Голая, боящаяся заснуть, Иссерли час за часом бродила в темноте по коттеджу, из комнаты в комнату. Маршрут ее был спиральным: выйдя из своей спальни, она переходила по лестничной площадке в другую, которой никогда не пользовалась, затем спускалась в коридор с подгнившими половицами, заглядывала в пустую хозяйскую спальню, в наполненную ветками и сучьями гостиную, в опустошенную кухню, в тесную ванную комнату. Она обходила их, прокручивая в голове историю прожитой ею до сей поры жизни и думая о том, как она могла бы распорядиться своим будущим.

Одна из идей, осуществление которой позволило бы Иссерли дотянуть по меньшей мере до утра, состояла в том, чтобы снести внутренние стены коттеджа. Мысль эта родилась в гостиной, когда Иссерли ни с того ни с сего подобрала с пола здоровенную палку и со всей силы двинула ею по ближайшей стене. Получилось очень симпатично: штукатурка брызнула от удара во все стороны, оставив в стене темную ямку, из которой торчал край грубой доски. Иссерли ударила еще раз и отбила новый кусок штукатурки. Может быть, ей удастся обратить весь коттедж в одну большую комнату. А может быть, даже обвалить этот дерьмовый дом.

Помолотив по стене минут двадцать, Иссерли проделала в ней дыру, достаточно большую, чтобы в нее можно было пролезть, однако размахивание палкой перестало доставлять ей удовольствие, которое она получила при первых нескольких ударах. В шраме, оставшемся на ладони после ампутации шестого пальца, пульсировала боль, а дикое неистовство ее движений определенно не пошло на пользу спине. И она сдалась и снова начала бродить по дому, загребая босыми ступнями мелкий сор. Переходила из комнаты в комнату, простукивала ногтями стены. Дом потрескивал и шелестел. Снаружи, на деревьях фермы Аблах, перекликались совы, повизгивая, точно женщина во время оргазма. Ветер наливался шумом бивших о морской берег волн. Где-то далеко гуднул туманный горн.

Было уже изрядно за полночь, когда Иссерли, наконец, улеглась в постель, слишком усталая, чтобы думать и дальше. У нее наполовину сложилось несколько планов, к тому же она надеялась, что прободрствовала достаточно долго и ко времени ее пробуждения уже взойдет солнце.

Спала она крепко и, как ей показалось, не один час, но, когда вынырнула, задыхаясь от ужаса, на поверхность сна, еще стояла непроглядная тьма. Ноги оказались туго спеленутыми простынями — влажными, немного шершавыми из-за покрывшего их штукатурного крошева, веточек и грязи. Иссерли провела ладонями по телу: руки и плечи жглись, как только что вынутое из печи мясо, ноги же были холодны, точно камень. Из всех фаз сна эта — именно та, просыпаться на которой было хуже всего.

И хотя телу Иссерли еще не удалось восстановить обычное равновесие, жестокое сознание ухитрилось силком загнать ее в обычный кошмар: похороненная заживо, одинокая, она была обречена на смерть в душной тюрьме.

Да, но… был ли этот кошмар обычным? Вглядываясь в его гаснущее послесвечение, Иссерли поняла, что на сей раз в нем присутствовало и нечто непривычное. Ощущения он породил в ней те же, что и всегда, однако впервые существом, занимавшим в приснившейся Иссерли драме центральное место, была не столько она, сколько кто-то еще. Не с самого начала, нет: в начале им была несомненная Иссерли, которую уводили вниз, в чрево земли. Но под конец и форма ее, и размеры, и даже биологический вид вроде бы изменились. В последние перед пробуждением испуганные секунды действующим лицом сна был уже не человек, а собака, запертая в стоявшей неведомо где машине. Хозяин ее не вернулся, и собаку ждала смерть.

Проснувшись окончательно, Иссерли выпуталась из простыней, обняла холодные ноги теплыми руками и принялась урезонивать себя, уводить от края панической пропасти.

Разумеется, приснившаяся ей собака принадлежала вчерашнему водселю, но ведь это не повод для кошмарных видений. Ничего с бедным животным не случится. Хозяин наверняка оставил одно из окон машины приоткрытым. А если и не оставил, абсолютно герметичных машин не бывает, а ночь сегодня прохладная. Ну а воображать, будто животное может умереть от голода, попросту глупо. Проголодавшись, собака начнет лаять и, в конце концов, кому-то надоест слушать поднятый ею шум, и этот кто-то отправится на поиски его источника. Да и в любом случае — так ли уж важна участь какой-то собаки? Собаки мрут каждый день. Сколько раз она видела на А-9 их расплющенные останки, сколько раз переезжала эти останки сама, когда вилять, уклоняясь от них, было опасно? Машину еле приметно встряхивало — и все. Что до сознания, у собак оно пребывает в зачаточном состоянии.

Иссерли потерла глаза, взглянула в сторону камина. Вчера она вставила в часы новые батарейки — в доказательство того, что возвращается к нормальной жизни, — теперь цифры говорили: 4.09. Может, лучше было бы и не знать, сколько еще часов ей придется ждать солнца. Может, лучше было и вовсе не просыпаться.

Она вылезла из кровати — с трудом, как и всегда. Каким наслаждением стала бы для нее месть превратившим ее в калеку хирургам! Лиц их Иссерли ни разу не видела: ко времени, когда они вонзали в нее ножи, наркотики уже погружали ее в забвение. Теперь они, наверное, похваляются перед «Корпорацией Весса» тем, чему научились на своих ошибках, уверяют, что чудеса, которые они ныне способны творить, не идут ни в какое сравнение с грубыми экспериментами, поставленными на Ессвисе с Иссерли. В справедливом мире она еще задолго до смерти получила бы возможность привязать их к столу и поэкспериментировать немного самой. И пусть бы они смотрели, безъязыкие, как она отрезает им половые органы. А чтобы поменьше шумели, она дала бы каждому по ломтю его собственного хвоста: пожуй, голубчик. Как поджимались бы их анусы, когда она вводила бы им в хребты железные шампуры! Как смаргивали бы кровь глаза, пока она вырезала бы для каждого по новому храброму лицу.

Иссерли включила телевизор и приступила к разминке.

— Я не вынесу жизни, в которой не будет любви, — прошептал в темной спальне чей-то голос. Следом появилось изображение: маленькая черно-белая самка цепляется за широкоплечего самца, глядящего не на нее, а в небо.

— Не говори глупостей, — мягко пожурил он ее. — Тебе и не придется ее выносить.

Когда из драматического сумрака выкатился, вращая пропеллерами, гладкий самолет, Иссерли протянула ногу и переключила канал.

Экран залили теплые краски, абстрактные, переменчивые. Камера немного отъехала и сфокусировалась на радужном кружке мокрого стекла, сжимаемого двумя гигантскими пальцами, указательным и большим: ни дать, ни взять, вымазанное в мыле стеклышко от очков.

— Культуры, подобные этой, — сообщил непререкаемо авторитетный голос, — могут буквальным образом выращивать лекарство от рака.

Иссерли стояла, почти завороженно вглядываясь в разведенный ею костер. Ветвей и сучьев она пустила на этот раз в ход больше обычного и пламя переливалось в рассветном воздухе золотыми и абрикосовыми тонами. Наконец, она встряхнулась и пошла, прихрамывая, неуклюже шаркая по каменистой земле, к амбару — мимо машины, уже выведенной из сарайчика и стоявшей с работающим мотором, к ферме. Что-то вывихнулось в основании ее спины и поправить это не помогла даже разминка.

— Иссерли, — сказала она в переговорное устройство.

Никто ей не ответил, однако огромная металлическая дверь откатилась в сторону. Прямо за нею, как и ожидалось, стоял черный пластиковый пакет с вещами последнего водселя. Иссерли подхватила его и сразу же удалилась — вдруг сегодняшний дежурный вылезет из-под земли, возжелав поболтать с нею.

Вернувшись к костру, она извлекла из пакета обувь водселя, его свитер, извалянный в собачьей шерсти костюм и заглянула в пакет — что там еще осталось? Осталось не многое: по-видимому, под свитером на нем была лишь грязная футболка — трусы и те отсутствовали. Карманы пиджака оказались пустыми, карманы брюк тоже — если не считать ключей от машины и бумажника.

Положив свитер на капот, подальше от росистой травы, Иссерли спрыснула, словно крестя их, пиджак, футболку, брюки и обувь бензином и бросила в огонь. Удивительно, как много собачьей шерсти пристало к ее ладоням, но не вытирать же их о свою одежду. Ничего, при наличии удачи, отряхнутся сами.

Покряхтывая от неудобства, она опустилась на колени, чтобы просмотреть содержимое бумажника. В сравнении с другими виденными ею, этот был пухлым, однако большого разнообразия внутри него не наблюдалось. Место обычных ламинированных пластиковых карточек, документов, бумажек с адресами и квитанций занимали в нем одни только деньги, плюс много раз сложенный, точно миниатюрная карта, листок тонкого картона. Деньги-то его пухлым и делали. Помимо нескольких монет, в бумажнике лежала пачка банкнот, большей частью двадцаток с незначительными добавлениями десяток и пятерок — всего 375 фунтов. Иссерли никогда еще такой суммы не видела. Этих денег хватило бы на покупку пятисот тридцати пяти литров бензина, или ста девяносто двух бутылочек синего шампуня, или более тысячи бритвенных лезвий… или… пятидесяти семи бутылок упомянутого водселем перебродившего картофельного сока. Она переложила деньги в свои брюки, рассовав банкноты, чтобы они не особенно выпирали, по нескольким карманам.

Многократно сложенный листок картона оказался большой цветной фотографией. Развернув ее, Иссерли увидела молодого еще вчерашнего водселя, обнимавшего самку в тонком белом платье. У обоих были поблескивавшие черные волосы, розовые щеки, и оба широко, полумесяцем, улыбались. Водсель был дочиста выбрит, не морщинист и не грязен. Третьеводняшняя еда на зубах его отсутствовала, губы были влажны и красны. Домысел, конечно, однако Иссерли решила, что на лице его было написано неподдельное счастье. Интересно, как его звали? На нижнем поле фотографии, справа, было красивыми буквами выведено: «Студия Пеннингтон» — Иссерли сказала бы, что это иностранное имя, хотя впечатления иностранца водсель на нее не произвел.

Одежда Пеннингтона еще и сгореть не успела, а Иссерли уже принялась так и этак вертеть в голове мысль — не спасти ли его? Амлис освободил тех нескольких водселей без особого труда — и ей тоже это больших хлопот не доставит. Мужчины внизу — идиоты, все до единого, к тому же, большинство их попросту дрыхнет.

Хотя нет, слишком поздно. Этой ночью Пеннингтону удалили язык и яйца. Ему и так-то жить не очень хотелось — вряд ли он теперь передумал. Лучше оставить его в покое.

Иссерли поворошила палкой костер, сама не понимая, ради чего так усердствует. Сила привычки. Она бросила палку в огонь и направилась к машине.

Когда она выехала на А-9, солнце уже поднималось над горизонтом все выше, приходя в себя после того, чего ему пришлось натерпеться ночью за горами в снежных шапках. Не закрытое облаками, свободное, оно сияло что есть мочи, щедро заливая золотистым светом весь Росс-шир. Иссерли, всего лишь попавшая к нужному времени в нужное место, тоже обратилась в часть этого пейзажа и ее лежавшие на руле руки золотисто светились.

За свет, настолько прекрасный, можно отдать все, думала она, — или почти все. Жизнь, совершавшаяся вне ее изрезанной кожи и перекореженных костей, никаким говном не была.

Свитер Пеннингтона все еще казался ее коже немного странным, но ничего, кожа привыкнет. Иссерли нравилось, как уютно облегаются его манжетами запястья, как поблескивают под солнцем потускневшие шерстинки. Нравилось, что она может опустить взгляд на грудь и увидеть не отвратительную складку искусственного жира, но подобие волосистости, иллюзию ее естественного существа.

Недалеко впереди показался на обочине махавший рукой стопщик. В другой руке он, молодой и тощий, держал потрепанную картонку с надписью «НИГГ». Иссерли проехала мимо не сбавив скорость, и увидела в зеркальце, как стопщик проводил ее жестом, означающим «хрен тебе», и повернулся навстречу новой машине.

Отыскать место, на котором она подобрала Пеннингтона, оказалось делом несложным. Дорога, приближаясь к нему, сужалась, — потому-то вчера за Иссерли и скопилось так много машин, — ну и знак P тоже был штукой приметной. Найдя его, она поставила машину точно там (плюс-минус несколько футов), где и вчера, затем вылезла из нее, заперла дверцы и пошла первой попавшейся тропой в поля.

И фургончик Пеннингтона отыскался с большей, чем ожидала Иссерли, легкостью. Он стоял там, где она и сама поставила бы машину, если б хотела укрыть ее на этом фермерском поле. В тени вереницы высоких деревьев возвышались развалины мельницы, лишившейся крыши и смахивавшей на скелет, а у стены ее были свалены тюки сена. По-видимому, некий каприз погоды попортил его и сено бросили догнивать. Из проезжающих по А-9 машин заметить можно было только остатки мельницы и эти тюки. А из возвышавшегося в полумиле отсюда фермерского дома различались одни деревья, заслонявшие фермера от напоминаний о его погибшем добре, на избавление от коего ему пришлось бы потратить деньги. Увидеть стоявший между деревьями и мельницей фургончик Пеннингтона мог лишь тот, кто ненароком забрел бы сюда, на чужую землю.

Машина оказалась куда более роскошной, чем воображалось Иссерли. Она полагала, что увидит ржавую, помятую, едва пригодную для езды развалюху, синюю, быть может, с какой-нибудь выцветшей надписью на боку. А увидела поблескивавшую конфетку, желтую, с безупречно черной резиной, похожую на выставленные в «Гараже Донни» новехонькие автомобили.

В богатом салоне машины скакала с сиденья на сиденье и яростно лаяла лишившаяся свободы собака Пеннингтона. Иссерли видела, что животное надрывает легкие, однако закрытые окна машины глушили звук — с близкого расстояния услышать лай еще удавалось, но далеко он разноситься не мог, даже в ночной тиши.

— Умница, — сказала, подходя к машине, Иссерли.

О том, что ей может грозить опасность, она, отпирая ключом Пеннингтона дверцу машины, не думала. Собака либо убежит, либо набросится на нее, а значит, она либо увидит, как та удирает вдаль, либо вынуждена будет убить животное. И в том, и в другом случае совесть ее останется чистой.

Дверца распахнулась, собака выскочила из машины с такой стремительностью, с какой вылетают из выхлопной трубы газы, плюхнулась на траву, едва не перекатилась через голову, и мгновенно повернулась мордой к Иссерли, дрожа и подергиваясь. Черная с белым — миниатюрный Амлис в животном обличье, — она недоуменно смотрела на свою спасительницу, собрав темный лоб в каучуковые складки.

Оставив дверцу фургона открытой, Иссерли направилась назад к шоссе. И не особенно удивилась, когда собака последовала за ней, принюхиваясь к поле Пеннингтонова свитера, доходившего Иссерли до бедер, как платье. Спаниель несколько раз потыкал ее носом, потом Иссерли почувствовала, как мокрый язык лизнул ей ладонь. Иссерли застонала от отвращения, подняла обе руки над головой, точно сдаваясь в плен, и прибавила шагу.

Собака Пеннингтона все же исхитрилась лизнуть руку Иссерли еще раз, когда она закрывала дверцу своей машины — медленно, чтобы не прищемить морду собаки, если та сунется внутрь. Пока она включала зажигание, собака, ничего не понимая, смотрела на нее сквозь стекло.

— Теперь ты сама себе хозяйка, собачка, — сказала Иссерли, понимая, впрочем, что собака ее языка не знает.

И уехала, оставив животное сидеть на обочине.

Возвращаясь домой, Иссерли поймала себя на тех же мыслях, что бесконечно кружили у нее в голове всю ночь, — мыслях о том, как ей обойтись с остатком ее жизни.

Конечно, путей, по которым можно пойти, немало, все зависит от того, насколько она будет храбра и на какие физические лишения согласится. Каждый ее план обещал свои приятные награды и свои пугающие последствия. Однако Иссерли уже устала сопоставлять одно будущее с другим — думать до бесконечности невозможно.

Пора дать волю инстинкту — пусть решение примет он. Иссерли поднесет пальцы к приборной доске, и, если они опустят тумблер вниз, тогда… так тому и быть.

Несколько минут спустя она уже подъезжала к указателю, гласившему: «В9175: Портмахомак и береговые деревни». Взглянула на дорогу сзади, посмотрела, что впереди: никакие машины ни в том, ни в другом направлении не шли, подтолкнуть ее вперед или задержать было некому. Пальцы висели над рычажком индикатора. Ногу, давившую на педаль акселератора, словно парализовало. Указатель проскочил мимо, поворот вскоре заслонили деревья, а Иссерли так и ехала на север. Решение было принято. Больше она ферму Аблах не увидит.

Немного позже, все еще продолжая двигаться на север, Иссерли поворотила к Дорнохскому мосту, и ее сразу же замутило. Это был не голод, хотя и его она уже ощущала отчетливо. Это было предостережение. Что-то подстерегало ее на другом берегу фьорда.

Доехав до середины моста, она свернула на туристскую стоянку. Турист здесь уже имелся: оглядывал поверх перил мерцавший фьорд, держа наготове бинокль — вдруг покажутся дельфины или тюлени. Иссерли, поставив машину за его роскошным жилым фургоном, осторожно приотворила дверцу. Турист обернулся, давая понять, что услышал ее. Был он жирным и низкорослым, с тонкими ножками: для прежних ее целей определенно не пригодным.

— Привет, — он помахал ладонью, прищурясь от солнца.

— Привет, — эхом отозвалась Иссерли, оставшись по свою сторону машины. Порадовавшись тому, что и он не стронулся с места, она отвернулась от туриста и окинула взглядом мост — по всей его оставшейся длине, до самого берега. Прикрыв ладонью лицо, сняла очки и вгляделась вдаль, стараясь сфокусировать огромные глаза на движении, казалось, немного замедлявшемся, приближаясь к круговой развязке, на небольшом стаде автомобилей, словно бы колебавшихся, пытаясь решить, куда им лучше ехать — в Дорнох или в Клашмор.

И тут она заметила навершие полицейской машины, нырявшей и юлившей между другими.

Иссерли мгновенно вернулась в свою «короллу», включила мотор. А следом, с искусством и отвагой гораздо большими тех, каких от себя ожидала, произвела в самом центре моста разворот кругом — совершенно, тут и сомневаться было не в чем, незаконный, однако далекая и крошечная машина полиции увязаться за ней все равно не смогла бы. Она оглянулась через плечо на туриста у перил: тот взирал на нее, уезжавшую, с благоговейным страхом, однако бинокль к глазам не поднес — стало быть, ни внешность ее, ни номер машины запоминать не собирался.

Домой хочу, подумала она, но решение было принято: дома у нее больше нет.

Через несколько минут Иссерли уже ехала мимо Тейна, направляясь на юг и все еще борясь с искушением решение это пересмотреть. Если она свернет с А-9 и проедет через центр города, то попадет, добравшись до другого его края, на еще одну дорогу, ведущую к Портмахомаку — и к ферме Аблах. Однако ферма Аблах для нее отныне закрыта. «Корпорация Весса» не будет печься о ней, если она перестанет давать продукцию; предоставлять ей крышу над головой и питание по одной лишь доброте сердечной никому там и в голову не придет.

Что касается Амлиса, он сказал, что вернется… но такие, как он, всегда были горазды на обещания, не правда ли? Как насчет всех мужчин, обещавших ей помощь и защиту, когда ее возраст приближался к квалификационному? «На Плантации? Такую красавицу, как ты? Пусть только попробуют, Исс, я сразу поговорю с отцом». Забалованные мелкие позеры, какого ни возьми. Ну их в жопу, всех до единого.

Было бы очень легко поддаться соблазнам этого мира, сказал Амлис, коснувшись ее руки. Потому что он на редкость, на редкость… прекрасен. Что он имел в виду? Что и она тоже прекрасна? Почему бы еще стал он касаться ее руки? Пальцы Амлиса… Но нет, конечно, он говорил о другом. Амлис впервые в жизни увидел море и небо, с которого падал снег, а рядом с ним в это время сидела, потея, изуродованная калека. Прелести ее изрезанного тела вряд ли могли соперничать с новым, нагим миром, ведь так?

Боль сжала ей сердце. Она уже тосковала по берегу Аблаха. Время, потраченное ночью на блуждания по пустому коттеджу, она могла провести там, прогуливаясь при лунном свете вдоль самой воды или по краю утесов. Впрочем, она и тогда понимала бы, скорее всего, что от прощания становится лишь тяжелее.

Одной из возможностей будущего, которые Иссерли обдумывала, расхаживая по пустым комнатам коттеджа, была жизнь в пещере на берегу Аблаха. Пещер там имелось несколько, однако она никогда в них не заглядывала, опасаясь приступа клаустрофобии, — что, разумеется, и было основным затруднением, сопряженным с осуществлением идеи пещерной жизни.

Помимо них имелась еще стоявшая на берегу каменная хижина («рыбачья лачуга» — так обозначил ее однажды с видом всезнайки Ессвис). Двери лачуги, повидавшей не один шторм, подгнили и истончились до того, что раскачивались на ветру, как занавески; окна отсутствовали, омерзительный пол был заляпан дегтем и усеян разложившимся овечьим пометом. Однако главное неудобство обитания в этом домишке составлял прикрепленный к его полу болтами чугунный механизм — здоровенный, величиной с корову, — предназначенный для выволакиванья на берег рыбацких суденышек. Весьма неудобно получится, если она разляжется, голая, в углу хижины и заснет, а туда вдруг ввалится целый экипаж рыбаков.

Подумывала Иссерли и о том, чтобы построить себе на одном из утесов пристанище из веток, прибитых к берегу досок и, может быть, больших листов гофрированной жести, которые море нередко выбрасывало на берег. Однако, если на земле фермы появится новая хибарка, Ессвис наверняка обнаружит ее, особенно после исчезновения Иссерли и поисков, которые он вслед за этим предпримет. А как только «Корпорация Весса» узнает о ее побеге, Ессвис получит приказ, в содержании коего Иссерли не сомневалась.

Она помрачнела, снова вспомнив о полиции. Позволить, чтобы полицейские остановили ее, Иссерли не могла, потому что машина у нее была изукрашена неоплаченными стикерами дорожного налога, а водительских прав она не имела. Ей необходимо найти укрытие и перестать на какое-то время разъезжать по дорогам. Задача не так чтобы очень сложная, решить ее будет легко. В конце концов, к А-9 она больше не привязана и может заняться исследованием дорог боковых и окольных, там и машин гораздо меньше и участки еще не вырубленного леса намного длиннее. Она может и на деревьях прятаться — как фазан.

Три дня спустя Иссерли проснулась, сжимая в кулаках какой-то мех, сразу после завершившегося бурным выбросом секреций эротического сна. Мех оказался капюшоном анорака, использовавшегося вместо подушки, когда она спала на заднем сиденье машины. Неудобно там было до ужаса, однако сейчас Иссерли наполняло ощущение причудившегося оргазма, от которого ей хотелось смеяться.

Машина стояла в подобии натуральной перголы, образованной росшими по берегам озера папоротниками. Кончики их ветвей касались окон машины, крошечные птички спрыгивали с ветвей на ее крышу, постукивали коготками по металлу и возвращались назад. Невидимые существа — возможно, утки или лебеди — копошились где-то рядышком в неподвижной воде, особенно поздними вечерами. Сверху это место было так плотно закрыто ветвями, что снежинки никогда не достигали здесь земли, а солнечный свет пробивался сюда скорее отраженным от озера, чем прошедшим сквозь кроны деревьев.

Так или иначе, пергола была укрытием настолько хорошим, что Иссерли, заехав в нее пару дней назад, обнаружила здесь и еще одну машину. По счастью, брошенную. От машины остались одни обглодки: выпотрошенные, бесколесные, покрытые ржавчиной всевозможных лесных оттенков и поросшие мхом. Иссерли поставила рядом с ней свою — получилась дополнительная маскировка.

Что и говорить, первая ночь далась ей тяжело. Заднее сиденье было всего на несколько дюймов короче нее, но эти отсутствующие дюймы создавали жестокие трудности для ее тела. Однако Иссерли их пережила и в следующие две ночи чувствовала себя немного лучше.

Спать в машине ей не хотелось, но выбора, пока она не нашла себе другой приют, у нее не было. Конечно, мысль о том, чтобы заночевать под звездами, свернувшись на каком-нибудь поле в клубочек, была и дерзкой, и весьма романтичной, однако Иссерли знала, что на следующий же день тело покарает ее за такую вольность. Она нуждалась в постели или, по крайней мере, в какой-то мягкой лежанке. Заднее сиденье машины было, во всяком случае, пухлым и гладким. И если утром она обнаруживала, проснувшись, что нажила за ночь серьезные неприятности, то все-таки могла подняться, ухватившись за подголовники передних сидений и подтянувшись.

Идеальным местом для сна, совершенным жилищем, которое она избрала бы, если б в ее распоряжение предоставили все дома мира, был заброшенный маяк. Но разве маяки забрасывают? Хорошо бы. Маяки стоят на самом краешке земли, перед открытым морем, и шпили их почти достают до облаков. Иссерли могла представить себе, как она живет на верху маяка, спит на мягком матрасе и ее со всех сторон окружают окна. Пропускающие в комнату солнце, едва оно восходит.

Однако сейчас она лежала почти на земле, ослабевшая от голода. Нужно будет что-нибудь съесть сегодня, что-то более существенное, чем сырая репа, которую она позапрошлой ночью украла с поля.

Покончив с разминкой, Иссерли зашла в мелкую ледяную воду озера и омылась. Потом побрилась, держа зеркальце в одной руке, а лезвие бритвы в другой, смывая с него шампунную пену мерцающей водой. Оставалось надеяться, что шампунь не причинит никакого вреда обитателям озера. Несколько капель синтетического мыла на такой огромный резервуар естественной чистоты сильно испортить ее не смогут, верно?

Чтобы впервые за время бегства с фермы поесть горячего, Иссерли поехала к знакомой заправочной станции, где покупала когда-то бензин.

Еще придет день, когда она одолеет свои страхи, заедет в большой город, поставит машину среди сотен других и войдет в супермаркет, как делают водсели, когда им требуется еда. Но пока до этого далеко. Совсем недавно, проезжая мимо гигантского «Теско», что возвышается на идущем к Абердину А-96, Иссерли загадала, осмелится ли она войти в него. От шоссе до супермаркета было рукой подать, она почти могла заглянуть сквозь тонированные стеклянные двери внутрь магазина. Наверное, этот массивный бетонный амбар был набит изнутри всем, что она когда-либо видела по телевизору, и несметные водсели привередливо копались в этом добре, отпихивая друг друга, норовя заграбастать кусочек повкуснее. Нет, к такому она еще не готова.

На заправочной станции Иссерли купила на двадцать фунтов бензина. А после подошла к металлической с пластмассой витринке самообслуживания, над которой значилось «СЧАСТЛИВОЕ ПУЗИКО®», чтобы выбрать одно из расфасованных, готовых к употреблению мясных блюд. Вариантов имелось три: «Куриный рулет», «Гамбургер» и непонятная «Горячая собака». Завернуты все эти блюда были в белую бумагу, поэтому посмотреть, что там внутри, Иссерли не могла. И выбрала «Куриный рулет». Она слышала по телевизору, что «Гамбургеры» опасны — и даже потенциально смертельны. Уж если «Гамбургер» способен убивать водселей, лучше даже не думать, что может он сделать с ней. Ну а «Горячая собака»… не странно ли — потратить столько сил на спасение от смерти одной собаки, а через несколько дней съесть другую?

Взяв бумажную коробочку, Иссерли сунула ее в микроволновую печь, нажала, следуя инструкции, несколько кнопок. Через сорок пять секунд испускавший горячий парок «Куриный рулет» снова лежал на ее ладони.

Через сорок пять минут она стояла, скорчившись, в траве за солтбернской парковкой и тужилась, пытаясь опорожнить желудок. Рот ее был растянут во всю ширину, с кончика языка капала слюна, но, когда струя рвоты, наконец, рванулась наружу, то ударила она в нос, извергаясь, точно газированная подлива, брызгами и пузырями из узких ноздрей. С минуту Иссерли думала, что задохнется до смерти или блевотина прожжет себе путь через слезные протоки и польется из глаз. Впрочем, то были панические заблуждения, а спазмы вскоре утихли.

Когда все закончилась, Иссерли дрожащими руками свинтила крышечку с большой бутылки «Аква Вита» — воды, надо полагать. Бутылку она купила вместе с «Куриным рулетом», просто на случай, если незнакомая еда не пойдет ей впрок. Она сильно подозревала, что так и будет, однако решила дать «рулету» честный шанс. Загадку безопасной еды сегодня разрешить не удалось. Пробы и ошибки позволят ей понять, чем она может питаться без риска для жизни. Пока же она присосалась к пластиковому горлышку бутылки, глотая успокоительно чистую жидкость.

С голода она не помрет. В полях растет картошка; фермеры рассыпают по ним репу для овец; на деревьях вызревают яблоки. Все это вполне пригодно для потребления человеком, что и доказывают каждодневно мужчины фермы Аблах, сходясь в столовку. Пища, конечно, скудноватая, но выжить поможет. А со временем ей удастся отыскать и продукты, которых она пока и представить-то себе не может, еду, которая напомнит деликатесы ее детства, позволит ощутить истому, довольство, сытость.

Где-то здесь она есть, в этом Иссерли не сомневалась.

Ведя машину назад, к своему укрытию, Иссерли с испугом увидела на узкой лесной дороге водселя, который, беспорядочно размахивая руками, призывал ее остановиться. Не полицейский — стопщик, очень взволнованный, почти приплясывавший посреди дороги. Иссерли попыталась объехать его, однако он прыгнул ей чуть ли не под колеса, растопырив руки и заставив ее нажать на тормоз.

Экземпляр оказался крупным, молодым, из-под его кожаной куртки выпирали великолепные мускулы, но вот лицо у него было совершенно ошалелое.

— Простите! Простите! — вскрикивал он, лупя ладонями по капоту и не сводя с Иссерли умоляющих глаз. — Мне позарез нужно было вас тормознуть!

— Прошу вас, освободите дорогу! — крикнула она сквозь ветровое стекло и, пытаясь напугать его, снова включила двигатель. — Я не беру пассажиров!

— Моя малышка рожает! — взревел он в ответ, указав толстой рукой в какую-то не видимую за лесом точку. — Ради бога! Я уже сто пятьдесят гребаных миль отмахал, осталось всего пять!

— Я не могу вам помочь! — крикнула Иссерли.

— Иисус задолбанный Христос! — скривился он и хлопнул себя ладонью в лоб. — Да я вас пальцем не трону! Просто сидеть буду и все! Хотите, свяжите меня и нож к горлу приставьте. Что хотите делайте, — моя малышка рожает! Я стану отцом!

Поняв, что он от нее не отстанет, Иссерли открыла пассажирскую дверцу и впустила его в машину.

— Спасибо, — смиренно поблагодарил он. — Вы человек что надо.

Шона, думал он. Держись, Шона.

Иссерли не ответила, но рывком, так что заскрежетала коробка передач, сдернула машину с места. Пять миль и она от него избавится. И если она будет молчать, возможно, и он тарахтеть не станет.

Через несколько секунд водсель хрипло произнес:

— Сказать вам не могу, как для меня это важно.

— Все в порядке, — отозвалась, не отрывая взгляд от дороги, Иссерли. — Вы только не мешайте мне машину вести.

— Я ее так люблю, — сказал он.

— И хорошо, — согласилась Иссерли.

— Она позвонила мне нынче ночью, когда я уже спать завалился, на моей буровой, сечете? «Джимми, — говорит, — у меня схватки начались. На неделю раньше. Я понимаю, до дома добраться ты не успеешь. Ну, хоть знать будешь.» Я из моей буровой вылетел, как ракета!

— Правильно, — сказала Иссерли.

Пауза. Машина тащилась по дороге на обычной ее скорости в сорок пять миль. Иссерли, правда, казалось, будто деревья пролетают по обе стороны от нее, сливаясь одно с другим, — впрочем, и она не могла не признать, что пустая дорога впереди выглядит почти неподвижной.

— А вы не можете ехать малость пошибче? — спросил, наконец, водсель.

— Еду, как умею, — огрызнулась Иссерли. И тем не менее, надавила ногой на педаль акселератора. А затем, чтобы отвлечь его от мыслей о скорости, спросила: — Это ваш первый ребенок?

— Ага! Ага! — восторженно подтвердил он. И, глубоко вздохнув: — Бессмертие.

— Прошу прощения?

— Бессмертие. Вот что это такое, сечете? Бесконечная цепь младенцев, сквозь всю историю, сечете? Всякий там треп насчет загробной жизни это, по-моему, чушь собачья. Вот вы в нее верите?

Выговор у него был такой, что Иссерли удавалось расшифровывать лишь отдельные ключевые слова, а последний вопрос и вовсе остался для нее непонятным.

— Не знаю, — ответила она.

Но его было уже не остановить. Судя по всему, водселя этот вопрос волновал — даром, что сам же он его и задал.

— Свободная Церковь говорит, мой мальчонка ублюдком будет, — пожаловался он, — потому как мы с малышкой не обженились. Ну что это за херотень, а? Пещерные чуваки, сечете?

Иссерли, поразмыслив с секунду, улыбнулась и покачала головой, смирясь со своим поражением.

— Я почти ни слова не поняла, — призналась она.

— Вы сами-то какой веры? — немедля спросил он.

— Никакой, — ответила Иссерли.

— Ладно, а предки ваши?

Она на мгновенье задумалась.

— Там, откуда я родом, — сказала она, осторожно подбирая слова, — вера… умерла.

Водсель сочувственно похмыкал и продолжил свои невразумительные речи, а между тем, лес вокруг все густел.

— Вот переселение душ это по мне, — постаравшись справиться с возбуждением, сказал он. — Шона — моя малышка — говорит, что и оно тоже фигня, а по-моему, чего-то тут есть. Душа, она ж у всего имеется, и убить ее — хрен получится. Опять же, почему не дать человеку еще один шанс, глядишь, он во второй раз и лучше управится.

Водсель рассмеялся — громко, нарочито, словно приглашая Иссерли присоединиться к нему.

— Кто знает, а? Может, я тогда женщиной стану или зверушкой какой!

Дорога повернула, машина начала, набирая скорость, спускаться в маленькую лощину, Иссерли нажала на тормоз, одновременно крутнув руль. И тут, без всякого предупреждения, дребезжанье вернулось в шасси, — куда более громкое, чем прежде, — и машину затрясло. А еще через миг, она достигла конца спуска и ее заблокированные колеса вылетели на пленку серого ледка.

Почти как во сне Иссерли почувствовала, что машину, расставшуюся с бетоном и создаваемым им трением, просто несет, словно по воде или по воздуху. Две больших мужских руки накрыли ее вцепившиеся в руль пальцы, помогли вывернуть его, но это ничего не изменило. Машина сорвалась с края дороги и с треском врезалась в дерево.

Сознание Иссерли потеряла лишь на секунду, так ей, во всяком случае, показалось. Душа ее возвратилась в тело с высоты, как бывало, когда она пронзала водселя иглами. Разница состояла лишь в том, что удар, с которым душа вошла в тело, показался Иссерли более слабым, чем прежние, привычные. Дышала она без труда, сердце не колотилось. Только лес представлялся ей почти сверхъестественно ярким — впрочем, вскоре она поняла, что и очки ее и ветровое стекло машины исчезли.

Она опустила взгляд вниз. Зеленый вельвет брюк был осыпан осколками стекла и пропитан темной кровью, а место коленей занимал большой клин искореженного металла. Боли она почти не испытывала — наверное, потому, догадалась Иссерли, что у нее перебит позвоночник. Полумесяц руля глубоко вошел в ее грудь, защитившую верхнюю часть тела. Зато шея чувствовала себя куда лучше, чем во все последние годы и осознание этого исторгло из груди Иссерли истерическое рыдание, в котором смех смешался с горечью. Под ее блузкой и свитером Пеннингтона стекало по животу в пах что-то теплое и студенистое. Иссерли задрожала от омерзения и страха.

Водселя рядом с ней не было. Он вылетел через ветровое стекло. А тело его Иссерли со своего места увидеть не могла.

Лоскут, отодранный от одной из ее штанин, вдруг начал подрагивать, да еще и с каким-то причмокиванием. Иссерли, хоть на нее и накатила жуткая тошнота, заставила себя оглядеться вокруг. Из обшивки пассажирского сиденья торчали иглы икпатуа. Неправильное срабатывание. Понимая, что это нелепо, Иссерли все же слабо пристукнула окровавленным кулаком по краю сиденья, пытаясь заставить иглы втянуться в него. Они не втянулись.

Внезапно на дороге за ее спиной со скрежетом затормозила машина, хлопнула дверца. Торопливо застучали по гравию шаги.

Иссерли почти машинально потянулась к бардачку, выхватила из него первые попавшиеся под руку очки, насадила их на нос и тут же наполовину ослепла: ну конечно, в очки были вставлены диоптрийные линзы, а не простые стекла.

Чье-то тело нависло над ней, склонившись к водительскому окну: небольшое, с окутанным розовой дымкой горлом, в яркой желтой одежде и с ореолом темных волос.

— Как вы? — спросил дрожащий голос — голос самки.

Иссерли беспомощно усмехнулась, отчего из одной ее ноздри выплеснулась струйка какой-то влаги. Она стерла влагу запястьем, удивленно дрогнув оттого, что увидела свою искаженную увеличением руку и ощутила кожей щеки непривычный шерстяной щекоток.

— Не шевелитесь, — сказал ставший более твердым голос самки. — Я вызову помощь. Вы просто сидите.

Иссерли усмехнулась снова и на этот раз другая женщина поддержала ее нервным шипящим смешком.

Размазанное красочное пятно упорхнуло из поля зрения Иссерли, она услышала, как где-то перед машиной захрустели сучья. Потом женский голос вернулся к ней — более громким, почти деловитым.

— Это… ваш муж? — спросил он, долетев, показалось Иссерли, откуда-то издалека.

— Пассажир, — ответила Иссерли. — Я его не знала.

— Он жив, — сказала женщина. — Дышит.

Иссерли откинула голову на сиденье и сама глубоко вздохнула, пытаясь понять, как она относится к тому, что водсель уцелел.

— Возьмите его с собой, пожалуйста, — миг спустя попросила она.

— Я не могу, — сказала женщина. — Лучше дождаться скорой.

— Пожалуйста, прошу вас, возьмите, — произнесла Иссерли и прищурилась, пытаясь найти ее в зеленом и буром тумане.

— Нет, правда же, не могу, — стояла на своем женщина, уже совсем успокоившаяся. — У него, наверное, позвоночник поврежден. Ему необходима помощь специалистов.

— Я боюсь, что моя машина загорится, — сказала Иссерли.

— Не загорится, — ответила женщина. — Не надо паниковать. Просто сидите спокойно. Все обойдется.

— По крайней мере, бумажник его возьмите, — взмолилась Иссерли. — Хотя бы узнаете, кто он.

Сучья захрустели снова, поплыли, возвращаясь в поле зрения Иссерли, яркие краски. В оставшейся от водительского окна дыре появилась женщина. Теплая, маленькая ладонь легла на шею Иссерли.

— Послушайте, мне придется оставить вас ненадолго, найти телефон. Я вернусь, как только смогу дозвониться до скорой, ладно?

— Спасибо, — сказала Иссерли. Краем глаза она уловила промельк бледных ключиц, округлость груди под персиковой курткой, — это женщина наклонилась над ее плечом, чтобы взять что-то с заднего сиденья.

— Больница совсем рядом, — уверила она Иссерли. — Вас туда мигом доставят.

Иссерли снова ощутила на себе теплые ладони и поняла — с запозданием, — что от ее тела веет едва ли не стужей. Женщина обвернула ее в анорак, заботливо подоткнув края куртки под плечи.

— Все обойдется, договорились?

— Договорились, — кивнула Иссерли. — Спасибо.

Женщина исчезла, а вскоре затих вдали и рокот ее машины.

Иссерли сняла очки, уронила их себе на бедра, услышала как звякнули под их ударом осколки ветрового стекла. Она поморгала, не понимая, почему все, что видят ее глаза, остается размытым. Потом по щекам ее потекли слезы и вид за исчезнувшим стеклом прояснился.

Она провела ладонью по приборной доске, к которой Инс, монтируя механизм икпатуа, добавил еще одно небольшое изменение исходной ее конструкции: кнопку авиира. В отличие от первого механизма, содержавшего хрупкую электронику и гидравлику, и теперь явно вышедшего из строя, кнопка на приборной доске соединялась с цилиндриком одной только прямой, прочной трубкой, ожидавшей лишь возможности впрыснуть в маслянистую жидкость кое-что ей решительно чуждое.

После этого авиир обратил бы ее машину, саму Иссерли и изрядное количество почвы вокруг в мельчайшие из вообразимых частички. Взрыв вырыл бы в земле воронку таких размеров и глубины, какие мог создать упавший сюда метеорит.

А она? Где окажется она?

Атомы, бывшие ею, смешаются с кислородом и водородом воздуха. Вместо того, чтобы закончить погребением в земле, она станет частью неба: вот так к этому и относись. По прошествии времени ее незримые останки сольются со всеми чудесами, какие творятся под солнцем. В снегопад она будет частью его, тихо падающей на землю и поднимающейся при таянье снега. В дождь будет плыть по разноцветной дуге, что раскинется от фьорда до суши. Она будет помогать укутывать поля в туман, всегда, однако же, оставаясь видимой звездам. Будет жить вечно. И чтобы достичь этого, довольно лишь храбрости, потребной для нажатия одной-единственной кнопки, и веры в исправность ее подключения.

Иссерли протянула к ней дрожащую руку.

— Ну вот и я, — сказала она.