На следующий день Иссерли проездила под дождем и мокрым снегом несколько часов, прежде чем нашла то, что ей требовалось. В такую погоду все приемлемые самцы предпочитали отсиживаться под крышей.

Она вглядывалась сквозь ветровое стекло в дорогу с таким напряженным вниманием, что мерное движение дворников едва не вогнало ее в гипнотический транс, но видела лишь призрачные габаритные огни исхлестанных дождем машин, ползущих в полуденных сумерках.

Единственными пешеходами, но отнюдь не автостопщиками, какие повстречались ей за все утро, — неподалеку от туннеля, ведущего к Инвергордону, — была парочка коренастых телков с коротко остриженными головами и пластиковыми ранцами, шкандыбавших, расплескивая воду, по сточной канаве. Школьники, подумала она, опоздали на урок или прогуливают его. Когда Иссерли проезжала мимо, они повернули к ней лица и закричали что-то — с таким густым акцентом, что она ни слова не поняла. Их мокрые головы походили на пару очищенных картофелин; руки казались упрятанными в перчатки из зеленой фольги — в пакеты хрустящего картофеля. Иссерли смотрела в зеркальце заднего вида, как их ковылявшие вдоль дороги тела уменьшаются с расстоянием, обращаются в красочные пятна и тонут в сером хлебове дождя.

В четвертый раз проезжая мимо поворота на Алнесс, она все еще не могла поверить в то, что никого здесь не видит. Обычно это было очень хорошее место, поскольку многие водители не желали подсаживать в свои машины людей, в которых можно было заподозрить жителей Алнесса. Не так давно один благодарный стопщик объяснил Иссерли, в чем тут дело: Алнесс, сказал он, прозвали «маленьким Глазго», из-за него и все эти места получили «дурную славу». Разжиться запрещенными законом фармакологическими веществами не составляло в этом городке никакого труда, а отсюда — и битые окна, и слишком рано рожающие девочки. В сам Алнесс Иссерли ни разу не заглядывала, хоть и стоял он всего в миле от шоссе. Просто проезжала мимо него по А-9.

Сегодня она проделывала это снова и снова, надеясь увидеть наконец одного из тамошних обожающих кожаные куртки блудодеев стоящим, подняв вверх большой палец и ожидая кого-нибудь, кто отвезет его в местечко получше. Но так никого и не увидела.

Она поразмыслила, не забраться ли ей подальше, не пересечь ли фьорд, чтобы попытать счастья за Инвернессом. Там она, вполне вероятно, сможет найти стопщиков более основательных и упорных, чем те, что живут ближе к ее дому, — с термосами и картонными плакатиками, на которых написано «АБЕРДИН» или «ГЛАЗГО».

Обычно Иссерли ничего не имела против того, чтобы проделывать в поисках нужного ей самца долгий путь: ей случалось доезжать, прежде чем она поворачивала назад, и до самого Питлохри. Однако сегодня суеверный страх не позволял ей сильно удаляться от дома. Мало ли что может случиться в такую мокреть. Ей вовсе не улыбалось застрять где-нибудь с немощно взбивающим воды потопа мотором. Да и кто сказал, что она обязана привозить кого-либо домой ежедневно? Одного в неделю — и того хватило бы для удовлетворения любых разумных требований.

Около полудня Иссерли сдалась и поворотила на север, утешаясь мыслью, что, если она решительно заявит вселенной: с меня хватит, я больше ни на что не надеюсь, — та, глядишь, и подбросит ей что-нибудь.

И точно, вблизи щита, который приглашал водителей посетить живописные приморские деревни, раскинувшиеся вдоль В-9175, она заметила жалостного на вид двуногого, который тыкал в сырой воздух большим пальцем, глядя на презрительно проезжавшие мимо него машины. Он стоял по другую сторону дороги, освещаемый фарами летевших навстречу ее «тойоте» машин. Иссерли не сомневалась, что, когда она развернется и подъедет к нему, он так там стоять и будет.

— Здравствуйте! — зазывно произнесла она, распахивая перед ним пассажирскую дверцу.

— Слава Иисусу! — воскликнул он и, опершись одной рукой о кромку дверцы, всунул в машину мокрое лицо. — Я уж начал думать, что в мире нет справедливости.

— Это почему же? — спросила Иссерли. Кисти рук у него были большие, хорошей формы. Грязные, правда, ну да ничего, их можно будет отмыть детергентом.

— Я всегда автостопщиков подвожу, — заявил он, словно опровергая злобное клеветническое обвинение. — Всегда. Ни одного не пропускаю, если у меня в фургончике место есть.

— Я тоже, — заверила его Иссерли, гадая, долго ли он намеревается стоять так, впуская дождь в ее машину. — Запрыгивайте.

Стопщик влез в машину, его большое мокрое гузно плюхнулось на сиденье, будто на дно спасательной лодки. Он еще и дверцу закрыть не успел, как от него повалил пар; невзрачная одежда его промокла насквозь и поскрипывала, точно замша, пока он устраивался поудобнее.

Он был старше, чем ей показалось с первого взгляда, но в дело годился. Разве морщины имеют значение? Не должны бы: в конце концов, глубже кожи они не уходят.

— И что происходит, когда один-единственный растреклятый раз мне требуется, чтобы подвезли меня? — гневно осведомился он. — Я волокусь, весь обоссанный дождем, половину треклятой мили до шоссе, и думаете, хоть одна поганая тварь останавливается ради меня?

— Ну… — улыбнулась Иссерли, — я-то остановилась, разве нет?

— Ага… Да только ваша машина была, чтоб вы знали, две тысячи, мать ее, пятидесятой, — ответил он, покривившись так, точно она не поняла самой сути им сказанного.

— А вы считали? — игривым тоном осведомилась Иссерли.

— Ага, — он вдохнул. — Ну, так, знаете, в прикидку.

Он потряс головой, с его кустистых бровей и густой челки полетели капли воды.

— Сможете ссадить меня где-нибудь около Томич-Фарм?

Иссерли быстро прикинула — даже при медленной езде у нее останется на то, чтобы прощупать его, всего десять минут.

— Конечно, — ответила она, любуясь стальной крепостью его шеи и шириной плеч, — нет, отказываться от него всего лишь из-за возраста не стоит.

Он удовлетворенно откинулся на спинку сиденья, однако через пару секунд на его щетинистом, лопатообразном лице обозначился проблеск недоумения. Почему стоим?

— Ремень, — напомнила Иссерли.

Он пристегнулся — с таким видом, будто она потребовала от него поклониться три раза богу, которого выбрала сама.

— Смертоносная ловушка, — иронически пробормотал он, поерзывая в облачке валившего от него пара.

— Не я ее выдумала, — ответила Иссерли. — Я просто не могу позволить, чтобы меня остановила полиция, вот и все.

— А, полиция, — усмехнулся он так, точно она призналась, что боится мышей или коровьего бешенства. Впрочем, в голосе его присутствовала и нотка отеческой снисходительности, а кроме того, он на пробу покрутил плечищами, словно показывая, что смирился с ограничением его свободы.

Иссерли, улыбнувшись, отъехала от обочины, положив ладони на самый верх руля, чтобы показать ему свои груди.

Ты бы с ними поаккуратнее, думал ее пассажир. А то еще отвалятся.

И ты с ней тоже поаккуратнее, этой девахе позарез охота, чтобы с ней чего-нибудь сделали — при таких-то толстых очках и без подбородка. Никки, собственная его дочь, тоже не перл красоты, и, если честно, она даже то немногое, что ей по этой части досталось, в дело пустить не умеет. И все-таки, если она и впрямь учится в Эдинбурге на адвоката, а не просто спускает на бухло все денежки, какие он ей посылает, может, ему от нее в конце концов какая-то польза и будет. Типа, возьмет она да и отыщет лазейки в правилах ЕС.

Интересно, а чем эта деваха на корочку хлеба зарабатывает? Руки у нее какие-то неправильные. Да чего там, просто ненормальные руки. Наверное, покалечила их на какой-то тяжелой работе, когда была еще слишком мала, чтобы с ней справляться, и слишком глупа, чтобы жаловаться. Курей ощипывала или рыбу потрошила.

Живет она где-то у моря, это наверняка. Пахнет им. Денек сегодня свежий. Может, работает у кого-то из здешних рыбаков. Тот же Маккензи баб берет, если они достаточно крепкие и не шибко скандальные.

Она как, скандальная?

Крутая, это точно. Наверное, много чего навидалась, при ее-то внешности, пока росла в одной из прибрежных деревушек. В Балинторе. В Хилтоне. В Рокфилде. Нет, только не в Рокфилде. В Рокфилде он всех до единого знает.

Сколько ей лет? Может, и восемнадцать. А рукам сорок. Машину она ведет, точно шаткий прицеп, нагруженный сеном, по узкому мосту перевозит. И сидит так, будто ей в задницу кол воткнули. Будь она малость покороче, ей пришлось бы под себя пару подушек подкладывать. Может, стоит ей это присоветовать — а она ему за такой совет голову откусит. Да оно, скорее всего, и незаконно. Правила дорожного движения, пункт номер три миллиона шестьдесят. Она побоится сказать им, куда эти правила лучше засунуть. Будет мучиться, а терпеть.

И ведь мучается же. Видно по тому, как она руками и ногами шевелит. И печку врубила на полную. Может, она по дороге сюда натворила чего? В чужую машину врезалась, а? Что же, кишка у нее не тонка, коли она дальше поехала. Крутая птичка.

Может он помочь ей отвертеться?

Может она ему на что-нибудь сгодиться?

— Вы ведь у моря живете, я прав? — спросил он.

— Как вы догадались?

Вопрос Иссерли удивил: разговора с ним она пока не заводила, полагая, что ему требуется побольше времени, чтобы оценить ее тело.

— По запаху, — честно ответил он. — От вашей одежды морем пахнет. Дорнох-Ферт? Мари-Ферт?

Он попал в самую точку, и Иссерли это встревожило. Она ничего такого не ожидала: его прищур, походившая на гримасу полуулыбка вполне могли принадлежать какому-нибудь тупице. На рукаве его поношенной виниловой куртки сидело черное пятнышко машинного масла. Загорелое лицо покрывали бледные шрамики, придававшие ему сходство со стеной, с которой кто-то начал стирать рисунок, но до конца не стер.

Из двух его догадок Иссерли выбрала неправильную.

— Дорнох, — сказала она.

— Чего-то я вас там не видел, — сказал он.

— Я туда всего несколько дней назад перебралась, — сказала она.

Машина Иссерли уже нагнала вереницу других, проехавших мимо этого стопщика. Длинная цепочка габаритных огней тянулась, уходя вдаль. Вот и хорошо. Иссерли переключилась на первую передачу, машина сбросила скорость и теперь просто ползла.

— Работаете? — спросил он.

Мозг Иссерли уже заработал в полную силу, почти не отвлекаясь на шедшие по шоссе машины. Перед ней, решила она, человек, который, по-видимому, знает здесь людей всех мыслимых профессий — по крайней мере, тех, к которым он не относится с пренебрежением.

— Нет, — ответила она. — Я безработная.

— Чтобы получать пособие, нужно постоянное место жительства, — мгновенно сообщил он, снова попав в самую точку.

— Я предпочитаю обходиться без пособия, — сказала Иссерли, поняв наконец, что он за человек, и решив, что такой ответ должен ему понравиться.

— Значит, ищете работу?

— Да, — ответила она, снова сбрасывая скорость, чтобы пропустить вперед чистенькую белую малолитражку. — Правда, насчет образования у меня не густо. На этот счет я не сильна.

— Трубачей собирать не пробовали?

— Трубачей?

— Ну да. Это часть моего бизнеса. Люди вроде вас собирают их, а я продаю.

Иссерли на несколько секунд задумалась, пытаясь понять, достаточно ли у нее информации, чтобы продолжать разговор.

— А что такое трубачи? — наконец спросила она.

Он улыбнулся ей сквозь пелену облекавшего его парка.

— Да моллюски такие. Если задержитесь здесь, непременно их увидите. Вообще-то, у меня с собой есть один.

Он слегка скособочился, показав ей мясистую ягодицу, порылся в кармане брюк.

— Вот он, голубчик, — сказал пассажир и поднял на уровень ее глаз ладонь, на которой лежала тусклая серая ракушка. — Я всегда таскаю одного с собой, чтобы людям показывать.

— Очень предусмотрительно, — похвалила его Иссерли.

— Вообще-то, показывать не его самого, а размер, который мне требуется. Встречаются совсем крохотули — понимаете? — с горошину, ну так с ними и возиться не стоит. А вот такие большие ребята, они в самый раз.

— И что, я могу просто собирать их и получать за это деньги?

— Ну да, проще простого, — заверил ее он. — Дорнох самое то место, их там миллионами можно набирать, если выходить на берег в подходящее время.

— Подходящее — это какое? — спросила Иссерли. Она надеялась, что пассажир снимет наконец куртку, но ему, похоже, нравилось медленно пропариваться и потеть.

— Ну, все, что вам нужно, — ответил он, — это обзавестись книжкой, в которой время приливов-отливов расписано. Ее продают в Управлении береговой охраны — семьдесят пять пенсов стоит. Вы смотрите в ней, когда отлив самый низкий, идете на берег и гребете их лопатой. А набрав побольше, звякаете мне, я приезжаю и забираю их.

— И сколько они стоят?

— Много — во Франции и в Испании. Я продаю их поставщикам ресторанов, так им этих ребят всегда мало оказывается, особенно зимой. Сборщики-то в основном только летом работают, понимаете?

— Потому что зимой слишком холодно, чтобы их собирать?

— Для многих слишком. Но вы справитесь. Только, мой вам совет, надевайте резиновые перчатки. Тонкие, в каких женщины посуду моют.

Иссерли едва не спросила, сколько может заработать на трубачах она, а не он; этот человек обладал способностью заставлять ее думать о возможностях, на самом-то деле нелепых. Пришлось напомнить себе, что интересует ее прежде всего он, не она сама.

— Так что, торговля трубачами приносит вам хорошие деньги? Вам же, наверное, семью содержать приходится, так?

— Да я много чем занимаюсь, — ответил он, проводя металлической расческой по густым волосам. — Покрышки для силосных загрузчиков продаю. Креозот. Краску. Жена верши для лобстеров плетет. Не так чтобы для лобстеров — долбаных лобстеров нынче, почитай, уж и не осталось. Но американские туристы верши берут, если раскрасить их покрасивее. Сын тоже трубачей собирает. И машины чинит. Он бы с дребезгом в вашем шасси в один миг разобрался.

— Вряд ли мне это по карману, — резко ответила Иссерли, вновь приведенная в замешательство его приметливостью.

— А мой сын много не запрашивает. Дешево и сердито. Он только за работу берет. Через его гараж куча машин проходит. Одна выехала, другая въехала. Гений.

Для Иссерли это никакого интереса не представляло. Один гений у нее уже имелся, на ферме. Был готов для нее на все и когтей особо не показывал — во всяком случае, пока.

— А как же ваш фургончик? — спросила она.

— Да ну, сын и его починит. Когда руки дойдут.

— Где он, его гараж?

— Примерно в полумиле от места, на котором вы меня подобрали, — хрипло ответил пассажир и стоически ухмыльнулся. — Катил я домой чуть ли не с тонной трубачей в кузове, полдороги проехал, и тут долбаный двигатель просто взял да и сдох. Ничего, мой мальчишка с ним разберется. От него проку больше, чем от всей Автомобильной ассоциации. Когда он в настроении.

— У вас есть визитка — ваша или сына? — вежливо поинтересовалась Иссерли.

— Сейчас, — пробормотал он, снова приподняв над сиденьем мясистое тулово, которому, как уже выяснилось окончательно, инъекция икпатуа не грозила, и вытащив из кармана пачку помятых, поблекших картонных прямоугольничков с загнувшимися уголками. Перетасовав их, будто игорные карты, он выбрал два и уложил их на приборную доску.

— Одна моя, другая сына, — сказал он. — Если надумаете собирать трубачей, позвоните. Я беру любые количества от двадцати кило и выше. Если за один день столько не наберется, за два-три — точно.

— А они не испортятся?

— Им, чтобы издохнуть, неделя требуется. Вообще-то оно и лучше — помариновать их немного, чтобы из них лишняя вода вышла. Только держите их в запертой сумке, не то они выползут и спрячутся под вашей кроватью.

— Я это запомню, — пообещала Иссерли.

Дождь начинал стихать, она замедлила движение дворников. Серое небо светлело.

— До Томич-Фарм уже рукой подать, — сказала она.

— Еще пара сотен ярдов и я приехал, — отозвался, отстегивая ремень безопасности, продавец трубачей. — Огромное вам спасибо. Вы — маленькая самаритянка.

Иссерли остановила машину там, где он попросил, и пассажир вылез наружу, на прощание по-дружески сжав большой лапой ее руку — прежде, чем она поняла, что происходит. Если он и заметил, как тверда и худа ее рука, то ничем этого не показал. Неторопливо уходя от машины, он помахал один раз поднятой над плечом ладонью, но не обернулся.

Иссерли смотрела ему вслед, ощущая неприятное покалывание в руке. Когда он скрылся из глаз, она перевела взгляд на зеркальце заднего вида, чтобы отыскать проем в потоке машин. О пассажире своем она уже забыла, все, что осталось от него в ее памяти, — это решение мыться и одевать свежую одежду каждый раз, как она будет возвращаться с утренней прогулки по берегу фьорда.

Индикатор тикал, машина снова катила по шоссе, Иссерли смотрела вперед.

Второй автостопщик поджидал ее совсем недалеко от дома — так недалеко, что ей пришлось основательно порыться в памяти, дабы увериться, что никогда прежде она его не видела. Он был молод, чуть низковат, с нависшими бровями и выкрашенными почти в белый цвет волосами. Несмотря на холод и не желавший прекращаться дождь, одет он был всего лишь в футболку и камуфляжные армейские штаны. Худощавые, но мускулистые предплечья были обезображены нечеткими татуировками: не глубже кожи, снова напомнила себе Иссерли.

В конце концов, неторопливо приближаясь к нему с южной стороны, она решила, что раньше с ним не встречалась.

Стоило ему усесться в машину, как Иссерли поняла: никакого добра эта встреча ей не сулит. Ей стало казаться, что одно лишь присутствие его отменяет законы физики — что электроны, скажем, начали вибрировать намного быстрее, метаться по машине, рикошетом отскакивая от ее стен, точно обезумевшие насекомые.

— Мимо Редкасла не поедете?

Иссерли окатил кисловатый запашок спиртного.

Она покачала головой:

— Инвергордон. Если вас это не устраивает, то…

— Не, клево.

Он пожал плечами, пристукивая запястьями по коленям, словно следуя ритму встроенного в него плеера.

— Ладно, — сказала Иссерли и отъехала от обочины.

Машин на шоссе было мало — жаль, это плохой знак.

Кроме того, она обнаружила, инстинктивно ухватилась за руль так, что локти свисли вниз, загораживая от пассажира ее груди. И это тоже было плохим знаком.

Впрочем, он все равно пожирал их глазами.

Бабы так не одеваются, думал он, если только им перепихнуться не приспичит.

Главное, пусть не ждет, что он ей заплатит. Как та шалава в Галашилсе. Купишь им выпивку, и они уже думают, что с тебя можно двадцать фунтов содрать. Он что, на лузера похож?

По дороге на Инвергордон клевое местечко есть, «Академия» называется. Тихое. Вот пускай там у него и отсосет. Так хоть на ее корявую рожу любоваться не придется.

Титьки ее будут у него между ног болтаться. Если хорошо поработает, он их малость потискает. А поработает она как надо. Она вон уж и дышит неровно, будто сука течная. Не то что та шалава в Галашилсе. Этой что ни дай, довольна будет. Уродины они всегда такие, разве нет?

Хотя он, конечно, не из тех мужиков, на которых только уродины и западают.

Просто, вот он, вот она. Это как сила природы, верно? Закон гребаных джунглей.

— И куда же путь держите? — весело поинтересовалась Иссерли.

— Да просто не могу в одном месте торчать, мозги пухнут.

— Стало быть, перебираетесь с одной работы на другую?

— Тут ваще никакой работы не найти. Нет тут такой херовины.

— А правительство тем не менее ждет, что искать ее вы будете, так?

Это проявление сочувствия на него большого впечатления не произвело.

— Они, суки, меня на гребаную учебу пристроить хотели, — неожиданно вскипел он. — Иди, говорят, найди каких-нибудь старых пердунов, пускай они тебе все мозги засрут ремонтом центрального отопления, а мы тогда правительству скажем, чтоб пособие оно тебе больше не давало, идет? Плата за молчание, мать их. Прикинь.

— Отстой, — согласилась Иссерли, надеясь, что это слово из его лексикона.

Дышать в машине становилось нечем. Каждый кубический миллиметр разделявшего их пустого пространства заполнялся его смрадным дыханием. Решение необходимо было принять как можно быстрее; кончики ее пальцев зудели от желания ударить по рычажку икпатуа. Однако следовало сохранять — и любой ценой — выдержку. Поддашься порыву — накличешь беду.

Несколько лет назад она всадила иглы в стопщика, спросившего у нее, проведя в машине меньше двух минут, как ей понравится получить по толстому болту в каждую дырку. Английский ее был тогда намного беднее нынешнего, ей потребовалось время, чтобы понять: речь идет вовсе не о слесарных работах. А когда она поняла, стопщик уже вытащил из штанов пенис. Она запаниковала и уколола его. Это было очень плохое решение.

Полиция разыскивала дурня несколько недель. Его фотографию показывали по телевизору, напечатали не только в газетах, но даже в особом журнале для бездомных. Он описывался как человек уязвимый и ранимый. Жена и родители обормота молили всех, кто мог его видеть, связаться с ними. И уже через несколько дней, несмотря на то, что Иссерли подобрала его в уединенном, как она полагала, месте, полиция сосредоточилась на поисках серого универсала «ниссан», за рулем которого сидела, скорее всего, женщина. Иссерли пришлось отсиживаться на ферме целую, как ей показалось, вечность. Ее верный автомобиль отдали в распоряжение Енселя и тот раздраконил его, чтобы оборудовать вторую по качеству машину фермы — кошмарного монстрика, именовавшегося «ладой».

— Ошибиться может каждый, — утешал Иссерли Енсель, пока они трудились в поте лица над тем, чтобы вернуть ее на дорогу, — руки у него были испачканы черной смазкой, глаза налились кровью от постоянной возни со сварочным аппаратом.

Но Иссерли все равно считала, что опозорилась дальше некуда, и даже сейчас, вспоминая о своем промахе, она невольно крякала от стыда. Больше такого не случится, никогда.

Они уже ехали по участку А-9, который переделывали в двухрядный; по обеим сторонам шоссе мелькали громыхающие металлические динозавры, люди в одинаковых рабочих спецовках, груды земли. Шум здесь стоял изрядный, но ее он почему-то успокаивал.

— Вы ведь не из этих краев, верно? — спросила Иссерли, возвышая голос, чтобы покрыть им грохот врезавшихся в землю огромных железных ножей.

— Да уж поближе вашего к ним народился, поспорить могу, — насмешливо ответил он.

Эту колкость она пропустила мимо ушей, решив не выходить за рамки разговора, который позволил бы выяснить его семейные обстоятельства, но тут он испугал ее, неожиданно начав буйно крутить на дверце ручку, опускающую стекло.

— Э-гей, Ду-уги-и-и! — завопил он в дождь, размахивая высунутой в окно рукой со сжатым кулаком.

Иссерли, взглянув в зеркальце дальнего обзора, увидела крепыша в ярком желтом комбинезоне, стоявшего рядом с бульдозером, неуверенно маша им вслед рукой.

— Друган мой, — объяснил, поднимая стекло, ее пассажир.

Иссерли глубоко вздохнула, стараясь заставить сердце биться помедленнее. Совершенно ясно, что забрать его она не сможет, шанс упущен. Женат ли он, есть ли у него дети — все мгновенно утратило значение, да по зрелом размышлении, если он и одинок, ей вряд ли удалось бы выяснить это.

Главное сейчас — перестать задыхаться и избавиться от него!

— Они настоящие? — спросил он.

— Пардон? — без перебоя в дыхании она могла выговорить только одно слово.

— Ну эти, которые у вас спереди торчат, — уточнил он. — Буфера.

— Это… все, дальше я ехать не могу, — сказала она, сдавая машину к середине шоссе. Провидение смилостивилось, приведя ее к «Гаражу Донни» в Килдари. «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ» значилось на его рекламном щите.

— Вы ж сказали — Инвергордон, — запротестовал пассажир, но Иссерли уже пересекала противоположную полосу, направляя машину в пространство между гаражом и бензиновыми колонками.

— У меня что-то стучит в шасси, — сказала она. — Вы разве не расслышали?

Голос ее был хрипл и неровен, однако теперь это никакого значения не имело.

— Пусть здесь посмотрят в чем дело. Вдруг это опасно.

Машина встала. В магазинчике «Гаража Донни» за его перегруженными товаром витринами кипела какая-то жизнь: голоса, скрежет дверцы холодильника, звон бутылок.

Иссерли повернулась к пассажиру и мягко указала назад, на А-9.

— Попробуйте удачи вон там, — порекомендовала она. — Это хорошее место. Водители сбрасывают скорость, приближаясь к нему. А мне необходим техосмотр. Если вы еще будете там, когда все закончится, я, может быть, подвезу вас дальше.

— Ладно, не напрягайтесь, — глумливо ухмыльнулся он, однако из машины вылез. И пошел к шоссе.

Иссерли открыла свою дверцу, выбралась наружу. Когда она выпрямилась, спину ее пронзила боль. Она ухватилась за крышу машины, потянулась, глядя, как Бровастый, ссутулясь, пересекает шоссе и приближается к сточной канаве на дальней его стороне. Капли пота на ее лице подрагивали под холодным ветерком, словно вбивавшем кислород прямо ей в нос.

Ладно, теперь ничего плохого ожидать не приходится.

Она вытянула из держателя бензоколонки штуцер — здоровенный, — управляться с ним одной узкой лапкой было трудно. Не хватало не силы, а просто ширины ладони. Чтобы вставить его в маленькое отверстие бензобака, Иссерли потребовались обе руки. Внимательно следя за экранчиком управляемой компьютером колонки, она перелила в бак ровно на пять фунтов бензина. Пять ноль-ноль. Затем, вернув штуцер на место, вошла в контору и расплатилась одной из пятифунтовых бумажек, которые держала при себе именно для этой цели.

Все заняло три минуты. Выйдя из конторы, Иссерли тревожно пошарила глазами по противоположной стороне шоссе, отыскивая зеленую с белым фигуру Бровастого. Ее там не было. Невероятно, но кто-то уже успел подобрать его.

Всего через пару часов, ближе к вечеру, в наступавших сумерках — а именно, в половине пятого, — Иссерли, вразумленная историей с Бровастым, случившейся в такой близи от ее дома, и проехавшая миль сорок пять на юг, — за Инвернесс, почти до самого Томатина — повернула назад, так никого и не подыскав.

Ей доводилось, и нередко, подсаживать автостопщика спустя немалое время после наступления темноты, — тут все зависело от ее водительской выносливости и увлеченности охотой. Однако одна-единственная унизительная для нее встреча могла потрясти ее настолько, что Иссерли старалась как можно скорее вернуться на ферму, чтобы подумать, попытаться понять, в чем она оплошала и что могла сделать, чтобы себя защитить.

И сейчас, ведя машину, она гадала, не потряс ли ее именно так Бровастый.

А понять это было трудно, потому что собственные эмоции всегда оставались для нее тайной за семью печатями. Всегда, даже на родине — даже в детстве. Мужчины вечно твердили, что не могут в ней разобраться, но ведь и Иссерли тоже разобраться в себе не могла, и ей, как и всем прочим, приходилось подбирать к себе ключи. В прошлом вернейшим признаком того, что эмоции рвутся из нее наружу и не могут вырваться, были неожиданные, ничем не оправданные приступы гнева, нередко приводившие к прискорбным последствиям. Теперь, когда пора взросления миновала, эти вспышки отошли в прошлое. Теперь она умела управлять своей гневливостью, и это было очень неплохо, — с учетом того, что стояло на карте. Однако это означало также, что ей стало еще труднее догадываться о том, в каком именно состоянии она пребывает в данную минуту. Ей удавалось порой углядеть свои чувства, но лишь мельком, уголком глаза, как свет далеких фар, отражаемый боковым зеркальцем. Только не вглядываясь в них прямо, в открытую, получала она шанс различить их.

В последнее время Иссерли начала подозревать, что чувства заглатываются ее организмом, перевариваются и обращаются в чисто физические симптомы. Боли в спине, утомляемость глаз внезапно усиливались без всякой на то причины, — возможно, как раз потому, что ее что-то сильно разволновало.

Другой показательный признак сводился к тому, что Иссерли приводили порою в отчаяние вещи совершенно заурядные, — переполненный школьный автобус, к примеру, обгонявший ее в хмурый послеполуденный час. Если она находилась в приличной форме, маячившее перед ней огромное щитовидное окно, заполненное глумливыми физиономиями жестикулирующих подростков, ее нимало не волновало. А вот сегодня это зрелище, нависавшее над ней, точно изображение на огромном киноэкране, за которым ей пришлось покорно тащиться многие мили, угнетало Иссерли неимоверно. То, как они корчили рожи и гримасничали, как протирали грязными ладонями запотевшее окно, представлялось ей проявлениями недоброжелательства, направленного лично на нее.

В конце концов, автобус покинул А-9, оставив Иссерли влачиться за таинственным красным «седаном», как две капли воды похожим на ее собственный. Ей начинало казаться, что она так и останется на шоссе, в этой веренице машин, до скончания дней. Мир быстро темнел по углам.

Да, она расстроена, решила, наконец, Иссерли. Спина болит, копчик болит, глаза покалывает после стольких часов напряженного вглядывания в дождь сквозь толстые линзы. Если она сдастся и поедет домой, то сможет снять очки, дать глазам отдых, полежать, свернувшись в клубок, на кровати, а там, глядишь, и заснуть: каким это было бы блаженством! Пустяковые земные блага, утешительные призы, приглушающие боль неудачи.

Однако в Дэвиоте ей попался на глаза рослый, поджарый самец с рюкзаком, державший перед собой картонку с надписью «ТУРСО». Выглядел он недурно. После обычных двух проездов Иссерли остановилась, проскочив мимо него ярдов на двенадцать. И смотрела в зеркальце заднего вида, как он бежит к ней, подбрасывая плечами рюкзак.

Должно быть, очень сильный, подумала она, потянувшись к ручке пассажирской дверцы, раз может бегать так быстро с тяжелым рюкзаком.

Поравнявшись с машиной, он замялся у открытой Иссерли дверцы, придерживая свою слишком ярко раскрашенную поклажу длинными бледными пальцами. И улыбнулся, словно извиняясь, — рюкзак его превосходил размерами Иссерли и на заднем сиденье явно не поместился бы.

Она вылезла из машины, открыла багажник, как всегда пустой, если не считать канистры с топливом и маленького огнетушителя. Совместными усилиями они загрузили туда его ношу.

— Большое вам спасибо, — сказал он серьезным, звучным голосом, обязанным своим происхождением, что мгновенно поняла даже Иссерли, отнюдь не Соединенному Королевству.

Она вернулась на водительское сиденье, он опустился на пассажирское, и машина тронулась с места как раз в тот миг, когда солнце скрылось за горизонтом.

— Я рад, — сообщил он, наполовину бессознательно переворачивая плакатик надписью «ТУРСО» вниз и укладывая его на обтянутые оранжевыми тренировочными штанами колени. — Не так-то легко поймать машину после наступления темноты.

— Людям нравится видеть то, что они получают, — согласилась Иссерли.

— Это понятно, — ответил он.

Иссерли откинулась на спинку сиденья, распрямила руки, — дабы он получше разглядел то, что может получить.

С этой машиной ему повезло. Получается, что к ночи он сможет попасть в Турсо, а завтра и на Оркнеи. Конечно, до Турсо еще ехать и ехать, больше ста миль в северном направлении, однако машина, делая в среднем миль пятьдесят в час — да пусть и сорок, как эта, — теоретически способна покрыть такое расстояние меньше, чем за три часа.

Правда, он пока не спросил у нее, куда она направляется. Не исключено, что она подвезет его немного, а после скажет, что дальше им не по пути. Впрочем, она поняла, по-видимому, смысл сказанного им о том, как трудно поймать машину в темноте, а из этого следует, что она не собирается высаживать его на дорогу в сгущающейся темноте, проехав всего десять миль. Заговорит она скоро, тут и сомневаться не в чем. Последние слова произнес он. И снова открывать рот было бы с его стороны невоспитанностью.

Выговор у нее, насколько он может судить, не шотландский.

Возможно, она из Уэльса, валлийцы произносят слова примерно так же. А может быть, из Европы, хотя определенно не из тех стран, в которых он успел побывать.

Подсадить его в машину — поступок для женщины необычный. Женщины почти неизменно проезжали мимо него: пожилые, покачивая головами, — так, точно он пытался проделать прямо на дороге некую безрассудную глупость, скажем перескочить, совершив сальто, через несколько машин; молодые, окидывая его страдальческими, нервными взглядами — как будто он уже успел и влезть в их машину, и даже допечь их непристойными приставаниями. Эта женщина совсем иная. Дружелюбная, с большой грудью, которую она выставила ему на показ. Остается надеяться, что она не рассчитывает вступить с ним в сексуальные отношения того или иного рода.

Ну, разве что в Турсо.

Жаль, что пока она смотрит вперед, как следует разглядеть ее лицо он не может. Лицо у нее совершенно замечательное. Он еще ни разу не видел очков с такими толстыми стеклами. Сомнительно, чтобы в Германии человеку со столь плохим зрением выдали бы водительские права. Да и осанка ее, насколько он может судить, свидетельствует о неладах с позвоночником. Кисти рук большие, но необычно узкие. Кожа на ободе ладони, от мизинца и до запястья, отливает, в отличие от всей остальной, ороговелой гладкостью, не исключено, что это рубцовая ткань, результат хирургической операции. Зато груди у нее совершенные, безупречные груди, — возможно, впрочем, что и над ними потрудился хирург.

Ну вот, она повернулась к нему. Дышит ртом — так, точно ее совершенной формы носик тоже был вылеплен пластическим хирургом и оказался слишком малым для ее потребностей. Увеличенные очками глаза слегка налились кровью от усталости, но все же остались — насколько он может судить — поразительно красивыми. Райки, зеленовато-карие, лучатся, как… как разглядываемые в микроскоп предметные стеклышки с некой экзотической бактериальной культурой.

— Итак, что ожидает вас в Турсо? — поинтересовалась Иссерли.

— Не знаю, — ответил он. — Возможно, ничего.

Сложение у него, заметила она теперь, великолепное. Обманчиво худощавое тело, состоящее из сплошных мышц. Пожалуй, он смог бы, если бы она ехала на малой скорости, пробежать рядом с ее машиной целую милю.

— А если так и случится?

Он состроил гримасу, бывшую, надо полагать, благовоспитанным эквивалентом пожатия плечами.

— Я направляюсь туда лишь потому, что ни разу там не был, — пояснил он.

Походило на то, что возможность попасть в Турсо наполняла его и тоской, и энтузиазмом сразу. Густые, светло-серые брови стопщика сошлись над его бледно-голубыми глазами, будто грозовые тучи.

— Так вы всю страну объезжаете? — спросила она.

— Да.

Произношение у него было подчеркнуто точное, но какого-либо высокомерия лишенное; походило, скорее, на то, что ему приходится затаскивать каждую фразу на скромных размеров гору и только потом отпускать на свободу.

— Начал с Лондона, десять дней назад.

— Путешествуете в одиночку?

— Да.

— Впервые?

— В молодости я много поездил по Европе с моими радетелями. (Последнее слово он выговорил так, что Иссерли поняла его смысл не сразу.) Однако думаю, что в определенном смысле я видел все глазами радетелей. А теперь хочу увидеть своими.

Стопщик бросил на нее нервный взгляд, словно говоривший, что он сознает, насколько глупо вести на подобном уровне разговор с не знакомой ему иностранкой.

— Ваши родители это понимают? — осведомилась Иссерли и, внутренне расслабившись, поскольку ей стало понятно, как с ним разговаривать, позволила себе нажать на акселератор немного сильнее.

— Надеюсь, они поймут, — ответил он, смущенно нахмурившись.

Как ни соблазнительно было пройтись по этой возникшей между ними соединительной нити до дальнего ее окончания, Иссерли понимала, что уже выведала о его радетелях столько, сколько он готов был, по крайней мере, сейчас, ей рассказать. И потому спросила:

— А родом вы откуда?

— Из Германии, — ответил он. И снова нервно взглянул на Иссерли, словно ожидая, что она набросится на него без всякого предупреждения. Иссерли попыталась успокоить его, приведя свои расспросы в соответствие с нормами серьезности, которые он, похоже, считал для себя обязательными.

— И что из увиденного вами до сих пор сильнее всего отличает нашу страну от вашей?

Он продумал секунд девяносто. Длинные темные поля, испещренные светлыми боками коров, текли по обеим сторонам от машины. В свете фар полыхнул плакат с изображением стилизованного Лохнесского чудища, составленным из трех флуоресцентных сегментов.

— Британцы, — сообщил наконец стопщик, — не так сильно озабочены местом, которое они занимают под солнцем.

Иссерли быстро обдумала эти слова. И не смогла понять, означают ли они, что британцы — люди, восхитительно уверенные в себе, или, наоборот, — прискорбно ограниченные. Не исключено, решила она, что эта двусмысленность была преднамеренной.

Ночь уже обступила их. Иссерли искоса взглянула на своего пассажира, полюбовалась в отраженном свете машин, идущих впереди и сзади нее, очертаниями его губ и скул.

— У кого вы здесь останавливались, — спросила она, — у знакомых или просто в отелях?

— Главным образом, в молодежных гостиницах, — ответил он, поразмыслив несколько секунд, — как если бы ему пришлось, дабы соблюсти интересы истины, порыться в памяти. — Правда, одна валлийская семья пригласила меня пожить у них несколько дней.

— Очень любезно с их стороны, — пробормотала Иссерли, вглядываясь в замерцавшие впереди фонари Кессокского моста. — Они ждут, что вы заглянете к ним, возвращаясь домой?

— Нет, я думаю, нет, — сказал он после того, как заволок эту фразу на гору и вправду очень крутую. — Я думаю… я чем-то обидел их. Не знаю чем. Наверное, мой английский не настолько хорош, насколько требуют определенные ситуации.

— На мой взгляд, он превосходен.

Стопщик вздохнул.

— Возможно, в этом и состоит проблема. Будь он похуже, от меня не ждали бы… — немного потрудившись в молчании, он спустил с горы предложение, построенное чуть иначе: — Тогда автоматический расчет на взаимопонимание отсутствовал бы.

Даже в тусклом сумраке Иссерли почувствовала, что он беспокойно поерзывает, сжимая и разжимая большие ладони. Возможно, он заметил, что дыхание ее учащается, хотя самой ей казалось, что на сей раз это изменение частоты было совсем незначительным.

— А чем вы занимаетесь в Германии? — спросила она.

— Я студент… хотя, нет, — поправился он. — Возвратившись в Германию, я стану безработным.

— И будете жить с родителями, так? — подсказала она.

— М-м-м, — невыразительно промычал он.

— Что вы изучали? Пока не закончили учебу?

Пауза. Грязный черный фургон с шумной выхлопной трубой обогнал Иссерли, заглушив звуки ее дыхания.

— Учебу я не закончил, — наконец, объявил стопщик. — Я ее бросил. Меня можно, пожалуй, назвать беглецом.

— Беглецом? — эхом отозвалась Иссерли, посылая ему ободряющую улыбку.

Стопщик печально улыбнулся в ответ.

— Не от правосудия, — сказал он, — из медицинской институции.

— Хотите сказать, что вы… психически больной? — почти бездыханно предположила она.

— Нет. Просто я почти уже выучился на врача, но бросил учебу, так что меня можно, пожалуй, назвать ненормальным. Радетели думают, что я так и продолжаю учиться в институте. Они позволили мне уехать далеко от дома и заплатили за мое обучение кучу денег. Я должен был стать доктором, для них это очень важно. И не просто доктором, специалистом. Я писал им в письмах, что мои изследования подвигаются очень гладко. А сам пил пиво и читал книги о путешествиях. И теперь я здесь, путешествую.

— И что же думают об этом ваши родители?

Он вздохнул опустил взгляд к своим коленям.

— Они ничего об этом не знают. Я приучал их. Так много недель от письма до письма, потом еще больше, потом еще. И всегда писал, что очень занят изследованиями. Следующее письмо я пошлю, когда возвращусь в Германию.

— А ваши друзья? — упорствовала Иссерли. — Неужели никто не знает, что вы отправились на поиски приключений?

— В Бремене — до того, как я уехал учиться, — у меня было несколько хороших друзей. И в медицинской школе я знаком со многими, кто хочет стать специалистом и разъезжать на «порше».

Он встревоженно повернулся к ней, хоть Иссерли и прилагала все силы к тому, чтобы оставаться спокойной.

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Да, прекрасно, спасибо, — пропыхтела она и перебросила тумблер икпатуа.

Поза, в которой сидел стопщик, — повернувшись к ней, — сказала Иссерли, что повалится он на нее. И приготовилась к этому. Правой рукой она держала руль, твердо и крепко. Левой оттолкнула падавшее тело назад, в прежнее его положение. Водитель шедшей за ней машины наверняка решил бы, что пассажир Иссерли полез к ней с поцелуями и получил отпор. Целоваться в идущей полным ходом машине опасно, это все знают. Иссерли узнала еще до того, как научилась водить, — прочитала в древней книжице, излагавшей американским подросткам правила дорожной безопасности. Потребовалось немалое время, чтобы вполне понять эту книжку, она не одну неделю кряду изучала ее под лепетание включенного телевизора. Совершенно невозможно предсказать, когда телевидение прояснит для тебя что-то, чего не смогла прояснить книга — особенно если куплена она на благотворительной распродаже.

Стопщик снова навалился на нее. Она снова оттолкнула его. «Автомобиль не место для ласк, объятий или “петинга”» — утверждала книга. Для того, кто еще не освоил язык, предписание загадочное. Однако Иссерли довольно быстро выяснила, в чем тут дело: помог телевизор. По закону ты можешь делать в машине все, что захочешь, хоть совокупляться — при условии, что она в это время стоит на месте.

Приближался съезд с шоссе, Иссерли включила левый поворотник. «Бумп» — произнесла голова стопщика, врезавшись в стекло пассажирского окошка.

До фермы она добралась после шести. Енсель и еще пара мужчин помогли ей вытащить стопщика из машины.

— Лучшее твое достижение, — похвалил ее Енсель.

Иссерли устало кивнула. Он всегда так говорил.

Пока эта троица грузила обмякшее тело водселя на поддон, Иссерли нырнула назад, в машину и, изнывая от желания лечь, повела ее в неосвещенную тьму.