинили. Или я такой был всегда. Не знаю.

Как мне разубедить тебя насчет моего отношения к ребенку? Это правда, что в прошлом меня беспокоила мысль, готов ли я к отцовству. Правда, что ответственность устрашает. Но неправда, что я не собирался стать отцом или не хотел от тебя ребенка. Я очень хочу.

Когда я вернусь домой, ты уже будешь с большим животом и, надеюсь, начнешь подумывать о том, чтобы на какое-то время бросить работу. Тебе нельзя поднимать тяжести и переживать все эти больничные стрессы, когда ребенок подрастает внутри. Как насчет отпуска по беременности, как только я вернусь? Мы сможем расслабиться и все подготовить должным образом

Еще одно, то, что ни один из нас не упомянул за это время, - деньги. Мы не слишком зацикливались на них, когда возникла эта миссия, - оба были слишком взволнованы ею самой. Но с другой стороны, мне заплатят прилично - больше, чем каждый из нас когда-либо получал. В прошлом наши траты покрывались зарплатами, мы всегда вкладывали излишки в Господень промысел. Мы основали много стоящего. Но наш ребенок - тоже стоящее, и уверен, что Господь поймет, если мы повременим с другими проектами. Я предлагаю вот что: давай потратим деньги, которые выплатят за мою миссию, на новый дом. Судя по тому, что ты мне рассказываешь, наш стал очень неудобным, даже опасным, чтобы оставаться в городе. Так что давай переедем в пригород. Это будет лучшая среда для нашего ребенка. Что же до церкви - если они справятся без меня за эти шесть месяцев, ко времени, когда я вернусь, Джеф наверняка будет только рад и дальше служить там пастором, а если нет, появится кто-то другой. Церкви не должны слишком фиксироваться на определенном настоятеле.

Пока я пишу, все становится более понятным. Сначала я решил, что тебе следует взять отпуск по беременности, но чем больше думаю, тем четче понимаю, что лучше бы тебе уволиться. Давно пора было. Твое начальство доставило тебе слишком много сердечной боли за эти годы, и лучше не становится.

Ты можешь сражаться с ними до последней капли крови, но они будут продолжать в том же духе, несмотря ни на что. Что ж, пускай с тем и остаются. Посвятим себя воспитанию ребенка и начнем новую фазу в нашей жизни.

Со всей любовью,

— Привет, — сказала Манили, — кажется, у вас ухо распухло.

— Да все в порядке, — ответил он, — затянулось уже.

Они встретились в кафетерии, где он прихлебывал чай и уговаривал себя заказать еду. Он улыбнулся, приветствуя ее, но понимал, что тошноту и раздражение не спрячешь. Она сделала стрижку, которая ей очень шла. Может, даже подкрасила волосы, потому что он помнил бесцветные прядки, а теперь они были янтарно-желтые. Хотя под лампами кафетерия все имело янтарный оттенок. Чай отливал ярко-оранжевым, будто крепкое пиво.

— Вроде как я избегала вас, — сказала Манили. — Простите.

— Я полагал, что вы были заняты, — ответил он дипломатично.

Неужели она сегодня решила принять Иисуса в сердце свое? Не похоже.

Она отхлебнула клубничный коктейль из соевого молока и вгрызлась в огромную псевдососиску с псевдокартофельным пюре.

— Вам идет эта прическа, — похвалил он.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Вы не едите?

— Я... стараюсь не спешить сегодня.

Она понимающе кивнула, как будто сострадала мужскому похмелью. Несколько приличных кусков сосиски исчезли у нее во рту, и она запила их очередным глотком сои.

— Я все думаю о нашей беседе на похоронах Северина.

«Вот оно, — подумал он. — Господи, ниспошли на меня благодать».

— Что ж, я всегда к вашим услугам.

Она усмехнулась:

— Кроме тех дней, когда вы в Городе Уродов поджариваете уши.

— Ничего страшного, — сказал он. — Просто надо быть осторожнее.

Она поглядела ему прямо в глаза, снова посерьезнев:

— Слушайте, я сожалею о том, что сказала.

— О чем?

— Наверное, я зря вас взбаламутила.

— Взбаламутила?

— Северин был моим приятелем. Не в романтическом смысле, но мы... мы много проблем разрешили вместе. В разных проектах. Когда он умер, я была потрясена. Расчувствовалась. На похоронах вы сказали замечательную речь и как-то почти убедили меня, что... ну, вы понимаете... все эти разговоры о Боге и об Иисусе. Но это не мое. Я все обдумала, ну не мое это. Извините.

— Тут нечего извинять. Все равно что просить прощения за гравитацию или за свет. Господь просто здесь, признаём мы Его или нет.

Она потрясла головой и откусила еще кусок.

— На секунду я подумала, что вы сравниваете себя с силой тяжести или со светом.

Он моргнул:

— Иногда я плохо формулирую мысли. Просто я сейчас переживаю...

Воспоминание о гневе Би промелькнуло у него в голове, как инфекция. Он подумал, что может потерять сознание.

— У меня есть проблемы, как у всех нас.

— Надеюсь, что вы их разрешите, — сказала Манили. — Вы хороший парень.

— Сейчас я себя чувствую не так уж хорошо.

Она осчастливила его сестринской улыбкой:

— Эй, вам полегчает. Это все чувства. Скорее, даже химия. То плохо, то хорошо — цикл. Проснетесь однажды утром, и все будет выглядеть иначе. Уж вы мне поверьте.

— Спасибо за поддержку, — сказал Питер. — Но когда возникает проблема, к которой надо отнестись серьезно, то нельзя... невозможно остаться равнодушным. Мы все за что-то ответственны. Мы должны постараться все исправить.

Манили отхлебнула последний глоток сои и поставила стакан.

— Что-то случилось дома?

— Дома? — Питер с трудом сглотнул.

— Когда я психую по поводу того, что не в моей власти изменить, — сказала Манили, — то я вспоминаю древний стих. Кажется, ему тысяча лет уже. Вот такой: «Дай мне терпение принять то, что я не в силах изменить, дай мне силы изменить то, что возможно, и дай мне мудрость научиться отличать первое от второго».

— Это написал Рейнгольд Нибур, — сказал Питер. — Только, вообще-то, у него было: «Господи, дай мне...».

— Может, и так, но большой разницы нет. — Она смотрела на него спокойно, будто видела его насквозь с его педантичностью. — Не слишком истязайте себя из-за домашних неурядиц, Питер, ваш дом теперь здесь.

— Я скоро уеду, — запротестовал он.

Она пожала плечами:

— Все равно.

Питер несколько часов промыкался вокруг базы. Он даже подумывал, не отправиться ли пешком к оазианскому поселению. Сколько времени это займет? Неделю, наверно. Безумная идея, идиотская. Нужно дождаться ответа Би. Она, наверное, спит сейчас. И будет спать еще долго. А им следовало бы спать вместе. Им нельзя быть порознь. Никакие слова не заменят этой близости, когда они лежат рядом. Теплая постель, гнездышко животной интимности. Слова можно исказить, а любовное содружество рождает доверие.

Он вернулся в квартиру, поработал над пересказом Библии и захандрил.

Волнами накатывали то лютый голод, то тошнота и рвотные позывы. Прошло еще несколько часов. Наконец, тщетно проверив Луч раз сто, он был избавлен от страданий.

Дорогой Питер!

Би

Нет времени писать длинное письмо, поскольку я собираюсь на похороны, но я все еще очень злюсь и негодую на тебя. И тем не менее специально проверяю опечатки, чтобы ты не обвинил меня в пьянстве. На самом деле я почти отрезвела после этого твоего предложения, чтобы я переквалифицировалась в безработную сельскую домохозяйку!

Извини, я понимаю, что сарказм здесь мало поможет.

Я напишу опять, когда вернусь с похорон. Хотя, может, мне придется побыть с Шейлой сначала. Она сейчас просто в аду.

Я люблю тебя даже в твоем безумии.

Он ответил немедленно.

Дорогая Би,

Питер

мой дух воспарил, когда я услышал (прочел) твое признание в любви. Весь день у меня все из рук валилось - так я горевал по поводу наших разногласий. Ты гораздо важнее для меня, чем моя миссия. Хотя ты была немногословна, из твоего письма ясно, что Билли Фрейм покончил с собой, несмотря на всю заботу, которую мы проявляли, и на твои недавние попытки предложить ему поддержку. Я все еще вижу его таким, когда он был ребенком и лучился гордостью за картину, которую он и другие дети нарисовали для нас. Бедная Шейла. Я могу только представить, в каких она страданиях. Уже факт, что ты употребила слово «ад», чтобы отметить нечто другое, чем вечная разлука с Господом, говорит само за себя лучше всяких слов.

Прости меня, если ты восприняла мое предложение переехать в пригород как заговор с целью сделать тебя безработной деревенской домохозяйкой. Я уверен, что там полно работы, - вероятно, найдется работа и для медсестры, менее ужасная (вероятно), чем твоя сейчас. Я ведь тоже не предлагал, что и сам буду проводить жизнь, рубя дрова или выращивая овощи (хотя здесь я стал вполне успешным фермером). Там может оказаться церковь, а ей может понадобиться пастор. Но какие бы возможности для работы там ни оказались, мы все оставим в руках Господа.

Я глубоко сожалею о том, что так легкомысленно говорил о Грейнджер и Манили. Да, они женщины, но моя роль в их жизни чисто наставническая - или могла бы стать таковой, если бы они открылись Божьей благодати, чего, скорее всего, не произойдет. Манили вот только что сообщила мне в уклончивой форме, что ей это неинтересно.

Слова - это моя профессия, но я не всегда пользуюсь ими с умом, и они не всегда лучший путь уладить недоразумения. Как мне хочется просто обнять тебя и утешить. Я часто подводил тебя в прошлом, даже хуже, чем сегодня, но мы все преодолевали вместе, потому что мы любим друг друга. Любовь зиждется на общении, но есть у нее и другой фундамент - то, что почти невозможно описать: она стоит на чувстве справедливости, когда мы с тобой рядом, это единственное чувство, которое связывает нас, когда мы общаемся с людьми, нам не близкими. Я скучаю по тебе очень сильно, любимая.

Шлю тебе всю мою любовь,

— То, что вы просите, будет не так уж легко пробить, — сказала ему Грейнджер чуть позже.

— Но возможно?

Простодушие вопроса раздражило ее.

— Все возможно, если приложить достаточно усилий и средств.

— Я не хочу создавать лишних проблем для СШИК, — сказал он, — но это очень важно для меня.

— Почему бы просто не возвращаться на базу чаще? И здоровью не повредит.

— Это не сработает. Оазианцы живут в собственном темпе, и я должен жить среди них, разделять их обычаи. Не могу всякий раз впархивать к ним и тут же уноситься. Но если у меня там будет Луч...

— ...то мы рискуем вас не увидеть вообще.

— Ради Бога! Моей жене нужна поддержка. Я скучаю по ней. И если получится сделать так, чтобы Луч работал в поселении, наверняка же это окажется полезным и еще для чего-нибудь. Когда он там появится.

Грейнджер сощурилась. Он запоздало сообразил, что не спросил ее о ней самой, никаких вежливых вступлений, прежде чем прижать ее своим требованием.

— Я посмотрю, что смогу сделать, — сказала она.

Дорогой Питер, — прочел он, как только вернулся , — я предпочла бы, чтобы ты предложил вернуться ко мне, домой, вместо того чтобы напомнить о нашем доходе в том случае, если ты останешься на Оазисе. Да, я знаю, что для СШИК было невероятно трудно и дорого пригласить тебя. Если бы ты сказал, что хочешь вернуться немедленно, я, возможно, стала бы тебя отговаривать.

Би.

Как было бы хорошо думать, что ты озабочен моим состоянием настолько, что готов рассмотреть такую возможность, но ты не озабочен ничуть. Ясно на все сто, что ты досидишь там до конца. Я понимаю, что такой шанс редко выпадает второй раз.

Твое навязчивое желание перебраться в пригород всколыхнуло мои чувства, потому что любая в моей ситуации, естественно, без памяти желала бы сбежать от всех фиаско и начать снова в идиллическом окружении. Но потом здравый смысл отрезвляет, и я начинаю негодовать на тебя. Ты хоть чуть-чуть представляешь, как выглядит пригород? Ты газеты когда-нибудь читаешь? (Риторический вопрос -я же знаю, что в нашей семье только у меня есть эта прискорбная привычка.) Пригород - это бесплодная земля с разрушающимися фабриками, разорившимися фермами, с безработными бог знает с какого времени, с безобразными супермаркетами и благотворительными базарами. (Эй, интересно, нет ли в тамошних супермаркетах запасов шоколадного десерта? Вот это был бы стимул, да...) Деньги, которые ты получишь от СШИК, значительны, но это отнюдь не состояние, а нам нужно состояние, чтобы подняться. Еще остался живописный, устойчивый средний класс в сельской Британии, где наш ребенок наверняка получил бы более приличное воспитание, чем в городе, но это стоит очень дорого. Если дитя наше окажется в каком-то забытом Богом городишке, где половина населения алкоголики или наркоманы, а школы набиты детьми без амбиций и малолетними преступниками, то лучше уж держаться подальше от подобных мест. Ты скажешь оставить все в руках Божьих, но чье решение переехать - Его или твое? Твое.

В любом случае, несмотря на все огорчения тем, как идут дела в моей больнице, у меня там еще остались обязанности, и, полагаю, я еще многое могу там сделать. Кроме того, я боюсь потерять работу, не найдя другую, потому что уровень безработицы уже до небес, а экономика идет ко дну.

И вот кстати: через несколько дней мне уже выходить на работу, и тут на тебе - получаю письмо от Гудмена. Опять же должна сказать, что никто в истории человечества не получал менее подходящего имени [24] , и просто преступление, когда такие люди, как он, принимают решения о распределении больничного бюджета. Как бы то ни было, письмо в основном угроза. Он ссылается на какие-то самые явные эпизоды, когда я впрягалась защищать права пациентов, и намекает, что в «нынешних обстоятельствах» наша больница не может вынести «непропорциональное» расходование сил и времени персонала на «клиентов, которые не самым оптимальным образом реагируют на больничный уход». Или, другими словами, Гудмен говорит: мы не должны тратить время на тех, кто болен психически, на строптивых, престарелых или слишком запущенных, вроде раковых больных, которые вряд ли когда-нибудь пожмут доктору руку и скажут: так, мол, и так, спасибо за все. Все, что Гудмен хочет, - это побольше пластики верхнего нёба, побольше здоровяков с поломанными руками, ребятишек с ожогами второй степени, молодок с доброкачественными опухолями и т. д. И он требует, чтобы я обещала не вмешиваться ни во что. Намекает, что, если я не исправлюсь, он может вообще «пересмотреть» решение позволить мне вернуться!

Питер, я рада, что подняла твой дух, сказав, что люблю тебя, но ты ведешь себя как маленький мальчик, решивший, что вся вселенная рушится, когда мама на него злится, и прыгает от счастья, когда она говорит, что любит его опять. Конечно, я люблю тебя - мы годами выстраивали наши отношения, чтобы жить душа в душу, и наши умы и сердца совершенно слились, наша любовь не может исчезнуть из-за минутного чувства горя. Но это не значит, что наша любовь может поправить горе. Раз мы уже заговорили об этом - в моей жизни происходят страшные, удручающие события, с которыми я вынуждена справляться сама, частично потому, что тебя здесь нет физически, частично потому, что ты не способен или не желаешь предложить мне эмоциональную поддержку. Я услышала, что ты сказал о наркотиках, мозговой травме и т. д., и, может, ты прав - в таком случае это может повлиять на наши отношения, и это меня не воодушевляет, - но ведь до чего же удобное самооправдание, правда? Ты, мол, и рад бы проявить интерес к моей жизни - или ко всему миру, что уж там, -но не можешь, потому что твоей мозг травмирован. Тогда все в порядке.

Извини, это звучит печально. Я просто сейчас очень, очень разбита. Давай будем оба винить материальные факторы: ты - мозговую травму, а я - что гормоны играют? С тех пор как я беременна, я чувствую себя более уязвимой. Но конечно, случилось многое, не имеющее ничего общего с моими гормонами.

Так вот, о похоронах, на которых только что была. Твое скоропалительное заключение, что Билли покончил с собой, - ошибочно, но понятно. Я предположила то же самое, когда Шейла позвонила мне. Истина же гораздо хуже. Это Рейчел. Ребенок, с которым, казалось, все в порядке. Никаких признаков не было, или Шейла их прозевала. Может, она была слишком озабочена депрессией Билли, чтобы заметить. Конечно, теперь она вся извелась, пытаясь вспомнить каждую мелочь, которую Рейчел сделала или сказала. Но насколько я могу судить, Рейчел вела себя как вполне нормальный подросток - ходила в школу, препиралась с братом, слушала дурную попсу, нервничала из-за прически, худела, заявляя, что она вегетарианка сегодня, а завтра жадно поедала жареного цыпленка. Конечно, Шейле теперь во всем этом видятся признаки расстройства, но, учитывая как проблемны девочки в двенадцать лет, я думаю, что она слишком сильно мучит себя. Что было в голове у Рейчел, мы никогда не узнаем. Мы знаем только, что однажды утром она отправилась на автомобильную свалку около дома, проползла через щель в проволочном заборе (совершенно заброшенное место) и спряталась в груде шин. Она проглотила пригоршню таблеток - мамино снотворное, болеутоляющее, просто обычные домашние лекарства, но очень много. Запила все ароматизированным молоком, свернулась клубком под этими шинами и умерла. И нашли ее только через три дня. Она не оставила записки. Билли перенес ее смерть достойно, я думаю. Он заботится о Шейле как может.

Я могла бы написать о событиях в Пакистане, но это тема неподъемная, да и в любом случае очень сомневаюсь, что тебе она интересна. Джошуа прячется под столом, как будто думает, что я хочу его пнуть. Ну почему он не может просто лечь в корзинку и заснуть. В смысле, давай честно, не такая уж и несчастная жизнь у этого кота. А он все дичится. И больше не спит со мной, так что я потеряла даже это - его физическое присутствие рядом.

Мне надо отдохнуть. Сегодня был трудный день. Напишу еще завтра. А ты?

Люблю,

Питера стошнило, потом он помолился. Голова стала ясной, кишечник утешился смутной бесчувственностью, его жар — он только сейчас понял, что это была высокая температура, — угас. Господь был с ним. С тем, что Би переживала сейчас, они справлялись вместе неоднократно. Не то чтобы точно такое, но когда ощущение жизни становилось невыносимо сложным, когда опутывала сеть неразрешимых проблем и каждая требовала решить все остальные, прежде чем двинуться дальше. В природе души беспокойной принимать сложности как объективную реальность, трезво глядя на мрачные факты, возникшие однажды, когда были сняты розовые очки. Но это было искажение, трагическое недоразумение. Безумие бабочки, бьющейся о стекло лампы, когда рядом открытое окно. И Господь отворил это окно.

То, что тревожило Би, было естественно и ужасно, но на эти вещи всемогущество Господа еще распространялось. Когда их жизни были нераздельны, Питер и Би сталкивались с полицейским произволом, финансовым крахом, выселением из квартиры, кампанией ненависти, развернутой отцом Би, согласованным противодействием местной бюрократии, злонамеренными судебными исками, нарастающим вандализмом, угрозами со стороны размахивающих ножами гангстеров, угоном автомобиля (дважды) и ограблением квартиры — таким жестоким, что у них не осталось ничего, кроме книг и разгромленной кровати. В каждом случае они полагались на милость Божию. В каждом случае Он распутывал колючую проволоку несчастий твердой невидимой рукой. Полиция неожиданно извинилась, анонимный жертвователь спас их от банкротства, хозяин квартиры сменил гнев на милость, отец Би умер, адвокат-христианин взялся их представлять и выиграл дело, ужасающий процесс растворился в воздухе, вандалов поймал за руку сам Питер, и кончилось это тем, что он их обратил, гангстеров посадили за изнасилование, одну украденную машину нашли в целости и сохранности, а другую, взамен украденной, им подарил прихожанин, и, когда воры очистили их дом до нитки, община проявила такую доброту и великодушие, что вера Питера и Би подскочила до экстатических высот.

Дорогая Би, — написал он, — пожалуйста, не говори «забытый Богом».

Питер.

Я понимаю, ты расстроена, и справедливо, но мы должны сдерживать хулу, уважая тот факт, что никто воистину не забыт Богом. Я чувствую, что ты в своем негодовании не приникаешь к Нему так истинно, как ты можешь. Вспомни все сотни случаев, когда мы оказывались в тупике и Он пришел. Обратись к Нему, Он поможет. Послание к филиппийцам, глава четвертая, стих шестой, убеждает нас: «Не заботьтесь ни о чем (т. е не беспокойтесь ни о чем), но всегда в молитве и прошении с благодарением открывайте свои желания пред Богом...»

Извини, что я не предложил вернуться домой раньше. Я действительно думал об этом и был сильно искушен этой идеей, но, вместо того чтобы обсудить ее с тобой, я сам боролся с ней в душе, прежде чем написать. Помимо всего остального, я не хочу внушать ложные надежды, ведь СШИК может мне отказать. Сюда летит корабль, как я догадываюсь, и везет (помимо всего остального) доктора на замену умершему.

Я не настолько одержим идей оставаться здесь, как ты можешь подумать. В то же время правда, что эта миссия - возможность исключительная. Обязанность нести Слово Божье обладает собственным импульсом и собственной шкалой времени, и я уверен, что оазианцы чудесно справятся и сами, основываясь на том, что я уже вложил в них. Реальность же в том, что через несколько месяцев я их покину так или иначе и работы тут непочатый край. Жизнь христианина есть путешествие, а не законченный проект. Я отдаю этим людям всего себя, но, когда мне придет пора уйти, я уйду, и моей целью опять будет наша жизнь.

Пожалуйста, постарайся оживить связь с любовью и защитой Господа, которыми Он оделял нас в прошлом, ведь Он только и ждет, чтобы охранить тебя сейчас. Молись Ему. Ты недолго будешь ждать свидетельства Его руки. И если еще несколько дней ты будешь чувствовать смятение, я приложу все усилия, чтобы вернуться к тебе пораньше, даже если это отразится на моей зарплате. Как бы там ни было, я думаю, что они меня не обидят. Это милосердные люди, действующие из лучших побуждений. Инстинктивно я чувствую, что это так.

Что касается пригорода, то да, я признаю свое невежество. Но, как у христиан - и снова с Божией помощью, - у нас есть сила повлиять на все. Я не говорю, что никаких проблем не будет, но в городе проблемы не меньшие, и даже сейчас у тебя там масса неприятностей, так что может быть хуже? Я провожу много времени на открытом воздухе, и в этом есть что-то утешающее. Я мечтаю погулять с тобой на открытом воздухе под солнечным сиянием. И представляю, как обрадуется Джошуа!

У тебя будет утро, когда ты прочтешь это письмо. Надеюсь, ты спала сладко.

Люблю,

Когда Питер отослал сообщение, он уже весь покрылся липким потом. И зверски проголодался. Он принял душ, надел чистые брюки и футболку. Потом отправился в кафетерий и заказал сосиски с пюре.

Возвратившись, он снова засел за буклеты с переложениями Библии. Несколько Любителей Иисуса просили объяснить притчу о Добром Пастыре, Разбойнике и Овцах. Он мягко намекнул, что хорошо бы взять другой текст, потому что этот включает овец и волков, созданий, которых они никогда не видели, и, кроме того, там слишком много свистящих звуков. Но они настаивали, словно беспокоились, что ограниченность их природы не позволит понять что-то чрезвычайно важное. Так что он продолжал заниматься правкой. Агнца можно заменить белоцветом. Бог превратится в Доброго Фермера, озабоченного тем, чтобы за урожаем ходили пристрастно и собирали вовремя. Разбойник... что можно придумать здесь? Оази-анцы ничего не знали о деньгах и не видели разницы между призванием и наемными работниками. И что делать с эпилогом притчи, когда Пастырь отдает жизнь за овец своих? Вся притча была непереводима. Но все же оазианцев не проведешь. Он объяснит им про овец, волков, пастухов, разбойников. Задача была совершенно абсурдна, но могла стать весьма полезной, если позволит приобщить оазианцев к концепции Агнца Божьего.

Раз за разом он набрасывал овцу на клочке бумаги. Питер не был силен в графике. Животное, которое он накалякал, походило телом на овцу, но голова смахивала на кошачью. Он с трудом пытался припомнить, видел ли он когда-либо овцу живьем или хотя бы на фотографии. Но, кроме зыбкого образа шерстяной округлости, ничего не возникало в памяти, никаких деталей, вроде ушей, морды, глаз и тому подобного. Видна ли у овцы нижняя челюсть? Может, что-нибудь найдется в библиотеке СШИК. Правда, у многих книг наверняка недостает страниц, но если там были изображения овец, то они нетронуты.

В рассеянности, чисто по привычке, он проверил сообщения на Луче. И немедленно появилось новое от Би. Она все-таки не пошла спать.

Питер, ПРОШУ ТЕБЯ, ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРСТАНЬ БУБНИТЬ О СЕЛЬСКОЙ ИДИЛИИ, от этого мне еще хуже. Ты просто, видимо, не понимаешь, как быстро, и как пугающе, и как СИЛЬНО все меняется. Жилишный рынок ОБВАЛИЛСЯ. Как и все осталбное в стране, всему КАПУТ. Ну неужели трудно сообразить? Разве это еще не ясно из того, что я тебе описала? Ты действительно думаешь, что какая-то милая молодвя пара прибет осматривать наш дом с чековой книдкой в руказ? Все эти молодые пары по всей Британии леденеют от УЖАСА. Все сидят затаившись, безнадежно надеясб, что хоть что-то наладится. Я и сама затаилась, надеясь, что огроиный грузовик наконец явится и подберет все эти смрадные горы мусора перед нашим домом.

Что касается слов «Богом забытый», я уверена, что Бог мне их простит, но еще вопрос, простишь ли ты?

Такого удара он не ожидал. В следующие минуты мозг пронзило болью, негодованием, стыдом и страхом. Она ошибалась, он просто недопонял, она не права, он недопонял, у нее неприятности, он не может помочь, у нее неприятности, он не может помочь, она глуха к уверениям в любви и поддержке, она говорила в таком тоне, какого он прежде не слышал от нее. Неужели беременность так отразилась на ее рассудке? Или она копила все эти обиды и раздражение годами? Он начинал писать и не дописывал, делал черновые наброски самозащиты и анализа, ища способы показать Би, что она никому не поможет, если будет вести себя подобным образом, пытался намекнуть, что помрачение ума вызвано гормонами и беременностью, и при этом он еще старался не злить ее.

Но чем больше он думал, тем слабее становилось желание спорить, и оставалась только любовь. Не важно сейчас, что Би судила о нем неверно. Она разбита, страдает, ей нужна помощь. Правота, неправота — все это сейчас не важно. Важно придать ей силы. Она не должна страдать из-за того, что он так далеко. Но хуже, что она отдалилась от Господа. Тяжкие страдания в непривычном одиночестве ослабили ее веру. Ее разум и душа сжались, как сжимается от боли кулачок ребенка. Риторика и доводы тут бесполезны и, учитывая обстоятельства, жестоки. Он должен помнить, что когда сам был в нижней точке падения, единственный стих из Библии вознес его из бездны. Бог зря слов не тратит.

Би, я люблю тебя. Пожалуйста, молись. Все, что происходит вокруг тебя, ужасно, я знаю. Но пожалуйста, молись - и Бог поможет. Псалом девяносто первый, второй стих: «Скажу Господу: убежище мое и крепость моя - Бог мой, на которого полагаюсь я. Крылом Своим Он укроет тебя, и под крыльями Его найдешь убежище».

Итак, письмо улетело к ней. Он сложил руки и молился, чтобы молилась она. Все будет хорошо, если она только сможет.