Девушка-визажист легонечко пошорхала соболиной кисточкой по лбу, прошлась по носу, погладила брови кончиком наманикюренного пальца. В этом было что-то эротическое, особенно если учесть, что он сидел в гримерном кресле, а она склонялась над ним в блузке с глубоким вырезом, из-под которого выглядывал кружевной розовый лифчик.

— И о чем же ваша книга? — поинтересовалась она.

— Называется «Пятое евангелие», — последовал ответ. У него было детское желание тут же достать книгу из пакета и продемонстрировать. Что говорить, в смысле дизайна «Элизиум» прыгнул выше головы: особые штампы, двойной супер; на первом как бы фотографическая реконструкция Голгофы с вырезанным крестом, сквозь который проглядывал второй, с великолепно воспроизведенными фрагментами рукописного текста Малха. После всех заверений Баума, что это сугубо академическое издательство, после малобюджетной простенькой обложки «Умножь на семь в мажоре», «Элизиум» стремительно ворвался в «премьер лигу». Взять хотя бы одно название, тисненное серебряной фольгой.

— По ней сделают кино? — спросила визажистка.

— Нет, — сказал он. Хотя… кто знает, чего ожидать от Голливуда? — Это не вымышленная, а подлинная история. Я обнаружил свитки, старинные свитки, написанные в первом веке неким Малхом. Этот человек знал Иисуса. Видел его своими глазами.

— Bay, — особого энтузиазма в голосе девушки не прозвучало.

— Вам знакомы четыре канонических Евангелия? От Матфея, Марка, Луки и Иоанна?

— Ну так, — ответила она с полузакрытыми глазами, припудривая ему подбородок.

— Из этих четверых двое совершенно точно не знали Иисуса, другие же двое хоть и знали, но не факт, что они были кошерными, извиняюсь за выражение.

— Я похожа на еврейку? — Между четкими прорисовками бровей пролегла морщинка.

— Нет. Просто я хотел сказать, что мы не знаем, были ли Евангелия от Матфея и Иоанна действительно написаны их рукой. Самые ранние из сохранившихся манускриптов написаны гораздо позднее описываемых в них событий людьми, которые копировали копии с копий. С копий чего? Мы не знаем. Может, Матфей и Иоанн действительно написали свои воспоминания. Может, кто-то другой это написал пятьдесят лет спустя.

Он разглагольствовал с неприятным ощущением, что пробалтывается раньше времени — в гримерном кресле, а не перед камерами, под нажимом блистательной Барбары Кун, исповедующей всяких звезд. Но ничего не выражающее личико этой «нимфетки из Долины» олицетворяло для него массового зрителя, которого он пытался завоевать. Баум внушил ему, что первые дни после выхода книги будут решающими. «Пятое евангелие» — это не та вещь, которая может «отлежаться», а потом постепенно набирать обороты. Оно должно сразу зажечь людей во всем мире с помощью продуманной кампании.

— Мои свитки — самый настоящий оригинал, — произнес Тео проникновенно, насколько это возможно, когда тебе припудривают мясистую ямочку на верхней губе. — Малх собственноручно записал на папирусе свой рассказ. И Малх был там. Евангельская история разворачивалась, так сказать, на его глазах. Он был в Гефсиманском саду в ночь предательства. Это ему тогда отрубили ухо.

— Да? — Проблеск интереса. — Надо же. Каждый день узнаешь что-то новенькое, работа такая. Был тут у нас на шоу вчера один. Типа главный эксперт по жестокому обращению с детьми. Так он обнаружил в мозге участок, отвечающий за тяжелые воспоминания на почве сексуальных травм. Вроде как особый отдел в передней части мозга, он показал его на диаграммах, и если туда вколоть новый препарат, то можно избавиться от этой психологической травмы. Я сразу подумала: «Вот что человеку нужно».

— Кстати, о человеке, — пошутил он устало. — Вы уверены, что мне нужен весь этот грим?

— Расслабьтесь, — ответила она с апломбом первой молодости. — Вы же не хотите служить отражателем для этих жутких софитов. Сейчас вы — вылитый гангстер.

По шкале унижений, пережитых им за последние дни, выступление в ток-шоу Барбары Кун было не лучше и не хуже прочих. По крайней мере, миссис Кун прочла книгу, что большинству ведущих ток-шоу оказалось не под силу, при всей худосочности текста (126 страниц, вместе с виньетками Тео). После отличного вступительного слова — настолько солидного и развернутого, что почти нечего было к этому прибавить, — она оставила ему два варианта: помахать в камеру и откланяться или подвергнуть евангелие от Малха серьезному анализу. Ни то ни другое программой не предусматривалось. Это же телевидение, где надо создать иллюзию сложности в изящной упаковке за четыре минуты. Слава богу, это непрямой эфир, так что он избавлен от постыдного сообщества жующих резинку и по сигналу аплодирующих зевак.

— Малх ведь не был собственно учеником, я правильно понимаю? — начинает миссис Кун, чья объемистая грудь при ближайшем рассмотрении оказывается слегка помятой, зато лицо идеально гладкое и непроницаемое.

— И да, и нет, — отвечает Тео. — Каждый, кто следовал за Иисусом, был учеником, и Малх, определенно, таковым себя считал. Он не входил в число двенадцати, которых Иисус сам выбрал. Как, впрочем, и Марк или Лука. Малх воочию видел Иисуса. Видел, как его распинали. Он был там.

Режиссер, коренастый седовласый мужчина в черной рубашке и кремовых брюках, высовывается откуда-то сбоку.

— Хорошо, нормально. Только старайтесь избегать ответов типа «и да, и нет».

— Перезаписываем этот кусок? — вопрошает Тео.

— Пока сойдет. Один раз — не криминал. Главное, не повторяйтесь.

— Итак, мистер Гриппин, — вступает миссис Кун.

Тео моргает. Он до сих пор не привык к своему литературному псевдониму. Каждый раз, когда какой-то журналист или ведущий ток-шоу произносит его вслух, Тео испытывает инстинктивное желание обернуться и посмотреть, к кому это они обращаются. Но Бауму удалось его убедить, что «Тео Грипенкерль» может стать проблемой как для книгопродавцов, так и для покупателей: слишком велик риск переврать фамилию при запросе в поисковой системе, а то и просто ее забыть. То ли дело «Гриппин», просто и со вкусом, притом не затеряется на нашем рынке, наводненном книжными новинками.

— Наш рынок наводнен новыми евангелиями? — заметил Тео не без сарказма.

Баум пожал плечами:

— Если вы настаиваете, пусть будет Грипенкерль. Вам решать.

Тео усилием воли снова фокусирует внимание, заставляя себя вернуться в грешное тело на кремовой кушетке в телестудии, где записывается ток-шоу Барбары Кун. Его грешное тело одето с изысканной небрежностью, включая пиджак, специально купленный перед промоушен-туром. Волосы вымыты и уложены, шрамики на лице тщательно замазаны косметикой. Он спешит зажечь в глазах огонек этакого доброжелательного, но знающего

3 Огненное евангелие 65 себе цену интеллектуала, которого наверняка заметят и оценят телезрители.

— Пожалуйста, называйте меня Тео, — просит он.

— Скажите, Тео, — обращается к нему миссис Кун. — В какие именно годы писал Малх?

— Примерно 38–40 год от Рождества Христова, что-то вроде этого. — Тео делает секундную паузу на случай, если режиссер потребует точную дату, а затем продолжает: — За тридцать, а то и пятьдесят лет до написания самого раннего новозаветного Евангелия, насколько нам известно, и всего через пару лет после смерти Христа. В сущности, как только он знакомится с Иисусом, Малх тут же отказывается служить соглядатаем у Каиафы и начинает проповедовать. Он отдает этому все свое время в течение нескольких лет, а затем его сражает серьезный недуг — истощение организма, предположительно цирроз или рак печени, что-то в этом роде, и тогда он садится за мемуары.

— Я извиняюсь, — снова вмешивается режиссер, — но с последовательностью событий у нас не все гладко. Этот парень заболевает после карьеры проповедника, которая началась с его знакомства с Иисусом, а где же сам Иисус? Мы его еще не видели. Дайте нам сначала Иисуса, и желательно пораньше, тогда все будет отлично.

— Мне кажется, пора заговорить Малху. — Тео раскрывает «Пятое евангелие» на закладке. — Его слова гораздо важнее моих. Если вы… э… если позволите, я прочитаю эпизод в Гефсиманском саду. Только что Иуда предал Иисуса. — Он опускает глаза к тексту, стараясь не отвлекаться на ближайшую камеру, которая быстро и бесшумно подбирается к нему, как такой крупный бронированный хищник. — Все это время Малх шнырял вокруг, собирая информацию для первосвященника Каиафы. Дальше цитата:

По знаку Иуды солдаты выдвинулись вперед. И тут до меня дошло, что я, то есть мое тело оказалось зажатым между римской стражей и последователями Иисуса. Я подумал, что в этом нет для меня никакой опасности, ведь солдаты знали, что я служу Каиафе, а в это время один из рабов Иисуса сказал: Господин, позволь зарезать шакала. Вдруг я оказался на коленях, решив, что крепыш обрушил на мое плечо свой кулачище, так что у меня разом подогнулись ноги. На самом же деле, как я узнал потом, этот человек мечом отсек мое правое ухо, и оно повисло, как женская серьга.

Тогда Иисус, выйдя вперед, велел своему рабу остановиться и добавил: Мое воинство куда могущественнее этого. Неужели думаешь, что я не мог бы призвать сонм ангелов, чтобы они сразились за меня? Но время еще не пришло.

Меня заливала кровь, голова шла кругом, я упал вперед и уткнулся лицом Ему в пах, а Он взял мою голову в свои нежные руки…

— Я извиняюсь, — встревает режиссер. — Есть проблема. Пах. Особенно в сочетании: пах и Иисус. Шоу Барбары Кун рассчитано на массового зрителя. Нам следует быть осторожными с гейскими ассоциациями. Джонни Матис — пожалуйста. СПИД, в разумных пределах, — о'кей. Армани, Ив Сен-Лоран… упоминайте на здоровье. Но однополая любовь с Иисусом…

— Здесь нет никакого сексуального подтекста, я уверен, — Тео заморгал, ослепленный софитами. — Пах — это просто… э… важная часть тела, только и всего. Место, где… э… нижний торс соединяется с ногами. Я мог написать «чресла», но счел это излишне архаичным. Понимаете, в своем переводе я хотел сохранить баланс между прямотой, без всяких экивоков, арамейского языка оригинала и странноватым елизаветинско-древнееврейским гибридом, к которому нас приучила Библия короля Иакова…

— К тому же длинновато, — продолжает режиссер. — Слишком длинно. Чтение вслух, в телевизионном формате… работает, только если вы актер. Понимаете… актер! — он сопроводил это манерным жестом, показавшимся Тео, откровенно сказать, «голубоватым».

Барбара Кун, как истинный профи, почувствовав, что уходит энергетика, перехватывает бразды правления.

— Поговорим о вас, — воркует она. — Что вы ощутили, впервые увидев свитки?

— Страх, — отвечает он, нервно вытирая припудренный лоб. — Страх, что сейчас разорвется очередная бомба, и я окажусь погребенным под обломками в туалете мосульского музея.

— Под которыми пролежите еще две тысячи лет, — миссис Кун выдает остроту с непроницаемым лицом.

Он кивает с идиотской улыбкой, испытывая облегчение, оттого что она снова уводит разговор в непринужденное русло. А в то же время у него закрадывается подозрение, что она, возможно, в душе его презирает по какой-то причине, догадаться о которой ему не суждено, так как для этого надо было бы прожить с ней бок о бок не один год.

— Сколько времени у вас ушло на перевод свитков?

— Несколько дней. Может быть, неделя.

— Всего неделя?

Он понимает по ее тону, что не то ляпнул. А если уточнить, что объем текста не такой уж большой, то он еще больше увязнет, тем самым дав всем понять, что книжечка-то вышла худосочная.

— Я работаю быстро, — поправляется он. — Мой арамейский, пожалуй, не хуже, чем у большинства людей французский.

— Придется вырезать, — встревает режиссер. — Эта фраза имела бы смысл только в Канаде.

— Извините, — говорит Тео.

— Мы не в Канаде, — замечает ему режиссер не без сварливости.

— Спасибо, я понял.

— А что вы испытали, Тео, когда закончили перевод? — миссис Кун гнет свою линию.

— Э… облегчение. Облегчение от хорошо сделанной работы.

— Ну а подъем? Радостное возбуждение? — Видно, как она подгоняет его под стереотип, который не обманет зрительских ожиданий.

— Удовлетворение. — Это прозвучало как последнее слово в бойкой торговле.

— Ara, — кивает Барбара Кун и поворачивается к камере, чтобы немного пообщаться с армией своих поклонников. — Читателей этого евангелия, вне всякого сомнения, поразят разночтения между версией Малха и известными нам каноническими версиями. Например, Малх описывает эпизод в Гефсиманском саду, когда Иуда предает Иисуса, и после этого один из учеников отсекает его ухо мечом…

Тео молча кивает. Этим кратким резюме миссис Кун дала ему понять, что его хорошо отрепетированный, полный драматизма чтецкий номер, только что запечатленный камерой, обречен на забвение.

— В Библии, — продолжает миссис Кун, — и, в частности, в Евангелии от святого Луки, который был лекарем, говорится, что Иисус, коснувшись уха, исцелил его. Но в описании Малха этого нет. Он идет домой и там бинтует рану, которая потом долго гноится — Малх рассказывает об этом в подробностях — и в конце концов заживает. Так он навсегда и остается с этой висящей хрящевиной.

— Или женской серьгой, как ее красноречиво называет сам Малх, — вставляет Тео.

— Иными словами, — гнет свое миссис Кун, — никакого чуда не произошло. Святой Лука его придумал. Он солгал. Как, по-вашему, христиане к этому отнесутся?

— Э… с интересом, я полагаю.

Миссис Кун склоняет голову набок — такой классический жест легкого изумления, который камера берет крупным планом.

— Тео, я могу спросить, какого вы вероисповедания?

— Я человек неверующий.

Она откидывается назад, изображая задумчивость.

— А если бы я попросила вас представить… Будь вы верующим, какие чувства вы бы испытали, прочитав о том, что последними словами Иисуса на кресте были не «Совершилось!» и не «В руки Твои предаю дух Мой», а «Кто-нибудь, прошу, добейте меня»?

— Э… думаю, это заставило бы меня взглянуть по-новому на Иисуса как на человека и содрогнуться от страданий, выпавших на его долю.

— А на самом деле, Тео? Это евангелие действительно на вас так подействовало?

Тео откидывается на спинку стула, борясь с приступом клаустрофобии; он чувствует, как на лице через слой пудры проступают капли пота, а из всех мониторов и линз телекамер, отраженные в стекле, на него смотрят его собственные красные глаза.

— Да, — коротко выдыхает он.