Рождество на Силвер-стрит

Закройте глаза, ладно? И на миг перестаньте следить за временем — на миг, достаточно долгий для того, чтобы вы смогли перескочить через сто тридцать лет. Ну так вот, сейчас декабрь 1872 года. Снег, очень похожий на перья, опадает на ту сомнительной репутации часть Лондона, что лежит между Риджент-стрит и Сохо, на мешанину магазинчиков и жилых домов, затиснутую между пышными улицами людей состоятельных и догнивающими муравейниками бедноты. Добро пожаловать на Силвер-стрит. Здесь в немыслимой тесноте обитают изготовители зонтов, писцы, фортепьянные настройщики, непреуспевшие драматурги, проститутки — все они исправляют свое ремесло при становящейся все хуже и хуже погоде. Снег уравнивает, внешне, всех, и кажется, что Бог любовно покрывает тонкой корочкой льда кровли домов, уличные лотки, экипажи и головы попрошаек. И распознать под этой красивенькой маскировкой страдание и одряхление — дело трудное.

В это холодное декабрьское утро вы проскользнули в бордель, именуемый «Домом миссис Кастауэй», и теперь заглядываете сквозь щель приоткрытой двери в одну из его верхних спален. Что вы там видите? Девушку по имени Конфетка. Ей семнадцать, и сейчас вы наблюдаете за тем, как она, высунув язык, изучает его в ручном зеркальце.

Вы знаете Конфетку? Если вы мужчина, вполне может быть, что и знаете, — в библейском смысле этого слова. Она проститутка, а в эту пору правления королевы Виктории отношение проституток к прочему населению страны составляет 1:36 — по одной на двенадцать взрослых мужчин.

Вот если вы респектабельная женщина, то просто обязаны делать вид, что о статистике этой отродясь не слыхали, и торопливо проскальзывать на улице мимо Конфетки из боязни положить пятно на репутацию вашу. Похоже, однако, что респектабельны вы отнюдь не в такой степени, поскольку мимо не проскочили. Ведь вы уже здесь, в борделе, и наблюдаете за тем, как Конфетка осматривает свой язык.

Что до возраста Конфетки, пусть он вас не скандализирует. Тут у нас законный брачный возраст девушки составляет двенадцать лет. Пройдет еще пара лет, и его повысят — до тринадцати. Так что Конфетка — девица уже бывалая.

Она сидит на смятой кровати, держа перед лицом зеркальце. Язык ее, отмечает Конфетка, немного посерел посередке и не так розов, как следовало бы. Прошлой ночью она перебрала с выпивкой — и вот он, результат.

Прошлая ночь была рождественской, а сейчас у нас утро, 25-е декабря, такой же день, как и все прочие. Конфетка зажгла в своей спальне лампы, поскольку окошко у нее махонькое, а солнечный свет теряется в завихрениях сероватого снега. В камине шипят и плюются дрова, половицы потрескивают — сами собой. Стены ее спальни украшены, как и у прочих девушек, лишь эротическими гравюрами, к убранству их чертогов ветками остролиста миссис Кастауэй относится неодобрительно.

Говоря по чести, если вы желаете понаблюдать за святочным весельем, в георгианские дома, что теснятся за Силвер-стрит, вам лучше не соваться — отправляйтесь-ка лучше в Вест-Энд или в пригороды. Настоящие праздники с раздачей подарков можно увидеть и в Берлингтонском пассаже, но сказочки насчет Непорочного Зачатия, если и сохранились где, то лишь в поселениях людей респектабельных.

Конфетка в последний раз озирает внутренность своего рта. Странно, думает она, что от красного вина язык становится серым. Одно из чудес своенравного тела.

Стук в дверь заставляет ее спрыгнуть с кровати. В столь ранний час, знает она, клиент к ней заявиться не может. Должно быть, это малыш Кристофер пришел за постельным бельем.

— Я за простынками, — говорит мальчик, когда она отворяет перед ним дверь. Он светловолос, голубоглаз и выглядит невинным, как пастушок с рождественской картинки. Отрепьев на нем, правда, нет, но штанам и рубахе его штопка не помешала бы. Да только матушка его, Эми, со штопкой не в ладах. Ее специальность — сечь хлыстом взрослых мужчин, пока они не завизжат, моля о пощаде.

Сколько лет маленькому Кристоферу? Этого Конфетка сказать не возьмется. Он слишком мал, чтобы надрываться в борделе, однако Эми сумела пристроить его к этому делу, и мальчик, похоже, благодарен за то, что жизнь его приобрела хоть какой-то смысл. Быть может, если он отстирает и высушит миллион простыней, ему удастся, наконец, искупить свой первородный грех, сводящийся к тому, что он имел наглость появиться на свет.

— Спасибо, Кристофер, — говорит Конфетка.

Он не отвечает, складывает грязные простыни в стопку, которую сейчас унесет отсюда. Снаружи, на улице, сладкий голос запевает:

— А, так нынче Рождество, — говорит мальчик, прижимая к груди охапку простыней.

— Да, Кристофер.

Он кивает, словно подтверждая то, о чем знает нутром, о чем упомянул лишь разговора ради. И, прижав подбородком к груди запачканное белье, отходит к двери, но на пороге останавливается, оборачивается и спрашивает:

— А что это такое — Рождество?

Озадаченная, Конфетка помаргивает.

— День, в который родился Иисус Христос.

— Ну, это-то я знаю, — говорит мальчик.

Снаружи доносится: «Четыре индюшаточки, три французских курочки, две, ах, сизых горлицы и куропатка на груше…»

— Он родился в яслях, — прибавляет Конфетка, надеясь заинтересовать мальчика. — В большой деревянной кормушке, из которой ели скоты.

Кристофер кивает. Мир сотворен на скорую руку и правит в нем бедность — это он знает хорошо.

…любовь моя подарила мне пять золотых перстеньков…

— Некоторые, — замечает он, — дарят на Рождество подарки. Вроде как — ты мне, я тебе.

— Да, Кристофер, такое случается.

Мальчик покачивает головой, точно маленький старичок, удивленный тем, что кто-то способен подарить кому-то грош взамен гроша. Потом покрепче прижимает простыни к груди и выходит из комнаты, креня голову набок, — чтобы не сломать шею, если он вдруг скатится с лестницы.

«Шесть гусеночков в ряд, — распевает на улице рождественский голос, — пять золотых перстеньков, четыре индюшаточки, да три французских курочки…»

Конфетка закрывает дверь спальни — в ней и так уже холодновато становится. Потом ложится на полуголую кровать, раздраженная, — ей хочется, чтобы день этот поскорее подошел к концу, а ведь он едва-едва начался. От наволочек тянет запашком мужского масла для волос, спиртного — надо было отправить их вниз, для стирки, вместе с прочим бельем.

Бездельники, поющие рождественские песенки под окнами Дома миссис Кастауэй, усталости, похоже, не ведают. С неба продолжает сыпаться, свиваясь в круговоротики, снег, оконные стекла подрагивают, покрякивают, но дурацкие куропаточки и горлицы лишь умножаются в числе. Наверное, прохожие бросают этим горластым надоедам медяки — лучше бы они в них камнями бросались.

Проходит еще несколько минут, и Конфетка понимает — больше она этого воя не вынесет. Она вскакивает и начинает одеваться — корсет, чистые теплые чулки, скромное черное в серую полоску платье с подбитым ватой лифом, нарядный лиловый жакет. Конфетка расчесывает волосы, собирает их на затылке в тугой пучок, подкалывает к нему черно-лиловую шляпку. Ни дать ни взять, фешенебельная вдова в половинном трауре. Когда она выходит из Дома миссис Кастауэй на камни заснеженной мостовой, снегопад уже прекращается, а рождественские горлопаны куда-то исчезают.

* * *

Открыты, обнаруживает Конфетка, далеко не все лавки. Это не к добру. Неужели близятся времена, в которые на Рождество будет закрыто все? Боже оборони.

И все-таки открытых заведений из тех, что ей требуются, хватает. В витрине писчебумажной лавочки выставлен полный комплект рождественских открыток, украшенных мишурой, ватными снежинками и окруженных птичками, сшитыми из обрезков ткани. После долгих размышлений Конфетка выбирает одну, с занятным фокусом: если потянуть за торчащий сбоку бумажный язычок, открыточный ангел помахивает крыльями. До чего только не додумываются нынче люди — изобретательность их, явленная в современных изделиях, не знает пределов.

В кондитерской, стоящей в двух шагах от писчебумажной лавчонки, она некоторое время серьезно обдумывает приобретение красивой коробки шоколадных конфет, но не решается на него — кто знает, что за конфеты лежат внутри, может, они и не придутся ей по вкусу, и потому Конфетка просит продавца наполнить бумажный пакетик ее любимыми пралине из темного шоколада.

Лавка, торгующая битой птицей, немного разочаровывает ее — в сравнении с двумя первыми. Нет, все правильно, пухлые птицы, которые висели здесь, сколько ей помнится, всего несколько дней назад — куры с приколотыми к груди бумажными розочками, огромные индейки с забавно свисающими головками, связки утят — почти все они исчезли и, верно, жарятся сейчас в домах состоятельных людей. В эти минуты они, скорее всего, красуются на полных суетливых трудов кухнях респектабельных домов, окутываясь ароматами жареного мяса и пряных приправ. И потому в этот рождественский вечер в птичьей лавке почти ничего не осталось. Конфетка берет лучшее, что ей удается найти, — цыпленка.

Лоточники торгуют на улице, соблазняя людей, спешащих и совсем уж безденежных, игрушками и иными предназначенными для детей пустяками: надувными шариками, бумажными мельничками, мышками, испеченными из сладкого вязкого теста. Конфетка покупает у вожделенно осклабившегося старика несколько мышек, откусывает у одной из них голову, некоторое время жует ее, а после выплевывает.

Каждый шаг ее обутых в превосходные черные ботиночки ног уводит Конфетку все дальше — в глубь сплетения бедных улочек, прячущихся за фасадами улицы главной. Она выбирает из тачки зеленщика несколько морковок и картофелин и идет дальше, и становящаяся все более грузной корзинка покачивается, шаркая по ее юбке. Чем дальше уходит она от Риджент-стрит, тем более нелепым сном, словно разъедаемым здесь подлинностью убожества и нищеты, представляется ей богатство Вест-Энда.

В конце концов, она добирается до пекарни, торгующей не затейливыми плюшками и пирожными, но буханками дешевого хлеба. Клиентура ее проживает в окрестных меблированных комнатах и понемногу разваливающихся лачугах. Переминающиеся в длинной очереди покупатели — оборванцы, лоточники, ирландки — протискиваются в дверь пекарни, затем высыпают на улицу; здешний пекарь не только печет хлеб, но и готовит обеды для семей, у которых нет своих плит. Жаркое, часами булькающее у него на огне, можно купить за сущие гроши, а добавив еще полпенни, вы получите и половник подливы, рецепт которой одному только пекарю и известен.

Конфетка проводит у пекарни целых девяносто минут. Она могла бы пойти домой и подождать там, однако ждать своего на улице ей как-то привычнее. На время она находит приют в лавке мелочного торговца, изображая интерес к продаваемым здесь краденым вещам. Когда же замерзшие пальцы ног ее согреваются, а торговец начинает ей докучать, Конфетка выходит на улицу. Трое прохожих пытаются, один за другим, купить ее любовь, однако она им отказывает.

В условленное заранее время она приходит за своим рождественским угощением. Пекарь приветствует ее рассеянной улыбкой, в рыжеватой бороде его белеет мука. Ах да, девица с цыпленком, — все так, он ее помнит.

Чаши и миски, в которые пекарь перегружает окутанную горячим парком еду, давно уж растрескались и пошли пятнами, они навряд ли пригодны даже для уличных лотков, с которых кормятся пьяницы, и тем не менее, пекарь берет за них с Конфетки целый шиллинг — в залог, на случай, если она их не вернет. Он понимает, что Конфетка никогда еще горячей еды вот так вот не покупала — прочие клиенты приходят к нему с собственной посудой.

— Так не забудь, верни все назавтра, — напоминает ей пекарь. Конфетка кивает, хотя ни малейшего намерения возвращать эту утлую утварь не имеет. Шиллинг она может заработать за десять минут, не вылезая из постели.

— Веселого Рождества, — и она подмигивает пекарю, прилаживая тяжело нагруженную корзину на согнутую в локте руку.

—

Пока Конфетка добирается до Дома миссис Кастауэй, несомое ею угощение почти остывает. В конце концов, вся эта печная услуга рассчитана на семьи рабочих, ожидающих, разинув голодные рты, невдалеке от пекарни, а не на проституток с Силвер-стрит. Более того, ко времени когда Конфетка отыскивает Кристофера, приводит его в свою комнату и показывает ошеломленному мальчику содержимое своей корзинки, цыпленок становится еле теплым. И все-таки, аромат его упоителен, да и поджаренные овощи мерцают, словно подмигивая, в наполненной подливой миске. Быть может, это и не похоже на пиршество, сооружаемое плавающей в клубах кухонного пара прислугой, однако по меркам Дома миссис Кастауэй оно все равно остается, в эти метельные послеполуденные часы, экзотическим сюрпризом.

Конфетка отрезает кусок цыплячьей грудки, потом еще один — от ножки — и выкладывает их, точно подачку благотворительной кухни, на чистую тарелку вместе с картошкой и морковью. А следом добавляет полную столовую ложку особой, сочиненной пекарем приправы и соскребает со дна миски немного мясного сока.

— Ну вот, — негромко произносит она, вручая тарелку Кристоферу. — Веселого Рождества.

Лицо мальчика, принимающего от нее еду, сохраняет выражение непроницаемое, с таким же видом он мог бы принять и груду требующего стирки белья. Но все же, Кристофер присаживается на скамеечку для ног и прилаживает тарелку себе на колени. И начинает — пальцами — перебрасывать еду в рот.

Конфетка тоже угощается вместе с ним. Цыпленок слегка отдает бараниной, похоже, в общей печи провели бок о бок какое-то время два совсем разных животных. Ну да и ладно, все равно вкусно.

— Надо было купить какого-нибудь питья, — бормочет она. У кровати стоит полбутылки оставшегося со вчерашней ночи красного вина, однако для ребенка, привыкшего к жиденькому, разведенному пиву, оно слишком крепко.

— Дак мне ничё и не нужно, — говорит Кристофер, отправляя в рот ломтик жареной картошки.

— У меня для тебя и открытка есть, — говорит Конфетка и предъявляет ее. Она понимает, что пальцы мальчика заняты, да и сальноваты, и потому показывает, как действует ангел, подергивая за бумажный язычок своими. Кристофер расплывается в улыбке. Конфетка и не помнит, чтобы он хоть раз улыбался при ней.

Снаружи, на улице, начинает немелодично петь женщина. На этот раз не «Двенадцать рождественских дней», в пении ее вообще ничего праздничного не ощущается. Нет, эта достойная женщина, используя немалую силу своих легких и пытаясь пробиться сквозь стены и окна Дома миссис Кастауэй, ревет:

Кристофер улыбается все шире. Его сейчас и узнать-то трудно — с этими глубокими складочками на щеках, мерцающими глазами и испачканным темной подливой носом.

— Глоток вина, — говорит Конфетка, вручая ему бутылку. — Только много не пей, от него язык сереет.

Кристофер отхлебывает из бутылки. Вы только не ужасайтесь, спиртное он употребляет едва ли не от рождения, а вино в этих местах чище, чем вода.

— А вот еще мышка, — говорит Конфетка, выкладывая одно из сладких печений на пол перед ним. — Правда, не очень вкусная. Ее и настоящая-то мышь есть не стала бы.

Кристофер, уже набивший живот рождественским угощеньем, осторожно пробует печенье.

— Ничё, вкусно, — объявляет он и перекусывает мышку пополам.

Понравилась, радуется Конфетка; она собиралась угостить его шоколадкой, однако прожорливость взяла над ней верх, и пока готовился цыпленок, Конфетка съела их все до одной. Щедрость человека имеет свои пределы, даже на Рождество.

— Ну ладно, хорош, — вдруг говорит Кристофер. — Давай сюда наволочки.

С мгновение Конфетка непонимающе смотрит на него, потом снимает с подушек наволочки и отдает их мальчику.

— И забудь про это, ладно? — говорит он. Совсем непонятно, кого из них двоих винит он в недосмотре.

Неуверенно ступая, он подходит к двери, замирает, потом, вернувшись назад, нагибается, чтобы взять своего машущего крыльями ангела.

— Потом верну, — обещает он Конфетке.

Ее так и подмывает сказать ему, что в этом нет никакой нужды, что ангел принадлежит ему, что, не будь она такой бессердечной обжорой, ему достались бы и шоколадки, что не будь его матерью Эми, он получил бы сегодня целую гору подарков, что, не будь этот мир столь безжалостен и грязен, он жил бы в приличном доме и у него был бы отец, хорошая одежда, он учился бы в школе. В воображении своем Конфетка обнимает его, крепко прижимает в груди, осыпает голову мальчика поцелуями — она много чего читала в романах о подобных выражениях неподдельной любви.

— Не стоит, — хрипловато произносит она.

Кристофер уходит вниз, Конфетка ложится на кровать. Полосатые подушки все еще отзывают маслом для волос и спиртным, устранить этот душок способно лишь течение времени. Певшая на улице евангелистка сдалась и ушла куда-то — спасибо Господу и за эту милость. Снова пошел снег, по воздуху летят легчайшие из возможных снежинки. Эти перышки оседают по всему Лондону на кровли богачей и бедняков, мгновенно тая на теплых, устилая мягким белым одеяльцем холодные.

Ну что же, пора вам открыть глаза — вас ждет двадцать первый век, вы несколько подзадержались среди проституток и странноватых детей. Уходите. Конфетка устала, даром что день доволокся только до середины. Нынче ночью работа ее начнется заново, так отчего же и не вздремнуть, пока все тихо? Уже полусонная, она наклоняется, опирается локтями о подзеркальник, протирает влажной тряпицей лицо, высовывает язык.

Удивительно: язык розов и вид имеет совершенно здоровый. Как быстро забывает тело о совершенных над ним надругательствах. Просто чудо какое-то — аллилуйя! А теперь, веселого всем Рождества и сладких снов.

 

Клара и Крысогон

Отвратительным Клара нашла Крысогона с самого начала, но, поскольку отвратительными она находила всех своих клиентов, это показалось ей недостаточным для того, чтобы отвергнуть его авансы, основанием. Задним числом она сожалела теперь о своей неразборчивости, виня в таковой присущую ей — как проститутке — неискушенность. В бродячем зверинце, каким представлялся ей мир мужчин, существовала отвратительность двух родов: уродливая и странная. Крысогон был отвратительным странно.

Не то чтобы он не отличался и уродством тоже. Зубы у него были бурыми, глаза налитыми кровью, борода клочковатой, а нос испещрили оспины. Передвигался он прихрамывая, а розовато-серую кожу лба его покрывали непонятные шрамы — вот как если бы еще в младенчестве кто-то вылил ему на голову кипяток. Вообще говоря, его можно было бы и пожалеть, да только к жалости Клара предрасположена не была. Мир в целом таковой не заслуживал, и потому она задаром никого не жалела. Некрасивые, обезображенные шрамами мужчины были, тем не менее, мужчинами — и уже потому существами презренными.

— Называйте меня мистером Хитоном, — сказал он и церемонно поклонился. В этом присутствовало нечто почти комичное: он стоял, опираясь на трость, перед Кларой посреди улицы Большого Белого Льва, разговаривая с нею так, точно она была будущей ученицей его фортепианных курсов, а не просто-напросто шлюхой.

Произошло это шесть недель назад. А в новой ее жизни шесть недель составляли срок, далеко не малый. Столь лелеемые ею некогда иллюзии и запреты отмирали почти ежедневно, а стоило ей вообразить, что все они, наконец-то, канули в вечность, как откуда ни возьмись появлялись новые и тоже гибли, когда приходил их срок. По прошествии очередного месяца в ней уже невозможно было узнать женщину, которой она была месяц назад и уж тем более два. Даже говорила она теперь не как женщина образованная, речь ее стала более вульгарной, чем в пору, когда она состояла служанкой в приличном доме среднего класса — казалось, грязь уличной жизни замарала ее язык, огрубила гласные, обглодала согласные. Усилия, потребные для того, чтобы воздерживаться от словечка «не-а» или от двойных отрицаний, представлялись ей ныне, когда производить впечатление было более не на кого, слишком тягостными. Всего лишь год назад она, облаченная в тугой миткаль и сжимавшая в кулаке внушительную связку серебристых ключей, разговаривала с торговцами и посыльными булочника у черной двери дома своей госпожи, и стоило им только рот открыть, как она уже ощущала свое превосходство над ними. Малейшее различие в интонациях подтверждало, что она стоит на общественной лестнице намного выше их. Но теперь она катилась по этой лестнице вниз с головокружительной быстротой.

А в некотором ином смысле, падение это придавало ей свежие силы. Что ни день, она обретала новые навыки и новую уверенность в себе, позволявшую оценивать мужчину с первого взгляда и отвергать, если ей представлялось, что хлопот от него будет больше, чем он того заслуживает. Обратись к ней странный мистер Хитон не шесть недель назад, а вчера, она без малейших колебаний отшила бы его. Да, в этом она была почти уверена.

Однако полтора месяца назад Клара только еще нащупывала свой путь в новой профессии и опасалась, что привередливость доведет ее до окончательной нужды. В конце концов, она же была не содержанкой, проживающей в изысканном доме Сент-Джонз-Вуда, а самой обычной уличной девкой, старающейся заработать на кров и еду. И что бы с ней стало, если б она отвечала отказом каждому уроду, который полезет к ней с мерзостным предложением?

А мистер Хитон, что ни говори, с таковым к ней не лез. Просто спросил, не согласится ли она отрастить — за шиллинг — длинный ноготь на одном из ее пальцев.

— Ногти на пальцах растут страх как медленно, сэр, — ответила она после того, как заставила этого господина повторить его странное предложение. — Вы хотите постоять здесь и понаблюдать за тем, как они это делают?

— Нет, — ответил он. — Я встречусь с вами здесь через неделю, в это же время. И если ноготь отрастет, дам вам еще шиллинг.

Такого рода заработок представлялся ей до нелепого легким. Мистер Хитон показал Кларе, какой именно ноготь она должна отрастить (на среднем пальце правой руки), Клара дала ему обещание, он ей — шиллинг, потом она какое-то время смотрела ему, хромавшему, вслед. Утро перетекло в послеполуденные часы, а те в вечер, жизнь Клары шла своим чередом. Она потратила монету и забыла о мистере Хитоне. Забыла так основательно, что спустя неделю оказалась переминавшейся с ноги на ногу на том же самом месте и помертвела от испуга, увидев, как он приближается к ней.

Клара надеялась, что, быть может, она, по чистой случайности, забыла остричь тот ноготь, о котором у них был договор. Однако, сняв по просьбе мистера Хитона перчатку, увидела, что ноготь острижен почти до мяса.

— Простите, сэр, — сказала она, — должно быть, я его отгрызла.

Он смотрел на нее с грустью, как если бы уже много раз попадал в подобное же положение и со многими женщинами.

— Я дам вам еще один шанс, — сказал он. — И еще один шиллинг. Однако на этот раз вам придется сдержать данное вами слово.

— Непременно, сэр, — торжественно пообещала она.

Сдержать его оказалось дьявольски трудно. Хотя от прежней ее жизни, жизни горничной в услужении у леди, Клару отделял всего только год, она, казалось, утратила навык, позволявший ей, занимаясь рутинными дневными делами, держать в уме обязательства, непосредственной очевидностью не обладавшие. Когда-то, давным-давно, она могла помогать хозяйке планировать званный обед или шить платье, не забывая при этом, что ровно в пять ей надлежит напомнить своей госпоже о чем-то еще. Подумать только, какой она была дисциплинированной! Ныне Клара с трудом вспоминала, за какие, собственно, услуги заплатил ей клиент, и нередко подозревала то одного, то другого из них в попытке получить кое-что задаром.

Что же касается истории с ногтем, она обратилась в пытку. По десять, по двадцать раз на дню Клара подносила этот палец к губам и едва не вгрызалась в ноготь маленькими белыми зубками. А затем, досадливо всхрапнув, опускала руку. По десять, по двадцать раз на дню она с непонятной самой ей неловкостью обнаруживала, что один из ее ногтей не походит на девять других и пыталась понять — почему. Ах да: мистер Хитон.

Кто бы подумал, что слегка переросший другие ноготь среднего пальца может обратиться в такую докуку? Да там и глядеть-то было особенно не на что — ну с полдюйма лишней длины, ну и что? Но при этом он цеплялся за ткань ее лифа, впивался, когда она расстегивала воротник, в шею, царапал ей щеку, когда она поднимала руку, чтобы поправить челку. Перчатка, которая прежде льнула к ее руке, оказалась погубленной. Всего полдюйма лишней длины, а между тем этот ноготь с таким же успехом мог быть и когтем.

После дневной работы (Клара предпочитала заниматься своим ремеслом днем, а ночью спать) она приходила в жилье, которое снимала в меблированных комнатах миссис Портер, платила хозяйской прислуге за все, чтобы та наполнила ванну, а после отмокала в теплой воде, пока руки ее не мягчели и не покрывались ямочками. Ноготь же обретал при этом гибкость — такую, что она сгибала его, прижимая острием к кончику пальца. Клара знала, что, если б она стиснула его зубами, он оторвался бы без малейшего сопротивления и вкуса никакого не имел бы, и она смогла бы проглотить его или выплюнуть, как пожелала бы, так и сделала. Она посасывала его, легко сжимала зубками, как поступали некоторые мужчины с ее соском, но оставляла нетронутым. Бог да проклянет мистера Хитона! Сколько еще времени он будет мучить ее?

Каждую неделю он приходил к Кларе на угол Большого Белого Льва и Дадли-стрит, с одобрением отмечал, что ноготь отрастает и вручал ей шиллинг. Каждую неделю она решала, что скажет ему: шиллинги эти ей больше не нужны, ноготь стал слишком длинен и неудобен. И каждую неделю ей не хватало на это храбрости. Мистер Хитон столь явственно радовался ее послушанию, Клара же против воли своей ощущала, как в душе ее вспыхивает, точно спичка, детская гордость тем, что она оправдывает его надежды.

А мужчины Кларой довольны бывали не часто. Она не располагала их к себе, обаянием или хотя бы особой какой-то вежливостью не отличалась. Тело свое она отдавала им без всякой любезности, цену объявляла тоном самым сухим, восторгов, когда какой-нибудь краснорожий дурак корчился, лежа на ней, не изображала. А похвалы их попросту презирала: когда один из первых ее клиентов объявил, что у нее самые красивые груди, какие ему случалось видеть, Клара и дала бы ему плюху, да уж больно неудобным для этого оказался угол, под коим она была с ним сопряжена. Медоточивые комплименты мужчин неизменно приводили к тому, что платье ее оказывалось заляпанным липкой слизью, которую приходилось потом оттирать.

Мистер Хитон, однако же, пока что и не изнасиловал ее ни разу. И шиллинг его был самым легким заработком, какой получала она за неделю — да еще и тратя на это ровно тридцать секунд. Может быть, он просто-напросто скопец? — думала Клара. Его хромота, шрамы на лице… возможно, они суть знаки увечья куда более тяжкого? Больных животных она не любила, инстинкты говорили ей, что от них лучше держаться подальше. И все же, Иисус Христос всемогущий: шиллинг за тридцать секунд и без какого-либо насилия! Разве можно отказываться от подобного предложения, тем более что другие клиенты удерживали ее часами, торговались, оставляли на теле царапины и ссадины, кои потом долго зудели. Всякий раз, как она раздражалась на мистера Хитона, Клара напоминала себе, что получила от него один, два, три, четыре, пять, шесть шиллингов, и ведь ни за что, ни про что. Да если она сумеет продержать его на привязи двенадцать недель, так приобретет капитал в целый фунт стерлингов (другое дело, что каждый его шиллинг она тратила, едва получив). Фунт стерлингов всего лишь за то, что ты не позволяешь себе ногти грызть! Совсем неплохо, не правда ли?

А потом она выяснила, в чем состоял подвох. На прошлой неделе Клара узнала о своем хромом благодетеле нечто такое, что обратило его из «мистера Хитона» в «Крысогона».

Они встретились на улице, как обычно. Прохожие, кто с изумлением, кто с отвращением, посматривали на ее правую ладонь, с которой Клара стянула перчатку, чтобы мистер Хитон осмотрел ноготь ее среднего пальца. Ноготь немного выщербился — ублажая торопившегося клиента, Клара зацепилась пальцем за кирпичную стену, — однако остался длинным, и мистер Хитон удовлетворенно покивал.

— А не желаете ли заработать сразу пять шиллингов? — спросил он ее, вернувшую перчатку на прежнее место.

Она с подозрением вгляделась в него. Уж не собирается ли он попросить ее отрастить такие же ногти и на четырех других пальцах? Это предложение казалось ей наиболее очевидным.

Но нет, он сказал иное:

— Мне хочется, чтобы вы сходили со мной на спортивные состязания.

— Я в спорте мало чего понимаю, сэр, — ответила она.

— Это не важно, — заверил он Клару. — От вас там никто ничего ожидать не станет. Все взгляды будут прикованы к происходящему.

— И ваш взгляд тоже?

— И мой тоже.

— Тогда зачем же я вам буду нужна, сэр?

Он склонился поближе к ней, так близко, как никогда еще не решался. Респектабельная, одетая по моде мамаша, проходившая в этот миг мимо со своей маленькой дочерью, прикрыла глаза дитяти ладонью и поспешила прибавить шаг, столь шокирующим показалось ей это прилюдное проявление близости. Редкая бородка мистера Хитона почти проехалась по плечу Клары, когда он негромко сказал ей на ухо:

— Состязания, о которых я говорю, это крысиная травля. Один мой знакомый, владелец бара, устраивает ее в Саутуарке в последний четверг каждого месяца. Ближайшая состоится на следующей неделе.

— Я не люблю крыс, сэр.

— А это от вас и не требуется. Да и в любом случае их ожидает дурной конец — и быстрый. Собаки приканчивают их со скоростью света.

— Собак я тоже не люблю, сэр.

Он поморщился, выражение лица его стало почти просительным.

— О, не говорите так. Там будут в четверг две собаки. Одна из них, это пес, принадлежит мне. Его зовут Робби. Самый чудесный, самый красивый пес, какой когда-либо ходил по земле. Шерсть у него глаже соболиной.

— Надеюсь, сэр, мне не придется иметь дело с собаками?

— Вы поразитесь его искусности. Или не поразитесь, как вам будет угодно. Дело иметь вам придется только со мной.

— И что это будет за дело, сэр?

— Ничего такого, чего вы не делали прежде.

— До этого года я была респектабельной женщиной, сэр. Существует много такого, чего я не делала прежде.

— Пусть так… — он склонил голову набок и улыбнулся — слабо, словно давая понять что этот номер присутствует в репертуаре каждой хоть чего-то да стоящей шлюхи.

И в голове Клары возникла тревожная мысль.

— Мне не… не придется делать это в баре, на глазах у людей?

— Разумеется, нет, — резко и раздраженно ответил он. — Мы будем всего лишь наблюдать за тем, как собаки давят крыс. Полностью одетыми. От вас мне потребуется только одно, чтобы вы провели ладонью по моему заду. Никто этого не увидит, я буду в длинном пальто, которое укроет вашу руку от любопытных глаз. Да их, скорее всего, и не будет. Крысиный гон очень увлекает людей. Вы даже не представляете, в какое волнение они приходят.

Клара смотрела ему прямо в лицо — привычная метода, к которой она прибегала (ныне, обратившись в блудницу, не лишенную определенного опыта), когда имела дело с не внушавшими ей доверия клиентами. Она уперлась взглядом в его изрытый оспинами нос, стараясь не отвлекаться на сидевшие по сторонам от оного горящие, умоляющие глаза. И начала перебирать — в обратном порядке — последние из произнесенных им фраз, отыскивая среди них ту, что имела прямое отношение к ней.

— Провела ладонью по вашему заду? — спросила она.

— Да, — подтвердил он. — Когда… э-э… представление будет в самом разгаре, вы просунете ладонь мне в брюки. Под ними на мне ничего не будет. И вставите средний палец в мою прямую кишку.

— В прямую кишку, сэр?

— В жопу.

— А потом?

— Никакого «потом». Это все. — Он помолчал. — Пять шиллингов.

Теперь Клара глядела ему в лоб. Лоб блестел и, казалось, пульсировал, как если бы коже его не терпелось покрыться испариной, но этому мешало обилие шрамов.

— Меня может стошнить от крови, сэр.

— Кровь вы там едва ли увидите. Это не собачьи бои и не петушиные, не травля быка псами. Все происходит быстро. И чисто. Это… — рассерженный ее непонятливостью, он стиснул кулаки. — Присутствовать при этом — привилегия. Трепет, вот что порождает это зрелище в человеке. Благоговение. Оно…

Он глубоко вздохнул, обычного количества воздуха ему, чтобы дать Кларе представление о грандиозности происходящего там, явно не доставало.

— …поразительная демонстрация того, что случается, когда превосходно обученное существо набрасывается на орду вредоносных тварей.

Такой страстности она в его голосе еще не слышала. Впрочем, не важно.

— Дело в том, сэр, что следующий четверг у меня сильно занят.

Он схватил ее упрятанные в перчатки ладони — при всех, на улице, — стиснул их в своих. Глаза его светились чистосердечием.

— Пожалуйста, — произнес он. — Я платил вам шиллинг в неделю лишь для того, чтобы подготовить вас к этому. Не отказывайте мне. Теперь дело только за вами. Это не отнимет у вас больше часа.

— Вы пугаете меня, сэр.

— В таком случае, десять шиллингов.

Клара с трудом сглотнула.

— Ну хорошо, — сказала она.

С того дня Клара все прикидывала, как бы ей увильнуть от исполнения данного ею обещания, не претерпев неприятных последствий.

Можно было бы провести весь четверг, не выходя из дому, — погладить одежду, зашить разорванный лифчик и вообще дать своему телу передышку. Однако откуда ей знать, на что способен пойти обманутый в его ожиданиях Крысогон? А вдруг он потом станет подстерегать ее целыми днями?

Поразмыслила она и о том, чтобы попробовать нагло отказаться от своего слова, заявить, что передумала, и показать уже обстриженный ноготь. Если он разозлится, она ведь может и на помощь позвать, верно? В последнее время Лондон просто кишел полицейскими, да и доброжелателями всевозможных мастей. Уж, наверное, хоть кто-то из них да придет к ней на помощь. «Этот джентльмен приставал ко мне с непристойными предложениями», — могла жалобно заявить она. Не исключено, впрочем, что и это — мысль не самая умная. Кое-кого из местных полицейских Клара знала в лицо. Если джентльмен (каким бы уродливым и обезображенным он ни был) подаст на нее жалобу, они с великим удовольствием упекут ее в тюрьму.

Можно было бы убить Крысогона, просто-напросто убрать его из своей жизни. Однако Клара не могла не признать, что это слишком уж радикальное средство избавления от боязни оказаться замешанной непонятно в чем — реакция, которой можно ожидать скорее от мужчины, чем от женщины. Да и орудий убийства у нее никаких не имелось, даже ножа. Не душить же ей мистера Хитона прямо на улице? Дурь какая-то, непонятно, почему она вообще об этом подумала, разве что нервы себе решила пощекотать.

А можно было бы и просто сбежать, перенести занятия ее ремеслом в другую часть города. Господи-Исусе, стоило отрастить на полдюйма всего один ноготь, и вот она уже собирается расстаться с Сент-Джайлсом — к которому только-только начала привыкать! Нет, и это тоже всего лишь фантазия. Комната, которую она снимала у миссис Портер на Куин-стрит, ей нравилась, на углу Брод-стрит имелась приличная пивная, в которой Клара уже начинала приобретать репутацию девушки чистой, изъянов никаких не имеющей. А была еще мясная лавка Дикки у Семи Углов, в которой она могла съедать столько, сколько душе угодно, — в разумных, конечно, пределах и при условии, что заговаривать с женой мистера Дикки она не станет.

Нет, встретиться с Крысогоном ей все же придется.

Настал четверг, Клара встретилась с Крысогоном на обычном их месте. Не говоря лишних слов, она приноровила свой шаг к его хромой, но скорой поступи, и они бок о бок пошли по Дадли-стрит. На нем было просторное, но колено длиной пальто, придававшее ему сходство с импресарио. Импресарио, возможно, сошедшим с круга: пальто слегка потратила моль. И Кларе впервые пришло в голову, что благотворитель ее, быть может, не так уж и богат, что деньги, которые он отдавал ей, были ему не так уж и по карману. Она ощутила укол совести и отреагировала на него единственным доступным ей способом.

— Мои десять шиллингов я хочу получить сейчас, — сказала она.

Он на ходу передал ей деньги. Как будто предвидел эту просьбу и держал монеты наготове, в сомкнутой ладони.

Интересно, как они доберутся до Саутуарка? — гадала Клара. Путь отсюда не близкий, и ни одной из ее подруг-проституток он не знаком. Может, Крысогон поведет ее туда пешком — или они поедут на омнибусе, точно муж и жена? Мысль о том, что множество самых разных людей будет смотреть на них, полагая, что она и Крысогон связаны близкими отношениями, показалась ей неприятной; и что ей было не развязаться с ним шесть недель назад — перетерлись бы и все, и не пришлось бы тогда изображать невесть кого.

— Нам далеко? — спросила она.

Рука Крысогона вздернулась вверх, и Клара съежилась, боясь, что он ударит ее, — но нет, он всего-навсего подзывал кеб.

— Саутуарк, «Отдых путника», — сказал он извозчику.

— Прекрасно, сэр, — отозвался тот. — Интересуетесь особой кадкой, которую там внизу держат, не так ли, сэр?

— Именно так.

— Я тоже имею к этому кой-какое касательство, сэр. Весьма симпатичное зрелище.

Клара и мистер Хитон забрались в экипаж. Похоже, то, что кебмен был осведомлен о репутации «Отдыха путника», мистера Хитона нисколько не удивило. На недолгие мгновения ей явились картины Лондона, неизмеримо более привлекательного, чем полагали она и ее товарки, — города, изучение которого иные обращали в основное свое занятие. Впрочем, вглядываться в эти картины она никакого желания не имела. Похоже, Крысогон надумал специализироваться на показе ей зрелищ, относительно коих она предпочитала хранить неведение.

— А как же я доберусь до дома, когда все закончится?

Крысогон грустно улыбнулся:

— Полагаю, когда все закончится, мы об этом договоримся.

— Но ведь мы с вами живем в разных местах.

— Я отвезу вас домой, потом поеду к себе.

Клара покивала, нисколько услышанным не убежденная. Если она и научилась чему-то, став проституткой, так это тому, что на чужую любезность и щедрость полагаться не следует. Кеб катил и катил вперед, время тянулось, и каждый удар лошадиных копыт по камням мостовой говорил Кларе, что она уезжает все дальше от улиц, которые знала. Если ее ограбят и бросят умирать в темных, неведомых ей местах, десять шиллингов, которые она уложила в карман платья, ничем ей не помогут. А чтобы избавить себя от подобной участи, ей волей-неволей придется поддерживать мир с Крысогоном, быть ему в радость или хотя бы не ссориться с ним. А она, между тем, не знала, удастся ли им провести вместе все послеполуденное время — тем более, в обществе крыс и собак — и ни разу при этом не поругаться.

— Надеюсь, в том, что касается ногтя, мы с вами договорились, — сказал он, отвернув от нее лицо в сумраке экипажа.

— Ногтя, сэр?

— Вам не следует думать о том, чтобы быть со мною помягче. Засуньте его так далеко, как сможет достать ваш палец.

— Я постараюсь, сэр.

— А о том, что можете поранить меня, не думайте.

— Не буду, сэр.

— И не вынимайте его, пока… — Крысогон резко дернул головой, еще сильнее отворачивая лицо от Клары, как если бы он вдруг увидел идущего по улице знакомого. — Пока все не закончится.

— А как я узнаю, что все закончилось, сэр?

И тогда он повернулся к ней. Покрытое шрамами лицо его было бледным, только щеки заалели и пошли разноцветными крапинами.

— Все закончится, когда умрет последняя крыса, — сказал он.

«Отдых путника» стоял на другом конце света. Чтобы добраться до него, кебу пришлось пересечь Темзу, миновать вокзал Ватерлоо, на котором Клара бывала раз или два со своей госпожой, — в ту пору там было намного тише, чем ныне. Сам паб, когда они, наконец добрались до него, показался ей ничем не заслуживающим столь долгого пути. Кабак пошиба самого низкого — такое впечатление произвел он на Клару, — из тех, в которые бездельники-мужчины приходят с серьезным намерением надраться. Воздух его был крепко настоян на трубочном дыме и спиртных парах, клиенты же сгибались над стаканами так низко, точно норовили глотнуть кислорода, кое-где еще сохранившегося под столиками. Один участок пола, тот, половицы которого успели подгнить, был наспех залатан разноцветными досками с расщепленными, перепачканными в дегте концами. Очаг задыхался от пепла и тлеющих угольков. Некоторые из газовых светильников были не то выключены, не то поломаны, а скудость стекла в зале означала, что он напрочь лишен зеркальной праздничности пабов, в которые привыкла заглядывать Клара. В этом темное дерево скрадывало свет и отказывалось его возвращать.

— Мне здесь не нравится, — прошептала она своему спутнику.

— Мы приехали сюда не для этого, — прошептал он в ответ. — То, что нам нужно, — внизу.

Никаких лестниц Клара в зале не заметила. Вытянув шею и выставив голову из-за подпиравшего потолок столба, она обнаружила лишь новых полупьяных мужчин, пялившихся на нее, сидя за столиками. Клара ожидала увидеть яркий транспарант наподобие театрального с завлекательным извещением о предстоящем крысином побоище, однако ничего подобного здесь не наблюдалось. Да и вообще украшений на стенах было — раз, два, и обчелся: несколько норовивших свернуться трубочкой афишек, извещавших о развлечениях, которые устраивались в недавнем прошлом какими-то заведениями поблагопристойнее «Отдыха путника». Имелось также написанное от руки предупреждение: «ОПАСАЙТЕСЬ ПИДОРОВ».

Мистер Хитон подошел к хозяину паба. Они, не сказав друг другу ни слова, обменялись кивками и рукопожатиями… возможно, впрочем, что один мужчина передал другому монету. Затем хозяин, мистер Хитон и Клара прошли через зал в дальний его угол, где хозяин открыл в полу люк. Под люком обнаружилась освещенная неизвестного происхождения светом лестница. Табачные пары, клубившиеся в нижнем помещении, соединились, перевиваясь, с клубившимися в верхнем.

Подвал, в который Клара позволила свести себя по лестнице, выглядел уже не так убого. Собственно, он ей даже понравился. Он хоть и располагался под землей, но казался пространством менее замкнутым, чем верхнее пристанище пьяниц, да и освещен был лучше — десятком ламп, развешанных в стратегических точках. Шероховатого камня стены были выкрашены в белый цвет, отчего казалось, что света здесь даже больше.

Большую часть подвала занимала крысиная арена. Вдоль каменных стен его тянулись ряды деревянных скамей, однако на них никто не сидел. Зрители — человек, примерно, двадцать — стояли вокруг арены, более всего походившей на деревянную кадку. Арена была восьмиугольной, высоту имела по пояс человеку, а диаметр футов в девять. Хозяин паба подошел к бочонку, почти такому же высокому, как сам он, — бочонку, предназначавшемуся скорее для муки, чем для вина или пива, — и прижался ухом к его крышке. Не вполне удовлетворенный услышанным, он заглянул, по-клоунски щурясь, в одну из просверленных в крышке дырок.

— Семьдесят пять отборных, — сообщил ему господин в цилиндре, лишенном, однако же, донышка.

— Лучше бы сто, — ответил хозяин.

— Сотню этих красоток в одиночку не изловишь.

— Ты, случалось, ловил.

— Так это еще до починки канализации было.

— Ладно, надеюсь, они хоть не маленькие.

— Маленькие? Причеши их на другой манер, так они за хорьков сойдут.

Мистер Хитон, желая привлечь внимание Клары, положил на ее плечо палец.

— Я схожу за Робби, — прошептал он ей на ухо. — Потом все пойдет быстро. Не забывайте, о чем я вас просил.

Она кивнула.

— Так снимите же, в таком случае, перчатку, — напомнил он.

Клара опустила взгляд на свои руки, необходимость снимать перчатки на людях немного смущала ее: все сразу решат, что она дурно воспитана. Но затем напомнила себе, что она единственная в этом подвале женщина, и каждый из мужчин наверняка уже понял, что она шлюха. И Клара стянула перчатки, пальчик за пальчиком, и никто этого даже не заметил. Да задери она даже юбку на голову, и то собравшиеся здесь зрители только приведшим их сюда делом и занимались бы. Некоторые уже облокотились о закраины крысиной арены, стеснившись плечом к плечу. Интересно, подумала Клара, как они определяют, кто вправе облокачиваться о края арены, а кому надлежит заглядывать им через плечо — быть может, это зависит от вносимой зрителями входной платы? Кое-кто из них был одет вполне респектабельно — пальто с блестящими пуговицами, безупречные шляпы, модные шейные платки, стоившие раз в пятьдесят больше, чем грязный хлопчатый шарф, обмотанный вокруг шеи Крысолова. Клара сильно сомневалась, что эти джентльмены надумали бы когда-либо заглянуть в заведение, подобное «Отдыху путника», если бы не шуршащее, повизгивающее содержимое бочонка.

— Ну хорошо, джентльмены, — объявил хозяин паба, когда мистер Хитон скрылся в примыкавшей к подвалу кладовке. — Собак у нас нынче двое, Робби и Лопси-Лу. А крыс меньше, чем мы рассчитывали. Какой распорядок установим мы на сегодня?

Слова его породили шумные препирательства и пари.

— Шиллинг на то, что Робби убьет пятерых за пятнадцать секунд!

— Два шиллинга на то, что Лопси-Лу за пятьдесят секунд прикончит двадцатку!

— Ручаюсь шиллингом, двенадцать из двадцати будут еще полминуты сучить лапками!

— Если их всего семьдесят пять, значит — три раунда по двадцать пять на каждый.

— Это все испортит!

— Двадцать — самое милое дело.

— Из двадцаток семьдесят пять не сложишь.

— Я всегда ставлю из расчета на двадцатку.

— Знаем мы, как вы ставите. Норовите полюбоваться на кровь за какие-то шесть пенсов.

— Как же мы устроим три раунда, когда собак только две?

— Так и устроим. У которой лучший по всем трем результат, та и побеждает.

— Два раунда по тридцать семь, и к черту одну оставшуюся! Лопси-Лу тяжелее Робби, значит, ему надо фору дать. Я вам так скажу, ее пятнадцать равны десятке Робби.

— Как это манчестерский терьер оказался тяжелее лондонского?

— А давайте их взвесим! Каждый убивает столько крыс, сколько в нем фунтов. Победит тот, кто перебьет свою квоту быстрее.

— Я что-то не вижу тут весов.

— Чтобы в пабе да не было весов?

— Дайте им время и крыс поровну, но чтобы у Робби они были помельче!

— Херня какая-то! Если бы он не мог перебить свою долю, его бы тут не было!

— А может, зададим фиксированное время — полминуты, к примеру, — и посмотрим, кто убьет больше крыс?

— Я не буду ставить на собаку против собаки. Собака против крыс — другое дело.

— И вообще, что вы станете делать, если тридцать секунд закончатся, а крысы будут еще живехоньки?

— Вытащу оттуда собаку, что же еще?

— Это жестоко!

— Джентльмены! — рявкнул хозяин. — Пора начинать. Отсчитаем для Робби двадцать штук и посмотрим, что получится из первого раунда.

Предложение его, похоже, удовлетворило большую часть присутствующих, сразу начавших заключать пари и выкладывать деньги. Пока это происходило, из теней появился и мистер Хитон, державший на коротком, едва-едва отходящем от ошейника поводке собаку. Она и вправду была очень красивой, шелковисто-черной, меньше, чем ожидала Клара. Песик этот смирно и терпеливо стоял у ноги своего господина, поглядывая на него, словно в надежде на одобрение, — пока хозяин паба не вскрыл бочку и не принялся переносить в арену крыс. Увидев это, пес отпрянул, а после рванулся вперед, натянув поводок, и мистер Хитон отдернул его назад, к своей ноге.

Хозяин паба работал сноровисто и но аккуратно. Орудуя железными щипцами, какими извлекают из печи уже готовые булочки, он вытаскивал из бочонка одного подергивавшегося грызуна за другим и мягко перебрасывал его в арену. Крысы (несколько разнившиеся величиной, что вызвало у зрителей неодобрительное перешептывание) выглядели вполне здоровыми образчиками своего племени, гладкими, точно котята, и проворными, как тараканы. Едва оказавшись в арене, они предпринимали попытки удрать, однако стенки ее отличались немалой гладкостью, а к закраине была привинчена для надежности металлическая полоса. Скрежет их коготков по отшлифованному дереву звучал с чудесной отчетливостью. Крысы комично валились со стенок арены на ее выбеленный мелом пол. Клара облизала губы.

Мистер Хитон не без труда протолкался поближе к ней. Помехой ему была как хромота, так и бедный Робби, едва-едва справлявшийся с одолевавшим его нетерпением. Песик негромко поскуливал — горлом, жалобно, точно шлюха. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать крыс были перенесены на арену. Мистер Хитон стоял рядом с Кларой, почти соприкасаясь бедром с ее талией. На не покрытой шрамами стороне лица его поблескивал пот, шейные мышцы вздувались — феномен, с которым Клара при новом ее ремесле сводила знакомство все более близкое. Еще немного — и все закончится.

Когда на дно арены упала двадцатая крыса, рослый мужчина, державший в руке секундомер, начал обратный отсчет времени, оставшегося до старта Робби. И эти пять секунд показались Кларе самыми длинными, какие ей случалось когда-либо пережить.

Как только на Робби расстегнули ошейник, пес запрыгнул на арену — и начал душить крыс. Вопреки ожиданиям Клары, он не гонял их по кругу, делая выпады, обманные движения, замирая, как кошка, играющая с мышью. Робби убивал их с быстрой размеренностью машины. Стайка крыс беспомощно металась туда и сюда, забиваясь в углы восьмиугольной арены, бросаясь к противоположной ее стороне. Пес же не тратил времени на то, чтобы гоняться за отдельными крысами. Он набрасывался на их стайки, выхватывая ту, что оказывалась ближе к нему и разделываясь с повизгивающей тварью одним укусом. Робби щелкал зубами всего лишь раз, и этого было довольно. Он даже не встряхивал, торжествуя, свою добычу, стиснув ее челюстями, но ронял на пол, едва его зубы пронзали мягкую плоть.

Клара с замирающим трепетом восторга вдруг поняла, что в действиях пса присутствовало нечто большее, чем срабатывавший наугад, сам собою, звериный инстинкт: Робби распределял свои силы с непостижимой искусностью, замирая на полсекунды, позволяя отбившейся от прочих крысе воссоединиться со своими товарками, притоптывая по полу лапой, чтобы погнать ту или эту крысу в нужном ему направлении. В глазках его светился неистовый разум. Нечто до жути кроткое присутствовало в смертоносности этого песика, с каждой из крыс обращался он, как с равной всем прочим, ни одной из них не пренебрегая. Он убивал их сознательно, отчетливо понимая, что на него поставлены деньги, что хозяин возлагает на него большие надежды.

Двенадцать убийств, тринадцать, четырнадцать. Мистер Хитон с силою жался к Кларе, рука его направляла ее руку. Подвал наполнялся, точно в бреду, безумными звуками: тяжким дыханием, визгом и скрежетом коготков обреченных на смерть крыс, дробным перестуком собачьих лап, хриплыми вскриками «Да!» и «Давай!».

Все закончилось слишком быстро. Робби метнулся к последней крысе и, щелкнув зубами, переломил ей хребет. Поднялся громовый крик, хронометрист выбросил в воздух кулак. Клара, хватая ртом воздух, обмякла, припав к ободку арены, в железную полосу которого она впивалась, как поняла только теперь, всеми десятью пальцами.

После этого все как-то изгадилось. Нет, дело было не в крови или слюне (Робби оказался псом на редкость опрятным), нет, просто зрители принялись препираться насчет того, так ли уж мертвы некоторые из крыс. Кто-то выудил с арены один жалкий образчик и положил его на пол, к ногам разгоряченных мужчин. Один из них утверждал, что у крысы этой всего лишь переломлен хребет, оттого она и неподвижна, хоть на самом деле жива: он, дескать, видел, как она давилась воздухом. Другой наступил ей на хвост, заявив, что если в ней теплится жизнь, боль должна породить хоть какую-то реакцию. Реакции не было. С арены вытащили еще одну спорную крысу, предположительно пойманную на попытке вздохнуть. Обмякшая и беспамятная, она, тем не менее, выглядела на удивленье живой: животик ее так и ходил ходуном. Двое сделавших ставки против Робби мужчин твердили, что свою норму крыс он не перебил. Еще один предложил возобновить схватку, пусть даже на пару секунд, — пусть Робби, сколько бы времени это ни заняло, убьет свою последнюю крысу, — а двое ни с чем не согласных запротестовали, говоря, что бесчувственную-то крысу он и за половину секунды прикончит, а должен был исполнить всю работу с первого раза. В конце концов, крысолов, который во все время их спора философически вглядывался в предмет его, вдруг наклонился к крысе и ножом вспорол ей живот. И всем открылось жутковатое зрелище: мешанина поблескивавших, точно сосиски, зародышевых мешочков, в каждом из коих корчилось по крысенку, уже поросшему шерсткой, почти готовому начать самостоятельную жизнь.

— Может, подыщем щеночка, пусть поучится ремеслу? — пошутил крысолов и все снова повесели.

За одним исключением. Мистер Хитон покинул «Отдых путника» еще до выступления Лопси-Лу. Он сослался на расстройство желудка, да и вправду, выглядел мистер Хитон ужасно, лицо его шло пятнами — белыми, точно кость, и красными, как ростбиф. Друзья-спортсмены его возражали, уговаривая мистера Хитона остаться: Робби был чемпионом, и после попытки Лопси-Лу наверняка получил бы еще одну. Владелец Лопси-Лу намеками дал понять, что внезапное недомогание мистера Хитона может указывать на то, что победа, которая и так уж была у него кармане, куда важней для него, чем честное состязание двух благородных собак. Но мистер Хитон был непреклонен. Пищеварение его, настаивал он, никуда не годится. И он нисколько не удивится, если какой-нибудь час спустя окажется прикованным к постели.

Не сказав друг дружке ни слова, мистер Хитон и Клара бок о бок вышли из паба. Мистер Хитон сразу же остановил кеб, и Клара на миг испугалась, что он уедет, оставив ее стоять на панели. Однако мистер Хитон распахнул перед нею дверь кабинки и подождал, когда она заберется внутрь.

— Вы нарушили слово, — сказал он, едва они уселись, а экипаж тронулся с места.

— Я обо всем забыла, сэр, — ответила Клара.

— Но я же вам напоминал, — сказал мистер Хитон. — Дважды.

— Я не могла оторвать глаз от собаки и крыс, сэр. Ведь я видела это впервые.

Он тяжко вздохнул, уставился в окно. Близилась ночь. Приказчики спешили по домам. Фонарщик занимался тем, что могло показаться гимнастикой, разминая спину и руки перед тем, как приступить к исполненью своей задачи.

— Простите, сэр, — попросила Клара. Она надеялась, что мистер Хитон — слишком джентльмен, чтобы потребовать назад свои десять шиллингов, но считала при этом, что и искреннее раскаяние выказать тоже невредно, пусть он пожалеет ее.

— Что сделано — сделано, — отозвался он голосом полным горькой печали. Казалось, что он удаляется в собственный мир, в места, в которые вход открыт лишь для него. И Клару это привело в замешательство, которое не было бы большим, если б он громко отчитал ее прямо на улице.

— Простите, сэр, — повторила она, украдкой поглядывая на мистера Хитона, пытаясь понять, не смягчился ли он. Он, кажется, ее не услышал.

Кеб влился в поток экипажей, которые направлялись к Вестминстеру, прогромыхал по мосту, миновал Парламент. Высокие здания заслоняли собою солнце, убыстряя приход ночи. Мистер Хитон расстегнул пальто, затем сюртук, достал из внутреннего кармана жестянку с табаком. Свернул сигарету, закурил ее. И, сделав затяжку, очень долгую, как показалось Кларе, откинул голову назад, к стенке кабины. Тогда-то Клара и увидела глубокий шрам, который тянулся под самым его подбородком почти от уха до уха. Совершенный, без малого, полукруг, нарушаемый лишь выпуклостью адамова яблока. Этот шрам окружали, подчеркивая его, другие — мелкие белые крестики, оставшиеся там, где проходила грубо сшивавшая распоротую плоть игла. Выглядели они так, точно на месте их были когда-то пришиты пуговки, незаметно оторвавшиеся и опавшие.

— Что с вами было, сэр? — спросила Клара.

Мистер Хитон выдохнул дым — так, что тот повис, окутав его голову, точно туман. И уставился в потолок поблескивавшими, налитыми кровью глазами.

— Было? — отсутствующе пробормотал он.

— Ведь кто-то поранил вас, сэр? — Клара указала на его шею, почти притронулась к ней. Он улыбнулся, но не ответил.

— Грабители, сэр?

Он опять улыбнулся:

— Можно назвать их и так.

И он снова втянул в себя дым — так глубоко, как только можно, заставив сигарету неистово вспыхнуть во мраке кабинки.

Хэнсом катил себе, погромыхивая. За окном, тем, что с ее стороны, Клара различала приметные строения, которые знала по той, ушедшей без возврата поре ее жизни, в которую встречалась в чайной вокзала Чаринг-Кросс с горничной из другого приличного дома, Сайнид, так ее звали. До возвращения в Сент-Джайлс времени оставалось уже немного, и Клара принялась репетировать слова, которые скажет, прощаясь с мистером Хитоном, размышлять о том, принять ли ей тон легкомысленный или надменный, сумеет ли третье ее извинение растопить холодность, овладевшую им, или удастся выгадать что-то на том искреннем раскаянии, какое она уже ему показала; предложить ли ему проделать все то же еще через месяц — даже при искреннем ее желании, чтобы он никогда больше не попадался ей на глаза. И именно в миг, когда Клара с головой ушла в размышления о том, не умнее ли всего будет легонько чмокнуть его в щеку перед тем, как она быстрой пробежкой устремится к свободе, мистер Хитон заговорил снова.

— Я сражался в битве при перевале Пейвар.

— Какой ужас, сэр. Это в Индии?

— В Афганистане.

Что это за место такое, Клара не знала, ни разу о нем не слышала. Конечно, образование она получила ничтожное, а после сразу стала служанкой, что же до хозяйки ее, та и вовсе ничего и ни в чем не смыслила. Клара попыталась припомнить — может быть, мистер Уильям Рэкхэм, супруг хозяйки, высказывал в ее присутствии некие содержательные мнения об Афганистане. Но одна только мысль об этом напыщенном пустозвоне, который уволил ее, снабдив убийственным рекомендательным письмом, столь ядовитым, что она потратила больше трех лет, пытаясь найти с его помощью приличное место, — пока не занялась нынешним ее ремеслом, — приводила Клару в ярость, от которой она становилась глухой, немой и слепой.

— Я мало что смыслю в истории, сэр.

Мистер Хитон щелчком выбросил сигарету в окно.

— Собственно говоря, эта битва произошла в прошлом году, — и он, повернувшись к ней, приблизил свое лицо к ее, словно пытаясь определить, впервые за время их знакомства, насколько она желанна, как женщина. — Вы ведь считаете меня стариком, верно? А я, готов побиться об заклад, моложе вас.

— Я бы биться с вами об заклад не решилась, сэр.

Он оторвал от нее взгляд и снова обмяк на сиденье.

Меланхолическая гримаса его и реденькая бородка вдруг показались ей, ни с того ни с сего, юношескими. В конце-то концов, он худощав, костляв даже. А пережитое им в сражении, просто состарило его лет на десять, двадцать, тридцать.

— С чего же началась та война, сэр?

Он хмыкнул, и этот звук получился у него не очень красивым.

— Вождь афганцев, Шер Али, подружился с одним русским джентльменом. Наше правительство решило, что дружба их не служит интересам империи. И потому несколько тысяч человек, и я среди них, выступили из Индии в Афганистан. А достигнув перевала Пейвар, мы встретились с армией, состоявшей из восемнадцати тысяч афганцев.

— О, Господи, сэр, какое же ужасное поражение вы потерпели.

Он усмехнулся снова:

— Поражение? Напротив: мы победили. То есть победила армия Ее Величества. Что до меня, я не победил. Как вы легко можете видеть.

Клара покусывала нижнюю губу, ощущая себя женщиной до крайности подлой.

— Это ужасно, сэр. Нам всем следует благодарить вас, сэр, — за вашу победу.

Мистер Хитон пошарил по карманам, отыскивая жестянку с табаком.

— Боюсь, праздновать победу нам пока рановато, — сказал он, начав сворачивать новую сигарету. — Война все еще продолжается.

— Продолжается, сэр?

— Я был ранен в бою. А война продолжается. Всего только месяц назад мы потерпели страшное поражение при Майванде.

Клара притихла. Если и извлекла она хоть какой-то урок из этого фиаско, то состоял он в следующем: не лезь в разговор, в котором даже не надеешься выглядеть достойно. И пока мистер Хитон докуривал сигарету, Клару трясло от поражения, которое потерпела она, от желания показать ему, что и она тоже страдала. Ей так хотелось в подробностях рассказать мистеру Хитону о том, как бесчестно ее уволили, об унижениях, которые предшествовали увольнению, об оскорблениях, которые пришлось ей сносить после него, о мерзостях, которые она претерпела, оказавшись в руках скотских, гнусных мужчин, прибегающих к услугам проституток. Однако она придержала язык.

Вдали засветились хорошо знакомые ей фонари. Ночь уже опустилась на город, в кебе становилось холодновато. И Клара обнаружила вдруг, что кисти рук ее все еще голы. Она вытащила из кармана платья перчатки, осторожно, чтобы не зазвякали лежавшие в нем монеты. И, надевая правую, обнаружила, что ноготь среднего пальца мешает этому больше обычного: он обломился, зазубрился, обретя сходство с каким-то редкостным режущим инструментом. Должно быть, она сжимала закраину крысиной арены с большей, чем ей запомнилось, силой.

И совсем неожиданный голос — ее — вдруг прозвучал в темноте:

— Я обломила ноготь, сэр. Но он все еще длинный. И очень острый. Хотите почувствовать это, сэр?

Она опустила ладонь в смутное пространство, разделявшее их, и мистер Хитон принял ее. Клара вонзила палец в его ладонь, демонстрируя сохраненные ногтем возможности.

— Хотите, сэр?

Он сжал ее палец в ладони, мягко.

— Все хорошо, — сказал он. — Не сейчас.

 

Шоколадки из Нового Света

По профессиональному мнению доктора Джеймса Керлью, у его злосчастной дочери оставалось лет, самое большее, пять, по истечении коих все будет кончено. Не с жизнью ее, поймите, — с возможностью семейного счастья. Те самые внешние черты, что делали его мужчиной столь представительным, — высокий рост, поджарость, орлиный нос, продолговатое лицо, крепкая челюсть, — для девушки были наследием злополучным. Если она поторопится — сейчас, в еще юные ее годы, — ей будет на что надеяться.

— О, но я не хочу выходить замуж, отец, — сказала она ему. — В мире и так достаточно супружеских пар. Чего ему не хватает, так это миссионеров.

— В таком случае, — пошутил он, — африканские варвары, которые поедают их одного за другим, ведут себя до безобразия некрасиво, не правда ли?

— Не следует называть их варварами, отец, — совершенно серьезно пожурила его Эммелин. — Вот такие пренебрежительные слова и образуют причину, по которой нас по-прежнему окружает рабство.

Доктор Керлью сжал челюсти — такие же, какими наделил он свою безупречную дочь, — и большим усилием воли заставил себя воздержаться от спора. Раздоры между ним и Эммелин весьма огорчили бы его жену, если бы она еще жила на этом свете.

— Не понимаю, почему ты говоришь, «нас по-прежнему окружает», — все же не смог удержаться он. — В Англии нет рабства.

— Нам следует считать нашим домом весь мир, отец, — ответила, вытирая салфеткой пальцы, Эммелин. Бледный солнечный свет, проливаясь в окно маленькой гостиной, падал на ее лицо и грудь, и холодному блеску его вторила белизна салфеток и снега, спеленавшего окрестный ландшафт. Позвякивание упряжи на лошадях, подвозивших товары в ближние лавки, смешивалось со звоном ложечки в чайной чашке Эммелин.

— На дворе пятидесятые годы, — напомнила она отцу, как если бы современная эпоха наступила, пока он занимался своими делами не здесь, а где-то еще. — Каждый уголок Земли связан с другими сплетенной Империей паутиной. Я получаю письма из городов, столь отдаленных, как Кабул и Нью-Йорк.

— Да? — многообещающее известие. И он, не отрывая взгляда от дочери, позвонил в колокольчик, ибо в гостиной было далеко не так тепло, как следовало бы. — И, возможно, кое-кто из твоих корреспондентов принадлежит к мужскому полу?

— Большая часть, отец, — усмехнулась Эммелин. — Мужчины, как я обнаружила, нуждаются в спасении куда больше, чем женщины.

Улыбаясь, она обретала редкостную привлекательность. Губы ее еще сохраняли сходство с розовыми бутонами детства, щеки были украшены ямочками. Яркие глаза, ни единой морщинки на лице, поблескивающие волосы. Пять лет, самое большее, она еще будет сохранять эти качества, а после живительные соки начнут понемногу пересыхать, и у нее останутся всего лишь орлиный нос да родовая челюсть Керлью. Больше того, против нее обратится и арифметика, заставляя каждого потенциального искателя ее руки, видеть в Эммелин старую деву. Милая маленькая Эммелин может говорить все что ей угодно о современном обществе и о том, как неузнаваемо изменилось оно со времен молодости ее отца, однако существуют воззрения, которые не переменятся никогда.

В гостиную неслышно вошла служанка и сразу, без слов хозяина, поняла, что здесь неладно. Она опустилась перед камином на колени и принялась сдабривать пламя. Эта девушка стоит своего веса в золоте.

Когда Эммелин объявила, что состоит в переписке со множеством загадочных, разбросанных по всему свету джентльменов, отцу ее, что лишь естественно, любопытно стало узнать, правда ли это, а если правда, то что эти загадочные джентльмены собой представляют. Эммелин рассказывать ему о них явно не собиралась, и он перемолвился с Герти, коей приходилось, в дополнение к прочим ее обязанностям, доставать из стоящего на углу улицы почтового ящика адресованные Эммелин письма.

— Да, сэр, — сказала служанка, — никак не меньше одного в день. А бывает и пять, и шесть.

— Всегда от одной и той же персоны?

— Нет, сэр.

— Ответы?

— Иногда, сэр.

— И из… из какой части света, как правило?

— Из Америки, сэр.

— Как интересно.

— Да, сэр.

Вообще говоря, на большую часть писем, отправляемых Эммелин, ответов не поступало. Она старалась писать в послеполуденные часы каждого дня самое малое по полудюжине их, но временами у Эммелин уставало запястье или же на нее нападало неодолимое желание совершить прогулку. Каким благодеянием для человечества (и для женской его части в особенности!) стало бы изобретение механизма, способного автоматически копировать исписанную страницу. И сколько шума подняли недавно газеты по поводу мистера Собреро с его нитроглицерином! Так ли уж нуждался в новом способе разрушения мир, в котором не изобретено еще многое множество полезных вещей? Впрочем, и при наличии такого механизма ей все равно приходилось бы писать от руки. Это была ее война — ее собственная честная и кроткая война. Война с рабством.

Джентльмены, которым она писала, жили по преимуществу в Луизиане, Миссури, Алабаме, Миссисипи, Теннеси, Кентукки, Арканзасе, Джорджии, Флориде, Вирджиниях и Каролинах. Видоизменяя основной текст письма посредством добавления к нему местных подробностей, вычитанных в завозных газетах и журналах, она представала в глазах своих адресатов женщиной более-менее осведомленной, умоляя этих джентльменов отказаться от рабовладения и позволить Христовой любви проникнуть в их ожесточенные сердца. Она цитировала стихи Писания. Цитировала «Американские заметки» Чарльза Диккенса. Намекала на то, что, если получатель ее письма отречется от своих грешных пристрастий и освободит принадлежащих ему рабов, один, по крайней мере, из живущих в мире людей, — мисс Эммелин Керлью — станет чтить его как героя. Нравственная отвага, настаивала она, есть самая мужественная из добродетелей и обладают ею лишь очень немногие.

Большая часть ее писем падала в пустоту. Часть, очень малая, провоцировала ответы, — тощие конверты с ними, приходившие спустя недели и месяцы после отправки этих писем, содержали одиночные листки, насыщенные различной силы проявлениями скверного нрава.

«Буду благодарен вам, если вы оставите эту невежественную и наглую чушь при себе», — говорилось в одном.

«Приходило ли вам в голову, мисс, — говорилось в другом, — что сама одежда, облачившись в которую вы строчили ваше высокомерное послание, возможно, происходит с моей хлопковой плантации?»

«Наша почтовая система, — заверяло еще одно, — намного превосходит вашу, однако, если вы и дальше будете обременять ее никому не нужным, безграмотным вздором, боюсь, надолго она такой не останется».

Некоторые из отвечавших прилагали усилия несколько большие, цитируя те места из Библии, которые на поверхностный взгляд рабство оправдывали, и высказывая пожелания, чтобы мисс Керлью, когда она повзрослеет, обрела мудрость и терпимость в ее отношении к обычаям других народов. Один господин из Порт-Хадсона, утверждал, что, если бы она провела полчаса в обществе ниггеров, о которых говорит с таким пылом, эти скоты заставили бы ее пожалеть о том, что она появилась на свет, а затем, скорее всего, убили бы. Она получила также письмо от жены плантатора, грозившей Эммелин геенной огненной, наемными убийцами и свирепыми псами, которыми она затравит «эту английскую потаскушку», если та посмеет еще раз написать ее мужу.

«Господь да простит Вас, — ответила ей Эммелин, — за Ваши недобрые и, если позволите сказать Вам это, святотатственные слова…»

Однажды ей доставили нечто совсем уж необычное. Большая часть корреспонденции Керлью поступала в их дом либо с первой почтой, то есть рано утром, либо с последней — вечером. А эту посылку принесли в полдень, когда Эммелин с отцом сидели за вторым завтраком. То была красиво обдернутая коробка, на которую отправитель наклеил несколько меньше, чем следовало, марок. Доктору Керлью пришлось заплатить почтальону девять пенсов, отчего лоб доктора, когда он внес посылку в гостиную, покрывали недовольные морщины. Никаких знакомых в городе Чикамуга, штат Джорджия, у него не имелось.

— Это тебе, — сказал он, вручая посылку дочери.

Эммелин поместила ее себе на колени и снова сосредоточилась на заливном, лежавшем на ее тарелке. Она отрезала от него новый ломтик и перенесла его, немного отвесив для этого великоватую нижнюю челюсть, в рот.

— Тебе не любопытно выяснить, что там? — поинтересовался доктор Керлью. Девушка прожевала ломтик, проглотила его.

— Разумеется, любопытно.

— Вот и мне тоже. Не проявлю ли я чрезмерную бесцеремонность, попросив тебя вскрыть посылку прямо сейчас?

— Да, отец, проявишь, — улыбнулась Эммелин, — но я тебя прощу.

И Эммелин переставила посылку на стол и сняла с нее несколько слоев бурой бумаги. Под ними обнаружились: письмо, фотография и коробка шоколада. Письмо и фотографию Эммелин положила, не просмотрев их, рядом с чайником. А коробку открыла и показала отцу.

— Весьма любопытно, — отметил он, вытягивая из-под припудренных бумажных розеток с темными, пахнущими роскошью конфетами полоску бумаги, с подробным описанием их разновидностей. Даже саму эту полоску пропитывало упоительное благоухание, и Керлью принюхался к нему, прежде чем приступить к изучению текста. В последнем то и дело встречались слова наподобие «усладительный», «экзотический», «богатый» и «ароматный».

— Кто этот джентльмен? — осведомился доктор Керлью, укладывая бумажку поверх поблескивающего набора пралине и карамелей.

Эммелин взяла со стола письмо и, наморщив лоб, вгляделась в подпись.

— Наверное, не знаю, — ответила она. — У меня их так много. Должно быть, я прочитала о нем в какой-то статье.

— На фотографии — это он?

Эммелин взяла и прямоугольник плотного картона.

— Полагаю, что да. Не помню, чтобы я видела прежде это лицо.

И она, помешкав немного, протянула фотографию отцу. Тот вгляделся в нее с таким же вниманием, с каким изучал полоску ароматной бумаги.

— Малый презентабельный, — признал он. — Прямая осанка, широкие плечи. Твердая челюсть. Отменного, я полагаю, здоровья. Брюки не мешало бы отгладить. Однако образчик неплохой.

Доктор Керлью старался, как мог, выдерживать тон спокойный и небрежный, но, если правду сказать, уже рисовал в воображении отпрыска, который мог стать плодом этого союза. Внука, а то и двух. Красивых, крепких мальчуганов, которые звали бы его «дедулей», произнося это слово с варварским акцентом.

— Замечательно… любезный жест, — отметил он, — послать тебе шоколад.

Эммелин повела рукой поверх стола. Пальцы ее были, как обычно, испачканы чернилами.

— Попробуй его, отец.

— Спасибо. С удовольствием, — и он забросил в рот инкрустированный крошкой лесного ореха шарик и стал ждать, когда тот растает меж языком и нёбом, а дочь его, тем временем, молча читала письмо.

Дорогая мисс Керлью!

С самыми сердечными пожеланиями…

Спасибо за Ваше письмо. Дозволено ли мне будет сказать, что почерк Ваш на редкость изящен? Какой контраст тому, что способна предложить любая из здешних дач! В подпись же Вашу я вглядывался особенно долго, наслаждаясь присущим ей сочетанием простоты, твердости и грации. Женщины менее утонченные воображают, будто параксизм каллиграфической витиеватости придает им особую изысканность. Именно подпись, подобная вашей, способна показать, какая пропасть лежит между подлинником и подделкой.

Впрочем, лестные эти слова (сколь бы искренними они ни были), верно, уже наполнили Вас нетерпением. Вам хочется узнать, что я думаю о совете, который Вы мне подали. И Вы надеетесь, возможно, услышать, что я освободил моих рабов и посвятил себя Христу. Что до последней материи, могу заверить Вас, что люблю Господа так же сильно, как любит его любой порядочный, несовершенный человек. Те места из Священного Писания, которые Вы процитировали, конечно же, хорошо мне знакомы, как равно и другие, в которых говорится совсем иное.

Что же до рабов моих, так они уже свободны. То есть я предоставляю им такую свободу, какая допускается здравым смыслом, и забочусь о них так же совистливо, как заботился бы о своих детях (которых у меня, к сожалению, нет). Мои рабы довольны и здоровы, обязанности их не обременительны. Климат Джорджии несколько боже целителен, чем тот, к какому Вы привыкли в Англии, урожаи достаются нам без больших хлопот, вызревая под славным солнцем, сияния коего Бог счел, по всему судя, достойными мои скромные владения. Пока я пишу Вам, Перри, один из рабов моей плантации, играет с Шекспиром, моим псом. Он делает это не по обязанности, но потому, что любит Шекспира и, коли Вы простите мне хвастовство, своего хозяина тоже. Собственно говоря, если рабство отменят, — а я опасаюсь, что так и случится, когда горлопаны из наших северных штатов перейдут от крика к воинственным действиям, — моему бедному Перри, боюсь, придется туго. Он человек доверчивый и мягкий, и если ему, лишенному даже крыши над головой, придется волей-неволей прокладывать в этом жестоком мире собственный путь, его, сдается мне, постигнет участь самая незавидная.

Не думаю, что немногие эти слова убедят Вас в правоте принятого мною образа жизни. Жаль, что Вы не можете посетить мой дом и составить о нем собственное мнение. Могу лишь надеяться, что если бы Вы, каким-то чудом появились в нем, как досточтимая гостья, то нашли бы его счастливым и приятным, хоть и лишенным очарования, которое могла бы сообщить ему хозяйка, ибо нареченная моя покинула меня при самых трагических обстоятельствах.

Я хотел бы заверить Вас, что Джорджия — отнюдь не рассадник рабства, как Вы, возможно, полагаете, но штат вполне цивилизованный. Здесь даже имеется кондитерский магазин, о чем Вы, без сомнения, уже догадались. Я послал Вам эту сладкую безделицу в знак благодарности за Вашу заботу о моей душе. Подарок не самый роскошный, я понимаю; кое-кто назвал бы его и дерзким. По, поскольку Библия, самый драгоценный из тех даров, какие может получить каждый из нас, у Вас уже имеется, мне трудно представить, в чем еще Вы могли бы нуждаться. Шоколад же способен, по крайней мере, доставить Вам удовольствие, а если Вы его не употребляете, то всегда можете подарить Вашим родителям.

Эммелин подняла взгляд от письма.

— Ну? — спросил отец. — И какого ты о нем мнения?

— Она, сложив сильными пальцами письмо, сунула его под блюдце, на котором стояла ее чашка с чаем. Потом, прищурясь, взглянула поверх отцовских плеч на покрытое инеем окно. Серые, стоявшие впритык друг к другу дома Бейсуотера, чугунные фонарные столбы, смахивавшие на похоронные дроги телеги, которые подвозили в лавки товары, словно утратили присущую им телесность, обратившись в полупрозрачные эфемерности однотонного калейдоскопа.

— Он не знает, как пишутся слова «пароксизм» и «совестливо», — отсутствующе ответила Эммелин. Взгляд ее становился все более невидящим. Перед ним уже расстилались пышные поля Джорджии, бесконечные акры плодородной земли. Владения ее мужчины представляли собой огромное ложе мягкой зелени, оживляемой лишь созревшим хлопком, загадочными растениями, схожими, по ее представлениям, со снежно-белыми маками. И посреди этих полей стоял, уперев руки в бока, он — колеблемый зноем силуэт на фоне безоблачного неба. Ошалевший от счастья пес подлетел к нему, прыгнул на грудь, облизал шею, и мужчина обнял его, смеясь. Далеко налево, в самом углу этой мысленной картины, маячила темная фигура — негр, обладающий сверхъестественным сходством с картинкой из книги «Дрэд: повесть о злосчастном болоте», одного из стоявших на книжной полке Эммелин романов Гарриет Бичер-Стоу.

— Кроме того, — прибавила она, — он рабовладелец.

Доктор Керлью хмыкнул.

— Это единственная причина, по которой ты ему писала?

Эммелин сморгнула и, оторвав взгляд от окна, вернулась в Англию.

— Возьми еще шоколада, отец, — сказала она.

— Может, напишешь ему снова? — спросил доктор Керлью. — Или его уже невозможно спасти?

Эммелин потупилась и, чуть покраснев, улыбнулась.

— Нет человека, которого невозможно спасти, отец, — ответила она и снова взяла со стола письмо и фотографию. В проеме двери замерла, ожидая разрешения убрать со стола, безмолвная Герти. Завтрак подзатянулся; доктору Керлью пора уже было отправляться на обход пациентов, а мисс Керлью — вернуться в спальню, ее любимую комнату, и приступить к вечному занятию ее, к составлению писем.

 

Муха, и какое воздействие оказала она на мистера Бодли

Миссис Тремейн открывает дверь своего дома в Фицровии и видит стоящего на его пороге джентльмена, одетого в вечерний костюм: глаза его мутны, облик свидетельствует о том, что он близок к отчаянию. Само по себе это не такая уж и редкость, хотя одиннадцать утра — час для клиента не вполне обычный. В это время дня большая часть мужчин, коих одолевает вдруг страстная потребность в шлюхе, находит таковую на улице и совершает свое дело в каком-нибудь закоулке, тем более что дни стоят благоуханные, летние и простудиться эти господа почти не рискуют. Лишь вечерами, когда джентльмены пьют по своим клубам портвейн и читают порнографические издания, а обильный обед обращает их мысли к сигарам и фелляции, дом миссис Тремейн становится центром притяжения, и весьма оживленным.

— О, мистер Бодли! — радостно восклицает она. — А где же мистер Эшвелл?

Как ведомо всем лучшим проституткам Лондона, мистер Бодли и мистер Эшвелл неразлучны. И вовсе не потому, что они содомиты, — выбрав для себя подходящую компаньонку, они с удовольствием расходятся по разным комнатам. Просто эти двое — закадычные друзья и советуются друг с другом во всем, включая выбор борделя, вина или девушки, а после сравнивают свои впечатления.

— Эшвелл, я полагаю, лежит в постели, — бормочет мистер Бодли. — Где и положено пребывать в этот час любому уважающему себя мужчине города.

— Некоторые из нас — ранние пташки, мистер Бодли, — заверяет гостя миссис Тремейн и поводит рукою по воздуху, приглашая его в дом. — Вы сейчас увидите сами — половина девушек с радостью обслужит вас хоть сию же минуту, а прочие, не считая одной, будут готовы через полчаса, если вам достанет терпения подождать.

— Подождать? — траурно переспрашивает мистер Бодли. — Ждать я могу хоть целую вечность. Не следовало мне приходить сюда. Мне следовало лежать дома, в постели. Или в могиле. Разгульные денечки мои закончились.

— О, не говорите так, сэр. Пойдемте, взглянем, чем мы сможем вам угодить.

И миссис Тремейн проводит его в гостиную, на полу которой сидят две молодые женщины, босые, в одном нательном белье. Белые нижние юбки растеклись вокруг них, точно лужицы, соприкасаясь краями. Распущенные корсеты свисают, поблескивая застежками, с их голых плеч. Зачесанные кверху волосы растрепаны. От женщин исходит запашок выдохшихся духов, мыла и земляники (покрытая красными пятнами пустая соломенная корзиночка лежит, отброшенная, в углу, указывая, что завтрак свой они приобрели на ближайшем уличном углу). Утренний свет лишает их эротического обаяния, сообщая девушкам вид самый домашний, почти щенячий.

Девушка Помер Один бледна и веснушчата, Бодли смутно припоминает, что как-то раз попробовал ее. Девушка Номер Два ему не знакома — это азиатка с миндалевидными глазами и лоснистыми черными волосами.

— Познакомьтесь с нашей новенькой, мистер Бодли, — говорит миссис Тремейн. — Она из Малакки. Зовут ее Панг или Пинг, но мы дали ей имя Лили. Встань, Лили, поздоровайся с джентльменом.

Девушка Номер Один подпихивает Лили локтем, и та, неловко поднявшись на ноги, приседает в реверансе. Росту в ней от силы метра полтора, но красива она необычайно.

— Еба-еба, сэр, — весело произносит она. — Еба.

— Мы учим ее английскому, сэр, — говорит Девушка Номер Один, — начиная со слов самых необходимых.

Лили вновь приседает в реверансе:

— Еба-еба, сэр. Еба-еба проеба.

— Очаровательно, — говорит мистер Бодли.

— Еба-еба попа-попа дупа.

Девушка Номер Один усмехается, дергает Лили за юбку, показывая ей, что можно сесть.

— Времени для учебы у нас остается мало, сэр. Но она исполнена рвения.

Мистер Бодли кивает, затем, театрально обратив лицо к тяжелой занавеси окна, выпячивает челюсть.

— Рвение хорошеньких дев, новизна иноземной плоти, аромат земляники — все это утратило для меня какое-либо значение.

— О Боже, — произносит миссис Тремейн. — Неужто все так плохо?

— Хуже, хуже, — вздыхает мистер Бодли, присаживаясь на подлокотник покойного кресла и укладывая ладони на колени. Безутешный взгляд мистера Бодли устремлен на персидский ковер, лежащий под его лакированными штиблетами. — В этом доме угасла свеча моей мужественности.

Миссис Тремейн набирает воздуху в грудь, облизывает губы и задает такой вопрос:

— Надеюсь, сэр, вы не подали на нас жалобу?

— Жалобу? — повторяет Бодли. — Нет-нет, мадам. Я всегда находил ваш дом чрезвычайно гостеприимным. Хотя… (храня на лице стоически-горестное выражение, он снова переводит взгляд на занавешенное окно) …когда я в последний раз позволил себе прибегнуть к вашему гостеприимству, произошло нечто плачевное. Но именно ли оно привело меня в нынешнее бедственное состояние, этого я с уверенностью сказать не могу.

— Бедственное? Помилуйте, сэр, мне больно об этом слышать. В особенности от такого, столь ценимого нами гостя, как вы. Надеюсь, вы в тот раз выбрали не Беллу?

— А что? С Беллой что-то неладно?

— Уже нет, сэр. Она ушла.

— Не уверен, что я когда-либо брал Беллу.

— Тем лучше, сэр.

— Хотя… что, собственно, произошло бы, возьми я ее?

— Ничего неподобающего, сэр. Мы держим здесь лишь наилучших, самых чистых, дружелюбных, здоровых и очаровательных девушек, сэр. До тех пор, пока они не лишаются какого-либо из этих качеств. Тогда им приходится искать для себя другое место.

Девушка Номер Один пристально вглядывается в свои ногти. Лили вытягивает шею, стараясь понять, чем они так занимательны.

— Помнится, в тот раз я взял Мини, — говорит мистер Бодли, наморщив лоб в стараниях точно вспомнить имя тогдашней девушки.

— Бриллиант, сэр, — объявляет миссис Тремейн. — Ни одна ее частность не опускается ниже уровня подлинного совершенства.

— Воистину так, воистину. Но только я не мог не заметить… когда она стояла передо мной на четвереньках, подняв юбку так, что видны были ее зад и влагалище, ибо мы еще не решили, какому из двух отверстий я отдам предпочтение…

— Да?

— …не заметить, что на левую ягодицу ее опустилась муха.

— Муха, сэр?

— Самая пошлая муха. Из тех, что, жужжа, вьются на улицах вокруг фруктовых лотков.

Миссис Тремейн медленно помаргивает. День разгорается, чуть согревая комнату.

— Что же, сейчас стоит лето, сэр, — напоминает гостю миссис Тремейн. — Нас окружают миллионы мух. И нет ничего удивительного в том, что одной из них удалось пробраться в наш дом.

— Ничего, решительно ничего.

— Мы держим наш дом в чистоте, сэр. Полагаю, и дворец Королевы не многим чище его. Но дом необходимо проветривать, сэр. Без проветривания невозможно сохранить здоровье. А если в доме открывают окно, в него может проникнуть муха. Наделенная наглостью, достаточной для того, чтобы усесться на спину девушки.

— Все это мне понятно, мадам. Я вовсе не имел в виду бросить тень на ваш…

— Надеюсь, она ни в какое неподобающее место не заползла, сэр? Не воспрепятствовала вашим наслаждениям?

— Нет-нет-нет. При моем приближении она улетела. И вскоре мы с Мини спряглись. Я получил полное удовлетворение и даже заплатил ей больше условленного.

— И все же, сегодня что-то мучает вас?

Мистер Бодли обнимает себя руками, задумчиво клонит голову набок.

— Я размышлял, мадам. О той мухе. О мухах вообще. Мухи питаются падалью. Откладывают в нее яйца. Черви, которые пожирают наши мертвые тела, суть мушьи личинки.

— Уверяю вас, сэр, Мини жива-живехонька. Сейчас она принимает ванну, но, если вы дадите ей пятнадцать минут, она несомненно сможет доказать вам и живую игривость свою, и совершенное отсутствие в ее теле каких-либо червей.

— Да, но в этом-то все и дело, неужели вы не понимаете? Мы остаемся живыми лишь на мимолетный миг. Миллионы людей жили до нас и умерли, миллионы проделают то же, когда нас не станет, но для чего?

Плечи миссис Тремейн обмякают, и скрыть это не удается даже пышным рукавам ее платья. Сейчас утро, пять минут двенадцатого — время слишком раннее для разрешения поразившего распутника кризиса воли.

— Я не священник, сэр, я поставщица удовольствий. Впрочем, смею вас уверить, у нас здесь бывают и священники, много священников. Мужчина может проводить некое время, размышляя о Смерти, однако затем в нем пробуждается аппетит к чему-то совсем иному.

— Что же, мой аппетит покинул меня. Навсегда.

Несколько секунд миссис Тремейн оценивающе вглядывается в мистера Бодли, а после подмигивает ему, поведя подбородком в сторону Лили, и предлагает:

— Не желаете ли вы провести несколько минут с Лили, сэр, бесплатно? Если ей не удастся разжечь вашу… вашу свечу, мы уверимся в том, что положение ваше и вправду серьезно. Если же, — а я не сомневаюсь, так и случится, — вы оживете, цена ее услуг все равно останется разумной. В конце концов, Лили еще не опытна.

— Еба-еба уеба, — пищит Лили.

— Нет, нет, право же, я не могу, — стонет мистер Бодли. — Да и какой в этом смысл? Пусть даже тело мое поведет себя в согласии с его животным устройством, что же с того? Я обычный, здоровый мужчина, а у этой девочки имеются губы, язык и все прочее. Воспрепятствовать нашим плотским утехам не способно ничто. Кроме лишь одного, мадам, — их бессмысленности. Я же испытывал их уже тысячи раз.

— Как и мы, сэр, — напоминает ему миссис Тремейн, однако мистер Бодли свои ламентации еще не закончил.

— Тысячи соитий. Тысячи повторений все тех же движений. Мы гладим шеи и щеки. Оголяем груди и зады. Производим манипуляции, от которых влагалища становятся сочными, а члены твердеют. И вечно одна и та же последовательность — разочарований, взаимных услуг, ожиданий, уступок, а следом, мм…

— Высвобождение? Блаженство?

— Облегчение.

Миссис Тремейн фыркает:

— Вы идеалист, сэр, и идеализм делает вас несчастным. Мы же, в большинстве своем, умеем отыскивать радость в рутинных утехах. В пище, в сне…

Мистер Бодли сердито всхрапывает:

— Я в последнее время почти и не сплю.

— О, так в этом и кроется корень ваших невзгод, сэр, — объявляет, мгновенно воспрянув духом, миссис Тремейн. — Сон необходим для душевного здравия. Я слежу за тем, чтобы мои девушки получали каждую ночь свою порцию сна. Иначе они бы с ума посходили, не сомневаюсь. Что, по всем вероятиям, и случилось с вами, сэр, простите меня за дерзость.

— О нет, я всего лишь заглянул, и слишком глубоко, в бездну человеческой тщеты…

— Позвольте спросить вас, сэр, как вы провели эту ночь?

Мистер Бодли дергается — так, точно его щелкнули по носу.

— Эту ночь? Мм… я провел ее с Эшвеллом. Мы отправились в Уайтчепел, на крысиные бои, и там нас едва не убили. Затем отыскали место, в котором можно было выпить, — и выпили. Затем взошло солнце, я остановил кеб и поехал домой. Вспомнить, где у меня спальня, я не смог и потому продремал — час, быть может, — в моем вестибюле. А затем на лицо мое осыпался из прорези в парадной двери целый град писем.

— А ночь предыдущую?

Мистер Бодли насупливается, силясь проникнуть умственным взором в глубины истории столь давней.

— Я снова был с Эшвеллом. Мы отправились на Бромптон-роуд, к миссис Фоско. Эшвелл уверил меня, что там появятся двое наших давних оксфордских донов и их посекут. Они не пришли, а пока мы дожидались их, высекли нас — было бы неучтивостью отказывать в этом хозяйке дома. Затем со мной приключилась небольшая неприятность, потребовавшая незамедлительных услуг врача. Эшвелл сказал, что в Боуфорт-Гарденз живет его добрый друг, доктор. Однако мы были настолько пьяны, что оказались, в конечном счете, в Гайд-Парке, и я, пытаясь омыться, свалился в Серпантин. А после… мм… дальнейшее я помню смутно. Какие-то лошади, по-моему, и полисмен…

— Надеюсь, сэр, вы хорошо поспали на следующий день?

— Почти не сомкнул глаз. Мне нужно было повидаться с отцом, объяснить ему некоторые осложнения, возникшие после выхода в свет одного моего рискованного трактата. К тому же, люди, живущие надо мной, купили собаку — приобретение чрезвычайно спорное, а до того, чтобы перерезать ей горло, у меня руки пока не дошли.

— Понимаю, — говорит миссис Тремейн, уже заметившая, что глаза ее гостя налиты кровью, а руки дрожат.

— Но все это мелочи, — стонет мистер Бодли. — Пена и сор на бескрайней поверхности совокупного океана бесплодности наших усилий. Все человеческие радости для меня умерли.

— Всего лишь временно затерялись, сэр, уверяю вас, — самым успокоительным ее, материнским тоном произносит миссис Тремейн. — Сейчас для вас самое главное — сон, поверьте. Вы устали, сэр, я это вижу теперь, страшно устали. Может быть, приляжете на одну из наших свободных кроватей? Мы с вас почти ничего не возьмем, сэр. Ночной сон по цене бокала доброго вина.

Некоторое время мистер Бодли туповато таращится на нее. Нижняя губа его припухла, что придает ему сходство с шестилетним мальчиком.

— У меня нет с собой ночной рубашки, — наконец, вяло возражает он.

— Спите нагишом, сэр. Постели у нас теплые, а на дворе лето.

— Я не могу спать без ночной рубашки, — говорит Бодли и прикрывает дрожащими ладонями глаза. — Это противоестественно.

— Очень хорошо, сэр, — и миссис Тремейн начинает одними движениями пальцев и запястий отдавать Девушке Номер Один некие сложные распоряжения. Девушка Номер Один вскакивает с пола и торопливо покидает гостиную, а несколько мгновений спустя возвращается с белой ночной сорочкой в руках.

— О, но право же…! — начинает протестовать мистер Бодли, когда ему показывают, развернув, женский ночной наряд.

— Заснув, сэр, вы никакой разницы не почувствуете. Роскошная мягкая подушка, сэр, затемненная комната, дом, наполненный томными женщинами, и ни единой собаки.

Мистер Бодли и сам чем-то напоминает сейчас собачку, с надеждой взирающую на хозяйку. Не позволяя стыду одолеть его, он тянется рукою к ночной сорочке, прижимает ее к груди.

— Отведи мистера Бодли к постели, милочка, — говорит миссис Тремейн Девушке Номер Один.

Мистер Бодли плетется к лестнице, ведомый девушкой, имени которой он так и не вспомнил, девушкой, в ночную сорочку которой он вот-вот облачится.

— Премного обязан, — бормочет он. — Но я всегда сплю один, понимаете? Кровать только для этого и предназначается, так?

— Так, сэр, — подтверждает Девушка Номер Один.

— Еба-еба добрый сон, сэр, — говорит Лили.

— Доброго вам утра, — сэр, — говорит миссис Тремейн.

— Покойной ночи, леди, — отвечает мистер Бодли. — Покойной ночи, дорогие леди.

 

Яблоко

В тот утренним час, который люди порядочные проводят уже на ногах, предаваясь полезным занятиям, Конфетку пробуждает от крепкого сна, вкушаемого ею в борделе миссис Кастауэй, некий назойливый голос. Звучит он, благодарение Богу, не в ее комнате. Голос доносится снизу, от конюшен, в которые обыкновенно заглядывают только лошади, пьянчуги да воры. И голос этот поет, исполняя под ее окном серенаду.

«Пошел к черту», — думает Конфетка и накрывает голову подушкой.

Голос поет. Он не принадлежит мужчине, который минувшей ночью делил с ней постель. Мужчина этот лежит, погруженный в пьяную дрему, за несколько миль отсюда, в респектабельном, благоухающем семейном доме. Нет, это голос женщины, густой и добродетельный.

Конфетка стонет. Утро отнюдь не настолько темно, насколько ей хотелось бы: солнечные лучи проливаются сквозь оконные стекла, выволакивая ее из сладкого забытья. От подушки на голове проку нет никакого, да и дополнительные свивальники, образуемые пушистыми волосами Конфетки, тоже ничем ей не помогают. И что еще хуже, наволочка жутко смердит мужским маслом для волос, даром, что последний клиент Конфетки ушел отсюда шестнадцать часов назад, — и если она поплотнее прижмет подушку к лицу, то попросту задохнется. А пение, между тем, так и лезет ей в ухо, лишь отчасти заглушаемое хлопковой тканью и перьями.

Конфетка отбрасывает подушку, помаргивает в золотистом свете. Евангелистка! Женщина-евангелистка! Здесь, в Сохо, на Силвер-стрит! Глупее она всех прочих или, напротив, умнее? Петь об утешенном безгрешной любовью Христе прямо перед публичным домом — это же сарказм в чистом виде, верно? Потому что наивности такой на свете просто-напросто не существует.

Нетвердо ступая (вчера она перебрала вина), Конфетка подбирается к окну и заглядывает вниз, в проулок, благо окно ее, расположенное в верхнем этаже, обзор дает превосходный. Мучительницей Конфетки оказывается дородная, накрытая черной шляпкой матрона, рядом с которой переминается с ноги на ногу жалостного вида девочка с набитой брошюрами корзинкой в руках: два темных пятна на залитых ярким светом камнях мостовой.

Конфетку пробирает дрожь. Уже весна, однако настоящего тепла еще нет. На самом-то деле, сколь ни ярок солнечный свет, воздух остается по-зимнему колким. Конфетка же уснула вчера, не раздевшись, и теперь покрывший ее за ночь пот остывает, она ощущает себя только что вылезшей из ванны и завернувшейся в неприятно влажное полотенце. Конфетка обнимает себя руками, с силой растирает ладонями тонкие предплечья.

Миссионерка, уловив движение над своей головой, поднимает взгляд кверху, и Конфетка отпрядывает от окна. Она с готовностью предъявляет клиентам каждую частность своего голого тела, но пожирать ее взглядом прохожим, да еще и в нерабочее время, не позволяет. Хочешь посмотреть — плати.

Провозвестница добрых дел, почуяв, что у нее появились слушатели, запевает еще громче, с такой силой, что, кажется, того и гляди сорвет голос, и к верхнему этажу дома миссис Кастауэй возносится новое песнопение.

«Падет на меня»? Конфетка мгновенно прикидывает, не надеть ли перчатку, не выудить ли из ночного горшка какашку, да не запустить ли ею в голову завывающей на улице дуре — вот тебе милость Божия! Но ведь она, скорее всего, промахнется и только перчатку зря погубит. А если и попадет, ниоткуда не следует, что пение прекратится; среди этих крестоносиц попадаются жуть какие неотвязчивые — куда до них учуявшим течную сучку псам. Нет, лучше заняться каким-нибудь делом.

Она возвращается, так и не сняв платья, в постель, окутывает, точно шалью, простыней костлявые плечи. И зевает, совсем как кошка. Пока длится зевок, пение евангелистки стихает, теряясь в гуле, которым кровь наполняет уши Конфетки. Ах, если бы зевок мог растянуться на целые полчаса — глядишь, женщина, стоящая под окном, охрипла бы и ушла восвояси.

Рядом с кроватью Конфетки возвышается стопка книг и журналов. Венчает ее выпущенный отдельным изданием роман Троллопа «Он знал, что был прав», однако дочитывать его Конфетке не хочется: она уже поняла, к чему в нем идет дело. Поначалу все было неплохо, однако теперь в романе появилась чересчур развитая женщина, к которой автор питает явственную неприязнь, так что, скорее всего, он унизит ее под конец романа, а то и убьет. Да и последним, печатающимся выпусками романом Троллопа «Как мы теперь живем» Конфетка тоже сыта по горло и новых выпусков не покупает: история эта грозит никогда не закончиться, а Конфетка и без того уж потратила на нее немалые деньги. Сказать по правде, она и сама не понимает, почему давно не махнула на Троллопа рукой, — он бывает порою живительно несентиментальным, однако вечно притворяется, будто стоит на стороне женщины, а после отдает победу мужчинам. Как и все они, романисты, будь то мужчины или женщины. Последняя книга миссис Ридделл хуже прежних, а «Лондонский журнал» вот уж несколько месяцев как ничего хотя бы терпимого не печатает, лишь обычную дребедень про призраков и подложные завещания. В каждом романе, какой она прочитывает, женщины вялы, бесхребетны и нестерпимо добродетельны. Они не ведают ненависти, думают только о замужестве, а ниже шеи у них просто-напросто ничего нет: жрать жрут, а срать не срут. Можно ли отыскать в современной английской беллетристике хотя бы одну достоверную, состоящую из плоти и крови женщину? Нет таких, ни единой!

Конфетка отворачивается от стопки книг. Прежде всего, глупо было вообще покупать их. (Следует, впрочем, признаться, что некоторые она украла.) Какой смысл читать книги о других людях? Ей следовало бы написать свою. Чтение, по самой природе своей, есть капитуляция, обряд самоуничижения: оно показывает, что ты признаешь чужие жизни более интересными, чем твоя собственная. И ее вдруг одолевает желание изгнать из своей души всех выдуманных героинь, некогда бывших ей небезразличными, вернуть назад те часы, которые она потратила, волнуясь за родившихся под несчастливой звездой влюбленных, переживая по поводу выпавших на их долю трагических недоразумений. Надувательство — вот что это такое, балаганчик Панча и Джуди, рассчитанный на легковерную публику. Кто, если не она, напишет всю правду? Никто.

нудит евангелистка, —

Не сбежать ли мне вниз, — думает Конфетка, — и не растворить ли перед идиоткой порталы борделя миссис Кастауэй? Почему бы не заволочь ее сюда? Не познакомить со смрадом мужского семени? Не поднести стаканчик джина? Щедро одарив христианским гостеприимством.

Она возвращается к окну, снова вглядывается в евангелистку, прервавшую пение и стоящую неподвижно, склонив, точно в молитве, голову. На самом деле, она склонилась, чтобы выслушать ребенка, говорящего что-то, а что — Конфетка расслышать не может. Мать наклоняется ниже, явно раздраженная тем, что слова девочки представляются ей бессмысленными. Девочка начинает похныкивать, шмыгать носом, ясно, что ей уже не по силам стоять под слепящим солнцем, на холоде, в проулке, который пропах скисшей конской мочой, и слушать обращенное невесть к кому пение.

После двух-трех секунд сердитых перекоров мать, порывшись в корзинке, извлекает из-под религиозных брошюр яблоко и протягивает его девочке, уже громко ревущей. Мать хватает девочку за руку, сует ей в ладонь яблоко, однако пальцы девочки неловки, и она — случайно? нарочно? — роняет яблоко. И мать мгновенно — так, точно от удара его о булыжник мостовой срабатывает некий приделанный к ее руке пусковой механизм — бьет ребенка по лицу. Девочка отшатывается и, не устояв на ногах, падает.

Конфетка, не успев ничего подумать, уже несется по лестнице вниз. Она боса, в корсаже и мятой юбке, без шляпки, без шали — иными словами, едва одета. Она перескакивает через две ступеньки за раз, и мысль в голове у нее бьется только одна — наброситься на евангелистку, расквасить ее отвратительный нос, раздавить гортань, шарахнуть башкой о камни так, чтобы череп ее треснул, точно спелая дыня.

И наконец, Конфетка вылетает из дома миссис Кастауэй на улицу. Ни евангелистки, ни девочки там нет.

Конфетка шипит, точно загнанная в угол кошка. Она бросается в одну сторону, в другую, озирается по сторонам. Не могли же они исчезнуть так скоро! Она выбегает из пустоты конюшен на Силвер-стрит, окидывает улицу взглядом. Вот тележка, с фруктами и Толстая Мег за нею, и чешущаяся на солнышке собачонка Толстой Мег. Вот старик, продающий нанизанные на прут воротнички. Вот уличный метельщик, ожидающий, когда лошадь вывалит на мостовую свежую горку навоза. Вот Тесс, проститутка из дома, соперничающего с заведением миссис Кастауэй, пытается раскрыть тугой парасоль. Два франта, целеустремленно шагают к остановленному ими кебу. Стайка угрюмых, грязноватых подростков в матерчатых кепках. Полисмен бдительно ожидающий, когда кто-нибудь совершит противозаконный поступок, на который он еще не научился смотреть сквозь пальцы с зажатой в них взяткой. Однако ни толстой матроны в черной шляпке, ни девочки не видно и здесь.

Конфетка стоит посреди оживленной улицы и вдруг понимает, что она боса, что голые ступни ее попирают камни, присыпанные крупным и, скорее всего, смешанным с навозом песком; понимает, что нерасчесанные волосы ее треплет ветерок, а корсаж расстегнут на спине, что все и каждый видят ее. Ноги Конфетки подрагивают от гнева и разочарования, но ведь они могут дрожать и потому, что ее только что употребили, прислонив к стене. Тесс, конкурентка, справившись, наконец-то, с парасолем, открывает его и наконец-то замечает Конфетку. Взгляды девушек, разделенных расстоянием ярдов в пятнадцать, встречаются. Конфетка резко разворачивается — острый камень рассекает ей левую пятку — и убегает.

Вернувшись в свою спальню в доме миссис Кастауэй, Конфетка отмачивает ступни в лохани. Ранка на пятке оказалась пустяковой, не о чем говорить. Грязь уже всплывает на поверхность воды. Обычная грязь, без каких-либо отличительных признаков: уличная копоть, не дерьмо — спасибо и на этом. Скоро она вытрет ступни досуха и смажет их ароматическим маслом.

Сердце уже не колотится, бьется в груди размеренно, лишь ненамного сильнее обычного. Конфетка снова стала хозяином — или хозяйкой? — самой себе. Чем объяснить промах, который она совершила? Как могла она повести себя столь глупо — она, гордящаяся холодностью своего рассудка? Мужчина может оскорблять ее на самый паскудный из вообразимых манер, а она продолжает при этом исполнять свою работу, сохраняя спокойное лицо и ледяное сердце. Для нее это вопрос чести — никто из клиентов не должен иметь и малейшего представления о ее истинных чувствах. И вот, нынче утром она погналась за незнакомкой, беспомощная перед охватившим ее гневом. Она стояла, нечесаная и сбитая с толку, на улице, и любой прохожий мог видеть, какая ее раздирает боль. Это не должно повториться, никогда.

Не вынимая ступней из лохани, Конфетка тянется к стопке чтива и подхватывает то, что лежит теперь сверху, — номер «Пьюрфоева Компаньона Семьи и Дома», журнала, который она покупает с большой охотой — даром, что ни дома, ни семьи, ни компаньона у нее нет. Конфетка покупает его потому, что в нем каждый месяц печатают сводку самых важных событий, случившихся в мире и разъясняемых в самых простых словах, понятных даже невежественным юным леди и недалеким тетехам. Конфетка, с презрением относящаяся к помпезным интригам политиков и тщеславным подвигам дельцов, была бы и рада ничего не ведать о том, что происходит за пределами Сохо, однако она уже обнаружила: зачаточная осведомленность о текущем положении дел способна приносить девушке ее ремесла определенную пользу, и потому вычитывает из журнала ровно столько, сколько требуется, чтобы подделывать согласие с мнениями клиентов. К тому же, на страницах «Пьюрфоева Компаньона Семьи и Дома» присутствует и многое иное: рисунки модных платьев, гравированные изображения экзотических животных, обитающих в разных концах Империи, объявления, рекомендации — ну и выпуски очередного, публикуемого с продолжением романа. К нему она и обращается, пока отмокают ее ступни.

Глава 13. МАСКА СОРВАНА!

О, как терзался бедный Хорнсби, ведя невинного Фреда по грязным улицам, подобных кош юноша никогда еще не видан. С одной стороны, на него, лучшего друга Фреда, был возложен священный долг отвратить несчастного от опрометчивого решения, за которое Фред держался, в прискорбном невежестве его, столь неколебимо. С другой же, Хорнсби знал, что страдания, которые испытает его друг в скорые, неотвратимо близившиеся минуты, будут столь сильны и ужасны, что юноша никогда, быть может, — даже дожив до ста лет — от них не оправится.

— Тут, несомненно, какая-то ошибка, — сказал Фред, со все нараставшей тревогой вглядывавшийся в убогие жилища, мимо которых они проходили, в скотскую развращенность лиц населявших эти лачуги людей. — Моя прекрасная Вайолет не может жить здесь.

Хорнсби не ответил, но увлек своего друга в еще пущие глубины этой клоаки порочности.

— Вот нужный нам дом, — сказал наконец он, когда друзья остановились перед самым жалким, самым низменным из всех, что его окружали, жилищем; перед домом, самые стены которого покраснели бы, не покрывай их глубоко въевшаяся грязь, от сознания того, какие подвиги разврата совершаются за ними.

— Этого не может быть, — слабо запротестовал побледневший, как призрак, юноша.

— Если б я мог, отрубив себе правую руку по самое плечо, обратить истинность слов моих в ложь, то поверь мне, друг мой, так я и поступил бы, — ответил Хорнсби. — Однако именно сей презренный приют, мне бесконечно больно говорить об этом, и есть жилище лживого существа, с которым ты обручился.

Обильная краска залила щеки несчастного юноши, до глубины души оскорбленного этой попыткой запятнать добродетельность особы, которую он любил сильнее, чем кого-либо на свете. Фред сжал мягкие белые ладони свои в кулаки, намереваясь нанести другу удар. Но именно в это мгновение дверь отвратительного дома, перед которым стояли друзья, распахнулась и там, в ее темном, зловещем проеме, обрамленном изъеденными червем косяками и притолокой, в нездоровом сумраке его, они увидели замершую, пораженную ужасом Вайолет. Впрочем, ужас поразил ее всего лишь на миг! — на тот миг, который потребовался ей, чтобы вновь овладеть собою и изобразить восторженное удивление.

— Любимый! — вскричала она. — Ты никогда не говорил мне о том, что привержен трудам благотворительности! И сколь поразительное совпадение вижу я в том, что служение наше свело нас в этом, самом убогом из мест! Я только что закончила раздавать несчастным обитателям этого дома чистую одежду, мыло и брошюры с библейскими стихами.

Каким был ответ униженного Фреда на столь неправдоподобные объяснения, выяснять Конфетка не стала. Охваченная слепой яростью, она разодрала «Пьюрфоева Компаньона Семьи и Дома» в клочья и разбросала их по спальне.

И снова она задыхалась, как загнанная собака. Снова сердце ее шумно билось о ребра грудной клетки. Снова, будь все оно проклято, ей не удалось совладать с собой. Если она и впредь будет вести себя подобным манером, ей никогда не удастся выбраться с Силвер-стрит. Только решимость, стальная из стальных, только наихолоднейшее сердце смогут спасти ее от зависимого положения. Рано или поздно придет без всякого предупреждения день, наступит мгновение, в которое ей представится возможность бежать от судьбы, и она должна быть готовой к нему. В жизнь ее войдет по воле случая могущественный мужчина, намереваясь использовать ее один только раз, а после вернуться в свои возвышенные сферы. Однако в пылу любви он позволит признанию слететь с его губ, или упомянет имя, которое намеревался держать в тайне, или просто в глазах его мелькнет выражение, на которое она ответит точно таким же, и тогда — тогда всё: он окажется в западне. Это может случиться в любой из сотен дней, случиться так, как она и вообразить не способна — сейчас, в это будничное утро, в до отвращения знакомой спальне с выцветшими обоями, трухлявыми плинтусами и старыми, измятыми простынями. Наверняка сказать можно только одно: бесценная возможность эта представится ей лишь единожды, и потому она должна сохранять разум незамутненным, а эмоции держать на крепкой привязи.

Она замечает вдруг боль в правом кулачке и, распрямив пальцы, морщится при виде тонкого, как волос, пореза, раскрывающего края в нежной складке между ладонью и средним пальцем. Бумажного пореза. Она поранилась, раздирая «Пьюрфоева Компаньона Семьи и Дома». Еще один урок сдержанности.

Конфетка поднимает ступни над лоханью, вытирает их подолом нижней юбки. Подошвы ступней побледнели, сморщились, ткань, которой Конфетка их вытирает, слущивает с них крошечные катышки кожи. Кровь из пореза на пятке уже не идет. И болеть он уже не болит, в отличие от ранки на ладони, на редкость докучной.

Самое время одеться и привести себя в божеский вид. Расчесывая волосы, Конфетка подходит к окну, смотрит вниз — на конюшни, на камни мостовой. Сейчас там никого. Зато на подоконнике ее лежит наготове яблоко, поблескивающее и крепкое. Конфетка подобрала его, возвращаясь в дом, не хотелось оставлять яблоко собакам на прожор, и теперь оно, почти не пострадавшее, лежит здесь. Может быть, евангелистка вернется сегодня под вечер — или завтра, или послезавтра; пусть яблоко подождет ее. А когда она вернется, Конфетка возьмет его, с особой тщательностью прицелится и метнет — сильно и точно.

 

Лекарство

Уильям Рэкхэм сидит за письменным столом, изучая наклейку на пузырьке с лекарством, которое он собирается принять. Уильям надеется, что эти желтые пилюльки не содержат ни кокаина, ни морфия, — «Тонизирующий сироп Ренника», которого он нахлебался ровно час назад, был щедро сдобрен наркотическими веществами, отчего Уильям и сейчас еще чувствует себя странновато. С каждым прожитым годом он проникается все большей неприязнью к одурманивающим веществам. Уильям с удовольствием и вовсе отказался бы от них, когда бы не одолевающие его недуги.

«Особам ПОЛНОГО СЛОЖЕНИЯ, подверженным Головным Болям, Подавленности Духа, Потускнению Зрения, Нервным Заболеваниям, Звону в Ушах, Судорогам и всем Расстройствам Желудка и Кишечника, следует всегда иметь при себе „Фрэмптоновы Пилюли Здоровья“», — гласит наклейка. Ингредиенты, впрочем, не указаны, присутствует лишь обычное заверение в том, что все они имеют природное происхождение, все неподдельны и чисты. Уильям Рэкхэм вытряхивает на морщинистую ладонь пилюльку, подносит ее к носу. Долгий опыт парфюмера наверняка позволит ему различить запах опия, если лекарство содержит таковой в количествах сколько-нибудь ощутимых. Запах отсутствует.

Сжимая пилюлю вялыми пальцами, он опускает ладони на стол, оттягивая неизбежный миг. Ведь всегда есть надежда, что, глубоко вздохнув и медленно выпустив воздух из груди, он ощутит, как немочь истекает из его тела, сменяясь нежданной, упоительной бодростью. Уильям вдыхает воздух, выдыхает, ждет. Порыв ветра сотрясает стекла в окне его кабинета, свет ламп на миг тускнеет, порождая в Уильяме чувство, что стены придвигаются поближе к нему. Он знает каждый дюйм этих стен, каждый отвердевший корешок наполняющих книжные шкафы давно не прочитанных томов, каждый отблеск на лакированном дереве часов, каждое желтоватое пятнышко на их циферблате, каждую выцветшую гравюру в каждой из старомодных рамок, каждую волосовидную трещинку на потолочных карнизах, каждый крошечный пузырек воздуха, оставшийся под обоями при их наклейке. Ему кажется, что прошел не один уже месяц с тех пор, как нога его ступала за порог этого сумрачного святилища.

В лучшую его пору он навещал свои лавандовые поля. Поездка в Суррей и сейчас была бы тонизирующей сама по себе — как возможность оказаться подальше от Лондона с его атмосферой удушающей конкуренции, с пронизывающим этот город ощущением тесноты, в которой миллионы человеческих существ жаждут заполучить хотя бы глоток жизни. Сколь приятной была бы прогулка на свежем воздухе — солнце над головой, влажная земля под ногами и ударяющий в нос аромат многих акров любовно выращенной лаванды.

Холодная дрожь пробегает по его спине, словно некий проказник пустил ему за ворот струю ледяной воды. В ноздрях возникает нестерпимый зуд, и Уильям, не успев выхватить из кармана носовой платок, мощно чихает. Сотни капелек мутной водянистой слизи разлетаются, орошая поверхность стола. И теперь темно-зеленая кожа ее осыпана ими, как блестками.

Уильям Рэкхэм испуганно вглядывается в эту картину. Если он призовет служанку, чтобы она убрала грязь, женщина, бросив один взгляд на стол, а другой на его виноватое лицо, решит, что хозяин ее ничем не лучше беспомощного младенца. Но ведь не может же человек, занимающий его положение, сам вытирать разбрызганные сопли? Да если б и мог, то чем? Носовой платок у него из белого шелка, а зеленую кожу столешницы покрывают чернильные кляксы, пятнышки душистого талька и, если быть совсем уж честным, вкрапления плесени. Рукав… Боже Всесильный, справедливо ли подвергать таким испытаниям человека, и без того уж пережившего тысячи унижений? Заставлять его вытирать сопли своим рукавом?

Он наклоняется в потрескивающем кресле и свободной рукой вытаскивает из мусорной корзины пару смятых листков бумаги. При умелом их использовании они вполне могут сойти за тряпку. И, возможно, лучшего применения для них не найти — для писем от людей, которым более не интересны предложения Уильяма Рэкхэма, эсквайра.

Два смятых листка бумаги. За последние полтора десятка лет переписка Уильяма значительно сократилась в размерах, как и его империя. «Империя»? Слово слишком громкое, он это понимает. Да оно и не шло никогда «Парфюмерному делу Рэкхэма», не правда ли? Но чем его заменить? «Бизнес» звучит как-то сомнительно. «Концерн» — вот самое верное — его сокращающийся в размерах концерн.

Да, но кто бы вменил ему в вину использование слова «империя» в те головокружительные годы, когда перед ним лежал весь мир? И разве не обуяла бы гордость всякого, кто впервые взошел бы на вершину Улейного холма и окинул взором огромные, холмистые поля лаванды, и увидел поблескивающее озеро Lavandula, итог его трудов? Немыслимым казалось тогда, что его изделия не проложат себе путь в каждый магазин, в каждую лавку страны, — и на недолгое время, в середине 1870-х, так оно и случилось. Теперь же лишь Ньюкасл, Лидс и Глазго еще остаются оплотами торговли Уильяма и по каким-то причинам, вполне уяснить которые он так и не смог, партии его товаров регулярно уходят в Калькутту. Однако здесь, дома… Он расправляет письмо, поступившее из большого хозяйственного магазина Уолтемстоу, управляющий которого сообщил, что их отведенные под туалетные принадлежности полки уже переполнены множеством разновидностей мыла для мужчин и ароматических добавок для ванн, произведенных другими компаниями. Уильям возит ненавистным листком взад и вперед по столешнице, стирая капельки слизи. Второе письмо, непрошенное, от «Лиги тарифной реформы», протирает кожу стола досуха. Все хорошо — до следующего чиха.

Уильям забрасывает в рот одну из «Фрэмптоновых Пилюль Здоровья», запивает ее портвейном. Спиртное, если правду сказать, при простуде — самое милое дело; оно помогает лучше любых шарлатанских снадобий и дорогих лекарств. И если бы не совершенная необходимость сохранять для работы трезвую голову, он прикончил бы несколько бутылок портвейна и проснулся бы завтра — ну, послезавтра — здоровым.

Уильям берет перо, окунает его в чернила и начинает писать. Чирк, чирк, чирк. Решимость — это все. У него нет времени на то, чтобы изнывать от жалости к себе. Настойчиво продвигайся вперед, забыв о своих страданиях, и ты даже глазом моргнуть не успеешь, как дело твое будет сделано.

Минуту спустя в дверь кабинета стучат. Это Летти, служанка, принесла ему большую тарелку с холодным мясом и хлебом.

— Второй завтрак, мистер Рэкхэм, как вы просили, — говорит она.

Он как-то не помнит, чтобы просил об этом. Впрочем, на тарелке лежит именно то, чего он потребовал бы, если бы испытывал голод, и Уильям вдруг понимает, что голод-то он и испытывает.

— Спасибо, Летти, — говорит он.

Летти подходит с подносом к столу и, следуя давно установившейся традиции, ставит тарелку на побуревший от старости гроссбух.

— Чашку чая, мистер Рэкхэм?

— Нет, Летти, спасибо, у меня простуда.

— О, как жаль, мистер Рэкхэм. Кофе?

На столе, на самом виду, стоит наполовину опустошенная бутылка портвейна. Уильям вглядывается в лицо служанки и, как всегда, не находит в нем ничего, кроме благожелательности и отсутствия склонности к каким-либо оценкам.

— Да, немного кофе, — говорит он. И служанка — с кивком, который лишь самую малость не дотягивает до реверанса, — покидает кабинет.

Добрая старая Летти. Она ему нравится. Хорошенькой ее теперь уж не назовешь, она высохла, обзавелась морщинами, да и походка ее стала далеко не женской — у Летти что-то неладно с тазовыми костями. Ну да от служанки никто и не ждет, что она будет во всем походить на леди; Роза вон походила, она вообще выглядела как девушка, занимающая незаслуженно низкое положение. И, прослужив несколько лет, покинула его в беде, перебежала в дом побогаче. А Летти, да благословит ее Бог, предана ему. Хотя, не будь она предана, кто стал бы держать ее, теперешнюю, в доме? Летти повезло, хозяин у нее снисходительный. И будет держать ее, пока она еще стоит на ногах.

Уильям отодвигает от себя письма, выбирает ломтик мяса. Ростбиф, оставшийся от вчерашнего обеда. Все еще сочный, с хрустящей корочкой, розоватый в середке. Нынешняя его кухарка отнюдь не плоха, хотя десерты ей и не удаются. Господи, скольких же стряпух он переменил за последние пятнадцать лет? Полдюжины, не меньше. И почему эти женщины не умеют, получив хорошее место, держаться за него?

«Потому что дом у вас несчастливый, мистер Рэкхэм», — сказала ему, уходя, одна из них. Тупая ирландка со свиным рылом: а много ли она сделала для того, чтобы дом его стал более счастливым? Тосты, которые она приготовляла к завтраку, вечно отдавали пеплом, в пудингах всегда не хватало сахара. Уильям, наверное, и сам уволил бы ее, если б она не ушла первой и если б ее отсутствие не было сопряжено с такими неудобствами.

Мысль о пудинге вызывает у него желание съесть что-нибудь сладкое. На тарелке все такое острое: ростбиф, окорок, копченая ветчина. Даже масло, намазанное на хлеб, и то основательно посолено. Позвать Летти, попросить ее принести немного мармеладу? А еще того лучше, булочек с заварным кремом? Или кусок горячего, обсыпанного сахаром яблочного пирога — это было бы совсем хорошо.

Все, о чем ты меня попросишь. Так она говорила. Так заманила его в западню. Конфетка. Шлюха, называвшая себя Конфеткой. Обещавшая исполнить все его мечты. Как обещают все шлюхи.

Не проходит и дня, чтобы он не думал о ней. До нее он имел сотни женщин и после нее имел далеко не одну, но только она сумела навеки вписать себя в его сердце — а затем пронзила это сердце пером, будь она проклята. Он откидывает голову назад, прикрывает веками глаза. Таящемуся во мраке видению Конфетки надлежит быть отвратительным призраком, фантомом в длинном плаще и с мертвой головой, как то и подобает тварям, завлекающим прямых и честных мужчин в глухие проулки, чтобы наградить их грязной болезнью. Но вместо этого в памяти Уильяма встает светозарный апрельский вечер на его лавандовых полях, тот, в который Конфетка шагала с ним рядом, свежая и прелестная, как обступавшие их отовсюду освещенные солнцем цветы. Перчатки и шляпка ее отливали такой белизной, что глазам больно было смотреть на них. Лицо купалось в тени, глаза оставались потупленными, пока он не предлагал ей взглянуть на что-то. И тогда в них загоралось благоговение: чудеса, которые он ей показывал, были слишком огромны, чтобы она могла вобрать их в себя. Он же чувствовал тогда, что владеет всем миром, всем небом над головой и — это он ощущал с особенной остротой — поразительной юной женщиной с длинной бледной шеей и охряными локонами, опушенными ореолом солнечного света.

Конечно, она была лживой до мозга костей. Как, почему он этого не понимал? Стесненная в средствах шлюха и преуспевающий делец — арифметика слишком очевидная, чтобы облекать ее в слова. До встречи с нею он был здоровым, сильным, честным мужчиной. А после?.. Трудно, оглядываясь назад, в точности понять, как сумела она распустить ткань его жизни, за какие тянула нити. Однако факты несокрушимы: за год, проведенный им в сетях ее обманов, он обратился в задышливого инвалида, а от семьи его не осталось даже следа.

Ах, Агнес! Бедная его женушка! Он позволил себе увлечься, и она, лишившись его попечений, исчахла. При всей ее болезненности она могла бы цвести и поныне, ведь были же признаки того, что здоровье ее идет на поправку. Кто решится сказать, что он не смог бы спасти ее, когда бы не был одурманен Конфеткой, которая раз за разом нашептывала ему в уши то одно, то другое? И сможет ли он хоть когда-нибудь простить себе то, что сам привел в свой дом эту гадюку, позволил ей обосноваться здесь, доверил ее попечению дочь? Кто решится утверждать, что она не отравила своим ядом и Агнес, доведя ее до рокового конца? Все поступки ее клонились к одной лишь цели: она хотела стать следующей миссис Рэкхэм. Но, будь она проклята, миссис Рэкхэм могла существовать только одна, и ею была его милая, маленькая Агнес.

— Извините, мистер Рэкхэм, — произносит Летти, внезапно возникая прямо перед ним с чашкой кофе в руке. — Миссис Рэкхэм просила узнать, не нужен ли вам доктор.

— Миссис Рэкхэм? — эхом вторит ей Уильям. — Доктор?

Для него оказывается трудным так сразу воссоздать в уме облик любой из названных особ. Но затем он вспоминает старого доктора Керлью, беловолосого, похожего на мертвеца. А следом приходит и образ миссис Рэкхэм.

— Скажите ей, что мне уже лучше.

— Да, мистер Рэкхэм.

— Что она сегодня поделывает?

— Принимает приехавшего с визитом мистера Сент-Джона, мистер Рэкхэм.

— Он ведь и вчера был здесь.

— Да, мистер Рэкхэм.

Уильям кивает, отпуская ее. Важно, чтобы она знала: он не упускает из виду ничего происходящего в доме.

Оставшись наедине с чашкой кофе, он погружается в размышления о своем втором браке. Ненавязчивое присутствие в его жизни Констанции оказалось благодетельным. Из всех разочарований, какие ему пришлось проглотить за последние пятнадцать лет, Констанция была, пожалуй что, наименьшим. В горестную пору, которая наступила после того, как он лишился семьи, Констанция предложила ему создать другую, тем самым избавив его от необходимости сносить жалость толпы: «Это Уильям Рэкхэм, бедняга: тот самый, у которого жена утопилась в Темзе». Констанция сделала все, что могла, для написания новой страницы семейной истории Рэкхэма и с гордостью носила его имя. Вот только… Она так и не дала ему наследника, хоть и намекала на такую возможность, а теперь она уже не в том возрасте, да и видятся они лишь изредка. Он работает у себя в кабинете, она вращается в обществе. Какую-либо часть тела Констанции, находящуюся ниже ее подбородка, Уильям представить себе затрудняется.

У Конфетки были острые бедра, такие острые. Двигаясь в ней, ты чувствовал, как они впиваются в твой живот. А ладони ее были шероховатыми: какая-то кожная болезнь. Странно, он никогда не боялся подцепить на ней сифон. Хотя один только Бог знает, каким порокам предавалась Конфетка до того, как он ее обнаружил, — за ней закрепилась репутация девушки, которая соглашается делать то, от чего отказываются другие.

Все, о чем ты меня попросишь.

А каким теплым, каким податливым было ее тело! Каким это казалось чудом — вскальзывать в ее шелковистую щелку! И не только это — как чудно было сознавать, что на любую твою просьбу она ответит: Да, Да, Да. И не с бездумным покорством, точно служанка, нет, скорее, как… друг.

И память вновь возвращает его к послеполуденным часам на лавандовом поле. В том дне присутствовало нечто не поддающееся озлобленной переоценке — сколько ни пытайся вывалять его в навозной жиже предательства, в жирной грязи цинизма, ничто к нему не липнет, он остается чистым, веющим ароматами свежести. Как же это возможно, после всего случившегося? И Уильям снова отступает назад, в апрель 1875 года и снова замирает вместе с Конфеткой на вершине Улейного холма. Они глядят на северо-восток: там, далеко-далеко, висит украшенная радугой завеса дождя. Уильям смотрит на свою любовницу сзади, ладонью заслонив от солнца глаза. Длинная юбка Конфетки шелестит на ветру, лопатки, когда она поднимает, чтобы прикрыть лицо, руку, выступают из-под плотной ткани платья. Да, поднимается ветер, лаванда мягко волнуется под ними, и Уильяму кажется, что он и Конфетка стоят на носу корабля, плавно скользящего по сиреневатому морю.

На что она смотрит? На то же, на что и он. И что же это? Все и ничего. Во взгляде ее проступает подобие страха, понимания того, что красота, которая ее окружает, слишком велика, что вселенная слишком огромна, а люди слишком малы. Всего лишь несколько слов, если бы он произнес их в тот миг, могли бы снова восстановить равновесие между ними. Несколько слов, если бы только он мог вовремя их подыскать… Однако Конфетка поднимает руку повыше, наклон ее бедер меняется, и платье льнет к ее телу не так, как льнуло мгновением раньше, и он видит под тканью холмики грудей и вспоминает, какое ощущение оставляют они, когда лежат в его ладонях. И Уильяма охватывает желание раздеть ее догола, поставить на четвереньки и раздвигать ладонями щечки ее зада, пока не зазияет, распахнувшись, влагалище…

Все, о чем ты меня попросишь.

Он заставляет себя открыть глаза. Мужчине, миновавшему середину жизни, не к лицу предаваться нежным воспоминаниям о шлюхе. Он человек респектабельный, не какой-нибудь богемный распутник. Праздные друзья его юности разбрелись кто куда, ибо в товарищи человеку его положения уже не годились. Он — столп общества, да, столп. Рука Уильяма опускается к брюкам, не то потирая восставший член, не то пытаясь принудить его опуститься — тут он не уверен. Как жадна она была до него! — если можно было верить ее словам. А верить женщине нельзя. Мир — это липкая мешанина измен.

Агнес. Если уж он предается любовным помыслам, так посвящать их следует ей. Она была его цветочком, его маленькой драгоценностью. Невинная, неиспорченная. Ни единый мужчина не прикасался до него к ее нагому телу. Она лежала с ним рядом, под ним, косная и холодная, точно кусок мяса, которое остудили, чтобы вырезать из него фигурку женщины. Ему вообще не следовало прикасаться к ней. Зачем он к ней прикасался? Да затем, что она была самой сладкой на свете игрушкой, и он жаждал ее получить. Мужчина ведь не святой.

Он еще дальше откидывает голову на спинку кресла. Вдавливает жесткое дерево в кожу затылка, стараясь справиться с пульсирующим волнением, поселившимся в его мозгу. Сегодняшний день еще может стать плодотворным, если только ему удастся справиться с обуявшим его жаром. Ничего, с минуты на минуту начнет действовать лекарство.

А какой хорошенькой она была. Хорошенькой, как цветок, и такой же бледной. Загубленные цветы, стол в морге. Машины на его фабрике в Суррее; будь проклят тот, кто их ему продал. Партия лепестков лаванды, целое состояние, вся она загублена, изгваздана в машинном масле, пропитана неискоренимым смрадом, который оно создает, сгорая. И ничего уже не сделаешь, остается лишь ждать следующего урожая. Он отдан на милость Природе и его конкурентам. Господь да спасет его — никто другой спасать не станет. Губы Конфетки: как сухи они были, точно перышки под его губами. И как сладко было ее целовать. Однако думать о ней не дело, не дело. Тот послеполуденный час в апреле — мираж; его попросту не было; он лишь иллюзия, мреющая над грудой навоза.

Труп на столе морга. Мужчины, заставившие его смотреть на тело, наполовину изъеденное рыбами. Череп вместо лица. Он сказал, что это Агнес. Но Агнес ли то была? Он всматривается снова. И череп чуть-чуть обрастает мясом, потом еще чуть-чуть, обретает, словно дразня Уильяма, человеческий облик, наращивая один лоскутик кожи за другим. Он смотрит, завороженный. Перед ним словно вырастает по какому-то волшебству из лужицы воска уже растаявшая свеча — кость облекается женской плотью, пока не становятся ясно узнаваемыми глаза, щеки, губы Агнес. Да, да, нечего было и сомневаться. Вся атмосфера мертвецкой понемногу утрачивает грубость, и вскоре стол, на котором лежит Агнес, обретает сходство с постелью, и в мягком свете белая мантия ее, подобающая монашке, если не ангелу, начинает сама собою светиться.

А следом верх берут счастливые воспоминания об утраченной им маленькой женушке. Он вспоминает очаровательную, странную девочку, какой она была при первой их встрече, сладко пахнущую незнакомку. Агнес уже исполнилось семнадцать, но выглядела она моложе. И держала себя так, точно грудь у нее отросла только вчера или позавчера и она не знает, что с этой новинкой делать. Сознавая, что на нее смотрят, Агнес выступала с грациозной сдержанностью, а забываясь, могла бежать в прискок, чуть подбрасывая юбки; когда же какое-нибудь замечание либо происшествие забавляли ее, она разражалась смехом, заразительным, как у ребенка. Впрочем, если ей случалось усесться в правильного рода кресло, стоявшее в правильного рода комнате, она приводила на ум портрет леди, написанный сэром Джошуа Рейнольдсом. И она, безусловно, умела вести себя так же серьезно и сдержанно, как любая почтенная дама, вечно прячущая улыбку за веером. В одежде Агнес отдавала предпочтение светлым тонам, в особенности белому, отчего при полуденном солнце просто светилась, и ему, когда он глядел на нее, приходилось козырьком прикладывать ладонь ко лбу.

Иди, поиграй с кем-то другим. Ты делаешь мне больно.

Уильям, застонав, снова откидывает голову на спинку кресла. Судьба жестока, судьба зла. Все прелюдии любви отвергаются, все благие намерения сталкиваются с непониманием, все деловые замыслы оборачиваются пшиком. Нет, Нет и Нет — таков ответ Судьбы. Даже возможность обзавестись сыном и увидеть, как следующее поколение пожинает плоды трудов твоих, даже в этом ему было отказано: Судьба сказала Нет. Кто унаследует его империю? «Империю»? Ладно, чем бы она ни была, кто унаследует ее? Констанция. Констанция, ежедневно встречающаяся с ним за обедом, как если б они были постояльцами отеля, воспитанно беседующими, вглядываясь слегка затуманенными глазами в незримые горизонты их раздельных жизней. То, что известно Констанции о производстве парфюмерии, могло бы уместиться на булавочной головке. Она похоронит его, прольет несколько слез, скормит его дело какой-нибудь рыбе покрупнее и станет жить дальше. Добрая старая Констанция, терпеливая Констанция, выдержанная Констанция. Ждать столько лет — годов, которые он просидел в кабинете, марая бумагу, зарабатывая на своем пути к могиле сумму за суммой.

Впрочем, где-то существует и дитя. Единственное его порождение. Одному только Богу известно, где она сейчас; полиция этого уж точно не знает. Софи. Он дал ей имя Софи. Эта девочка могла бы стать усладой его старости. Могла подарить ему внука, которому он передал бы дело. Теперь же она — как знать? — подвизается, вполне возможно, в борделе, обслуживая пьяных хамов, пока Конфетка сидит и считает денежки. А может быть — как знать? — и лежит в могиле.

Когда он пытается представить дочь взрослой женщиной, внутреннее зрение его затуманивает мука. И все, что ему удается различить, это багровое, припухшее, залитое слезами детское личико да ноющий голос Софи, умоляющей не разлучать ее со столь любимой ею мисс Конфеткой. О, сколь злокозненным, сколь змеиным умом обладала эта женщина, сумевшая околдовать его дочь так же, как околдовала его! «Немедленно прекрати, Софи!» — потребовал он, однако девочка оказалась неспособной выполнить его приказ. «Открой твои красивые синие глазки и посмотри на меня», — потребовал он, однако она и тут ему не подчинилась.

Синие глазки. Да, глаза у нее были синие. И действительно красивые. Как у ее матери. «У нее твои глаза», — так сказал он Агнес сразу после родов, едва лишь повитуха торопливо утащила младенца из комнаты, оставив исступленную Агнес в залитой кровью постели. То были самые ободряющие слова, какие он, разочарованный полом дитяти, сумел придумать: «У нее твои глаза».

«Нет! — взвизгнула Агнес и прижала к лицу ладони, словно боясь, что он попытается чайной ложкой выковырять ее глаза из орбит. — Ни у кого моих глаз быть не может! Только у меня!»

Повторяя движение, которым пыталась защититься его жена, Уильям вздергивает к лицу ладони, холодные, влажные. И опрокидывает попутно бутылку с портвейном. По счастью, она оказывается пустой, хоть он и не помнит, когда и как успел допить остававшееся в ней вино. Бутылка катится по столу и с музыкальным звоном валится на пол. Он склоняется в кресле, чтобы поднять ее.

Бешеный вихрь тьмы подхватывает его, повергая в свободное падение. Он вовсе не ощущает себя человеком, валящимся на пол, нет, — скорее, зонтом, унесенным порывом ветра, цилиндром, сорванным с головы мужчины и летящим, кружась, по воздуху, — теперь уж этот цилиндр не поймать, он сам приземлится Бог знает где. А его, успеет ли кто-нибудь подхватить его, Уильяма?

Бедный мальчик.

Голос принадлежит женщине. Уильям лежит на спине. Больше не падает. Тьма сменилась пульсирующей краснотой, он лежит в туннеле подземки или, быть может, канализации, глядя в кирпичный сводчатый потолок. Каждый кирпич светится так, точно его раскалили в горне. Пот, сочась из всех пор Уильяма, покалывает кожу, ему кажется, что под нею скопился жар, грозящий прорвать ее и выплеснуться наружу.

И внезапно над ним склоняется юная шлюха, темноволосая, с напудренным личиком. В глазах ее поблескивает убийственное упоение. Он пытается отползти от нее, однако множество рук вцепляется в него и начинает срывать с его тела одежду, раздевая Уильяма догола. И только покончив с раздеванием, они позволяют ему отползти, извиваясь, скользя по грязной воде и его собственной крови.

«Помоги мне», — произносит он одними губами, ибо дара звучащей речи лишился.

Я здесь, Уильям.

Голос Конфетки. Уильям узнает его сразу, хоть и провел без него пятнадцать лет. Теплый, искренний, чуть хрипловатый. Самый обольстительный голос на свете.

«Отпусти меня с миром», — стонет он.

Позволь мне помочь тебе.

«Ты уже помогла мне, довольно, — огрызается он, крепко зажмуриваясь. — Моя дорогая Агнес мертва. Ты отняла у меня дочь. Я состарился прежде срока».

Чшшшшшшш…

Он чувствует, как на лицо его ложится ладонь. Ее ладонь, такая же шершавая, как прежде, шершавая, как кора. Ни разу за прошедшие со времени ее ухода пять с половиной тысяч дней не ощущал он прикосновения столь нежного. Уильям знает: стоит открыть глаза, и он увидит ее — и заплачет от радости и признается ей, что сбился с пути, что все эти годы блуждал, как ребенок, потерявшийся в темном лесу, страстно желавший, чтобы она отыскала его и отвела домой. Он чувствует, как она наклоняется, чтобы поцеловать его, мягкие пряди ее густых волос опускаются ему на шею и плечи, дыхание Конфетки увлажняет его губы.

— Мистер Рэкхэм?

Он слабо противится ее объятиям (за какого же дурака она его принимает?) и в то же время жаждет остаться в них, рыдать на ее груди, затеряться между ее ног.

— Мистер Рэкхэм?

Нежное прикосновение Конфетки к щеке его обращается в похлопывание, потом в неуверенный шлепок. Он открывает глаза. Две женщины опустились на корточки по сторонам его тела, каждая ухватывает его за подмышку и пытается оторвать от ковра. Лица их обретают четкость очертаний. Одно принадлежит Летти. Другое — более ухоженное, с блестящими глазами и острым носиком — его жене.

— Все в порядке, — хрипит он. — Отпустите меня.

— Вы ужасно горячий, мистер Рэкхэм, — говорит Летти.

— Просто пылаешь, я бы так сказала, — произносит Констанция и неторопливо, словно пробуя чайник, прикасается ладонью к его лбу.

— У меня жар, — признает он. — Пройдет.

— К нам уже едет доктор Керлью, — сообщает Констанция.

— Нет-нет, — бормочет он, пока они помогают ему усесться в кресло. — Не надо.

— Все уже сделано, Уильям.

Он снова стонет, на этот раз от раздражения. Он не может позволить себе потерять время сверх того, какое уже потерял. «Туалетные принадлежности Рэкхэма» осаждены конкурентами. Он должен оборонять свою территорию.

— Оставьте меня, оставьте, — умоляет он.

Женщины переглядываются. Жар донимает Уильяма не настолько, чтобы помешать ему заметить в глазах обеих проблеск недозволенной близости. Женщины против мужчин. Это женское противоборство столь глубоко и универсально, что переступает даже через пропасть, разделяющую госпожу и прислугу. Он знает, о да, уж он-то знает.

— Оставьте меня.

Женщины выполняют его просьбу. Ну да, Летти и не может ее не выполнить, не правда ли? Что до Констанции, милой ласковой Констанции, милой терпеливой Констанции, она дарит ему на прощание один из ее мягких обиженных взглядов. Ничего, она, вне всяких сомнений, утешится, как только вернется на любезное душе ее поприще светского общения. Будет пить чай, оттопырив мизинчик и не отрывая искрящихся глаз от того, кто сидит у нее сегодня, пока ее муж предается неприметным трудам наверху, за одной из многих закрытых дверей.

Уильям усаживается попрямее, расправляет плечи, разглаживает льнущие к голове поредевшие волосы. Он несколько перестарался с лекарством, это понятно. Теперь же ясность мысли вернулась к нему. Температура пока не спала, однако она не помешает ему сделать то, что он должен сделать. Холодная дрожь пробегает по его спине, словно некий проказник пустил ему за ворот струю ледяной воды. В ноздрях возникает нестерпимый зуд… но на этот раз он не дремлет. Проворный, как мысль, Уильям выхватывает носовой платок и мощно чихает в него. Ни капельки не вылетело наружу.

Он набирает полную грудь воздуху. День только еще начинается. Уильям окидывает взглядом стол. Чашка остывшего кофе. Стопка ждущих ответа писем. Перо, чернильница. Он пододвигает к себе начатое письмо, готовый продолжить с места, на котором остановился. Четверть листа уже исписана его несколько неопрятным почерком.

Уильям разминает пальцы, берет перо, должным образом укладывает перед собою лист и вглядывается в то, что уже успел написать.

Начало, — вот и все, что он уже успел написать, — начало начало начало начало начало…

 

К нам приближается сонмище женщин в широкополых шляпах

Половину меня изготовил отец. Ровно половину, сказала мама. Но какую именно, она уточнять не стала, и потому некоторое время я полагал, что мои голова, руки и грудь сделаны отцом, ведь он был натурой артистической и, стало быть, получил бы немалое удовольствие, исполняя тонкую работу, которой требовало сооружение моего лица и в особенности глаз, представлявшихся мне чудом технического совершенства. Что касается мамы, она, решил я, отвечала за нижнюю часть моего торса, за ноги и гениталии. (Спешу прибавить, что какие-либо сексуальные обертоны в этих представлениях отсутствовали: мне было всего семь лет и, не забывайте, речь идет о совершенно иной эпохе.)

Мои заблуждения но части производства детей могли обратиться в одно из тех верований, с коими нам никогда не удается расстаться полностью, в идиотические убеждения, от которых мы еще и могли бы избавиться в утренний час некоего апрельского вторника, да только шанс этот, а он был последним, оказался упущенным, и потому они навсегда укоренились в нашем сознании. Однако судьба уготовила мне иную участь. Понимаете, мы с мамой были очень близки. Что ни день, мы вели долгие разговоры обо всем на свете. И, надо думать, я сделал во время одного из них какое-то замечание относительно той моей половины, которую изготовил отец, о пупке, может быть, потому что я помню, как мама прочла мне изменившую ход моих мыслей лекцию об ингредиентах. Каждый человек, сказала она, это смесь ингредиентов, что-то вроде супа. Мать доставляет одну их половину, отец другую. Затем они смешиваются, провариваются, и в результате на свет появляется ребенок, в нашем случае — я.

Честно говоря, я с удовольствием остался бы при моем ошибочном варианте. Мне как-то не нравилось думать о себе, как о мешке, в котором намешано бог знает что, оболочке из бледной кожи, под которой плещется нечто темное и липкое. Это казалось мне недостойным, не говорю уж о том, что оно меня и пугало. Мальчиком я был отчаянно предприимчивым, а первые мои шесть лет провел в австралийской глуши, бродя по каменистой местности, слетая вниз головой с огромных бревен, вываливаясь в грязи и всячески злоупотребляя вседозволенностью, которой отличалась наша семейная обстановка. О синяках и ссадинах я знал все, и знал досконально, а вот мысль о том, что все содержимое моего тела может вытечь через какую-то случайную ранку, стала для меня неприятной новостью.

Оглядываясь назад, я вижу, что весна 1908 года была отнюдь не невинным временем года, таким же, как все ее предварявшие, но заговором забот, скоординированным покушением на мою детскую самоуверенность. Новость о моем сходстве с супом оказалась лишь одним из многих вторжений в мою жизнь, бывшую до той поры безмятежной игрой занятого только самим собою ребенка. Наверное, для меня просто настало время понять, что я — не исключение из Истории, но ее составная часть.

Знаете, поскольку детство мое пришлось на пору, которую называют теперь эдвардианской эрой, — я и родился-то на следующий день после смерти королевы Виктории, — эдвардианцы всегда казались мне детьми. Детьми, которые лишились матери, но были слишком малы, чтобы осознать это, и потому продолжали играть как ни в чем не бывало, лишь постепенно, краешком глаза замечая темные тени, маячившие за стенами их солнечной детской. Тени смятения и беспокойства. Звуки споров, протестов, звуки, с которыми кто-то раскидывает по коробкам принадлежавшие матери вещи, разбирает мебель, едва ли не рушит весь дом. А дети, хоть и нервничают, но продолжают играть, напевая привычную песенку.

Сознавал ли я, что английскую империю осаждали ее же подданные? Сознавал ли, вырезая на вполовину диких просторах австралийского юга боевые копья из веток эвкалипта, что в Лондоне поднимают голову всякого рода смутьяны — лейбористы, суфражистки, «Шин фейн», «Общество самоуправления Индии», тред-юнионы самых разных мастей? Знал ли хоть что-нибудь о забастовках, голодных маршах безработных, пикетах, бунтах? Разумеется, нет. Даже премьер-министры, и те вели себя так, точно ничего этого не было. Однако приходит время, и терпение грузчиков лопается, они вваливаются в детскую и принимаются срывать со стен красивые картинки, и дети прикрывают ладошками глаза, однако, не совладав с любопытством, подглядывают сквозь пальцы. Вот это и случилось в 1908 году.

Разумеется, первые мои наблюдения были строго ограничены тем, что происходило со мной самим. По какой-то причине, уяснить которую я так никогда и не смог, наша семья решила вернуться «домой». Я-то всегда считал моим домом Австралию, и мысль о том, что настоящий наш дом мы каким-то образом утратили или просто покинули его ради долгих каникул и теперь должны, чтобы добраться до своих постелей, проплыть двенадцать тысяч миль, меня потрясла. Однако мама настаивала на том, что наш дом — Англия, и после шести мучительных, проведенных в море недель в ней мы и оказались. Наш новый приют находился на Колторп-стрит, что в Блумсбери, неподалеку, сказала мне мать, от дома, в котором некогда жил великий Чарльз Диккенс. Кто он такой, я не знал, зато знал, что нахожусь далеко, очень далеко от мест, в которых некогда жил я.

И словно для того, чтобы усугубить мое замешательство, самый первый проведенный мной в школе день заставил меня усомниться в правильности нашего нового адреса, который я с таким усердием заучил наизусть. Брюзгливая старая леди, записав мое имя в большую книгу, уведомила меня источавшим презрение тоном, что Колторп-стрит находится вовсе не в Блумсбери, а в Кларкенуэлле. Родители отрицали это с упорством, заставившим меня заподозрить, что они ошибаются, я и по сей день запинаюсь на миг, прежде чем сообщить кому-либо о том, что жил некогда в Блумсбери, хотя с тех пор далеко не один знаток успел заверить меня, что Колторп-стрит никакого отношения к Кларкенуэллу не имеет, а ошибалась-то как раз брюзгливая старая леди. Что делать, такова Британия. Мне довольно было провести в моей новой школе считанные минуты, чтобы понять, какими крупными неприятностями чреваты для человека сущие пустяки.

Ах, какие уроки я получил! Товарищами моими впервые оказались англичане, а не сброд антиподов, ничего не ведавших ни о классовых различиях, ни о правилах благопристойности. Казалось невероятным, что дети столь малые обладают столь изощренными, исчерпывающими познаниями, относящимися до всякого рода социальных тонкостей. И тем не менее, они таковыми обладали. Все, от адреса до пуговиц на пальто, было исполнено смысла, и, как правило, унизительного.

Разумеется, особой ахиллесовой пятой были родители. У тебя возникало ощущение, что ты выбрал их сам, и выбрал неправильно. Уяснив себе, что считают нормальным английские дети, я понял, что в моих родителях ненормально практически все. Суждения выносились в начальной школе Торрингтона на основе неписаного свода правил, а мои родители были повинны в нарушении многого их множества. К примеру, первого своего ребенка — меня — мама родила, когда ей уже перевалило за тридцать, что было до крайности странно, а с библейской точки зрения так даже и противно естеству. Если же верить кое-кому из моих одноклассников, это было попросту невозможно. Наверняка она уже побывала замужем и для того, чтобы начать новую жизнь с моим отцом, бросила целый выводок успевших подрасти детишек. Я набрался храбрости и спросил у мамы, приходится ли ей папа первым мужем.

— Конечно, — улыбнулась она. — И последним тоже, это я тебе обещаю.

— А что ты делала до него?

— Изучала мир.

— Как исследователи Африки?

— Точь-в-точь. Вот, правда, в Африке я так и не побывала.

— А где ты была?

— Я же тебе рассказывала, и не раз.

— Но почему ты замуж не выходила?

Она устремила взгляд вдаль, словно пытаясь различить какой-то затерявшийся в тумане ориентир.

— Не была к этому готова.

— Все другие женщины выходят замуж совсем молодыми.

— Неверно. Возьми хоть тетю Примулу. Она и вовсе замужем не была.

— Она — старая дева.

— Боже, боже, вот таким словам я тебя никогда не учила. А я-то думала, что в школе вас одному только и учат — петь «Правь, Британия».

— Про «старую деву» мне Фредди Харрис сказал.

— Глупый он мальчик. У тебя в одном выпавшем волосе больше ума, чем у него во всей голове.

Вот и еще одна головоломка: не теряет ли человек с каждым выпавшим волосом и малую толику ума? И не потому ли совсем уж старые, лысые люди нередко впадают в слабоумие?

— А почему ты перестала изучать мир? — спросил я у матери.

— Так я и не перестала, — ответила она. — Наоборот, изучаю с большим, чем прежде, рвением. Тем более что нет страны более странной, чем наша.

Вот тут я не мог с ней не согласиться.

* * *

Как ни близки были мы с мамой, я не стал говорить ей, что научился от еще одного мальчика слову, относившемуся к тете Примуле: «противоестественная». Тетя Примула жила с нами, в нашем доме. Она всегда жила с нами, даже в Австралии, еще до моего рождения. Лет ей было примерно на пять больше, чем маме, однако теперь, глядя на ее фотографии, я осознаю то, о чем не имел в то время никакого понятия: женщиной она была поразительно красивой. Куда более красивой, это можно сказать с уверенностью, чем моя мать, у которой помимо больших синих глаз имелся пусть и маленький, но двойной подбородок, несколько выступавший вперед лоб и непокорные, пушистые светлые волосы. А тетю Примулу небеса благословили совершенными чертами лица, исключительной лепки шеей, шоколадно-карими глазами и шелковистыми темными волосами, чьи локоны послушно занимали предназначенное каждому из них место. Несколькими десятилетиями раньше она могла бы стать музой прерафаэлитов, хотя они настояли бы, наверное, на том, чтобы тетя Примула облачалась в облегающие бархатные платья с расшитыми лифами. Эдвардианские же годы подобным нарядам не благоприятствовали.

Честно говоря, для женской моды то была дурная пора. Мама привычно одевалась в то, что носила почти каждая женщина, принадлежавшая к одной с ней прослойке общества: простые белые блузы широкого и свободного покроя, приспособленного к ничем не поддерживаемой, низко свисавшей груди, обернутой полосой нательной ткани, отчего торс мамы обретал легкое сходство с голубиным. Такая блуза заправлялась в доходящую до лодыжек серую юбку, которая туго перехватывала талию. С моих ползунковых еще лет я запомнил, как фантастически эффектно выглядела мама в лисьих мехах, однако вскоре после нашего переезда в Англию она, вернувшись с какого-то загадочного публичного собрания (мама вечно посещала какие-то загадочные публичные собрания), заявила, что лис убивать нехорошо. И симпатичнейшим просторным мехам, которые я так обожал, пришел конец. Вместо них мама стала носить длинное, черной шерсти пальто, более всего напоминавшее торбы с овсом, из каких кормили извозчичьих лошадей. Дома она собирала волосы в вечно распускавшийся пучок; выходя же на люди, надевала шляпку, которая вполне могла сгодиться в подушечку для фортепианного табурета.

А вот наряды тети Примулы, напротив, всегда отличались безупречностью линий. Почему же, в таком случае, мои одноклассники находили ее «противоестественной»? Да потому что покрой ее одежд был мужским, вот почему. Она отдавала предпочтение строгим пиджакам и сюртукам — немного перешивавшиеся, чтобы расширить их в груди и добавить женственные накладные плечи, они почти ничем, по сути дела, не отличались от одеяний величавых парламентариев. Тетя Примула даже карманные часы на цепочке носила. Я в то время не воспринимал это как мужскую черту. Я слишком привык видеть тетю Примулу и маму, сидящими, привольно раскинувшись, на диване и посмеивающимися. Мне она представлялась ласковой и озорной, отделенной миллионами миль от чопорных мужчин, наполнявших мою повседневную жизнь, — от кислых школьных учителей, от хмурых уличных метельщиков и суровых полисменов. Однако, когда я, по прошествии пятидесяти, скажем, лет, вглядывался в ее фотографию, меня поражала неженская прямота ее взгляда. «Кто вы такой, чтобы судить меня?» — словно спрашивает она у фотографа, коему позирует в халате, сорочке с высоким воротом и шейном платке.

Я всегда называл ее тетушкой и никогда Примулой. Мама называла ее Посс. А она маму — Софи.

Какое место отводилось в нашей семье отцу? Не считая, конечно, трудов, которые он потратил, чтобы изготовить половину меня? Этого я и сейчас с уверенностью сказать не могу. Маму он называл «Сердце мое» — всегда только «Сердце мое». Однако произносил он эти слова немного рассеяно, примерно так, как разговаривают сами с собой поглощенные неким делом люди. Впрочем, временами, когда он посмеивался над каким-нибудь заданным ему мамой вопросом, в них ощущалась шутливая подчеркнутость — и мама сердито фыркала, выпячивая нижнюю губу и сдувая со лба непокорные волосы.

Отец хоть и был густоволос, и голосом обладал низким, росту был невеликого и, подобно тете Примуле, не дотягивал до стандартов нормальности, установленных моими английскими однокашниками. Начнем с того, что он был художником — живописцем. Дома других людей наполняли безделушки, китайский фарфор, запах сухих духов; наш был заполнен книгами, недописанными холстами, жесткими от высохших красок тряпками и запашком терпентина. Это вовсе не значит, что мы были намного беднее людей, владевших безделушками и фарфором, — отнюдь. Мы принадлежали к вполне обеспеченному среднему классу. Однако в те дни говорить о деньгах было не принято, и потому я плохо представляю себе, чем поддерживалось наше уютное существование — не считая, конечно, заказов на портреты, время от времени достававшихся отцу, заказов, которые повергали его в дурное расположение духа и побуждали к произнесению страстных тирад о святости чисто артистического выражения. «Гнусная корысть!» — бурчал он, пиная ногой первую попавшуюся вещь, имевшую несчастье без дела лежать на полу. Я полагал тогда, что «корысть» — это род грязи, заносимой в дом с нечистых лондонских улиц.

Думаю, маме досталось какое-то наследство. Судя по всему, некая загадочная женщина по имени мисс Конфетка — имя это возникало в негромких разговорах родителей, лишь когда они полагали, что я их услышать не смогу, — оставила нам порядочное количество денег. Мисс Конфетка: вот так имечко! Произнося его сейчас, я не могу не думать, что оно отдает вымыслом, чем-то вроде Санта Клауса или Золушки. Интересно, было ль оно настоящим именем? Вспоминая подслушанные мной в детстве ночные разговоры, я могу сказать лишь одно: родители говорили о мисс Конфетке, как о реальной женщине, бывшей постоянной спутницей мамы в ту пору, когда она «изучала мир».

Увы, я позволил, как и всегда впрочем, всем этим нереальным женщинам отвлечь меня от рассказа о моем отце. Мой отец… кем был мой отец, не считая, конечно, того, что он был живописцем? Он был… он был представителем богемы. И опять-таки выражение это я узнал не от мамы. От мистера Далхаузи, учителя моей школы, который выговаривал эти слова так, точно ему смазали анисовым маслом язык. В обществе людей, подобных мистеру Далхаузи, места отцу не было, поскольку он спал до позднего утра, а немалую часть дня проводил, выдавливая краски на палитру, почесывая бороду, расхаживая взад-вперед по студии (и рассеянно перебрасывая при этом персик из ладони в ладонь), а то и прилегая, чтобы вздремнуть.

Вызывая в памяти его образ, я редко вижу отца одетым в строгий костюм, хоть он и надевал таковой, когда выходил из дома. Впрочем, из дома он выходил нечасто. Делать во внешнем мире ему было практически нечего — вот разве посещать художественные галереи да лавку табачника. Даже материалы, нужные ему для работы, он, не утруждая себя походами в город, получал по почте от поставщиков, к которым пилил доверие. Он предпочитал бродить по комнатам нашего домика на Колторп-стрит, и взгляд его был при этом неизменно устремлен в некую точку, которая, окажись перед ним какой-нибудь человек, пришлась бы тому примерно на уровень паха. Что до одежды, отец отдавал предпочтение грубым рабочим штанам и свободным рубахам с заляпанными краской рукавами. Картины его изображали столь же неприхотливо одетых мужчин, стоявших, облокотясь о ствол дерева, посреди леса или на берегу реки, в окружении нагих женщин. От этой темы отец не уставал никогда. В углу его студии стояли прислоненными одно к другому десятки полотен — и давно подсохших, и еще влажных — с сотнями, быть может, если не больше, голых женщин и одетых мужчин, прижимавшихся друг к дружке. Продана ни одна из этих картин так ни разу и не была.

Другое дело портреты. В них отец сочетал (как восторженно выразился один современный ему критик) «новизну с искусностью, как если бы современный мастер наподобие Джона Сингера Сарджента поддался влиянию фовизма и хуже от этого нисколько не стал». Я и сейчас не совсем понимаю, что он хотел сказать, однако портреты, которые писал отец, помню очень хорошо. Лица он прописывал тщательно, особенно удавалась ему кожа, зато с одеждой натурщика любил позволять себе определенные вольности. Костюмы и платья у него расплывались, приобретая импрессионистские очертания, обувь изображалась темными мазками. Временами, если ему приходилось писать групповой портрет дочерей какого-нибудь семейства, ладони той из них, что представлялась ему наименее интересной, могли получать с трудом определимое количество пальцев. А руки и ноги зачастую обретали длину, которая превышала анатомически допустимую. Заказчики в большинстве их оставались довольными — и тем, что смогли увековечить себя в материале более благородном, чем фотографический, и тем, что помогли утвердиться восходящей звезде авангардного искусства. Оказалось, впрочем, что звезда моего отца, взойдя на дымном небе Блумсбери, продолжила свой путь и удалилась в забвение.

В то время мы этого не знали. Отец стоял во главе дома. У него была работа. А у мамы и тети Примулы работы не было, если не считать ею то, что они делали для суфражистских организаций. А я полагаю, что считать это работой можно. Знаете, я тогда все больше запутывался, силясь понять, что такое работа и кому работать следует, а кому нет. Некоторые из моих однокашников по Торринггону держались того мнения, что джентльмены и леди никогда не работают: именно это и делает их джентльменами и леди. В 1908 году более распространенными были, насколько мне удалось понять, воззрения, согласно которым мужчинам надлежит иметь прибыльную работу, а дамам, чем бы они ни занимались, получать за это плату не следует — во всяком случае, они не должны нуждаться в ней. К легионам женщин, трудившихся на фабриках и в магазинах, относились, как к существам несчастным: притязать на какое-либо достоинство они могли лишь потому, что все же не пали настолько низко, чтобы обратиться в нищенок или проституток. Что же касается домашней прислуги, я просто не имел возможности узнать, кто она такая и что собой представляет. Впрочем, у нашей семьи имелась прислуга за все — даже при том, что мама и тетя Примула усматривали в использовании слуг оскорбление социализму. По-моему, ее звали Рейчел. Рот она открывала крайне редко.

Однако вернемся к моему отцу… мама и тетя Примула всегда относились к нему с любовной снисходительностью, как к домашнему псу. Псу, порой вызывающему раздражение, плоховато обученному не пачкать в доме, но неизменно забавному. Отец же играл с ними, как и может играть нес. Он умел что-то такое делать со своими глазами — стоило ему проголодаться, как они начинали умоляюще поблескивать. Спал он где придется. Собственно говоря, он спал в столь многих местах нашего дома, что представление о «постели», как святилище супружеской близости, у меня так никогда и не сложилось. Потому-то я и стараюсь не говорить людям о том, что мама делила постель с тетей Примулой, а с отцом спала лишь от случая к случаю. Секс: все теперь только о сексе и думают, и чем больше отклоняется он от нормы, тем и лучше. В нашем доме это было не так. В определенный час ночи, когда мама и тетушка Посс уставали от разговоров об избирательном праве для женщин и порочности правительства, они направлялись, волоча ноги, к кровати и, возможно, обнаруживали в ней похрапывающего, точно датский дог, отца. В подобных случаях они просто довольствовались тем ложем, какое у них оставалось. И знаете, вовсе не обязательно усматривать во всем какие-то шашни. Да, верно, мама и тетя Примула часто обнимались и целовались, однако вы сильно удивились бы, узнав, насколько распространенным было это обыкновение среди женщин той эпохи. Оно считалось совершенно нормальным. Что же до состояния, в коем пребывал брак моих родителей, так ведь я же существую, верно? А для того, чтобы изготовить меня, требовались двое.

Пожалуй, сравнив отца с домашним псом, я создал о нем неверное представление. Я вовсе не хотел сказать, что в доме он никаким авторитетом не обладал. В конце концов, отец был мужчиной, а в ту эпоху именно они, мужчины, правили миром. Обстоятельства, в которых женщинам напоминали, что бразды правления им не принадлежат и принадлежать никогда не будут, возникали едва ли не ежедневно. Любые официальные письма, касавшиеся нашей семьи, дома, расходов, моей учебы, изменения часов работы публичной библиотеки Камдена, да всего на свете, неизменно адресовались отцу. Чиновники, торговцы, доктора, почтальоны, официанты, швейцары — все они игнорировали маму и тетю Примулу и обращались с тем, что имели сказать, только к нему.

Как ни странно, мама и тетя Примула ничего против этого не имели. «Пора тебе вынуть из ножен твою ужасную саблю, Гилберт», — говорили они, когда порог дома переступал какой-нибудь малоприятный господин, упорно отказывавшийся разговаривать с ними. Папу же натравливали они и на мерзостных блюстителей бюрократического порядка. Я живо помню, как мама сидит на полу, прислонясь спиной к ногам тети Примулы, и они вдвоем разбирают дневную почту. «А вот это от противной маленькой горгульи из публичной библиотеки», — говорит мама и откидывает голову на колени тети Примулы, чтобы показать ей важного вида письмо, которое она поднимает над своим лицом. А затем мама с насмешливой напыщенностью зачитывает его, тем же голосом, каким передает, читая мне вслух «Алису в Стране Чудес», речи Шалтая-Болтая: «Мне крайне неприятно указывать Вам на обстоятельство, о коем я никогда не решилась бы написать, если бы не убедилась в несомненной его истинности благодаря тому, что каждая взятая в нашей библиотеке книга строжайшим образом проверяется после ее возвращения, и это позволяет немедленно обнаруживать любой нанесенный ей ущерб. И потому с великим сожалением и далеко не малым огорчением я вынуждена уведомить Вас о том, что Ваша супруга серьезнейшим образом повредила книгу, которую брала у нас 21-го, а именно, „Женское образование и здоровье нации“ доктора Лусиуса Хогга, исписав ее поля разного рода уничижительными и, если говорить со всей прямотой, неприличными комментариями». Тут обе женщины заливаются смехом. «Что же, вот и еще одна работенка для Гилберта», — говорит мама, подбрасывая письмо в воздух. На следующей неделе из библиотеки поступают письменные извинения, читая которые женщины повизгивают и корчатся от наслаждения.

Ныне меня нередко спрашивают о чувствах, которые я, сын «синего чулка», испытывал в ту пору. Но я об этом просто-напросто не думал. Решительность, с которой моя мать отстаивала избирательное право для женщин, представлялась мне естественной стороной ее натуры, такой же, как неприязнь к пудингу из тапиоки или любовь к снегу. А поскольку в семье я всегда был «малышом», или «мальчиком», или «крошкой», или «енотиком», или «ангелом», или просто Генри, никакие поношения, коими мама или тетя Примула осыпали безобразных, именуемых «мужчинами» созданий, я на свой счет не принимал.

Мне хочется, чтобы вы ясно поняли: мама вовсе не была человеком озлобленным и распря ее с мужским миром имела основой скорее возмущение, чем ненависть. Маме нравились бурные стычки с мужчинами, которые ей досаждали, нравилось сметать их, если получится, со своего пути и следовать по нему дальше. Она и тетя Примула представляли собой подобие музыкального дуэта — мама полагалась на свое обаяние и обезоруживающую честность, а тетя Примула добавляла к ним сардонические нотки. Отец же был просто прямым и честным человеком. Пока мы жили за границей, у меня ни разу не возникало ощущения, что наша семья состоит из каких-то смутьянов, нарушителей спокойствия. В Австралии все вечно спорят друг с другом и получают от этого наслаждение. И лишь когда мы обосновались в Англии, я начал понимать, что расхождение во мнениях с кем-либо может выглядеть скандальным. Чтобы усвоить это, мне потребовалось время. Поначалу я находил удовольствие в том, что всякого рода интересные незнакомцы, появлявшиеся в нашем доме, начинали бурлить от изумления, а то и обиды, услышав слова и увидев поступки моих родителей. Однако за те месяцы, что привели нас к 21 июня 1908 года, настроение этих визитов становилось все более кислым, и я начал мало-помалу понимать, что семья моя ввязалась в войну, долгую и ожесточенную, и что война эта чревата жертвами.

Один такой случай я помню с особой ясностью. Тетя Примула пригласила к обеду богатую даму по имени Фелисити, а та привела с собой мужа, мистера Брауна. Тетя Примула, связанная с разного рода благотворительными организациями, вечно искала для них покровителей, и, вероятно, она усмотрела в Фелисити возможность подобраться к богатствам, которые скопил мистер Браун, владелец обувных фабрик.

Послеобеденная часть вечера отчасти напоминала мирную дружескую пирушку. Мистер Браун и мой отец курили сигары и разговаривали об искусстве — мистер Браун, уроженец Манчестера, собственными силами выбившийся в люди, предпринимал серьезные попытки расширить свой кругозор по этой части. Двое мужчин то покидали гостиную, то возвращались в нее, время от времени обмениваясь любезными словами с тремя женщинами, беседовавшими о будущем мира, преобразовании общества и женской обуви. Я же, оставшийся в смежной с гостиной столовой и наполовину укрытый ее большим столом, делал вид, что читаю сказки, а на самом деле просто наслаждался возможностью не ложиться спать допоздна. В конце концов мама — не без наущения доброго красного вина — принялась рассказывать о переживаниях своего детства, сделавших ее такой, какой она стала.

— Однажды, когда я была девочкой, — рассказывала мама, — отец повез меня на прогулку, в Ламбет. У нас был собственный экипаж, и я, сидя в нем, упивалась картинами огромного внешнего мира.

— Легендарные башни Ламбета, — промурлыкала, усмехаясь, тетя Примула.

— До того дня я никогда еще не пересекала Темзу, — продолжала мама. — И то, что я увидела, показалось мне более экзотичным, чем сама Америка. У отца имелось в тех местах какое-то дело. Я побывала на его… — тут она улыбнулась и покачала головой, как делала всегда, добираясь в разговоре до тех обстоятельств своего прошлого, которые следовало сохранить в тайне.

— На его на чем, простите? — переспросила Фелисити Браун.

— Движение было очень плотным, — сказала мама, оставив ее вопрос без ответа, — и наш кучер выбрал окольный путь, проходивший по тем улицам, что победнее. Дома на них то теснились друг к другу, то словно расходились, из окон свисали напоказ простыни и нательное белье. Бедняков я видела и прежде — лоточников, точильщиков — и знала, что одежду они носят ветхую, а пахнут чем-то кислым. Однако полагала, что с улиц они возвращаются в живописные маленькие коттеджи.

— Наподобие пряничных домиков, — подсказала Фелисити Браун.

— Совершенно верно. И настоящая правда наполнила мою душу испуганным трепетом. Я высунула голову из окна экипажа и озиралась по сторонам, точно щенок. Мы выехали на совершенно ужасную улицу, самую худшую. Маленькая девочка играла на ней с ведром. Босая, почти голая, в одной только изодранной, грязной рубашке.

Мама откинула голову назад, прищурилась, словно вглядываясь сквозь подзорную трубу в давнее, но все еще существовавшее прошлое.

— Она показалась мне точным моим подобием, зеркальным отражением. Возможно, я заблуждалась, видеть детей одних со мной лет мне доводилось не часто. И вдруг она подняла с земли кусок… собачьей грязи и швырнула его в меня. Рука у нее, должна вам сказать, была меткая. Она попала мне точно между глаз.

Тетя Примула весело фыркнула, смущенная Фелисити Браун позволила себе приглушенно хмыкнуть.

— Думаю, то мгновение и обратило меня в социалистку, — завершила свой рассказ мама.

— Глупости, — возразила тетя Примула. — Кто-то другой мог пройти через точно такое же испытание и с тех пор втаптывать бедняков в грязь. Чтобы отомстить им.

— Месть отвратительна, — заявила мама. — Она всегда приводит мне на ум военных с их маленькими глазками и эполетами.

Тетя Примула, отнюдь не чуравшаяся мелкой мести, особенно если осуществлять таковую ей удавалось не без апломба, замечания, столь благочестивого, маме спустить не могла.

— Ты говорила как-то, — сказала она, — что твое пристрастие к пряным блюдам — это месть той пресной пище, которой тебя пичкали в детстве.

Мама, показала ей язык — поступок, который в Австралии особой неприличностью не считался, но от которого голова Фелисити Браун испуганно дернулась, как если бы кого-то только что вырвало в ее присутствии.

— Ну хорошо, ладно, — сказала мама, — давайте будем мстить вареной баранине, картофельному пюре и молочному пудингу. Они того заслуживают. Страданий они причинили мне много больше, чем брошенная в лицо какашка.

Я знал, что слово «какашка» употреблять в приличном обществе не положено, слетев же с маминых уст, оно, надо думать, служило знаком того, что разговор, который велся в нашей гостиной, становится неуправляемым. Впечатление это подтвердилось, едва к нам присоединился мистер Браун, а сделал он это как раз в ту минуту, в которую мама поносила бессердечных политиков и эксплуататоров-фабрикантов. Миссис Браун мужественно пыталась пролить масло на взбаламученные мамой воды. А вот мистер Браун, выпивший к тому времени порядочное количество вина, не на шутку рассердился и принялся отстаивать право фабрикантов вести на конкурентном рынке конкурентную же борьбу. Мама ответила ему не без резкости, заявив, что конкурентная борьба есть типично мужская мания, без коей в лучшем мире, который будет в скором времени построен, мы прекраснейшим образом обойдемся. Мистер Браун попросил ее объяснить, каким образом будет построен этот лучший мир, и мама, подстрекаемая Примулой (к тому времени явно отказавшейся от надежд добиться от Браунов денежной поддержки), углубилась в дебри политики. Лейбористская партия, сказала мама, когда она впервые приняла участие в выборах, смогла провести в парламент лишь двух своих кандидатов, однако всего шесть лет спустя у нее было уже двадцать девять членов парламента, а после следующих выборов число это наверняка увеличится. И вот тут уже мистер Браун окончательно вышел из себя.

— Проснитесь, женщина! — воскликнул он. — Лейбористская партия никогда и ничего не добьется! Это следует из простого закона эволюции! Полуобразованный мужлан, поднявшись по общественной лестнице ступенькой выше, присоединяется к партии лейбористов; однако, одолев еще несколько ступенек и увидев картину более широкую…

— То есть увидев, какие толпы несчастных терпят побои и голод, чтобы снабдить его бананами.

— Бананы, сколько я знаю, растут на деревьях. А ваши «несчастные» становятся куда менее несчастными, получая от нас приличные деньги за сбор этих самых бананов.

— Послушать вас, мистер Браун, так получается совершеннейший рай, да еще и с трехгрошовой приплатой, — прошипела мама, лицо которой вспыхнуло от негодования. — О щедрость Матери-Природы! Все в ней так и падает нам в руки с деревьев. Ваша часовая цепочка выросла на цепочном дереве, ваш жилет — на жилеточном, а ваша карета когда-то паслась на каретном лугу. Пришлите же мне, мистер Браун, весточку, когда созреет новый урожай обуви, и мы отправимся собирать его вместе!

За этой стычкой последовало молчание, и весьма неприятное, однако тетя Примула обладала особым даром нарушать такого рода тишину какой-нибудь неизменно уместной фразой.

— Бананы меня особенно не волнуют, — сообщила она, и в глазах ее вспыхнул озорной огонек. — Их всегда приятней облупливать, чем есть.

Мистер Браун скрестил на груди руки. Его жена бросала жалкие взгляды в сторону прихожей, где висел на стоячей чугунной вешалке ее плащ.

— Вы, дамы, можете блистать цинизмом, дело ваше, — сказал мистер Браун. — Тягаться с вами в остроумии мне не по силам. Но я знаю человеческую природу и сознаю тот простой факт, что, как только человек достигает элементарного благополучия, у него пропадает желание маршировать по улицам в толпе размахивающих транспарантами немытых мерзавцев.

— Ну вот, видите: и кто же из нас более циничен?

— Реалистичен.

— Реалистичен в отношении чего?

— Рода человеческого.

— Вот как? А кому надлежит решать, кто к этому роду принадлежит, а кто нет? — Мама раззадорилась настолько, что могла бы продолжать этот диспут до глубокой ночи, но тут в разговор внезапно вступил мой отец.

— Что ж, мистер Браун, — спокойно произнес он, — я тоже человек и достиг элементарного благополучия, однако в следующее воскресенье я тоже выйду на улицу с транспарантом в руках.

Не помню, что еще было сказано после этого, да и было ли сказано вообще. Не помню, каким волшебством сумели Брауны выбраться из нашего дома, чтобы никогда больше в него не вернуться. Помню только, с какой неистовой любовью мама обняла папу. Руки, которыми она его сжимала, побелели на папиной спине. Их щеки почти расплющились, приникнув одна к другой. Я думал, что папа вот-вот задохнется и упадет на пол. Но нет, они простояли так едва ли не полчаса. А потом тетя Примула произнесла: «Умница, Гилберт», — и свернулась калачиком на софе, решив, судя по всему, провести эту ночь на ней.

Я понимаю, что разбередил в вас любопытство. Понимаю: вам хочется побольше узнать о демонстрации. Возможно, вы читали о ней в исторических трудах. А тут перед вами я — «живая история», как принято говорить, — и вы, разумеется, помните о том, что мне девяносто два года, так что времени на рассказы у меня, возможно, осталось не так уж и много. Но вам придется простить меня: я хочу задержаться, не долго, на моих родителях, на тете Примуле и на том, как все у нас складывалось в ту странную пору, когда мы только-только перебрались в Англию.

Сейчас это, полагаю, назвали бы культурным шоком. Я скучал по всему, что мы оставили в покинутой нами стране. Скучал по обсаженным деревьями, усыпанным палыми листьями улицам Маунт-Мэйсидоуна, через который мы проезжали, возвращаясь в Мельбурн из дома, принадлежавшего брату тети Примулы. Скучал по послеполуденным пикникам в благоуханных Ботанических Садах. Скучал но запаху эвкалиптов. Английские яблоки и груши обладали вкусом совершенно неправильным, а лондонскую питьевую воду покрывала пена — правда, мама заверила меня, что причина тут не в грязи, но в известняке. Величаво ясные небеса Виктории — я говорю о штате Виктория, а не об английской королеве — сменились сырым, насыщенным копотью воздухом грязной столицы. Играть в Блумсбери было негде, к тому же (еще одно неожиданное неудобство) мне больше нельзя было заговаривать с незнакомыми людьми. Вы только представьте! В Австралии, если я допоздна, до захода солнца, заигрывался на лежавшей в окрестностях нашего дома невозделанной земле, любой незнакомец считал своим долгом проводить меня до дома. В Лондоне же незнакомцы считали своим долгом (если верить предостережениям моей матери) затащить меня в темный проулок, раздеть догола, а после продать мою одежду на Петтикоут-лейн. Еще одна докука, ставшая добавлением к списку изъянов этой страны.

Как-то раз я пожаловался на них маме, намекнув, что, пожалуй, мы совершили ошибку и, может быть, совсем неплохо было бы сесть при первом же удобном случае на корабль и уплыть домой.

Взамен этого мама взмахом руки предложила мне сесть ей на колени. Она покачала меня на них, прижимая к груди, большой и мягкой, хоть женщиной мама была не крупной. И погладила по голове — с такой нежностью, что я понял: сейчас я услышу от нее нечто до крайности неприятное.

— Жизнь не всегда складывается так, как нам хочется, — сказала она.

— Почему? — спросил я.

— Так уж она устроена.

— Мы переехали сюда не потому, что так устроено. Мы сами заделали это. Ты и заделала.

— Сделала, дорогой. Мы это сделали.

Она разгладила мои волосы, заправила их за уши. Я недовольно пожал плечами, притворившись, что мне щекотно.

— А наш дом в Австралии, он еще стоит?

— Конечно, стоит, ангел мой. Дома так скоро не рушатся.

— Тогда почему мы не можем вернуться в него?

— Потому… потому что мы его покинули.

Я поежился, давая маме знать, что нахожу ее ответ до крайности неудовлетворительным. Так мог бы ответить Болванщик либо Мартовский Заяц. И нечего было маме, сто раз прочитавшей мне вслух «Алису», надеяться, что ей удастся отделаться от меня посредством подобных глупостей.

— Любому зданию удается оставаться домом лишь на какое-то время, — наконец, сказала она. — Быть домом — дело не легкое. Вот они и устают.

Раздосадованный, я ударил маму в грудь. Ударил так сильно, как мог. И это потрясло нас обоих. Она прижала меня к себе поплотнее.

— Послушай меня, — сказала она. — Послушай. Я хочу рассказать тебе кое-что. Я не рассказывала об этом никому, только Пocc и твоему отцу. И ты должен пообещать, что тоже не расскажешь ни единой живой душе.

Обещать я ничего не стал. Думаю, она приняла мое молчание за обещание. И теперь я это молчание нарушаю, рассказывая обо всем вам, поскольку думаю, что услышанное мною от мамы никакого значения больше не имеет. Все, о ком я веду рассказ, давно покинули этот мир, а вскоре я и сам обращусь в историю. Хотя, с другой стороны, каждый из нас и есть история, верно? История — это все мы, от начала нашего и до конца, до… ну, в общем, до конца. Именно такого рода банальностью, полагал я тогда, мама и попытается умиротворить меня, ударившего ее в грудь.

— Правда состоит в том, — начала она, — что я солгала тебе, сказав, будто родилась в крошечной деревне, вдали от городов. Я родилась в Лондоне. В доме, который стоит всего в нескольких милях отсюда. И прожила в нем до семи лет. А потом… меня увезли из него. Увезла моя гувернантка. Я думала, что мы еще вернемся в него. Но мы не вернулись.

— А почему твои мама и папа не помешали ей?

— Мамы уже не было в живых. А папа… не знаю. Просто не знаю. Наш дом перестал быть домом. Прошу тебя, постарайся понять это. Дом, который больше не дом. Дом — это ощущение безопасности, а рядом с моим отцом я себя находящейся в безопасности не ощущала. И потому мы с моей гувернанткой ушли из него в широкий мир, на поиски… — она примолкла — надолго, не дыша, так, точно остаток предложения уже вертелся на кончике ее языка, готовый с него сорваться. — На поиски.

— Так она же нарушила закон, твоя гувернантка, разве нет? — спросил я.

Мама негромко фыркнула.

— Да уж, конечно.

— Значит, полиция должна была ее арестовать.

— Со временем эта мысль пришла в голову и мне. Лет, наверное, в четырнадцать. Бедная мисс Конфетка… Какие нотации о нравственности я ей читала! Она подавала мне завтрак, а я сидела за столом, надувшись, уткнув нос в потрепанную старенькую Библию моего дяди.

Каким-то образом, посредством неприметных движений моего тела, что ли, я, надо полагать, уведомил маму о том, что ничего из услышанного не понял. И она, тут же отставив в сторону свои взрослые мысли, отыскала лакомый кусочек, который я в состоянии был переварить, конфетку для маленького мальчика.

— У полиции, ангел мой, было чем заняться и помимо арестов беззащитных женщин, — сказала она. — Ей нужно было ловить грабителей и убийц.

Этим я на время и удовольствовался. И лишь несколько дней спустя, услышав разговор тети Примулы и мамы о близящемся освобождении их подруг-суфражисток из тюрьмы Холлоуэй, я сообразил, что полицейские вполне могли арестовывать — и арестовывали — беззащитных женщин. По-видимому, грабители и убийцы сильно сократились в числе, оставив полицейских без дела.

Задним числом, мне представляется удивительным то, что саму мою маму не арестовали ни разу. Она, подобно наполовину мифической мисс Конфетке, нарушала закон самыми разными способами. К примеру, когда мы вместе выходили в город, она временами страшно шокировала меня тем, что крала из книжных магазинов книги. Методу ее, который нельзя назвать совсем уж бесстыдным, недоставало украдчивой тонкости талантливого магазинного вора. Она просто совала книгу под плащ — используя меня, как я теперь понимаю, в качестве прикрытия — и неторопливо покидала магазин. Затем мама направлялась к ближайшему канализационному стоку и спускала в него книгу, подпихивая ее, если та застревала, носком ботинка. Книги эти неизменно трактовали о женщинах и «женском вопросе». Маме очень нравился звук, который они издавали, плюхаясь в сточную воду.

Кроме того, мама регулярно выходила на улицы, чтобы продавать «Избирательное право для женщин» — была такая дешевая газетка — причем вызывающе занималась этим на тротуарах, то есть подвергала себя риску быть обвиненной в «чинении помех». Оглядываясь назад, я понимаю, что женщина, продававшая газету там, где происходило движение транспорта, чинила помехи черт знает насколько большие, нежели та, что занималась своим делом на пешеходной полосе, но нет: Власти Предержащие решили иначе. Конечно, то была своего рода игра в кошки-мышки. Однако мама мышкой быть не желала. «В канаву я не полезу, — говорила она своим более законопослушным подругам, получая от них советы именно это и сделать. — Ни за что». И не лезла — не считая, разумеется, тех случаев, когда ей необходимо было избавиться от книги с названием наподобие «Естественное предназначение женщины».

Надеюсь, я не создал у вас впечатления, что мама всегда и во всем поступала по-своему, а Власти неизменно закрывали на ее проступки глаза. Свою долю злоключений она, разумеется, получила. Однако всякий раз, как кто-то чинил ей препятствия, она смотрела на своего мучителя — полисмена, мелкого чиновника, лавочника, на кого угодно — так, точно он был достойным жалости умалишенным, считающим своим назначением мешать людям заниматься невинными, вне всяких сомнений, делами наподобие чаепития или подстригания ногтей на собственных ногах. А вот тетю Примулу, при всей ее внешней невозмутимости, расстроить было куда как легче. Насмешливая уверенность в себе, которую тетушка Примула выказывала на людях, имела обыкновение испаряться, как только она оставалась наедине с собой, и нередко я, влетая, распираемый детским восторгом по тому или иному поводу, в дом, заставал тетю Примулу свернувшейся калачиком в кресле, гневно посасывающей сигарету и отирающей залитое слезами лицо. Или же, когда правительство совершало какой-то на редкость зловредный либо трусливый поступок, она начинала выкрикивать: «Как они могут! Ну как они могут!» — и мама говорила, кладя на плечо подруги ладонь: «Не стоит принимать их так близко к сердцу».

Только дважды видел я маму расстроенной почти до слез. В первый раз поводом для этого стал сущий, как мне показалось, пустяк. Мы только-только вернулись в Англию, и мама, изучая вместе со мной Риджент-стрит, зашла в большой магазин и спросила, не продаются ли в нем такие-то и такие-то духи. Администратор магазина ответил: нет, таких духов они не продают. Мама настаивала: это очень известный производитель, утверждала она. Я никогда о нем не слышал, мадам, сказал администратор. Не может быть, сказала мама: а его мыло, ароматы для ванн? Администратор извинился и заявил, что эта марка ему не известна, — возможно, ею торгуют только в Австралии? (Видимо, он понял по выговору мамы, что она провела какое-то время в колониях.) Тут у мамы задрожали губы, а когда администратор, пытаясь успокоить ее, предложил ей пузырек лавандовой воды «Перз», она издала странный придушенный звук и выбежала из магазина. В Австралии я за ней поведения столь детского не замечал ни разу; то был один из первых случаев, воспринятых мной как доказательство того, что пересекать океан нам не стоило.

Но принимать или отменять решение на сей счет было не моего ума делом, и я понимал это, хоть такое понимание и мучило меня. Своим рассказом о том, как ее похитила мисс Конфетка, мама напомнила мне: детям надлежит исполнять волю взрослых, не им выбирать, где они будут жить и в каком направлении двигаться. И как тонко провела она этот маленький разговор по душам! Интересно было бы знать, обдумала ли она его загодя? Мама заставила меня поверить, что это моя горестная вспышка подтолкнула ее к тому, чтобы поведать мне о самых тайных ее воспоминаниях, воспоминаниях столь сокровенных, что она не делилась ими ни с кем — только со мной, папой и тетей Примулой. И я почувствовал себя человеком значительным! — при том, что, в сущности-то, она объяснила мне: мои желания ни в какой счет не идут. Рассказывая, какое смятение она испытала, когда вся ее детская жизнь перевернулась вверх дном, мама выглядела такой уязвимой, такой слабой. И этого хватило, чтобы заставить меня забыть о том, что она немилосердно перевернула вверх дном мою собственную.

Впрочем. Что толку винить ее в этом, не правда ли? Мы эмигрировали, и этим все сказано. Колонии продолжали идти своим распрекрасным путем, мы пошли своим, а я обратился, к добру или к худу, в англичанина. Последний из джентльменов прежней поры, так называют меня здешние сестры. И, разумеется, я понял, по прошествии времени, что мама была права.

Жизнь отвергает наше стремление к рациональности, она дурит и дразнит нас, доводя до поступков наиглупейших. Я знаю. О Господи, уж я-то знаю.

Но вы ведь не о моей жизни хотите услышать. Вы хотите услышать о демонстрации. Я уже подбираюсь к ней, нет, правда, подбираюсь. И торжественно обещаю, что не умру, не закончив рассказа. Я же понимаю, как это бесит — зайти так далеко и не узнать, что было дальше. Так я с вами поступать не стану!

Первым делом следует сказать, что, будучи семилетним мальчиком, я обладал лишь самыми смутными представлениями о том, ради чего устраивалась та демонстрация. Родители вот уж несколько месяцев как разговаривали и о ней, и о ее значении, но разговаривали все больше между собой и потому, не обинуясь, произносили слова наподобие «право голоса», «полномочия», «Асквит», «прогрессивный» и «выборы», тогда как я предпочитал совсем другие: «играть», «есть», «глазированные яблоки» и «поцелуй». «Выборы», полагал я, это что-то вроде тех ощущений, какие люди испытывают, заболев, или когда их лошадь лягнет.

Ну а демонстрации, марши — мне они казались чем-то таким, чем положено заниматься солдатам. И тем не менее, мама и тетя Примула считали дни, остававшиеся до 21 июня, дня, в который им предстояло исполнить свой долг. Я же гадал, как это они будут маршировать в их длинных юбках, и не будет ли мама то и дело спотыкаться о булыжники мостовой. (Ростом она была ниже тети Примулы и потому носила ботиночки на довольно высоких каблуках.)

Отец был неотъемлемой частью приготовлений к этому великой важности событию. Он помог женщинам нарисовать транспарант, — думаю, это было единственным коллективным творческим усилием, в каком он когда-либо принял участие, — и в результате мама вымазала себе зеленой краской все волосы. Впрочем, транспаранту них получился очень красивый. «ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО ДЛЯ ЖЕНЩИН» — было написано на нем зеленой, белой и багряной красками, официальными цветами «Женского общественного и политического союза». Зеленый обозначал надежду, белый — чистоту, а багряный — благородство. По обеим сторонам от этого лозунга отец изобразил по статной женщине в ниспадающем платье, со шлемом на голове и трубою в руке. Ныне я думаю, что две эти амазонки вполне могли оказаться единственными, если не считать тех дам, что заказывали ему свои портреты, одетыми женщинами во всем творческом наследии моего отца.

Собственно говоря, в июне состоялись две демонстрации — сначала одна, а через неделю другая. Первую устроил «Национальный союз женского права голоса» и, насколько мне известно, члены нашей семьи в ней не участвовали. Впоследствии я узнал из исторических книг, что НСЖПГ выступал за благочинные, конституционные, не выходящие за рамки закона средства достижения перемен. А такие, приходится это признать, моим родителям были не по душе. Демонстрацию же, состоявшуюся 21 июня, организовал настроенный куда более воинственно «Женский общественный и политический союз». Это он издавал дешевую газетку, которую продавала на улицах мама. Это он избрал для себя упомянутые цвета (первый союз ограничился красным и белым — отец отвергал это сочетание как слишком грубое). Это его участницы чинили помехи политическим собраниям джентльменов, это их арестовывали и бросали в тюрьмы. С ума можно было сойти! В нашем доме Эммелин, Кристабель, Сильвия и Адела Панкхерст считались героинями под стать Гераклу. Геракл, разумеется, женщиной не был, но вы понимаете, о чем я.

Демонстрация стала бы для меня волнующим событием, даже если бы я просто послушал разговоры о ней и увидел замечательный транспарант, совместно изготовленный мамой и папой. Однако мне предстояло еще и принять в ней участие. Предстояло прошагать с ней до Гайд-парка! Я пройду по улицам с моим отцом, матерью и тетей Примулой, а премьер-министр будет смотреть на нас сквозь щелку в оконных портьерах и трястись от страха, а после возьмет — да и изменит законы. Перспектива, безумно захватывающая, и единственное, что меня тревожило, так это — окажусь ли я способным на физические усилия, коих требовал подобный поход — ноги-то у меня были намного короче, чем у взрослых.

И, стало быть, мне здорово повезло с тем, что школа решила заняться моей закалкой. Мне было ясно: в Торрингтоне хорошо понимали, какие испытания ожидают меня и прочих учеников, и решили подготовить нас к ним. За несколько недель до наступления великого дня в курсе нашего обучения появилась целая система обязательных для всех физических упражнений, назначение коих состояло в том, чтобы снабдить нас сильными легкими и выносливыми конечностями. По сигналу колокола мы, мальчики, одетые все одинаково — в серые кепи, в серые, камвольные, застегнутые до горла тужурки, в серые бриджи, в черные чулки и черные туфли, строем выступали из классов. Мы дважды обходили маршем вокруг здания школы, выдерживая ритм, который задавал нам учитель, скандировавший: «Левой, правой, левой, правой!» После этого мы, подрагивая на холодке английского летнего утра, выстраивались в четырехугольном дворе школы, и учитель приказывал нам приступить к сражению с воздухом. Мы с силой выбрасывали перед собой руки и ноги, поднимали колени к груди, делали пируэты и салютовали блеклому солнцу перепачканными в чернилах ладошками. Жесты вялые и нерешительные не допускались, каждый, кто не давал себе труда принять позу бодрую и энергичную, немедленно получал от учителя нагоняй.

Я справлялся с этими упражнениями довольно прилично и сильно жалел однокашников, которым они не давались, — в частности несчастного паренька по имени Джереми, косолапого до того, что он загребал на ходу землю ступнями, и еще одного мальчика, имени которого я не помню, — стоило ему наклониться, чтобы прикоснуться к носкам ног, как у него брызгали из носа сопли и кровь. Знаете, я ведь стал за годы моей жизни свидетелем нескольких по-настоящему исторических событий — большого наводнения 1928 года, к примеру, или первых после эпохи Гитлера Олимпийских игр, проводившихся в 1948-м в Уэмбли, — и помню их едва-едва, но зато до смертного часа моего сохраню в памяти отчетливую во всех деталях картинку: чулки этого бедного мальчишки, в которых он каждое утро садился за парту — обвисшие, замахрившиеся, бесформенные, ставшие рыжевато-серыми от еженощных усилий его матери смыть кровь с их шерсти.

И все же, как ни жалел я этих бедных парнишек, я испытывал благодарность к школе за то, что к 21 июня окреп, и значительно. Во всяком случае, испытывал ее в течение двух недель, это самое малое. Подобно представлению о том, что отец и мать по очереди потрудились над созданием верхней и нижней половинок моего тела, убежденность моя насчет того, что начальная школа Торрингтона пыталась подготовить меня к демонстрации суфражисток, просуществовала недолго. Только на сей раз глаза на ошибочность моего мнения открыла мне не мать, а отец. Поведав отцу о школьных новостях, я сказал, что совершенно уверен — когда настанет великий день, я смогу маршировать по улицам наравне с ним. Отец расхохотался. А затем объяснил мне: школьная программа упражнений появилась на свет лишь потому, что британская армия плохо показала себя в войне с бурами (так я его, во всяком случае, понял) и теперь по стране распространились опасения, что молодежь нашей нации растет тщедушной и слабой. По всей стране, сказал он, школы сколачивают из детей вроде меня маленькие батальоны, дабы обучить их искусству ведения войны и рукопашного боя с будущим врагом.

— А с кем мне придется драться, папа? — спросил я.

Он улыбнулся, положил ладони мне на голову и любовно покрутил ее из стороны в сторону.

— Мы с мамой постараемся сделать так, чтобы драться тебе, Генри, ни с кем не пришлось. Мы — большие специалисты по спасению бегством.

— Но кто же будет нашими врагами? — настаивал я. — И война, она уже скоро начнется?

О войнах я знал немало, поскольку видел, посещая с папой художественные галереи, самые разные батальные полотна — гигантские изображения размахивавших саблями итальянцев, колесниц, цирков, по которым рыскали дикие звери, раненых коней и пылающих крепостей, покрытые, как мне тогда казалось, девятью слоями мебельного лака.

Отец рассмеялся:

— Война уже началась! — сказал он. — Война богатых с бедными, хозяев с работниками… Да и не следует забывать о войне между мужчинами и женщинами!

Как ни приятно мне было видеть смеющегося отца, последнее его замечание меня насторожило.

— А ты когда-нибудь дрался с мамой, пап?

Он засмеялся снова:

— Мы с твоей мамой на одной стороне, Генри. Всегда на одной стороне. Запомни это.

Я это запомнил.

А теперь, как я и обещал, о дне демонстрации… О дне демонстрации… Знаете, тут есть определенное сходство с Олимпийскими играми 1948 года. Ты ощущаешь огромную ответственность, необходимость вспомнить все в подробностях — ведь ты же присутствовал при этом, а то был ключевой момент Истории. Однако для меня день демонстрации был лишь одним из многих ключевых моментов в истории нашей семьи — в истории моей мамы, в моей истории. О, вы не пугайтесь, я помню довольно многое и вовсе не собираюсь вдруг взять да и объявить вам, что память моя пуста. Однако кое-каких воспоминаний она уже недосчитывается.

Например, воспоминаний о том, как я был одет. И это довольно странно. Перед глазами моего разума и сейчас еще маячит остаточный образ чулок, о которых я вам уже говорил, чулок того бедного мальчика, у которого то и дело шла носом кровь, а вот пытаясь вспомнить, во что одела меня мама для случая столь исключительного, я натыкаюсь на полную пустоту. В школьную форму? В мой воскресный костюм? Я не помню даже того, был ли у меня воскресный костюм. При всей сентиментальной привязанности мамы к Библии, принадлежавшей некогда ее дядюшке Генри, в церковь мы не ходили. Собственно говоря, воскресенье 21 июня 1908 года было, вероятно, первым днем, в который наша семья, как целое, присутствовала на торжественной церемонии, и в этот день мы отправились в Церковь Избирательного Права для Женщин.

Мама облачилась, как и всегда, в ее длинное, черное, смахивающее на конскую торбу пальто и в шляпу, схожую с фортепианной подушкой. Тетя Примула отдала предпочтение цветам «Женского общественного и политического союза»: снежно-белые юбка и блузка, багряный жакет с белыми пуговицами и зелеными манжетами, зеленая шляпка, украшенная веточкой лаванды. Она даже купила багряного цвета зонт, но оставила его дома, поскольку то утро выдалось безоблачным и ярким. Отец же надел обычный его костюм, в котором он выходил на люди, добавив к нему шейный платок, возможно, зеленый, а возможно, и нет. Я радовался тому, что больше ничего белого, зеленого и багряного на нем не было — не мужские это цвета. Он нес под мышкой два древка с пришитым к ним, свернутым в трубку транспарантом. Ноша была, надо думать, нелегкая, однако лицо отца никакой натуги не выдавало.

Мы дошли до пересечения нашей улицы с Грейс-Инн-роуд, и там нас, к моему удивлению и восторгу, подсадили на низкую, везшую суфражисток платформу на колесах. Платформу тянули за собой две лошади в нарядных клобуках, правила ими женщина (с ума сойти!), а на самой платформе уже стояло около дюжины других женщин. С обоих боков платформу украшали плакаты «ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО ДЛЯ ЖЕНЩИН» и плескавшиеся на ветру флажки. Женщины улыбались и взволнованно переговаривались. Одна из них протянула мне сверху руку и помогла подняться к ним. Платформа поехала дальше.

Возможно, тому, что транспортное средство это появилось столь своевременно, удивляться мне вовсе и не следовало. Демонстрация наша, как я узнал много позже, представляла собой триумф искусства планирования, кампанию, продуманную до таких тонкостей, что и армия позавидовала бы. Тысячи фунтов были потрачены на одни только оповещения о ней — сумма по тем временам огромная. Вряд ли осталась в Британии хотя бы одна женщина, не знавшая, где, когда и как она сможет к этой демонстрации присоединиться. Тридцать специальных поездов свезли ее участниц со всех концов страны. По главным улицам Лондона к Гайд-парку приближались длинными змеями семь отдельных процессий. Наша маленькая платформа была всего лишь одной из 30000 таких же.

И, разумеется, множество людей вышло на улицы просто для того, чтобы поглазеть на нас. Собственно говоря, больше четверти миллиона. Пока мы неторопливо продвигались по городу, глаза мои понемногу вылезали из орбит от немыслимого обилия людей. Они толпились на тротуарах, теснились на балконах, торчали из окон, стояли на крышах, висели на фонарных столбах, высовывались из дырок в рекламных щитах, гласивших «Что бы ни случилось, мы никогда не сдаемся» и «Горчица Колмэна». Я, хоть никакая опасность оказаться задавленным толпой мне не грозила, инстинктивно отступил подальше от края платформы. И мама — или еще какая-то стоявшая за спиной моей женщина — положила мне руку на грудь и крепко прижала к себе. А женщина, стоявшая рядом, представилась мне, перекрикивая гомон толпы и рев шагавшего впереди нас духового оркестра. Она сказала, что ее зовут Эмили. И теперь я гадаю, не могла ли то быть Эмили Уилдинг Дэвисон, которой предстояло обратиться пять лет спустя в первую мученицу движения суфражисток, погибнув под копытами королевского коня? Если так, мне она показалась в то воскресное утро на редкость веселой.

— Вот это, — произнесла Эмили, обведя людскую массу ладонью в белой перчатке, — никто уже не порвет в клочки и не выбросит в мусорную корзину.

Что она хотела сказать, я не понял, однако уверенность ее была заразительной. Я улыбнулся ей и кивнул, и она неспешно похлопала меня по плечу.

Как мы расстались с Эмили и прочими стоявшими на платформе женщинами, я не помню. На следующей сохраненной моей памятью картинке я уже шагаю вместе с моими родителями в гуще огромного людского моря. Мои волнения насчет того, что мне за ними не угнаться, оказались напрасными: продвигались мы очень медленно, куда медленнее, чем маршировавшие в Торрингтоне школьники. В сущности, это походило бы на неторопливую прогулку, только музыка духового оркестра и громовый гул людских голосов и напоминали мне о том, что происходит нечто возвышенно важное. По какому пути приближались мы к Гайд-парку? Об этом я не сохранил воспоминаний даже самых туманных. Росту во мне было три фута. И меня окружали тысячи взрослых, рослых людей. Мама и папа медленно шагали в ногу, прижимая к груди древки уже растянутого ими между собой транспаранта «ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО ДЛЯ ЖЕНЩИН». Меня же распирала гордость. Во всяком случае, какое-то время. По прошествии коего меня начало распирать желание пописать. Больше никто, как мне казалось, нужды в этом не испытывал, людская масса продвигалась вперед, увлекая меня с собой.

Ничто не сказывается так губительно на чувстве, что ты присутствуешь при событии исторического значения, как переполненный мочевой пузырь. Да сам Иисус Христос может сойти с небес под ручку с Еленой Троянской, а ты все равно будешь озираться по сторонам в поисках сортира. Помню, я все поглядывал на лица моих родителей, надеясь встретиться с кем-то из них глазами, но без толку. Мама, папа и тетя Примула шагали, выпрямившись в струнку, излучая уверенность в правоте своего дела, вглядываясь в будущее. Казалось, что они готовы вышагивать так день за днем, нисколько не уставая, пока не добьются того, чего надлежит добиться. Казалось, что они вознамерились вытащить премьер-министра из укрытия, в котором он затаился, и, наступая на него, пятящегося, прогнать несчастного через весь Лондон, пока он, волей-неволей, не свалится, спиной вперед, в Темзу. Меня же охватывал все нараставший страх. В какой-то момент толпа разделилась надвое, и я подумал, что мы сейчас выйдем на открытое место. Однако взамен того увидел другую процессию: к нам приближалось сонмище женщин в широкополых шляпах.

В конце концов, я набрался храбрости, подергал маму за подол и сказал ей, что мне нужно облегчиться. Чтобы услышать меня, маме пришлось согнуться вдвое, ее край транспаранта сполз вниз, когда она наклонилась, чтобы приблизить ухо к моим губам. Мама кивнула. Она передала древко тете Примуле, без колебаний принявшей его. Теперь зашагали в ногу Примула и пана, а мы с мамой начали протискиваться сквозь толпу, наперерез ее течению.

С каждой секундой я проникался все большей уверенностью в том, что вот-вот обмочу штаны. Даже если нам повезет найти общественный туалет, перед ним наверняка будет стоять очередь человек в сто. Однако мама подумала и об этом. Она избрала в качестве места, в котором я могу помочиться, первые же попавшиеся нам кустики (по-видимому, к этому времени мы уже вступили в Гайд-парк).

— Я тебя прикрою, — сказала она и, повернувшись ко мне спиной, распахнула полы своего пальто и принялась помахивать ими взад-вперед, словно пытаясь охладить себя на испепеляющей жаре. Через несколько секунд листья кустов уже роняли капли моей мочи. Я пристукнул маму по спине, давая ей знать, что готов снова нырнуть в толпу. И мама сказала:

— А теперь ты прикрой меня.

Мы поменялись местами, она присела под кустики. Что было дальше, я не увидел, поскольку повернулся к ней спиной. Мимо нас шли и шли люди: мужчины в матерчатых кепках, мужчины в котелках, мужчины в канотье, женщины в одежде цветов «Женского общественного и политического союза» и даже парочка полисменов, при виде которых меня, хоть нас и разделял добрый десяток ярдов, пробрала холодная дрожь страха. Впрочем, никто в нашу сторону не взглянул, и вскоре на плечо мое опустилась теплая мамина ладонь.

Поиски папы и тети Примулы оказались задачей не из простых. Огромная людская орда уже успела уйти вперед. Мы заспешили, пытаясь нагнать ее, но нас затянуло в небольшое скопление мужчин и женщин, погрязших в разгоряченной политической дискуссии. Мужчины были, по-моему, навеселе — даром, что происходило все в воскресенье. В центре этой кучки людей опасно балансировала на складном стуле хорошенькая юная леди с очень белым лицом и стиснутой в кулачке перевязью «ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО ДЛЯ ЖЕНЩИН».

— Почему бы вам не (бу-бу-бу-бу)? — проревел один из мужчин. (Что именно он ей предлагал, мне разобрать не удалось.)

— Потому, сэр, что так в этой стране перемены никогда не происходили, — резко ответила белолицая леди. — Женщины получат право голоса так же, как Вильгельм Завоеватель получил Англию, а Генрих Восьмой жен — раздавив своих противников.

Еще один мужчина расхохотался:

— Меня вы можете давить, сколько душе угодно, мисс!

Щеки юной леди превратились из белых в багровые.

— Вы не заставите Асквита передумать, если только и будете делать, что пищать в городских парках! — заорал третий мужчина. — Вот кабы вы его в постель затащили!..

Леди прикусила губу и обвела взглядом своих подруг, словно прося их о помощи. Коренастая женщина с суровым лицом, указав пальцем на мучителей юной леди, воскликнула:

— Вот именно с таким отвратительным поведением и будет покончено, когда женщины войдут в Парламент!

— Вздор! — рявкнул какой-то мужчина.

— Проститутки! — заорал другой. — Все вы — гулящие девки!

Мама схватила меня за руку и потащила прочь — в направлении, противоположном тому, в каком мы с ней пробивались. Я подумал, что она решила пойти в обход, рассудив, что через середину толпы нам не протолкнуться. Однако, когда мне представилась возможность заглянуть ей в лицо, я увидел, что оно разительно переменилось. Возбуждение, горевшее в нем, угасло, сменившись растерянностью и бледностью. Безутешный, утративший сосредоточенность взгляд мамы метался поверх людских голов. «Она совсем растерялась, — подумал я, — потому что нет папы».

И вдруг мама замерла на месте, почти до боли стиснув мою руку.

— Здесь слишком много людей, — сказала она — мне или себе, не знаю. — Надо возвращаться домой.

И она развернулась на каблуках, потянув за собою меня.

— А как же папа? — воскликнул я.

— За него не тревожься, — не сбавляя шага, ответила мама. — Он сегодня в своей стихии, в окружении женщин. Папа — герой этой демонстрации.

— А тетушка Примула?

— Рядом с ней твой отец.

— Все решат, что она и есть миссис Папа.

— Ну, это еще не конец света.

Мама шла очень быстро. Чтобы держаться с ней вровень, мне пришлось перейти на бег. Я-то боялся сбить на демонстрации ноги, а теперь сбивался, точно спринтер, с дыхания. Мы протиснулись сквозь ворота парка и оказались на оживленной улице — думаю, то была Бейсуотер-роуд.

И мама почти сразу остановила кеб. Лишь десятилетия спустя я понял, каким это было чудом. Мама словно извлекла этот экипаж из воздуха, вернее сказать, экипаж возник сам, в виде ответа на ее горе, как если бы извозчик — или его лошадь — почувствовали, что маму необходимо спасать, и поспешили ей на выручку. Однако, когда мама сказала, что ей нужно в Блумсбери, на Колторп-стрит, извозчик скривился так, точно она булавку воткнула ему в плечо. Блумсбери находился по другую сторону протестующих легионов. Нас отделяло от него плотное скопление человеческих тел, число которых составляло третью часть миллиона.

— А может, еще куда-нибудь поедете, мэм? — спросил кебмен, предпринимая попытку обаять женщину, которая и сама столь часто полагалась на свое обаяние. — До Америки нынче добраться было бы легче. Или до Северного Кенсингтона.

Мама поколебалась. Она немного склонила голову набок, закрыла глаза, и я вдруг понял, что устала она ничуть не меньше моего. А затем мама сказала:

— Отвезите меня в Ноттинг-Хилл-Гейт.

— Пустяк дело, мэм. По какому адресу?

— Я… я не вполне уверена, — сказала она. — Мне нужен один из домов Чепстоу-Виллас.

— Сделаем, мэм.

Как много есть на свете вещей, о которых ребенок никогда ничего не спрашивает — даже ребенок, на редкость близкий к своей матери. За время нашей с ней жизни я, наверное, задал ей сто тысяч вопросов: куда девается луна, когда светит солнце; снятся ли паукам сны; что случается с музыкой после того, как она проходит сквозь наши уши; из чего сделана вода; помнят ли фотографические камеры то, что они видели; как прилив решает, когда ему следует приливать; почему деньги тоже стоят денег; для чего нужны души, если Бога нет. Но я так ни разу и не спросил, почему в тот воскресный день она отправилась в Чепстоу-Виллас вместе со мной, хотя могла бы поехать туда в одиночку — и никто бы об этом не узнал — в любой другой день, в который и ноги у нее были бы не стерты, и усталости такой она не испытывала бы. В тот миг я решил, что она собралась навестить подругу.

Пока шедшая рысью лошадь перевозила нас из Кенсингтона в Ноттинг-Хилл, маму охватывало все большее волнение. Она смотрела в окно, резко поводя головой слева направо, как если бы мимо стремительно проносилось что-то, между тем как окружавшие нас прохожие и экипажи перемещались на скоростях вполне умеренных.

— Что это за место? — спросила она у кебмена.

— Пембридж-роуд, мадам, — ответил он.

— Пембридж-Виллас? — переспросила мама.

— Теперь эта улица зовется Пембридж-роуд, мадам.

По какой-то причине это, похоже, ее успокоило.

— Наверное, за последние тридцать лет здесь все переменилось до неузнаваемости, — сказала она.

— Да нет, мадам, — ответил кебмен. — Все каким было, таким и осталось, я бы так сказал. Вот у гончарной фабрики, там понастроили новых домов, а эти улицы, они никогда не меняются.

Мама, услышав это, опять помрачнела. И начала снова глядеть в окно, подергивая головой. Пальцы ее стискивали укрытые тканью юбки колени. На мой взгляд, дома, мимо которых мы проезжали, были степенными, респектабельными строениями — более светлыми и просторными, чем блумсберийские, но, в общем и целом, типичными в их торжественной важности для зданий «старой страны». Маме же они представлялись, по-видимому, озорными фантомами, прячущимися друг за друга, скачущими вокруг нашего кеба.

— Чепстоу-Виллас, мадам, — объявил кебмен.

— Уже? — удивилась мама. Она глуповато помаргивала, совершенно как Фредди Харрис, когда учитель приказывал ему подсчитать сумму двух каких-нибудь чисел. Меня ее поведение начинало раздражать. По мне, поездка наша была достаточно долгой. И я изнывал от желания повалиться на диван и получить чашку теплого какао с печеньем. Мы выгрузились из кеба на мостовую. Мама отпустила кебмена чинным кивком, однако стоило ей отвернуться от него, как на лицо ее вернулось выражение беспокойства. Она явно не имела никакого представления о том, где мы находимся.

— Я устал, мама, — сказал я.

Мама не ответила, хоть я и знал: она меня услышала. Мы пошли по тротуару. Вокруг не было почти ни души. Как-никак, воскресенье. Люди сверхреспектабельные сидели по домам, читая Библию, или присутствовали на послеполуденных церковных службах, или тайком копались в своих садах. Все прочие находились, скорее всего, в центре города, глазели на суфражисток и на их карнавальные платформы.

Мама вглядывалась в кованые ворота каждого из домов Чепстоу-Виллас. Она добралась до конца улицы, так и не обнаружив того, что искала, и пошла назад, много медленнее, и даже касаясь теперь некоторых ворот кончиками пальцев.

— Да, да, — шептала она, неторопливо продвигаясь вперед, — теперь я понимаю…

Внезапно она остановилась, развернулась на каблуках и отвесила легкий поклон — совсем как танцор, исполняющий посреди бальной залы некий положенный пируэт.

— Вот он, — сказала она. — Пойдем.

Мы направились к дому, фасад которого ничем от соседних не отличался, распахнули маленькую, новую с виду калитку с острыми пиками наверху и подошли к парадной двери. Мама позвонила в колокольчик. Спустя долгое время дверь открыла хорошо одетая женщина средних лет — явно не служанка, — открыла и оглядела маму с головы до ног.

— С вами и с такими, как вы, мне разговаривать не о чем, — сообщила она. — Вы противоестественны.

И она захлопнула дверь перед маминым носом. Мама, когда она повернулась спиной к двери, выглядела ошеломленной.

— Ну и ладно, — пробормотала она, преимущественно самой себе. — Все равно это не тот дом. Я разглядела за ней лестницу… Та была другой.

Несколько секунд мама простояла, размышляя, покусывая нижнюю губу. Думаю, она пыталась понять, почему эта женщина назвала ее «противоестественной». Ответ она отыскала довольно быстро. И закопошилась, стягивая с себя широкую перевязь «ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО ДЛЯ ЖЕНЩИН», горделиво пересекавшую ее грудь. Скатав перевязь в трубку, мама протянула ее мне.

— Подержи ее пока при себе, — сказала она.

Мы перешли к соседнему дому. Мама снова позвонила. Ответа не последовало. Она позвонила еще раз. И снова никакого ответа.

— Может, они на демонстрацию ушли, — сказал я.

— Может быть, — отозвалась мама.

Она прижала лицо к прорезанному в двери, забранному витражным стеклом окошку, стараясь разглядеть внутренность дома, и это смутило меня до жути. Ее же могли принять за воровку.

— Нет, и это, по-моему, тоже не то, — пробормотала она. — Дом слишком мал.

Мы перешли к другому. Прежде чем приблизиться к этому дому, мама долгое время простояла на тротуаре, разглядывая его. Потом повернулась к нему спиной, полуприкрыла веками глаза, сделала несколько шагов к бордюру, словно проверяя что-то, склонила голову сначала налево — так далеко, что почти коснулась ухом воротника пальто, — затем, точно так же, направо. А после пошевелила пальцами в разделявшем нас пространстве и, поскольку она вела себя столь странно, мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять — она подзывает меня.

— Это он, — сказала мама. — Я думаю. Я почти уверена. Дверь навесили новую, вот и все. Что-нибудь обязательно заменяют.

Мы подошли к парадной двери, мама позвонила. И дверь почти сразу открыл лысый мужчина с яркими синими глазами. Лицо у него было доброе. Но, судя по всему, маме хотелось увидеть вовсе не его лицо. Она вытягивала шею, заглядывая за спину мужчины, внутрь дома. Я побагровел, страшно жалея, что не настолько силен, чтобы схватить маму за запястье и увести отсюда.

— Простите, — сказала она. — Это ведь дом… (имя она произнесла, понизив голос почти до шепота).

— Прошу прощения, мадам?

Мама склонилась поближе к нему, повторила вопрос. Со стороны могло показаться, что она этого мужчину целует.

Он улыбнулся, покачал головой.

— Никто, носящий такое имя, здесь не живет, мадам.

Мама все продолжала с нетерпеливой жадностью вглядываться поверх его плеча. Клянусь, я испугался, что она сейчас схватит лысого мужчину за шейный платок и попытается проскочить мимо него в дом. Помешать в этом я ей не мог и потому тоже вытянул шею и мельком увидел люстру и висевшие в вестибюле большие картины с изображением сельских сцен.

— Но я знаю этот дом, — сказала мама.

Лысый мужчина покачал головой:

— Теперь в нем живет мистер де Ла Сале.

— Это невозможно, — возразила мама.

— Смею вас заверить, мадам, это более чем возможно, — ответил лысый мужчина. — Я и есть мистер де Ла Сале.

— А до вас…?

— До меня, мадам, здесь жил, если память мне не изменяет, мистер Сент-Джон.

— Невозможно. Я же вижу дверь вашей гостиной. И узнаю эту дверь.

— При всем уважении, мадам, это не гостиная. Это наша столовая.

— Мне все равно, что вы в ней устроили! — выпалила мама.

Лысый мужчина открыл было рот, собираясь что-то сказать, но смог издать лишь один-единственный сердитый звук, нечто среднее между кашлем и вздохом. Мама подняла руку — слишком резко, быть может, поскольку мужчина испугался. Он проворно отшагнул и закрыл дверь. Не скажу, что захлопнул, однако удар у него получился вполне убедительный.

Мама, слегка пошатываясь, возвратилась на тротуар. Казалось, высокие каблуки ее ботиночек вдруг стали мешать маме сохранять равновесие. А возвратившись, уселась на бордюрный камень — у всех на виду. Я готов был провалиться сквозь плиты тротуара и навсегда исчезнуть в подземном мире.

— Мама? — решился спросить я. — Когда мы домой пойдем?

Она не поднялась на ноги. Вместо этого она разрыдалась, как маленькая. Ревела во весь голос, да еще и подвывала. Щеки ее покраснели, припухли, слезы катились по лицу и срывались с подбородка, верхнюю губу покрыла влага, до ужаса напоминавшая сопли. Плакала она очень громко. Я стоял рядом с ней, беспомощный, сжимавший в кулаках перевязь «ИЗБИРАТЕЛЬНОЕ ПРАВО ДЛЯ ЖЕНЩИН». Чтобы поднять маму с тротуара, мне просто-напросто не хватило бы мускульной силы — даже одну ее одежду, без тела внутри, я и то не смог бы поднять. Я оглядывался но сторонам, наполовину надеясь, что ни одна живая душа не увидит маминых страданий, а наполовину — что какие-нибудь сострадательные лондонцы поспешат ей на помощь. А увидел, довольно далеко от нас, старую леди с таксой, уходившую в противоположную от нашей сторону. Увидел, как по другую сторону Чепстоу-Виллас задергивают на одном из окон шторы. Мама продолжала реветь.

Спасение снова явилось к нам словно бы чудом. И снова в виде кеба. Но не запряженного лошадью, а моторизованного. Иными словами, в виде автомобиля. В те дни они уже не были большой редкостью (та же Фелисити Браун приехала к нам в одном из них), однако принадлежали людям, считавшим поломки особого рода развлечением и никуда, строго говоря, не спешившим. Для серьезных поездок нормой все еще оставались конные экипажи. И тем не менее, рядом с моей сотрясаемой рыданиями матерью остановился поблескивающий, цвета зеленого гороха, моторный кеб, с витиеватой надписью «Кенсинггонская компания „Такси ДеЛюкс“» на боку.

— Могу я чем-то помочь вам, мадам? — поинтересовался шофер.

— Поезжайте, — крикнула мама.

— Великолепная мысль, мадам, — мгновенно согласился шофер. — Но куда бы вы желали поехать?

— Никуда, — ответила мама.

— Мам, — вмешался я. — Нам же домой нужно. Папа будет волноваться. И тетушка Примула тоже.

— Весьма справедливо, весьма, — весело подхватил шофер. — Подумайте о бедной тетушке Примуле. А ну как она от таких треволнений сляжет.

Мама против воли своей засмеялась. Потом достала носовой платок, высморкалась и сказала:

— Блумсбери.

— — Ой-ёй-ёй! — поморщился шофер. — А вот это задачка не из простых.

Лицо мамы посерьезнело, она уже успокоилась.

— Почему? Вашему мотору такой путь не под силу?

Водитель горделиво похлопал рукой по рулю:

— Пятнадцать лошадиных сил, мадам. Это авто довезет вас хоть на край света, хватило бы горючего.

— С нас довольно будет и Блумсбери.

— Вам ведь известно, что сегодня происходит какое-то шествие, не так ли, мадам? Там сейчас все вверх тормашками.

— Да, известно, — ответила, вставая, мама.

И принялась отряхивать свое кошмарное торбяное пальто. На черной ткани пыль бросается в глаза с особенной силой. Водитель авто выскочил из него наружу, чтобы усадить нас на обтянутое плюшем сиденье. Мотор урчал, пронизывая ощутимой дрожью пол, сиденья — в общем, все. Смешанный запах кожи, новизны, моторного масла казался мне ароматом экзотических духов.

— Придется ехать длинным окружным путем, — сказал, усевшись за руль, таксист.

Глаза у меня уже совсем вылезли из орбит. На приборной панели виднелись всякие кнопки, шарообразные ручки. В нее была также вделана какая-то смахивавшая на часы измерительная шкала. С ума можно сойти!

— Пусть так, — ответила мама.

Она уже выглядела полностью пришедшей в себя. Веки еще оставались красными, но в остальном мама стала в точности той женщиной, какая мне требовалась.

— Я думаю так, — сказал таксист. — Сейчас мы покатим прямиком к Паддингтону, потом в Марилебон, в Юстон, а уж оттуда рванем в Блумсбери.

— Как хотите, — вздохнула, откидывая на спинку сиденья голову, мама.

Спустя еще пару минут он спросил:

— А если точно, то куда вам?

Мама не ответила. Дышала она уже медленно, размеренно, и светлые пушистые волосы ее спадали на закрытые глаза.

— Так какая улица в Блумсбери вам требуется, мадам? — снова спросил, на сей раз погромче, таксист.

Я покашлял, надеясь, что это разбудит маму. А после сказал:

— Колторп-стрит.

— Будет сделано, сэр, — отозвался таксист.

До той минуты меня еще ни разу «сэром» не называли. И я исполнился такой гордости, какую прежде и вообразить-то не смог бы. Отныне, что бы со мной ни случилось, я буду расхаживать но начальной школе Торрингтона с высоко поднятой головой.

Вот, по сути дела, и все, что я могу рассказать. Остаток того дня в моей памяти смазался. Думаю, возвращение в Блумсбери заняло немалое время, возможно, я даже завел с водителем разговор — о трехцилиндровых двигателях или еще о чем-то подобном. А может быть, мне это всего лишь причудилось. Год 1908-й вдруг начал казаться мне очень далеким, да, собственно, такой он есть. Некоторым из здешних сестер и высадка человека на Луну представляется древней историей.

Полагаю, мы с мамой добрались до дому без приключений. Да, я уверен, так оно и было. Ни встречи с папой и тетей Примулой, ни пролитых при ней слез я не помню. Возможно, они еще оставались в Гайд-парке. Произнесение политических речей занимает долгое время, куда более долгое, чем способен представить себе ребенок. Наверное, возвратившись домой, мы с мамой поели. А может быть, сразу разошлись по постелям, чтобы вздремнуть. На самом-то деле, все это не более чем мои домыслы. Полагаю, я в тот день страшно устал. Как, собственно, и в этот.

Да, то был исключительный день, великий. И для меня, и для женщин западного мира. Конечно, через несколько лет разразилась Первая мировая война, и суфражистки, перестав требовать права голоса, переключились на кампанию против гуннов. Газету свою они переименовали в «Британию», а миссис Панкхерст заявила, что людей, в жилах которых не течет чисто английская кровь, не следует подпускать к государственной службе. Уверен, мама и тетя Примула сочли это заявление оскорбительным, но, по счастью, мы тогда уже уехали из Лондона и усилия, которые требовались для того, чтобы зарабатывать на достойную жизнь, слишком занимали моих родителей, не оставляя им времени на размышления о речах политиков. По счастью же, я был слишком юн, чтобы пойти добровольцем на фронт, а я наверняка сделал бы это — хотя бы из желания доказать, что я не маменькин сынок и что бы тогда со мной стало? Скорее всего, я выяснил бы, что люди, как и говорила мне мама, это всего лишь мешки с супом, и когда в них правильно проделывают дырку, все их содержимое выливается на землю.

Однако простите меня: я совершенно вымотался, да и сестры поглядывают в нашу сторону с тревогой. Да, разумеется! У меня на такие штуки глаз наметан, при всем моем старческом слабоумии. Вон та девочка — видите? — это моя любимица. По утрам, когда она приводит меня в божеский вид, мы с ней болтаем без умолку; клянусь вам, я знаю о ней больше, чем ее парень. Девочка совершенно прелестная, просто-напросто маленькое сокровище. А какие у нее мягкие, ласковые руки! Нет-нет, я вижу, о чем вы думаете. Вы же во всем видите секс, верно? Ну так не забывайте: я человек времен до того стародавних, что в них еще и секса-то выдумать никто не успел. Да родись я на день раньше, я и вовсе был бы викторианцем, разве не так? А вы ведь знаете, на что они походили, викторианцы-то.

Но если серьезно, дорогой мой, я очень устал. И ведь ничем, кроме воспоминаний не занимался, а устал, как никогда в жизни, и как только эти маленькие ангелицы уложат меня в постель, я тут же потушу свет. Но ничего, завтра настанет новый день! Приходите завтра, и я доскажу вам все остальное. Все, о чем вам захочется узнать, обещаю. Завтра.