— «25 классических джазовых композиций». Разве это не твои диски? — удивилась она.

— Нет, твои, — сказал он.

— Я их даже ни разу не слышала.

— Кто бы спорил. — Они стояли в прихожей квартиры, в которой прожили вместе четыре года и восемь месяцев. Книжный шкаф, после того как все его книги вынули, выглядел совсем сиротски: зияющие проемы светлого соснового дерева со случайно прикорнувшим самоучителем в бумажной обложке в углу. — И все же это не мои диски. Я их подарил тебе.

— Вот именно. Ты их купил, не я.

— Это был рождественский подарок, — он старался говорить ровным голосом. — Я подумал, что если начать с легких вещей, в которые почти любой сразу въезжает, то со временем ты начнешь ценить джаз.

— Мне не нужны «легкие вещи», — парировала она. — И твой снисходительный тон.

Он поставил коробку на пол и вернулся к сильно оскудевшей этажерке с компакт-дисками, где собранные ею музыкальные образцы уставились на него с безразличием единообразного рока. Образовались пустоты рядом с ее Брайаном Адамсом и группой REO Speedwagon там, где раньше были его Джон Адаме и Стив Райх; трудно себе представить, что почти пять лет они мирно пролежали бок о бок. Тео вынул диск «25 классических джазовых композиций» из алфавитного порядка, который он поддерживал со дня, когда они с Мередит съехались. (Р означала «Разное», Д — «Джаз». Он помнил свои колебания перед принятием этого решения так же ясно, как их первое занятие любовью.) Диск был в нераспечатанной целлофановой обертке.

— Ты даже не спросила, откуда у меня на лице эти порезы.

— Брился?

— А нос и лоб? Пожалуй, не мешало наложить несколько швов.

Она издала вздох. Так и быть, снизошла.

— Ну, и откуда же?

— Я был в музее Мосула, когда снаружи разорвалась бомба. Вылетели все окна. На меня посыпались осколки стекла.

Она отхлебнула кофе из кружки, которую сжимала так сильно, что ее узкое запястье побелело.

— Нам не следовало входить в Ирак, — сказала она.

— Ну да, так полагают многие, — заметил он сухо. — Включая тех, кто взорвал лимузин некоего политика рядом с музеем, где я в тот момент находился. Позже я узнал из новостей, что жена этого политика… э… разлетелась во все стороны. Ее голову обнаружили в вестибюле музея. Она пробила окно, как пушечное ядро, и отлетела от стены.

На Мередит это маленькое проявление сублимированной радости по поводу расчленения женского тела не произвело должного впечатления.

— Нам не следовало туда входить, — повторила она. — Никому, каким бы ни был предлог. Воевать, наводить порядок, предлагать деньги, вести переговоры, строить, качать нефть, делать новостные репортажи или документальные фильмы. Мы должны предоставить их самим себе. Там без нас хватало безнадежного отребья и безумцев, а мы сделали их еще безнадежнее и безумнее, так что нам лучше убраться оттуда к чертовой матери, предоставив им делать все, что они пожелают, и ближайшие сто лет даже не смотреть в их сторону.

Она задохнулась. В глазах стояли слезы. Он знал: от того, как он поведет себя сейчас, зависит ее потенциальный нервный срыв минут через десять, после чего, опустошенная, она будет искать утешения в сексе. Может, подождать? Нет, десять минут — это, пожалуй, слишком долго.

— Я снесу вещи к машине, — сказал он.

— Твоя девушка постаралась? — спросил Лоуэлл, когда они тронулись.

— В смысле?

Лоуэлл был товарищем Тео по университету. Он по-дружески мог помочь перевезти вещи на холостяцкую квартиру, но в таком эмоциональном деле его дружеского участия явно не хватало.

— Царапины на лице.

— Это от стеклянных осколков.

— Ясно.

— Я только что вернулся из Ирака. Город Мосул. Зашел в музей. Снаружи взорвалась бомба. Это было политическое убийство. Здание пострадало. Я тоже.

Лоуэлл засмеялся:

— Знаешь, отдыхать в зоне боевых действий…

— Я не отдыхал. Меня послал институт договориться об отправке к нам части экспозиции.

— Облом.

— Да. Особенно для иракцев, погибших при атаке террористов.

— Для них это в порядке вещей. И они отправляются прямиком на небо, правильно? Или в рай, или в нирвану, или как там они это называют. Я читал. Каждому парню — пятьдесят девиц на загляденье. Вот где шум- гам, аду и не снилось.

Тео улыбнулся в задумчивости. Ясно, что Лоуэлл не тот человек, с которым можно поделиться своим грандиозным открытием.

На заднем сиденье, среди книг и дисков, одежды и обуви, рядом с барахлящим плеером, который, казалось, был давно выброшен, велосипедным шлемом и керамической кружкой с рисунком из фильма «Там, вдали» лежал дипломат, а в нем — девять свитков. Им предстояло наконец завершить свое долгое путешествие. Еще несколько миль из одного пригорода Торонто в другой, и они обретут покой в своем новом доме.

Он уже не мог больше ждать. Эти папирусы прожигали дно его дипломата. Все равно что везти порнографические журналы и не иметь возможности в них заглянуть. Нет, в его влечении к свиткам не было ничего извращенного, сравнение с порно… всего лишь метафора. Метафора надежд, нашептываемых с заднего сиденья, всего того, что эти папирусы сделают для него в будущем.

Свитки были, безусловно, подлинные в том смысле, что не приходилось сомневаться: в барельефе их запечатали в тот самый исторический момент, когда была создана скульптура, то есть без малого две тысячи лет назад. Герметичная печать вкупе с консервантами, коими была пропитана оберточная ткань, позволили сохранить папирусы в идеальном состоянии: плотные и одновременно эластичные, они избежали участи большинства старинных манускриптов, готовых от ветхости рассыпаться. Уже одно это делало свитки необыкновенными. Обычно — хотя это слово не слишком подходит к открытию двухтысячелетней давности, ну да ладно — подобного рода находка вызывала короткую сенсацию в газетах, после чего годами о ней ничего не было слышно, пока реставраторы и ученые спорили о том, как попытаться извлечь хоть какой-то смысл из жалкой мульчи, прежде чем она окончательно превратится в прах. Обнаружить столь древний свиток, который можно просто развернуть и прочесть, как последний выпуск «Торонто стар», было вещью неслыханной.

Обнаружить девять таких свитков, написанных старательным почерком новообращенного христианина первого века новой эры по имени Малх, было сродни чуду.

Братья и сестры, я благодарю вас за ваши письма и прошу простить меня за то, что так долго на них не отвечал. Я недостоин такого терпения. Точнее сказать, раб Малх недостоин, раб Малх заслуживает не больше внимания, чем издохший уличный пес; слушайте же его лишь постольку, поскольку его слова свидетельствуют о величии Иисуса Назареянина, Мессии, Сына Божия.

С точки зрения прозы, не самый зажигательный вступительный залп, особенно для атеиста, каким был Тео. Но что его пробило тогда, в мосульском музее, при первом просмотре свитков: они были написаны на арамейском. Будь они на коптском или курдском или фарси, даже на классическом арабском (этот язык Тео вполне мог разбирать с помощью коранического глоссария), он бы посчитал их национальным достоянием, на каковое претендовать не вправе. Унести их даже из разграбленного музея, вокруг которого горели автомобили и запекалась человеческая плоть, было бы воровством. Но арамейский… арамейский язык был его любимым чадом. Он знал его лучше кого-либо в Северной Америке и лучше многих ученых-лингвистов на Ближнем Востоке. Наткнуться на арамейские мемуары, буквально упавшие к ногам, да еще в столь драматический момент жизни… слишком ошеломляющее совпадение, чтобы его проигнорировать. Эти свитки ждали не кого- нибудь, а Тео. Другого объяснения не существовало.

Воистину почти вся моя жизнь была ничтожной в том смысле, что жизнь всякого человека, пока он не узрит Иисуса нашего Христа, не привносит ничего ценного в этот мир. Мои первые тридцать пять лет, как мне тогда представлялось, были полны сладостных достижений и горьких разочарований; но теперь я ясно вижу, что ничему не противоборствовал и ни в чем не преуспел.

Покинув материнский дом, я зарабатывал свой хлеб как переписчик малозначимых высказываний малозначащих персон, изображавших из себя великих правителей, а также как сплетник и доносчик. Официально я именовался иначе. Но именно эти слова характеризуют степень моей полезности.

Свою первую должность я исполнял при дворе прокуратора Валерия Грата. Голова моя была подобна пылающему фонарю тщеславной гордости, оттого что я служу человеку столь высокого чина. Я переводил его банальнейшие высказывания с латыни на язык толпы. Для более важных заявлении у него были другие переписчики. Три года я этим занимался. С таким же успехом я мог бы окунать свое перо в потоки уличных нечистот, бегущих по сточной канаве, и писать на земле. Но слишком уж я жаждал продвижения по службе.

Это все, что Тео пока удалось прочитать из-за кучи житейских дел. Если не считать нескольких часов в самолетах — листаешь мятые рекламные журнальчики да поглядываешь на девушек в униформе, исполняющих ритуальный танец под названием «Ваша безопасность», — у него для серьезных размышлений не оставалось свободного времени. Уже реализация плана, как добраться от музея до багдадского аэропорта, превратилась в головоломку с запредельным градусом волнений, что можно было считать главной местной забавой. Чего только с ним за это время не случилось — почти случилось, — так что на Мередит, будь они по-прежнему вместе, это наверняка произвело бы сильное впечатление. И тот факт, что все передряги были рутинными, — вполне обыденные риски, поджидавшие всякого, у кого хватило безрассудства оказаться в такой момент в Ираке, не какие- то особые опасности, сопряженные с солдатской службой, — лишь добавлял экзотической дрожи. Он мог бы поведать о них как бы между прочим, спокойно, этаким добродушным тоном, в том же духе, в каком наш фотограф описывал свои столкновения с дикими животными.

Ладно, бог с ней, с Мередит. Теперь у него есть свитки, которые потенциально способны занять куда более важное место в его жизни, чем любая женщина. Отношения могут завязаться не раз и не два. Другое дело — поворотное открытие.

О том, чтобы папирусы принадлежали ему, распорядились высшие силы, это ясно. В багдадском аэропорту, с мокрыми от пота подмышками, он сдал чемодан в багаж, решив не оставлять свитки в ручной клади. Поставить чемодан на ленту транспортера, который, возможно, увозил его в небытие, было равносильно пытке, но он рассудил, что это все же меньший риск, нежели попытаться пронести папирусы с собой мимо секьюрити. Он понятия не имел, просвечивается ли сдаваемый багаж в отношении подозрительных предметов; в каком-то смысле ему бы этого хотелось, хотя бы потому, что параллельно на наших глазах происходит сущий идиотизм, когда людей заставляют выстаивать в очереди, просвечивая рентгеном их ручную кладь и конфискуя у них тюбики с зубной пастой. Зачем подвергать унизительной процедуре пожилую даму из-за набора пилок для ногтей в допотопной сумочке, если в это самое время ничто не мешает террористу погрузить в багажный отсек самолета чемодан, начиненный взрывчаткой? Ладно, что сделано, то сделано. Его чемодан благополучно проследовал куда надо.

В Афинах те пятнадцать минут, что он провел в ожидании багажа на круговом транспортере, в плане стресса мало чем отличались от горящих улиц Мосула. Но, опять-таки, высшие силы его берегли. Чемодан выкатился целым и невредимым. Он тут же сдал его на рейс до Торонто, где по прилете еще раз пережил нервотрепательные пятнадцать минут безотрывного глядения в черную дыру, из которой должен был появиться багаж. И вновь его чемодан как ни в чем не бывало выехал на ленте. Ворох пропотевших рубашек, брюк, носков и мятый пиджак с аккуратно завернутым в грязную одежду величайшим археологическим открытием тысячелетия — эти сокровища он вынес из зоны боевых действий, вытащил их, можно сказать, из полымя и привез домой.

Домой? Не совсем, не без приключений. Вскоре после приземления в Торонто ему был предложен сомнительный выбор: уехать из собственной квартиры, снять новое жилье и воздержаться от физического воздействия на свою девушку, вдруг получившую приставку «экс». Как раз в такие минуты политика канадского правительства, выступающего против распространения огнестрельного оружия среди населения, представлялась в высшей степени разумной.

— Ты в порядке?

Участливый голос вырвал Тео из плена грез.

— Да, — ответил он, несколько раздосадованный попыткой Лоуэлла искусственно создать этакий интимный тет-а-тет.

— Есть чем заняться?

— Есть. Большой перевод.

— Ara. — Судя по лицу Лоуэлла, ответ его не слишком убедил. То ли счел это враньем, то ли полагал, что затвориться в убогой квартирке и корпеть над мертвым языком — занятие, недостойное мужчины в подобной ситуации. Может, считал, что новоявленному брошенному рогоносцу больше пристало ходить по кабакам, напиваться с дружками и трахать баб.

— Большой во всех смыслах, — сказал Тео. — Есть ощущение, что в моей жизни начинается совершенно новый этап.

— Так держать, — прочирикал его товарищ.