21

«Бога нет», — писала она

— Sคฉ้นtฉ้ณ — выговорил он.

— สีคฉ้นรี่ฉ้ณ, — поправила она.

— Sคฉ้นtฉ้ณ, — попытался он еще раз.

— สีคฉ้นรี่ฉ้ณ, — снова исправила она.

— สีคฉ้นรี่ฉ้ณ, — повторил он.

Вокруг зашумело, словно стая птиц захлопала крыльями. Но это были не птицы. Это были аплодисменты десятков рук в перчатках. Оазианцы — для него уже не оазианцы, а สีฐฉั — давали ему понять, что он делает успехи в изучении языка.

Стоял превосходный день, просто превосходный. Воздух не был таким сырым, как раньше, или Питер наконец уже свыкся с влажностью. Тело испытывало легкость и свободу, оно стало почти частью атмосферы, кожа словно сливалась с небесами (забавно, что Питеру всегда внушали, что надо представлять небеса как нечто находящееся над ним, в то время как на языке สีฐฉั небеса — «ς» — начинались сразу от земли).

Он и สีฐฉั сидели рядом с церковью, что уже стало обычаем, когда они встречались по поводу, который не касался непосредственно веры. Церковь предназначалась для пения, для проповедей (хотя Питер не считал свои беседы о Библии проповедями) и для созерцания картин, которые его друзья посвятили прославлению Бога. Вне церкви они могли обсуждать все остальное. Вне церкви они его обучали.

Сегодня их было тридцать. Не потому, что общее число Любителей Иисуса сократилось, но потому, что лишь столько прихожан ощущали себя достаточно уверенно, чтобы давать пастору уроки. Некоторых его любимцев здесь не было, зато появилась возможность завязать более близкие отношения с теми, кто прежде оставался для него закрытой книгой. Например, Любитель—Шестьдесят Три, такая застенчивая и неуклюжая в большинстве случаев, обладала уникальным чутьем в решении лингвистических проблем — она могла долго сидеть молчком, пока все не зайдут в тупик, и потом вдруг вставляла то самое слово, которое так долго искали. А вот Любитель—Один — первый обращенный в христианство и, следовательно, уже занявший высокое положение среди верующих — отклонил приглашение Питера поучаствовать в обучении. Отклонил? «Отверг» или «не принял» — более точные слова. Любитель— Один сопротивлялся любым попыткам Питера, которые могли бы ослабить странность Книги Странных Новых Вещей.

— Забудьте Книгу на минуту... — сказал Питер, но Любитель—Один так завелся, что впервые прервал его:

— Никогда забыτь Книгу. Никогда, никогда. Книга — наша опора, наша надежда, наше избавление.

Это были специально выбранные слова Питера, чтобы этим людям было легче их произносить, но чем чаще он слышал, как สีฐฉั произносят такие слова, как «избавление», тем больше задумывался о том, что же значат для них эти слова.

— Я не это имел в виду... Я не говорил... — смутился Питер. — Просто мне хочется узнать вас получше.

— τы знаешь много, — сказал Любитель—Один. — Мы, кому надо много знаний, больше ςлов Ииςуςа. ςлова Ииςуςа — хорошо. Наше ςлово — нехорошо.

И ничто не могло убедить его в обратном.

Вот так они и сидели — община внутри общины, занятые делом немного сомнительного толка, отчего оно, конечно, казалось только важнее. Они расположились на клочке земли, который находился в тени, когда они только собрались, но теперь тень уже сдвинулась. Как долго они сидели тут? Питер не знал. Достаточно для того, чтобы солнце изрядно передвинулось по небу. Солнце звалось ڇ. В сшиковской квартире Питера в одном из ящиков лежал листок, заполненный каким-то благонамеренным исследователем, — график восходов и заходов солнца с семидесятидвухчасовым дневным циклом. Небеса были сведены к геометрической сетке, где СШИК находился в центре, временные отрезки дня представлены непонятными длинными числами, а у солнца названия не было. Характерный штрих.

Сейчас он сидел под солнцем со своим братством в день тишайший и прекраснейший. Он представил, как это выглядит сверху, не с самой большой высоты — с высоты наблюдательной вышки, какие стоят на пляжах. Загорелый тощий блондин, весь в белом, окруженный маленькими фигурками в капюшончатых балахонах всех цветов радуги. Все слегка наклонились вперед, все полны внимания. Время от времени по кругу пускалась фляга с водой. Самое простое причастие.

Питер не ощущал подобного с тех пор, когда его, шестилетнего, родители взяли с собой в дюны Сноудонии. То лето оказалось счастливейшим за всю жизнь, и Питер наслаждался не только отрадной погодой, но еще и потому, что родители примирились и обращались друг к другу со всеми этими нежностями, объятиями и ласковыми словами. Даже название Сноудония казалось волшебным — зачарованное королевство, а не просто национальный парк в Уэльсе. Он сидел час за часом в дюнах, впитывая тепло и душевное единство родителей, вслушиваясь в их добродушно-бессмысленную болтовню и в перехлест волн, глядя на море из-под соломенной шляпы не по размеру. Страдание было экзаменом, который человек должен выдержать, и он его выдержал, и все будет хорошо отныне. Или так он думал, пока родители не разошлись.

Говорить на สีฐฉั было форменным самоубийством, но учился он легко. Питер интуитивно догадывался, что в словаре оазианцев всего лишь несколько тысяч слов; определенно, ему было далеко до английского с его четвертью миллиона. Грамматика оказалась логичной и прозрачной. Никаких чудачеств, никаких ловушек. Не было ни падежей, ни числа, ни родов, только три времени: прошлое, настоящее и будущее. Они классифицировали объекты в зависимости от того, исчезли те, находятся прямо здесь или их появление ожидается.

— Почему вы покинули прежнее поселение? — спросил однажды Питер. — Место, где вы жили, когда там появился СШИК. Вы его оставили. Что-то произошло между вами и СШИК?

— Мы τеперь здеςь, — отвечали ему. — Здеςь хорошо.

— Наверно, очень тяжело строить все заново, из ничего.

— ςτроить не проблема. Каждый день. Немного рабоτы больше. Немного, день за днем, поτом вςе вделано.

Он попробовал зайти с другой стороны:

— А если бы СШИК никогда не появился, вы бы еще жили в прежнем поселке?

— Здеτь хорошо.

Уклончивость? Он не был уверен. Язык สีฐฉั, похоже, не содержал сослагательного наклонения. В нем не было никаких «если бы».

— «В доме Отца Моего келий много», — начал он читать притчу из Евангелия от Иоанна.

Он скомпоновал ее, заменив трудное слово «обителей» и пропустив условное «а если бы не так, Я сказал бы вам», и перешел прямо к «Я иду приготовить место вам». Теперь, оглядываясь назад, он знал, это было мудрым решением — вряд ли สีฐฉั поняли бы Иоанново «а если бы не так». Одна из самых прямолинейных, откровенных во всей Библии реплик в сторону осталась бы для них темной бессмыслицей.

И все же, как ни велики были трудности สีฐฉั в постижении английского, было решено, что Питер продолжит говорить о Боге и об Иисусе на своем языке. Паства отказалась принимать истину иначе. Книга Странных Новых Вещей была непереводима, и они это знали. В чужеземных фразах таилась экзотическая сила.

Но помимо Бога и Иисуса, было еще много важного, и Питер хотел разделить с этими людьми земную реальность. Уже через несколько дней после того, как он начал учить язык, он подслушал разговор двух Любителей Иисуса и был счастлив, что среди неразборчивого шушуканья уловил замечание, что ребенок отказался есть завтрак — или не отказался, но что-то делал во время завтрака, чем вызвал недовольство взрослых. Тривиальное событие, и то, что он понял, о чем речь, ни на что не повлияло и в то же время для него самого оказалось необычайно важным. В этот момент понимания он стал для них чуть меньше пришельцем.

Слово «завтрак» переводилось, как «ڇสีน รี่ณ สค’», буквально «первая еда после сна». Большинство слов на языке สีฐฉั были комбинациями из других слов. Или, может, это были фразы, трудно сказать. สีฐฉั все равно не различали фразы и слова. Означало ли это, что речь их примитивна? Что ж, и да и нет. Питер полагал, что у них были слова для всего — но одно слово для каждого объекта. Поэтам здесь пришлось бы туго. И это одно слово могло означать и действие, и концепцию, и место — все в одном, как например, สสีณ, обозначавшее поле белоцвета, белоцвет сам по себе и сбор урожая белоцвета. Местоимений не существовало, просто следовало повторить существительное. Приходилось повторять многое.

— สครี่ สีฐ? — спросил он однажды Любителя Иисуса— Двадцать Восемь, гордый, что смог выговорить «Твой ребенок» на สีฐฉั языке.

Маленькое существо, явно не взрослое, слонялось возле церкви, дожидаясь, когда мать окончит молиться и они пойдут домой.

— ณ, — подтвердила она.

Наблюдая за ребенком, он печалился, что среди паствы нет детей. Все Любители Иисуса были взрослыми.

— Почему ты не берешь его с собой? — спросил он. — Ему будут рады.

Десять, двадцать, тридцать секунд прошло, пока они стояли там, глядя на то, как ребенок глядит на них. Ветерок сдул капюшон мальчика, и он поднял тонкие ручки, чтобы его поправить.

— Он не Любиτель Ииςуςа, — сказала Любительница Иисуса—Двадцать Восемь.

— Он и не должен, — ответил Питер. — Он просто может сидеть с тобой, слушать пение. Или спать.

Прошло еще время. Мальчик смотрел на свои башмаки, переминаясь с ноги на ногу.

— Он не Любиτель Ииςуςа, — сказала Любитель Иисуса— Двадцать Восемь.

— Ну, может, в будущем.

— Можеτ, — согласилась она. — Я надеюсь.

И она ушла из церкви в мерцающую жару. Мать и сын зашагали без единого слова. Они не держались за руки, впрочем สีฐฉั редко держались за руки.

Насколько сильно она огорчалась, что ее ребенок не часть христианской общины? Насколько ребенок презирал материнскую веру или был безразличен к ней?

Этого Питер не знал. И спрашивать Любительницу—Двадцать Восемь было, наверное, бесполезно. Недостаток эгоцентризма, отмеченный им у этих людей с самого начала, проник и в язык — в нем не было слов для большинства эмоций, на описание которых земляне тратили огромные силы. Вроде интимных фантазий, в которых давние подруги не отказывают себе в удовольствии проанализировать чувства — что это, Истинная Любовь или просто вожделение, влюбленность, страсть, привычка, дисфункция и прочее и прочее, — которые были немыслимы здесь. Он даже не был уверен в том, что у них есть слова для гнева, и в том, означает ‘รี่ฉ้ณ’ просто разочарование или безразличное признание, что жизнь идет не так, как планировалось.

Учась языку, Питер лучше понимал, как функционируют души его новых друзей. Они жили прежде всего в настоящем, фокусируясь на неотложных задачах. У них не было слова для понятия «вчера», кроме пришлого слова «вчера». Это не значило, что สีฐฉั плохо запоминали, они просто по-иному обращались с памятью. Если кто-то ронял тарелку и она разбивалась, на следующий день они еще помнили, что тарелка разбилась, но, вместо того чтобы оживлять инцидент с падением тарелки, их мысли были заняты изготовлением новой. Воспоминание о прошлом событии и времени, когда оно произошло, давалось им с большим усилием, как личное одолжение Питеру, но он мог сказать, что смысла в воспоминаниях они не видели. В самом деле, какой смысл в том, что родственник умер столько-то дней, недель, месяцев или лет назад? Человек или жив, или уже в земле.

— Ты скучаешь по брату? — спрашивал он Любительницу Иисуса—Пять.

— Браτ здеςь.

— Я имел в виду того, кто умер, того, который... в земле.

Она оставалась совершенно спокойной. Если бы у нее были глаза, он бы решил, что они сейчас пусты.

— Тебе больно, оттого что он в земле?

— У него неτ боли в земле, — сказала она. — Пока он не оказалςя в земле, у него болело. Очень. Очень большая боль.

— Но ты? Больно ли тебе — не в теле, а в душе, когда ты думаешь о нем, о мертвом?

Она мягко пожала плечами.

— Больно, — согласилась она, подумав с полминуты. — Больно.

Вытащив из нее это признание, он испытывал какое-то виноватое торжество. Он знал, что สีฐฉั испытывают глубокие эмоции, включая горе, он чувствовал это. Они не были чисто практичными организмами. Иначе они бы не испытывали такую сильную необходимость в Христе...

— Вы когда-нибудь жалели, что живете, Любитель Иисуса—Пять?

Он уже знал ее настоящее имя и даже мог, чуть помучившись, выговорить его, но она дала понять, что предпочитает называться почетным христианским именем.

— У меня были, — продолжал он, надеясь пробить брешь в их отношениях, — плохие времена в жизни. Иногда боль так сильна, что кажется, лучше бы не быть живым.

Она долго молчала.

— Пиτер, живи, — наконец сказала она, глядя на одну из рук в перчатке, словно там прятался великий секрет. — ςмерτь нехорошо. Живой хорошо.

Овладение языком не привело Питера к пониманию истоков цивилизации สีฐฉั. สีฐฉั никогда не обращались к своему общему прошлому и, скорее всего, не имели концепции истории древности — только современность и ничего более. К примеру, они не поняли или не сочли важным факт, что Иисус ходил по земле несколько тысячелетий тому, — для них тысячелетия не отличались от недель.

В этом смысле они были идеальными христианами, конечно.

— Расскажите мне о Курцберге, — просил он.

— курζберга неτ.

— Некоторые работники СШИК говорят о нем ужасные вещи. Я думаю, они шутят, но не уверен. Они говорят, что вы его убили.

— Убили?

— Сделали его неживым. Как римляне с Иисусом.

— Ииςуς не умер. Ииςуς живой.

— Да, но его убили. Римляне били его и пригвоздили к кресту, и он умер.

— Бог еςτь чудо. Ииςуς больше не умер.

— Да, — согласился Питер, — Бог есть чудо. Иисус больше не мертв. Но что случилось с Курцбергом? Он тоже жив?

— курζберг жив. — Грациозная ручка в перчатке указала на пустое пространство. — Ходиτ, ходиτ, ходиτ.

Другой голос сказал:

— Он покинул наς, когда нужен нам.

Кто-то еще сказал:

— τы наς не оςτавляй.

— Однажды я вернусь домой, — ответил он. — Вы должны понять.

— Домой τебе здеςь.

— Моя жена ждет меня.

— τвоя жена Би.

— Да, — сказал он.

— τвоя жена один. Мы много.

— Замечание в духе Джона Стюарта Милля.

В ответ они передернули плечами в раздраженном непонимании. Надо бы ему лучше соображать, прежде чем открывать рот. สีฐฉั не понимали ни шуток, ни иронии. Так зачем он это сказал?

Может, он разговаривал с Би, как будто она была рядом.

Святая правда: если бы с Би по-прежнему было не все в порядке, Питер не вернулся бы к สีฐฉั. Он бы отсрочил возвращение в поселение, остался бы на базе.

Разочарование его паствы казалось ему менее серьезным, чем раздражение женщины, которую он любил. Но к его огромному облегчению, она прислушалась к его мольбам и помолилась.

И конечно, Бог отозвался.

Я легла спать испуганная, и злая, и одинокая, должна тебе признаться, — писала она ему , — и думала, что проснусь, как обычно, еле сдерживая панику, закрываю лицо, чтобы отогнать любой сюрприз, который день уже приготовил мне. Но этим утром весь мир выглядел иначе.

Да, именно это может сотворить Господь. Би всегда это знала, но забыла, и сейчас она познала это снова.

Кажется, я упоминала (но, вероятно, не упоминала) - трубы отопления скворчали, стучали и шипели весь день и ночь недели кряду, и вдруг дом затих. Я решила, что бойлер испустил дух, но он работал. Все работало безотказно. Словно Господь погрозил пальцем и сказал: «Веди себя хорошо!» Джошуа, кажется, немного расслабился, трется у ног, как раньше. Я заварила себе чай и обнаружила, что утреннее недомогание как рукой сняло. Потом кто-то постучал в дверь. Я думала, что почтальон, пока не вспомнила, что почту доставляют после двенадцати, если вообще доставляют. Но там стояла четверка незнакомых молодых людей, лет двадцати с небольшим, этакие мачо. Сначала я испугалась, что они меня изнасилуют или ограбят. Такое тут теперь часто случается. Но догадайся, что случилось? Они пришли убрать кучи вонючего мусора! У них был джип с прицепом. Судя по произношению, парни эти из Восточной Европы. И они объезжали весь район, собирая мусор.

- Система полетела к чертям! - сказал один из них, ухмыляясь во весь рот. - Мы - новая система!

Я спросила, сколько они берут. Я ожидала, что запросят двести фунтов стерлингов или что-то в этом роде.

- Да дайте нам фунтов двадцать!

- И бутылку выпивки, чего-нибудь вкусного!

Я ответила, что не держу в доме алкоголя.

- Тогда... сойдемся на тридцати фунтах!

- И обещайте думать о нас как о сильных, удивительных парнях!

Они очистили мусор ровно за две минуты. Они, конечно, выпендривались, кидая тяжелые мешки одной рукой в прицеп, перепрыгивая через мусорные баки, ну всякое такое. Погода была ужасной, я дрожала даже в парке, а эти парни были только в тонких рубашках, под которыми играли мускулы.

- Мы явились вам во спасение, ага?

- Вы каждый день думаете: «Ну когда же кто-то придет?» И вот сегодня... мы пришли.

- Не верьте правительству, это полное дерьмо. Они говорят: вы хотите разгрести весь мусор, но это слишком сложно. Враки! Это несложно! Пять минут работы! Добрые крепкие ребята! И кончено!

Парень лучился, потел, и ему явно было тепло.

Я дала им пятьдесят фунтов. Они вернули двадцать и уехали со всем мусором, помахав на прощание. Впервые за несколько недель улица стала выглядеть и пахнуть как нечто цивилизованное.

Мне хотелось рассказать хоть кому-нибудь о том, что сейчас случилось, и я позвонила Клер.

Я почти никому не звонила, я не пользовалась телефоном целую вечность, этот ужасный треск на линии, ты почти не слышишь собеседника. Но в этот раз шума не было. Опять же я решила, что телефон отключен, но он работал как положено. Клер мои новости не удивили, она слышала про этих ребят. Они озолотятся, сказала она, потому что, объезжая сорок домов за день, берут по двадцать фунтов с каждого. Забавно, что обслуживание, ранее обходившееся в несколько пенсов (включенных в налог), кажется дешевле теперь, когда стоит в сто раз больше.

Так или иначе, положение улучшается. Клер сказала, что мой образ со вчерашнего вечера, когда она пошла спать, так и стоял у нее перед глазами, «будто переданный по какому-то лучу прямо в голову», по ее словам. Они с Китом переезжают в Шотландию (продали дом за треть покупной цены и счастливы, что вообще удалось продать), в дом намного меньше и хреновее (так Клер выразилась), но, по крайней мере, там есть знакомые, которые могут помочь. В общем, они запаковали все пожитки, и Клер решила, что не нуждается в доброй половине своего гардероба, собранного за все годы. А вместо того чтобы засунуть его в ящик для благотворительности, что рискованно в наше время, потому что люди используют их в качестве мусорных баков, она принесла сюда три огромных мешка, набитые доверху. «Бери себе что хочешь, Би-Би, остальное можно отнести в церковь», - сказала она. Когда я открыла мешки, то чуть не заплакала. Клер точно моего размера, если помнишь (вероятно, не помнишь), и мне всегда очень нравился ее вкус. Я не жадина, но в тех мешках были вещи, которые я вожделела, когда Клер еще носила их. И вот на мне одна из них сейчас! Лиловый кашемировый свитерок, такой мягкий, что все время тычешь в него пальцем - не верится, что настоящий. Наверно, он стоит в десять раз дороже всего, что я когда-либо носила, если не считать свадебного платья. И к нему модные легинсы - на них такая изумительная вышивка, просто произведение искусства! Будь ты здесь, я бы устроила тебе небольшой показ мод. Ты хоть помнишь, что это такое? Не надо, не отвечай. Завтра я возвращаюсь на работу. Ребекка сообщила, что Гудмен уехал в отпуск! Это ли не прекрасная новость? И рука совсем зажила. Оставалось покалывание, но и оно полностью прошло.

Я сегодня сходила в супермаркет и обнаружила на полках товары, которых давно уже не было. Я похвалила менеджера, и он ответил широкой улыбкой. «Для того и стараемся», - сказал он. Я вдруг сообразила, какой кошмар он пережил за это время. Всего лишь захолустный супермаркет, но это его дитя. В рассуждении дитяти - упоминала ли я, что у меня БОЛЬШЕ НЕТ ТОКСИКОЗА ПО УТРАМ? Только голод, голод, голод. Но в супермаркете я обнаружила - ты сидишь? -но так и было - шоколадный десерт! Я думаю, что банально требовать у Господа послать шоколадный десерт, когда именно его ты хочешь. Но может, Он и послал.

Шоколад и кашемировые кофточки. Дико экзотические вещи для него, наблюдающего под огромными небесами Оазиса степенное движение ڇ от одного края горизонта к другому. И конечно, он вспомнил Матфея — главу шестую, стих двадцать пятый, пока читал письмо Би. Но он знал, что она с недавних пор стала вспыльчивой и может обидеться на Иисуса, предостерегавшего не слишком заботиться о еде и одежде.

Но главное то, что она чувствовала себя воодушевленной и окончательно поправившейся. Она подвергалась опасности потерять Господню защиту, а теперь снова была Им хранима. «Благодарю Тебя, благодарю Тебя, благодарю Тебя, Господи», — молился он.

В СШИК пообещали установить усилитель для Луча прямо у церкви, и очень скоро, может, даже к его следующему визиту в Си-два. Так что это последний раз в полевых условиях без возможности каждый день делиться впечатлениями с Би. Когда установят Луч, оба будут в пределах досягаемости. Упоминания Клер и Кита слегка беспокоили Питера. Он не мог вспомнить, что встречал их когда-либо. Были ли они его прихожанами или приятелями где-то еще? Или это кто-то из больницы? Би говорила об этих людях так, будто он их знал и ничего не надо объяснять. Клер, по всей видимости, была сложена так же, как Би. Питер напрягся, пытаясь вспомнить, когда видел жену рядом с другой женщиной, на нее похожей. Женщиной в лиловом свитерке. Ничего не вспомнилось.

Любительница Иисуса—Девять неслышно подошла к нему, бережно неся горшочек со сладким мясом из белоцвета. Она наклонила горшочек к нему, намекая — угощайтесь. Он взял кусочек. Мясо было вкусное, но соус оставил темно-коричневые пятна на пальцах. Перчатки Любительницы Девять тоже загрязнились, придется ей их отстирывать, когда вернется домой. Ее балахон тоже не отличался чистотой. Сегодня довольно много สีฐฉั ходили грязными, потому что перед занятиями они рыли яму для передатчика.

«Даже Соломон во славе своей не одевался как эти люди», — подумал он.

Обряд причастия закончился, и สีฐฉั разошлись по домам, а Питер вернулся в церковь и провалился в сон. Долго ли он спал? Долго, долго. Он потерял ощущение времени, перестал различать день и ночь, или «плюс 2200», или что там за дурацкая формула, которую люди из СШИК советовали ему применять, но он уже настроился на ритмы สีฐฉั, и когда проснулся, то ощутил наступление утра, что, вероятно, было правдой.

Луч света осветил нижнюю часть тела, очертив острые контуры таза и впадину под ребрами. Он весь состоял из костей и жил как танцор или узник концентрационного лагеря, напряженная плоть пульсировала с каждым ударом сердца. Но он не был голоден. Просто хотел пить. Свет мерцал на животе. Почему он мерцает? Наверно, надвигается дождь. Питер решил не откупоривать лежащую под подушкой бутылку с водой и ждать, когда разверзнутся небеса.

Снаружи он стоял обнаженный, созерцая, волосы развевались под напором близящейся стихии. Это будет особенно сильный ливень, он был уверен. Четыре исполинские водяные массы катились к нему, будто расставленные по углам воображаемой пирамиды, постоянно угрожая слиться воедино, но каким-то чудом не соединяясь. Три вращались медленно, но неуклонно, а четвертая раскручивалась бешеным вихрем. Лучше ухватиться за что-нибудь. Он прижался к стене.

Когда потоп нахлынул, это было опьяняюще и страшно. Ветер пронесся через церковь, и Питер услышал, как что-то упало, со стуком покатилось по полу. Один порыв ветра почти сбил его с ног. Но дождь был прохладен, и чист, и великолепен. Питер открыл рот и подставил лицо под дождь. Ему казалось, будто он ныряет и выплывает, всегда выплывает на поверхность, даже не пошевелив ни единым мускулом.

Когда все закончилось, он уже окоченел и еле стоял на ногах. Беглый осмотр церкви показал, что серьезных повреждений нет. Картина Любителя Иисуса—Семнадцать, недавнее поступление, которое он еще даже не успел поместить на потолок, крутилась по полу, и края холста обтрепались, но само изображение не пострадало. Цветок в духе экспрессионистов, как подумал он сначала, но нет — то, что он принял за лепестки, оказалось отпрянувшими от изумления фигурами в балахонах, а то, что он вообразил себе как тычинки, на самом деле представляло собой вырастающего из земли человека — Лазаря.

Питер засунул готовую к экспозиции картину назад за кафедру. Струи дождя оставили приятное чувство пресыщения, и поначалу ему захотелось ненадолго лечь, чувствуя, как пощипывает высыхающая кожа. Но он знал, что предстоит много работы. Не работы во имя Господа, но простого ручного труда. Поле белоцвета затопило, и за пару часов многие растения созреют, а другие могут сгнить на корню. Пришло время действовать.

— Боже благослови наше единение, оτеζ Пиτер!

Он помахал рукой, но не стал тратить время, здороваясь с каждым, кого знал. Большинство สีฐฉั, пришедших собирать урожай, не были Любителями Иисуса, и не все полностью приняли его в свое общество. И следовало дипломатично отложить беседы на потом. Он встал на колени, и через несколько секунд руки его до локтей покрылись грязью. Плантация превратилась в огромный нужник, как свиноферма. Почва здесь была более восприимчива к влаге, чем в лесном районе, и повсюду лежали гниющие белоцветы — останки растений, не выкорчеванные с прошлого раза. Прозрачный, почти неощутимый туман заструился от земли, скрывая все до неразличимости. Ничего. Главное — видеть растение, что перед тобой.

Питеру нравилось работать в поле. Это возвращало к юности, когда он собирал клубнику, чтоб добыть наличные, правда теперь это был честный труд и он трудился не потому, что сбежал от приятелей-наркоманов, которых ограбил. И сбор бело-цвета не был нудной работой, потому что, прежде чем сорвать растение, надо было решить: оставить его или оторвать только цветок, выжать из него сок или выдернуть с корнем.

สีฐฉั собирали урожай терпеливо и вдумчиво — скорее садовники, чем подневольные рабы. Как обычно, в перчатках. Когда перчатки сильно пачкались, они останавливались на мгновение, чтобы очистить их, или стряхнуть грязь, или просто поправить. Иногда они присаживались и несколько минут отдыхали. Когда набирались полные корзины растений, สีฐฉั сносили их на край поля, где уже ждали с полдюжины гамаков. В эти гамаки они складывали различные части растений, каждую в соответствии с их дальнейшей судьбой. Питер не сразу научился распознавать, что куда идет, но полагал, что теперь все делает правильно. Он уже не был помехой — он стал полноправным работником. И он трудился усердней и быстрей, чем они.

После часа или двух, несмотря на то что оставалось множество погибающих растений, прятавшихся среди еще живущих, сборщики урожая, тщательно следившие за расходом своей ограниченной энергии, перешли к следующему этапу. Это занятие нравилось Питеру больше всего, потому что требовало настоящей решительности и выносливости — двух качеств, которыми สีฐฉั не были в полной мере одарены. Они справлялись с доставкой урожая в поселение, ибо каждый груз переносился медленно и осторожно и число людей соответствовало массе. Но была задача, которая не допускала расслабленности, — изготовление мяса. Бифштексов, баранины, ветчины, телятины — хитроумных симулякров того, что было популярно среди огромного числа плотоядных тружеников СШИК, и сделать их было не так-то просто. Задача эта требовала ожесточенных усилий — не убийства животных, но безжалостного избиения растений белоцвета, и так уже почти не живых. Только самые распухшие, дряхлые образцы выбирались в жертву. Когда насыщенная водой мякоть была утрамбована камнем, расплющенные капилляры растения сбивались в сочную массу с характерным ароматом. С каждым ударом масса становилась все более упругой и гомогенной, пока не образовывались твердые комки, которым придавали форму и начиняли специями, после чего они выглядели как мясо и таковым были на вкус. สีฐฉั били по мясу осторожно, один или два удара. Питер лупил, как машина.

И Питер, и สีฐฉั были так заняты работой, что не заметили появления стаи.

Один из สีฐฉั закричал что-то, Питер почти все понял, потому что там содержалось слово «чужак/пришелец/неожиданный/странный», которое он знал по Книге Странных Новых Вещей. Он улыбнулся новому доказательству своего прогресса в изучении языка и посмотрел туда, куда ему указывали. По всему периметру плантации, издали похожие на низкий розовато-серый туман, расползалась орда птицеобразных зверюшек, которых Питер уже видел марширующими мимо базы СШИК.

Первым побуждением было завопить от удовольствия и предложить друзьям наслаждаться зрелищем. Но สีฐฉั явно испугались — и не зря. Существа молча погружались в бело-цвет, и за несколько секунд образовалась огромная просека, заполненная их дрожащими тельцами. Питер побежал через поле, чтобы рассмотреть их ближе, но он знал, уже знал. Эти животные, эти очаровательные существа, эти «цыпоидлы», «серопузы», «жирдяйчики», эти «милашки» были ненасытными паразитами, и они появились здесь, чтобы тоже собирать урожай.

Безмозглые, как личинки, они вгрызались в белоцвет, не делая никаких различий между старыми и молодыми растениями, созревшими бутонами и дряблыми листьями, цветами и стеблями. Их пушистые серые головы жевали и чавкали, а мускулы пульсировали. Их шарообразные тела дрожали и распухали и никак не могли насытиться.

Повинуясь инстинкту, Питер наклонился, оценил размер ближайшего к нему животного и схватил его, оторвав от обеда.

Немедленно его предплечье получило мощный электрический разряд. Или так ему показалось, когда разъяренное животное, извернувшись, вгрызлось в его тело. Питер стряхнул зверька, следом по дуге полетели брызги его собственной крови. Он попытался растоптать зверька ногами, но был бос, если не считать сандалий, и ужасный укус в голень заставил его отступить. Их было слишком много в любом случае. Если бы у него была дубинка или пистолет... ружье или чертов огнемет! Прилив адреналина возродил в нем молодого, злющего Питера, дохристианского Питера, способного расквасить человеку нос, того, кто мог разбить ветровое стекло машины, смахнуть ряд безделушек с камина в конвульсивном жесте гнева, вот только сейчас он был не способен ни на что и адреналин был бесполезен, потому что все, что он мог, — это отступить и наблюдать, как стая пожирает плоды людского труда.

У тех из สีฐฉั, кто не был Любителями Христа, было дело более важное, чем стоять и смотреть. Судьба плантации была предрешена. Они спешили к кучам собранного белоцвета и взваливали сети на плечи, отрывая груз от земли. Они знали, что вредители будут сжирать все систематически, пока не пройдут поле от начала до конца, так что оставалось еще время унести то, что было уже в мешках, фигурально говоря. Любители Иисуса беспокойно сновали по полю, разрываясь между долгом спасти урожай и беспокойством за Питера. Он подошел к ним, намереваясь помочь нести груз, но они съежились и забегали еще суетливее. Необычный, тревожный звук раздавался из их голов — звук, которого он раньше не слышал. Интуиция подсказала, что это были рыдания.

С его руки, протянутой к ним, стекала кровь и исчезала в земле. Укус был не просто проколом — в месте укуса свисала кожа. Нога тоже выглядела ужасно.

— τы умрешь, τы умрешь! — стенала Любительница Иисуса—Пять.

— Почему? Разве они ядовитые?

— τы умрешь, τы умрешь! τы умрешь, τы умрешь! τы умрешь, τы умрешь!

Несколько любителей Иисуса присоединились к плачу. Они голосили все громче, это уже был хор, так непохожий на их обычное мягкое звучание, что Питер лишился мужества.

— Ядовитые? — спросил он громко и отчетливо, показав на стаю хищников. Если бы он знал, как на языке สีฐฉั слово «яд». — Злое лекарство?

Никто не ответил. Но все убежали. Только Любительница Иисуса—Пять все медлила. Она вообще вела себя странно в этот сбор урожая, почти не работала, только наблюдала, иногда опуская одну руку, левую, чтобы сделать что-нибудь легкое. Сейчас она шла к нему, будто пьяная, будто в оцепенении. Она положила руки — одна перчатка грязная, другая чистая — ему на бедра, потом уткнулась лицом в его колени. В намерении не было ничего сексуального, он подозревал, что она даже не знает, где у него гениталии и что это вообще такое. Он догадался, что она прощается с ним. А потом она убежала за остальными.

Питер постоял один в поле белоцвета, его раненые рука и нога зудели и горели, в ушах еще стоял жуткий звук сотен пастей, жующих слизистый жмых, который всего несколько минут назад был предназначен стать хлебом, бараниной, тофу, равиолями, луком, грибами, ореховым маςлом, шоколадом, ςупом, ςардинами, кориζей и основой для другой еды.

Когда Питер доковылял до церкви, то обнаружил припаркованный рядом пикап и служащего СШИК по имени Конвей, пьющего газировку из пятидесятидолларовой бутылки. Коренастый лысый мужчина, в безукоризненном светло-зеленом комбинезоне и начищенных черных сапогах, являл собой полную противоположность Питеру в его грязной, залитой кровью одежде.

— Вы в порядке? — спросил Конвей, потом засмеялся абсурдности вопроса.

— Меня покусали, — сказал Питер.

— Кто?

— Мм... я не знаю, как вы решили их называть — цыпоид-лы, серопузы? Не знаю.

Конвей провел рукой по несуществующим волосам. Он был инженер-электрик, а не медик. Он показал рукой за церковь, на только что возведенную конструкцию, напоминающую стиральную машину с миниатюрной Эйфелевой башней на вершине.

— Релейный передатчик для Луча, — объяснил он.

При нормальных обстоятельствах последовали бы многословные благодарности и выражение восхищения, и Питер видел, что Конвей несколько обескуражен, ничего этого не услышав.

— Думаю, мне бы не мешало подлечиться, — сказал Питер, подняв окровавленную руку.

— Не мешало бы, — согласился Конвей.

За те несколько часов, что они добирались до базы СШИК, кровотечение остановилось, но кожа вокруг ран почернела. Некроз? Наверно, просто синяки. Челюсти хищника прорвали кожу, как сверла. Во время поездки у Питера было время осмотреть руку и выяснить, что кость не видна, так что рану можно было считать поверхностной. Он прижал лоскут кожи к руке, но был уверен, что понадобится наложить швы.

— У нас новый доктор, — сказал Конвей. — Только что прибыл.

— Да ну? — удивился Питер.

Искалеченная нога одеревенела.

— Отличный парень. И дело свое знает.

Замечание было бессмысленным: все знали, что избранники СШИК — отличные ребята и дело знают.

— Я рад это слышать.

— Так что, — уговаривал Конвей, — пошли прямо к нему. Сейчас.

Но Питер отказался сразу идти в больницу, настояв, что сначала зайдет к себе в квартиру. Конвей не уступал.

— Доктору без разницы, как вы одеты, — увещевал он. — И он продезинфицирует раны раствором или чем уж там.

— Я знаю, — сказал Питер. — Но мне надо проверить, есть ли сообщения от жены.

Конвей моргнул удивленно.

— Это так срочно? — спросил он.

— Да, это срочно, — ответил Питер.

— О’кей, — сказал Конвей и крутанул руль.

В отличие от Питера, он различал фасады и точно знал, куда направляться.

Когда Питер вошел в здание СШИК, его уже трясло. Зубы стучали, когда Конвей вел его в квартиру.

— Как бы вас кондрашка не хватила.

— Я в порядке.

Атмосфера в комплексе была ледниковая, вакуум с потоками холодного, стерильного кислорода без всяких естественных ингредиентов, присущих воздуху. Каждый вдох причинял легким боль. Свет был тусклым и мертвящим, как в бункере. Но разве так не было всегда после долгой работы в полевых условиях? Всегда требовалось время для акклиматизации.

Когда они добрались до двери Питера, Конвей уже не на шутку встревожился.

— Я подожду здесь, — сказал он. — Но вы быстро. Не хватало мне мертвого пастора на руках.

— Я постараюсь, — сказал Питер и закрыл дверь.

Лихорадка или что-то похожее раздула сосуды в голове, и зубы стучали так сильно, что болели щеки и челюсть. Тошнота и сонливость накатывались волнами, стараясь сбить его с ног. Включая Луч, он думал, что промедление на несколько драгоценных секунд может стоить ему жизни. Но это вряд ли. Если укусы ядовиты, в больнице СШИК, скорее всего, нет противоядия. И яд сделает то, что должен сделать, и тогда он увидит кучу озабоченных лиц над собой, или яд подействует, когда он будет один. Может, у него вообще осталось несколько часов. Может, он будет первым испытанием новому патологоанатому — труп, полный инопланетного яда.

Если так, то он хотел перед тем, как потерять сознание, прочесть еще хотя бы раз, что Би его любит и что у нее все хорошо. Луч пробудился к жизни, и зеленый огонек внизу экрана замигал, указывая на то, что невидимая сеть заброшена во Вселенную, дабы найти хоть какие-то слова, которые могли бы принадлежать его жене.

Сообщение, когда оно наконец появилось, было кратким.

«Бога нет», — писала она.

 

22

В одиночестве рядом с тобой 

— Плотником, — произнес парящий над ним голос.

— Мм? — промычал Питер.

— Когда я был маленьким, все в один голос твердили, что я стану плотником. У меня был талант к этому ремеслу. И потом... надувательство все это, скажу я вам.

— Надувательство?

— Весь этот красивый словесный флер вокруг медицины. «Доктор-волшебник», великий хирург — золотые руки. Нет ничего особо мудреного в том, чтобы починить человеческое тело. Нужно лишь мастерство на уровне... Я ж сказал — мы лишь плотничаем, лудим и шьем.

И в подтверждение своих слов доктор Адкинс воткнул иглу в Питерову плоть, чтобы наложить очередной стежок тонкой черной нитью. Он уже почти закончил. Шов выглядел очень элегантно — напоминал татуировку в виде летящей ласточки. Питер ничего не чувствовал. Его под завязку напичкали анальгетиками, которые в сочетании с колоссальным утомлением и двойной дозой местной анестезии сделали его совершенно невосприимчивым к боли.

— Как вы думаете, я отравлен? — спросил он.

Операционная будто бы то слегка расширялась, то сжималась в такт его пульсу.

— Мы не нашли в вашей крови ничего этакого.

— А как насчет... я забыл его имя. Доктор, вместо которого вы прибыли... ну... который умер?

— Эверетт?

— Эверетт. Вы уже установили причину смерти?

— Ага. — Адкинс бросил иглу в лоток, и тот был немедленно унесен сестрой Флорес. — Смерть.

Питер вложил забинтованную руку в белую льняную косынку, которую ему повязали через плечо. Теперь его клонило в сон.

— А причина?

Доктор Адкинс поджал губы:

— Острая сердечно-сосудистая недостаточность — с ударением на слове «острая». — Его дедушка, скорее всего, умер от того же самого. Такое случается. Можно есть здоровую пищу, поддерживать форму, принимать витамины... Но однажды просто умираешь — и все. Пришло твое время. — Он приподнял одну бровь. — Полагаю, вы назвали бы это «встретиться с Богом».

— Я думал, что сегодня пришло мое время.

Адкинс хохотнул:

— Вы выжили, чтобы снова проповедовать. Но если по возвращении туда вам снова попадутся эти тварюки, то мой вам совет... — Он крепко сжал в руках воображаемую клюшку и размахнулся что есть силы. — Займитесь гольфом.

Питер был слишком одурманен, чтобы идти самостоятельно, поэтому кто-то вывез его из хирургии на кресле. Две бледные руки возникли у Питера из-за спины. Они накрыли ему ноги хлопковым одеялом, тщательно подоткнув под бедра, и положили ему на колени большой пластиковый пакет с сандалиями.

— Спасибо вам, кто бы вы ни были.

— На здоровье, — ответила Грейнджер.

— О господи, простите, — сказал Питер. — Я не видел вас в операционной.

Она уверенно катила его по залитому солнцем коридору прямо к большим двустворчатым дверям.

— Я сидела в приемной. Не люблю кровавых ран.

Питер поднял руку, демонстрируя белоснежные бинты.

— Все уже заштопали, — сказал он.

Она еще не ответила, а он уже понял, что это ее не впечатлило. Руки, сжимавшие поручни кресла, напряглись — напряглись сильнее, чем это было необходимо.

— Вы совершенно не следите за собой, когда уезжаете в поселение, — сказала она. — Черт вас подери, вы просто кожа да кости. Да, я чертыхаюсь. Но вы только посмотрите на себя!

Он уставился на свои запястья, думая о том, что они и раньше были костлявы. Ладно, может, не настолько костлявы. Рука в толстой повязке выглядела чуть более изможденной. Сильно ли гневается Грейнджер? Просто слегка раздражена? В ярости? Его квартира всего в нескольких минутах ходьбы от медцентра, но даже несколько минут могут показаться вечностью, когда ты в руках человека, который зол на тебя. Пришибленный анальгетиками и потрясенный сообщением Би, которое снова и снова всплескивало в сознании, словно тошнотворная волна, он неожиданно разделил убеждение многих мужчин, которое они часто описывали ему во время пасторских бесед, — глубокую, безнадежную уверенность в том, что, несмотря ни на какие благие намерения, что бы они ни сделали, их удел — горько разочаровывать женщин.

— Эй, я старался на этот раз не дать ушам обуглиться, — сказал он. — Дайте мне время, я еще постараюсь.

— Вот не надо со мной как с маленькой.

Грейнджер протолкнула его сквозь двойную дверь, резко вильнув вправо.

— Курцберг был таким же, — буркнула она. — И Тартальоне. Они под конец выглядели как скелеты.

Он вздохнул:

— В конце концов все выглядят как скелеты.

Грейнджер раздраженно фыркнула. Она еще не закончила порку.

— Что там творится, в этом Городе Уродов? Кто виноват, вы или они? Они что, совсем не кормят вас там? Или они вообще не едят, и точка?

— Они очень щедры, — запротестовал Питер. — Они никогда бы... Да я и голода-то не чувствовал никогда. Они сами вообще мало едят. Думаю, большая часть того, что они выращивают и... э-э... производят... откладывается, чтобы кормить персонал СШИК.

— О! Как замечательно! Стало быть, мы их эксплуатируем? — Грейнджер снова сделала вираж за угол. — А я вам скажу, мы просто из кожи вон лезем, чтобы все сделать правильно, просто из кожи вон! Слишком многое от этого зависит, чтобы все просрать ради чертова империализма.

Питер сожалел о том, что этот разговор не случился гораздо раньше или что они не отложили его до лучших времен — когда угодно, только не теперь.

— И что именно от этого зависит? — спросил он, стараясь не сползать в кресле.

— Господи! Неужто это не ясно как божий день? Да неужели вы настолько простодушны?

«Я просто делаю Божье дело, а неудобные вопросы задает моя жена», — чуть не сказал он.

Так и было. Именно Би всегда допытывалась «почему» и «зачем», она хотела знать всю подноготную, она отказывалась играть в общепринятые игры. Именно она читала все, написанное мелким шрифтом в договорах, именно она растолковывала ему, как прекрасная с виду возможность может оказаться ловушкой, она умела распознать подставу даже в христианской обертке. Грейнджер права: он простак.

Питер не уродился таким, это уж точно. Он изменил себя сам, усилием воли. Стать христианином можно по-разному, но для него годился только один способ: отключить свой цинизм, выключить его, как выключают свет. Нет, это неверное сравнение... он... он не выключил, он зажег свет доверия. После стольких лет игр, манипулирования каждым встречным и поперечным, воровства и лжи он возродил в себе невинность. Бог оттер все до чистого листа. Человек, который через слово богохульствовал, забыл начисто, как это делается. Либо ты лютый алкоголик, либо ты ни капли в рот не берешь. То же самое и с цинизмом. Би могла его себе позволить — в разумных пределах. Он — нет.

Но вот опять слова Би, эти ее слова: «Бога нет!» Господи, прошу тебя, убереги! Убереги ее от этих слов!

Би однажды тоже везла его на каталке, в больнице, где они познакомились. Точно так же, как теперь везла его Грейнджер. Он тогда сломал обе ноги, выпрыгнув из окна психушки, и много дней провел под опекой Би, пока его ноги были подвешены к потолку. А потом однажды к вечеру она освободила его, усадила в кресло-каталку и повезла в рентгенологическое отделение на осмотр.

«Не могли бы вы прокатить меня на улицу через вон тот боковой выход, чтобы я выкурил сигаретку?» — спросил он.

«Тебе не никотин нужен, красавчик, — ответила она из ароматного облака, которое окутывало его со всех сторон, — тебе надо жизнь изменить».

— Ну вот, приехали, — объявила Грейнджер. — Вот ваш дом вдали от дома.

Она подкатила его к двери с табличкой: «П. ЛИ, ПАСТОР».

Когда Грейнджер помогала ему выбраться из каталки, мимо проходил один из сшиковских электриков — Спрингер.

— С возвращением, отче! Если понадобится еще пряжа, вы знаете, где меня найти, — сказал он и неторопливо зашагал дальше по коридору.

Губы Грейнджер были так близко от Питерова уха, когда она сказала тихонько:

— Господи, как я ненавижу это место. И всех, кто здесь работает.

«Только не меня, пожалуйста, не меня», — подумал Питер.

Он толкнул дверь, и они вошли. Квартира встретила их застоявшимся и слегка кисловатым воздухом — все-таки две недели кондиционер не работал. Потревоженные вторжением пылинки взвились и вихрем закружились в солнечных лучах. Дверь захлопнулась сама. Грейнджер, поддерживавшая Питера под спину одной рукой, на случай если он потеряет равновесие, обхватила его и другой. И в замешательстве своем он не сразу понял, что она его обнимает. И не просто обнимает — это было совсем иное объятие, не такое, как уже было у них когда-то. В нем была настоящая страсть и женская надобность в мужчине.

— Ты очень дорог мне, — сказала она, уткнувшись лбом ему в плечо. — Не умирай!

Он неловко погладил ее:

— Да я и не собираюсь.

— Ты умрешь, умрешь, и я потеряю тебя. Станешь сам не свой и отдалишься, а потом однажды возьмешь — и просто исчезнешь, — сказала она, уже заливаясь слезами.

— Не исчезну. Я обещаю.

— Сукин сын, — тихо плакала она, все еще крепко прижимаясь к нему. — Ты врешь мне, ты, лживый ублюдок.

Она разомкнула объятья. На ее светлой одежде осталось пятно грязи, которую он принес с урожайного поля สีฐฉั.

— Я больше не повезу тебя к этим уродам, — сказала она. — Пусть кто-то другой это делает.

— Жалко, — сказал он, — но как хочешь.

Но она уже ушла.

Сообщений от Би больше не было. Питер заставлял умную технику раз за разом обшаривать с неводом космос в поисках ее мыслей и ничего не находил. Все тот же крик отчаяния горел на экране, все те же два слова, зависшие в серой бесконтекстной пустоте. Ни его имени, ни ее имени. Только эта саднящая фраза.

Он сидел у Луча и молил Бога дать ему сил. Он знал, что если не ответит жене сейчас, если промедлит, то может в любую минуту упасть лицом в клавиатуру и потерять сознание на месте. Вялыми, непослушными пальцами он набрал второй стих пятьдесят второго псалма: «Сказал безумец в сердце своем: „Нет Бога“». Но потом Бог вошел в сердце Питера и убедил его, что глупо писать такое. Что бы ни произошло с Би, ей не нужны упреки.

Наверное, случилась очередная природная катастрофа, что-то ужасное в некой далекой стране, и Би так тяжело страдает от бессильной эмпатии? А может, что-то произошло совсем рядом, в Британии? Катаклизм, опустошивший все вокруг, погубивший и оставивший без крова тысячи людей?

Вот они, псалмы во спасение: Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится.

Но что, если... что, если оно приблизилось к Би? Что, если она пострадала от наводнения или землетрясения? Что, если вот прямо сейчас она сидит на развалинах собственного дома, ошеломленная и опустошенная? Но нет, нет, логически рассуждая, дом остался невредим, иначе как бы она могла ему написать? СШИК установил им Луч в кабинете наверху, он подключен к центральному серверу размером со шкаф. Само существование сообщения от Би — свидетельство тому, что она спасена. Вот только человек, отвернувшийся от Бога, никогда не может быть спасен.

Дегидроморфин и хлоропрокаин пополам с усталостью все настоятельнее уволакивали его в сон, и им овладела паника. Он должен был написать, но не мог. Должен был что-то сказать, нарушить молчание, но одно неверное слово — и он никогда себе этого не простит.

Наконец Питер решил не упоминать Библию, не цитировать псалмы. Он — ее муж, а она — его жена, только в этом он был сейчас полностью уверен.

Би, я не знаю, что довело тебя до такого, но я люблю тебя и хочу тебе помочь, если только смогу. Скажи мне, что случилось, и прости меня, если я сам уже должен был об этом знать. Я только что от хирурга. Несколько швов, ничего серьезного. Меня в поле покусало животное. Позже объясню. Сейчас свалюсь ненадолго, но люблю тебя и беспокоюсь за тебя, знаю, это кажется тебе абсурдным, но это действительно так.

Отправив сообщение, он рухнул на кровать.

А чуть позже Грейнджер молча вошла и легла рядом с ним. Она положила голову на его голую грудь, и ее плечо само подставилось под его объятие, было бы неестественным ее не обнять. И он обнял ее. Она придвинулась к нему вплотную, он почувствовал тепло ее тела. Ее пальчики скользнули вниз по его животу, ладонь погладила впадину в подреберье. Потом она взяла в руку его член, уже восставший. Не успел он и слова сказать, как Би уже была здесь, с ним, и глаза ее сулили, что все правильно, все так и должно быть. Грейнджер задрала тунику. Ее бледные груди были усыпаны веснушками. Он целовал грудь Грейнджер, пока Би не закончила раздеваться и не забралась к нему в постель. Грейнджер приподняла его член и позволила Би насадиться на него. Он излился, едва оказавшись внутри.

А проснувшись, явственно учуял смрад предательства. Он изменил жене в сердце своем и даже хуже — втянул ее в свои вероломные фантазии, сделал сообщницей. Они с Би всегда были верны друг другу, никогда за всю свою пасторскую деятельность он не воспользовался слабостью своих прихожанок. Он был однолюб, и Би была его единственной женщиной. Единственной!

Какое-то время он лежал неподвижно, заслонив глаза от солнца здоровой рукой. Головная боль, похожая на ту, что бывает при похмелье, забилась у него в висках. Язык и губы пересохли. Раненая рука не болела — вернее, занемела, зато голень горела будто в огне. Он не представлял себе, сколько проспал — пятнадцать минут или пятнадцать часов. Сон не изглаживался из памяти, призрак любви искушал его, его очаровывал мираж, в котором и боль, и горести, и отчужденность сглаживались одним страстным желанием.

Жажда вынудила его подняться. Он пил прямо из-под крана, глотал жадно, громко хлюпая, словно пес, пока не забулькало в животе. Доктор велел ему не бояться и принимать душ, мыть раны водой с мылом, но не расчесывать швы, когда те начнут зудеть, — они сами собой рассосутся, когда отпадет в них нужда. Питер размотал бинты, открыв свою заштопанную плоть. Мягкий белый хлопок был почти незапятнан, раны выглядели аккуратно. Он вымылся под душем, вытерся насухо полотенцем, обходя бандажи. Надел джинсы и выцветшую оранжевую футболку, на которой красовалась надпись: «БЛАГОТВОРИТЕЛЬНАЯ ГРУППА БАЗИЛЬДОНА». Одежда висела на нем мешком. Копаясь в рюкзаке в поисках носков, он вытащил маленький пластиковый пакет с раздавленным полужидким содержимым и не сразу определил, что это такое. Это были остатки еды, приготовленной для него สีฐฉั давным-давно, задолго до того, как он приспособился к их пище, — желеобразная масса с уксусным привкусом. Не желая их обидеть, он уверял, что не голоден и поест позднее. Пакетик влажной тяжестью лежал на ладони, словно орган, вынутый из утробы некоего животного. Он огляделся в поисках видного места, куда бы он мог положить его, чтобы не забыть снова. На столике рядом с холодильником он заметил кое-что незнакомое. Пластиковый флакончик с таблетками и записку, написанную от руки: «При необходимости принимайте по 2 табл. каждые 4 ч. Г.».

Приходила ли Грейнджер, пока он спал? Или она оставила это здесь еще тогда, когда прикатила его из хирургии? Он не мог вспомнить, делала ли она что-то в его квартире, помимо того что обнимала его. А может, она принесла лекарства раньше, пока он был у доктора Адкинса? Заблаговременно?

Он взял флакончик, прочитал состав на этикетке. Эти таблетки были посильнее тех, что водились на полках английских аптек. Но не физическая боль его терзала.

Он еще раз проверил входящие. От Би ничего.

Когда Питер вошел в кафетерий, там вещал призрак Бинга Кросби. Голосовые связки, некогда расположенные в человеческой гортани и уже давным-давно удобрившие почву кладбища Святого Креста в Лос-Анджелесе, издавали звуки, пойманные на магнитную ленту в тысяча девятьсот сорок пятом, — любовно оцифрованные и очищенные от помех, они транслировались теперь из динамиков кафетерия. Десяток с небольшим служащих СШИК расположились разрозненно за столами по всему залу. Кто-то был отрешен, кто-то поддерживал беседу, а кто-то просто сосредоточился на трапезе. Бестелесный голос Джуди Гарленд — более тонкие связки, более взволнованное вибрато — присоединился к голосу Кросби в отрепетированном экспромте об особенностях примерки шляп, призванном подчеркнуть пропасть между мужчинами и женщинами. Стан-ко за стойкой включил блендер, заглушив древние голоса грохотом дробящегося льда с ароматом кофе.

— Что сегодня вкусного, Станко? — спросил Питер, когда подошла его очередь.

— Блинчики.

Бинг Кросби, перебивая трескотню Гарленд, запел: «Когда мы с тобой в обнимку отправляемся гулять, нам не-надо, не-надо, не-надо, не-надо, не-на-до болтать...»

— А что-нибудь посущественнее?

— Возьми бефстроганов.

— Давай. И чаю.

«Аристотель, математик, антикварный стул, кино, — соловьем разливался Бинг, — кто классик, кто комик — не все ли равно?»

Станко протянул Питеру пластиковую тарелку с дымящейся едой насыщенного цвета, пластиковый стакан с кипятком, бумажный пакетик сухих сливок и пакетик чая с крошечным изображением Букингемского дворца на этикетке.

— Спасибо, — поблагодарил Питер.

— На здоровье, братан.

— Выглядит аппетитно.

— Лучше не найдешь, — бесстрастно объявил Станко.

Что это было? Сардонический юмор? Может, и так. Просто сейчас Питер сомневался в своей способности судить об этом.

Он направился к столику — единственному свободному на весь зал — и сел за него со своей едой. Пока Бинг Кросби прикидывался, что выводит из себя Джуди Гарленд болтовней о гольфе, Питер принялся за мясо — он знал, что это белоцвет, растертый камнем, высушенный и обжаренный. Соус ему не понравился — чересчур сладкий и густой. Кусочки молодых побегов белоцвета были высушены до ярко-оранжевого цвета, чтобы заменить морковь, а потом бланшировались с полураскрывшимися листьями, имитирующими лук. Вот бы сшиков-цам отказаться от этих фальшивок и просто питаться натуральным белоцветом, как это делают สีฐฉั. Сколько прекрасных рецептов проходит мимо них.

«Нежно музыка играет, — ворковала Джуди Гарленд, — я хочу тебя обнять, но не-надо, не-надо, не-надо, не-надо, не-на-до болтать...»

— Не против, если я сяду? — Настоящий, живой женский голос вступил в соревнование с давным-давно неживым.

Он поднял взгляд. Это была Хейз. Кивком Питер пригласил ее располагаться, опасаясь, что сейчас она спросит, как он, а он и сам не знал, как ответить на этот вопрос, не рассказав всей истории. Но как только Хейз села, стало ясно, что ее интересовала лишь поверхность стола, на которой она расположила толстую книгу. Жуя, он взглянул на страницы и увидел, что это собрание судоку, какуро, хитори, филломино и прочих математических головоломок, аккуратно заполненных карандашом. Хейз склонилась над книгой и ластиком, зажатым между большим и указательным пальцем, стала осторожно стирать карандашные отметки.

«Как чудесно прижать твои губы к моим», — слились Бинг и Джуди в единой гармонии.

Пять минут спустя тарелка Питера опустела, а простывший кофе Хейз так и стоял нетронутый и позабытый. Она была поглощена своим занятием. Рот ее слегка приоткрылся, опущенные долу глаза обрамляли роскошные пушистые ресницы. Питер поразился тому, что она гораздо душевнее, чем он думал раньше. Он был тронут, неожиданно глубоко тронут ее альтруизмом.

— Вы так заботливы, — услышал Питер свой голос.

— Простите, что?

— Заботитесь о других.

Она недоуменно уставилась на него.

— Стирая карандашные пометки, — объяснил он, жалея, что начал говорить, — вы даете другим шанс тоже разгадать эти головоломки.

Она наморщила лоб:

— Каким еще «другим»? Я стираю карандаш, чтобы самой решить их снова.

И она вернулась к своему занятию.

Откинувшись в кресле, Питер прихлебывал чай. Привлекательность Хейз улетучилась. Напротив, в ее облике появилось нечто змеиное. Что ж, сам он не был поклонником кроссвордов, так что все появлявшееся в этих квадратиках было для него чем-то таинственным, однако он признавал, что другие могут получать удовольствие от решения загадок. Но решать одни и те же головоломки снова и снова...

Взрыв смеха в противоположном конце зала ничуть не потревожил сосредоточенную Хейз. Хохотали Тушка, Манили и парень, который увозил Питера из поселения, как же его зовут? — а, Конвей. Оказывается, Тушка развлекал друзей элементарным фокусом — игрой в наперстки. Наперстками служили три пластиковых стакана, вместо шарика под ними пряталась заклепка.

— Как ты это делаешь? Ну как ты это делаешь? — повторял Конвей, к величайшему удовольствию Тушки.

Повсюду в креслах сидели развалившись служащие СШИК и листали «Ужение нахлыстом», «Классические мультфильмы», «Вог» и «Инженер химик». Питеру вспомнилась лекция Тушки об Иностранном легионе: «...так что гораздо лучше обзавестись командой, каждый член которой понимает, что такое находиться в постоянном... лимбе... Люди, которые от этого не свихнутся».

Может быть, Хейз — яркий пример такого человека. Человека, который трудится и не создает никаких проблем, кроме как вырезать и стибрить несколько страничек лесбийского порножурнала, а вернувшись к себе в квартиру, часы, и дни, и месяцы проводит в безостановочном разгадывании японских кроссвордов.

«...о легендарной скромности Кросби, который мог назвать такое возвышенное произведение „безделушкой", — восхищался диджей. — Теперь послушаем черновую запись. Обратите внимание на то, как Бинг спотыкается на слове „аннуитет", и другие свидетельства неотрепетированности. Но оно того стоит, потому что Гарленд держит микрофон чуть ближе, и мы можем фантазировать, что она здесь, в этой самой комнате, вместе с нами».

— Извините, что снова вас отвлекаю, — сказал Питер.

— Без проблем, — сказала Хейз, дотерев еще одну цифру, прежде чем посмотреть на него.

— Я хотел спросить про эти музыкальные радиопередачи. Они давнишние?

Она заморгала, потом прислушалась:

— Очень. Эти певцы, я думаю, уже давно все поумирали.

— Нет, я имею в виду эти шоу — с комментариями, и объяснениями, и прочим. Это кто-то из СШИК записывает или они сделаны давно?

Хейз оглядела кафетерий.

— Этим Розен занимается, — сказала она. — Сейчас его здесь нет. Он топограф и чертежник. Вы, наверное, видели — это его чертежи выставлены в зале проектирования на центрифужно-силовой установке. Потрясающей точности работа. Я и сейчас иногда хожу полюбоваться на них.

Она пожала плечами.

— Я эту музыку не воспринимаю. Она для меня просто фоновый шум. Но я рада, что он так ее любит. Каждый должен что-нибудь любить в этой жизни, — сказала она без малейшей убежденности в голосе.

Новая вспышка боли обожгла Питера — он снова вспомнил о сообщении Би.

— Мать, — сказал он.

— Что?

— Прозвище, которое вы предложили для центрифужносиловой обстановки.

— Установки, — поправила Хейз, улыбнувшись.

Она закрыла книгу кроссвордов и спрятала резинку в карман рубашки.

— Никто не называет ее «Матерью», я знаю. Все по-прежнему говорят «Большой Лифчик». Ну или БЛ. — Она прижала книгу к груди, собираясь уходить. — Обижаться бессмысленно. Как говорила моя мама, «не стоит париться по мелочам».

«Горе — не беда, не унывай никогда». Это был девиз Би. Их общий девиз.

— Вы скучаете по маме?

Рефлекторно Хейз крепче сжала книгу:

— Да, наверное. Она умерла давно. Уверена, она бы гордилась, что меня отобрали для этой миссии. Правда, у меня уже была отличная работа еще до того, как она умерла, так что ей и так было чем гордиться. Я не была захребетницей.

— А я когда-то был захребетником, — сказал Питер, глядя ей в глаза. — Алкоголиком и наркоманом.

Не того человека он выбрал для откровений, Питер знал это, но ничего не мог с собой поделать. Он запоздало понял, что ему здесь не место. Он или должен лежать без чувств, или находиться среди สีฐฉั.

— Это не преступление, — заметила Хейз безразлично. — Я никого не осуждаю.

— Я совершал преступления, — сказал Питер. — По мелочи.

— Некоторые проходят через такое, прежде чем распрямиться. Это не делает их плохими.

— Мой отец был ужасно разочарован во мне, — гнул свое Питер. — Так и умер несчастным.

— Такое случается, — кивнула Хейз. — Поработаете здесь — узнаете, что у многих ваших коллег есть очень грустные истории за душой. А у некоторых — нет. Ни одна история не похожа на другую. Но это не имеет значения. Мы все идем к одной цели.

— И какова эта цель?

Она подняла кулак, изображая триумфальный жест, если только «триумф» — верное слово для такого расслабленного кулачка, поднятого так приветливо, что вряд ли его кто-то заметил в суматохе кафетерия.

— Работать ради будущего.

Дорогой Питер, — наконец-то писала Би вечность спустя — вечность, которую он провел в молитвах и тревогах .

Би.

Прости, что так долго не отвечала. Не хочется говорить о том, что случилось, но я должна тебе объяснить. Спасибо, что достучался до меня. Это ничего не изменит, и я думаю, что ты не понимаешь, до чего я дошла, но я очень ценю твою настойчивость.

Все это случилось в одночасье. В нашей церкви большие неприятности, мягко говоря. Джеф сбежал с фондами общины. У него была интрижка с казначейшей, и они вместе упорхнули в неизвестном направлении. Очистив счета. Забрали даже пожертвования. Помнишь, как мы молили Бога прислать тебе достойную замену? Вот Он и прислал Джефа. Думай теперь что хочешь. Мнения разделились насчет того, как быть дальше. Некоторые прихожане хотят навести порядок и попытаться продолжить дело, а другие считают, что надо просто начать с чистого листа в новой церкви. Они даже предложили мне стать пастором! Блестящий выбор.

А за два дня до этого я вышла на работу. Я думала, что пока Гудмен в отпуске, это будет одно удовольствие. Но больницу как подменили. Во-первых, там грязь. Грязные полы, стены, загаженные туалеты. Уборщиц нет и не ожидается. Я взялась за швабру и хотела убраться в одном из санузлов, так Мойра чуть мне по башке не дала. Мы, мол, медсестры, а не поломойки. Я ей говорю: «А стафилококк? А открытые раны?» А она просто уставилась на меня и молчала. И наверное, она права - нагрузки у нас и так по горло, если уж на то пошло. Столпотворение. Посетители повсюду шастают бесконтрольно, пытаясь подбросить на попечение своих больных мам-пап-детишек, даже не дав нам их осмотреть и распределить. И все пациенты теперь очень бедны. Никого образованного, никакого среднего класса. Мойра говорит, у кого есть деньги, бросили государственные больницы на произвол судьбы. Богачи сбежали во Францию и в Катар. Средний класс переметнулся в уютные платные клиники (теперь таких расплодилось море - вокруг них формируются целые общины). А нашей больнице достается сброд. Это слова Мойры, но, честно признаюсь, сброд и есть. Дурной, грубый, горластый, мерзкий и очень, очень напуганный. Какое уж тут милосердие - с трудом сдерживаешься, когда перед тобой пьяное ракло, все в татухах, орущее тебе прямо в лицо, хватающее тебя за плечо своими прокуренными пальцами. Бесконечная карусель подбитых глаз, прыщей, расквашенных носов, исполосованных морд, сломанных ребер, ошпаренных младенцев и неудавшихся самоубийств. Помню, как я раньше жаловалась, что Гудмен старается заполнить больницу простыми случаями, но есть большая разница между тем, чтобы открыть доступ к медицинскому обслуживанию всем слоям населения, и тем, чтобы отдать больницу на растерзание толпе невежественных скотов.

Время убежало от меня, уже шесть тридцать, пора на работу. Я так и не рассказала тебе, что окончательно выбило меня из колеи, но мне самой страшно принять это, описание займет много времени, сама не знала, что напишу тебе так много про все остальное. Я думала перейти сразу к главному, но это причинит тебе столько боли, и мне ужасно жаль, что я не могу навсегда избавить тебя от этой боли. Надо уходить.

Люблю,

Он ответил немедленно:

Би, родная, я так беспокоюсь за тебя, но какое облегчение слышать твой «голос». Мы и правда не поняли друг друга - только Бог все понимает до конца, - но мы не должны позволить горю и расстроенным чувствам помешать нам преодолеть недоразумения между нами. Я всякий раз все больше убеждаюсь в этом, работая среди оазианцев.

Питер.

Новости о Джефе и о нашей церкви прискорбны, но церковь - это не Джеф, не общинная казна и даже не конкретное здание. Это происшествие на самом деле может обернуться замаскированным благом. Деньги - это только деньги, их можно восполнить. Важно то, что происходит в наших сердцах, в наших душах. Очень обнадеживает то, что наша община готова начать с чистого листа в новой церкви. Людей, как правило, перемены ужасают, так что это замечательный пример смелости и позитивности. Почему бы не начать просто собираться у кого-то дома? Уподобиться первым христианам. Сложная инфраструктура - роскошь, истинные ценности - это любовь и молитва. А здорово, что они видят в тебе своего пастора. Не сердись, но я считаю, что ты великолепно справилась бы с этим делом.

Твои комментарии о больничных переменах вполне естественны, учитывая усилившийся стресс, но они только подтверждают мои мысли о том, что сейчас, наверное, не самое лучшее время для тебя, чтобы ходить на работу. Ты носишь нашего ребенка. Я надеюсь, что еще носишь, что у тебя не случился выкидыш. Не это ли подорвало твою веру в Бога? Я мучительно тревожусь за тебя. Пожалуйста, расскажи мне.

Что бы это ни было, оно завлекло тебя в духовную пропасть. Все эти «невежественные скоты», толпящиеся в больнице, - тоже бесценные души. Богу не важно, что у кого-то из нас прыщи, гнилые зубы или плохое образование. Пожалуйста, вспомни, что, когда мы встретились, я был алкоголиком, пустым местом. Захребетником. Если бы ты отнеслась тогда ко мне с тем презрением, которого я заслуживал, то я бы пропал навсегда, я бы стал еще хуже и получил бы подтверждение, что такие типы, как я, неисправимы. И кто знает, может, те женщины, которых ты видишь в приемном покое, пережили семейную травму, похожую на твою? Прошу тебя, как бы трудно это ни было, не теряй способности сострадать. Ты сама говоришь, что эти люди напуганы. В глубине души они знают, что отчаянно нуждаются в том, что бессильна им дать медицина.

Напиши мне поскорее, как только сможешь, я люблю тебя,

ڇ наконец залило горизонт золотистой карамелью. Впереди неспешный закат с его почти изнуряющей красотой, а потом будет долгая-долгая ночь. Питер спрятал гниющую оазианскую еду в сумку и покинул здание.

Он прошел около мили, надеясь, что база скроется из виду или, скорее, что сам он исчезнет незамеченным для персонала СШИК. Но в этом однообразном плоском ландшафте здание постоянно оставалось в поле зрения, и благодаря фокусам перспективы казалось, оно не только не удаляется, а наоборот — приближается. Умом Питер понимал: крайне маловероятно, что за ним наблюдают, но инстинктивно чувствовал себя под постоянным надзором. Он продолжал идти.

Он направлялся на запад, в пустыню, — то есть не к оазиан-кому поселку и не к Большому Лифчику. Он фантазировал, что если забредет достаточно далеко, то обязательно встретит горы, ручьи или, на худой конец, скалистый холмик или топкое болото, что даст ему хоть какой-то ориентир. Но тундра не кончалась. Пласт бурой земли, кое-где оживленной кустами белоцвета, фосфоресцирующими в закатных лучах, а стоило ему оглянуться — позади маячил жуткий бетонный призрак базы СШИК. Утомившись, он сел и стал ждать, когда ڇ закатится за горизонт.

Сколько он прождал — неизвестно. Может быть, часа два. А может, и все шесть. Его сознание отделилось от тела и парило над ним, где-то в "ς". Он забыл, зачем пришел сюда. Решил, что не сможет провести ночь в четырех стенах, и предпочел спать на открытом воздухе? Можно рюкзачок положить под голову вместо подушки.

Когда почти стемнело, он почувствовал, что больше не один. Вглядевшись в сумерки, он заметил маленькую невзрачную зверюшку метрах в пяти от него. Это был один из тех птицеобразных паразитов, пожравших урожай белоцвета и искусавших его самого. Тот осторожно двигался широкими кругами, на каждом шажке кивая. Вскоре Питер сообразил, что зверек не кивает, а принюхивается: его рыльце вынюхивало съестное.

Питер вспомнил тот миг, когда из руки брызнула кровь, вспомнил тошнотворную боль в прокушенной ноге. Гневная конвульсия растревожила его притупившееся горе. Убить, что ли, эту мерзкую тварь, раздавить ее, растоптать этот зубастый череп каблуком — не из мести, но ради самозащиты и чего-то еще такого? Нет. Зверек жалко и смешно качался в темноте, беззащитный и одинокий. И еда, которую он учуял, была вовсе не Питерова плоть.

Медленно и плавно Питер вынул из рюкзака угощение. Животное замерло. Питер положил пластиковый пакет на землю и отполз подальше. Зверек подошел и вцепился зубами в пакет, добираясь до смрадной вкуснятины. Сожрав содержимое, он проглотил и упаковку. А вдруг, подумалось Питеру, теперь животное ждет куда более мучительная смерть, чем если бы Питер размозжил ему голову каблуком? Наверное, именно это индусы и называют кармой.

Насытившись, животное ушло восвояси, а Питер сидел, пристально вглядываясь в огоньки на базе — это был его «дом вдали от дома», как сказала Грейнджер. Он вглядывался, пока огни не стали расплывчатыми, абстрактными, и тогда он представил себе солнце, встающее над Англией, и Би, спешащую через больничную парковку к автобусной остановке. Вот Би входит в автобус и садится среди разномастного люда обоих полов — шоколадно-коричневого, желтоватого, бежевого или бело-розового. Вот она едет в автобусе по запруженной транспортом дороге, выходит напротив магазина «Все по 99 пенсов», где продается хозяйственная мелочовка, дешевые игрушки и прочая ерунда, заворачивает за угол возле прачечной самообслуживания, которая находится в ста пятидесяти метрах от дома, разделенного на две семьи, без портьер на окнах, выходящих на улицу Вот она поднимается по обитым истертым бордовым ковролином ступеням, идет в кабинет, где стоит машина, на клавиатуре которой она в любой момент, когда будет готова, может набрать слова: «Дорогой Питер». Он встал и пошел обратно на базу.

Дорогой Питер,

нет, выкидыша у меня не было, и не надо мне твоих лекций о сострадании, прошу тебя! Ты просто понятия не имеешь, насколько все теперь обесценилось. Речь идет только об уровне проблемы и тех усилий, которые надо приложить, чтобы ее решить. Когда кому-то отрывает ногу взрывом, его везут в хирургию, обрабатывают и залечивают культю, подбирают протез, назначают курс физиотерапии, консультации, что только не, и через год, наверное, этот человек сможет даже бежать марафон. Если же взрывом отрывает руки, ноги, гениталии, вырывает кишки, печень и почки, то ЭТО СОВСЕМ ДРУГОЕ! Чтобы справиться с тем, что плохо, нам необходима определенная пропорция хорошего! Не важно, человеческое это тело, или христианское устремление, или жизнь в целом, но если отнять слишком многое, то будет невозможно жить дальше.

Не стану описывать тебе события, которые извели меня за последнюю неделю. Это те обычные истории, которые на тебя только наводят скуку. Новые войны в Африке, регулярные убийства женщин и детей, массовый голод в сельских районах Китая, разгон протестующих в Германии, скандал в ЕЦБ, то, что я теперь осталась без пенсии, ну и все в том же духе. Для тебя все это нереально. Ты с ложечки кормишь духовно изголодавшихся оазианцев Библией, и это бесценно.

Во всяком случае, тебе следует узнать, что на прошлой неделе по многим причинам я была вся на нервах, и, как всегда, Джошуа передалось мое взвинченное состояние. Он прятался под мебелью, прожогом метался из комнаты в комнату, орал, крутился под ногами, но в руки не давался, я не могла его даже погладить. Это было последней каплей, я просто сама не своя стала. Я старалась не обращать на него внимания, заняться чем-то. Стала гладить свой форменный халат. Доска стояла не под тем углом, провод не доставал, а я так устала, у меня просто не было сил, чтобы поставить ее как надо. И вот в один момент я промахнулась и поставила утюг мимо доски. Он упал, я инстинктивно отскочила назад. Моя нога тяжело наступила на что-то, что-то душераздирающе хрустнуло, и Джошуа закричал, клянусь тебе, он закричал. И убежал.

Я нашла его под кроватью, он дрожал и тяжело дышал. От страха глаза у него были как плошки. Я сломала ему заднюю лапу. Я это видела. И ни грана доверия не было в его взгляде, он отпрянул, когда я заговорила. Я стала врагом. Я надела садовые рукавицы, чтобы он меня не оцарапал и не укусил, схватила его за хвост и вытащила наружу. Иначе никак нельзя было. Я принесла его на кухню и надела на него поводок. Он вроде успокоился. Я думала, что он, наверное, в шоке от боли и ничего не может, только сидеть, тяжело дыша. Я взяла телефон, чтобы вызвать ветеринара. Окно кухни было открыто, как обычно. Джошуа вылетел в него словно ошпаренный.

Я искала его несколько часов. Я снова и снова обшаривала все закоулки, пока не устала так, что не могла и шагу ступить, и уже стемнело. Потом мне пришлось уйти на работу (ночная смена). Там был ад. Молчи, там был ад. К четырем утра на мне было два больничных халата, потому что моя униформа была вся в говне. Сумасшедший жирдяй бросался им, сидя на своей постели, размазывал его по перилам, вопя на всю округу. Санитары уже ушли, там были только я, маленькая Ояма и новая девушка - она милая, но ее вечно не дозовешься. Мать говнометателя прочно обосновалась на ночь в комнате для посетителей, и никто не мог ее оттуда выкурить. Она сидела там с упаковкой пепси и подносом чего-то недожранного (больница называется!) и время от времени просовывала голову в дверь, чтобы проследить, хорошо ли мы заботимся о ее мальчике. «Ты, сука! — вопила она на меня. — Ты жестокая стерва! Я вызову полицию! Ты не настоящая медсестра. Где настоящие медсестры?» Она вопила, и вопила, и вопила...

Утром я так и ушла домой в кардигане поверх двух халатов. Видок у меня был как у сбежавшей из дурдома. Я сошла за две остановки до нашей, чтобы пройти через парк и поискать Джошуа там. Это далеко, и я не очень надеялась, что увижу его там. Но я его увидела.

Он был подвешен за хвост на веревке, перекинутой через ветку дерева. Еще живой. Двое детей лет двенадцати дергали веревку то вверх, то вниз, заставляя его дергаться и скручиваться. У меня перед глазами пала красная пелена. Я не знаю, что случилось дальше, что я сделала с этими детьми, — память моя как чистый лист. Знаю только, что не убила их, потому что они исчезли, когда я опомнилась. Кровь была у меня на кулаках, под ногтями. Как я жалею, что не убила их! Да, да, да!!! Я знаю — ах, обездоленные детки, ах, гнилая среда, дурное воспитание, ах, как они нуждаются в любви и заботе, почему бы не включить их в нашу «Программу поддержки», да? — ЭТИ ЧЕРТОВЫ ПОДОНКИ МУЧИЛИ ДЖОШУА!

Я взяла его на руки. Он еще дышал, но еле-еле. Основание хвоста было разодрано, один глаз выбит, но он был еще жив, и я думаю, он узнал меня. Десять минут спустя я была у ветеринара. Я прибежала очень рано, но, наверное, била в дверь ногами и кричала, потому что мне открыли. Он взял Джошуа у меня и сделал ему укол.

— Ну вот и все, — сказал он. — Вы хотите забрать его домой или оставите здесь?

— В каком смысле «забрать его домой»? — спросила я. — Вы ничего не сделаете для него?

— Я только что сделал, — ответил он.

После он объяснил мне, что даже представить не мог, будто я захочу тратить деньги на лечение кота.

— Такие вещи никого сейчас не заботят, — сказал он. — По пять-шесть часов сижу тут один, а потом кто-то приносит больного любимца и просит его усыпить — вот и все, что ему нужно!

Он положил Джошуа в пластиковый пакет и отдал мне.

— Платы не надо, - сказал он.

Питер, я скажу тебе только одно: в этом происшествии нет ничего поучительного. Ничего назидательного. Это не те неисповедимые пути Господни, это не тот Бог, который один знает, ради какой именно величайшей цели Он допустил, чтобы я наступила Джошуа на лапку и случилось все, что последовало за этим. Спаситель, в которого я верила, интересовался тем, что я делала и как себя вела. Спаситель, в которого я верила, Своей волей свершал одно и не допускал другое. Я сама себя обманывала. Я одинока, напугана и замужем за миссионером, который вот-вот произнесет, что «сказал безумец в сердце своем: „Нет Бога!"», а если ты этого мне не говоришь, то только потому, что ты дипломатичен, ибо в душе ты убежден, что я сама виновата в случившемся, потому что утратила веру, и эта убежденность только усиливает мое одиночество. Потому что ты не собираешься возвращаться ко мне, так ведь? Тебе нравится там. Потому что ты сейчас на Планете Бога. Так что, даже если бы ты вернулся ко мне, мы по-прежнему были бы врозь. Потому что сердце твое осталось бы на Планете Бога, а я была бы от тебя за триллион миль, в одиночестве рядом с тобой.