23

Со мной выпить 

Укусы все-таки оказались ядовитыми. Без сомнения. Под бинтами раны выглядели чистыми, но яд уже творил свое черное дело. Сеть вен и артерий под кожей усердно отравляла органы зараженной кровью, питала ядом мозг. Это был вопрос времени. Сначала он начнет бредить, и он чувствовал, что бред уже близко, потом вся система начнет отказывать: почки, печень, сердце, кишечник, легкие — все эти таинственные, взаимосвязанные комки мяса, нуждающиеся в очищенном горючем, чтобы функционировать. Потом тело изгонит душу.

Все еще неподвижно сидя за Лучом, Питер поднял лицо к потолку. Он вглядывался в слова Би так долго, что они отпечатались на сетчатке и теперь снова появились перед ним, расплывчатые, как плесень. Лампа, висящая над головой, одна из тех, что сконструированы, дабы сберегать энергию, скорее спираль, чем колба, походила на отросток радиоактивной кишки, болтающийся на проволоке. Над ней тонкая крышка потолка и собственно крыша, а дальше... что? Где Вселенная, в которой живет Би? Над ним, под ним, слева или справа? Если бы он мог летать, если бы он мог перенести себя через пространство быстрее света, что пользы с того? Он не имел ни малейшего представления, куда лететь.

Он не должен умереть в этой комнате. Нет-нет, не в этой стерильной комнатке, запечатанной внутри пресловутого склада из бетона и стекла. Где угодно, только не здесь. Он пойдет... куда глаза глядят. К สีฐฉั. Может, они знают, как это лечится. Какое-нибудь народное средство. Наверно, такого нет, потому что они оплакали его, когда увидели, что он искусан. Но он должен умереть среди них, не здесь. И главное — не встретить Грейнджер, ее-то надо избегать любой ценой. Нельзя тратить на нее время, которого и так не осталось, она будет уговаривать его задержаться на базе, потащит его в изолятор, где он умрет под бессмысленным наблюдением и станет проблемой складирования, засунутый в холодильник морга.

— Сколько мне осталось, Господи? — взмолился он. — Минуты, часы, дни?

Но есть вопросы, которые человек не имеет права задавать Богу. Еще оставалось нечто, с чем он должен справиться сам.

— Привет. — Он поздоровался с мясистой женщиной, украшенной тату в виде змеи, привратницей, поставленной следить, чтобы он не сбежал. — Кажется, вы никогда не говорили, как вас зовут. Крейг, не так ли? Так написано на дверной табличке. Б. Крейг. Рад видеть вас снова.

Она посмотрела на него как на прокаженного:

— Вы себя хорошо чувствуете?

— Немного не... доспал, — ответил он, поедая глазами машины, припаркованные у нее за спиной.

Там их было с полдюжины, включая ту, которую Грейнджер использовала для доставки лекарств. Он надеялся, что Грейнджер спит — сопит в подушку, спрятав милые, покрытые шрамами руки под одеялом. Он не хотел, чтобы она чувствовала себя ответственной за то, что он собирался сделать. Лучше пусть свалят вину на Крейг — уж она-то, как и все остальные на базе, отнесется к его смерти равнодушно.

— Б. — это начало какого имени? — спросил он.

Женщина нахмурилась:

— Я могу вам помочь?

— Я хотел бы... э-э... реквизировать автомобиль.

Язык подбросил мыслей в голову, он заготовил много слов, чтобы опровергнуть всякие возражения, сокрушить ее сопротивление. Сделайте, как я хочу. Сделайте, как я хочу. Вам с самого начала было сказано, что мне потребуется машина; как вас и предупреждали, так и случилось, так что не сопротивляйтесь мне, просто скажите «да».

— На час или два, —добавил он, чувствуя, как пот прожигает лоб. — Пожалуйста.

— Разумеется. — Она махнула рукой на черный микроавтобус, напомнивший Питеру катафалк. — Как насчет этого? Курцберг все время на нем ездил.

Питер покачнулся. Победа далась слишком просто, тут что-то не так.

— Меня вполне устраивает.

Она открыла дверцу и позволила ему протиснуться внутрь. Ключ уже был в замке зажигания. Он ожидал, что придется подписывать бумаги, предъявлять права или, по крайней мере, оказывать психологическое давление. Может, Господь сам устранил все препятствия. Или же здесь все было устроено просто.

— Если вы не выспались, — сказала Крейг, — то лучше не садиться за руль.

Питер оглянулся. Ложе Курцберга, на самом деле матрасик с цветной обивкой и подушкой с тем же узором, стояло позади.

— Скоро я хорошенько высплюсь, — заверил он ее.

Питер ехал в пустыню, к... Городу Уродов. Официальное название на миг исчезло из памяти. Питерград, Новый Сион, Оскалуза. Пожалуйста, спаси Коретту, Господи. Осени своим присутствием Мальдивы.

Голова будто распухла, глаза вылезали из орбит. Он крепко зажмурился, чтобы не вылезли. Это не мешало вести машину. Все равно не с чем столкнуться, на дороге ни виражей, ни препятствий. Главное — ехать в нужном направлении. И он не был уверен, что едет туда, куда надо. В машине была такая же навигационная система, как в автомобиле Грейнджер, но Питер не имел ни малейшего понятия, как ею пользоваться, какие кнопки нажимать. Би сообразила бы мигом, если бы только ее...

Он нажал на газ. Поглядим, как быстро пойдут дела. Наступило время расслабиться, время двигаться вперед.

Но двигался ли он? В темноте не так-то легко определить. Фары высвечивали абстрактную полосу земли, а вокруг не было никаких ориентиров. Может, он мчался непозволительно быстро или застрял в безвыходном положении в грязи, колеса бесконечно крутятся и никуда не катятся. Впрочем, нет: он увидел купы белоцвета, летящие мимо, как разметка на шоссе. Он двигался. По крайней мере, удалялся от базы СШИК, хотя неизвестно, приближался ли к поселению สีฐฉั.

Если бы эта машина была живая, как лошадь или собака, она бы нашла нужное место по запаху — место, которое Курц-берг навещал много раз. Точно как Джошуа, когда он...

Душераздирающий вопль испугал его. Это был человеческий крик, здесь, рядом с ним в машине. Его собственный голос. Он сжал руль и стал биться затылком о подголовник. Кирпичная стена помогла бы больше.

Он вытер глаза и уставился в ветровое стекло. Вдали, неотчетливо, он заметил что-то вырастающее из тундры. Какую-то архитектуру. Он ехал-то всего несколько минут, так что это никак не могло быть поселением. Если, конечно, в его бредовом состоянии время не сжалось и он на самом деле не провел в дороге много часов, показавшихся секундами; если, конечно, он не заснул за рулем.

Ничего подобного. Выраставшее сооружение имело две сферические надстройки, Большой Лифчик. Он сбился с пути.

— О Господи! — Это снова был его голос.

Он сорвался и забыл сказать «О-го!». Надо успокоиться. Господь бдит.

Питер нажал кнопку на навигаторе. Экран засиял, будто от удовольствия, что его коснулись. Слова «ЦЕНТР. ЭЛ. СТНЦ.» появились вверху, под ними пульсировала стрелка, обозначающая местоположение его машины. Он нажал еще на какие-то иконки. Никакого другого маршрута не появилось, вместо него замелькали цифры, информирующие его о температуре, уровне воды, масла, скорости, потреблении бензина. Застонав от бешенства, он вывернул руль на девяносто градусов, из-под колес выстрелил фонтан грязи. Здание Большого Лифчика, Центрифуги, Матери, как бы ни называли эту чертову штуку, растворилось в пространстве, когда он помчался неведомо куда.

Прошло еще несколько минут, и он увидел очертания и расцветки оазианского поселения. Это было невозможно — просто невозможно, добираться туда пришлось бы как минимум час, и все же... глуповатая, однообразная архитектура, плоские крыши, отсутствие острых углов, ни единого шпиля, янтарное свечение... Чем ближе он подъезжал, тем больше ромбовидных кирпичей высвечивали фары. Ошибиться невозможно. Наверное, яд спутал представление о времени.

Он подъезжал под непривычным углом и плохо соображал. Грейнджер обычно останавливалась у строения с белой звездой и неразборчивой надписью «ДОБРО-ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ», стекавшей по стене, как птичий помет. Но Грейнджер рядом не было. Не важно, его церковь — лучшая примета. Возведенная в стороне от города, она возникнет посреди голой прерии, воскрешенная светом фар.

Питер поехал по периметру, ища церковь. Он ехал и ехал. Фары выхватывали только бледные купы белоцвета. Наконец он заметил следы колес на почве — колес его машины. Он проехал по кругу, а церкви не было. Она исчезла, и даже следов не осталось, будто ее и не было никогда. Эти люди отвергли его, выбросили из своего круга в одном из тех необъяснимых порывов неприязни, с которыми сталкивались все миссионеры в истории, — жестокое отторжение, которое приходит из ниоткуда, и оказывается, что все личные связи, которые ты построил, думая, что навсегда, оказались просто иллюзией, церковью на песке, семенем, посаженным в продуваемую ветром почву.

Он остановил машину и выключил двигатель. Он пойдет в поселение, потерянный и одурманенный, и постарается найти знакомых. Он позовет Любителя Иисуса... нет, это будет неуместно. Он позовет... คฐڇ๙ฉ้’. Да, именно คฐڇ๙ฉ้’, и еще позовет คฐڇ๙ฉ้’, он будет выкрикивать все имена สีฐฉั, которые помнит. И кто-то, Любитель Иисуса или, скорее всего, не Любитель Иисуса, из любопытства выйдет на зов.

Питер открыл дверцу и ступил во влажную ночь. В поселении не было ни огонька, никаких признаков жизни. Еле держась на ногах, он пошел, качаясь из стороны в сторону, почти задевая плечами строения. Он удерживал равновесие, держась рукой за отполированные кирпичи стен. Как всегда, на ощупь они казались теплыми и живыми. Не так, как животное, скорее как дерево, как если бы каждый кирпич был комком затвердевшего древесного сока.

Он не прошел и трех метров, когда рука уткнулась в пустоту. Дверь. Но без занавески из бусин, что уже было странно. Просто большая четырехугольная дыра в доме, где во мраке ничего не видать. Он зашел внутрь, зная, что на другом конце помещения должна быть другая дверь, ведущая в паутину улиц. Он двигался осмотрительно через вызывающее клаустрофобию темное пространство, маленькими шагами, на случай если ударится лицом об одну из внутренних стен или его остановит рука в перчатке или иное препятствие. Но ему удалось дойти до другой стороны, ни с чем не столкнувшись, — комната оказалась совершенно пустой. Обнаружилась другая дверь — снова просто дыра без занавески, — и он вышел на улицу. Даже в дневном свете все улицы สีฐฉั выглядели совершенно одинаково, он никогда не ходил по ним без проводника, Во мраке они казались туннелями, а не тропами, и он продвигался медленно, вытянув руки, как только что ослепший. Возможно, у สีฐฉั нет глаз, но у них есть что-то другое, позволяющее им ориентироваться в лабиринте.

Он прочистил горло, понуждая себя выкрикнуть имена на чужом языке, который, как он думал, он выучил довольно хорошо, но теперь понимая, что явно недостаточно. И вместо имен он вспомнил двадцать второй псалом, свою собственную интерпретацию его, без трудных согласных. Он немало попотел над этим текстом, и теперь почему-то именно он всплыл в памяти.

— Бог мой — мой Оберег, — продекламировал он, продвигаясь в темноту. — Я не узнаю нужды ни в чем...

Голос был таким же, как во время проповедей, — не пронзительный, но достаточно громкий и с каждым словом все чище и чище. Влажность в воздухе проглатывала звуки раньше, чем у них появлялся шанс унестись вдаль.

— Он укладывает меня на зеленом лугу и водит меня к водам, полным покоя. C Ним крепка моя Душа. За Ним иду я дорогами Правды имени Его ради. И даже в долине гибельной мглы зла не убоюς, ибо Ты рядом; Твой жезл и Твоя клюка опоры — они покой для меня. Кормишь меня, Владыка, в виду врагов моих; намазал елеем голову мою; чаша моя полным-пол-на. Благое и милое даны мне каждый день жизни моей, и я пребуду в доме Бога навеки.

— Эй, а это весьма недурно! — воскликнул незнакомый голос. — Это хорошо!

Питер крутанулся в темноте, почти потеряв равновесие. Несмотря на то что слова звучали дружелюбно, адреналин инстинктивно возбудил страх — драться или бежать. Появление другой мужской особи (голос был явно мужской), особи его собственного вида, где-то рядом в ночи, но невидимой, ощущалось как угроза жизни, как ствол у виска или нож, приставленный к боку.

— Снимаю шляпу! Будь у меня эта чертова шляпа! — добавил незнакомец. — Вы — профи, что я могу сказать, просто класс! Господь мой пастырь, и никакого, блин, пастыря и в помине. И только несколько паршивеньких «т» и «с» на весь чертов кусок!

Если не считать чертыханий, его восторг был неподдельным.

— Вы сочинили это для สีฐฉั, так ведь? Типа «Откройтесь Иисусу, это не больно». Лакомство, откуда вынуты все косточки, духовная пища в виде молочного коктейля, словарь манны небесной. Браво!

Питер медлил. Нечто живое материализовалось из мрака позади него. И насколько он понял, нечто человеческое, волосатое и нагое.

— Тартальоне?

— Ишь ты — в точку! Карты на стол, palomino! Come va?

Костлявая рука вцепилась в Питерову руку. Очень костлявая рука, пальцы хоть и сильные, но больше напоминающие спицы, обтянутые кожей, сдавили куда более мягкую плоть Питера.

— Что вы здесь делаете? — спросил Питер.

— Ну, видишь ли, — последовал ответ после паузы, — просто околачиваю груши, сотрясаю воздух. Присматриваю за сорняками. Отдыхаю на лоне природы. А вот что ты здесь делаешь?

—Я... я пастор, — сказал Питер, высвобождаясь из руки незнакомца. — Пастор у สีฐฉั... Мы построили церковь... Вот здесь она стояла.

Тартальоне засмеялся, потом надолго закашлялся.

— Не могу согласиться, amigo. Никого здесь нет, кроме нас — тараканов. Ни топлива, ни еды, ни шлюшек, ни развлечений. Nada.

Слово метнулось во влажную ночь, как летучая мышь, и исчезло. Вдруг в голове Питера вспыхнул свет. Никакой это не Си-два, они сейчас находятся в поселении, брошенном สีฐฉั. И тут ничего не было, кроме воздуха да кирпичных стен. И голый сумасшедший, ускользнувший из тенет цивилизации.

—Я заблудился, — невнятно пояснил Питер. — Я болен. Кажется, отравлен. Мне кажется, что я... я умираю.

— Не гонишь? — спросил Тартальоне. — Тогда давай выпьем.

Лингвист повел его из темноты в еще большую темноту, потом через дверь в дом, где Питеру пришлось стать на колени, потом ему было велено располагаться. На полу лежали подушки, большие толстые подушки, вероятно снятые с дивана или кресла. На ощупь они были покрыты плесенью, как порченая шкурка апельсина или лимона. Когда Питер уселся на подушки, они вздохнули.

— Мой скромный приют, — сказал Тартальоне. — Apres moi исхода.

Питер в ответ благодарно хрюкнул и попытался дышать ртом, а не носом. Оазианские дома обычно ничем не пахли, кроме еды и медоточивых струй воздуха, постоянно сквозивших в окна и касавшихся стен, но эта комната ухитрилась провонять человеческими нечистотами и брагой. В центре комнаты находился большой предмет, который Питер сначала принял за колыбель, но именно он источал алкогольный смрад. Может, раньше это и была колыбель, теперь служащая емкостью для самогона.

— Тут есть какой-нибудь свет? — спросил Питер.

— Вы захватили фонарь, padre?

— Нет.

— Тогда здесь нет света.

Глаза Питера никак не могли привыкнуть к темноте. Он видел что-то белое или, скорее, желтое, глаза собеседника, щетину на его лице, призрачное видение истощенной плоти и дряблых гениталий. Интересно, подумал Питер, мог ли Тартальоне за месяцы и годы жизни в этих развалинах выработать у себя способность к ночному видению, как у кошки?

— Что случилось? Вы чем-то подавились? — поинтересовался Тартальоне.

Питер обхватил себя руками, чтобы сдержать звук, шедший из груди.

— Мой... мой кот умер, — сказал он.

— Вы взяли с собой кота? — изумился собеседник. — СШИК уже разрешает привозить домашних животных?

— Нет, это... это случилось дома.

Тартальоне похлопал Питера по колену:

— Эй, эй, будь хорошим туристом, а то не дадут печеньку, не употребляй слово на букву «д». Слово на букву «д» verboten! Е finito! Distrutto! Non esiste!

Лингвист театрально размахивал руками, загоняя слово «дoма» назад в норку, словно суслика, каждый раз, когда оно показывало голову. Питер вдруг возненавидел его, этого бедного сумасшедшего ублюдка, да, он ненавидел его. Он зажмурил глаза, открыл их снова и был ужасно разочарован, что Тартальоне все еще здесь, что мрак и смрад перегара не испарились и что не появилось то место, которого ему никогда не следовало покидать, — его собственный космос, его собственный дом, Би. Он застонал в тоске.

—Я скучаю по жене.

—Только не это! Только не это! — подпрыгнул Тартальоне, размахивая руками.

Его голые ступни отбарабанили сумасшедший ритм на полу, и, приплясывая, он испустил дикое «чш! чш! чш! чш!». Усилие вызвало продолжительный взрыв кашля. Питер вообразил, как отлетевшие кусочки легких крутятся в воздухе, подобно свадебному конфетти.

— Конечно, вы скучаете по жене, — пробормотал Тартальоне, когда немного успокоился. — Вы по всему скучаете, черт возьми, можно целую книгу написать о том, по чему вы скучаете. Вы скучаете по одуванчикам, по бананам, вам не хватает гор, и стрекоз, и поездов, и роз, и... и этой макулатуры в почтовом ящике, гори она огнем, вам нужна ржавчина на пожарных колонках, собачье дерьмо на тротуаре, закаты, ваш дядюшка — этот сукин сын с желтыми зубами и в кричаще-безвкусных рубашках. Вы хотите обнять старого мудилу и сказать: «Дядюшка, клевая рубашка, и одеколон у тебя что надо, покажи-ка мне свою коллекцию фарфоровых лягушек и пойдем погуляем по нашему старому городку, ты и я, что скажешь?» Вам не хватает снега. Вы скучаете по морю, non importa, что оно загажено — ради бога, — нефтяные пятна, кислоты, гондоны, разбитые бутылки, кому какое дело, это все еще море, все еще океан. Вам снятся... снятся только что подстриженные лужайки, снится, как пахнет трава, вы клянетесь, что отдадите десять тысяч зеленых или одну почку, чтобы еще хоть раз понюхать эту траву.

Для пущей убедительности Тартальоне глубоко потянул носом, потянул театрально, но так агрессивно, что казалось, его голова вот-вот лопнет.

— Все в СШИК... озабочены вашей судьбой, — осторожно сказал Питер. — Вы сможете отправиться домой.

Тартальоне хрюкнул:

— Lungi da me, satana! Quitate de delante de mi! Вы читали контракт с СШИК? Может, вам надо помочь в переводе жаргона? Что ж, тогда я к вашим услугам. Дорогой высококвалифицированный неудачник! Мы надеемся, вы наслаждаетесь расслабухой на Оазисе. На ужин цыпленок! Или что-то на него похожее. Так что располагайтесь, не считая дней, глядите в перспективу. Каждые пять лет или, может, быстрее, если докажете, что нехило тронулись умишком, вас отправят в то самое гнойное очко, откуда вы вылезли. Но не советуем. Чего вы туда намылились? Зачем? Ваш дядюшка и его сраная коллекция лягушек скоро отдадут концы. Все скоро отдаст концы. История станет историей.

Он ходил взад-вперед перед Питером, шаркая по грязному полу.

— В СШИК обо мне беспокоятся? Ну да, как же! Этот жирный китаеза... забыл его имя... Так и вижу, что он ночей не спит и все думает: «Как там наш Тартальоне? Счастлив ли он? Достаточно ли витаминов в его пище? Слышу ли я, как звонит колокол? Смыта ли уже часть суши морем, откололся ли кусок континента и я сам умалился ли здесь, к гребеням?» Да, я чувствую их любовь. Кто там сегодня дежурный по любви?

Питер вынырнул из обморока — недолгого, всего секунда или две. Кожа на лбу натянулась. Он вспомнил, как однажды его лихорадило, что-то вроде сорокавосьмичасового гриппа, и как он лежал в кровати, пока Би была на работе. Когда он проснулся днем, в полубреду, сжигаемый жаждой, то с удивлением почувствовал чью-то руку на затылке, которая приподнимала ему голову, и стакан воды со льдом у своих губ. Значительно позже, когда ему стало уже лучше, он узнал, что Би проделала путь от больницы к дому только затем, чтобы дать ему напиться, а потом вернулась на работу — это вместо перерыва на обед.

«Да я бы не умер», — протестовал он.

«Я знаю, — ответила она. — Но я же тебя люблю».

Когда Тартальоне заговорил опять, тон его был уже философским, почти виноватым:

— Потерянного не воротишь, друг мой. Пусть гниет, а мы будем жить ради manana — вот неофициальный девиз СШИК, мудрые, мудрейшие слова, достойные быть запечатленными в виде татуировки на каждом лбу. — Он помолчал. — Черт! Здесь не так уж и плохо. Я имею в виду это место — casa mia. Днем тут повеселее. И если бы я знал, что вы появитесь, то принял бы ванну. Может, подкорнал бы свою древнюю barba. — Он вздохнул. — Когда-то у меня тут все было. Tutte le comodita moderne. Todo confort. Светильники, батареи, бритва для моей восхитительной физиономии, бумага подтереть задницу, и ручки тоже. Очки плюс три с половиной. Весь мир был мне устрицей.

— И что же случилось?

— Сырость, — сказал Тартальоне. — Время. Жизненные невзгоды. Вопиющее отсутствие множества людей, работающих сутки напролет, чтобы снабжать меня необходимым. Но!

Он забегал по комнате, послышался стук пластика с последующим всплеском погружения в колыбель, наполненную жидкостью.

— Но до того как они удрали, эти маленькие феи в купальных халатах, они передали мне один свой секрет. Самый важный секрет. Алхимию. Как превратить скучные старые растения в бухло.

Раздался еще один шлепок. Тартальоне протянул Питеру кружку, глотнул из своей и продолжил бесноваться:

— Знаете, что самое безумное на базе СШИК? Одна-единственная, но ужасная лажа? Я расскажу. Там нет перегонной установки. И нет борделя.

— Это две лажи.

Тартальоне проигнорировал его замечание, будучи уже подогретым:

— Я не гений, но пару истин познал. Я разбираюсь в существительных и глаголах, я знаю, что такое губные фрикативы, я разбираюсь в человеческой природе. Знаете, что люди начинают искать через пять минут после прибытия на новое место? Знаете, что у них на уме? Я вам скажу — как бы потрахаться и как бы добыть субстанцию, дурманящую сознание. Если это нормальные люди. И что делает СШИК в своей бесконечной мудрости? Что они делают? Они обшаривают весь мир, чтобы откопать людишек, которым это не нужно. Которые, может, и нуждались в этом когда-то, но больше не нуждаются. Ага, они могут врубить пару шуток про кокаин и про баб — вам знаком Би-Джи, как я понимаю?

— Знаком.

— Триста фунтов блефа. Этот парень убил в себе каждую естественную потребность или желание, известные человечеству. Все, что ему надо, — это работа и полчаса под огромным желтым навесом, дабы покачать мышцы. И остальные, Мор-телларо, Муни, Хейз, Северин, — я уж и забыл их чертовы имена, да какая разница, все они на одно лицо. Вы думаете, я — с придурью? Вы думаете, я — псих? Взгляните на тех зомби, приятель!

— Они не зомби, — сказал Питер терпеливо. — Они хорошие, порядочные люди. И стараются как могут.

Тартальоне сплюнул забродивший сок белоцвета в пространство, их разделяющее.

— Как могут? Как могут? Бросьте-ка ваши чирлидерские помпоны, padre, и посмотрите, что СШИК здесь натворил. Сколько тут по шкале живости? Два с половиной деления из десяти? Или два? Кто-нибудь учил вас танцевать танго, прислал ли вам хоть кто-то любовное письмо? А как там поживает родильное отделение СШИК? Не топочут ли там piccoli piedi?

— Моя жена беременна, — услышал Питер свои слова. — Они ее сюда не допустили бы.

— Конечно нет! Сюда попадают одни зомби!

— Они не...

— Cascaras, пустые сосуды, каждый из них! — объявил Тар-тальоне, громогласно пуская ветры в приступе праведного гнева. — Весь этот проект... Nefasto. Нельзя создать процветающее общество, не говоря уже о новой цивилизации, если просто соберете кучу людей, у которых, мать их так, никаких проблем. Scuzi, прости меня, мама, это невозможно. Хотите рая — вам придется строить его на войне, на крови, на зависти и неприкрытой алчности. Строители рая должны быть прожженными эгоистами и психами и так этого желать, чтобы пойти по трупам, они должны быть харизматичны и очаровательны и должны увести у вас жену из-под носа, а потом надрать вас на десять баксов. СШИК полагает, что таким образом они создают команду мечты, ну да, это мечта, сон, и им надо проснуться и понюхать свои мокрые пижамы. СШИК полагает, что может просеять тысячу кандидатов и найти мужчину или женщину, которые сладят со всеми, кто будет работать, не став шилом в заднице, кто не будет раздражаться или впадать в депрессию и не дойдет до невменяемости, погубив весь сучий проект. СШИК ищет тех, кто чувствует себя дома везде, даже у черта на куличках, даже здесь, людей, которым все безразлично, кто не суетится, не потеет, этаких бодрячков, «раз-два — взяли». Кому нужен этот дом, кого волнует, что ваш дом и его окрестности под водой, кому интересно, что ваших соседей поубивали, кому есть дело до того, что дюжина подонков изнасиловала вашу дочь? Ведь все и так в конце концов сдохнут, правильно?

Тартальоне тяжело дышал. Его голосовые связки не годились для таких излияний.

— Вы действительно думаете, что миру конец? — спросил Питер.

— Господи долбаный Иисусе, padre, вы христианин или что? Разве это не самое, блин, главное для вас? Разве конец света — не то, чего вы ожидаете уже тысячи лет?

Питер откинулся назад, позволяя телу погрузиться в гнилую подушку.

— Я не так давно живу.

— Ооооо, это что — оскорбление? Я чую оскорбление? Неужто предо мной разгневанное дитя Божие?

— Пожалуйста... не зовите меня так.

— Вы из безкофеиновых христиан, padre? Диабетическая облатка? Без добавления догматов, низкое содержание вины, минимум Страшного суда, стопроцентное отсутствие второго пришествия, ноль Армагеддона. Разве что распятый еврей в следовых концентрациях. — Голос Тартальоне сочился презрением. — Марти Курцберг — вот он был человек истинно верующий. Молитва перед едой, «Твердыня наша — вечный Бог», никаких тебе херовин про «Кришна тоже мудр», всегда в пиджаке, брюки наглажены, ботиночки блестят. И если поскрести его поглубже, он скажет вам: «Вот они — последние дни».

Питер с трудом проглотил что-то с привкусом желчи. Даже если он сам умирал, он не думал, что мир доживает последние дни. Господь не позволит так просто умереть на планете, которую Он так возлюбил. Он отдал единственного Сына, чтобы ее спасти, в конце концов.

— Я просто стараюсь обходиться с людьми так, как обходился бы с ними Иисус. В этом смысл христианства.

—Ага, просто прекрасно, класс. Molto ammirevole! Снял бы шляпу, кабы была. Да ладно, дитя Божие, хлебни со мной, бухло что надо.

Питер кивнул, закрыл глаза. Тартальоне еще бубнил что-то про СШИК, но явно начал выдыхаться.

— Значит... Причина, по которой вы все здесь, миссия СШИК... не... не попытка добыть... не... уф... не поиск новых источников... уф...

Тартальоне выкашлял еще несколько фрагментов легких.

— Все кончено, palomino. Все! У нас есть грузовики, но нет гаражей, capisce. У нас есть корабли, но гаваней нет. У нас еще стоит и сперма есть, но женщина умерла. Очень скоро все женщины умрут. Земле кранты. Мы истощили все шахты, выкопали все ископаемые, мы съели все съедобное. Е finito!

— Но здесь, на Оазисе? Что случится здесь?

— Здесь? Вам еще не выдали футболку с надписью «Счастливый пионер»? Мы должны были создать гнездо, оранжерею, место, где вся малина смогла бы начать заново. Вы слышали о Вознесении? Вы — дитя Божье, которое готовится к Вознесению?

Питер снова поднял бокал к губам. Он боролся со сном.

— Да вроде нет, — вздохнул он. — Я думаю, это связано с ложной интерпретацией Писания...

— Вот и проект здешний, — заявил Тартальоне, величественный в своем презрении, — это как бы Вознесение по приказу комитета. Корпоративное Вознесение. Департамент Вознесения. Вас беспокоит состояние мира? Ураган сровнял с землей ваш родной город? Школа ваших детей полна гангстеров и торговцев наркотиками? Ваша маменька только что померла в собственном merda пока медсестры были заняты дележкой морфия? Негде раздобыть бензина для машины и в магазинах на полках дзенская пустота? Выключили свет, и в сортире вода не сливается? Будущее для вас — полная caca? Эй, non dispera! Выход есть. Пожалуйте на прекрасный Оазис. Ни преступлений, ни безумия — да ничего плохого, совершенно новый дом — дом на просторе, правда ни оленя, ни антилопы, только сено, только позитив; здесь не услышишь расхолаживающего слова, никто тебя не изнасилует и не заставит предаваться воспоминаниям о Париже весной, зачем внюхиваться в засохшую блевотину, так ведь? Оборвите все нити, сотрите все с грифельной доски, забудьте Аушвиц и Аламо и... и гребаных египтян, ради бога, кому они нужны? Кого это волнует? Фокусируйтесь на завтрашнем дне! Вперед и вверх. Пожалуйте на прекрасный Оазис. Все устойчиво, все работает. Все распланировано и готово. И не хватает только вас.

— Но... для кого это? Кто собирается сюда?

— А-а-а! — Тартальоне уже впал в экстаз осмеяния. — Это вопрос на пять миллиардов баксов, не так ли? Кто собирается... Кто же собирается? Muy interesante! Нельзя же пустить гадюк в гнездышко? Не допустим психов, паразитов и саботажников. Только милые, хорошо воспитанные люди могут подавать заявки. Однако — внимание! Надо заплатить. Я хочу сказать, время разбрасывать камни, время собирать, так ведь? СШИК не может вкладывать вечно, пришло время получать дивиденды. И кто же их принесет? Бедные лохи, которые пашут в гипермаркетах? Не думаю. СШИК возьмет богатеньких буратин, конечно не засранцев каких-то или примадонн — нет, нет и нет, только милейших особей с ценностями не ниже, чем у соли земли. Мультимиллионеров, уступающих место в автобусе. Магнатов, готовых стирать руками свои футболки, потому что... ну понятно... потому что надо экономить электричество. Так и вижу это. Занимай очередь, заказывай билеты в этот гребаный Вознесенск!

Разум Питера помутился, и, по мере того как он погружался в забвение, в мыслях проплывали чистые коридоры медицинского центра СШИК, хирургическое оборудование, все еще в целлофане, комнаты с желтыми стенами, где громоздились ящики с наклейками «НЕОНАТАЛЬНОЕ».

— Но когда... когда это произойдет?

— Да когда угодно! Никогда! Кому это, на хер, интересно? — заорал Тартальоне. — Как только они построят стадион для бейсбола? Как только они сообразят, как приготовить фисташковое мороженое из ногтей, срезанных с пальцев ног? Как только они вырастят нарцисс? Как только Лос-Анджелес сползет в Тихий океан? Понятия не имею. Вы хотите жить здесь?

Питер вообразил, как он сидит скрестив ноги возле церкви, вокруг толпятся Любители Иисуса, каждый держит сшитые им буклеты Библии, открытые на какой-нибудь притче. День длится бесконечно, все залиты солнцем, Любительница—Пять приносит пищу и предлагает ее новичку в их общине — Би, жене оτζа Пиτера, сидящей рядом с ним.

— Я... это зависит от... — сказал он. — Место ведь прекрасное.

Наступила тишина. Прошло время, Тартальоне стал дышать громче и ритмичнее, и Питер сообразил, что он говорит: «Угу, угу, угу!» — снова и снова. Потом голосом, клокочущим от презрения, добавил:

— Прекрасное, как же!

Питер слишком устал, чтобы спорить. Он знал, что на планете нет джунглей, гор, водопадов, нет изысканно подстриженных садов, нет зданий, от которых захватывает дух, нет готических соборов, средневековых замков, гусиных выводков, жирафов, снежных барсов, кого там еще, он даже не мог вспомнить названия всех этих туристических достопримечательностей, которые жаждут увидеть люди, всех этих притягательнейших уголков земной жизни и его жизни, которую, по правде, он никогда не вел. Величие Праги для него значило не больше, чем туманное воспоминание об открытке с ее видом, фламинго — всего лишь изображение на пленке, он нигде не бывал, ничего не видел. Оазис оказался первым местом, к которому он привязался. Первое место, которое он полюбил.

— Да, прекрасное, — вздохнул он.

— Вы не в своем уме, padre! — воскликнул Тартальоне. — Трооонулись. Белены обкушались. Прекрасно, как могила, прекрасно, как черви могильные. Воздух полон голосов, вы обратили внимание? Черви в ваших ушах, они вжираются в вас, притворяясь кислородом и влагой, но они больше чем кислород и влага, больше. Вырубите двигатель машины, вырубите голоса в ваших разговорах, вырубите чертова Бинга Кросби, и что вы услышите вместо тишины? Голоса, приятель. Они никогда не оставляют в покое, они жидкие, жидкий язык, и он шу-шу-шу вам в ушные канальцы, в горло, в задницу. Эй! Вы что, засыпаете? Не вздумайте умереть, amigo, ночь длинная, и мне нужна компания.

Едкий запах одиночества Тартальоне слегка рассеял туман в голове Питера. Он подумал, что давно следовало задать вопрос — вопрос, который Би задала бы в первую очередь:

— Курцберг тоже здесь?

— Что? — Лингвист, летевший со своими гневными тирадами на всех парах, от неожиданного вопроса сошел с рельсов.

— Курцберг. Он тоже здесь живет? С вами.

Минута прошла в полном молчании.

— Мы поссорились, — наконец отозвался лингвист. — Ну, скажем, у нас имелись философские расхождения.

Питер уже не мог говорить, но издал звук непонимания.

— Речь шла о สีฐฉั, — объяснил Тартальоне. — Об этих пресмыкающихся, скучных кастратах и жополизах, об этих пастельных паразитах. О чавкающих пробирках, булькающих глотках. Он, видите ли, «любил их».

Прошло еще время. Воздух нежно шептал, проводя рекогносцировку границ и одиночества в комнате, пробуя на прочность потолок, тычась в углы, подметая пол, измеряя тела, вороша волосы, облизывая кожу. Два человека дышали: один из них с усилием, другой — едва. Видимо, лингвист высказал все, что намеревался, и теперь блуждал в собственном стоическом отчаянии.

— К тому же, — добавил он, перед тем как Питер впал в забытье, — я терпеть не могу людей, которые отказываются со мной выпить.

 

24

Техника Иисуса

 Ночь обещала длиться гораздо дольше. Намного, намного дольше. Мрак должен был держать его в плену сотни, может, даже тысячи лет, пока не грянет день, когда Господь призовет всех мертвых восстать.

Это-то и сбивало Питера с толку, когда он открыл глаза. Он должен был находиться под землей или под каким-нибудь покрывалом в неосвещенном доме заброшенного города, быть еще не разложившимся куском инертной массы, не способной ни чувствовать, ни видеть. Откуда этот яркий свет? Да еще такой ослепительно-белый, намного ярче неба.

Это не был свет загробной жизни, это был свет больничных ламп. Да, теперь он вспомнил. Он сломал обе лодыжки, убегая от полиции, и теперь он в больнице, его накачали анестетиками, чтобы эти фигуры в масках могли собрать воедино осколки его костей. Теперь не побегаешь, придется с этим смириться. Над его лицом проплыло женское лицо. Лицо прекрасной женщины. Она склонилась над ним, словно над младенцем в колыбели. На груди у нее табличка с именем «Беатрис». Медсестра. И она сразу понравилась ему, словно он только и ждал, чтобы она явилась и круто изменила его жизнь. Может, он даже женится на ней когда-нибудь, если она согласится.

— Би, — прохрипел он.

— Ну-ка, еще разок, — сказала женщина.

Лицо у нее округлилось, изменился цвет глаз, шея стала короче, прическа сама собой превратилась в мальчишескую стрижку.

— Грейнджер, — сказал он.

— Угадал, — устало отозвалась она.

— Где я?

Свет резал глаза. Он повернул голову набок, к бледно-зеленой хлопковой наволочке.

— В изоляторе, — сказала Грейнджер. — Эй, не дергай рукой, там у тебя катетер.

Он повиновался. Тоненькая трубочка качалась у его щеки.

— Как я сюда попал?

— Я же обещала, что буду всегда присматривать за тобой, — ответила Грейнджер и, помолчав, прибавила: — Чего нельзя сказать о Боге.

Он опустил руку с капельницей на покрывало и улыбнулся:

— А может, Бог действует через тебя.

— Н-да? Ну, кстати говоря, есть лекарства от подобных мыслей. Луразидон, азенафин. Могу выписать в любое время, только скажи.

Все еще жмурясь от света, он повернул голову, чтобы взглянуть на упаковку с раствором, питавшим его вену. Жидкость была прозрачной. Глюкоза или физраствор, не кровь.

— Что со мной? — спросил он. — Я отравлен?

— Нет, не отравлен, — сказала Грейнджер с легким раздражением в голосе. — Просто обезвожен, вот и все. Ты пил недостаточно. И чуть не умер.

Он рассмеялся, но смех сменился всхлипами. Он прижал руку к груди, как раз там, где раньше находился чернильный крест. Ткань была липкой и холодной. Он проливал самогонку Тартальоне себе на подбородок и на грудь, делая вид, что пьет. Здесь, в стерильной, кондиционированной палате от сладковатого запаха браги спирало дух.

— Вы привезли Тартальоне? — спросил он.

— Тартальоне? — Голос Грейнджер слился с приглушенными возгласами из другого конца палаты — они были не одни.

— Ты его не видела?

— А он там был?

— Да, он там был, — сказал Питер. — Он там живет. Среди развалин. Он не в своем уме, похоже. Наверное, его необходимо вернуть домой.

— Домой? Да уж, представляю себе, — горько вздохнула Грейнджер. — Кто бы мог подумать.

Скрывшись из его поля зрения, она сделала что-то, он не понял что, — произвела некое эмоциональное, даже яростное движение, раздался оглушительный грохот.

— Грейнджер, у вас все в порядке? — послышался мужской голос, участливый и встревоженный одновременно.

Новозеландский доктор. Остин.

— Не трогайте меня, — сказала Грейнджер, — все хорошо. Хорошохорошохорошо.

И тут Питера внезапно осенило, что не только его одежда источает спиртовый дух. В воздухе висел острый запах, будто от свежеразорванного пакета хирургических салфеток, а может, это был запах нескольких порций виски. Виски, выпитого Алекс Грейнджер.

— А может, Тартальоне нравится жить там, где он сейчас, — сказал женский голос.

Медсестра Флорес говорила спокойно, словно обращалась к наивному ребенку, который настаивает, чтобы кто-то немедленно залез на дерево и снял оттуда бедного котенка.

— О да! Уверена, он доволен как удав, — парировала Грейнджер; сарказм ее так стремительно хлынул через край, что Питер уже не сомневался: она под градусом. — Доволен, как свинья в грязи. «Как свинья в грязи» — это же каламбур, да? Или не каламбур... Наверное, это ироническая метафора? Как бы вы это назвали, а, Питер?

— Может, дадим нашему пациенту чуть больше времени, чтобы прийти в себя? — предложил Остин.

Грейнджер пропустила это мимо ушей.

— Тартальоне был истинный итальянец, кто-нибудь из вас знает, что это такое? Типа подлинный. Он вырос в Онтарио, но родился в... я забыла название где... он мне рассказывал как-то.

— Наверное, это не слишком существенно в нашей теперешней работе, правда? — предположил Остин.

Его мужественный голос вдруг обрел слегка плаксивые нотки. Он явно не привык иметь дело с безрассудными коллегами.

— Правда, правда, — кивнула Грейнджер. — Мы все родом из ниоткуда, я забыла, простите. Мы — чертов Иностранный легион, как любит талдычить Тушка. И вообще, кто захочет домой, когда там все так херово, а здесь все так фантастически прекрасно. Только какой-нибудь чокнутый, правда?

— Грейнджер, пожалуйста! — предостерегла ее Флорес.

— Не говорите так, — попросил ее Остин.

Грейнджер разрыдалась:

— Где ваша человечность, люди? Да вы просто, блин, не люди!

— В этом нет нужды, — сказала Флорес.

— Да вы-то что знаете о нужде? — кричала Грейнджер, уже в истерике. — Уберите от меня свои лапы!

— Мы вас не трогаем, мы вас не трогаем! — затараторил Остин.

Еще что-то с грохотом свалили на пол, наверное металлическую стойку для капельницы.

— Где мой папа? — кричала Грейнджер, давясь слезами. — Я хочу к папе!

Грохнула дверь, и в палате стало тихо. Питер даже не был уверен, что Остин все еще здесь, но ему казалось, что назойливая Флорес суетится где-то рядом, вне его поля зрения. Шея у него задеревенела, голова пульсировала болью. Жидкость из пакета неторопливо капала в вену. Когда она выкапала вся, пакет слипся и сморщился, как презерватив, и Питер попросил разрешения уйти.

— Доктор Остин хотел кое-что с вами обсудить, — сказала Флорес, освобождая его от иглы. — Я думаю, он скоро придет.

— Чуть позднее, — сказал Питер. — Мне действительно нужно уйти.

— Лучше бы вам остаться.

Он размял кисть. Крохотная ранка в том месте, где только что торчала игла, сочилась яркой кровью.

— Можете заклеить ее пластырем?

— Конечно, — сказала Флорес, роясь в ящике. — Доктор Остин сказал, что вы на самом деле очень... э-э... заинтересуетесь тем, о ком он с вами хочет побеседовать. Тут у нас есть еще один пациент.

— Кто?

Питеру не терпелось убраться отсюда: нужно было написать Би как можно скорее. Он должен был написать ей много часов назад, вместо того чтобы ехать куда глаза глядят в мелодраматическом угаре.

— Не могу вам сказать, — сказала Флорес, сморщив свою обезьянью мордашку. — Если вы потрудитесь дождаться...

— Извините, — сказал Питер. — Я вернусь, обещаю.

Давая это обещание, он наверняка знал, что лжет, но слова оказали желаемое воздействие: медсестра отступила, и он вышел.

Не имея при себе никаких иных свидетельств перенесенных испытаний, кроме крохотного ватного шарика на запястье, он медленно, но неуклонно брел в сторону своей квартиры. Служащие СШИК, попадавшиеся ему в коридорах, бросали косые взгляды на его жалкую фигуру. Не дойдя всего нескольких метров до своей двери, он встретил Вернера.

— Привет! — сказал Вернер, проходя мимо.

Он поднял при этом два пальца вверх — движение могло означать что угодно: и то, что он слишком ленив, чтобы использовать всю ладонь, и весьма приблизительное подобие жеста «мир вам», и бездумное подражание христианскому благословению. Скорее всего, движение не означало ничего, кроме решимости Вернера продолжать свои инженерно-гидравлические или любые другие дела, не отвлекаясь на всяких странного вида чудаков.

«О, и тебя да благословит Господь, приятель!» — хотел было крикнуть Питер вслед удаляющемуся китайцу. Но это был бы сарказм. Он должен избегать его, грех даже думать о таком, это ляпсус, это позор. Он должен держаться за свою искренность. Ни желчи в душе, ни жала в речах. Любить всех без изъяна, относиться по-доброму ко всем существам, даже к бешеной собаке вроде Тартальоне, даже к пустому месту вроде Вернера — вот священный долг его как христианина, его единственное спасение как личности. Открывая дверь своей квартиры, Питер убеждал себя изгнать из сердца неприязнь к Вернеру. Вернер был паршивой овцой, но драгоценной в глазах Господа, неприглядный урод, который ничего не может поделать со своим уродством, тошнотворный сирота, выросший в особую форму существования, постоянно изворачиваясь и приспосабливаясь, чтобы выжить. Все мы таковы, напомнил себе Питер. Нам не хватает чего-то принципиально важного, но мы все равно двигаемся вперед, торопливо пряча раны, старательно маскируя свое неумение, блефуя, скрывая собственные слабости. Все — а пастор в особенности — должны осознать эту правду. Что бы он ни сделал, в какие глубины ни погружался, нельзя перестать верить в то, что все мы — братья.

И мужчины.

И женщины.

И สีฐฉั.

Дорогая Би, — написал он.

У меня просто нет слов, чтобы описать мои чувства по поводу случившегося с Джошуа, одна только нецензурная брань. Он был такой чудесный, такой милый кот, и мне невыносимо больно при мысли о том, что он умер и какой страшной была его смерть. Как ужасно, когда тебе так грубо напоминают о том, что у христиан нет волшебного иммунитета против зла человеческого. Вера в Христа ведет к удивительным благословениям и проблескам удачи, мы с тобой сами много раз убеждались в этом, но мир по-прежнему полон опасностей, а мы по-прежнему - просто потому, что мы люди, - уязвимы перед ужасами, которые люди же и творят.

Я тоже зол. Но не на Бога, а на тех больных ублюдков - палачей Джошуа. Я должен любить их, но мне хочется их прикончить, несмотря на то что это убийство не вернет нам Джошуа. Мне нужно время, чтобы преодолеть эти чувства, идущие из самого нутра, и я уверен, ты тоже справишься с ними. Я не говорю, что ты должна простить этих мальчишек, потому что пока я и сам не в состоянии их простить. Только Иисус был способен на такое глубокое милосердие. Скажу лишь, что сам я причинил много горя другим и был прощен. Однажды я ограбил дом, в котором в спальне лежали коробки с лекарствами от рака, много коробок. Я знал, что это лекарство от рака, потому что порылся в них, ища, что бы я мог употребить сам. Я украл коробки с анальгетиками, а остальное так и оставил рассыпанным по полу. Годы спустя я часто думал о том, что чувствовали эти люди, когда вернулись домой из больницы, или куда там они ходили в тот день. Я не про анальгетики - они, я думаю, смогли довольно быстро их возместить. Я имею в виду тот факт, что их ограбили в довершение всего того, через что им пришлось пройти, что бессовестный вор не сжалился над ними, не проявил милосердия к их невыносимым обстоятельствам. То же самое сделали с нами те, кто истязал Джошуа. Что еще я могу сказать? Я - не Иисус.

Но я все еще твой муж. Мы столько пережили вместе. Не только как команда супругов-христиан, но и как два животных, доверившиеся друг другу. Когда я думаю о пропасти, которая разверзлась между нами, я заболеваю от горя. Пожалуйста, не отвергай мою любовь. Иногда в проповедях я рассказывал людям, что тогда в больнице, в день нашей встречи, я был очарован сиянием Иисуса, которое исходило от тебя. Я в это верил, когда рассказывал, но теперь я не так уж в этом уверен. Может, я недооценил тебя, стремясь извлечь некую евангелическую мораль. Это был твой собственный свет, твоя сияющая, удивительная душа, которая обитала бы в тебе, даже не будь ты христианкой, душа, которая выделяет тебя из всех и теперь, даже несмотря на то, что ты, видимо, по-прежнему отвергаешь Бога. Я люблю тебя и хочу тебя независимо от твоей веры или неверия. Я скучаю по тебе. Не покидай меня.

Прости, если я дал тебе понять, что меня не интересует происходящее в мире - в нашем с тобой мире, на Земле. Пожалуйста, рассказывай мне все подробно. Все, о чем ты думаешь, все, что тебя тревожит. Здесь вообще нет новостей как таковых - нет газет, даже старых, нет никакого доступа к информации о текущих событиях, никаких книг по истории, да и вообще книг, только сборники кроссвордов и головоломок и яркие журналы об увлечениях и профессиях. И те подвергнуты цензуре. Да-да, маленький старательный сшиковский цензор проштудировал все журналы и вырвал все страницы, которые СШИК посчитал недопустимыми!

Я наконец-то встретил Тартальоне - того самого пропавшего лингвиста. Он сильно не в себе, но зато рассказал мне о планах СШИК. Вопреки нашим подозрениям они не преследуют ни империалистических, ни коммерческих целей. Они полагают, что мир наш гибнет, и хотят создать новый - на Оазисе. Для кого - я не знаю. Не для таких, как ты, разумеется.

Он прервался, перечитал написанное, раздумывая над тем, не удалить ли все после слов «Не покидай меня!». В конце концов он стер «Не для таких, как ты, разумеется», приписал «Люблю, Питер» и нажал кнопку «отправить».

Как обычно, несколько минут его слова мелькали на экране, ожидая отправки. Затем поверх текста, будто клеймо на раскаленном железе, проявились буквы:

НЕ ОДОБРЕНО. ОБРАТИТЕСЬ ЗА ПОМОЩЬЮ.

Он барабанил в дверь Грейнджер и кричал:

— Грейнджер, откройте, это я, Питер!

Тишина.

Даже не оглядев коридора, чтобы проверить, не видит ли его кто-то, он открыл дверь и ворвался в квартиру Грейнджер. Если бы она спала, он бы вытащил ее из постели. Без злобы, конечно. Но она должна ему помочь!

Планировка ее квартиры оказалась точь-в-точь как у него, и сама обстановка была такой же спартанской. Грейнджер в квартире не было. Кровать была более или менее заправлена. Белый шарф висел на сушилке под потолком. Созвездия капель мерцали внутри душевой кабинки. До половины опустошенная бутылка бурбона — на белой этикетке так и было написано красными печатными буквами: «Бурбон», и тут же цена — шестьсот пятьдесят долларов — стояла на столе. Еще там стояла фотография в рамке — человек средних лет с резко очерченными чертами лица, в тяжелой зимней одежде и с ружьем. Позади него под грозным серым небом виднелась запорошенная снегом ферма семейства Грейнджер.

Десять минут спустя он застал дочь Чарли Грейнджера в аптеке — да и неудивительно, где же еще он мог ее найти, ведь она все-таки была фармацевтом СШИК. Она сидела за стойкой, одетая как обычно. Ее еще немного влажные волосы были аккуратно уложены. Когда он вошел, она, неуклюже зажав карандаш короткими пальчиками, писала что-то в старомодном гроссбухе. Над ней возвышались похожие на соты полки, по большей части пустые, но кое-где стояли одинокие пластиковые бутылочки и картонные коробки. Грейнджер была спокойна, но веки ее покраснели от слез.

— Эй, я пошутила насчет лекарств против бреда, — улыбнулась она, когда он подошел к стойке.

«Забудь, что я сказала в лазарете», — молил ее взгляд.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал он.

— Ты никуда не поедешь, — сказала она. — Во всяком случае, не со мной.

Он не сразу понял, что она отказывается везти его на машине, поскольку это может повредить ему.

— Просто я пытался отослать сообщение жене, — сказал он, — и оно было заблокировано. Мне надо это исправить. Пожалуйста, помоги мне!

Она отложила карандаш, закрыла журнал.

— Не волнуйся, Питер, я могу это уладить, — сказала она. — Скорее всего. Зависит от того, насколько плохим мальчиком ты был.

Грейнджер встала, и он снова отметил, что ростом она невелика. Однако сейчас он все еще чувствовал себя меньше ее, он был маленьким мальчиком, у которого украли его новенький велосипед, он был жалким отщепенцем на заблеванном диване в сэлфордском молельном доме пятидесятников, он был мис-сионером-неудачником, хватающимся за соломинку, — и каждый из этих Питеров мог лишь вверить себя милосердию многострадальной женщины: матери, которая могла убедить его, что он для нее дороже самого дорогого подарка, жены, которая могла убедить его, что он любим даже после того, как нарушил священную клятву, подруги, которая способна вытащить его из беды. Если уж на то пошло, то именно милосердию этих женщин он предавался, а не Иисусу, и именно они все решали, когда дело заходило слишком далеко.

В квартире, когда они туда вошли, был полный бедлам. Рюкзак, замызганный после всего, стоял посреди комнаты, вокруг валялись мотки пряжи, упавшие со стула. Рассыпанные таблетки раскатились по столу рядом с открытым флаконом и предписанием Грейнджер, что и как принимать, — странно, он не помнил, что открывал флакон. Постель была в неприличном виде, простыни перекрутились так, словно он всю ночь с ними боролся.

Грейнджер проигнорировала весь этот хаос, села на стул и прочла письмо к Би. Ее лицо было непроницаемо, хотя губы скривились раз или два. Может, она была не сильна в чтении и ей надо было произнести слово, чтобы понять? Он стоял рядом и ждал.

— Мне нужно, чтобы ты разрешил кое-что изменить в письме, — сказала она, дочитав до конца.

— Изменить?

— Удалить несколько... проблематичных высказываний. Чтобы Спрингер пропустил письмо.

— Спрингер?!

Питер-то думал, что письмо заблокировалось автоматически, некой компьютерной программой, которая бездумно сканирует слова.

— Ты имеешь в виду, что Спрингер читает мою почту?

— Это его обязанность, — сказал Грейнджер. — Одна из. У нас у всех, как ты уже заметил, самые разнообразные обязанности. Я совершенно уверена, что сейчас за Луч отвечает Спрингер.

Он не сводил с нее глаз. Не было ни тени стыда, ни вины на ее усталом лице, ни попытки защититься. Она просто посвящала его в подробности служебного распорядка СШИК.

— Так вы все по очереди читаете мои личные письма?

И только теперь, кажется, до нее дошло, что, наверное, в некой человеческой вселенной это положение вещей может показаться кому-то странным.

— А что здесь такого? — сказала она невозмутимо. — Разве Бог не читает твои мысли?

Он открыл было рот, чтобы возразить, но не смог сказать ни слова.

— Как бы то ни было, — продолжала она деловито, — ты хочешь, чтобы это сообщение было отослано. Так давай его отошлем. — Она прокрутила текст. — Придется вырезать про цензуру СШИК в журналах, — сказала она, тыча клавишу коротко остриженным ногтем.

Буква за буквой фраза «и те подвергнуты цензуре» и еще шестнадцать слов после нее исчезли с экрана.

— То же самое о гибели мира.

Снова палец поклевал клавишу. Она вгляделась в сияющий текст, проверяя изменения. Еще пара слов попались ей на глаза, их она тоже удалила. Глаза у нее были покрасневшие, она казалась не по возрасту печальной.

— Никаких концов света, — пробормотала она с мягким укором, — ага...

Удовлетворившись сделанным, она нажала кнопку «отправить». Текст поколыхался на экране, пока где-то в недрах базы другая пара утомленных глаз проверяла его. Потом текст испарился.

— Еще пять тысяч баксов тю-тю, — сказала Грейнджер, пожав плечами.

— Что?

— Каждое сообщение, отосланное тобой по Лучу, стоит около пяти тысяч, — ответила она. — Ну и каждый ответ твоей жены, конечно.

Она вытерла лицо рукой, глубоко дыша, будто старалась вобрать так нужную ей сейчас энергию из собственных ладоней.

— Это еще одна причина того, почему персонал не общается каждый день с кучей приятелей, оставшихся дома.

Питер попытался подсчитать в уме. Он никогда не был асом в математике, но знал, что цифра была чудовищно велика.

— Мне не говорили, — сказал он.

— Нам было не велено говорить.

— Но почему?

— Ты был очень нужен СШИК, — сказала Грейнджер. — Ты у нас первый ВИП, так сказать.

— Я не просил об этом.

— Тебе и не нужно просить. Мне... предписано дать тебе все, что ты захочешь. На это есть причина. Потому что, понимаешь, пока ты не прибыл, обстановка у нас стала слегка... напряженной.

— Напряженной? — Он не мог себе представить, что это могло быть. Духовный кризис среди персонала СШИК?

— Поставки провизии для нас на какое-то время прекратились. Наши маленькие друзья больше не присылали нам белоцвета. — Грейнджер кисло ухмыльнулась. — Они ведь у нас кроткие как овечки, правда же? Но могут стать как кремень, если захотят. Мы пообещали им прислать Курцбергу замену, и они посчитали, что мы не слишком торопимся. Представляю себе, как Элла Рейнман просеивала сквозь сито миллион проповедников и пасторов, расковыривала их, чтобы поглядеть, что у них внутри, а потом выбрасывала прочь. «Следующий! Какой ваш любимый фрукт? Как сильно вы скучали бы по Филадельфии? Зажарить утяток живьем — это о’кей или не о’кей? Сколько нужно еще дурацких вопросов, чтобы вы потеряли терпение и свернули мне тощую шейку?» Грейнджер изобразила, как пальцами скручивает шею воображаемой собеседнице. — А тем временем наши маленькие друзья из Города Уродов не желали ждать. И они напрягли единственный имеющийся у них мускул, чтобы заставить СШИК поторопиться и найти тебя.

Наблюдая смущение на его лице, она кивнула: мол, хватить тратить силы на удивление и просто поверь.

— Насколько плохо все было? — спросил Питер. — Я имею в виду, вы голодали?

Вопрос возмутил Грейнджер.

— Конечно нет! Просто пища стала... очень дорогой на какое-то время. Намного дороже, чем тебе захотелось бы представить.

Он попытался представить, и оказалось, что она права.

— В этом не было бы такой большой беды, — продолжила она, — если бы мы умели самостоятельно выращивать хоть что-нибудь. Бог свидетель — мы пытались. И пшеницу, и кукурузу, и маис, коноплю. Каждое зерно, известное человечеству, попадало в эту почву. Но результаты не впечатляли. Овчинка не стоит выделки, так сказать. И конечно, мы пытались вырастить белоцвет, но с тем же успехом. Одна луковица там, другая сям. Похоже на разведение орхидей. Мы просто не могли себе представить, как эти ребята умудряются выращивать большие плантации. Что они с ними делают, блин, чтобы те уродили? Волшебным порошком посыпают, наверное.

Она умолкла, все еще сидя перед экраном Луча. А пока говорила, голос у нее был тусклый, безвольный, словно это была давно устаревшая тема, до того унизительная и жалкая, что даже неприятно снова обсуждать ее. Глядя ей в лицо, он думал: интересно, сколько лет прошло с тех пор, как она была по-настоящему, безоговорочно счастлива?

— Я хотел поблагодарить тебя, — сказал он, — за помощь. Я оказался... в тяжелом положении. Не знаю, что бы я без тебя делал.

Она не сводила глаз с экрана.

— Думаю, нашел бы кого-то еще и тебе бы помогли.

— Я имею в виду не только сообщение. За то, что ты пошла меня искать. Ты верно сказала, я бы умер.

Она вздохнула:

— Вообще-то, чтобы умереть, надо очень постараться. Человеческое тело устроено так, что от него не так-то просто отделаться. Но да, я волновалась за тебя, когда ты уехал совсем больной.

— Как ты меня нашла?

— Это как раз было нетрудно. Все наши машины оборудованы ошейниками с колокольчиками, если ты понимаешь, о чем я. Труднее было доставить тебя в мою машину, поскольку ты был без сознания. Мне пришлось завернуть тебя в одеяло и тащить по земле. А я не такая уж силачка.

Картина того, что она для него сделала, возникла у него перед глазами, хотя он вообще ничего не помнил.

— О, Грейнджер...

Она внезапно встала.

— Ты ведь на самом деле ее любишь? — спросила она. — Свою жену.

— Да. Я на самом деле ее люблю.

Она кивнула:

— Я так и думала.

Ему хотелось обнять ее, но он не решался. Она отвернулась.

— Пиши ей сколько хочешь, — сказала она. — Не беспокойся о цене. СШИК не обеднеет. И вообще, ты нам здорово сэкономил на беконе. И на курятине, на хлебе, заварном креме, корице и так далее и тому подобное.

Он обнял ее сзади за плечи, ему до боли хотелось, чтобы она знала, что он сейчас чувствует. Не оборачиваясь, она обхватила его руки и прижала, но не к самой груди, а выше — там, где билось ее сердце.

— И запомни, — предупредила она, — когда говоришь о СШИК, будь паинькой. Никаких обвинений, никаких упоминаний о конце света.

Он пообещал Флорес: «Я вернусь», только чтобы отвязалась, но теперь у него появился повод задуматься о том, что обещания надо выполнять. Грейнджер уже ушла, сообщение для Би отослано. Он должен узнать, что на уме у доктора Остина.

Питер встал под душ и принялся скрести голову, отмывая свою запаршивевшую шевелюру. У ног его кружился водоворот — бурый, как чай, он с бульканьем исчезал в сливном отверстии. За те два раза, что он побывал в лазарете, он натащил туда столько бактерий, сколько их стерильное оборудование не видывало за все предыдущие годы. Интересно, почему они не засунули его для дезинфекции в какой-нибудь чан размером с перегонный куб Тартальоне, прежде чем отважиться оказать ему помощь?

Отмывшись, он тщательно вытерся полотенцем. Дырочка от иглы уже затянулась. Разнообразные прошлые царапины и ссадины покрылись струпьями. Рана на руке вела себя тихо, нога слегка ныла и казалась чуть отекшей, но если станет хуже, то курс антибиотиков быстро все исправит. Он сменил повязки и надел джинсы и футболку. Дишдаша так пропиталась самогонкой Тартальоне, что он подумал было выбросить ее, но все-таки засунул в стиральную машину. Призыв «ЭКОНОМЬ ВОДУ! МОЖЕТ, ПОСТИРАТЬ ЭТО БЕЛЬЕ ВРУЧНУЮ?» был все еще на месте, приписка «МОЖЕТ, ВЫ И ПОСТИРАЕТЕ, МАДАМ?» — тоже. Он почему-то был почти уверен, что надпись сотрет какой-нибудь дежурный, некий многофункциональный работник — инженер или электрик, в чьи обязанности входит инспектировать все комнаты на предмет оскорбительных для СШИК надписей. Теперь его уже ничто не удивляло.

— Рад вас видеть, — сказал Остин, с явным одобрением оглядывая Питера в обычной одежде. — Вы выглядите гораздо лучше.

— Я уверен, что пахну гораздо лучше, — ответил Питер. — Простите, что провонял вам всю операционную.

— Ну что поделаешь, — улыбнулся доктор, — алкоголь — неприятная штука.

Казалось, он вот-вот упомянет о непрофессиональном поведении напившейся Грейнджер.

— Вы двигаетесь несколько скованно, — заметил доктор, когда они вдвоем направились от двери к кабинету. — Как там ваши раны?

— Все хорошо. Я просто отвык носить одежду — такого рода одежду.

Доктор Остин неискренне улыбнулся, без сомнения подстраивая свою профессиональную оценку под состояние Питера.

— Да, я сам иногда подумываю о том, чтобы выйти на работу нагишом, — пошутил он. — Но это проходит.

Питер улыбнулся в ответ. Его вдруг осенило — сработал пасторский инстинкт, как тогда, подсказав ему о безутешной печали Любителя—Один. Теперь он снова дал о себе знать, и Питер понял, что этот врач, этот сильный новозеландский красавец, этот мужчина по имени Остин, был девственником.

— Большое спасибо, — сказал Остин, — что вы серьезно отнеслись к нашему разговору.

— Какому разговору?

— О здоровье местных жителей. О том, чтобы они пришли к нам на осмотр и мы могли диагностировать, от чего они умирают. Безусловно, вы донесли до них весть. — Он снова улыбнулся, признавая библейскую подоплеку фразы. — И в конце концов один из них пришел.

В конце концов. Питер подумал о расстоянии между базой СШИК и поселком สีฐฉั, о том, сколько времени занимает поездка и сколько нужно пройти пешком.

— О господи боже... — сказал он. — В такую даль!

— Нет-нет, — успокоил его Остин. — Помните Конвея? Вашего доброго самаритянина? Ему, по-видимому, не понравилась мощность сигнала той штуки, которую он установил в вашей церкви. Поэтому он отправился туда и — о чудо! — вернулся с пассажиром. С... вашим другом, я полагаю.

— Другом?

Остин махнул рукой в конец коридора:

— Идемте, он в интенсивной терапии.

От этого словосочетания у Питера в животе зашевелилась холодная змея. Он вышел из кабинета вслед за Остином, они прошли несколько шагов по коридору к другой комнате с надписью «ПИТ».

Из всех безупречно застеленных двенадцати коек занята была лишь одна. Высокие сверкающе-новые стойки для капельниц с просторными пластиковыми ножками, по-прежнему обнимающими алюминиевые стебли, стояли на страже каждой пустой кровати. Ни трубки, ни проводки медицинского оборудования не были прикреплены к единственному пациенту в палате. Он сидел, обложенный подушками, до пояса прикрытый чистой белой простыней, его безликое, безволосое черепное ядро было без капюшона. На фоне огромного прямоугольного матраса, сконструированного для американского тела размеров Би-Джи, пациент выглядел маленьким до слез. Его балахон и перчатки заменили на хлопчатобумажную больничную рубаху, бледно-зеленую, словно перезревшая брокколи, — этот цвет ассоциировался у Питера с Любителем Иисуса—Двадцать Три, но это не значило, что перед ним Любитель Иису-са—Двадцать Три, конечно. В сильнейшем смущении, близком к панике, Питер осознал, что понятия не имеет, кто это. Все, что Питер понял, — правая рука этого สีฐฉั была закутана в похожую на луковицу многослойную варежку из белой марли, а в левой он сжимал потрепанный пакет для туалетных принадлежностей — нет, это был никакой не пакет, это была библейская брошюра — одна из тех, которую он своими руками сшил. Страницы столько раз отсыревали и высыхали, что задубели, словно кожа. Потертые стежки шерсти на переплете были желтыми и розовыми.

Увидев Питера, สีฐฉั склонил голову набок, словно удивившись непривычному и причудливому наряду своего священника.

— Боже благоςлови наше единение, оτеζ ПиРер.

— Любитель—Пять?

— Да.

Питер повернулся к Остину:

— Что с ней случилось? Почему она здесь?

— Она? — Доктор заморгал. — Извините, минуточку...

Он потянулся к доске, на которой висел один-единственный листок и, скрипя ручкой, указал на нем пол пациентки.

— Как вы видите по ее повязке, — продолжил он, сопровождая Питера к постели Любительницы—Пять, — у нее застарелая травма руки. Травма очень серьезная, должен сказать.

Он потянулся к забинтованной руке Любительницы—Пять.

— Можно? — спросил он ее.

— Да, — ответила она. — Покажи.

Пока доктор снимал бинты, Питер вспомнил тот день, когда пострадала рука Любительницы Пять: картина падает с потолка, на руке ссадина, безмерное сострадание всех สีฐฉั. И еще он вспомнил, как она осторожничала с этой рукой потом, словно царапина никак не давала забыть о себе. Белая варежка уменьшалась в размерах, и вот доктор Остин снял последний слой бинта. Сладковатый запах тления распространился по палате. Рука Любительницы—Пять больше не была рукой. Пальцы слились в один серовато-синий комок гнили. Словно битое яблоко, пролежавшее на земле не одну неделю.

— О боже мой! — выдохнул Питер.

— Вы говорите на его... на ее языке? — спросил Остин. — Потому что я не знаю, как получить от нее согласие. Дело в том, что нет иного выхода, кроме ампутации, но даже объяснить ей, что такое анестезия...

— О... господи... боже мой...

Любительница—Пять не обращала внимания ни на разговор, ни на гнилое месиво вместо собственной кисти. Здоровой рукой она раскрыла брошюру, ловко перелистывая страницы тремя пальцами, отыскивая нужную. Чистым голосом, свободным (благодаря пастору) от непроизносимых согласных звуков, она продекламировала:

— Бог дал больным здоровье.

На той же странице были избранные Питером по вдохновению и адаптированные отрывки из псалмов и Евангелия от Луки.

— Люди узнали новый пуτь правды и пошли за ним. Он принял их и помог им узнаτь Бога, и зажили раны у вςех, кому было нужно заживление.

Она подняла голову, будто присматриваясь к Питеру. Выпуклости на ее лице, напоминающие коленки эмбрионов, казалось, сияли.

— Мне нужно заживление, — сказала она, — или я умру.

Она умолкла, а потом повторила, чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений:

— Я хочу жиτь, пожалуйςτа!

— Господи... Господи... — все повторял Питер, сидя в десяти метрах от ее палаты, в кабинете доктора Остина, неуклюже сложившего руки на краю стола.

Доктор не осуждал пастора за то, что тот дал волю чувствам, — он никогда не сказал бы Питеру, что стенаниями, заламыванием рук и утиранием лица ничего не изменишь. И все же, пока минуты тикали, ему не терпелось обсудить, что делать дальше.

— Она получит наилучший уход, — уверял он Питера. — У нас есть все. Не то чтобы я сам себя расхваливаю, но я очень хороший хирург. А доктор Адкинс еще лучше. Помните, как он вас лечил? Если вас это успокоит, он и ее прооперирует. Вообще, я уверен, что это сделает именно он.

— Неужели вы не понимаете, что это значит? — закричал Питер. — Неужели вы ни хрена не понимаете?

Доктор оторопел, услышав, как ругается человек, который, насколько он понимал, был истинным христианским священником.

— Я понимаю, вы расстроены, — осторожно заметил он. — Но я не думаю, что стоит делать преждевременные пессимистические заключения.

Питер сморгнул слезы, мешавшие ему видеть лицо доктора. Рваный шрам на подбородке Остина был приметен, как никогда, но теперь, вместо того чтобы размышлять, откуда он у доктора, Питер вдруг понял со всей ясностью истинную суть шрама: не изъяном он был, а чудом. Все шрамы у кого бы то ни было за всю историю человечества были не страданием, но триумфом — триумфом над тленом, победой над смертью. Ни раны у Питера на руке и на ноге (до сих пор не зажившие), ни струпья на ушах (уже отвалившиеся), ни одна пустяковая царапина или сыпь, ни один ожог или синяк, ни тысячи ссадин за многие годы, ни лодыжки, сломанные за неделю до встречи с Би, ни содранные коленки, когда он еще ребенком упал с велосипеда, ни опрелости, которые он наверняка перенес в младенчестве, — ничто не помешало ему дожить до нынешних лет. Они с Остином были товарищами в своей огромной удаче. Драный подбородок Остина, который, наверное, был поначалу кровавым месивом, не превратил в гнилой комок всю его голову, а сам собой, как по волшебству, обернулся молодой розовой плотью.

И ничто не повредит вам, сказано у Луки. Пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя, сказано у Исаии. Господь исцеляет все недуги твои, говорится в псалмах. Вот она, вот она — явная, как шрам на щеголеватом докторском лице, — вечная отсрочка смерти, для оазианцев она и есть — «Техника Иисуса».

 

25

Кое-кому из нас пора за дело

Небо потемнело, хотя день еще не закончился. Сформировались зловещие облачные массивы, десятки их, почти идеально сферических, словно гигантские луны водяного пара. Питер глядел на них из окна своей комнаты. Любитель—Один однажды заверил Питера, что на Оазисе не бывает бурь. Похоже, теперь все вот-вот переменится.

Огромные влажные сферы по мере приближения становились все более знакомыми и пугающими. Уже были видны водовороты дождя, и только дождя, ничем не отличавшегося от множества дождей, виденных прежде. Но в этот раз их отношения с небом вокруг были не столь искусными в свободном падении, как обычно; напротив, казалось, что каждое огромное скопище капель удерживалось изнутри притяжением, подобно планете или некоему газообразному небесному телу. И сферы были настолько плотными, что утратили прозрачность, набрасывая давящую пелену на то, что прежде было сияющим утром.

«Надвигаются дождевые тучи», — хотел он написать Би, и тут его поразила удвоенная боль, воспоминание о том, в каком состоянии сейчас Би, и глубокий стыд за неуместные письма, посланные раньше, за то, насколько некстати они были с самого начала. Если бы ему удалось лучше описать свою здешнюю жизнь, может, она бы не чувствовала себя настолько оторванной от него. Если бы только дар слова, полученный им от Бога, когда он был призван публично проповедовать перед чужими людьми, помог ему, когда он писал личные письма жене.

Он уселся перед Лучом и проверил сообщения. Пусто. Истина оказалась примитивной, как глупый пустой экран, где когда-то сверкали слова, — Би не находила причин отвечать ему сейчас. Или у нее не было возможности — слишком занята, слишком расстроена, — или у нее какие-то напасти. Может, надо бы ему написать снова, не дожидаясь ее ответа, просто посылая письмо за письмом. Как писала она, когда он только прибыл сюда, целый поток писем, на которые он не отвечал. Он искал слова надежды, что-то вроде: «Надежда — это величайшая сила во вселенной. Империи гибнут, цивилизации стираются в пыль...» Нет, риторика проповеди — это одно дело, а мрачная реальность его жены — другое. Цивилизации не исчезают в одночасье и без сопротивления, империи не идут к закату, как солнца. Империи гибнут в хаосе и ожесточении. Гибнут живые люди, избитые, ограбленные, лишенные всего. Реальные люди превращаются в ничто. Би испугана и обижена, и ей не нужны его проповеди.

Би; я тебя люблю, — написал он . — Я так боюсь за тебя

Стоило ли потратить пять тысяч долларов СШИК, чтобы послать эти девять малосущественных словечек через весь космос?

Он нажал на клавишу, помедлив меньше секунды. Письмо подрожало на экране две, три, потом четыре минуты, вызвав у Питера страх, что где-то в этом здании некий утомленный дежурный труженик взвешивает на весах его чувства и что он провалил испытание, погрешил против этики СШИК в попытке принизить великую миссию. Лоб у Питера покрылся испариной. Уставившись в экран, он запоздало заметил опечатку — точку с запятой вместо запятой. Он поднял руку, чтобы ее исправить, но слова уже растаяли.

ОДОБРЕНО. ОТОСЛАНО — подмигнув, сообщил экран.

Спасибо, Господи, за это.

Позади комплекса прогремел гром.

Питер молился.

В жизни каждого христианина наступает время, когда ему необходимо точно знать, при каких обстоятельствах Господь возжелает излечить страждущего. Питер именно сейчас вступил на этот путь. До этого дня он с грехом пополам ел сборную солянку веры, медицины и здравого смысла, как всякий в его церкви дома в Англии, — езжай осторожно, принимай таблетки, как сказано в инструкции на коробке, полей холодной водой ожог, иди к хирургу, чтобы он удалил тебе кисту, помни, что диабет христианина, как и диабет атеиста, лечится инсулином, воспринимай инфаркт как предупреждение, помни, что все люди умирают, но еще помни, что Бог милосерд и может выхватить твою жизнь из пасти смерти, если... что «если»? Если что?

В нескольких сотнях метров от него, заключенная в металлическую койку, лежала Любительница—Пять — маленькая и беспомощная в этом огромном помещении под названием «палата интенсивной терапии». И доктора СШИК ничего не могли предложить, чтобы остановить гниение ее плоти. Ампутация руки будет подобна отсечению подгнившей плоти яблока, просто отсрочка гибели плода.

Но Бог... Бог мог бы... Бог мог бы — что? Бог может вылечить рак, доказательств тому множество. Неоперабельная опухоль исчезала чудесным образом только силой молитвы. Смертный приговор мог быть отложен на годы, и хотя Питер не доверял шарлатанам-целителям, он видел людей, проснувшихся после, казалось, смертельных ком, видел выживших недоношенных детей, видел даже прозревшую женщину. Но почему Господь для одних христиан совершал это чудо, а для других — нет? Этот основополагающий вопрос чересчур прост, чтобы беспокоить теологов в их синодах. Но есть ли ответ? До каких пределов Господь чувствует себя обязанным соблюдать законы биологии, позволяя кальцинированным костям ломаться, отравленной печени погибать от цирроза, а поврежденным артериям изливаться кровью? И если биологические законы на Оазисе не позволяли สีฐฉั выздоравливать, даже механизма заживления не существовало, то был ли смысл молиться Богу?

Дорогой Бог, пожалуйста, сделай так, чтобы Любитель— Пять не умерла.

Это была совершенно инфантильная молитва — так молился бы пятилетний ребенок.

Но может, такая молитва и есть самая лучшая?

За громом снаружи и грохотом беспокойства в его собственной голове Питеру нелегко было расслышать стук в дверь. Но в конце концов он отворил.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Грейнджер, одетая для выхода.

«Чертовски плохо», — чуть не сказал он.

— Я очень расстроен и беспокоюсь за своего больного друга.

— А чисто физически?

— Физически?

— Ты в состоянии поехать со мной?

Ее голос был тверд и значителен, она уже полностью оправилась. Глаза прояснились, краснота исчезла, и алкоголем от нее не пахло. На самом деле она была красива, еще красивее, чем казалась раньше. Наряду с обычной своей водительской косынкой она надела белую блузку со свободным рукавом, едва доходящим до локтей, не скрывая от постороннего взгляда сетку шрамов на бледных предплечьях, будто говоря: «Принимайте меня такой, какая я есть».

— Мы не можем оставить Тартальоне догнивать там, — сказала она. — Мы должны привезти его назад.

— Он не хочет возвращаться, — ответил Питер. — Он тут всех презирает.

— Он просто так говорит, — заметила Грейнджер, ощетинившись от нетерпения. — Я его знаю. Мы часто беседовали. Он действительно интересный человек, очень умный и обаятельный. И общительный. Он там сойдет с ума.

Перед мысленным взором Питера возник голый страшила — таким в Средневековье изображали проклятых.

— Он уже безумен.

Глаза Грейнджер сузились.

— Это звучит как... приговор, да?

Питер отвернулся, слишком измученный, чтобы спорить. Несколько неуклюже он притворился, что ему надо разгрузить стиральную машину.

— В любом случае, — сказала Грейнджер, — я сама буду с ним говорить, тебе это делать не обязательно. Просто заставь его выползти из норы. Сделай все то, что ты сделал в тот раз.

— Что ж, — начал вспоминать Питер, — я шел в непроглядном мраке, в бреду, убежденный, что умираю, громко декламируя переложение двадцать второго псалма. Если это необходимые условия, я не уверен, что смогу... мм... воссоздать их.

Она с вызовом уперла руки в бока:

— Означает ли это, что ты не хочешь и попытаться?

Итак, они отправились в путь. Не на джипе, в котором Грейнджер возила провиант и лекарства, а в похожем на катафалк микроавтобусе, уже однажды реквизированном Питером, — в том самом, с постелью вместо заднего сиденья. Грейнджер какое-то время привыкала к машине — принюхалась к незнакомым запахам, поиграла с незнакомыми приборами, поерзала, устраиваясь на незнакомом сиденье. Она была человеком привычки. Все работники СШИК — люди привычки, сообразил он. Среди них не найдешь беспечных искателей приключений — Элла Рейнман тому порукой. Может, он, Питер, больше всего походил на авантюриста — первого, кому разрешили приехать сюда. Или таким был Тартальоне. И поэтому он свихнулся.

— Я надеюсь, что он скорее покажется, — объяснила Грейнджер, — если машина будет та же самая. Он, наверно, видел тебя издали.

— Дело было ночью.

— Машина же освещена. Он мог приметить ее за милю.

Питер думал иначе. Он больше склонялся к тому, что Тартальоне наблюдает мерцание в корыте самогона, разглядывает смутные образы воспоминаний, медленно умирающие в его черепной коробке.

— А если мы его не найдем?

— Мы найдем его, — сказала Грейнджер, вглядываясь в неприметную дорогу.

— Но если не найдем?

Она улыбнулась:

— Надо верить.

Небеса загрохотали.

Минутой позже Питер спросил:

— Можно я проверю Луч?

Грейнджер пошарила на приборной панели, не уверенная, оборудован ли Лучом этот автомобильчик. Ящичек выполз, как язык, предлагая два омерзительных предмета, похожие на огромных мумифицированных слизней, со второго взгляда оказавшихся двумя заплесневелыми сигарами. Другое отделение явило какие-то листки бумаги, расцветившиеся радужными пятнами, хрупкие и скукожившиеся, как осенние листья. Видимо, сшиковские работники мало пользовались катафалком Курцберга после исчезновения пастора или даже совсем не пользовались. Может, они полагали, что машина проклята, или сознательно решили оставить ее в покое, на случай если священник однажды вернется. Пальцы Грейнджер нащупали наконец Луч, и тот оказался на коленях у Питера. Он проверил сообщения от Би. Ничего. Может, это устройство не было настроено. Может, обещание постоянной связи было иллюзией. Он проверил снова, рассуждая, что если Би послала письмо, то важна каждая секунда между «не прибыло» и «прибыло».

Ничего.

Чем дальше они ехали, тем темнее становилось небо. Не беспросветно-черным, словно клобук, но не менее грозным. Снова ударил гром.

— В жизни не видел ничего подобного, — сказал он.

Грейнджер мельком взглянула в боковое окно.

— А я видела, — сказала она. Потом, чтобы смягчить его скептицизм, добавила: — Я здесь дольше тебя. — Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. — Слишком долго.

— Что происходит?

— Происходит?

— Когда становится так темно?

Она вздохнула:

— Идет дождь. Просто дождь. А чего ты ждешь? Это место — одно большое разочарование.

Он раскрыл рот, чтобы возразить. Защитить невыносимо прекрасную эту планету или сделать замечания по поводу всего проекта СШИК, но не успел — молния расколола небо, в окнах вспыхнул ослепительный свет, и на машину сверху как будто обрушился колоссальный кулак.

Сотрясаясь от удара, автомобиль еще прокатился и застыл.

— И-и-сусе! — вскрикнула Грейнджер.

Она была жива. Оба выжили. И не только — они обхватили друг друга, тесно прижавшись. Животный инстинкт. Потом, смутившись, они разомкнули объятья и отпрянули. Ни царапины у обоих, ни один волос не упал с их головы. Луч на коленях Питера погас, экран отражал только его мертвенно-бледное лицо. Все огоньки на приборной панели померкли.

Грейнджер наклонилась, чтобы включить зажигание, и разозлилась, обнаружив, что ничего не выходит.

— Этого не может быть! — сказала она. Глаза ее чуть сверкали, возможно, она еще находилась в шоке. — Все должно работать нормально.

Она все еще крутила ключ в зажигании, но бесполезно. Огромные капли били по стеклам.

— Вероятно, молния что-то испортила, — вмешался Питер.

— Невозможно! — огрызнулась Грейнджер. — Никоим образом.

— Грейнджер, уже чудо, что мы выжили.

Она никак не соглашалась.

— Машина — самое безопасное место в грозу, — настаивала она. — Металлическая оболочка работает как клетка Фарадея. — Заметив непонимание на его лице, она добавила: — Этому учат в пятом классе.

— Наверно, я прогулял школу в тот день, — ответил он, а она все проверяла приборы, тыча пальцем в экран, касаясь иконок и индикаторов, несомненно мертвых.

Запах горящей электропроводки просочился в салон. Ливень бил по стеклам, уже запотевающим, так что скоро Питер и Грейнджер оказались запертыми внутри непрозрачного гроба.

— Просто не верится, — сказала Грейнджер. — Все наши автомобили сконструированы, чтобы держать удар. Они сделаны как прежние машины — построенные еще до того, как люди начали набивать их идиотской электроникой, которая то и дело ломается к чертовой матери.

Она стянула косынку с головы. Лицо у нее раскраснелось, шея вспотела.

— Надо подумать, — тихо сказал Питер, — что нам делать.

Она положила голову на подголовник, глядя в потолок.

Дождь отбивал по крыше ритм военного марша, словно солдаты из давно минувшего тысячелетия шли на битву и били в барабаны, болтающиеся на ремнях у бедер.

— Мы ехали-то всего несколько минут, — сказала Грейнджер. — База, наверно, еще видна.

Не желая выходить из машины и мокнуть, она повернулась на сиденье и глянула в заднее стекло. Ничего не разглядев, кроме запотевшего стекла и койки, Грейнджер распахнула дверцу, впустила ликующий сгусток влажного воздуха и ринулась навстречу дождю. Она постояла возле машины с полминуты, одежда дрожала и билась на ветру Потом вернулась на сиденье и захлопнула дверцу.

— Никаких признаков, — сказала она.

Блузка на ней промокла и стала прозрачной. Питер видел очертания лифчика, кончики сосков.

— И никаких признаков Си-один тоже. Мы, наверно, как раз посредине.

В бешенстве она ударила по рулю.

Дождь удалился. Небо прояснилось, отбрасывая жемчужный свет на их тела. Завитки воздуха теснились под рукавами блузки Грейнджер, вздымая мокрую ткань, проникая дальше, будто это набухали кровеносные сосуды. Воздух пробрался и под одежду Питера, скользнул под футболку, в штанины брюк, щекоча впадинки под коленями. Особенно настойчиво он старался проникнуть в тесную ткань вокруг гениталий.

— Путь домой займет час, — заметила Грейнджер. — От силы — два.

— А колеса оставили следы в грязи?

Она снова вышла, чтобы проверить.

— Да, — сказала она, вернувшись, — прямые и четкие.

Потом еще раз попыталась повернуть ключ, безразлично, не глядя на замок зажигания, словно надеясь обдурить двигатель и заставить его работать вопреки всему.

— Похоже, что Тартальоне договорился с Господом, — сказала она.

Они тщательно собрались в дорогу. Грейнджер заполнила большую сумку самым необходимым. Питер нашел древний заплесневелый портфель Курцберга, вытащил из него Новый Завет, спекшийся в кирпич, и положил туда пару пластиковых бутылок с водой.

— Жаль, что у него нет ремня через плечо, — сказал он, взвешивая портфель в руке. — Бутылки увесистые.

— Полегчают, когда мы все выпьем, — откликнулась Грейнджер.

— Пройдет еще пара дождей, пока мы дойдем до базы, — предсказал Питер.

— А нам от них какая польза?

— Можно просто поднять голову и открыть рот, — ответил он. — Так пьют สีฐฉั, аборигены.

— Если ты не против, — сказала Грейнджер, — я не буду пить, как аборигены.

Выйдя из машины, они заметили, что она сильно покорежена. Сеть трещин покрывала колпаки, все четыре колеса спустились. Автомобиль перестал быть автомобилем и начал превращаться во что-то иное.

Питер и Грейнджер шли по следам колес, ведущим в комплекс СШИК. Грейнджер оказалась отличным пешеходом, шаг ее был чуть короче, чем у спутника, но достаточно проворным, чтобы не отставать. Они покрыли приличное расстояние за короткое время, и, несмотря на отсутствие возвышенностей, машина быстро уменьшалась в размерах, а потом исчезла совсем. Чем дальше они уходили, тем труднее становилось различать следы шин на разглаженной дождем почве, возникала путаница между тем, что оставили люди и что содеяла природа. Зловещая пелена небес испарилась, и солнце палило. Грейнджер глотнула из бутылки. Питер еще мог подождать. Есть ему хотелось больше, чем пить. Более того, голод отвлекал его от дороги.

Почва оказалась не лучшей поверхностью для ходьбы, но они все-таки покрыли около двух миль в первый час. Во второй, наверно, тоже. База СШИК упрямо отказывалась появляться на горизонте. Все следы их путешествия уже стерлись с земли. Разумеется, они заблудились.

— Может, вернемся по нашим следам к машине? СШИК, возможно, пошлет кого-то за нами, — предложил Питер, — в свое время.

— Ага, — откликнулась Грейнджер. — В свое время. Когда мы умрем.

Они оба растерялись, услышав слово, сказанное так поспешно. Даже если ошибка, которую они сделали, висела в воздухе со всей очевидностью, все еще существовал этикет оптимизма, и его следовало соблюдать.

— Ты же явилась, чтобы подобрать меня, — напомнил Питер.

Она громко рассмеялась его наивности:

— Это была моя собственная инициатива, СШИК к этому не имел никакого отношения. Эти ребята не пойдут спасать даже собственную мать. Серьезно, совершенно буквально. Вот почему они здесь вообще? Они невозмутимы, у них у всех просто на лбу написано: «ТАКОВА ЖИЗНЬ».

— Но они же заметят твое отсутствие?

— О, еще бы. Кто-то зайдет в аптеку за тюбиком мази от бородавок и, не найдя меня, подумает: «Большие дела, пара бородавок — еще не конец света». И когда я не вернусь к завтра, проверить качество пищи, скажут: «Да ну, это просто формальность, съедим все и так. Может, обсудим ее исчезновение на следующем совещании».

— Не могу поверить, что они настолько беспечны, — сказал Питер, но в голосе звучала неуверенность.

— Я знаю этот народ, — ответила Грейнджер. — Знаю, как они работают. Они заметили, что Курцберг и Тартальоне пропали, — но один бог знает когда. И что они сделали? Послали машины во все стороны, разъезжали день и ночь, пока не исследовали каждый дюйм в радиусе пятидесяти миль? Забудь, сын мой! Охолонь и почитай журнальчик. Покачай бицепс. Весь чертов мир в куски, но это еще не повод для беспокойства. Ты и в самом деле думаешь, что их охватит паника, когда они заметят, что нас нет?

— Хотелось бы надеяться, — сказал Питер.

— Да, надежда — это прекрасно, — вздохнула она.

Они пошли дальше, но уже приустав.

— Может, нам стоит остановиться? — предложил Питер.

— И что делать?

— Отдохнуть немного.

Они сели на землю и недолго отдохнули. Двое завернутых в хлопок розовых млекопитающих, выброшенных в темный океан почвы. Там и тут росли небольшие купы белоцвета, покрытые росой под солнцем. Питер протянул руку к той, что была недалеко от его ноги, сорвал цветок и засунул в рот. Невкусно. Как странно, что субстанция, правильно выращенная, приготовленная с добавкой верных специй, может быть вкусна в самых различных комбинациях и в то же время отвратительна в изначальном виде.

— Нравится? — спросила Грейнджер.

— Не то чтобы очень, — признался Питер.

— Я подожду, пока мы не вернемся на базу, — беспечно ответила она. — Отличное меню сегодня. Цыпленок в соусе карри и мороженое.

Она улыбнулась, будто прося его забыть недавний спад боевого духа.

Толком и не отдохнув, они тронулись в путь. Все дальше. Грейнджер выпила уже полбутылки, а Питер глотнул дождевой воды, когда с небес, как он и предвидел, хлынул еще один ливень, промочив их насквозь.

— Эй! — позвала Грейнджер, когда он принял неловкую позу, выпрямившись, раскачиваясь, запрокинув голову: кадык ходил вверх-вниз, рот распахнулся навстречу ливню. — Ты похож на индюка!

Питер ухмыльнулся, поскольку в замечании Грейнджер не было ничего обидного, просто шутка, но ухмылка быстро сползла с его лица, когда он понял, что не помнит, как выглядит индюк. Он знал это всю жизнь, начиная с картинки в детской книжке, показанной родителями. И теперь на складе его мозга, где находилось много полок с цитатами из Библии, он пытался найти изображение индюка, но там ничего не было.

Грейнджер заметила его смятение. Заметила и не обрадовалась этому.

— Не помнишь, да? — спросила она, когда они сели отдохнуть еще раз. — Ты забыл, как выглядит индюк?

Он подтвердил кивком, словно малолетний шалун, застигнутый с поличным. До сих пор только Би могла догадаться, о чем он думает.

— Напрочь, — ответил он.

— Такое случается, — сказала Грейнджер серьезно и значительно. — Вот так и действует это место, и в этом его суть. Словно мощная доза пропанолола, стирающая все, что ты знаешь. Не позволяй им сломать тебя.

Ее неожиданная горячность привела Питера в замешательство.

— Я... я, вероятно, просто рассеян.

— Вот что тебе придется увидеть, — сказала она, обняв колени, рассматривая пустую тундру перед ними. — Пустоту. Ленивое, незаметно подкрадывающееся... избавление от всего. Слушай, хочешь узнать, что мы обсуждали на последнем собрании СШИК? Помимо чисто технических вопросов и дурного запаха на складе за крылом «Х». Я тебе скажу — нужны ли нам все эти картинки на стенах коридоров. Они собирают пыль и добавляют работы во время уборки. И старая фотография земного города из прошлого, где куча парней завтракают на стальной балке, — картинка-то милая, но мы видели ее уже миллион раз, она ветшает, да и парни эти давно умерли, так что мы уже довольно насмотрелись на компашку мертвецов. Пустые стены, чистые и незамысловатые, конец истории. — Грейнджер запустила руку в волосы; жест раздражения. — Так вот... Питер... Позволь мне напомнить тебе, как выглядит индюк. Это птица. У него с клюва свисает этакое мяско. Похоже на здоровую соплю или... ну... гондон. Голова у него красная с шишками, кожа как у ящерицы, и голова вместе с шеей похожa на букву «S», и он вот так делает... — Головой и шеей она изобразила бессмысленное птичье движение. — И вот эта костлявая, змееподобная голова и шея присобачена к безразмерному, жирному, пушистому серому телу. — Она посмотрела Питеру в глаза. — Ничего не напоминает?

— Да, ты... э-э... освежила воспоминания.

Удовлетворенная, она позволила себе расслабиться.

— То-то. Вот что нам следует делать. Не давать памяти умереть.

Она устроилась поудобнее на земле, вытянувшись, будто принимала солнечную ванну, воспользовавшись сумкой как подушкой. Сверкающее зеленое насекомое влезло ей на плечо и начало изгибать задние ноги. Казалось, что Грейнджер не замечает букашку. Питер сначала думал смахнуть насекомое, но потом решил его не трогать.

Голос в его голове произнес:

Ты умрешь здесь, в этой пустыне. Ты больше никогда не увидишь Беатрис. Эта равнина, эти разбросанные купы белоцве-та, это чужое небо, эти насекомые, только и ждущие, чтобы отложить яйца на твоем теле, эта женщина рядом и есть содержание твоей жизни в ее последние дни и часы.

Голос звучал отчетливо, без акцента или признаков пола, он слышал его много раз и раньше и всегда был уверен, что это его собственный голос. Ребенком он думал, что это голос Бога. Кому бы он ни принадлежал, голос говорил именно то, что Питеру необходимо было услышать.

— Что ты помнишь из детства, самое раннее? — спросила Грейнджер.

— Не знаю, — ответил он, подумав. — Маму, как она сажает меня на специальный детский пластмассовый стульчик, в турецком ресторане кажется. Трудно сказать, где реальные воспоминания, а где то, что ты сам вообразил, глядя на старые фотографии и слушая семейные истории.

— Ох, не говори так! — воскликнула она таким тоном, словно Питер объявил, что любовь — всего лишь встреча сперматозоида с яйцеклеткой. — Тушка в этом большой дока. «Нет, — говорит, — никаких детских воспоминаний. Мы просто играем нейронами ежедневно, перекидываем их туда-сюда по гиппокампу, сочиняя сказочки с персонажами и давая им имена людей, с которыми жили. Твой папочка — просто возбуждение молекулярной активности в лобной доле», — скажет, да еще и ухмыльнется своей ухмылочкой, самодовольный недоросль. Жопа с ручкой.

Она протянула руку. Питер не вполне понимал, чего она от него хочет. И тогда он протянул ей бутылку воды. Она немного отпила. Не так много осталось.

— От моего отца, — продолжала она, — пахло порохом. Мы жили на ферме в Иллинойсе. Он всегда стрелял кроликов. Для него они были вроде жуков, большие мохнатые жуки. Я каталась на велосипеде, а вокруг валялись дохлые кролики. Потом он подхватывал меня на руки, и я могла унюхать запах пороха на его рубашке.

— Подобная память пробуждает очень... э-э... смешанные эмоции, — осторожно заметил Питер.

— Это и есть настоящая память, очень важная память. Ферма была настоящая, мертвые кролики — настоящие, и рубашка у папы пахла порохом, а не табаком, не краской или одеколоном. Я знаю, я там была.

Она говорила вызывающе, будто кто-то сомневался, что она там была, будто существовал заговор среди персонала СШИК с целью пересоздать Грейнджер как городского ребенка из Лос-Анджелеса, или дочь зубного врача — украинца, или китаянку из Германии. Еще два насекомых устроились на ней, одно на волосах, другое на груди. Она не обращала на них никакого внимания.

— А что стало с фермой? — спросил Питер просто из вежливости, когда стало ясно, что разговор иссяк.

— Да пропади ты пропадом! — воскликнула она, закрыв глаза руками.

Он отпрянул, готовый извиняться до бесконечности за то, что послужило причиной ее гнева, но она обращалась не к нему. И даже не к насекомым. С криком отвращения она отбросила блестящий лоскуток от одного глаза, потом от другого. Контактные линзы.

— Чертов воздух, — сказала она. — Пытался влезть под линзы, выворачивая их по краям. Нашел лазейку.

Она поморгала. Выброшенный гидрогелевый лепесток пристал к ее ботинку, другой лежал на земле.

— Не надо было мне это делать, я плохо вижу. Кончится тем, что тебе придется быть моим поводырем. О чем мы говорили?

С усилием Питер подобрал оборванную нить разговора:

— Ты собиралась рассказать, что случилось с фермой.

Она потерла глаза, попробовала вглядеться.

— Мы разорились, — сказала она. — Ферму продали, и мы переехали в Декатур. Мы бывали в Бетани и раньше, это недалеко, мы поселились в коттедже, прямо около реки Сангамон. Ну, не совсем рядом. Но недалеко ехать.

—Ага, — отозвался Питер.

Он понял, с мукой меланхолии, что на самом деле ему все это совершенно неинтересно. Вот тебе и «человеколюбец»... Если он выживет, вернется к цивилизации, то пастором ему уже не бывать. Мелочи жизни людей, места их проживания, имена родственников, названия рек, возле которых они жили, космические сложности их занятий и свершений, как и их семейные раздоры, перестали иметь хоть какое-то значение.

— Теперь Декатур стал скучным местом, — произнесла Грейнджер. — Но у него довольно забавная история. Раньше он назывался бобовой столицей мира. Ты слышал об Аврааме Линкольне?

— Конечно, самый прославленный американский президент.

Она благодарно вздохнула, как если бы они вместе разрушили стену непонимания, как если бы они были единственными образованными людьми в колонии филистеров.

— Линкольн жил в Декатуре, в восемнадцатом веке или когда там. Он тогда был юристом. Президентом он стал позже. Там есть памятник ему — стоит, поставив босую ногу на пень. Я сидела на этом пне девочкой. Не из неуважения, ничего такого, я просто устала.

— Ага, — сказал Питер.

Насекомые уже и его обсиживали. Пройдет неделя — может, всего пара дней, — и оба станут грядкой. Может, когда придет время испустить последний вздох, им стоит лечь в объятия друг друга.

— Мне очень понравилось то, что ты сказал на похоронах, — сказала она.

— На каких похоронах?

— На похоронах Северина. Он у тебя вышел таким живым. А я его недолюбливала.

Питер постарался припомнить, что он говорил о Северине, он уже вообще его не помнил.

— Не знал, что тебе понравилось.

— Это было изумительно. — Несколько секунд она погрелась в приятных воспоминаниях о его сострадании, потом наморщила лоб. — Слишком прекрасно для этих... ничтожеств, это уж точно. Потом состоялось собрание, все согласились, что ты перегнул и, если в СШИК еще кто-нибудь умрет, лучше держать тебя подальше.

Насекомые уже совсем расхрабрились. Блестящая нефритовая комаха уселась прямо ей на лоб. Она не обращала внимания.

— Я тебя защищала, — сказала она, глядя в небеса.

— Спасибо.

Опершись на локоть, он взглянул на нее. Грудь ее вздымалась и опускалась с дыханием, просто два жирных куска мяса на грудной клетке, два молочных мешка, созданные, чтобы кормить детей, которых у нее никогда не будет. И все же ему они казались опьяняюще-прелестными, эстетически совершенными, и ритм их движения возбудил его. Все в ней было чудесным: ее мягкие волосы за ушком, симметричность ключиц, ее нежные пунцовые губы, даже сморщенные шрамы на руках. Она не была его половинкой, тут у него иллюзий не было. Такая близость, как между ним и Би, с Грейнджер была невозможна, она бы нашла его чудаковатым, а он ее слишком проблематичной. Более того, как у большинства мужчин и женщин, спящих друг с другом с начала времен, у них не было почти ничего общего. Кроме того, что они были самцом и самкой, сведенными волей обстоятельств и еще живыми, по крайней мере пока.

Рука Питера поднялась и зависла в воздухе, готовая нежно обхватить ладонью ее грудь.

— Расскажи мне о жене.

Глаза у Грейнджер были закрыты. Она устала, разомлевшая из-за жары и слегка опьяненная воспоминаниями.

— Она отвернулась от меня, — начал Питер, опустив руку. — Мы отдалились.

Хотя он собирался излагать только факты, слова прозвучали сварливо, малодушно, типичной жалобой изменника. Мог бы не опускаться до этого.

— У нее там кошмар полный дома, все разваливается, катастрофа за катастрофой, и она... потеряла веру в Бога. Нашего кота Джошуа убили, замучили, и я думаю, именно это довело ее до крайности. Она испугана и одинока. И я ей слабая поддержка.

Грейнджер повернулась, ища удобную позицию. Одна рука легла под голову, другая скрыла грудь. Она не открывала глаз.

— Ты не рассказываешь о Би, — сказала она, — ты рассказываешь о ваших отношениях. Расскажи про нее. Как она выглядит. Цвет глаз. Ее детство и всякое такое.

Он лежал рядом с ней, положив руки под голову.

— Зовут ее Беатрис. Она старше меня, ей тридцать шесть. Своего возраста она не скрывает. Она самая несуетная женщина, которую я когда-либо встречал. Я имею в виду не то, как она выглядит. Она красива и одевается стильно. Но ей все равно, что люди о ней думают. Она гордая. Не самодовольная, просто... знает себе цену. Такое редко встречается. Невероятно редко. Большинство людей ранимы, ну ты понимаешь. И Би должна была бы, если учесть ее детство. Отец ее был жестокий придурок, бесконечно тиранил ее. Он сжигал все, что ей было дорого, несколько раз, все, что ей принадлежало. Именно все — не просто игрушки, книги и всякую любимую мелочь, а все. Она вспоминала, как шла с матерью в «Теско», круглосуточный супермаркет в промышленном районе. Было два часа ночи, на девятилетней Би была только пижама, босые ноги посинели, потому что стоял январь и шел снег, а надо было пройти от машины до магазина. И мама повела ее в секцию одежды для девочек и купила трусы, носки, майки, обувь, брюки, много всякого. И это случалось не раз.

— Ну и ну, — сказала Грейнджер без заметного удивления.

Питер сообразил, что она сравнивала соответствующие страдания Би и свои собственные и рассудила, что это еще не самое худшее. На такое способны все люди, если только они не สีฐฉั.

— Как она выглядит? — спросила Грейнджер. — Опиши ее.

— У нее каштановые волосы, — начал Питер, — с золотистым отливом...

Было трудно вызвать в воображении волосы Би в их реальной ипостаси, похоже, он просто вспоминал, как описывал ее волосы в другом разговоре.

— Она высокая, почти моего роста, карие глаза, стройная.

Детали описания оказались общими, воображение не будили — так можно описать миллионы женщин. Но что ему делать? Описать родинку под грудью? Форму ее, и только ее пупка?

— Это очень здоровый человек, она медсестра. Мы встретились в больнице, где она работала. Я сломал обе лодыжки, выпрыгнув из окна.

— О! Хотел покончить с собой?

— Нет. Убегал от полиции. Я тогда подсел на иглу и воровал изрядно. В этот день мне не повезло, или как раз наоборот.

Грейнджер одобрительно хмыкнула:

— И она из-за тебя потеряла работу?

— Как ты догадалась?

Этого он ей никогда не рассказывал. Наверняка.

— Просто предположение. Медсестра увлекается пациентом. Который к тому же наркоман. И преступник. Нехорошая картинка складывается. Ты сидел?

— Не совсем. Однажды парился в КПЗ две недели, когда ждал суда и никто не внес залог, пожалуй, и все.

И только теперь понял, как невероятно милосердно обходились с ним.

— Понятно, — сказала Грейнджер странным, философским тоном.

— Что понятно?

— Ты везунчик, Питер. Застрахованный от всего в жизни.

Почему-то замечание причинило ему острую боль. Он всего лишь хотел объяснить ей, что страдал, как все люди.

— Я был бездомным несколько лет, меня избивали.

Он надеялся, что говорит с достоинством, а не хнычет, но, наверно, зря.

— Нескучная жизнь, да? — спросила Грейнджер.

В ее голосе не было сарказма, просто усталая, понимающая печаль.

— Что ты имеешь в виду?

Она вздохнула:

— У некоторых чего только в жизни не бывает. Они сражаются на войне. Сидят в тюрьме. Начинают дело и закрывают его из-за гангстеров. Торгуют своей задницей в далеких странах. Можно привести длинный список неудач и унижений. Но это не изменяет их на самом деле. Это приключения. Вроде «ну что дальше-то?». А другие стараются жить тихо, бегут неприятностей, может, им всего десять лет или четырнадцать, и однажды в пятницу утром, в девять тридцать пять, что-то случается, что-то сугубо личное — то, что разбивает сердце. Навсегда.

Он лежал молча, впитывая то, что она сказала.

— Именно это я ощутил, — сказал он наконец, — когда Би сказала, что между нами все кончено.

Снова задождило. Укрыться было негде, им ничего не оставалось, как лежать на месте и мокнуть. Грейнджер просто закрыла глаза. Питер смотрел, как ее лифчик снова материализуется под рубашкой, наблюдал, как ее грудь приобретает очертания. Грейнджер подвернула рукава рубашки, позволив застарелым ранам дышать. Каждый раз, когда Питер проводил с ней время, он все ждал естественного повода спросить об этом надругательстве над собой. И лучший случай, чем сейчас, вряд ли представится. Он попытался сформулировать вопрос, но никакие обычные «почему» и «когда» не хотели двигаться от мозга к языку. И он осознал, что больше не хочет знать, откуда взялись эти шрамы. Боль Грейнджер уже осталась в прошлом, и незачем туда возвращаться. Сама же она лежала здесь, возле него, со стертыми рубцами на руках, и, если бы он нежно погладил это тело, он бы почувствовал их. И все тут.

Когда дождь прошел и солнце снова согрело их, Грейнджер спросила:

— Ты женился в церкви или в магистрате?

— В церкви.

— Большая, нарядная свадьба?

— Не слишком. Ни родителей, ни родственников. Несколько знакомых из церкви Би, которая в конце концов стала и моей церковью.

На самом деле он ничего не помнил о свадьбе, но помнил свет, льющийся в окна, то, как серый ноябрьский день неожиданно преобразился под лучами солнца.

— Было хорошо. Я думаю, все весело провели время. И мы запаслись алкоголем, но я не пил и даже не испытывал искушения. Что для меня явилось достижением, потому что, ну... ты понимаешь... Я алкоголик.

— И я, — сказала она.

— Это с тобой навсегда, — подтвердил он.

Она улыбнулась:

— Как Бог, да? Но снисходительнее, чем Бог.

Они полежали молча. Два насекомых одного вида нашли друг друга на животе Грейнджер и стали спариваться.

— Могу поспорить, что Элла Рейнман тайно закладывает.

— Что делает?

— Это сленг, пьет она, алкоголичка. Я думала, ты поймешь.

— Никогда не поздно расширить словарь.

— Думает, что она самая умная, — ворчала Грейнджер. — Думает, что видит тебя насквозь и может предсказать, сорвешься ты или нет. Но с нами она промахнулась, как ты думаешь?

Питер молчал. Он ничего бы не добился, если бы рассказал ей, что алкоголь, которым он пропах, когда она тащила его из хижины Тартальоне, — это лишь то, что он пролил себе на грудь. Пусть думает, что они пустились во все тяжкие вместе, пусть думает, что и он слетел с катушек, потеряв стыд. Так получалось добрее.

— Я была другим человеком, когда проходила собеседование, — сказала она. — Это было миллион лет тому. Люди меняются.

— Да, люди меняются.

Насекомые закончили и улетели.

— Расскажи мне, какое платье было на невесте, — попросила Грейнджер.

— Белое, — ответил он. — Точно такое, какое воображает каждый, обычное, ничего особенного. Разве что оно являло собой одно огромное символическое заявление. Белизна его. У Би было ужасное прошлое, в сексуальном смысле. Ее... скажем так, ею жестоко попользовались. И она не позволила этому разрушить себя.

Грейнджер почесала руку. Постоянная влажность пробудила аллергию в шрамах.

— Не надо про символизм. Расскажи подробнее про платье.

Он стал вспоминать. Он объял взором всю Галактику, целясь в спальню их дома в Англии.

— Ну, у него не было длинного шлейфа. Рукава-фонарики, не сильно пышные, просто элегантные, и потом сужающиеся книзу. Из парчи на... животе, и на воротнике тоже, но на груди мягче и шелковистее. Юбка до щиколотки, не до самого пола.

Грейнджер кивнула, хмыкнув. Она получила то, что хотела.

— Знаешь, что удивительно? — сказал Питер. — То, что она много раз потом носила это платье. Дома. Для нас.

— Это так романтично. — В глазах Грейнджер стояли слезы.

Неожиданно Питер почувствовал себя несчастным. Память о недавнем горьком разочаровании Би (ее разочаровании — в нем!) затмила эти заветные воспоминания, которыми он сейчас поделился с Грейнджер.

— Это уже история, как утверждает Тушка, — сказал он. — Старая история. Жизнь продолжается, Би — уже другой человек. Знаешь, не так давно я написал ей о платье, как сильно люблю ее в нем, а она... она сказала, что я сентиментален, зациклился на воспоминаниях, какой она была раньше, а не на том, кто она сейчас.

Грейнджер затрясла головой.

— Это полная херня, — сказала она тихо. Даже нежно. — Поверь мне, Питер, ее сердце переполняется чувствами, когда ты упоминаешь платье. Она бы расстроилась, если бы ты забыл про него. Неужели не понятно? Все сентиментальны, каждый. Во всем этом проклятом мире только пятьдесят человек лишены всякой сентиментальности. И все они работают здесь.

Оба засмеялись.

— Надо еще раз попытаться найти дорогу, — сказал Питер.

— О’кей, — согласилась она и поднялась с земли на ноги.

Это ей далось тяжелее, чем раньше. Ему тоже. Они оба были всего лишь углеродной формой жизни, зависящей от горючего.

Через час или около того база СШИК все еще избегала их, но они нашли другое сооружение. Оно мерцало впереди уже давно, и, направляясь к нему, они обсуждали, не мираж ли это. Но сооружение оказалось вполне реальными останками большой туристической палатки. Металлические прутья были целехоньки, еще держа форму домика, похожего на тот, который мог бы нарисовать ребенок. Парусина висела клочками.

Внутри палатки — ничего. Ни провизии, ни кроватей, ни инструментов. Квадрат земли, пустое полотно — простор для воображения.

Позади палатки из земли торчал слегка покосившийся крест. Деревянный, довольно скромных размеров, высотой до колена. Откуда тут взялось дерево? Не из этого мира, уж точно. Наверно, завезли через тысячи миль, засунув вместе с лекарствами, техническими журналами, изюмом и людьми. Просто две сосновые планки, которые и знать не знали, что их соединят таким образом, два крепких куска древесины, лакированные под старый дуб. Крест скреплялся двумя гвоздями: один — чтобы держать вместе планки, и другой — грубо прибитый и погнутый — чтобы удержать два колечка из какого-то металла. Золото. Обручальное кольцо Курцберга и обручальное колечко его жены, которую он потерял в другой галактике, давным-давно.

На горизонтальной планке креста пастор вырезал надпись, потом тщательно закоптил каждую букву огнем сигареты или чем-то вроде того. Питер ожидал изречения на латыни или отсылку к вере в Христа или загробной жизни.

«Я ИСКРЕННЕ БЛАГОДАРЕН ЗА ВСЕ, ЧТО ИМЕЛ И ЧТО ВИДЕЛ», — гласила надпись.

Они стояли и смотрели на крест несколько минут, обрывки палатки хлопали на ветру.

— Я возвращаюсь домой, — объявила Грейнджер трясущимся голосом и со слезами, — чтобы найти папу.

Питер обнял ее за плечи. Наступил момент, когда он был призван сказать единственно верные слова. Кто бы он ни был, священник или просто человек, его задача была смирить их обоих с судьбой. Не будет возвращения домой, не будет воссоединения с отцом, они заблудились и скоро умрут. Молния поразила их, а они не поняли знамения.

— Грейнджер... — начал он.

Мыслей не было, он надеялся, что вдохновение одолжит слова языку.

Но прежде чем он смог продолжить, медлительное бренчание, которое они приняли за ветер, колеблющий палаточные ошметья, усилилось, и оливково-зеленый джип проехал мимо них, замедлился, остановился и сдал назад.

Коричневая голова с белыми глазами и белыми зубами высунулась из окна.

— Ребята, вы закончили здесь? — завопил Би-Джи, газуя. — Ибо кое-кому из нас пора за дело.

 

26

Он знал только, что благодарить стоило

Весь обратный путь Питер слышал — только слышал, но не видел — плач и стесненное дыхание, вспышки отчаяния и гнева, порой неясные, а порой очевидные. Он сидел на переднем сиденье, почти плечом к плечу с великаном Би-Джи, впрочем его собственные плечи в сравнении с горой мускулов Би-Джи выглядели довольно хилыми. А позади них скрытая от глаз Александра Грейнджер переживала адские муки.

Би-Джи рулил молча. К его обычно добродушному лицу прилипла угрюмая маска, блестящая от пота. Он сосредоточился или делал вид, что сосредоточился на дороге впереди — дороге, которую и дорогой-то нельзя было назвать. И только глаза выдавали смятение.

— Пусть только попробуют меня остановить, — говорила Грейнджер. — Они не могут меня тут держать. Мне плевать, сколько это стоит. Что они мне сделают? Засудят? Убьют? Мне надо домой. Могут удержать зарплату. Четыре года задаром. И разойдемся поровну, да? Они должны меня отпустить. Папа еще жив. Я чувствую это.

Би-Джи глянул в зеркало заднего вида. Может быть, под этим углом ему было видно больше, чем Питеру. Все, что видел Питер, — узкий прямоугольник черной обивки, пульсирующий и вибрирующий за искажающей занавесью воздушных потоков, угодивших в ловушку салона.

— Четыре года работы фармацевта, — не унималась Грейнджер, — четыре года я таскала лекарства для этих мелких уродцев. Сколько это стоит, а, Би-Джи? Смогу я оплатить дорогу домой?

Би-Джи поморщился. Не так-то уж часто ему приходилось сталкиваться с кризисами доверия.

— Охолонь, Грейнджер, вот тебе мой совет, — сказал он задумчиво. — Деньги тут не вопрос. Я летал домой, Северин летал пару раз, да и другие ребята тоже делали перерывы. Никто не выставлял нам безумных счетов. Если тебе надо уехать — уедешь. Не так это сложно.

— Ты правда так считаешь? — Голос у нее дрожал, голос девочки с фермы в Иллинойсе, которой было ужасно стыдно тратить миллионы чужих долларов, чтобы утолить свою личную боль.

— Деньги ни фига не значат, — сказал Би-Джи. — Это просто игра такая: десять баксов вычтем из вашего жалованья за шоколадку, пятьдесят — за бутылочку пепси и все такое прочее. Просто пятничная игра в карты, Грейнджер, это «Монополия», бери карту из колоды, это детская игра на орехи. И зарплата наша — та же игра. Где нам тратить наши бабки? Идти-то нам некуда!

— Но ты был дома, — сказала Грейнджер, — и не так давно. Зачем?

Губы Би-Джи окаменели. Он явно не желал это обсуждать.

— Незаконченные дела.

— Семейные?

Он тряхнул головой:

— Назовем это... нерешенной проблемой. В моей профессии мозги нужны ясные. Так что я кое-что сделал и прочистил. Вернулся на работу другим человеком.

Грейнджер умолкла на несколько секунд. А потом снова завелась:

— Но вот в том-то и дело, что ты вернулся, ты не бросил работу. А я собираюсь бросить, понимаешь? Я уеду и больше не вернусь. Ни за что, никогда!

Би-Джи выпятил подбородок:

— Никогда не говори «никогда», Грейнджер. Никогда не говори «никогда». Это где-то в Библии так написано, верно, Питер?

— Не знаю, не уверен, — пробормотал Питер.

Он прекрасно знал, что ничего подобного в Библии нет.

— Ну как же, прям вот в самой первой главе, — настаивал Би-Джи, — Бог советует Моисею и всей честной братии: «Эй, народ! Лови момент! Бери все в свои руки!»

Питер смотрел на правую руку Би-Джи, воздетую над рулем в триумфальном жесте. Давным-давно, в прежней жизни, Би-Джи наверняка вот так же стоял в толпе среди таких же темнокожих собратьев по «Нации ислама», и все они вот так же вскидывали руки. Теперь в сознании Би-Джи те лозунги смешались с рассеянными ветром тысячами страниц Корана, Библии, всевозможных пособий по самосовершенствованию, журналов, тысячами телепрограмм — смешались и стали перегноем. Превратились в гумус, из которого проросло его здоровое и непоколебимое самоуважение.

Та Библия, что хранилась в памяти Питера, была чиста и естественна, в ней ни одно слово не спутаешь ни с чем иным. И все же впервые в жизни он устыдился этого. Священная книга, из которой он всю свою жизнь проповедника черпал вдохновение, имела один жестокий порок: она не могла ободрить и дать надежду тому, кто не религиозен. «Для Бога нет ничего невозможного», — провозгласил Лука, и это заявление, которое Питер всегда считал самым радостно-обнадеживающим из всех возможных, теперь перевернулось с ног на голову, словно умирающее в конвульсиях насекомое, и зазвучало как «Без Бога все невозможно». Что проку в нем для Грейнджер? Что проку в нем для Би? При том, как все обернулось, им придется, видимо, справляться без помощи Спасителя. Им придется самим рыскать и продираться в будущее, каким бы оно ни было, это будущее. Вся штука в том, что едва ты изберешь будущее, лишенное веры, как Священное Писание тут же умоет руки на твой счет. «Суета сует — все суета!»

— И как оно там, Би-Джи? — допытывалась Грейнджер. — Давай расскажи мне, как оно там, дома?

— Нынче мой дом — здесь, — сказал ей Би-Джи, коснувшись пальцами груди.

Наверное, не Оазис он имел в виду, скорее он называл домом собственное тело, в каком бы уголке Вселенной оно ни оказалось.

— О’кей, прекрасно, — сказала Грейнджер, едва сдерживая раздражение. — Но все равно, блин, ты мне скажи. Я так давно там не была. Наверное, там все сильно изменилось. Не морочь мне голову, Би-Джи, побоку треп, скажи прямо. Как оно там?

Би-Джи помедлил, взвешивая ответ:

— Как и всегда.

— Неправда! — взвилась в истерике Грейнджер. — Не ври мне! Не надо меня жалеть! Я знаю, что все разваливается на части!

«Почему бы не спросить у меня?» — думал Питер.

Она вела себя так, словно его вовсе не существует.

— Все уже давно разваливается, — спокойно заметил Би-Джи. Он не пытался защищаться — факты были слишком очевидны, чтобы их оспаривать. — Планете Земля дааааавным-давно уже трендец, не побоюсь этого слова.

— Да я же совсем не о том говорю, — всхлипнула Грейнджер. — Я говорю о тех местах, где ты вырос, о твоей родне, о старом доме...

Би-Джи прищурился сквозь лобовое стекло на просторы небытия, а потом глянул в навигатор на приборной панели.

— Грейнджер, у меня для тебя есть еще одно мудрое изречение. Вот оно: домой возврата нет.

«Томас Вулф, год этак сороковой прошлого века», — беспомощно отметил про себя Питер.

— Да что ты? Ну, это мы еще посмотрим, — ответила Грейнджер. — Это мы, блин, увидим еще.

Би-Джи не проронил ни слова, здраво рассудив, что Грейнджер слишком взвинчена, чтобы продолжать дискуссию. Но молчание раззадорило ее не меньше.

— Хочешь знать, кто ты? — просипела она голосом отъявленного пропойцы. — Ты просто маленький мальчик. Сбежавший из дому мальчик. Огромный верзила, который боится взглянуть в лицо реальности. Ты только и можешь, что притворяться, будто ничего не происходит.

Би-Джи медленно прикрыл и открыл глаза. Он не вышел из себя. Он просто не умел этого. В этом была и беда его, и его достоинство.

— Я смотрю в лицо той реальности, которой должен смотреть, Грейнджер, — сказал он, не повышая голоса. — Ты не знаешь, откуда я родом и почему я покинул те места. Ты не знаешь, кого я обидел, не знаешь, кто обидел меня, ты не видала моей анкеты, да я тебе ее и не покажу. Ты хочешь пикантных подробностей о моем отце? Он умер как раз в моем теперешнем возрасте. Закупорился кровеносный сосуд в сердце, и — прощай, Билли Грэм-старший. И все, что тебе надо знать обо мне, — это что если я унаследовал его сосуды и умру на будущей неделе... что ж... так тому, значит, и быть. — Би-Джи переключил передачу, сбавил скорость. Они подъезжали к базе. — А все остальное время, Грейнджер, когда бы тебе ни вздумалось покататься по пустыне, я весь к твоим услугам.

После этого она притихла. Колеса автомобиля въехали на асфальтовое покрытие, возникла иллюзия, будто машина оторвалась от земли и взлетела. Би-Джи припарковался в тени здания, прямо у выхода, который находился ближе всего к квартире Грейнджер, затем обошел машину кругом и открыл для Грейнджер дверцу — изысканный джентльменский жест.

— Спасибо, — сказала она.

За всю поездку она так и не удосужилась заметить присутствие Питера. Питер извернулся в кресле, чтобы хоть поймать ее взгляд, пока она с трудом выволакивала свое скованное, обессилевшее тело из машины. Би-Джи предложил ей руку в качестве замены металлического поручня, она ухватилась за нее и вылезла наружу. Дверца с грохотом захлопнулась, и Питер продолжал наблюдать сквозь запотевшее стекло: двое служащих СШИК в белых одеждах мельтешили и расплывались, словно поблекшие образы на некачественном видео. Питер думал, что они так и войдут в здание вместе — бок о бок, рука об руку, но, едва встав на ноги, Грейнджер высвободилась и ушла.

— Видать, это все из-за молнии, — сказал Би-Джи, вернувшись в машину. — Человеку не на пользу, когда его так оглоушит. Дай ей время, пусть очухается.

Питер кивнул. Он не был уверен, что сам сможет «очухаться».

Доктор Адкинс нашел Питера на коленях у двери палаты интенсивной терапии. «Нашел» — не совсем верное слово, он чуть не споткнулся об Питера. Как ни в чем не бывало доктор посмотрел сверху вниз на пасторское тело, пару секунд прикидывая, не нуждается ли какая-либо его часть в срочной медицинской помощи.

— Все в порядке?

— Я пробую молиться, — ответил Питер.

— О... ну ладно, — сказал Адкинс, глядя в даль коридора поверх Питерова плеча, будто говоря: «Не мог бы ты пробовать где-нибудь в другом месте, чтобы люди об тебя шеи не переломали».

— Я пришел проведать Любителя Иисуса—Пять, — сказал Питер, поднимаясь с пола. — Вы о ней знаете?

— Конечно, моя пациентка, — улыбнулся доктор. — Как приятно иметь настоящего пациента для разнообразия. Вместо пятиминутного «здрасте — до свидания» с кем-то, у кого конъюнктивит или пришибленный молотком палец.

Питер вгляделся в лицо доктора в поисках хоть намека на эмпатию:

— У меня сложилось впечатление, что доктор Остин не вполне понимает, что происходит с Любителем—Пять. Мне показалось, что вы можете лучше позаботиться о ней.

— Мы делаем все возможное, — сказал доктор Адкинс уклончиво.

— Она умирает.

— Давайте не будем об этом пока.

Питер сжал одну руку другой и обнаружил, что от его настойчивых попыток молиться на мякоти между костяшек появились синяки.

— Эти люди не выздоравливают, вы понимаете это? У них ничего не заживает. Наши тела... ваше... и мое... мы живем внутри чуда. Забудьте о религии, мы — чудо природы. Можно прибить палец молотком, разодрать кожу, обжечься, опухнуть от гноя, но пройдет какое-то время — и все в порядке! Как новенькое! Невероятно! Невозможно! Но это правда. Это дар, которым мы наделены. Но у สีฐฉั — у оазианцев — такого удивительного дара нет. Им дали только один шанс... единственный шанс... тело, в котором они родились на свет. Они изо всех сил берегут его, но малейшая царапина — и... и все.

Доктор Адкинс кивнул. Человек он был добрый и далеко не глупый. Он положил руку на плечо Питеру:

— Давайте принимать все как есть с этой... леди. Руку она потеряет. Это очевидно. А дальше... Мы попробуем сделать все возможное, мы что-нибудь придумаем.

Слезы разъедали Питеру глаза. Как он хотел поверить в это!

— Послушайте, — сказал доктор Адкинс, — вы помните, как, штопая вас, я вам рассказывал, что медицина — это ремесло, вроде плотницкого, лудильного или портняжного? Я понимаю, что в случае этой леди такое сравнение неприемлемо. Но я забыл упомянуть, что это еще и химия. Эти люди принимают обезболивающее, кортикостероиды, множество других лекарств, которые мы им даем. Они бы их не принимали, если бы в этом не было толку.

Питер кивнул, попытался кивнуть, — скорее, это был лицевой тремор, дрожание подбородка. Цинизм, от которого, как ему казалось, он избавился давным-давно и навечно, снова курсировал в его кровеносной системе. Плацебо, все это эффект плацебо. Глотнул таблетку — и чувствуешь себя бодрячком, пока твои клетки незримо гибнут одна за другой. Аллилуйя! Я могу ходить на этих гангренозных ногах, боль ушла, ну почти ушла, вполне можно терпеть, хвала Господу!

Адкинс глянул на ладонь, лежавшую на плече у Питера еще минуту назад, и сложил ее горстью, будто в ней покоился пузырек с волшебным снадобьем.

— Ваша... Любительница Иисуса—Пять — это наш проводник туда. Мы никогда прежде не имели возможности обследовать этих людей. Мы многому теперь научимся, и научимся быстро. Кто знает, может, мы сумеем ее спасти? Или если не спасем ее, то хотя бы спасем ее детей? — Он помолчал. — У них ведь есть дети?

Перед глазами у Питера пробежали видения: похожий на теленочка новорожденный, ликующая толпа, церемония обряжения, жутковатая красота маленького qbdp, мановения ручек в крохотных перчаточках во время неуклюжего танца, знаменующего день его вступления в жизнь.

— Да, есть, — ответил он.

— Ну, вам сюда, — сказал доктор Адкинс.

Любительница—Пять, прикованная к постели в залитой светом палате, казалась такой же маленькой и одинокой, как и прежде. Если бы хоть кто-то из служащих СШИК лежал тут со сломанной ногой или несколько здоровых สีฐฉั сидели рядом, беседуя с ней на ее родном языке, зрелище не было бы таким безысходным. Впрочем, для кого безысходным? Питер знал, что не только ради нее мучительно хочет, чтобы ее страдание было не таким острым, но и ради себя. За свою пасторскую карьеру он не раз навещал больных, но никогда до сей поры не смотрел он в лицо человеку, в чьей неминуемой смерти он чувствовал себя виноватым.

— Боже благоςлови наше единение, оτеζ Пиτер, — произнесла она, как только он вошел.

Она изменилась внешне с прошлой встречи, набросила на голову сшиковское банное полотенце, соорудив себе импровизированный капюшон. Этот не то хиджаб, не то парик придал ей женственности. Концы полотенца она заправила под больничную рубаху и натянула одеяло до подмышек. Левая рука была по-прежнему обнажена, правая все так же тщательно забинтована.

— Любитель—Пять, прости меня, прости! — сказал он охрипшим голосом.

— Проςτиτь неτ необходимоςτи, — утешила она его.

Произнести это отпущение грехов стоило ей невероятного напряжения. Масло в огонь...

— Картина, которая упала тебе на руку... — сказал он, опускаясь на краешек кровати рядом с холмиком ее коленей. — Если бы я не попросил о ней...

Ее свободная рука сделала удивительное движение — жест, немыслимый среди ее соплеменников, — она заставила его умолкнуть, приложив пальцы к его губам. Впервые в жизни Питер ощутил прикосновение обнаженного тела สีฐฉั, не отделенного от него мягким материалом перчатки. Кончики ее пальцев были гладкими, теплыми и пахли фруктами.

— Ничτо не падаеτ, еςли Бог не велиτ упаςτь.

Он нежно взял ее руку в свою.

— Я не должен так говорить, — сказал он, — но из всего твоего народа... ты мне дороже всех.

— Я знаю, — сказала она, почти не раздумывая. — Но у Бога неτ любимζев. Богу дороги вςе одинаково.

Ее постоянные аллюзии к Богу точно копьем протыкали ему душу. Ему нужно было сделать тяжкое признание — признание, касающееся его веры, признание в том, что он собирается сделать.

— Любитель—Пять, — начал он, — я... я не хочу лгать тебе. Я...

Она кивнула, медленно и выразительно, дав ему понять, что продолжать не стоит.

— τы ощущаешь... нехваτку Бога. Ощущаешь, чτо не можешь быτь паςτором больше.

Она повернулась, посмотрела туда, где находилась дверь, через которую он вошел, — дверь, ведущая во внешний мир. Где-то в том мире находился поселок, где она приняла Иисуса в свое сердце, — поселок, ныне опустевший и заброшенный.

— оτеζ Курζберг τоже пришел к эτому, — сказала она. — оτеζ Курζберг стал гневный, говорил громким голоςом, ςказал: Я больше вам не паςτор. Найдиτе ςебе другого.

Питер натужно сглотнул. Библейский буклет скорчился на одеяле рядом с его никчемной задницей. А у него на квартире все еще ждал своего часа ворох ярких мотков разноцветной пряжи.

— τы... — сказала Любительница—Пять, она помолчала, подбирая нужное слово. — τы — человек. τолько человек. τы неς ςлово Бога одно время, а поτом ςлово ςτало слишком τяжело, его τяжело неςτи, и τебе надо оτдохнуτь. — Она положила руку ему на бедро. — Я понимаю.

— Моя жена...

— Я понимаю, — повторила она. — Бог соединил τебя и τвою жену вмеςτе. τеперь вы врозь.

В мгновение ока в сознании Питера промелькнул день их свадьбы, свет, льющийся сквозь церковное окно, пирог, нож, платье Би. Сентиментальные грезы, безвозвратно утраченные, как и проеденная червячками скаутская форма, выброшенная в ведро, а после увезенная мусорщиком. Он силился представить себе вместо этого собственный дом таким, каким он был теперь, заваленный мусором, комнаты в полумраке и еле заметные очертания женщины, которую он не мог вспомнить.

— Это не только потому, что мы врозь, — сказал он. — Би в беде. Ей необходима помощь.

Любительница—Пять кивнула. Ее забинтованная рука громче самых обвиняющих слов кричала о том, что нет большей беды, чем та беда, в которой оказалась она.

— Значиτ, τы должен исполнить ςлово Иисуса. Как у Луки — τы осτавишь девяносτо девяτь ради одной, коτорая заблудилаςь.

Питер почувствовал, что лицо его запылало от сознания, как точно к месту пришлась притча. Наверное, она услышала ее от Курцберга.

— Я разговаривал с докторами, — сказал он, чувствуя отвращение к себе. — Они сделают все возможное для тебя и для... остальных. Они не смогут спасти тебе руку, но, может быть, им удастся спасти тебе жизнь.

— Я счасτлива, — сказала она, —если ςпаςена.

Левая ягодица у него онемела, спина начала ныть. Еще несколько минут — и он выйдет из этой комнаты, и его тело придет в норму, кровообращение восстановится, успокоив возбужденные нервные окончания, расслабив перенапряженные мышцы, а она останется здесь, наблюдая, как истлевает ее плоть.

— Могу ли я прямо сейчас сделать что-нибудь для тебя? — спросил он.

Она подумала и ответила:

— ςпой. ςпой ςо мной одной.

— Что спеть?

— Нашу Привеτςτвенную Песню для оτζа Пиτера, — ответила она. — τеперь τы уйдешь, я знаю. А поτом, я надеюсь, τы вернешься. В прекрасном далеке. И когда τы вернешьςя, мы будем снова пеτь эτу Пеςню.

И без дальнейших преамбул она запела:

— О, блаааааааааа-га-дааааааτь...

Он сразу же подхватил. Его голос, хрипловатый и приглушенный в разговорной речи, в пении обретал мощь. Акустика в палате оказалась лучше, чем в церкви, где влажная атмосфера и скученность всегда поглощала звук. Здесь, в прохладной бетонной полости, среди пустых коек, спящей аппаратуры и металлических стоек для капельниц, «О, Благодать» звучала наполненно и чисто.

— Слепцууууу, — выводил он, — послааааааал прозреээээээ-нье...

Несмотря на то что ради него она сокращала свое необъятное дыхание, песня звучала очень долго. К концу он совершенно выдохся.

— ςпаςибо, — сказала Любительница—Пять. — τеперь τы уйдешь. Я навсегда буду τебе... Браτом.

От Би сообщений не было.

Она порвала с ним. Она сдалась.

А вдруг... вдруг она покончила с собой? Весь мир катится в пропасть, она потеряла Джошуа, утратила веру, их брак рухнул... Все это было невыносимо, и, может быть, она просто не смогла жить с этим дальше. Она уже пыталась покончить с собой, когда была подростком. Тогда он чуть ее не потерял, еще даже не зная о ее существовании.

Питер открыл новую страницу на Луче. Он обязан верить, что Би еще жива, что она по-прежнему может получать сообщения от него. Пустой экран казался огромным, и всю эту огромную, обволакивающую пустоту нужно наполнить смыслом. Он думал о том, чтобы процитировать или как-то пересказать стих из Второго послания к коринфянам о нерукотворном доме, который ожидает нас, если наш земной дом рухнет. Конечно, это была цитата из Библии, но, возможно, она уместна и вне религиозного контекста — так Би-Джи стучал себя в грудь, чтобы обозначить, что дом — это не только кирпичи да известка, что дом может находиться где угодно.

И тут ему был голос:

Не будь дураком.

Я возвращаюсь домой, — написал он. И все.

Обещая вернуться, он осознавал, что понятия не имеет, как это осуществить. Он нажал на зеленую иконку, похожую на жука-скарабея, и Луч открыл ему меню из трех заглавий: «Профилактика (ремонт)», «Админ» и «Грейджнер». Ни одно не казалось вполне подходящим. Питер выбрал «Админ» и написал:

Мне очень жаль, но я должен уехать домой. Как можно скорее. Я не знаю, смогу ли когда-либо в будущем вернуться сюда. В любом случае моя жена должна быть со мной. Я ни в коей мере не пытаюсь вас шантажировать, я просто сообщаю единственно возможный для меня вариант. Жду ответа с подтверждением, когда я смогу отправиться.

Питер Ли (пастор).

С уважением,

Перечитав написанное, он удалил все, начиная с «Я не знаю» и заканчивая «единственно возможный для меня вариант» — слишком много слов, слишком пространные объяснения. Суть сообщения, та, которая требовала действий, была куда проще, предельно проста.

Питер встал, потянулся, рана на лодыжке напомнила о себе резкой болью. Она хорошо заживала, только плоть затвердела вдоль линии шва. Шрам останется навсегда и время от времени будет ныть. Даже чудо возрождения человеческого организма имеет свой предел.

Дишдаша, висевшая на веревке, уже просохла. Расплывчатый след чернильного креста почти стерся, поблекнув до призрачно-лилового. Отделка до того износилась, что казалось, ее умышленно так изготовили, чтобы она выглядела как мохнатая бахрома. «Уж не вообразил ли ты, что это слишком девчоночья одежка, а?» — сказала Би, когда они впервые разглядывали еще не распакованный балахон. Он вспомнил не только слова Би, он вспомнил звучание ее голоса, выражение ее глаз, свет, который падал ей на кончик носа, — вспомнил все. И как она сказала: «Ты можешь ходить в ней голым. Если захочешь». Она была его женой. Он любил ее. И несомненно, где-то во Вселенной, согласно законам времени и пространства и теории относительности, должно найтись место, где все это по-прежнему возможно.

— Представьте себя в крохотной надувной лодке посреди моря, — предложила ему Элла Рейнман во время того бесконечного собеседования на десятом этаже роскошной гостиницы. — Вдалеке виден корабль. Вы не знаете, приближается он или удаляется. Если вы встанете и начнете махать руками, лодка перевернется. Но если вы останетесь сидеть неподвижно, никто вас не заметит и вы не сможете спастись. Как вы поступите?

— Останусь сидеть.

— Вы уверены? Но если корабль и вправду уплывает?

— Мне придется это пережить.

— Вы будете просто сидеть и смотреть ему вслед?

— Я буду молиться Богу.

— А если ответа не будет?

— Ответ бывает всегда.

Их впечатлило его спокойствие. Его отказ от необузданных, импульсивных жестов помог ему достичь успеха. Это было спокойствие бездомного, спокойствие สีฐฉั. Сам того не ведая, он всегда был добровольным инопланетянином.

Теперь же он мерил шагами квартиру с исступленностью животного, угодившего в клетку. Ему необходимо попасть домой. Скорее, скорее, скорее! Иголка в вене, женский голос: «Будет неприятно», потом темнота. Да! Давайте! Каждая минута промедления была для него пыткой. Мечась, он споткнулся о сброшенные сандалии и со злости пнул их через всю комнату. Наверное, Грейнджер точно так же металась в своей квартире. Может, им стоило объединить свое неистовство, разделить бутылку бурбона. Ему в самом деле хотелось напиться.

Он проверил входящие Луча. Ничего. Кто, кстати, теперь должен читать сообщения? Какой-нибудь свободный от вахты инженер или судомойка? Что это, блин, за система такая, где нет кабинета, куда можно вломиться, и некого взять за грудки? Он еще какое-то время ходил из угла в угол, дыша как паровоз. Пол, потолок, окно, мебель, постель — все было не так, не так, не так! Он вспомнил о Тушке, о его разглагольствованиях насчет Иностранного легиона, вспомнил все подробности о тех слабаках, которые сходили с ума, лезли на стены, умоляя, чтобы их отправили «домооооой». Он до сих пор ощущал сарказм Тушки. Спесивый ублюдок!

Восемнадцать минут спустя на экране возник ответ от Админа.

Здор о в. Переправил твой запрос руководству СШИК. Обычно ответ приходит через двадцать четыре часа (даже важные шишки иногда спят), но я предсказываю, что они ответят: «да». С точки зрения дипломатии хорошо бы издать пару звуков, мол, ты еще вернешься, чтобы закончить миссию, но стопудово не мне советовать тебе, как приобретать друзей и оказывать влияние на людей. Я не планировал лететь в следующем месяце, но не прочь еще заработать, куплю новые теннисные туфли, мороженого поем, в кабак наведаюсь. Или в бордель! Шучу. Ты меня знаешь - я же честный, добропорядочный пилигрим. Будь наготове, и я шепну тебе, когда пора в путь. Au reviore.

Тушка.

Едва дочитав эти слова, Питер вскочил, опрокинув кресло, и в экстазе подпрыгнул, вскинув руки в ликующем взмахе, будто спортсмен, празднующий победу над соперниками. Он бы даже закричал «аллилуйя!», если бы у него не перехватило дыхание от страшной боли, пронзившей укушенную ногу. Плача от боли и смеясь от радости и облегчения, он рухнул на пол, свернулся калачиком, словно букашка, или вор, сломавший обе ноги, или муж, сжимающий тело своей жены, как свое собственное.

«Спасибо, — выдохнул он, — спасибо...» Но кого именно он благодарил? Он не знал. Он знал только, что благодарить стоило.

 

27

Оставайся там, где ты есть 

Имя ему было Питер Ли, сын Джеймса Ли и Кейт Ли (урожденной Вулфолк), внук Джорджа и Джун. Родился он в Хорнс-Милл, Хертфорд, Хертфордшир. Имена его кошек, в порядке появления, — Мокки, Силки, Клео, Сэм, Тит и Джошуа. Когда он вернется домой, то заведет себе другого кота из приюта для животных, если таковые еще останутся к его возвращению. Что касается собственного ребенка, то он назовет его или ее любым именем, которое выберет Би. Или, может, назовет ее Кейт. Они обсудят это, когда настанет время. Может, они подождут рождения ребенка и поглядят, что это за человек. Люди проявляют индивидуальность с первого дня.

Он стоял выпрямившись, насколько мог, в изматывающей душу комнате на базе СШИК и оценивал себя в зеркале. На него смотрел оттуда тридцатитрехлетний англичанин, очень загорелый, будто проведший долгий отпуск в Аликанте или на каком-то средиземноморском курорте. Но вид у него был нездоровый. Подбородок и ключицы, выточенные плохим питанием, пугающе выпирали. Он был слишком худ для дишда-ши, хотя в европейской одежде смотрелся еще хуже. На лице виднелись небольшие шрамы, одни еще со времен, посвященных алкоголизму, другие свежие и очерченные аккуратной коркой. Глаза опутывала кровеносная сетка, и в них плескались страх и печаль. «Знаешь, что может дисциплинировать тебя? — сказал ему однажды приятель, такой же бездомный, когда они под дождем дожидались открытия ночлежки. — Жена». Когда Питер поинтересовался, не из собственного ли опыта пришло это знание, старый пьянчужка только засмеялся и покачал седой головой.

Коридоры СШИК, когда-то казавшиеся лабиринтом, теперь были знакомы — знакомы до боли. Знакомы, как тюрьма. Указатели в рамках висели на должных местах, отмечая его продвижение по базе. По мере того как Питер шел к гаражу, застекленные изображения незряче глядели на него — Рудольф Валентино, Клепальщица Роззи, собачка в корзинке с утятами, улыбчивые участники пикника с репродукции Ренуара, Лорел и Харди, навсегда остановленные в стоических потугах выстроить дом. И те самые монтажники-высотники, висящие над Нью-Йорком... они будут висеть там вечно, никогда не закончат обед, не упадут с балки, никогда не состарятся.

Питер толкнул последнюю дверь и был встречен запахом машинного масла. Свой последний визит к สีฐฉั он хотел совершить самостоятельно, в одиночестве, не в качестве пассажира, без сопровождения. Он оглядел гараж в поисках сегодняшнего диспетчера, надеясь, что это будет кто-нибудь незнакомый, кто ничего не знал о нем, кроме того, что в оазианской миссии он большая шишка, которой надо выдать все, чего бы она ни пожелала, не требуя объяснений. Но личность, копающаяся в моторе джипа, была ему знакома. Снова дежурила Крейг.

— Привет, — сказал он, хорошо зная, что красноречие тут бессильно.

Переговоры были краткие и мирные. Он не мог ее винить за то, что ему отказали в машине, с учетом случившегося в прошлый раз. Может, коллеги ее осудили за то, что она разрешила ему по первой же прихоти укатить в ночь на Курцберговом катафалке, притом что заблудшего пастора пришлось тут же спасать, а саму машину тащить на базу отдельно. Крейг лучилась улыбками и общими местами, но подтекст был ясен: от тебя только лишний геморрой.

— По расписанию через несколько часов поедут менять лекарства на провизию, — сказала она, вытирая руки тряпкой. — Почему бы вам не съездить с ними вместе?

— Потому что это последнее «прости». Я прощаюсь с สีฐฉั.

— Прощаетесь с кем?

— С оазианцами, аборигенами.

«С уродами из Города Уродов, ты, жирная идиотка», — подумал он.

Она пожевала губами:

— Вам нужен персональный автомобиль, чтобы попрощаться?

Он опустил голову от бессилия:

— Если я появлюсь бок о бок с персоналом СШИК, со стороны может показаться, будто я использую вас, ребята, как... э-э... телохранителей. В эмоциональном плане, если вы понимаете, о чем я.

Взгляд Крейг, прямой, но невнимательный, подсказал ему, что нет, она не понимает.

— Это может выглядеть так, словно я не хочу встречаться с ними в одиночку.

— О’кей, — сказала Крейг, равнодушно почесывая татуировку со змеей.

Секунды проходили, очевидно показывая, что ее «о’кей», означает не «В таком случае я выдам вам машину» и даже не «Я понимаю, почему это вас может беспокоить», оно означало: «Так тому и быть».

— К тому же, — добавил он, — я не уверен, что Грейнджер захочет ехать сегодня в поселение.

— Это будет не Грейнджер, — легко отозвалась Крейг и проверила распечатку. — Грейнджер взяла отгул, чего...

Она пошелестела страницами, ища имя.

— ...и следовало ожидать, — наконец подвела она итог и вернулась к странице с новым расписанием. — А поедут... Тушка и Флорес.

Питер посмотрел ей через плечо на все эти обильно смазанные машины, которые он мог бы угнать отсюда, если бы она не стояла на его пути.

— Выбирайте, — ухмыльнулась она, и он понял, что выбора нет совсем.

«Я вижу тебя на берегу огромного озера, — сказала Би, когда он последний раз обнимал ее. — Ночь, и в небе полно звезд».

По ее словам, ей представилось, как он проповедует множеству невидимых созданий в рыбачьих лодках, качающихся на волнах. Может, они оба знали, что это сон, что ничего подобного никогда не случится. Это был еще один солнечный, бездеятельный день на Оазисе, и десятки местных обитателей дремали в колыбелях, или готовили еду для своих чужеземных гостей, или стирали одежду, или проводили время с детьми, надеясь, что плоть их переживет невредимой день до заката и они снова свернутся в колыбелях. А может, они молились.

Убивая время до назначенного часа отъезда, Питер раздумывал, что ему взять с собой в поселение, если вообще стоило что-то брать. Пачка незаконченных брошюр лежала на столе рядом с клубками пряжи. Он поднял ближайшую, пересказ Откровения, глава двадцать первая. Он сократил количество звуков «с» до минимума и избавился почти от всех «т». Вряд ли можно было сделать лучше.

И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали. И я увидел Божий город, новый, идущий от Бога с неба, нарядный, как молодая жена для мужа своего.

И услышал я с неба громкий голос, он говорил: здесь дом Бога и людей, они — Его Народ, а Он — им Бог. И погибели не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни, ибо прежнее прошло. И рек Бог: гляди, я делаю все новое.

Чтобы избежать объяснений, которые могли завести невесть куда, он опустил Иерусалим, море, апостола Иоанна, невесту, престол и еще кое-что. Бог в его брошюре больше не смахивал слез — и потому, что эти слова было слишком трудно произносить, и потому, что до сих пор оставалось тайной, есть ли у สีฐฉั глаза и могут ли они плакать. Питер вспомнил, как долго он бился над синонимом к слову «истина». И весь этот труд — для чего он? Единственные слова, которые он мог им предложить сейчас, были «простите» и «прощайте».

— Славный денек, — сообщил Тушка, и это было правдой.

Атмосфера готовила для них представление, словно в честь памятного события. Две огромные колонны еще не разразившегося дождя, одна с востока, другая с запада, плыли навстречу друг другу, уже смешиваясь в самой высокой точке, формируя сверкающую арку в небесах. Еще предстоял долгий путь, мили и мили вероятно, но создавалась иллюзия, что им предстоит проследовать под колоссальным порталом, сотворенным из почти бесплотных капель воды.

— Надоть признать, — сказал Тушка, — видок на девять из десяти.

— Задние окна закрыты, надеюсь? — спросила Флорес. — Не хотелось бы, чтобы лекарства промокли.

— Да, закрыты, — заверил ее Питер.

Тушка и Флорес, утвердившись на передних сиденьях, не сказали ему ни единого слова с той минуты, когда джип покинул гараж. Он чувствовал себя как засунутое на заднее сиденье дитя, которому разрешили сопутствовать взрослым и которому больше нечем заняться в дороге, кроме как надеяться, что родители не станут ссориться.

Герметическое кондиционирование, которого столь усердно добивалась Грейнджер, было не в стиле Тушки. Он держал передние окна настежь, позволяя воздуху свободно проникать в машину. Жидкое смятение атмосферы соединилось на ходу с искусственным бризом.

— Где Грейнджер? — спросил Питер.

— Расслабляется, — откликнулся Тушка; только одно плечо и рука на руле были видны Питеру.

— Пьяная и ни на что не годная, — сказала Флорес, невидимая совсем.

— Она была чертовски хорошим фармацевтом все эти годы, — сказал Тушка.

— Есть и другие фармацевты, — заметила Флорес.

— Ну, поглядим, что нам принесет Санта-Клаус, так ведь? — сказал Тушка, и Флорес заткнулась.

Восхитительная арка в небе так и не приблизилась, так что Питер выглянул в боковое окно. Полюбившийся ему пейзаж был все так же аскетически прекрасен, но сегодня Питер смотрел на его простоту другими глазами, и это его беспокоило. Он мог представить, как девушка с фермы, вроде Грейнджер, пристально рассматривает эту безмятежную пустоту в тщетных поисках какой-то дикой природы, растений, хоть какой-то формы жизни, напоминающей ее среду обитания в детстве.

— Грейнджер необходимо вернуться домой, — сказал он.

Фраза сорвалась с губ, прежде чем он додумал ее до конца.

— Угу, — ответил Тушка, — и я того же мнения.

— Скоро, — сказал Питер и вспомнил первый раз за годы, что «Скоро» называлась брошюра, которую они с Би сочинили давным-давно для «Любителей Иисуса» в Аруначал-Прадеше.

В одно мгновение увидел он внутренним взором свои руки и руки Би рядом на кухонном столе: его руки, складывающие брошюру втрое, так чтобы «Скоро» оказалось на обложке, руки Би, сворачивающие лист бумаги в конверт, заклеивающие его, пишущие адрес каких-то горцев-адиваси с непроизносимыми именами. Коробки, набитые доверху брошюрами «Скоро», посылались за границу раз в полгода, абсурдная расточительность в век электроники, но еще далеко не все в мире обзавелись компьютерами, и, кроме того, всегда чувствуешь нечто особенное, держа стихи Библии в руках.

Как давно это было. Его рука, передающая руке Би брошюру «Скоро».

— Я и ее запрос переслал, — сказал Тушка. — Думаю, вы отправитесь вместе. — И зевнул. — Две синхронные эвакуации из нашего маленького рая. Вы, ребята, знаете о нем что-то, чего я не знаю? Но если хорошенько рассудить, то лучше не рассказывайте.

— Здесь нет ничего плохого, — сказал Питер, снова выглянув в окно. — Я сожалею, что всех подвел.

— Кто-то может это выдержать, кто-то нет, — легко произнес Тушка. — Нельзя повторно использовать УВИ.

— Прошу прощения?

— Ударно-волновой излучатель.

После этих слов, показавшихся Питеру не менее дикими и непонятными, чем любое темное место в Писании показалось бы его спутникам, все умолкли надолго. Иллюзия, что они вот-вот проедут под огромной мерцающей аркой, постепенно меркла, по мере того как две колонны воды отплывали друг от друга и превращались в непохожие, асимметричные формирования. Дождь прыскал по ветровому стеклу и крыше в прежнем странном ритме, который определяли законы физики, неподвластные человеческому разумению. Потом ливень кончился, и дворники надоедливо заскрипели по стеклу, пока Тушка их не выключил. Цвета жженого сахара, фасады Города Уродов теперь были не далее чем в сотне метров, и Питер уже мог различить маленькую фигурку, стоящую в условленном месте.

— Когда мы прибудем, — срывающимся голосом попросил Питер с заднего сиденья, — мне нужно пару минут побыть наедине с этим человеком.

— О’кей, — согласился Тушка, переключив передачу для последнего рывка. — Но не заболтайтесь.

Любитель Иисуса—Один ждал перед строением с белой звездой на стене. Когда он заметил Питера, его тело дернулось от удивления, но он справился с собой за несколько секунд, прошедших между откровением и выходом Питера из машины.

— τы жив, — сказал он.

— Надеюсь, — ответил Питер и сразу пожалел о сказанном.

Легкомыслие было чуждо สีฐฉั, так что игра слов лишь затруднила попытку Любителя—Один свыкнуться с чудесным исцелением Питера от смертельных ран.

— Вςе другие думаюτ — τы умер, — сказал Любитель— Один. — Я думаю, τы жив. τолько я имею веру.

Питер с трудом подыскивал достойный ответ. Нежное объятие вряд ли было бы к месту.

— Благодарю тебя, — сказал он.

За шторами из бисера в дверном проеме здания стали собираться тени людей.

— สีฐฐ ฐณ, — раздался голос.

Питер знал язык достаточно, чтобы понять: «Задача все еще спит». Или другими словами: «Ну, за дело!»

Любитель—Один стряхнул с себя оцепенение и вернулся к официальной роли. Он оборотился к джипу, собираясь поприветствовать посланницу СШИК, Грейнджер, женщину в косынке, ненавидящую его и весь его род.

Из машины появилась медсестра Флорес. Она подошла к оазианцу, и стало очевидно, что они не сильно отличаются ростом. Случайно оказалось, что их одежды — ее форма и его балахон — почти одного цвета.

Любитель—Один был явно ошарашен этой необычной компанией. Он приветствовал Флорес на несколько секунд дольше, чем требовала вежливость, но она на него не глядела.

— τы и я, — произнес Любитель—Один, — никогда прежде, τеперь.

И он придвинулся ближе и мягко потрогал ее руку кончиками пальцев в перчатках.

— Это значит: «Привет, я никогда не встречал тебя раньше», — объяснил Питер.

— Рада встрече с тобой, — сказала Флорес.

И хотя это могло оказаться ложью, она, похоже, не испытывала затруднений Грейнджер.

— Ты принеςла лекарςτва? — спросил Любитель—Один.

— Конечно, — ответила Флорес и направилась к багажнику.

Несколько оазианцев вышли из укрытия, потом еще несколько. Это было необычно — раньше в передаче лекарств участвовали, по опыту Питера, максимум двое-трое аборигенов.

Жилистыми руками Флорес держала коробку. Та казалась больше и полнее, чем в прошлый раз, потому что медсестра была меньше Грейнджер. Но она обращалась с коробкой без особых усилий и с полным доверием вручила ее одному из оази-анцев.

— Кому мне следует объяснить, как ими пользоваться? — спросила она.

— Я разбираюςь больше, — сказал Любитель—Один.

— Тебе, значит, — согласилась Флорес дружеским деловым тоном.

Коробка, как всегда, была забита смесью фирменных лекарств в фабричной упаковке и аналогов без этикеток. Флорес вытаскивала каждую пластмассовую бутылочку, коробку или тюбик, поднимая их подобно молотку на аукционе, объясняла назначение, а потом укладывала лекарства обратно.

— Я не фармацевт, — сказала она. — Но все, что надо, написано на этикетках и в инструкциях. Ваше дело рассказать нам, что работает, а что нет. Без обид, но тут происходит слишком много таинственного. Давайте избавимся от секретов и подойдем к делу более научно. Сможете?

Любитель—Один молчал несколько секунд, фокусируясь на создании, стоящем с ним лицом к лицу.

— Мы благодарны за лекарςτва, — сказал он в конце концов.

— Это замечательно, — ответила Флорес терпеливо. — Но послушай, вот коробочка сумицина. Это антибиотик. Если вы подхватите инфекцию мочеполовой системы или кишечника, то это излечит. Но если вы принимали много сумицина в прошлом, он не будет работать, Тогда вам следует принимать амоксициллин. Вот эти два пакета с амоксициллином непатентованные.

— Имя, от которого вςе другие имя проиςходяτ, — сказал Любитель Иисуса—Один.

— Это верно. Теперь вот что. Амоксициллин хорош, если вы его никогда не принимали, но если организм привык к нему, тогда лучше это фиолетовое, аугментин, в нем есть еще кое-что, помогающее при привыкании.

Флорес положила аугментин обратно в коробку и почесала нос обезьяньим пальцем.

— Послушай, мы не можем стоять здесь весь день и обсуждать за и против каждого антибиотика в коробке. Но нам совершенно необходимо связать специфические лекарства и конкретные проблемы. К примеру, возьмем тебя. Ты болен?

— ςлава Господу, неτ, — сказал Любитель—Один.

— Ладно, приведи кого-нибудь, кто реально болен и может говорить.

Наступила пауза.

— Мы благодарны за лекарςτва, — сказал Любитель— Один. — Мы приготовили еду вам. — Тон его был нейтрален, но все же в нем можно было услышать упрямство и даже угрозу.

— Здорово, спасибо, мы займемся этим через минуту, — ответила Флорес непоколебимо. — Но может, сначала приведешь кого-нибудь, кому нужны антибиотики? Как я упоминала, я не фармацевт. Я не доктор. Все, чего я хочу, — это познакомиться поближе с вашим народом.

Пока эти двое пререкались, все больше оазианцев покидали убежище. Питер сообразил, что, должно быть, они всегда там прятались в прошлом, когда происходили эти обмены, но у них не хватало смелости обнаружить себя. Что же особенного было во Флорес? Запах, может? Питер повернулся к Тушке. Тушка подморгнул.

— Повинуйся могучей Флорес, — сказал он насмешливо. — А то не поздоровится.

Как только стало ясно, что обмен займет какое-то время, Питер позволил себе отлучиться и пошел через тундру к церкви. Стоял довольно ветреный день, и дишдаша хлестала по лодыжкам, однако ветер оказался полезен, уменьшая влажность и создавая иллюзию свежего кислорода. Внутренняя сторона подошв сандалий уже скользила от пота. Он поглядел на них, не останавливаясь, и вспомнил ощущение ходьбы по снегу в сапогах на толстой подошве промозглым январским утром в Ричмонд-парке, когда он гулял с только что разведенным отцом, курившим сигарету неподалеку. Образ исчез так же внезапно, как и появился.

И сейчас, и раньше, когда он пересекал пустошь, направляясь к церкви, построенной им и его паствой, он оборачивался, чтобы проверить, следует ли за ним Любитель—Один. В этот раз за Питером никто не шел, но маленькие фигурки около машины СШИК стали неразличимы из-за помутнения пересекающихся воздушных потоков.

Когда он достиг церкви, то вытянул руки и распахнул дверь, полагая, что церковь пуста. Но нет. Там собралось пятьдесят или шестьдесят ярко окрашенных душ, уже сидящих рядами, как если бы их пригласили заранее. Не вся община, но приличная ее часть, учитывая, что они собирались молиться сами, без пастора. Многие из них работали на полях белоцвета в день падения Питера и стали свидетелями того, как пронзалась его плоть, наблюдали, как зубы хищника искалечили его так ужасно, что надежды на спасение не было, даже если прибегнуть к Технике Иисуса. Может, они даже собрались отпевать оτζа Пиτера — и вот он собственной персоной, нежданным гостем.

По толпе пошел изумленный шепот. Потом зыбь восторга зарядила воздух, заняла ощутимое пространство, ударилась о стены, угрожая приподнять крышу. Если бы он захотел, в этот момент он мог бы сделать с ними все что угодно, мог бы повести их куда угодно. Они всецело принадлежали ему!

— Боже благослови наше единение, оτеζ Пиτер! — восклицали они, сначала по отдельности, а потом хором.

Каждый голос усиливал печаль в его сердце все больше и больше. Их вера воспарила к Небесам, а он пришел, чтобы утопить ее.

Дверь за ним захлопнулась с глухим звуком, ее хорошо смазанным петлям помог ветер. Обильный свет лился в окна, освещая покрытые головы Любителей Иисуса, так что они сверкали, словно пламя свечей под иконостасом. Когда он проходил по рядам, сюрреалистический монтаж картин на потолке давил на него всей своей тяжестью. Прекрасный розовый Иисус Любителя—Двенадцать, идущий рука об руку со сверкающим седым Лазарем, голубая и желтая сцена Рождества, Мария Магдалина, изрыгающая эманации дьявола, Фома неверующий Любителя—Шестьдесят Три... и, конечно, изображение воскресшего Христа и его женщин, надежно висящее на своем месте, закрепленное с особой тщательностью после того, как картина изуродовала художницу. Чучело в набедренной повязке, такое отличное от доброго mensch в христианской традиции, неожиданно внушило ужас. Сверкание света там, где должна быть голова Христа, дыры в форме глаз на Его руках, подобных лучам морской звезды, — все, в чем Питер прежде видел подтверждение того, что Бог не ограничен иконографией одной расы, теперь поразило его доказательством непреодолимой бездны.

Пастор занял место за кафедрой. Он заметил, что สีฐฉั заправили его кровать, постирали и сложили простыни, почистили башмаки, которые Любительница—Пять пошила ему, и положили небрежно брошенный карандаш на подушку, где ему станут поклоняться, как святой реликвии, грядущие поколения. Теперь, благословленные чудесным воскрешением, они сидели, восторженно внимая, держа наготове брошюры с переложением Библии, и ждали знака к пению псалма, который, согласно традиции, мог быть «В Саду» или «В Господе Слава».

— สีคฐڇ๙ฉ้, — сказал он. — คssฐڇ. สีคฐ ฉ้น สีฐฉ้รี่t ฐurฐ ฉ้นรี่ณs ณฉ้ssนรี่ณฐ.

Кое-кто из общины передернул плечами — Питер всегда воспринимал эти движения как смех. Он надеялся, что это и был смех, вызванный его неуклюжим произношением, но возможно, ему так и не доведется узнать, что это на самом деле.

— สีคssฐڇ รี่tฐ สีssคฉ้ สีค Иисус คฐڇ๙ฉ้s, — продолжал он.

И мог почувствовать их изумление, вызванное его ограниченной детской речью, совершенно лишней, когда они так желают слышать только святой язык короля Якова. Но он хотел раскрыться перед ними — хоть один раз — так, чтобы они поняли все. Он слишком много им задолжал — их достоинство, пусть и ценой своего собственного.

— ๙ฉ้ss Иисус สีรี่t สีฐฉั สีค สีค คฐ.

Питер закончил подсчет прихожан, что уже стало привычным рефлексом, — пятьдесят два. Ему никогда не узнать, сколько же душ скрывалось в поселении, никогда не узнать, как далек он от того, чтобы обратить всех в христианство. Все, что он мог, — отличать каждого человека здесь, и не только по цвету его одеяния.

— รี่ คฐڇ๙ฉ้сс สีฐฉ้ค ζерковь สีฐ, — сказал он, — ฐڇ๙ฉ้ss สีฐณฐฉ้ค Книга Странных Новых Вещей.

Он достал Библию короля Якова из сумки и, вместо того чтобы перелистать позолоченные на обрезах страницы, отыскивая абзац для чтения, вышел из-за кафедры и протянул Библию Любителям Иисуса, сидящим в первом ряду. С изощренной нежностью — не от почтения к Книге, но от заботы о хрупкой плоти перед ним — он вручил Библию Любителю— Семнадцать, а тот уложил ее на коленях.

Питер вернулся на кафедру.

— สีฐ สีรี่ รี่ สีฐ, — сказал он. — ฉ้ค คssฐ สีssสีรี่ Господь. สีฐ Бог คฉ้ สีค คฐฉ้ss ฉ้นรี่ ๙ฉ้ss ณนรี่ณ.

Дрожь внимания прошла по его пастве. Головы наклонились, руки затряслись. Любитель—Пятнадцать вскрикнула.

— คฐสีฐ ڇสีคss ๙ฉ้ss ฉ้ Господь ฉ้น คฐڇ รี่ณฐ ๙ฉ้ss, — настаивал Питер. — ฉ้ค tสีฐ รี่ รี่ฉ้ค สีฐ รี่ฉ้สี ฐ สีฐฉ้ค คssฐڇ๙ฉ้сс Любитель Иисуса—Пять... — Его голос сорвался, и ему пришлось ухватиться за края кафедры, чтобы и самому не дрожать. — Любитель Иисуса—Пять สีฐฉั สีฐ ๙ฉ้l รี่iฐ สีฐฉัค สีรี่t รี่ณฐ. คฉ้ สีฉ้ สีฐรี่ ณนรี่ณ СШИК. — Он втянул большой, прерывистый глоток воздуха. — สีฐรี่t๙สีรี่ สีรี่ڇ ครี่ฐڇ๙ฉ้ รี่ สีฐรี่t ζерковь. คฐ คڇ รี่ณฐ ๙สีรี่ฐڇ สีค Би. รี่tฐ สีค ฉ้cc.

И все. Он больше не мог продолжать, слово, в котором он нуждался, самое важное слово осталось неведомым ему на языке สีฐฉั. Он склонил голову и нашел спасение в конце концов в своем — чужеземном языке.

— Прощение.

Он оставил кафедру, подхватил с пола канареечно-желтые башмаки, по одному в каждой руке, и неохотно пошел по рядам к выходу. Первые несколько секунд ощущались как минуты, он шел в тишине, один-одинешенек. Потом Любители Иисуса встали и столпились вокруг него, нежно касаясь его плеч, спины, живота, ягодиц, бедер — всего, до чего могли дотянуться, одновременно без труда произнося чистыми голосами:

— Прощение.

— Прощение.

— Прощение.

— Прощение.

— Прощение.

— Прощение, — произносили все по очереди, пока он не нащупал дверь и не исчез в слепящем солнечном свете.

На пути в поселение, пока его отвислая, пустая сумка болталась на поясе, он несколько раз поворачивал голову, чтобы взглянуть на церковь, чей силуэт вырисовывался на фоне восхитительного неба. Никто, кроме него, не покинул церковь. Вера — место, которое люди не покидают, разве что это совершенно необходимо. สีฐฉั склонялись к тому, чтобы следовать за ним в Царствие Небесное, но были не склонны следовать за ним в юдоль сомнений. Он знал, настанет день, и, может, настанет очень скоро, когда у них появится другой пастырь. Паства Питера получила от него то, в чем она остро нуждалась, а их поиск спасения будет продолжаться еще долго после того, как он уйдет. В конце концов, их души так страстно мечтали как можно дольше оставаться во плоти, дольше пребывать в промежутке сознания. Это естественно, они ведь всего лишь люди.

А около джипа СШИК дела шли своим чередом. Люби-тель—Один удалился куда-то, с лекарствами было покончено, провизию грузили в машину. В погрузке принимали участие больше สีฐฉั, чем обычно, можно сказать, целая толпа. И Тушка с Флорес включились в работу, нося тюбики, мешочки и банки, но Питер заметил даже издалека, что สีฐฉั сначала подходили к Флорес и приближались к Тушке, только если у Флорес руки были полны. Наконец до Питера дошло: она им нравится. Кто бы мог подумать? Она им нравится!

— Позволь мне понести, — сказал Тушка, когда Флорес ухватилась за особенно тяжелый мешок с тестом из белоцвета.

— Я о’кей, — воспротивилась Флорес.

Ее волосы взмокли от пота, подчеркивая маленький череп, и голубые вены выступили на висках. Одежду — хоть выжимай. Флорес наслаждалась происходящим.

Чуть позднее, когда все трое уже сидели в машине и Тушка отъезжал от Си-два, она сказала:

— Мы их расколем.

— Расколем? — эхом откликнулся Тушка.

— Разберемся, что у них за механизм внутри, — объяснила она.

— Да? — сказал Тушка, явно не интересуясь перспективой.

— Да, и потом, с Божьей помощью, мы излечим их.

Питер был удивлен, услышав эти слова из уст работницы СШИК. Но лицо Флорес появилось в щели между передними сиденьями, как голова горгульи из готической стены, в поисках проповедника, засунутого на заднее сиденье.

— Просто фигура речи, вы должны понимать, — сказала она. — Другими словами, если посчастливится. — Ее лицо снова исчезло, но она еще не закончила. — Вы, наверно, не шибко верите в такую чепуху, как счастье, а?

Питер отвернулся и уставился в окно. При скорости, с которой Тушка вел машину, темную землю можно было принять за бетонное шоссе, и иногда пласт бледного белоцвета убегал назад, расплываясь, как разметка на дороге. Если напрячь воображение, он мог бы увидеть дорожные знаки на шоссе М-25 с указателем расстояния до Лондона.

— Думаю, что верю, — ответил он Флорес, немного запоздав.

Он точно знал, что слово «счастье» нигде в Библии не упоминалось, но это не значило, что счастья не существует. Грейнджер называла его счастливчиком. И в лучший период его жизни, когда Би была рядом, он и вправду был счастлив.

Когда он добрался до квартиры, там наконец его ждало письмо Би.

В нем говорилось:

Питер, я люблю тебя. Но пожалуйста, не возвращайся домой. Умоляю тебя. Оставайся там, где ты есть.

 

28

Аминь 

— Что мне здесь нравится, — сказала Моро, стремительно ускоряя темп на беговой дорожке, — каждый день что-то капельку меняется, но в то же время все остается по-прежнему

Она, Би-Джи и Питер занимались на спортплощадке под тентом. Это был просто еще один день на Оазисе, очередной перерыв, согласно расписанию, несколько часов отдыха перед тем, как вернуться к работе над великим проектом. Навес защищал их от солнца, но свет его был таким ярким в это послеобеденное время, что пронизывал переплетение холста, придавая телам желтоватый оттенок.

Моро уже пропотела как следует, шаровары прилипали к бедрам при каждом шаге, голый живот блестел. Она поставила себе цель пройти триста шагов и была где-то на полпути, не сбавляя темпа и крутя рукоятки беговой дорожки, словно это были ручки газа на мотоцикле.

— Тебе надо бы попробовать тренировать только ноги, не держась, — посоветовал ей Би-Джи, отдыхая между подходами в отжиманиях, — четырехглавые подкачаешь, икроножные, да и вообще.

— Я заодно и руки тренирую, — ответила Моро. — Беспалые часто запускают руки, те становятся вялыми. А я себе сказала — ни за что.

Питер поднимал мешок с песком, надетый на шкив, вернее, пытался поднимать. Руки у него значительно окрепли от работы на плантациях белоцвета, но, видимо, теперь он напрягал какую-то иную группу мышц.

— Не надрывайся при подъеме, — сказал ему Би-Джи, — вниз тоже полезно. Выжимай медленно. Медленно, насколько сможешь.

— Я думаю, он для меня еще тяжеловат, — сказал Питер. — Что в этом мешке? Не песок же?

Он не мог себе представить, чтобы СШИК вез на корабле мешок с песком, когда это место можно было уделить чему-то более полезному и равному по весу — мешку сахара или человеку.

— Земля, — сказал Би-Джи, обведя рукой пространство вокруг площадки под тентом.

Он стянул майку и выкрутил ее. Сморщенные шрамы радугой проступили у его левой подмышки, уродуя плавный рельеф на груди.

— Полагаю, что отсыпать оттуда землицы не получится? — поинтересовался Питер.

— Я тоже так полагаю, братан, — подтвердил Би-Джи с чрезвычайно серьезным лицом, но на самом деле он шутил.

Человек становится для тебя открытой книгой, если узнать его поближе. И его интонации, и окончание фраз, искорки в глазах — тончайшие символы, неведомые официальной науке, на которых можно при желании построить дружбу на всю жизнь.

Питер снова попытался взять вес. На этот раз не успел он дотянуть его до колен, как начали болеть бицепсы.

— Частично твоя проблема в том, — сказал Би-Джи, подходя к нему, — что тут необходимо действовать равномерно.

Он снял мешок со шкива, подтянул его практически без усилий себе на грудь, затем аккуратно обхватил одной рукой.

— Наиглавнейший мускул — это твой мозг. Надо планировать, что будешь делать, и разогреться. Найди упражнение, которое потребует от тебя предельных усилий, но не запредельных. Что до этого мешка, так я тебе советую — для начала просто поноси его.

— Как это?

Би-Джи подошел к Питеру и бережно передал ему мешок, словно спящего ребенка.

— Просто прижми его к груди, — сказал он, — обхвати руками и ходи. Походи по площадке туда-сюда, еще и еще, так долго, сколько сможешь, пока не почувствуешь, что сил твоих больше нет. Тогда положи мешок и расслабься.

Питер так и сделал. Би-Джи наблюдал. Моро тоже наблюдала, она уже прошагала свои триста шагов и теперь пила из бутылки бледно-зеленую жидкость — может, дождевую воду, а может, и дорогущую газировку, изготовленную на заводах транснациональной корпорации за тридевять галактик отсюда. Питер сновал мимо них со своим мешком туда и обратно. Носил он вполне прилично, а вот когда выдохся, то опустил мешок довольно неуклюже.

— Надо будет еще попрактиковаться, — сказал он пыхтя.

— Ну, ты ж не собирался заниматься этим потом, да?

Он впервые намекнул на предстоящий отъезд Питера.

— Почему бы и нет, — сказал Питер, присаживаясь на низкий подиум неизвестного назначения. — Что помешает мне носить мешок с песком, когда я вернусь домой? Собственно, это может быть даже необходимо в случае наводнения. Там в последнее время сплошные наводнения.

— Надо бы им тщательнее продумать свою говенную водоотводную систему, — заметил Би-Джи.

Моро встала и оправила одежду. Перерыв на тренировку закончился — долг зовет.

— Может быть, вам стоит уладить все свои дела там и вернуться сюда, — сказала она.

— Я не оставлю свою жену.

— Ну, может быть, она тоже сумеет прилететь.

— СШИК в свое время решил, что не сумеет.

Моро передернула плечами, ее обычно бесстрастное лицо оживилось от вспышки негодования.

— СШИК-пшик! Что это вообще такое? Мы — мы и есть СШИК! Все мы здесь. Может, пора бы чуть-чуть ослабить проходные тесты.

— Ага, они крутые, — согласился Би-Джи задумчиво; одна его половина гордилась собой за то, что он успешно прошел собеседование, а другая сожалела о потенциальных братьях и сестрах, которые не справились. — Чертово игольное ушко. Это ж из Библии, да?

Почти рефлекторно Питер напрягся в поисках дипломатичного ответа, а потом осознал, что в этом нет никакой нужды.

— Да, Би-Джи. Евангелие от Матфея, глава девятнадцатая, стих двадцать четвертый.

— Я запомню, — сказал Би-Джи, а потом широко осклабился, давая понять, что ничего он не запомнит и прекрасно об этом знает.

— Муж и жена в одной команде, — сказала Моро, пряча бутылку в объемистую сумку — Думаю, это было бы очень романтично.

Она говорила мечтательно, словно романтика для нее была чем-то экзотическим и странным, тем, что можно наблюдать в стае обезьян или белых гусей, но уж никак не среди ее знакомых.

Питер закрыл глаза. Последнее сообщение Би и его ответ отпечатались в его мозгу так же явственно, как любой стих из Евангелия.

Питер, я люблю тебя, - писала она , - но прошу тебя, не возвращайся домой. Умоляю тебя. Оставайся там, где ты есть. Это безопаснее, а я хочу, чтобы ты был в безопасности. Это последнее сообщение, которое я смогу тебе отослать. Я больше не могу оставаться в этом доме. Я буду жить с другими людьми, с чужими людьми. Я точно не знаю где. Мы будем переезжать. Я ничего не могу тебе объяснить, просто поверь мне, что так будет лучше. С тех пор как ты уехал, здесь все переменилось, все уже не так. И все меняется ужасно быстро. Безответственно с моей стороны приводить дитя в этот гниющий мир, но альтернативой было бы убийство, а на это меня не хватит. Думаю, в любом случае плохой конец неизбежен, и для тебя будет благом не возвращаться и не видеть этого. Если ты любишь меня, то не заставишь смотреть, как ты страдаешь. Забавно, что много лет назад, когда мы только встретились, меня предупреждали, что ты жестокий и бессердечный эксплуататор чужих чувств, вечно манипулирующий людьми, но я знаю, что в душе ты невинен, как ребенок. Ныне эта планета стала слишком жестокой для тебя. Мне будет утешением думать о том, что ты в безопасности и что у тебя есть какой-то шанс на счастливую жизнь.

Беатрис

На это он незамедлительно, не раздумывая ни минуты, ответил только:

В опасности и в безопасности, в счастье или в несчастье мое место рядом с тобой. Не сдавайся. Я тебя найду.

— Ты там береги себя, о’кей? — сказал Би-Джи. — Ты отправляешься в гаааадкое место. Держись. Не расслабляйся там. Обещаешь?

Питер улыбнулся:

— Обещаю.

Они с этим большим человеком пожали друг другу руки, чопорно и официально, словно дипломаты. Ни крепких объятий, ни прочих дружеских жестов. Би-Джи умел подогнать жесты к случаю. Он развернулся и ушел бок о бок с Моро. Питер смотрел, как их фигуры удалялись, уменьшались, а потом вовсе исчезли на фоне уродливого фасада сшиковской базы. Потом он сел на качели, крепко вцепился в цепи и заплакал. Беззвучно, без всхлипов, без рыданий — Любительница—Пять не смогла бы назвать это «ςлишком долгой пеςней». Слезы тихо лились по щекам, а воздух слизывал их, не давая упасть на землю.

Наконец Питер вернулся к мешку и опустился рядом с ним на колени. Без особого труда он взял его и положил себе на бедра. Затем, обхватив мешок руками, подтянул его к груди. Мешок был вроде бы тяжелее, чем Би, хотя трудно сказать наверняка. Человека поднять в чем-то легче. Так не должно быть, потому что сила тяжести действует на обоих, от нее никуда не денешься. И все-таки Питеру приходилось поднимать бесчувственные тела, а потом он поднимал Би — и разница была. А ребенок... ребенок еще легче, гораздо легче.

Так он и сидел с мешком в обнимку, пока колени не заныли и не затекли руки. Когда он наконец спустил мешок на землю, оказалось, что Грейнджер стоит рядом и наблюдает за ним — как долго, он понятия не имел.

— Я думал, ты сердишься на меня.

— И потому сбежал?

— Просто не хотел тебе надоедать, думал немного освободить пространство.

Она засмеялась:

— Вот уж чего-чего, а пространства мне хватает — вся Вселенная.

Он окинул ее взглядом с ног до головы, стараясь делать это не слишком навязчиво. Она казалась хладнокровной, собранной, была одета как всегда, готова к работе.

— Ты ведь тоже летишь домой, правда?

— Правда.

— Значит, будем вместе.

Она не смягчилась ни на йоту от этих слов.

— Мы будем на одном и том же корабле, но в полном беспамятстве.

— Мы проснемся вместе в конце пути, — сказал он.

Она не смотрела на него. Они оба знали, что их пути разойдутся.

— А ты... — начал он и умолк, словно не решаясь спросить. — Ты ни капли не жалеешь, что уезжаешь отсюда?

Она пожала плечами:

— Да найдут они другого фармацевта. И другого священника. Незаменимых нет.

— Да. И каждый незаменим.

Их отвлек звук мотора. Неподалеку от базы отъезжал автомобиль, направляясь в сторону Большого Лифчика. Это был тот самый черный фургон — катафалк Курцберга. Механики его отремонтировали, доказав, что, даже пораженный молнией и объявленный мертвым, ты, будучи автомобилем, воскреснешь снова. Автомобиль был не совсем как новенький, но отрихто-ванный заботливыми спецами. Внутри фургона были какие-то трубы, они не помещались и торчали из задней дверцы, закрепленные веревками. Койку оттуда, наверное, вынули. Теперь, когда персонал точно знал, что пастор мертв, конечно, не было нужды оставлять его машину в том же виде в гаражном боксе, обозначенном «Пастор», и ее пустили в оборот. Бережливость лучше богатства. И впрямь, Курцберг даже похороны сам себе устроил, не сваливая проблемы на головы сотрудников. Вот так человечище!

— Ты все еще молишься за моего папу? — спросила Грейнджер.

— У меня сейчас сложности с молитвами, — ответил он, нежно снимая ярко-зеленую комаху с рукава и выпуская ее в воздух. — Но скажи мне... Как ты собираешься его найти?

— Там видно будет, — ответила она. — Дай только доберусь до дому. Там что-нибудь придумаю.

— У тебя есть родня, которая сможет помочь?

— Наверное, — сказала она, и в этом ее «наверное» было столько же надежды, сколько на помощь футбольной команды Тибета, или стада говорящих буйволов, или всего ангельского воинства.

— Ты никогда не была замужем, — сказал он.

— Откуда ты знаешь?

— Твоя фамилия до сих пор Грейнджер.

— Многие женщины не меняют фамилии после замужества, — сказала Грейнджер.

Похоже, от такого бодания с ним она приободрилась.

— Моя жена сменила, — сказал он. — Беатрис Ли. Би Ли. — Он смущенно ухмыльнулся. — Глупо звучит, конечно. Но она ненавидела отца.

Грейнджер замотала головой:

— Нельзя ненавидеть отца! В глубине души это невозможно. Просто нельзя. Он дал тебе жизнь.

— Давай не будем об этом, — попросил Питер. — А то опять начнем обсуждать религию.

Катафалк Курцберга был теперь лишь точкой на горизонте. Сверкающее созвездие дождя висело прямо над ним.

— Как ты назовешь своего ребенка? — спросила Грейнджер.

— Не знаю, — ответил он. — Это все... мне пока трудно об этом размышлять. Чуть страшновато. Говорят, это навсегда меняет человека. Я не говорю, что не хочу перемен, но... Как посмотришь, что в мире творится, куда все катится... Решиться подвергнуть ребенка такой опасности, предоставив невинное дитя бог знает... кто знает, чьей воле... — Он осекся и умолк.

Казалось, Грейнджер его не слушает. Она вскочила на беговую дорожку и качнула бедрами, словно танцор, держа стопы неподвижно, наблюдая за тем, сдвинется ли лента с места. Она дернула задом. Лента сдвинулась на несколько сантиметров.

— Твой ребенок будет новичком на планете, — сказала она. — Он не станет задумываться о потерянных нами вещах, о канувших в Лету местах, об умерших людях. Все это будет для него предысторией, наподобие динозавров. То, что случилось до начала времен. Только завтра будет иметь для него значение. Только сегодня. — Она улыбнулась. — Типа что у нас на завтрак?

Он рассмеялся:

— Ты собралась?

— Конечно. Я прибыла налегке. Налегке и уеду.

— Я тоже собрался.

Это было делом трех минут, в его багаже почти ничего не было. Паспорт. Ключи от дома, в котором к тому времени, когда Питер до него доберется, могут быть уже другие замки. Карандашные огрызки. Ярко-желтые башмаки, пошитые Любитель-ницей—Пять, каждый стежок на них был выполнен с величайшей осторожностью, дабы не поранить ее руки. Пара штанов, которые с него спадали, несколько футболок, которые болтались на нем так, что он казался беженцем, одетым в благотворительное тряпье с чужого плеча. Что еще? Да ничего, кажется. Остальная одежда, которую он привез с собой, была испорчена плесенью или изорвана во время строительства церкви. Он знал, что, когда вернется, будет холодно и он не сможет разгуливать в одной дишдаше, но эта проблема была еще далеко.

Самой вопиющей недостачей в рюкзаке оказалась Библия. Она была у Питера с самого его обращения, она наставляла, вдохновляла и утешала его так много лет, он тысячи раз листал ее страницы, оставив на них тысячи отпечатков пальцев, так что из ДНК его клеток, осевших на волокнах льна и хлопка, можно было бы, наверное, вырастить нового Питера.

— Пока τы не пришел, мы были одинокие и ςлабые, — однажды сказала ему Любитель Иисуса—Семнадцать. — τеперь, вмеςτе, мы ςильные.

Питер надеялся, что его драгоценная Библия короля Якова придаст силы ей и ее собратьям. Их собственная Книга Странных Новых Вещей.

Она и так вся хранилась у него в памяти. Все то, что важно, то, что может понадобиться. Даже теперь он был совершенно уверен, что сможет прочитать наизусть Евангелие от Матфея, все двадцать восемь глав, кроме самого начала, где Езекия-родил-Иоафама. Он думал о Би, вспоминая, как она читала ему шестую главу в своей крохотной спальне, когда они впервые были вместе, вспоминая ее голос, нежный и страстный, когда она говорила о небесном святилище, где все драгоценное в безопасности: «Ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше». Он думал о последних словах Матфея и о том, что значат они для двоих людей, которые любят друг друга:

Я буду с вами всегда до скончания века. Аминь.